О том, что физически цвет представляет собой непрерывный континуум, мы узнаем из учебника физики. По данным физиологов, наш глаз может различать до десяти миллионов (!) цветовых оттенков… А что говорят данные лингвистики? Разумеется, ни в одном языке мира нет стольких словесных ярлыков для названия цветов и их оттенков. Мы обходимся несколькими десятками наименований. Причем в различных языках слова-ярлыки для одной и той же части спектра могут не совпадать. Например, часть спектра, обозначаемая в русском языке как зеленый — синий — голубой — серый — коричневый,в уэльсском языке «сжата» до трех слов. Первое соответствует нашему темно-зеленый,второе — светло-зеленый, голубой, синий, светло-серый.А третье — темно-серыйи коричневый.
      Да и в одном и том же языке в различные эпохи спектр может члениться по-разному. В древнегреческом, в отличие от современного греческого языка, существовали слова-ярлыки для желто-зеленого и красного (ох-рос,отсюда наше — охра);для желто-зеленого и серо-коричневого (хлорос,отсюда наше — хлор)и для желтого, черного и темно-синего (ктанеос).
      Чем же вызывается различное деление спектра в языках? Исследования последних лет показали, что огромную роль здесь играет… интенсивность солнечного света.
      Как известно, солнце в тропиках стоит над горизонтом иначе, чем в наших, умеренных, а тем более — полярных широтах. Освещенность в тропиках больше, свет ярче. Чем дальше от экватора, тем легче воспринимать различия в цветовых тонах и труднее — в яркости цвета. Быть может, в языках жителей тропических широт существует своя особая терминология, обозначающая именно яркость, интенсивность освещения, а не градацию цветовых тонов?
      Голландский ученый Г. ван Вейк проверил эту гипотезу на материале многих языков мира. Оказалось, что в большинстве языков народов, живущих в низких широтах, белый цвет и другие светлые тона обозначаются одним термином, черный и все темные — также одним общим словом. Причем это не группа цветов, как в европейских языках (так, темными мы считаем черный, фиолетовый, синий; светлыми — голубой, желтый белый), а обозначения степени яркости — то, что в переводе на наш язык можно назвать темнотой и светлотой.
      Между полюсами темноты (низкая яркость) и светлоты (очень большая яркость) находятся еще две категории: умеренная светлота (высокая яркость) и светлая темнота (умеренная яркость). Вот по этим категориям яркости и распределяются привычные для нас наименования цветов.
      Так, в языке хануно (остров Миндоро в Филиппинском архипелаге) есть четыре словесных ярлыка: светлота обозначается как малагти(сюда относятся все светлые тона); умеренная светлота — малатуй(зеленоватые тона); умеренная темнота — марара(красноватые тона) и темнота — мабиру(черный и все темные тона). В языке батак (остров Суматра) остается членение на четыре слова-ярлыка, хотя цвета распределяются по-иному: к светлоте относятся белый и светлые тона, к умеренной светлоте — светло-оранжевые и светло-коричневые, к светлой темноте — красные тона, оранжевый, розовый, коричневый; к темноте — темные тона, зеленый, коричневый, индиго.
      «Хотя в языках народов экваториального пояса встречаются и системы обозначений по цветовому тону, статистически в большинстве языков этих широт, вне зависимости от расовой принадлежности говорящих на них, зрительные впечатления передаются яркостной номенклатурой», — констатируют ученые, занимающиеся этой проблемой.
      При проверке гипотезы ван Вейка оказалось, что в терминах яркостей передаются цветовые впечатления и в языках чукчей, эвенков и других народов Крайнего Севера, удаленных от экватора на многие тысячи километ-ров. Дело в том, что в Заполярье снежный покров создает огромную экранизирующую поверхность, и она делает освещение столь же интенсивным, как в тропиках. Вот почему чукчи называют все светлые тона словом нилгыкын,темные — нивкын,а красные, желтые и светло-коричневые — ничелгыкен;селькупы имеют словесные ярлыки для светлого (сыры),темного (сэк),красного (няркы)и желто-зеленого (паталь)и т. д.
      Между тем многочисленные эксперименты показывают, что цветовое зрение у всех нормальных людей, независимо от их языка, расы, нации, культуры, одинаково (а дальтонизмом, например, европейцы страдают в два — четыре раза больше, чем аборигены Австралии). Но не только степень освещенности, не только «астрономические» причины влияют на цветовую номенклатуру языков. Названия цветов неразрывно связаны с окружающей природой, ее красками. Морское побережье и пустыня — вот два ландшафта жителей африканской республики Либерия. Вот почему в языке басса, на котором говорят в Либерии, одно слово охватывает фиолетовый, синий и зеленый цвета, а другое — желтый, оранжевый и красный.
      Еще большую роль играют не природные, а социальные условия. Аргентинские пастухи гаучо имеют две сотни названий для масти лошадей. В нашем русском языке у специалистов существуют также десятки разнообразнейших наименований масти. Есть тут и буланый,и каурый,и сивый,и мышиный,и соловый,и пегий,и саврасый,и вороной,и гнедойи т. д. Горожане этих слов, как правило, не знают. А если и знают, то затрудняются назвать, какой оттенок цвета имеет в виду тот или иной термин, обозначающий масть. Зато горожане, в особенности горожанки, перечислят множество слов, обозначающих тот или иной оттенок тканей или губной помады, о которых представления не имеет крестьянин или животновод, превосходно знающий значения слов вроде саврасыйили каурый.
      Освещенность солнцем, природные условия, общественные потребности — все эти причины, вызывающие различное членение цветового спектра, так сказать, внешние по отношению к языку — все они свидетельствуют против гипотезы Уорфа.
      Однако есть много фактов, которые говорят, что структура языка оказывает все же определенное влияние на моделирование мира в таком узком аспекте, как обозначения цветов. Например, во многих языках обозначения цветов конкретны, подобно тому, как конкретны наименования числительных, о чем мы уже рассказывали выше. На островах архипелага Бисмарка слово коткотобозначает ворону и черный цвет, слово лулуба— черную грязь болот в мангровых зарослях и соответствующий оттенок черного цвета, слово утур— обугленные листья бетеля, смешанные с маслом, и их цвет и т. д. (сравните паши прилагательные вороной, агатовый, угольный, пепельный, смоляной).
      Во многих языках, помимо классификации цветов по яркости, проводится различение их и по другим признакам. Светлые тона, как правило, обозначают нечто положительное, темные — отрицательное (но если у нас цвет траура черный, то у китайцев — белый). В языке хануно, о котором мы уже говорили, одни цвета считаются влажными, другие — сухими. В языке австралийских аборигенов аранта одно и то же слово может иметь значение мягкий, упругий, плод определенного дерева и зеленый или серый — в зависимости от контекста.
      Иными словами, между языком, человеческим коллективом и миром, который люди моделируют посредством языка, существует своеобразная кибернетическая обратная связь.
      Причем связь эта необычайно сложна. Не только конкретный язык, но и уровень развития культуры самого носителя языка, его социальное положение во многом определяют моделирование мира средствами этого языка.

      Итак, доминирующую роль в членении спектра на словесные ярлыки играет жизненная практика, уровень культуры, род занятий людей, а вовсе не их физиологическое восприятие. В языках многих народов Севера не различаются оттенки красного и зеленого цветов. Зато там есть десятки названий для оттенков белого цвета. Почему? Вовсе не потому что будто бы северяне не воспринимают красного и зеленого, а различают лишь вариации белого цвета.
      В жизни северян, живущих в тундре, не так-то уж часто приходится сталкиваться с зеленью, цветами и т. п. Им гораздо важнее знать, в каком состоянии находится снег. Ведь от того, каким он будет, зависит и охота, и судьба оленьего стада. И в языке ненцев для обозначения понятия «снег» есть около сорока различных слов; в языке оленеводов чукчей есть отдельные слова для первого снега, который должен растаять, и для первого снега, который больше не будет таять; для мягкого снега и для плотного снега; для весеннего снега с проталинами и для мокрого, размякшего, тонкого снега; для мерзлого снега и для снега, уплотненного ветром после снегопада; для мягкого снега, легшего на плотный снег, и для снега, подтаявшего днем… Вполне понятно, что все это многообразие породило и обилие названий оттенков белого цвета, связанного со снегом.
      В зависимости от потребностей общества находится, как правило, и число различных цветовых ярлыков, слов, обозначающих цвета. Так, в языке ненцев около трех десятков наименований цвета (причем три из них обозначают оттенки серого цвета, вернее, его светлоту и темноту). Этого вполне достаточно для жителей суровой тундры, вплоть до Октября живших в условиях родового строя. В русском, английском, немецком, французском языках можно насчитать до сотни простых, состоящих из одного слова, наименований цвета.
      Но ведь помимо простых, есть еще и составные названия, все эти темно-вишневые, светло-зеленые и тому подобные оттенки. В ненецком языке их очень мало. Зато в немецком насчитывается до полутысячи, а в английском, если учитывать терминологию портных, торговцев тканями, лошадьми и т. д., около четырех тысяч!
      Разумеется, нельзя считать, что язык ненцев «хуже» немецкого или английского языка. Если возникнет необходимость, и в ненецком появится столь же богатая терминология, связанная с названиями цветов. Да и не только в ненецком, в любом языке мира лексика может стать сколь угодно богатой и разнообразной, если только в этом есть практическая нужда. Например, в языке исландцев, овцеводов и рыболовов насчитывается до полутора тысяч слов, связанных с погодой! Ибо капризная и переменчивая погода Исландии играет важную роль в хозяйстве острова. Вот почему даже ветер разной силы обозначается в исландском языке разными словами: силой в один балл — словом андвари,в два балла — кул,в три балла — гола,в четыре балла — калдии т. д.
      И внутри одного языка можно обнаружить интереснейшее взаимоотношение между ярлыками, обозначениями цвета, и уровнем культуры людей, этим языком пользующихся. Любопытные данные были собраны в нашей стране в самом начале тридцатых годов. Группа ученых под руководством крупнейшего советского психолога Л. С. Выготского направилась в отдаленные кишлаки и на горные пастбища Узбекистана.
      Тут уже началась перестройка социально-экономического уклада и культурного уровня жизни, но далеко еще не все население было вовлечено в этот процесс. На одном полюсе его были представители колхозного актива и студентки, на другом — женщины, всю жизнь прожившие в пределах ичкари, женской половины дома, и неграмотные крестьяне-единоличники. С различными социальными группами и были проведены эксперименты.
      Известно, что в любом развитом языке есть четкий и краткий набор слов, обозначающих абстрактные цветовые категории, вроде наших наименований частей спектра (красный, оранжевый, желтый и т. д.). Слова эти, как правило, теряют связь с конкретными, образными названиями. В то же самое время в любом языке есть слова, сохранившие свою цветовую конкретность: молочный, лимонный, малиновый, вишневый, кофейный, бирюзовыйи т. п. Узбекистан — страна древней культуры; узбекский язык имеет богатую цветовую терминологию — как обобщенную, категориальную, так и конкретную, образную.
      Какие же названия оттенков практически применялись различными группами испытуемых? Сохранялось ли у них одинаковое соотношение категориальных и образных названий? Этими вопросами в первую очередь и задались исследователи. Испытуемым предлагались мотки шерсти или шелка двадцати семи различных оттенков. Требовалось назвать эти цвета.
      Люди, начавшие жить уже по-новому, давали обобщенные названия цветов, иногда уточняли их (темно-желтый, светло-синий). И лишь в редких случаях они приводили образные названия вроде винный, фисташковый, табачныйцвет. По-иному на вопросы отвечали женщины ичкари. Образные, наглядные названия оттенков у них преобладали. Тут были цвета ириса, печени, розы, гороха, персика, гнилых зубов, испорченного хлопка, озера, неба, мака, воздуха, темного сахара, цветущего хлопка, помета свиньи и т. д. и т. п.
      Затем испытуемым предложили разбить все оттенки на несколько групп. Колхозный актив, студентки, молодежь легко справились с этим заданием. Совершенно иная картина наблюдалась у женщин, имевших богатую практику вышивания, но всю жизнь проживших в затворничестве, не получивших никакого образования.
      «Как правило, данная им инструкция — разбить предложенные оттенки на отдельные группы — вызывала у них полное недоумение и реплики «этого нельзя сделать», «здесь нет похожих, вместе их класть нельзя», «они совсем не похожи друг на друга», «это — как телячий помет, а это — как персик». Испытуемые этой группы начинали обычно прикладывать друг к другу отдельные моточки шерсти (шелка), пытались выяснить их оттенки, растерянно качали головой и — отказывались от выполнения задачи, — свидетельствует профессор А. Р. Лурия в книге «Об историческом развитии познавательных процессов», вышедшей в 1974 году в издательстве «Наука». — Некоторые из испытуемых заменяли требуемую группировку по основному цвету раскладыванием в ряд оттенков по убывающей светлоте или насыщенности, в результате чего в один ряд вводились бледно-розовые, бледно-желтые, бледно-голубые оттенки или возникал единый ряд оттенков, переходящих друг в друга без видимых границ».
      Все испытуемые пользовались одним и тем же узбекским языком. Но в зависимости от уровня их культуры и образа жизни происходило различное членение цветового спектра. Не язык, а общество оказалось главным «виновником» того, что спектр был по-разному расчленен словами-ярлыками!

      Наука о языке все больше и больше связывается с пауками об обществе, в котором и для которого язык существует и развивается. Так, не зная истории петровской эпохи, нельзя понять, почему в русской морской терминологии так много голландских слов: койка, каюта, ватерпас, зюйдвесткаи т. п. Не зная истории географических открытий, нельзя понять, почему в языке жителей африканского острова Мадагаскар встречаются арабские и французские слова, а сам язык — мальгашский — родствен не языкам близлежащей Африки, а многочисленным наречиям жителей островов Тихого океана. Не зная истории религии, нельзя понять, почему в монгольском языке буддийская терминология заимствована из санскрита, хотя сам буддизм пришел в Монголию из Тибета и языком богослужения был тибетский, а не санскрит. Некоторые чисто языковые факты нельзя понять без знания зоологии. Так, в языках коренных обитателей Бразилии, индейцев, а также в ряде языков других обитателей жарких стран нет слова попугай.Зато есть много слов для различных видов попугаев. Почему? Да потому, что слово попугайобъединяет, по сути дела, разные и довольно-таки далекие друг от друга зоологические виды. Слово попугай,означающее попугая вообще, есть только в языках народов тех стран, где попугаи не водятся!
      А вот другой зоологический пример. Наименования животных экзотических, как правило, попадают из языка коренных обитателей страны, где есть эти животные, в языки других пародов неизменными. Таковы американские опоссум, ягуар, пума, ассапан,австралийские кенгуру, эму, коала, дингои многие другие.
      Еще большую роль играют данные этнографии, изучающей пищу, жилище, одежду, духовный мир различных народов и племен. Ведь лексика, словарный состав языка соответствуют тем общественным нуждам, которые есть у людей, этим языком пользующихся. Примеров тому можно привести великое множество, но мы ограничимся лишь одним. В эскимосском языке не было понятия и слова воздух.Зато явления, связанные с физическими свойствами воздуха, получали языковое обозначение: язык имел такие слова, как пурга, дыхание, ветери многие другие. А для быстрой и точной пространственной ориентации в языке эскимосов существует более двух десятков указательных местоимений и свыше восьмидесяти слов, от них производных (не синонимов, а слов, обозначающих разные направления, разные точки в пространстве!). Ведь эскимосам, морским охотникам, ведущим коллективный промысел, необходимо предельно быстро и точно передавать «пространственную» информацию.
      Мы недаром озаглавили предыдущую главку «От «этно» к «социо». Вероятно, вы и сами догадались, почему. Постепенно от этнографических факторов мы переходили к факторам социальным, от этнолингвистики — к социолингвистике. Однако очерк наш посвящен именно этнолингвистике. Проблемы же социолингвистики (или лингвосоциологии, как ее еще называют) охватывают очень большой круг вопросов. Чтобы рассказать о них подробно, понадобилась бы целая книга. И название ее было бы уже не «Звуки и знаки», а скорей всего, «Люди и знаки». Будем надеяться, что такая книга появится.

Врожденный или общественный?

Атомы речи

Кунсткамера фонем