Звуки и знаки

Поиски и перспективы

      Самое замечательное в различительных признаках падежей русского языка не то, что они описывают падежи, а то, что они могут быть применены и к другим грамматическим категориям. Как подчеркивал Якобсон, признак направленности может характеризовать еще признаки противопоставления глагола в залогах (действительный и страдательный). Признак объемности связан с понятием предела, и здесь мы видим связь с делением русских глаголов на совершенные и несовершенные. Так, отрицание одинаково воздействует на этот признак, касается ли это существительного в объемном родительном падеже или глагола несовершенного вида (возьми книгу — не бери книги).
      Таким образом, открывается возможность анализировать не отдельные фрагменты грамматики вроде падежа или рода имен существительных, но и грамматику языка в целом. Причем в связи ее со значением, со смыслом слов.
      Может быть, и для лексики удастся отыскать набор различительных признаков? Образуют ли значения слов систему, подобную той, что мы находим в фонетической структуре языка?
      Ответить на этот вопрос не так-то просто. Число фонем да и грамматических форм ограничено. Слов же в любом языке очень много. И, что самое главное, для них нет никаких количественных ограничений. Одни слова исчезают, другие появляются. «Поэтому при первом рассмотрении словарь представляется отрицанием понятия состояния, устойчивости, синхронии, структуры, — пишет Луи Ельмслев в статье, названной «Можно ли считать, что значения слов образуют структуру?» — Кажется, будто в словаре царят каприз и произвол и что поэтому словарь — это противоположность структуры».
      Тем не менее и Ельмслев, и многие другие современные лингвисты полагают, что ответ на вопрос, заданный им в заголовке статьи, должен быть положительным.
      Количество слов в словаре неограниченно. Это, говорят математики, открытое множество, в отличие от фонем или категорий грамматики, образующих множество закрытое. Но внутри словаря можно найти закрытые множества, или классы. К ним относятся термины родства или обозначения цветов. Есть и совсем маленькие классы, состоящие всего из двух членов, например, непроизводные прилагательные вроде большой — маленький, длинный — короткий, красивый — безобразный, горячий — холодныйи т. п. Как справедливо замечает Ельмслев, структурное описание возможно лишь при условии, что открытые классы удастся свести к закрытым. Для этого необходимо проделать огромную по объему работу.
      Такая работа проводится в различных странах мира. С одной стороны, лингвисты стараются разбить все многообразие лексики на Отдельные семантические, то есть смысловые «поля». С другой стороны, делаются попытки описать то или иное конкретное семантическое «поле» в терминах различительных признаков по принципу «да — нет». «Двоичный набор признаков для классификации в последнее время строится для наиболее употребительных слов языка, не связанных с обозначением конкретных вещей, — констатирует советский ученый Вячеслав Всеволодович Иванов. — При изучении небольших подсистем слов с абстрактными значениями выделяются двоичные классификационные признаки, частично совпадающие не только с универсальными грамматическими признаками, но и теми признаками, которые оказываются существенными и для исследования мифологических и ритуальных систем».
      В 1941 году, перед самой войной, советский этнограф А. М. Золотарев закончил монументальный труд «Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космогонии». Безвременная кончина оборвала жизнь ученого, и труд его увидел свет лишь в 1964 году. И тем не менее книга его не устарела. Наоборот, она оказалась в русле современных идей, она дала уникальный материал для анализа с помощью различительных признаков не только мифологии первобытных народов, но и самой структуры общества, эту мифологию породившего.
      Золотарев обработал тысячи источников и собрал данные о двоичной, дуальной организации самых разнообразных племен и народов. Столь же тщательно собрал он различные мифы и легенды, повествующие о близнецах, о борьбе двух начал в мире. Следы этой дуальности, как показал Золотарев, можно найти не только у народов Австралии и Океании, Африки и Азии, Северной и Центральной Америки, но и в античном мире и на Древнем Востоке.
      В обрядах и ритуалах самых разных народов мира можно найти ту же дуальность, те же противопоставления «да — нет». Достаточно назвать противопоставления небесный — земной, святой — грешный, чистый — нечистый, божеский — человеческий,которые есть в любой религии мнра. Источник этого, как показывают материалы Золотарева, — «двоичная» структура общества, деление его на две фратрии, группы и т. п. А это значит, что методы фонологии могут быть применены не только в лингвистике, но и этнографии, истории религии, мифологии, истории первобытного общества.
      Но, быть может, и в изучении современного общества эти методы также найдут применение? Некоторые ученые полагают, что и социология может почерпнуть для себя много ценного в фонологии. И советские, и зарубежные ученые не раз высказывали мысль о том, что член коллектива может рассматриваться как «пучок различительных признаков», программ поведения и языковых программ, которые существуют в этом коллективе.
      И, естественно, чем меньше этих программ, тем беднее личность, тем менее развито общество. Сравните число каналов связи, в которые включен современный образованный человек с числом каналов, в которые включен бушмен пустыни Калахари или абориген Австралии…
      …От анализа фонем, этих атомов языка, от поиска различительных признаков, своеобразных элементарных частиц, составляющих эти атомы, мы перешли к сложнейшим вопросам, связанным с человеком и обществом, в котором он живет. Иными словами, к социолингвистике. А она, разумеется, слишком сложна, интересна, серьезна, чтобы ограничиться рассказом в несколько страниц, да и одного очерка будет мало, здесь нужна целая книга.
      Нет, очевидно, не зря роль фонологии в развитии гуманитарных наук сравнивают с ролью ядерной физики в развитии естествознания.
      Фонология дает идеи другим наукам и находится в авангарде науки о языке.

Что будет дальше?

      Термин фонема был предложен в конце прошлого столетия замечательным русским ученым Иваном Александровичем Бодуэном де Куртенэ. Не удивляйтесь странной фамилии: в жилах Ивана Александровича текла кровь крестоносца, провозглашенного в начале XII века «иерусалимским королем». В мемуарах Виктора Шкловского «Жили-были» Бодуэну де Куртенэ посвящены прекрасные строки как человеку и как ученому, и мы не будем их повторять. В нашей стране в двух томах изданы избранные труды Бодуэна де Куртенэ. Имя его пользуется почетом и уважением во всем мире — и прежде всего как основоположника фонологии.
      Правда, в начале нашего столетия только русская школа Бодуэна де Куртенэ, включая его лучшего ученика Л. В. Щербу, принимала учение о фонеме как о своеобразном атоме языка. Лишь после первой мировой войны это учение получает отклик за рубежом и дальнейшее развитие.
      Самый ценный вклад в современную фонологию внесли профессора Н. С. Трубецкой и Р. О. Якобсон. Учение о фонеме начинает распространяться во всем мире. После второй мировой войны, говоря словами известного советского лингвиста П. С. Кузнецова, «уже почти не остается ученых, которые бы считали нецелесообразным включение в том или ином виде понятия фонемы в число основных лингвистических понятий».
      Сам термин фонема служит образцом для построения других моделей языка, изучающих не звуки, а другие, более высокие и сложные уровни его иерархии. Бо-дуэн де Куртенэ ввел термин морфема, образовав его от греческого слова морфе, то есть форма. Морфемы — это своеобразные атомы значения, минимальные значащие единицы языка (корни слов, приставки, окончания, суффиксы). Вслед за фонемой и морфемой появляются термины сема, семема, семантема. Ими обозначают атомы смысла (вспомните семантические множители, о которых рассказывал очерк «МП, ЯП, ИЯ»). В научной литературе наших дней можно встретить термины сонема, лексема, интонема, графема, граммема, кинема, тонема, номема, пиктема, релатема и многие, многие другие емы,что образованы по аналогии со словом «фонема». Только служат они для описания других элементарных единиц языков и систем знаков- атомов грамматики, лексики, графики, интонации, жестикуляции, гона и т. д.
      А сама фонология, дав толчок к развитию самых разных областей языкознания, почила на лаврах? Разумеется, нет. Здесь еще много спорного и нерешенного, начиная с описания конкретных языков с помощью различительных признаков и кончая самими различительными признаками, их универсальностью.
      Ни в одном из языков мира, которые описывались с помощью различительных признаков, не встречаются вместе все эти признаки. Например, система фонем русского языка требует одиннадцати признаков, система индийского языка пали — десяти, а для описания языков Полинезии, где согласных звуков очень мало, достаточно пяти-семи различительных признаков… Но, быть может, в джунглях Новой Гвинеи или Амазонии отыщется язык, который включает все двенадцать признаков? Или даже потребует для своего описания еще одну, тринадцатую пару противопоставлений?
      Кстати сказать, многие лингвисты полагают, что двенадцати признаков мало для того, чтобы описать языки, даже хорошо известные. И предлагают увеличить число различительных признаков до пятнадцати и даже более. Система того или иного языка начинает описываться с помощью так называемой объемной фонологии — связи между признаками, образующими каждую фонему, изображаются не на плоскости, а в пространстве трех измерений, стереометрически. Допускаются и более сложные, четырехмерные или пятимерные модели, которые могут описать более сложные соотношения фонем и их признаков.
      Но главное не в том, чтобы отыскать новый различительный признак или построить точную модель фонем конкретного языка в двух, трех или нескольких измерениях. Мы начали наш рассказ о фонологии со сравнения. Фонемы — это атомы языка, из которых складываются молекулы слов и смыслов. С помощью различительных признаков, своеобразных элементарных частиц, удалось построить подобие таблицы Менделеева, только не химической, а фонологической.
      Как известно, ядерная физика до сих пор не имеет общей теории поля. Огромное число элементарных частиц, открытых в наше время, не поддается классификации и группировке. Некоторые физики предлагают понятие кварка, которое, по их мнению является еще более базисным, элементарным, чем классические элементарные частицы…
      Быть может, не за горами то время, когда и в фонологии появятся свои фонологические кварки? И найдены они будут уже не акустиками, изучающими звуковой поток человеческой речи, и не физиологами, исследующими аппарат порождения этой речи, а вероятно, учеными, которые проникают в глубины нашего мозга.
      Известный нейрохирург У. Пенфилд провел интереснейшие эксперименты, пытаясь отыскать в человеческом мозгу программы владения речью. Английские tи  dразличаются по признаку глухость — звонкость, а фонемы h и k— по признаку прерывность-непрерывность. Во время операции, при электрическом возбуждении коры головного мозга, эти противопоставления были сняты и вместе с ними исчезли и смысловые противопоставления. Вместо бабочкапациент Пенфилда говорил моль,вместо ножницы — резаки,вместо постель — сено…То есть не только фонетические, но и смысловые различительные признаки снимались.
      Это уводит нас к самой сложной, но зато и самой увлекательной и перспективной проблеме современного языкознания: каким же образом наш мозг производит речь? Почему, несмотря на все тонкости, на всю противоречивость, неоднозначность, нелинейность языка мы все-таки понимаем друг друга? Короче говоря, каковы механизмы порождения нашего ежедневного и ежеминутного чуда — человеческой речи?
      Рассказом о поисках этих механизмов мы и закончим нашу книгу.

ЧЕРНЫЙ ЯЩИК

      «Черным ящиком» называют в кибернетике систему, устройство которой неизвестно. Мы получаем информацию лишь на входе и на выходе и на ее основании стремимся понять поведение системы. Именно таким «черным ящиком» является пока наш мозг, особенно когда мы имеем дело с языком. Проникнуть в его тайны пытается новая дисциплина, родившаяся на стыке психологии и языкознания — психолингвистика.
      О путях познания языковой деятельности человека, о попытке проникнуть в тончайшие механизмы порождения речи расскажет очерк
      ЧЕРНЫЙ ЯЩИК

Семь заповедей

      Каждый день мы общаемся друг с другом с помощью слов. Говорить для человека так же свойственно, как есть, пить, дышать, думать. Но редко кто задумывается над тем, что же происходит при нашем «говорении», таком, казалось бы, естественном, как процесс дыхания или, скажем, пищеварения. А когда люди начинают задумываться над этим, чем больше они узнают и размышляют, тем больше их удивление, недоумение, восхищение…
      В самом деле: почему мы все-таки понимаем друг друга?
      Вразумительного ответа на этот вопрос не дадут ни филолог, ни психолог. Все попытки научного объяснения чуда «говорения» — и соответственно чуда понимания нашей речи — как в прошлом, так и в наши дни являются лишь гипотезами. Причем объясняют эти гипотезы лишь какую-то часть нашего чуда, да и то не всегда полно и точно. Зато любой серьезный специалист — будь то психолог, языковед или представитель психолингвистики, родившейся на стыке науки о психике и науки о языке, — прекрасно понимает всю бездну сложностей, что встают перед ним, как только речь заходит о постижении механизмов речи.
      Крупнейший специалист в области психолингвистики американский профессор Дж. Миллер удачно сформулировал это в виде семи «заповедей» — характеристик семи аспектов языка, которые «без труда поймет любой психолог, дерзнувший попробовать свои силы в психолингвистике» (добавив, что можно без труда удвоить и даже утроить их). Попробуем же изложить эти «заповеди» языком, понятным любому смертному, а не только психолингвисту.
      «Заповедь» первая. Мы привыкли считать, что произносим одинаково одни и те же звуки, слова, фразы. «Повторите, пожалуйста», — просят вас, не расслышав или не поняв, что вы сказали, и вы повторяете. Но если записать звуковые колебания, то окажется, что при повторе они несколько иные, чем были в первый раз. И голосовые связки при повторении работали не точь-в-точь так, как в первый раз.
      Более того, не существует двух отрезков речи, которые были бы одинаковы по своей акустике или физиологически. И тем не менее нас превосходно понимают, когда мы повторяем нашу речь. Почему? Ведь материальные ее носители — звуковые волны и производящий речь физиологический аппарат — неодинаковы при повторе!
      Более того, в любом языке множество слов, звучащих одинаково, но имеющих разное значение (русские слова лук, ключ, брак, пол и т. д.). Произносим мы их одинаково, но понимаем— по-разному. Опять-таки почему мы понимаем правильно эти идентичные слова?
      «Потому, что они отличаются по смыслу», — ответят нам, и ответ будет правильный.
      Но тут и начинается «заповедь» вторая. Хорошо, а что такое смысл? Мы говорим: «слова имеют значение», а что это такое?
      Казалось бы, все просто. Слово стол обозначает предмет мебели о четырех ножках, на котором едят, табурет — предмет мебели о четырех ножках, на котором сидят, и т. д. Но далеко не все слова такие простые ярлыки предметов и явлений окружающего мира. Это давно уже поняли и философы, и логики, и языковеды.
      В связи с этим находится и третья «заповедь». Значение высказывания не есть сумма значений слов, в него входящих. Выражение круглый невежда не значит то же самое, что невежда круглый. Исследование значения изолированных слов не решит проблемы, так как слова оказывают взаимное влияние друг на друга. Вечное перо и павлинье перо — совершенно разные перья, как бы одинаково ни звучали и ни писались слова, обозначающие эти перья.
      Иными словами, значения слов комбинируются не по простым арифметическим правилам, а по каким-то другим, пока что неизвестным. При соединении значений целое оказывается не просто больше суммы его частей, а порой качественно чем-то иным. Или во всяком случае не равно ему (кстати, это одна из особенностей человеческого восприятия, работы нашего мозга по опознаванию образов и т. д.).
      Это становится наиболее ясным, когда мы обращаемся к предложению, вершине языковой иерархии (фонема — морфема — слово — фраза). Отдельное слово обладает несколькими значениями. Но в контексте мы выбираем одно из них. Какое? Это зависит уже не от самого слова, а того предложения, в котором оно стоит. И даже от места этого слова в предложении.
      Во многих языках мира — в тибетском, китайском и полинезийских — нельзя опознать существительное, прилагательное или глагол, пока не определим, чем является слово в предложении — подлежащим, определением или сказуемым. Да и в русском языке для понимания смысла слов важно знать их группировку. Иными словами, значение слов определяется во многом синтаксисом.
      Это — четвертая «заповедь». А с ней связана пятая, гласящая, что число различных предложений практически бесконечно. Стало быть, бесконечно и число значений, которые могут быть выражены. Как же мы говорим и понимаем друг друга?
      По всей видимости, существует некое порождающее устройство, что позволяет из ограниченного. числа элементов-слов по определенным правилам грамматики строить бесконечное множество предложений. Причем порождение фраз подчиняется принципам, отличным от жесткой программы автомата или врожденной сигнальной системы, которая характерна для животных. Ведь в разговорной речи мы очень часто нарушаем правила языка: неточно произносим фонемы, комкаем слова, опускаем связки и другие грамматические элементы в предложении… И тем не менее понимаем друг друга.
      Все попытки сформулировать эти правила в виде законов языка до сих пор успеха не имели.
      Более того, как подчеркивает Дж. Миллер (и это шестая его «заповедь»), описание правил, которыми владеют все знающие язык, отличается от описания психологических механизмов, действующих при использовании этих правил. Описание языка, его структуры — не есть описание носителя языка, черного ящика, который воспринимает, хранит, перерабатывает и передает информацию. И, как замечает Миллер, «пределы кратковременной памяти самым серьезным образом ограничивают нашу возможность следовать нашим же собственным правилам». А ведь при разговоре мы пользуемся именно этой кратковременной, или оперативной памятью, ибо передача информации идет быстро, почти на пределе пропускной способности обработки информации мозгом.
      И, наконец, последняя седьмая «заповедь» Все попытки обучить животных говорить по-человечески были неудачны. По всей видимости, эта задача неразрешима (хотя зоопсихологи с успехом обучают шимпанзе «языку жестов», «языку знаков», но не звуковому языку людей!). Как говорят специалисты, чтобы усвоить человеческий язык и чтобы пользоваться им, нужно быть человеком.
      «Как это бывает в науке, можно считать, что мы наполовину победили, если начали правильно формулировать вопросы, — заключает свои «заповеди» Дж. Миллер. — Однако интереснее всего создать некоторую позитивную программу исследований, если мы действительно хотим получить реалистическое представление о том, что такое язык… Если гипотетические построения, которые необходимы для исследования, кажутся вам чересчур сложными и нестрогими, чересчур невероятными и надуманными, вам лучше отказаться от мысли исследовать язык. Потому что язык сложен, произволен и осмыслен и никакие теории относительно языка не сделают его иным».
      Итак, все, что я хотел подчеркнуть своими «заповедями», говорит Дж. Миллер, следующее: язык невероятно сложен.
      И все-таки ученые пробуют решить загадку этого невероятно сложного языка.

«Язык в колыбели»

      «Вклад Энтони в лингвистическую теорию» — так называется предисловие, написанное к книге Руфи Вейер профессором Гарвардского университета Романом Якобсоном. Книга называется «Язык в колыбели». А Энтони — это двухлетний мальчик, чья речь в кроватке в течение нескольких месяцев записывалась на магнитофон его мамой Руфью Вейер. Обработка этих записей легла в основу книги, которую штудируют лингвисты, психологи и прежде всего психолингвисты. Ибо становление языка — это один из самых важных и надежных «ключей», с помощью которого можно проникнуть в загадку нашего обыденного чуда — человеческой речи.
      Выше мы уже обсуждали с вами вопрос о том, как ребенок овладевает речью. Логика повествования о языке как системе подводит нас снова к этой теме.
      Итак, человек не рождается с умением говорить, и без помощи людей ребенок языком не овладеет. Об этом написано даже в учебнике «Русского языка» для четвероклассников. Но вместе с тем у человека есть врожденная способность говорить.
      С момента своего рождения начинает издавать звуки младенец. Крики беспокойства и звуки удовлетворения — так отвечает новорожденный на все события, происходящие вокруг. Конечно, с человеческой речью они не имеют ничего общего, это чисто биологические, животные «крики нутра». Никто не обучал им ребенка, они встроены в нас природой.
      Младенец растет. Увеличивается его мир, растет и число разных звуков, которые издает малыш. Вначале крики беспокойства и звуки удовольствия, если мерять их рамками нашей обычной речи, — это гласные звуки. Постепенно звуковой репертуар увеличивается: к крикам беспокойства добавляются в, л, х, дж,а к звукам удовольствия — согласные г, к, р…
      Почему именно эти звуки? Лишь потому, что человеческое горло легче всего может издать их. Ребенок не произносит, а только издает звуки, точно так же, как и любой другой детеныш животных, обладающий голосом.
      И лишь позже начинается превращение инстинктивной, физиологической, «нутряной» речи в настоящую человеческую речь. Превращение происходит не само собой, а под влиянием других людей: отца, матери, окружающих близких. Детский лепет переходит в членораздельную речь. В два года ребенок знает около трехсот слов. В три года — около тысячи слов, в четыре — от полутора до двух тысяч слов.
      Но, как говорил знаменитый немецкий языковед Вильгельм Гумбольдт, «усвоение детьми языка не есть приспособление слов, их складывание в памяти и оживление с помощью речи, но развитие языковой способности с возрастом и упражнением». Именно на развитие этой языковой способности и обращают в первую очередь свое внимание ученые.
      Когда ребенок лепечет, никакие усилия не заставят его говорить по-настоящему. Он для этого еще не созрел. Если же, напротив, пропустить период «от двух до пяти» и не обучать ребенка языку, он рискует стать умственно отсталым и никогда не овладеть речью. Есть определенные оптимальные, критические периоды развития ребенка для усвоения языка: ни раньше, ни позже он его как следует не усвоит.
      Как же происходит это усвоение? Обычно мы говорим, что ребенка учат говорить. А как, собственно говоря, учат? Самая обыкновенная мама понятия не имеет о всех этих фонемах, морфемах, синтагмах, порождающих моделях, с помощью которых описывают язык лингвисты. Не знает она и о моделях обучения, разрабатываемых психологами, о различных схемах подкрепления, звуковых реакциях и т. п. И все-таки русские, американские, бушменские, немецкие и ненецкие дети прекрасно овладевают родным языком! Как же это происходит? В том-то и дело, что мы этого и по сей день не знаем…
      Психологи считают, что есть два основных механизма обучения: подкрепление и подражание. Рассмотрим первое. Обучение ребенка языку существенно отличается от той системы подкреплений, которой пользуется ученый в лаборатории, экспериментируя с животными или взрослыми людьми, задавая им какой-либо специальный тест.
      Родители поправляют ошибки ребенка, но делают это не все время. Сами родители и окружающие взрослые, не говоря уже о детях, порой говорят неправильно. «С первых же дней жизни ребенка на него обрушивается чудовищная смесь из грамматически правильных предложений, неправильных обрывков фраз, неполных высказываний с подразумеваемыми частями, вопросов и, наконец, сюсюканья, подражающего его собственным попыткам говорить, — пишут американские психологи П. Линдсей и Д. Норман в книге «Переработка информации у человека». — Из всего этого словесного винегрета ребенок должен как-то извлечь правила, управляющие передачей информации о понятиях и отношениях».
      Мы не ведем постоянного контроля над «говорением» ребенка. Мы не оцениваем это «говорение» в терминах хорошо и плохо, а если и даем эти оценки, то не все время. Мы не имеем точного представления о том, чему же хотим научить ребенка, так как механизм «говорения» и по сей день неизвестен даже ученым, не говоря уже о простых смертных — мамах, папах, бабушках и т. д.
      И все же ребенок обучается говорить! Может быть, здесь срабатывает другой механизм обучения — подражание? Ведь у ребенка инстинкт подражания развит необычайно сильно. Может быть, слушая родителей и окружающих, ребенок начинает подражать их речи и таким образом овладевает ею?
      Однако, как заявляют психологи, вся последовательность процесса усвоения языка свидетельствует как будто против этого. Нет, ребенок не может обучиться речи, лишь подражая тому, что он слышит. Первые слова, которые произносит ребенок, напоминают пародию на реальное звучание этих слов. Однако вместо того, чтобы добиться точного воспроизведения того или иного слова, дети предпочитают калечить новые и новые слова.
      «Ни на одной из стадий овладения языком, от первых однословных высказываний и вплоть до речи, подобной речи взрослых, модели детской речи, по-видимому, не являются подражанием услышанному. Напротив, самое поразительное в речи детей — это ее новизна, — пишут Линдсей и Норман. — Более того, ребенок с врожденными дефектами речевого аппарата научается великолепно понимать язык, хотя он не способен говорить и, следовательно, подражать услышанному».
      В языке существует бесконечное множество фраз и выражений. Редкие из них слышит ребенок по нескольку раз, большинство предложений однократны. Ребенок, по всей видимости, обучается не с помощью подкреплений или подражания, а пользуясь самим языком, извлекая из речи систему правил, которая лежит в основе языка. И ухитряется извлекать, несмотря на то, что все попытки современной науки сформулировать эту систему, до сих пор, как уже не раз говорилось здесь, не дали удовлетворительных результатов.
      Почему же это удается ребенку? «Трудно себе представить, чтобы дети могли так быстро научиться языку от родителей, которые слабо себе представляют, что такое язык, если бы дети в результате долгой эволюции не были бы приучены выбирать аспекты языка, имеющие универсальную значимость, — констатирует Дж Миллер. — Любое человеческое общество имеет язык, и у всех языков есть общие черты — черты, называемые «языковыми универсалиями», которые на самом деле по своему характеру являются долингвистическими… Это и есть, коротко говоря, важный биологический компонент, определяющий существующий характер человеческих языков».
      И при всем при этом язык остается явлением прежде всего общественным, социальным. Генетически в нас встроен не сам язык, а способность к обучению человеческой речи.

Порождающие грамматики

      «Изучение потока речи без гипотез о механизме его порождения не только малопродуктивно, но и не интересно», — говорит академик А. Н. Колмогоров, чьи работы внесли большой вклад в моделирование языка и поэтического творчества.
      В самом деле: можно без конца изучать методами статистики частоту употребления тех или иных слов, фонем, конструкций нашей речи. Можно строить самые разнообразные структурные модели, описывающие грамматику или синтаксис того или иного языка. Но ведь число фраз, не говоря уже о текстах, практически бесконечно… Нельзя ли попробовать описать язык не как статичную структуру, а как некое динамическое устройство, которое порождает любое число предложений из ограниченного числа элементов—слов и правил их сочетания? Или любое нужное число слов из элементов более низкого уровня — морфем и фонем…
      Американский лингвист Ноам Хомский в течение нескольких лет вел плановую академическую работу по структурному описанию языка. Но чем дальше продвигалась эта работа, тем ясней ему становилось, что этот путь ведет в тупик. Классической считалась следующая методика описания языка: записать на магнитофон как можно больше текстов у носителей того или иного языка (например, исчезающих на наших глазах индейских наречий), затем провести своего рода дешифровку, выявить его структуру на основании этих текстов.
      Такая методика оправдывает себя, если мы имеем дело с мертвыми языками, дошедшими до нас в виде письмен или записей. Ведь к этим текстам невозможно добавить новые. Однако во всех живых языках, а их на планете, как мы уже знаем, несколько тысяч, число текстов практически неограниченно. Индеец или папуас, англичанин или русский в любое время выдаст нам сколько угодно текстов на своем родном языке. Хотя он может при этом и понятия не иметь ни о каких структурах, да и вообще о грамматике, семантике, фонетике.
      Предположим, что в человеческом мозгу есть какое-то порождающее устройство, с помощью которого мы можем сказать обо всем, что видим, слышим, думаем, а благодаря другому устройству — понять то, что нам говорят. Нельзя ли применить формальный аппарат, которым располагает математическая логика, для описания не текстов, как это делает структурная лингвистика, а для описания самого процесса порождения речи?
      Вопрос этот приходил в голову, конечно, не только одному Хомскому. Но именно Хомский смог, смело порвав со сложившимися традициями, не только поставить вопрос, но и попытаться решить его практически. В математике существуют так называемые порождающие системы — формальные исчисления, с помощью которых, исходя из определенного набора аксиом, правил построения формул и вывода одних формул из других, можно строить бесконечное число правильно построенных высказываний… Нет ли тут аналогии с языком, с его бесконечным числом правильных предложений, состоящих из конечного числа элементов, слов и грамматических категорий?