ПОСЛЕ первой записи, сделанной в «Дневнике…», Судаков долгонько не брался за него. Но свою поездку в Междуречье он записал подробно и обстоятельно. Впечатления этих дней и заполнили страницы тетради, врученной ему с наставлением секретарём крайкома партии. Вот они.
      …В Вологде я опять не засиделся. Сдал отчёт и с комиссией, куда вошли Омелин – управляющий краевого Внешторга, Шулепов – преподаватель Архангельского комвуза, и я от окружкома, отправился в Междуречье. В тот район, где мне довелось бывать не однажды, а в последний раз отобрать здесь у отставного епископа драгоценную митру… Но это дело прошлое, потому о нем умалчиваю.
      В первых числах октября начались заморозки. Будут оттепели, но пароходы «на приколе», поставлены на зимовку. На судоходной Сухоне-реке у берегов ледяные закраины. Посредине несет тонкие звенящие ледяшки. Едем в село Шуйское на быстроходном катере. С железного корпуса льдом сбита вся окраска. Моторист не унывает: «Всё равно весной красить. Зиму постоит ошарпанный».
      Приехали не совсем удачно. Канун воскресенья. Откуда-то доносится вечерний звон. В самом райцентре звон запрещен, уже приступили к сносу колокольни. Ночуем в Доме крестьянина. Бедность его не подлежит описанию. (Сергей Адамович! Когда вы будете читать мои записки, положение, уверен, изменится в лучшую сторону, а пока, чем богат, тем и рад. Вы знаете, в какую пору это пишется).
      В воскресенье никуда мы не двинулись из бывшего купеческого села Шуйского, ныне райцентра Междуречья. Познакомились с обстановкой: из 9700 хозяйств района в колхозах – 6534. Цифры приличные. Они говорят о значительном проценте коллективизации.
      Район богат лесами. Поэтому здесь всегда было легко и доступно строиться. Дома в райцентре и деревнях крепкие, большие, из лучшего леса. Колхозы начали строить сразу сорок восемь скотных дворов на сто голов каждый. И этого будет мало, если не прирежут скот.
      Из орудий хлебопашества пока преобладает соха. Из машин имеется один-единственный трактор на весь район! И этот стальной пахарь-революционер бездействует.
      Кулаки испугались трактора – предвестника революции в деревне и дважды его поджигали. Трактор обгорел, почернел, вышел из строя. Поставлен под тесовый навес в колхозе «Аврора». Колхозники смотрят на него, как на мученика-героя. Индустриализация страны даст колхозам сотни тысяч тракторов, и тогда этому междуреченскому первенцу, закаленному в классовых боях, место в музее…
      В газетах уже писали о том, как где-то в Тюменьском округе кулаки подожгли не только трактор, но облили керосином и подожгли самого тракториста Петра Дьякова. (Из этого факта поэт Иван Молчанов создал облетевшую всю страну песню).
      Враги коллективизации видят серьёзную опасность в тракторе. Он будет хозяином полей. Вековечной сохе – отставка. Трактор сравняет межи, всколыхнёт, перевернёт сознание людей. Трактор – надежда труженика, гибель кулака-собственника. Огнём его не взять…
      В выходной день в Доме крестьянина разговаривал с местными колхозниками. Узнал, что в каждом сельсовете «действуют» один-два попа.
      – Во что обходится крестьянину поп? – спрашиваю одного колхозника из села Биряково.
      – Не дёшево поп обходится, – отвечает он. – Мы в год ему платим 175 пудов ржи и 3000 рублей, не считая подачек за крещения, венчания, исповеди и прочие «требы».
      – Три тысячи? Это же годовое содержание трёх ответственных районных руководителей!
      – А фельдшер есть в сельсовете?
      – В нашем есть, в других нет. У нас – Постников по фамилии. Хоррроший специалист! Лекарствий мало: касторка да йод… Лечит больше вежливым обращением. Помогает. И мы ему помогаем: жалованье малое, так подкидываем ему то картошки, то маслица. Не жалуемся. После праздничных драк хорошо он лечит ножевые раны. Зашьёт, ну будто дыру на валенке, потом зальёт – и готово… Между прочим, он хорошо подрабатывал: кожи выделывал на сапоги. Милиция оштрафовала. Кожа, это дело не частное. Подай государству!..
      – Газеты выписываете?
      – Как же! Этого добра хватает. Читаем. Декреты вырезаем, бережём и руководствуемся. Остальное – на курево.
      Интересуюсь Домом крестьянина. Беседуем с Костей Серёгичевым, избачом-самоучкой, в холодной, с промёрзшими окнами читальне. Кругом лес, а у читальни дров нет. Люди приходят в шубах, в пальто: полистают журналы, возьмут книгу и уходят. А книги потрёпанные, и тех мало.
      – Только двести рублей даётся на книги в год. Это разве дело? – говорит Костя.
      Не дело (сопоставьте с жалованьем попа!).
      – А как районные власти на это смотрят? – спрашиваю избача.
      – Никак. Колхозами заняты.
      – Смотри-ка! У вас есть пианино!..
      – Дрянь. Все поломано. Выбросить нельзя. Числится за читальней. Зайдите, вот рядом зал, сцена. Спектакли бывают редко. Ставили как-то «Женитьбу» Гоголя. Народу было полным-полно. Ещё, за неимением настоящей, ставили пьесу прокурорскую…
      – То есть, как прокурорскую?
      – Да наш прокурор Вересов написал пьесу из китайской жизни. Публика ушла. Не интересно. Прокурор очень обиделся и во время спектакля сказал тем, кто уходил: «Вы несознательны! Не доросли до понимания задач Интернационала… Колесо истории вертится, несмотря на вашу несознательность».
      – Кино часто бывает?
      – Почти каждую неделю. Только картины приходят рваные. Да и киномеханик, как выпьет, так все части и перепутает, а то и пустит для смеха задом наперёд… Иногда названия у картин непонятные, отшатывают публику. Не идут. Тут мы пускаемся на хитрость. Приходит картина о том, как выращивать сою. Соя у нас не растёт. Растение это китайское. Мы и пишем в афише название картины по-своему: «Прекрасная принцесса – китаянка Соя». Приходят и смотрят. Деньги за билеты не возвращаются.
      – И часто так обманываете публику?
      – Нет. Только два раза. Ещё пришла картина «Путь в Дамаск». И зачем знать туда путь, если это за границей?.. Мы пишем в афише «Путь в Донбасс на большие заработки». А у нас в районе много желающих переехать туда, где покультурнее, да где заработки хорошие… Больше таких «ошибок» в афишах не делали. Райком дал накачку…
      Комментарии, как говорится, излишни.
      Понедельник. Совещаемся в райкоме. Секретарь спрашивает, зачем мы приехали.
      – Обследовать ряд колхозов, изучить, помочь…
      – Изучать нечего, – тяжело вздыхая, говорит секретарь. – Чего изучать в зародышевом состоянии? Дело новое и только что начатое. Году нет. Вы уж лучше побольше помогите в колхозах, в смысле налаживания там порядка. А порядка всюду, прямо скажу, маловато… Организовано спешно. А где сшито на живую нитку – там жди прорехи. Прорех этих до чёрта. Увидите. Колебание, бесхозяйственность, воровство. Крадут не там, где много, а где лежит плохо. Обворовывают сами себя!.. И этим подают плохой пример тем, кто ещё не вступил в колхоз. Действует вражеская сила. Скрытно, а вред получается явный. Одним словом, не удивляйтесь: трудностей хватает на каждом шагу. Многие кулаки у нас, не дожидаясь раскулачивания, сбежали из района. Но есть ещё которые засоряют колхозы. И состоят там не ради прибыли, а ради колхозной гибели. Поезжайте в те сельсоветы, где потяжелей приходится…
      Секретарь райкома показал самодельную районную карту.
      – Вот вам, возьмите три сельсовета: Враговский, Новодеревенский, Февральский. Самые трудные…
      Омелин выбрал Враговский (одно название чего стоит!), Шулепов – Новодеревенский, я поехал в Февральский сельсовет. В помощь мне дали инструктора Рогозина. Это – молодой, моих лет, разбитной, крепкий, лобастый и притом неунывающий парень. Любит пошутить, позлоязычить. Об уклонах он, например, рассуждает так:
      – Трудно иногда ориентироваться, где «лево», где «право»… Ляжешь спать на левый бок, проснёшься – налево клонит; на правом поспишь – направо тянет. Поднял голову высоко – бюрократизм; низко опустил – хвостизм!.. А суть-то в том, что коллективизация нарушает веками существовавшую собственность частного лица.
      Рогозин, конечно, понимает политическую сущность антипартийных уклонов. Он рядовой работник, упорный, старательный, целеустремлённый. Я слышал в Февральском сельсовете, как он создавал здесь колхозы. Дело было в деревне Доровской. Рогозин неутомимо проводил первое организационное собрание без перерыва… двое суток! Мужики дремали и засыпали на лавках. Рогозин и сам дремал за столом. Очнётся и скажет:
      – Товарищи граждане, вступайте в колхоз! Партия и рабочий класс не отступят от своих планов. Путь крестьянина к социализму через колхозы… – оборвёт речь на полуслове, и снова голова клонится к столу, встрепёнется и опять:
      – Товарищи, в колхозы!..
      Очнутся мужики и на его призыв отвечают:
      – Повременим, не каплет, успеем…
      Бились, бились, наконец, раскололись: одни – за колхоз, другие – против. Но брешь пробита. Создали из полдеревни колхоз «Луч». Понемногу за первыми последовали и другие. К нашему приезду уже половина деревень сельсовета была в колхозах.
      Рогозину всё здесь знакомо, потому он со мной. Коммунистов в сельсовете ни одного. В райцентре же, в Шуйском, на самых пустяшных должностях партийцы.

* * *

      …Предсельсовета Щербаков. Беспартийный парень-ухарь. Такому, кажется, любое дело по плечу. Ошибок не боится. С лёгкостью их допускает. Заставят исправить – исправляет. Причём, при исправлении сделает такой «перехват», что не привыкший удивляться Рогозин и тот покачает головой и скажет:
      – Что ж поделаешь! Откуда ему знать? Сырой человек, почти пещерного периода. Ну, в крайнем случае ему следовало быть в вольнице у Стеньки Разина…
      Выявляем наличие кулаков.
      Щербаков смеется. Ему почему-то весело.
      – Нет кулаков. Есть два попа. Не знаем, как их ликвидировать. Был один кулачишко, выслали. А двадцать кулаков сами сбежали с семьями – кто в Архангельск, кто под Ленинград. Струхнули некоторые середняки, тоже – кто куда. Бегут, от земли бегут…
      – Чем же так настращали, запугали середняков?
      – Не знаю, – отвечает председатель, – сами догадываются и бегут искать хорошего житья поближе от городов, где полегче.
      Стали доискиваться причин. Изучать жизненные факты, выталкивающие середняка из деревни. Причины? Перегибы. Глупейшие – иногда, преступные – всегда.
      Разговариваю с колхозником-бедняком Соломиным:
      – Товарищ Соломин, почему ты пьянствуешь?
      – С горя да обиды.
      – Какое горе? На кого обида?
      – А вот расскажу…
      Щербаков его перебивает:
      – Не плети языком зря. Комиссия уедет, а ты останешься. Не треплись. Не болтай лишнего…
      – А вот и расскажу. Пусть товарищи знают. Они к делу приставлены. Слушай, Судаков, слушай… Рогозин тот всё привык видеть, его не удивишь и каменное его сердце не распалишь. Я бедняк, власть наша. Я не против власти. Я против отдельных её представителей, вроде нашего Щербакова, и милиционера. Дай мне винтовку – мне не привыкать бороться за Советскую власть… Вот, взял я кредит в товариществе, полста рублей. Купил то да сё. Подработал у потребсоюза сто рублей. Вступил в колхоз. Потребсоюз заработанные деньги не отдает, а товарищество за долг меня под суд. Щербаков шлёт Ямщикова – милиционера. «Поди, распродай у Соломина имущество и верни деньги – кредит товариществу». Приходит Ямщиков. Наган за поясом. А какое у меня имущество?.. С бабы пальто да валенки, да были сани – возок, все пустил в продажу!.. Вот тебе и представители-властители наши. А что середняк говорит? «До Соломина добрались, утекай, куда глаза глядят!..»
      Пришлось заставить Щербакова разыскать и вернуть Соломину все его вещи, а от потребсоюза потребовать, чтобы уплатил деньги, заработанные Соломиным.
      Вечером – собрание. Щербаков извиняется перед Соломиным, кается, что случай ошибочный он допустил на руку кулакам и т. д.
      На собрании в той же деревне, убедившись в нашем добром отношении к бедноте, подает голос из-под полатей семидесятилетний старик Алексей Озеров.
      – Граждане! Позвольте в таком разе и мне речь сказать.
      – Не имеешь права! – резко обрывает Щербаков. – У нас колхозное собрание, а ты единоличная верхушка. Можешь в письменном виде в сельсовет адресоваться, если недоволен.
      – А ты – плут! Ты – плутократ, ты плут во сто крат!.. – решительно и резко нападает старик на председателя. – Буду говорить и ничего ты со мной не сделаешь. Кто виноват, что я «верхушка»? Ты виноват. Кто виноват, что я не колхозник? Ты виноват!..
      – Этот вопрос не стоит на повестке дня! – возражает Щербаков.
      – Граждане! – взывает Алексей Озеров. – Поставьте меня в повестку. Разберите до последней косточки, кто я? Я верхушка, или Щербаков мерзавец?
      – Надо, товарищи, разобраться и с Озеровым, как с Соломиным, – предлагаю я. – Ведь колхоз согласен разобраться.
      Рогозин мне тихонько говорит:
      – Чувствую, и тут есть грехопадение Щербакова. Наколбасил со стариком.
      Я беру из рук Щербакова «бразды» управления колхозным собранием и предоставляю слово Озерову.
      Старик ободрился. Обрадовался. Идя из-под полатей, на ходу скинул с себя полушубок, швырнул его в угол, где висели хомут, безмен и выездная шлея с начищенными медными бляхами. Старик встал перед столом президиума, лицом повернувшись ко мне. Я говорю: «Товарищ Озеров, повернитесь лицом к собранию, оно будет решать…».
      – Нет, не повернусь! – упрямо говорит старик, – собрание знает, что я за птица-тетерев… Все знают. Буду говорить вам, вы городской представитель, слушайте и судите. И уверен, рассудите безошибочно. Чувствую, как вы с Соломиным верно разобрались.
      Щербаков отдувается. Рогозин заранее чему-то улыбается.
      – Вот, гражданин товарищ Судаков, я буду говорить то, что Щербаков и все соседи наши назубок знают, а вам про мои «верхушечные» мытарства ничего неведомо. Слушайте да правильно понимайте. Какой я «верхушка»? А это значит, я середняка перешагнул. А завтра захочет Щербаков – меня в кулаки произведёт. Так ведь? А может, он уже успел это сделать? Его спросят: где кулаки в Февральском сельсовете?.. Давай их на выселение. А он хвать-похвать, кулаков-то нет. Одни сбежали в города, другие тишком да ладком в колхозы проскочили. (Я вам, товарищ Судаков, и эти факты найду, знай, действуйте!)
      – Пока о себе, о себе рассказывайте…
      – Да, о себе: можете мою жизнь пересмотреть. Изба самая худая в деревне. Валится во все стороны, на одних подпорках стены держатся. Смены изба просит. Не для чего мне изба. На гроб доски есть, и слава богу. Были у меня три сына, осталось теперь два. Все боролись на фронтах за Советскую власть. Один убит Юденичем, другой Колчаком тяжело ранен. Поправился, ушёл в лесную промышленность. Третий добровольцем ушёл в гражданскую войну. Служит и сейчас на границе, в Таджикистане… Вернется домой – пусть строится. Только при таком порядке в деревню сын не вернётся. Не к чему привиться. К рухнувшей избе? Да и пусть не возвращается. Я боюсь, если вернется на побывку, он может Щербакову голову отвернуть напрочь…
      – Это еще как сказать! Прошу не оскорблять и не запугивать! – стучит Щербаков по столу не кулаком, а из тактичности ладонью.
      – Да, тебя не запугаешь, – продолжал Озеров. – Раньше ко мне в избу и соседи погуторить заглядывали. И бабы с куделей, с пряжей, и девки с кружевами… А ныне – как обрезало! Боятся связываться с «верхушкой». Сплошной перегиб со мной допущен. До того перегнули, что не знаю, как и выпрямиться. Вот я и говорю: три были сына-доброхота: один в армии убит, другой служит, третий – инвалид войны… Я да старуха – только и есть. Казалось бы, такой семье можно и помочь. Так ведь?..
      – Так, так…
      – А как Щербаков помог? «Оверхушил» меня, назначил невыносимый налог. Денег нет. Платить нечем. Последняя коровенка со двора – вон! Две овцы – вон! Сено тоже забрали. Остался с одним старым распронесчастным мерином!.. Мерин, по милости Щербакова, всему виной. Двенадцать годов назад мерин был жеребцом. Приводили к нему на случку кобыл. Порода хорошая. Тогда он жеребцом был, весь в черных пятаках. Масть такая. Теперь сивый весь, как и я… И брал я за случку по пуду овса. И не доход вовсе. Деньги были тогда – пустые бумажки, тысячные нули и только. А пудики овса уходили на кормление жеребца, чтобы силу мужскую не терял… Щербаков это припомнил и приписал мне: «В прошлом пользовался нетрудовым доходом при помощи эксплуатации жеребца…» Вот и полюбуйтесь, товарищ Судаков, на моё житье, на наше положение. И я ещё слышал, что Щербаков в военкомат бдительную бумажку послал о том, что мой сын-пограничник, командир взвода – сын верхушки…
      – Писал ты это? – спросил я Щербакова.
      – Писал, сигнализировал, – ответил тот поникшим голосом, – было такое дело, донёс…
      – Вот именно, донёс…
      – Как по-вашему, товарищ Судаков, ошибка это допущена Щербаковым или преступность? Вот я задаю какой вам вопросец, – спрашивает Озеров.
      Тут и я не без горячности ответил растрогавшему меня старику.
      – Если всё, что вы рассказали сейчас, это правда…
      – Правда! Правда! Самая настоящая!.. – зашумели колхозники. – Это Щербаков с Кругловым наголовотяпили!..
      – Если это правда, – повторил я, – то будьте уверены, товарищ Озеров, преступная ошибка будет немедленно исправлена. Что касается Щербакова, о нём вопрос решит президиум сельсовета и райисполком.
      – Убрать его надо! И Круглова тоже!..
      (Вот, Сергей Адамович, чтобы знали вы, если доведётся вам читать мои записки, с какими извращениями политики партии и советской власти приходилось нам сталкиваться и на месте исправлять.)

* * *

      На другой день звонил в райком и райисполком об Озерове, Соломине и ещё о ряде фактов. Надо действовать на президиуме сельсовета. Снимать Щербакова, заменять его. Встречаю колхозника Соломина. Опять пьян.
      – Ты с чего это?..
      – Сегодня на радостях. С потребилки заработанную сотню вырвал. С «кредитным» рассчитался. Бабе валенки и пальто вернули. Спасибо тебе… А сани-возок пропали, чёрт с ними! Мне не ездить…
      – Товарищ Соломин, нельзя же так. Надо работать в колхозе…
      – Будем работать. Молотьба кончается. Поеду в лес. Вот сбросят с «престола» Щербакова – и поеду.
      Сняв шапку, Соломин кланяется и шатаясь бредёт вдоль деревни, растопырив руки, напевая:
 
Эх, я не стану водку пить,
Стану денежки копить…
Лучше книга да кино —
Чем проклятое вино!..
 
      Благие намерения, возражать не приходится. Но слова Соломина в частушке – чужие, не его слава.
      Что ты будешь делать с такими привычками-пережитками?.. Водка, самогон – мужицкая слабость. У того же Соломина в полном смысле соломенная бедность. Дыр и прорех во всём неисчислимое множество. А появилась копейка – становись на ребро и катись в центроспирт. Типичное явление! Типичное зло!.. Какими мерами бороться с ним? Культурными мероприятиями. Да. Для этого нужны силы. И всеобщее образование, по крайней мере не ниже семилетней школы… Плюс сознательность.
      Вечером на следующий день проходило заседание сельсовета. Щербакова убрали из председателей. Взялись ещё за одного из членов президиума Круглова.
      В деревне Андреевской было семь кулаков. По подсказу и покровительству Круглова все они «единодушно» вступили в колхоз. Вынесли «единодушное» решение перебить скот, а мясо продать. Решение есть – приступили к делу. Кулак Журин первый подал пример: из шести коров прирезал пять, с одной вступил в колхоз.
      «Делаю по справедливости. С чем беднота, с тем и я. Одну коровушку берите…» – заявил Журин, вступая в колхоз.
      Разобрались в сельсовете: отец у Круглова кулак. Было у того восемь коров, к вступлению в колхоз «уберёг» двух. Тесть у Круглова – бывший торговец. И этого не обидели, приняли в колхоз.
      – А вы спросите в Андреевской. Какой урожай был, где он, этот урожай? – подсказывают члены сельсовета. – Создан ли семенной фонд?
      Выясняется и тут прореха: весь урожай, кто сколько мог, растащили.
      – В чем дело, товарищ Круглов? Ты – член президиума сельсовета, ты отвечаешь за свой колхоз…
      – Не отвечаю! На то председатель есть. Все тащили. И все доказывали: в колхозе сообща ни жить, ни работать невозможно; каждый за себя должен отвечать и трудиться; у нас колхоз не получается…
      Да, с «помощью» таких Кругловых и Щербаковых колхозы могут быть обречены на развал, на самоликвидацию…
      В три часа за полночь кончается заседание в сельсовете. Каждый выступал несколько раз. Забудет, что-то припомнит, всполошится и опять: – Дайте слово!..
      Вынесли резолюцию: «Кулацких сообщников Щербакова и Круглова вывести из состава сельсовета. В отношении Круглова – пересмотреть вопрос о его социальном лице, ибо он пролез в колхоз под маркой бедняка, а у отца было восемь коров. И заострить этот вопрос в деревне Андреевской и по всему сельсовету, ввиду неизбежности чистки колхозных рядов от действительно враждебных, вредительских элементов…»
      Догорают последние капли керосина в лампе. Лампа тухнет. Красным обгорелым языком углится в прокопченном стекле лента. Посидели бы и ещё. Да сторож Собакин кричит:
      – Расходись! Нет карасину!..
      Народ нехотя расходится. А было бы о чём поговорить, особенно когда не пишется протокол и выступления не требуются вычурные. Говори, что хочешь и что бог на душу положил…
      В опустевшем сельсовете быстро улетучивается табачный дым. Сдвинув два стола вместе, ложусь спать. Годовая подшивка газеты «Беднота» – под голову. В трубе с присвистом подвывает ветер. На особый лад поёт ветер, продувая дырявые окна. От холода стынет грязь на полу. Не могу уснуть. Долго думаю. И не о том, что происходит в деревне, а о том, что и как преобразуется в ней спустя годы после всех этих невзгод, неполадок, преград и препятствий… От холода перебираюсь на широкую глинобитную русскую печь. Оказывается, и там не теплее.
      – Эй, Собакин, что же ты поленился истопить?..
      – Побоялся, чтоб люди не угорели, – отвечает Собакин с полатей из-под какой-то убогой окутки. И себе в оправдание добавляет:
      – Люди были, надышали, накурили. Спи, товарищ Судаков, почём зря, тепла должно хватить с остатком…

* * *

      Сторож сельсовета Собакин не такой уж простак. Числится колхозником. В колхозе не работал ни одного дня, а купил шестьдесят трудодней за девяносто рублей, чтобы участвовать в дележе урожая и обеспечить себя хлебом на год.
      – Собакин – хитрец. Собакин – трутень! – возмущаются колхозники. – За дешёвку хапает трудодни, да ещё и самогонку втихаря гонит…
      И Собакин живёт, ни на что не жалуясь. Одно ему не любо – фамилия.
      – От фамилии псиной пахнет, – говорит он, – а так, вообще, соответствует. От кого угодно отлаюсь… Товарищ Рогозин, сколько стоит сменить фамилию и как это сделать?
      – Наверное, недорого. Есть некоторые, меняют. А ты какую бы хотел взять? Винокуров? Хапугян? Ловкачёв? Трутнев?.. – прямым намеком и не без умысла подсказывает Рогозин.
      – Не шути. Мне бы революционную…
      – За какие заслуги?
      – Я в семнадцатом в Шуйске с урядника и стражника погоны сорвал и морды обоим разукрасил…
      – Ну, тогда Мордобоев. Соответствует?
      – Нет, страшна такая фамилия…
      – Вот видишь, тебе не угодишь.
      – Мне бы такую, немецкую, заковыристую.
      Рогозин вполне серьезно, не отвлекаясь от чтения газеты, говорит:
      – Я только четыре слова знаю немецких: шницель, бутерброд и ватер-клозет… Что? Не подходит? Ну, тогда оставайся и впредь Собакиным, только будь человеком.
      Собакин не обижается. Понимает, что его раскусили. Ухаживает за мной и Рогозиным. Яичницу сварит, мороженой рыбы где-то раздобудет – уху приготовит. А самовар у него почти не остывает. Обязанности в сельсовете у него небольшие: раз в день подмести пол, истопить два-три раза в неделю печь. Полагалось бы ему разносить повестки с вызовами, но Собакин не таков.
      – Этак я обутки изношу столько, что и жалованья мне не хватит. – И рассылает повестки во все деревни только с попутчиками.
      Нам он говорит:
      – Со Щербаковым-то у вас недоделочка получилась: мало его свергнуть. Его под суд надо!
      – За что?
      – А вот увидите! – и Собакин содействует нам с Рогозиным исправить «недоделочку», а Щербакову способствует сесть на скамью подсудимых. Знает Собакин по повесткам о незаконных штрафах, знает, что штрафные деньги перепадали в карманы председателя и секретаря сельсовета. И вот он встречает обиженных, штрафованных единоличников и говорит им: – Ступайте в сельсовет. Жалуйтесь Судакову на неправильный штраф. Отменит.
      И были такие жалобщики, обворованные. Приходят однажды двое – старик со старухой, какие водятся в сказках.
      – Вот живём мы, живём со старухой, – говорит крестьянин, – обоим нам полтораста годков. В колхоз не годимся. Перебиваемся сами. Разберитесь, приезжие товарищи: вот «фитанция». Ни за что, ни про что требует сельсовет со стариков сто рублей штрафу…
      Я беру из рук старика повестку. Там сказано: «Гражданину Кропанцеву. Вы должны внести в сельсовет штраф 100 рублей за невыполнение кампании, иначе будет взыскано в принудительном порядке, путем распродажи имущества». Подписи Щербакова и секретаря Зливанова.
      – Какой «кампании»? За что?
      – Да мы не успели два кила льну сдать. У нас льна нету. Надо купить и сдать…
      Щербаков, корчась от холода, сидел в своей председательской конуре, готовил дела к сдаче новому председателю. Услышал жалобщика, выбежал:
      – Кто тут хнычет? Покажите повестку!..
      Я подал ему повестку. Он взял, порвал её в мелкие клочки и бросил на пол.
      – Ступай, Кропанцев. Это было так, для острастки написано. Зливанов наколбасил, а я, не читая, подмахнул… – сказал он, обращаясь в мою сторону.
      И таких жалобщиков на незаконные штрафы нашлось не мало.
      Вызвал я представителя из РИКа. Прошу проверить штрафную «политику» и практику сельсовета. Проверили. Надо отдавать Щербакова под суд. Мягко выражаясь, за незаконные действия, а вернее – за воровство.
      У Щербакова шапка набекрень, но глаза от страха не лезут на лоб. Лихо отвечает:
      – Действовал своей властью. Не нажмёшь – не выкачаешь. А под суд – не велика беда. Зливанова дважды судили. Однако он секретарствует. До меня был председателем Дорогов. Тот загибал – попал под суд. Ему присудили вычет четверти из жалования. Перевели на другую работу, жалованье повысили – не велика беда!.. И со мной то же будет. В тюрьму посадят – опять не велика беда. Скорей бы только судили: седьмого ноября быть амнистии, покроется мой грешок…
      Удивительно предусмотрителен и практичен! Насчет слабости судебных органов, примиренчески относящихся к преступникам, Щербаков, пожалуй, прав. Хулиганы часто остаются безнаказанными. Убийц присуждают на десять лет исправдома, а они выходят через год, через два и терроризируют население.
      Был при нас случай. На почве самогонной пьянки возникла, драка. Одного убили. А суд был весьма милостивый.

* * *

      Хожу по деревням, смотрю, как строятся скотные дворы. Просто. Обычно. Любому плотнику по плечу такая работа.