Во второй половине дня стало крепко подмораживать. Дорога затвердела. Снег поскрипывал под ногами. Долго шли молча длинной, растянутой вереницей – по три в ряд: двое по лоснящемуся полозу, третий – посередине.
      Впереди этой длинной и необычной оравы ехал верхом на бойкой лошади милиционер Сашка Быков. Молодой, только что демобилизованный кавалерист. При нем наган и новенькая сабля. Конечно, ни для кого из куркулей не был страшен этот милиционер; наоборот, роль его – квартирмейстера – оказалась для всех важной и необходимой.
      Судаков ехал в санях. С ним рядом в тёплом кожухе теснился Охрименко. Их сани шли впереди обоза. За обозом в длинных стёганых, покрытых цветным ситцем, не виданных здесь одеждах с длинными до земли рукавами устало брели киргизы. На них неуклюже высокие заячьи шапки и почти у каждого отвислые усы. С украинцами они не общались, сторонились. Даже общая участь не роднила и не сближала их.
      Куркули с презрением отзывались о киргизских баях:
      – Богачи, а вшивики. Жрут кумыс да кобылятину. Шатающиеся. Попрятали, небось, золотишко, а теперь и сами не знают где.
      Охрименко сокрушенно рассуждал:
      – Мы, жиловатые, мы и в лесах, авось, приживёмся и с холодами свыкнемся, а эти как? Что они окромя кобыл знают? Ничего. И зачем их сюда гонют?..
      Киргизы с куркулями ни слова. Им казалось, что среди них есть казаки. А с казаками ни дружбы, ни доброй памяти…
      Строй киргизов замыкался пешим милиционером Петькой Косныревым, тоже из демобилизованных, но пехотинцев, уроженцем из Коми области. Коснырев трудненько говорил по-русски, путал слова и понятия, однако не собирался к себе на родину Он поставил цель – выслужиться по линии милиции и, если вернуться на свою зырянскую землю, то не менее, как на должность начальника районного отделения.
      Коснырев сверх меры старателен, исполнителен. Видя у Судакова два прямоугольника в петлицах шинели, готов был по его приказанию в огонь и воду. Но выглядел он сумрачно, невесело. Не поддался ли общему настроению этой массы, не охвачено ли сердце жалостью к ликвидируемому классу? На этой мысли ловил себя и Судаков. Подчас чувство жалости проникало и в его сознание. Особенно это было в первые дни прибытия эшелонов с юга.
      Судаков ещё в Прилуках, как только двинулись в путь, спросил Коснырева, показывая на тяжело и медленно бредущих кулаков:
      – Жалко их, товарищ Коснырев?
      – Как человеков – да… как класса – нисколечко не жаль. Диктатура пролетариата знает, что делать. Наше дело служить.
      – А почему такой грустный, будто корову продал?..
      – Вот угадал, товарищ Судаков. Угадал. Хуже продажи. Жинка от меня не живет. Лес рубит там в Коми. Дома мало была. Вчера худое письмо пишет, с почты получено. Корова умерла – молодая, три года, а тёща стара была – тоже подохла. Просил начальника: пусти домой две-три недельки дела делать, бабу увезти. Не пустил. Куркулей этих надо водить к поселению… Вот…
      – Потерпи до навигации. Пароходом быстрей… А с кулаками будь аккуратен, вежлив, не груби, товарищ Коснырев. А кто из них в пути устанет или ногу сотрет с непривычки, не давай отставать, а подсаживай таких на воза, вместо ездовых. Пусть лошадьми правят. Куркули – куркулями, а отношение к ним чтоб человеческое. Не на луну ссылают. На земле станут жить и честно трудиться. На земле, понимаешь?
      – Ничего. Пусть привыкают. Наша земля тяжела им покажется. Без навозу не рожает. Товарищ Судаков, а если побегут? Стрелять?..
      – Что ты! Ни в коем случае! Некуда им бежать. На родину? Так родина их сдвинула на новые места. Дальше Вологды не сбегут. А там везде заставы…
      – Так зачем мы к ним, бесплатное приложение?
      – Для порядка, товарищ Коснырев, для порядка. Шашку-то сними. Она у тебя только в ногах будет путаться, брось ко мне в сани. Пусть лежит.
      – Мне – что… Начальство приказывает – могу и без шашки, – согласился Коснырев и, закрутив ремень вокруг ножен, положил своё холодное оружие в сани. И эта мелочь, замеченная куркулями, произвела на них умиротворяющее впечатление, хотя наган, висевший сбоку, Коснырев на всякий случай, для острастки, сдвинул себе на живот, к пряжке…
      Отряд спецпереселенцев с самого места, от села Прилук, двинулся не спеша, с раскачкой. До ночлега предстояло прошагать около двадцати километров. Кулаки брели, понурив головы, словно на похоронах. И в самом деле, они не представляли себе, каким окажется их будущее. Тут ли, в северных лесах и снегах, придется осёдлость иметь, или же у них будут со временем паспорта, а с паспортом человек – вольная птица, хоть на новостройки, хоть куда, но только не домой, не в свои станицы, где их движимое и недвижимое стало достоянием колхозов. Конечно, были и разговоры о возможности вмешательства капиталистических государств: авось – война, и всё срезанное под корень вновь даст ростки!..
      Не прошли они и десятка километров, как все семьсот, а за ними и киргизы, словно по команде, начиная с передних рядов, свалились, будто подкошенные. Свалились и лежат в ряд, вплотную поперёк зимней дороги, как снопы на гумне.
      – Устали. Передохнуть прилегли, – сказал Охрименко Судакову. Он говорил с ним, стараясь не прибегать к украинскому языку, боясь быть непонятым. – Минуточек через пятнадцать подниму я их… Вы только мне доверьтесь, гражданин начальник. Дисциплина будет, дай бог!..
      Охрименко и Судаков стали обходить весь этот длинный отряд по глубокой снежной обочине. Начинало смеркаться и на закате сильней подмораживать. От лежавших на дороге куркулей клубились испарения. Многих, если не всех, прошиб в дороге пот.
      – Не лежите пластом, простудитесь! – предупреждал Судаков. – Сядьте на свои мешки, кошевки и отдыхайте. Воспаление легких в два счета схватите.
      – Все равно околевать, – ответил кто-то из лежавших равнодушно, и ни один не пошевелился. Замерли. Лишь слышалось дыхание и кое-где шёпот.
      – Как околевать?! Кто это сказал? – зарычал Охрименко, входя в свою роль вожака и помощника Судакова.
      – Все так думают. Это не жизня. Одна радость: от земли взяты, земля всех и примет…
      – Всех, да не сразу! – обрезал Судаков. – Не те разговорчики. Не теряйте бодрость духа. Вы же люди…
      Никто не откликнулся, ни словом не обмолвился, и никто не пошевелился. Так и остались лежать, а некоторых сразил сон, захрапели.
      Охрименко шепнул Судакову:
      – Плохо. Народ уставши. Не дали им там в монастыре с дороги отоспаться…
      – Дойдем до Оларёва, там будет им отдых. Полный, вдосталь…
      – Далече это будет?
      – Близко, тут рядом. Надо поднимать и двигаться.
      – А с песнями можно? – спросил Охрименко. – С песней легче идти.
      – До песен ли им?
      – Ничего, запоют. Заставлю.
      Спецпереселенцы, начиная с передних рядов, постепенно поднялись, построились. Охрименко сказал последнему в ряду:
      – Передайте по цепи: шагать десять верст. И пусть там, впереду, запевают старую козацкую!..
      Пронеслось по цепи распоряжение Охрименки, и через две-три минуты послышались голоса запевал, поддержанные всей этой многоликой оравой.
 
Ой, на гори та жницы жнуть,
Ой, на гори та жницы жнуть,
А по пид горою
Яром-долиною
Козаки идуть…
 
      Голоса крепли, усиливались. Самые понурые и те примкнули, стремясь показать, что и они не упали духом, что вынесут невзгоды, воспрянут на новом месте, трудом и хитростью пробьются к нормальной крестьянской жизни.
      Всё громче и резче разносились по занесенным снегом полям вологодчины слова никогда не звучавшей здесь песни.
 
Гей, долиною,
Гей, широкою,
Ко-о-озаки идуть!
По переду Дорошенко,
По переду Дорошенко,
Пид ним коник чёрный,
Чёрный вороной…
 
      Охрименко спрыгнул с саней. Загорелся страстью встать в ряды своих и тоже подхватить.
      – Гражданин начальник. Не стерпелось. Держите вожжи. Пешочком подойду. Эх, как здорово поют наши. Да, мы там обживёмся, концерты станем давать. Музыкантов-трубачей заведем. Не место унынию. К чёрту!..
      Его басовито грудной голос звучно примкнул к голосам спецпереселенцев.
 
По середине пан хорунжий,
По середине пан хорунжий,
Веде свое вийско —
Вийско запорожско
Сильно-о-ое дуже!..
 
      «Черти, и в самом деле здорово поют!» – подумал Судаков. А песня лилась в таком темпе, с такими переливами голосов – то в медлительной раскачке, то с нажимом и присвистом, что казалось, будто вольная казачья конница едёт по ковыльной степи после успешного завершения боевой операции.
      Замерла песня, и был слышен только скрип снега под ногами и полозьями саней тянувшегося обоза. Но вдруг позади колонны, за обозом, послышалось унылое, похожее на похоронный вой пение киргизов. Судаков не понимал этой песни, но ему казалось, что не в походе годится такое петь, а сидя на войлочной подстилке перед юртой. Была ли допета до конца песня, он так и не слышал: шум, говор и, наконец, громкий смех спецпереселенцев заглушил её.
      Впереди в вечерних сумерках мелькнули огоньки небольшого придорожного села Оларёва. Здесь первый ночлег.
      «Квартирмейстер» Сашка Быков успел слетать в Оларёво и, выехав навстречу колонне, доложил Судакову:
      – Ночлег обеспечен. Тесно будет, зато тепло спать. В школе, маслодельном заводе, да ещё есть общественный амбар-магазея. Можно бы и в церковь, но ключи утеряны…
      В этих общественных постройках и разместились спецпереселенцы. Когда все легли спать, Судаков, оба милиционера и Охрименко расположились на ночлег отдельно в избе сельского исполнителя. Председателю сельсовета, встретившему колонну, Судаков велел передать в Вологду телефонограмму о благополучном их прибытии в Оларёво.
      Председатель выполнил это нетрудное поручение и на всякий случай, по своей инициативе, выставил за селом, на пути к Вологде, патруль из двух бедняков с дробовыми ружьями.
      Охрименко положил под голову свернутый кожух, рядом с собой кисет и спички и уснул немедленно. Не спалось Судакову и обоим милиционерам. При тусклом свете семилинейной лампы они, все трое, лежа поперек соломенной постели, тихо разговаривали.
      – А работяги-то они хреновые, – спокойно, ни с того ни с сего сказал Сашка Быков. – Прошлый раз вот такую шатию-братию я за Семигороднюю станцию в лес сопроводил. Заставили их себе жильё строить, так они, несчастные, не знают, как пилу надо держать, как за топор взяться. Того и гляди себя по ногам рубанут. Наши там, лесорубы, им стали помогать. У тех лес под корень, как бритвой. Нарубили им. Ну, прутья-то очистить полегче… Стали строиться нехотя… Счужа, как не для себя. Многие так и считают, что это «вавилонское столпотворение». Рано ли, поздно ли, а так и говорят: «Разбежимся в разные стороны…».
      – Чего ты, Быков, от них хочешь, – вмешался Судаков. – Они же на черноземе выросли. Соломой печи топили. Откуда им сразу с лесом свыкнуться. Жизнь заставит. А все не разбегутся. Я так понимаю: часть, конечно, домой уедет, которых перегиб коснулся. У хлеба не без крох… Лес рубят – щепки летят.
      – Щепки одно, люди – другое… – заметил Коснырев, пряча наган под изголовье.
      – Жалко тех, которые попали сюда по личной злобе, по несправедливым ябедам, по личным счетам местных властей. А есть и такие. Право, есть, – тихонько сказал Быков.
      – Ну, что же, – не то возражая, не то объясняя, начальственным тоном заговорил Судаков. – Революция не может обойтись без издержек. Дорогоньки накладные расходы, ничего не поделаешь, ох, дорогоньки. Сильный момент – ликвидация кулачества как класса! Что вы думаете, легко и просто даётся? Неслыханное в истории человечества дело, это у нас только. И это законно и закономерно…
      – Почему законно? – спросил Коснырев.
      – Читай Ленина – узнаешь.
      – Ленина мне трудно. Малограмотен я. Да если бы на коми языке, легче бы понимал.
      – Читай на коми. Есть теперь и такие книги. Ленин знал эту классовую породу. Писал он в своих трудах, что кулаки есть самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры, не раз восстанавливавшие в истории других стран власть помещиков, царей, попов, капиталистов… – Притихшим голосом, чтобы не разбудить надежно уснувшего Охрименко, он продолжал, как на уроке политграмоты, просвещать милиционеров: – А что вы думаете, мы невинных агнцев, угодников божьих ведем за Тотьму? Как бы не так!.. Оно, конечно, есть и случайно пострадавшие, есть. С ними разберутся. А главное-то всё же по острой необходимости международного и внутреннего нашего положения – укрепить диктатуру пролетариата. Перевести сельское хозяйство с капиталистического частного пути развития на коллективные – кооперативные формы. А как переведёшь, если кулак сопротивляется. Прячет хлеб. Создает условия голода. Вздувает на хлеб цены. Убивает сельских активистов. Давно ли у нас под Вологдой кулаки в куски изрубили селькора… А сколько они скота извели, чтоб не сдавать государству? А как они цепляются мёртвой хваткой за собственность. Как после революции, завладев порядочными кусками земли, стали быстро богатеть и прижимать бедноту? Нет, ребята, что ни говорите, что ни думайте, а великий перелом – правильный перелом…
      В эту минуту Охрименко повернулся на другой бок и захрапел еще громче. Судаков насторожился. А, впрочем, чего он сказал особенное? Не секрет, не тайну выдал, если этот Охрименко и подслушал. Коснырев привстал на постели, спросил:
      – А скажи, товарищ Судаков, как в других-то странах? Почему задержка, почему нет революции? А если произойдет, так ужели так же будут высылать?
      Сначала ответил ему Быков:
      – Куда там высылать? Там ни северных лесов, там ни Урала, ни Сибири…
      – После будет видней, – задумчиво сказал Судаков. – Это ещё проблема будущего. А может быть и такое дело: наша советская держава станет мировой крепостью для всего угнетённого человечества. Мы будем такой силой, с таким надёжным тылом и таким сочувствием трудящихся масс всех стран и народов, что там революции будут совершаться легче. Из нашего опыта там сделают свои выводы, применительные к обстановке и прочим условиям. Ленин большие надежды возлагал на угнетённых народов Востока. Вырвутся они на простор из когтей хищных колонизаторов – тогда, знаете, какой перевес будет на стороне мировой революции?.. А ведь им легче будет вставать на путь свободного развития, поскольку у них уже есть такой благожелательный и верный союзник и помощник, как СССР. Это понимать надо.
      – Ты, товарищ Судаков, понятно объясняешь. Тебе бы избачом быть… – сказал Коснырев. – Видать, поучен немало.
      – Чудак ты, Петька, – одёрнул Коснырева Быков, – у человека две «шпалы» в петлице, а ты его избачом!.. Он поди-ка жалованье за четырёх избачей получает и обмундирование готовое.
      – Не в этом дело, ребята, – сухо проговорил Судаков и усмехнулся, увидев, как по лицу Охрименки ползали вперегонки крупные рыжие тараканы. Охрименко лежал не шелохнувшись, похрапывая. – А учился я, ребята, тоже немного, – продолжал Судаков. – Кончил Череповецкий техникум, да два года совпартшколы. Думаю, ребята, о вузе, да как вырвешься из этого учреждения?.. В ГПУ не так просто: попал – служи, пока ноги носят. Проштрафился – вылетишь с шумом и треском. А так-то мне неохота…
      Тут не вытерпел и всхлипнул то ли во сне, то ли наяву Охрименко и открыл наполненные слезами глаза. Как ему, человеку богатырского сложения, бывшему есаулу казачьему, были не к лицу эти непрошеные, но простительные слёзы, мутные, мелкими горошинами скатывающиеся в рыжую, надвое развёрнутую бороду.
      – Прошу прощения, гражданин начальник, я всё сквозь сон слышал, что вы тут балакали. Всё слышал…
      Он поднялся. Сел на пол, протянув вдоль широких сосновых половиц ноги. Смахнул рукавом слезы.
      – Может, я не так скажу, извиняй тогда, гражданин начальник. Ленина я уважаю, как никого на свете. Это силища русского народа и мирового пролетария, я так понимаю… Может, я не так скажу, но по-своему верно. Я, хоть и куркуль, согласно постановления сельрады, но душа во мне расколота на несколько частей, и в одной части есть, застряло что-то хорошее… Я скажу про Ленина. Во всех бы городах ему самые лучшие памятники…
      Охрименко умолк. Молчали и оба милиционера, недоуменно поводя глазами то на Судакова, то на бывшего казачьего есаула.
      После непродолжительного молчания Охрименко заговорил снова:
      – И насчет кровавости и бескровности событий и всяких потрясений я вот что скажу. Без смертоубийства нельзя. Так уж испокон веков и мир весь построен, и человечество устроено, что ни у каких животных, птиц, и даже насекомых одной и той же породы, разве кроме ненасытных щук, нет такой вражды между собой, а подчас и жажды крови, как у людей… Я тоже кое-что читывал. Знаю. Задолгонько до революции городское училище окончил. В армиях в той и другой поднатолкался… Знаю, знаю… Реки кровавые от войн и революций. А вот когда присоединимся окончательно к большинству, то есть все умрём, тогда и узнаем затишье… Давно известно, хоть попы и поют «друг друга обымем…» Но объятия-то такие получаются, что кто-то кого-то душит. Полное согласие бывает только на кладбище!..
      – Силён! – не вытерпел и воскликнул Коснырев. – Силён!..
      Судаков встал с постели, придвинулся к Охрименке.
      – Дай, Охрименко, вашего украинского тютюна. Расстроен я что-то и не спится.
      – На. Верти-крути. Крепкий. По-вашему – самосад…
      Судаков, приняв из его руки кисет, почувствовал в нем что-то тяжёлое. Засунул руку и вместе с щепоткой табаку вытащил георгиевский крест, чистенький, без ленты.
      – Ого! Охрименко! – И бережно держа перед собой крест, осмотрел его с обеих сторон. Третья степень. Значит, это не единственный был у есаула.
      Судаков спросил:
      – За что такая награда?
      – Грешен, да не всякому владыке каюсь! – ответил коротко Охрименко и добавил: – Простите, моя это память. Берегу.
      Быков и Коснырев испуганно переглянулись. Черт бы побрал этого Судакова. По молодости-глупости готов в одной избе рядком с царским генералом спать. Кто его знает, что это за фрукт – рыжая борода!.. Кулак! И этого немало…
      – Ковырните поглубже, там в кишени, то бишь в табачнице, ещё что найдёте…
      Судаков снова засунул руку в кисет и достал орден Красного Знамени.
      – Н-да!.. – изумился Судаков. – А это?..
      Охрименко взял из его рук орден, прижал к груди, поцеловал и, завернув в носовой платок, спрятал в карман штанов.
      – А это, – ответил он, – сами догадывайтесь, ничего не скажу… Будет время – правда восторжествует. Нацеплю его на грудь, как получу освобождение от переселения. Поеду на Украину, приверну в ваше ГПУ и скажу: «Вот, товарищ (а не гражданин) начальник Судаков, я поехал по справедливости в свою станицу. И дай мне бог мудрость царя Соломона, кротость царя Давида, дабы не применить мою самсоновскую силу к обидчикам моим… Я всё, всё отдавал. Возьмите!.. Только оставьте у себя в колхозе… Горы сворочу». И слушать не хотели. – На север!.. И, каюк!..
      Охрименко лёг. Отвернулся. Судаков заметил, как его могутные плечи слегка вздрагивали от рыданий. До сна ли тут? Быков погасил лампу. Иначе не уснёшь. Спал ли Судаков, он и сам того не знает. Что-то вроде бы кошмарное снилось, но и слышался каждый шорох в избе сельского исполнителя. За полночь прокричал где-то первый петух, с ним, строго и правильно чередуясь, перекликнулось несколько собратьев. Судаков тихонько встал, надел шинель и, пользуясь карманным фонариком, отправился вдоль села к общественным зданиям посмотреть, как почивают спецпереселенцы. И что за чудеса?! Что за наваждение?! Не сразу догадавшись и поняв, в чем дело, Судаков даже испугался: в здании школы – ни души, в магазее – тоже, на маслодельном заводе – пусто. Только специфический запах, запах людской тесноты напоминал, что тут еще недавно было полно народа.
      В конце села бродили двое сторожевых с дробовиками.
      – Кого ищете, товарищ начальник? – спросил один из мужиков.
      – Куркулей ищу.
      – Ха! – засмеялся освещенный фонариком мужик, поправляя на плече тульскую дробовку. – Они все, товарищ начальник, по избам разведены. Население сжалилось, в теплынь пустило. Там отдохнут божески. Всё спокойно. Кони на месте, возы тоже. Беглых нет. Мы, пожалуй, уйдем. Никаких происшествиев не предвидится…
      Наутро спецпереселенцы подкармливались пшенной и гречневой кашей, сваренной из «походного» запаса, что имелся в достатке в их обозе. Киргизы, купив у единоличников двух захудалых лошадей, прирезали их. Но вот беда: никто в Оларёве из местных жителей в жизни не ел конину, и никто из них не дал ни единого горшка киргизам «запоганить» лошадиным варевом. Сам предсельсовета вмешался в это дело и дозволил варить конину в банях, сразу в четырёх больших чугунных котлах, в которых обычно согревали по субботам воду. Так или иначе, все были сыты, а главное – выспались и теперь могли идти дальше.
      – Орудуй, Охрименко, выстраивай людей.
      – Есть, выстраивать! – отозвался бывший есаул на приказание Судакова.
      Когда колонна построилась вдоль села, Судаков, подтянутый, с ремнями крест-накрест, прошёл вдоль строя и встал посредине, решив сделать предупреждение:
      – Граждане! Предупреждаю. Впредь ночевать только в отведенных местах. Сегодня вы нарушили порядок. А всякие нарушения могут вызвать неприятности. Имейте это в виду. Своевольничать не-позво-ли-тельно!.. На первый раз предупреждаю. И если не было принято мер строгости, то только потому, что местное население оказалось жалостливым к вам и гостеприимным. Охрименко, ты что-то хотел сказать?
      – Я, да, хотел словцо к этой бражке молвить… Хлопцы!.. Громодяна, видайте, що як скорийше добэрэмся до миста, то нам же гарно будэ. А ми брэдэм, як ленивые волы в упряжке цоб-цобе. Не гоже так!.. Потрибно шагать швидко, солдатским шагом. Шлях до уездного Кадникова-города добрый, не вязкий.
      Желая подчеркнуть свою есаульскую военную грамотность и показать себя сведущим в вопросах военной шагистики, Охрименко не преминул заметить, что при государе-императоре солдаты делали по семьдесят пять аршинных шагов в минуту, а скорым шагом – то и все сто двадцать.
      – А вы, хлопцы, шагаете, будто жинки на сносях. Гоже ли так?
      Из колонны вырвался голос:
      – Пан есаул Охрименко, тоби то просто в санях шагать…
      – Шалюпа! Нэ пэрэчь! Комендант и гражданин начальник, нас сопровождающий, знает, кого брать себе в помощники. Гражданин начальник, дозвольте вести?
      – Ведите, – сказал Судаков и пошел к саням.
      – Колонна! Слухай мою команду. На пр-рав-в-во!.. Прямо, за конным милиционером, шагом ар-рш!..
      Всё население Оларёва, хоть и не первый раз видело спецпереселенцев, высыпало от мала до велика на улицу. И были всякие суждения и разговоры.
      – У нас пустых мест много, обживутся…
      – Страдать идут…
      – Не страдать, а трудиться. Вот бы так-то и наших кой-кого пощипать не грех.
      – Доберутся и до наших…
      – А здешних кулаков, говорят, на юг будут высылать.
      – Этого не хватало! Они там растолстеют…
      – А где у нас кулаки? Осталась одна середняцкая верхушка да твёрдозаданцы. Обложили их дополнительными налогами, а они со своим «твёрдым заданием» часто и справиться не могут. Кулаки настоящие – те уже смылись, ищи их, где пристроились.
      – Найдём, – сказал сельский исполнитель, сверкая начищенной медной бляхой, прицепленной верёвочкой к пуговице. – Найдём. Всех кожевников, маслозаводчиков, закупщиков, торгашей – всех найдём!.. А куда высылать, власть подскажет…
      …Дальний путь в тотемские леса шёл через Кадников и Большую Мургу, через Корбангу и Биряково, и где-то суживаясь, терялся за далекой почтовой станцией Фоминской, сворачивая в верховья лесных речушек, замаскированных толстым снежным завалом.
      К вечеру колонна спецпереселенцев подходила к тихому мещанскому Кадникову, бывшему уездному городишку. И опять Сашка Быков, милиционер и «квартирмейстер», заблаговременно рысью домчавшись до места очередного ночлега и вернувшись обратно, доставил Судакову следующую телефонограмму из Вологды:
      «…Передайте сопровождающему колонну спецпереселенцев Судакову: по его вине нарушен порядок в Оларёве. Ночлег куркулей на частных квартирах – недопустимое явление. Категорически запрещаю общение спецпереселенцев с местным населением во избежание распространения злостных слухов и антисоветской агитации. Касперт».
      – Строго, но безрассудно, – Судаков, прочтя бумажку, порвал её на мельчайшие клочки и швырнул на ветер. – Как можно запретить общение с местным населением? Мы не по воздуху ведём эту публику, не пустыней, а деревнями и селами. Попробовал бы он сам сняться с кресла и приобщиться к этой колонне…
      И, обратись к милиционеру, спросил:
      – Ну, как там с ночлегом?
      – Обеспечен. Кипяток, хлеб… Сена лошадям не хотят давать. Не предусмотрено.
      – Мы и от овса не откажемся. Дело государственное. Пусть не шутят…
      На окраине городка колонну встретил сам начальник гормилиции и с ним двадцать милиционеров. Начальник сказал, что усиленный наряд милиции прибыл с фабрики «Сокол», дабы не было эксцессов.
      – Каких, например? – официальным тоном спросил Судаков.
      – Скажем, убийств, побегов и прочего…
      – Уберите их с глаз долой всех до одного… У людей и без того тяжелое нервное состояние. Но идут они тихо, мирно. И я отвечаю за порядок. Нам достаточно двух милиционеров, которые имеются и несут свою службу. Вы можете остаться с нами и проводить эту массу к ночлегу.
      Начмил пожал плечами. Что ж, если представитель из Вологды так разговаривает, – пожалуйста. И тут же распорядился:
      – Товарищи милиционеры, вы свободны. Ступайте все в управление.
      – Кстати, где приготовлен ночлег? – поинтересовался Судаков.
      – В тюрьме, в бывшей уездной. Она совершенно пуста. Там ни одного арестованного нет. Протоплена. Нары устланы соломой…
      – Вы с ума сошли! – возмутился Судаков. – Ни в коем случае!.. Мы ведем их к месту будущей трудовой жизни. Нет, как хотите, я протестую. Не то место вы избрали для ночлега. Продумайте и перемените. Какие «добрые» кадниковцы… Видите ли, они соломки на нары подостлали! Вы, может, и аншлаг на воротах вывесили: «Добро пожаловать!». Извините. Но тюрьма есть тюрьма…
      – Разве часть в театре да часть в бывшей богадельне. Киргизов, тех можно всех в бывшую гарнизонную казарму… – сразу же сообразил начальник милиции.
      – Вот это другой разговор.
      – Но сегодня в театре местными силами ставится «Любовь Яровая».
      – Перенесите «Любовь» на завтра.
      – Придётся согласовать.
      – А как насчёт сена? Шестнадцать лошадей в обозе. Воза два надо.
      – Не знаю. Сено у нас только в маслопроме, а там отказали. Не знаю, право, как и быть…
      Весь этот разговор слышал Охрименко и ещё несколько спецпереселенцев. Когда начмил ушёл готовить ночлег, Охрименко подошел к Судакову с сияющим лицом и душевно сказал:
      – Гражданин начальник, бывшие куркули балакают про вас, что они с вами согласны до Камчатки идти. Добрая, говорят, душа у человека… А насчёт сена не хлопочите. Поручите мне, я расстараюсь…
      – Отбери людей по человеку из каждой двадцатки, получай хлеб. С сеном тут потрудней, – приказал Судаков.
      – Был бы хлеб, а сена добудем самостоятельно, – пообещал Охрименко. – Не извольте беспокоиться. У нас ведь и карбованцы водятся, в случае чего… лошадей не заморим… Послужат…
      В театре «Любовь Яровая» состоялась. Она шла не впервые. Оказалось триста мест свободных для спецпереселенцев. А так как они являлись ночлежниками, то присутствовали на спектакле бесплатно. Гулко аплодируя, они привлекали к себе внимание местных зрителей.
      Судаков перед сном читал окружную газету «Красный Север»… Соревновались между собой районы, поспешно выгоняя проценты коллективизации и стремясь к полному, сплошному её завершению.
      А выходя из Кадникова, колонна спецпереселенцев натолкнулась на заметное встречное движение. Кой-кто из местных жителей отправлялись в путь, куда – неизвестно. Одно знали отъезжавшие: на своей земле житья им не стало, лучше уезжать по своей воле, туда, где есть хоть какая-то, пусть и не очень надежная, возможность найти место под солнцем. А то, быть может в недалеком будущем вот так же, как спецпереселенцы, вышагивать им на голые, пустые, неизведанные места.
      На третий день шествия даже переклички не производили: в каждой двадцатке знали всех налицо. Странно – в обозе недоставало двух подвод. Судаков хотел было поднять шум-тревогу, но Охрименко оказался тут как тут:
      – Порядочек, гражданин начальник. Не браните нас. Два воза прессованного сена «накосили» ночью на базе маслопрома и пустили вперёд по дороге на Корбангу. Мы их скоренько догоним. А как «накосили» при таких снегах – не пытайте…
      И снова – в путь. Чем дальше, тем трудней стало продвигаться. Менялась погода: за потеплением следовал то морозец резкий, то ветер, заметавший снегом дорогу. Казалось, что до весны здесь далеко-далеко.
      Коллективизация в вологодских деревнях, судя по газете, завершалась невероятно быстрыми темпами. Не обходилось и без перегибов. Не желавших вступать в колхозы местные ретивые организаторы ставили в такие условия: хочешь – вступай и не хочешь – вступай.
      И так было не только на Вологодчине. Иначе не появилась бы и не застала в эти дни в пути колонну спецпереселенцев статья «Головокружение от успехов». И рухнуло начатое дело, путём принуждения наспех раздутое. Из колхозов, только что созданных, к названиям которых не успели привыкнуть, люди разводили обратно по своим дворам скот, разбирали в курятниках обобществлённых куриц, искали в общем скопище сбрую, хомуты, седелки, растаскивали к своим дворам дровни. И все возбужденно галдели: «Опять по-старому…»
      Ещё вчера некоторые девчата с печалью и унынием пели:
 
Давай, дроля, погуляем
Одно воскресеньицо.
Записался ты в колхоз,
А мне – на выселеньицо!..
 
      А сегодня только малая, самая малая часть – сознательные передовики и беднота – остались в колхозах – примерно, вместо ста процентов четыре, шесть… Другие настроения породили новые коротушки-частушки, столь свойственные вологодской деревне.