Французы ушли из Москвы!
      Это известие, которое мы получили в октябре 1812 года, конечно же, вызвало всеобщее ликование русского народа. Наша взяла!
      Любому патриоту было обидно сознавать, что Наполеон взял один из крупнейших городов России, первопрестольную столицу Руси.
      Отдать ее какому-то французу!
      То есть, понятное дело, не какому-то, самому императору Франции, но легче ли было русским патриотам осознавать поражение своей армии?
      Не знаю, как кто, а я хорошо представляла себе облегчение, которое испытал фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, тезка моего покойного батюшки, когда произошло это великое событие.
      Какие громы-молнии обрушились на его седую голову, когда он принял решение оставить Москву! Наверное, вплоть до обвинения в предательстве. И сколько времени прошло – для него оно тянулось, словно целая жизнь, – прежде чем случилось то, что предвидел этот гениальный полководец.
      Правда, требовалось еще немало времени, чтобы изгнать французов за пределы России, но эта победа была особой. Она знаменовала собой начало великого поражения самоуверенного императора.
      Подумать только, что всего какой-нибудь год назад я с открытым ртом прослушала бы весть об уходе Наполеона из Москвы, выказала необходимую радость, вот и все.
      Теперь же я стремительно взрослела, и так же быстро менялись мои взгляды на жизнь. То, о чем я раньше не задумывалась и что считала несущественным, вдруг выдвинулось на первый план.
      Как чувствуют себя люди, принимая то или иное ответственное решение? Стоит ли принимать на себя ответственность в трудных жизненных ситуациях? Насколько тяжела вообще ноша ответственности?
      Эти вопросы недаром беспокоили меня, потому что я в один момент вдруг стала единственным человеком в роду, который, не достигнув еще совершеннолетия, вынужден был принимать именно ответственные решения, потому что это за него просто некому было сделать...
      Последние пять верст до Москвы я ехала в обычной крестьянской телеге. Знакомые мне граф и графиня Ермоловы, вызвавшиеся подвезти меня в своей карете, добирались в поместье под Москвой, и теперь наши пути должны были разойтись.
      Имение Ермоловых, по слухам, было почти полностью разорено войной, а потому ожидание грядущих неприятностей не способствовало веселости нашего общества.
      Я тоже ехала почти в никуда, то есть не знала точно, каково состояние моих дел, а потому волновалась никак не менее Ермоловых.
      Граф Владислав пытался нас с Люси – его женой – развеселить, рассказывал какие-то веселые истории, сам им смеялся, но мы так неохотно реагировали на его шутки, что в конце концов Влад махнул рукой и умолк, с деланным интересом поглядывая в окошко кареты.
      То есть первое время я пыталась поддерживать шутки графа, но Люси упорно не обращала на них внимания, так что смеяться в одиночку мне показалось неудобным. То ли муж с женой накануне отъезда поссорились, то ли графиня считала, что не время веселиться, когда впереди ждет неизвестность, но никаких усилий к тому, чтобы разрядить возникшую между нами натянутость, она не приложила.
      Хорошо хоть на дворе стоял солнечный день, каковые случаются порой в начале ноября, вливая в душу музыку светлой грусти по прошедшему лету и вообще вот таким светлым дням. Светило солнце, а к обеду начинало даже припекать, так что мы поневоле расстегивали свои теплые накидки и любовались высоким синим небом, которое в самом скором времени, возможно, и завтра, должно было затянуться низкими серыми тучами, как обычно в ноябре – самом темном месяце года.
      И вот теперь мы с Сашкой стояли у здания почтовой станции и махали вслед карете Ермоловых. В глубине души я испытала облегчение, когда мне пришлось их оставить. Графу и графине предстояло сворачивать налево, а мой путь лежал прямо, на Москву.
      Ермоловы всячески извинялись, что могут довезти меня лишь до почтовой станции, но я была рада и этому.
      Нашу карету и лошадей взяла мама, когда уезжала в Москву. То есть в каретном сарае стояла легкая повозка, в которой я могла разъезжать по Петербургу в теплое время года, но для дальней дороги она никак не годилась. Потому до Москвы мне и пришлось добираться, как говорил Сашка, на всем, что ездит.
      На станции мы с моим слугой – он тоже ехал каретой Ермоловых, но, конечно же, на козлах, рядом с кучером – принялись было ждать лошадей до Москвы, пока не поняли, что это дело долгое и ненадежное. Война отозвалась и здесь: почтовых экипажей осталось совсем мало, очередного пришлось бы ждать слишком долго.
      Хорошо, Амвросий, дворецкий дома Болловских в Петербурге, старый и верный слуга, настоял, чтобы со мной отправился не кто-то из женщин в качестве компаньонки или прислуги, а наш крепостной Александр Золотарев, пронырливый разбитной малый девятнадцати лет.
      На войну Сашку не взяли, поскольку у него на левой руке не было двух пальцев. Следствие испытания нового самострела, которое он проводил на заднем дворе нашего поместья Дедова еще восьми лет от роду.
      – Был бы я свободным, – мечтал вслух Сашка, – я бы пошел учиться.
      – А для чего? – поинтересовалась я, пытаясь скрыть снисходительный тон. – Грамоте ты и так обучен.
      В самом-то деле, сказал бы спасибо, что о нем заботятся другие. И теперь, когда в стране все еще идет война, а оставляемые Наполеоном города и поселения напоминают погосты, он, не будучи крепостным, скорее всего мог бы сейчас голодать и слоняться по миру без куска хлеба. А в это время его хозяйка не сидит дома, сложив руки и кляня судьбу, а думает о том, как обеспечить своих крепостных всем необходимым, прежде всего крышей над головой...
      – Чтобы меня научили, как делать самострелы.
      Опять двадцать пять! Он даже не употребляет выражений, которые давно в ходу не только в воинской среде, но и среди мирного населения. Ружье, пистолет! А то – самострел! Мало того, что едва руки не лишился, продолжает мечтать о том же.
      – Ты хотел бы делать... самострелы с использованием пороха или какой другой силы? – все же спросила я.
      – С использованием силы натяжения тетивы! – отчетливо выговорил Сашка.
      Такое впечатление, что это выражение он нарочно заучивал, чтобы производить на всех впечатление образованного человека.
      – Иными словами, лук, – определила я.
      – Нет, не лук, – замотал головой Сашка. – Я хочу, чтобы из моего самострела стрела летела дальше, чем из лука.
      – Ты опоздал, – фыркнула я свысока. – Такое оружие называется арбалет, и применяли его еще... дай Бог памяти, лет триста – четыреста тому назад. А может быть, и больше.
      Он с трудом скрыл разочарование и упрямо сказал:
      – Все равно!
      Без каких бы то ни было пояснений. Но они меня, кстати, и не очень интересовали.
      Сашка в отличие от многих крепостных был грамотен и даже просвещен. В свое время отец брал его с собой в Париж, где наш слуга научился довольно бойко говорить по-французски.
      Со своими соотечественниками он легко находил общий язык в любой обстановке, и прав был Амвросий, отпуская парня со мной, – вряд ли бы еще кто из наших слуг оказался столь же сообразительным и знающим человеческую природу. А уж о женщинах-слугах и говорить нечего.
      Оказалось, в дороге очень важно знать, с кем и как говорить, к кому обращаться, кому давать денег, кому не давать, кого просить, а на кого и прикрикнуть, посылая громы и молнии на того, кто препятствовал княжне, дочери боевого генерала, добираться в свое поместье!
      Телега ехала медленно. Мужик-крестьянин вез на рынок в Москву брюкву, которая, наверное, при более быстрой езде могла бы вывалиться из его хлипкой повозки. И глупо было бы сетовать на медлительность повозки, вспоминая изречение опытных путешественников: лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
      Сашка быстро сговорился с крестьянином, посулив ему хорошо заплатить, причем я даже не представляла себе, что значит – хорошо? У Сашки было дорожных три рубля – как наказывал Амвросий, на все про все, – и он волен был платить кому угодно и сколько угодно с одним условием: денег должно было хватить на то, чтобы добраться до нашего московского дома в Поварском переулке.
      Теперь Сашка шел рядом с телегой, говоря о том о сем, а я и мой чемодан с вещами тряслись в сей бедной повозке.
      Подумать только, княжна Болловская, единственная наследница прежде богатого и знатного рода, едет в Москву на телеге, как простая крестьянка!
      Я не оговорилась, употребив слово «прежде». О богатстве Болловских теперь можно было лишь вспоминать с тихой грустью, потому что от него нынче почти ничего не осталось.
      Вернее – если не касаться земли как недвижимости, – осталось лишь то, что перед войной было припрятано в нашем имении Дедово.
      В конце весны этого года наш дом в Петербурге остался под присмотром двух слуг, а все остальные выехали с нами в Дедово. Подумать только, прошло всего каких-нибудь полгода, вместивших в себя такие значительные события, которые полностью перекроили мою жизнь. Или по крайней мере должны были перекроить.
      Во-первых, я осталась сиротой. Мой отец погиб на поле брани, а мать умерла. Оба этих прискорбных события произошли в небольшой жизненный период длиной всего два месяца.
      Именно столько времени отделяли меня от той поры, когда я жила со своими родителями и считалась юной наивной девушкой, ни на что серьезное не способной по причине малого возраста. То есть меня лелеяли и баловали, стараясь не особенно загружать мою легкомысленную голову. Ребенок! Так считал отец, и так говорила обо мне мать.
      И вот в одно мгновение жизнь заставила меня решать вопросы, о которых прежде я не имела понятия.
      Для начала, например, предстояло выяснить, какими средствами к существованию я располагаю. Что у меня есть, чего нет, и как привести мои дела в порядок, возможно, избавившись от некоторой части недвижимости, чтобы сберечь то, что осталось.
      В памяти моей отчетливо отпечаталась картина летнего утра в имении Дедово, когда наш дворецкий Амвросий и повар Фрол под руководством моего отца тащили огромный тюк с фамильным серебром и еще какими-то наиболее ценными вещами, чтобы закопать в саду до лучших времен.
      Понятное дело, никто из них не подумал взять меня с собой, чтобы показать место захоронения. Да и вряд ли мне самой такое пришло бы тогда в голову. А жаль...
      Мне помнилась мама, ломавшая руки и причитавшая, что ей теперь будет нечего надеть, что она бедная, как мещанка из пригорода: папа приказал закопать и шкатулку с мамиными драгоценностями. Я не совсем поняла, почему мама сравнивает себя с какой-то мещанкой, но благоразумно не стала ее о том спрашивать.
      Теперь я удивлялась, что ценности закопали именно в имении, а не повезли с собой в Петербург. Неужели отец боялся, что войска Наполеона смогут захватить и столицу России? Но он сам был военным и руководствовался совсем другими соображениями, в которые сейчас мне все равно не проникнуть.
      В общем, мы срочно вернулись в Петербург, откуда отец в тот же день убыл в войска, хотя, насколько я могла судить, он был скорее разведчиком, чем боевым офицером.
      Армия Наполеона наступала на пятки нашей армии, которая стремительно отходила к Москве, успевая, впрочем, давать какие-то генеральные сражения. Я чувствовала себя оглушенной, когда наши знакомые в Петербурге обсуждали детали того или иного сражения, спорили со знанием дела о количестве пушек и правильности или неправильности маневров русской армии и называли фамилии боевых офицеров, которые мне ничего не говорили.
      Если мне случалось при этих разговорах присутствовать, я лишь хлопала глазами, мечтая побыстрее уйти и заняться чем-нибудь более интересным.
      Теперь я с запоздалым сожалением понимала, что надо было проявлять побольше интереса к войне, к тому же имея отцом офицера Особенной канцелярии Главного штаба. Хотя бы из уважения к памяти родителя и к его многочисленным наградам, хранящимся у меня как у единственной наследницы.
      Вполне возможно, что я бы могла рассчитывать на пенсию как несовершеннолетняя дочь своего родителя, много лет состоявшего на государственной службе. Но это упоминание о пенсии казалось мне неподобающим. Пенсию я представляла как мизерную помощь государства вконец обедневшим своим согражданам, у каковых почти не имеется других средств к существованию.
      Благодаря положению отца перед самой войной мы жили в Париже, и моя мама блистала своей красотой и прекрасным образованием не только в среде русского общества, но и во французском высшем свете, где моих родителей частенько принимали.
      Отец был блестящим российским офицером, тогда еще полковником, умным и веселым, хорошим рассказчиком и потому легко сходился с людьми. Он заимел себе друзей даже в министерстве Франции. В одном из разговоров, случайно мной подслушанном, упоминалось имя князя Талейрана – министра иностранных дел.
      Папа одним из первых узнал о том, что Наполеон готовится к нападению на Россию, и написал об этом императору Александру.
      Меньше чем за год до начала войны нашей семье пришлось уехать в Петербург, а вернуться в Париж уже не довелось.
      В Петербурге стало известно, что французская полиция провела обыск в нашем парижском доме и обнаружила некий документ, позволяющий этой почтенной организации обвинить моего отца в шпионаже.
      Мне тогда было всего четырнадцать лет, я была еще совсем ребенок, чтобы уделять внимание каким-то там неприятностям у папы на службе.
      Но вот теперь мне скоро шестнадцать лет. Прошло менее двух лет, но для меня это равнялось чуть ли не целой жизни.
      Папа погиб на войне, успев получить чин генерала.
      Мама умерла в Москве, куда она поехала, едва французские войска оставили этот славный город, и где у нас был дом, завещанный матери бабушкой, урожденной графиней Ладыженской.
      Собственно, сообщение о смерти матушки я получила всего неделю назад, но, что странно, не горевала так, как бы требовалось горевать девушке, оставшейся вовсе без близких людей.
      Наверное, оттого, что я не видела мать умершей и потому не представляла, что ее больше нет. Эту мысль, видимо, мне предстояло еще осознавать не один день.
      Нет, конечно, я поплакала, но больше над своей злой долей и над тем, что мы с мамой оказались так далеки друг о друга. Сколько я помнила, она всегда была занята какими-то своими мыслями, своей жизнью, так что по части сердечности я получала куда больше ласки от своих нянек и гувернанток, чем от родной матери.
      Я так и не узнала, что послужило обстоятельством несвоевременной кончины матери – то ли нервная горячка от вида разрухи, в которой она застала свой любимый город, то ли простуда, подорвавшая и без того слабый ее организм.
      Мне еще предстояло выяснить, на каком кладбище матушку похоронили. Она поехала почти без сопровождения. Взяла с собой лишь крепостную девушку Аксинью и старого слугу Мефодия за кучера.
      Мефодий вскоре вернулся в Петербург с письмом от новой горничной матери – Хелен, которая сообщала о смерти госпожи, кому она прислуживала так недолго.
      Горничная оказалась англичанкой – кстати, образованной свободной женщиной. Хелен сообщала в письме, что у нее осталось совсем мало денег и она будет жить на развалинах нашего дома, пока не приедет кто-нибудь из Болловских и не выручит ее из беды.
      Собственно, мы были не уверены, что речь идет именно о развалинах. Хелен, видимо, не слишком хорошо знала русский язык. Но если она была права, моя поездка могла оказаться и вовсе безрезультатной. Ехать в такую дальнюю дорогу, чтобы посмотреть на развалины?
      Когда пришло известие о гибели моего отца, генерала и князя Михаила Болловского, я за один день будто стала старше по меньшей мере на два года. И прошли еще те самые два месяца, когда жизнь уже поставила меня перед необходимостью бороться за свое существование. Наши финансовые дела пришли в такой упадок, что еще немного – и приставы могли явиться описывать наш петербургский дом.
      Все сходилось на том, что мне нужно было поехать в Москву, узнать, что сталось с нашим московским домом, а потом в наше имение Дедово, откуда обычно поступали деньги, позволявшие моим родителям безбедно существовать в Петербурге и ездить за границу.
      Дворецкий Амвросий, нехотя отпуская меня в поездку, подробно объяснил, как найти закопанные в саду имения вещи. И даже попытался нарисовать нечто вроде карты, памятуя о том, что ни куста смородины, ни яблони может по какой-нибудь причине не сохраниться. Для сего дела он приспособил листок толстой бумаги, кое-как набросал на нем план Дедова. Показал на нем дом. Амбар. Конюшню. И уже от этих строений на глаз мерил сажени – все это происходило на моих глазах.
      Наверное, со стороны его действия выглядели смешными. Амвросий ходил по большой зале и считал шаги. Например, он ставил у стены стул и отмеривал от него расстояние.
      – Здесь дом. Три моих шага – сажень, значит, примерно двадцать шесть саженей. Это амбар. От него – тридцать саженей, – бормотал он, считая и записывая.
      Вскоре его самодельная карта стала напоминать, наверное, пиратскую карту клада с крестиком в центре. И надписью: «Копать здесь».
      Готовую карту мы торжественно сложили в мой ридикюль с наказом беречь ее пуще глаза. Амвросий попытался даже намекнуть, что хорошо бы карту спрятать за лиф платья, но, натолкнувшись на мое сопротивление, не стал настаивать, пробурчав все же, что это место было бы куда понадежнее.
      Он считал, что вначале мне надо было посетить имение, а потом уже ехать в Москву, узнавать, в каком состоянии дом. До нас, конечно, дошли разговоры о том, как горела Москва, и мы отдавали себе отчет, что в числе сгоревших вполне мог быть и дом Болловских.
      Я спорила с Амвросием и настаивала, что вначале стоило осмотреть дом: осталось ли от него что-то, а потом уже ехать в имение и на месте прикидывать, хватит ли у меня средств на его восстановление? В крайнем случае, узнав это, я могла бы дать своему поверенному распоряжение продать землю, на которой стоял наш дом, вместе с его останками.
      В Москву мне необходимо было поехать еще и потому, что накануне отъезда с помощью нашего стряпчего, господина Пересветова, я произвела ревизию своей недвижимости.
      Не случись войны, нашелся бы у меня кто-то пусть из дальних родственников, надо мной, как несовершеннолетней, учинили бы опеку, кто-то другой взялся бы оценивать состояние моих дел. Но пока на границах нашего отечества шла война, временно законы соблюдались не так строго, как обычно. А впрочем, возможно, и в мирной жизни я оказалась бы предоставленной самой себе...
      То, что я читала в романах и разговоры о чем прежде слышала, вовсе не обязательно применимы к моей теперешней жизни.
      С домом в Петербурге было более-менее ясно. Им управлял опытный дворецкий, потому я имела основание надеяться, что в ближайшие год-два дом не рухнет и не придет в негодность.
      Мне повезло, что Амвросий был человеком умным и преданным нашему семейству, он рачительно вел наше хозяйство. До поры до времени. А теперь я прекрасно понимала, что никакой ум не сможет поддерживать прежнее состояние богатого дома, не получая денег на его содержание!
      Поэтому в целях экономии закрыли комнаты второго этажа, а потом и часть комнат первого. Причем долгое время я не хотела этого замечать. Наверное, мое внутреннее «я» оттягивало момент, когда придется стать лицом к лицу с взрослой жизнью и научиться принимать самостоятельные решения.
      Надо думать, Амвросий меня жалел. На его глазах некогда процветающий род стал хиреть и гаснуть, так что в конце концов осталась одна я, Анна Болловская, девица пятнадцати лет и восьми месяцев от роду.

      Мне поневоле пришлось обратить внимание на то, как в последнее время сдал наш Амвросий. Буквально в последний год он стал совсем седым и спина его потеряла прежнюю прямоту. Правда, разум дворецкого был еще достаточно крепок, характер строг и непреклонен, так что остальные слуги боялись старика как огня. Но он отчего-то вдруг почувствовал необходимость взяться за мои дела, словно готовился в самое ближайшее время умереть, а до того успеть передать меня в чьи-нибудь хорошие руки.
      На самом деле старику было сорок восемь лет, всего на два года больше, чем моему отцу, князю Михаилу Болловскому, когда разорвавшееся поблизости вражеское ядро – или шальная пуля, я точно не знала – лишило наш род своего последнего мужчины.
      Я не знала, почему мой отец, которому по роду его деятельности полагалось сидеть где-нибудь в Главном штабе и планировать ход сражений, вместо этого оказался в самом опасном месте фронта всего лишь с одним ординарцем.
      Но видимо, узнать об этом мне уже было не суждено.
      Итак, в один прекрасный момент я позвала Амвросия в гостиную и сказала:
      – Амвросий, мне нужно с тобой поговорить.
      – Я давно этого жду, ваше сиятельство, – отозвался он, и мне послышалось осуждение в его голосе.
      Давно ждет? То есть мне следовало завести этот разговор гораздо раньше? Но как он смеет пенять мне на то, что я... никак не хотела взрослеть и принимать нелегкую правду о моем положении.
      Нет, скорее всего это я себе придумала. Амвросий просто не осмелился бы меня осуждать. Но я сама все не решалась заняться делами, все тянула, медлила, как будто это могло замедлить необходимость моего взросления. Потому, едва приняв решение всерьез заняться делами, я тут же стала себя корить за то, что сделала это слишком поздно.
      – Скажи, мы теперь бедные, да? – выпалила я.
      Ну вот, опять я не хотела определять этого сама, а пыталась заставить сказать страшные слова бедного Амвросия.
      – Я не могу знать этого наверняка, княжна, но, поскольку из вашего имения в Дедове теперь не поступают деньги на содержание дома, можно предположить, что их нет. Управляющий господин Фридрих всегда был так обязателен, так своевременно присылал деньги... Вот уже четыре месяца он даже не пишет.
      – А если его нет в живых? – предположила я.
      Лицо опытного слуги не выразило никаких эмоций, разве что легкую задумчивость.
      – Все может быть, – наконец отозвался он. – Если он умер своей смертью или погиб в результате военных действий, то этого просто некому больше сделать. Иными словами, что-то на вашей земле выращенное продавать и получать за это деньги. Если есть с кого и за что получать... В таком случае нужно срочно нанимать нового управляющего. А для этого...
      – Нужно в Дедово кому-нибудь поехать, – продолжила я его мысль. – И поехать, кроме меня, некому.
      Амвросий нехотя кивнул. Одно только: нанять нового управляющего мне вряд ли удалось бы в силу того, что я была слишком молода и не имела опыта распознавать деловые качества того или иного человека. Но я отчего-то уверилась, что достаточно будет мне прибыть в имение, как там, на месте, для меня все прояснится. И даже я, несмотря на младость лет, смогу принять верное решение.
      И вот до моего московского дома осталось добираться совсем недолго. С крестьянином, что вез меня на телеге, мы решили доехать до рынка, а там уже попробовать найти извозчика. Не всех же лошадей извели французы!
      Извозчик и в самом деле нашелся. Правда, его лошадь плелась пешком до нашего дома часа полтора, в то время как нормальный рысак домчал бы нас вполовину быстрее.
      Картина, которая предстала моим глазам, способна была бы вызвать обморок у более впечатлительной барышни. Но, как любила повторять моя гувернантка Мадлен, оставшаяся в Париже, «настоящая аристократка должна владеть своими чувствами»! И я владела. Все равно появившийся где-то внутри холодок некоторое время не давал мне вздохнуть полной грудью от удара, каковой я получила.
      Наш дом, тот, что прежде сиял по вечерам огнями, а днем – чисто вымытыми стеклами, теперь пялился на нас пустыми глазницами окон. Металлическая кованая ограда уцелела, но ворота, ажурный узор которых называли не иначе как произведением искусства, куда-то исчезли.
      Белые колонны парадной лестницы оказались посечены осколками снарядов, а мраморные ступени выщерблены, словно по ним взад-вперед таскали тяжелые пушки.
      Теперь я поняла, почему в письме Хелен говорилось о развалинах. Другого слова она и подобрать не смогла. Разве что – руины.
      Где же могла жить она сама? Где жила моя бедная мама? Не иначе во флигеле, где прежде обитал наш садовник.
      Так и оказалось.
      Современные писатели любят сетовать на то, что молодое поколение – надо понимать, к нему отношусь и я – выросло бездуховным и бесчувственным... Вообще с множеством «без». Но думаю, ни один молодой человек на моем месте не остался бы равнодушным. И испытал бы чувство запоздалого гнева, возмущения или остолбенения, наблюдая вместо богатого дома жалкие останки будто бы прежде живого, цветущего организма.
      На нетвердых ногах я отправилась к флигелю, в какой-то момент даже покачнувшись, потому что Сашка осторожно поддержал меня под локоть. Этого еще не хватало – проявлять слабость перед слугой!
      Первые несколько минут после нашего с ней знакомства обрадованная Хелен только и делала, что говорила, а я, все еще ошеломленная, не слышала и половины из ее болтовни.
      – Бедная княгиня! Как она страдала! Говорила: «Доченька, моя доченька!»
      Это меня удивило. Моя мама сентиментальностью не отличалась. И причитать по мне, живой, лежа на смертном одре, было бы и вовсе ей не свойственно...
      Невольно я оглянулась на Аксинью. Она отвела взгляд, словно не соглашалась со словами Хелен, но при этом не хотела вмешиваться. Как бы то ни было, а Хелен по положению была выше крепостной девушки, и Аксинья это прекрасно понимала.
      – Хелен, а как вы познакомились с мамой? – осторожно поинтересовалась я.
      – О, княгиня была так добра, она приютила меня, несчастную, которая бродила по Москве без куска хлеба и пристанища...
      Чем больше Хелен рассказывала, тем больше ее рассказ казался мне невероятным. Чтобы моя мама подобрала незнакомую англичанку, никем ей не представленную, да еще и привела ее к себе, сама не имея приличного жилья? Это было так на нее не похоже. Или я совсем не знала собственную мать?
      От рассказов о моей матери Хелен перешла к своим злоключениям. Она называла какие-то имена, упоминала каких-то добрых людей, без которых она бы не выжила...
      Потом она произнесла некое мужское имя, которое весьма удивило меня. То есть мало ли иностранцев посещало Россию во времена ее благоденствия, но чтобы во время войны! А тут Хелен увлеклась: Джим то, Джим это, так что в конце концов я не выдержала и поинтересовалась:
      – Кто такой Джим и что он делает в нашей бедной стране?
      – Я же объясняю вам, княжна, – обиженно взглянула на меня Хелен. – Джим Веллингтон случайно остался в Москве. Он приехал из Петербурга, где работал в английской миссии...
      – И что ему нужно?
      Я спросила это машинально: мне не было никакого дела до соотечественников Хелен.
      – Ему ничего не нужно! – От возмущения акцент у Хелен усилился. – Но я его соотечественник... соотечественница! Было бы странно отказываться от встреч с ним той, которая оказалась в столь бедственном положении...
      – А почему вы оказались в бедственном положении? – не унималась я.
      Что-то в разговоре Хелен меня раздражало: то ли ее тон, несообразный с моим представлением о прислуге, пусть и иностранке, но не имевшей при себе ничего такого, что давало бы ей право на такой тон; то ли ее снисходительное отношение ко мне, как ни крути, ее госпоже – а в противном случае чего бы вдруг мне пришла в голову мысль ей помогать или, например, брать с собой в Дедово. Наверное, потому мне и хотелось отвечать Хелен тем же. Или задать ей нелицеприятный вопрос... Чтобы сбить ее с этого высокомерия. Я вообще не понимала, что мешает мне немедленно расстаться с этой иностранкой, перед которой у меня вообще не было никаких обязательств.
      – И он вас навещает в этом флигеле?
      Хелен обиженно поджала губы и замолчала, давая своим видом наглядно понять, что я груба и невоспитанна.
      Неподвижно стоявший до сего времени у дверей Сашка вроде невзначай закашлялся:
      – Разрешите мне, ваше сиятельство, оглядеться: что и как? Конюшня вроде цела.
      На мгновение у меня мелькнула мысль: «А вдруг окажется, что в конюшне стоит наша карета и две живые и невредимые лошади?», но Хелен поторопилась меня в том разуверить. Предвидя мой вопрос, она быстро заговорила:
      – Лошадей мы с княгиней продали. Она болела. У нас не было денег на хлеб и на врача...
      Я опять выхватила одну фразу из бормотания Хелен и принялась размышлять над ней: чего вдруг у моей матери не было денег? Это у Амвросия в самом скором времени после отъезда княгини не оказалось денег, потому что она забрала с собой все, что в доме было, заявив:
      – Съезжу в Дедово и оттуда пришлю тебе на хозяйство.
      – ...Карета стоит в конюшне, я не знаю, может, ее надо осмотреть, что-то смазать, но лошадей все равно нет. Денег у нас тоже нет... Аксинье приходится стирать у людей.
      Аксинья – наша крепостная. При бабушке она состояла последние лет пять. Потому что служанка была еще молода. Если и не моя ровесница, то старше ненамного.
      На языке у меня просто вертелся вопрос: «А что делала ты?» В самом деле, госпожа, нанявшая ее на работу, умерла. Любая другая служанка на ее месте нашла бы другую работу. А Хелен пользовалась тем, что зарабатывала Аксинья, и сидела ждала, пока приеду я. Может, мама ей что-то пообещала? Может, не заплатила за работу, потому Хелен теперь ждет, что это сделаю я?
      – Аксинья, – обратилась я к служанке, – пойдем, проводишь меня к конюшне, я тоже хочу взглянуть на карету.
      На самом деле мне хотелось кое о чем расспросить ее, но с глазу на глаз.
      – Аксинья, что, у матери... я хочу сказать, у княгини, в самом деле не было денег?
      – Не было, – прошептала девушка. – Я не знаю, куда они делись.
      – Может, она спрятала их куда-нибудь?
      Я уже начала злиться неизвестно на кого. В самом деле, послушать обеих женщин, моя мать, княгиня Болловская, была просто нищей, если, заболев – не так уж много времени провела она в Москве, – не имела денег даже на то, чтобы заплатить врачу.
      – В саквояже ее сиятельства денег не оказалось. Я думала – может, она прятала их под подушкой? Но когда перестилала постель, тоже ничего не нашла.
      Девушка лепетала свои оправдания, как будто я обвиняла ее в отсутствии денег. Или она думала, что всегда будет считаться виноватой, что бы ни случилось? Ее можно было понять. Княгиня Лидия Филипповна Болловская не отличалась мягким характером, и от нее прислуге доставалось в первую очередь. Причем личные качества девушки были в этом случае вовсе не важны. Виноватым у матери оказался бы даже ангел...
      Впрочем, что это я? Нарушаю святое правило: о мертвых либо хорошо, либо ничего.
      О маминых планах Аксинья могла и не знать. Княгиня была человеком достаточно осторожным. Ей приходилось много ездить не только по стране, но и за границей. И при этом не всегда ее сопровождал отец.
      Может, она заплатила за что-то? Тем же мастерам, которые должны были восстанавливать разрушенный войной дом. Но для такой версии не было никаких оснований. Да и мать не стала бы отдавать кому бы то ни было деньги за несделанную работу.
      Грешным делом, у меня мелькнула мысль: а не пойти ли мне к московскому полицмейстеру и не попросить разобраться в том, куда подевались наши деньги? Но мне было стыдно. Я ведь стала бы подозревать слуг, среди которых одна – моя крепостная, а другая вообще иностранка.
      – Мама не говорила, может, кто-то ее обокрал? Неужели она ни разу не хватилась денег? – продолжила я неуклюжие попытки по выяснению сих странных обстоятельств.
      – Лидия Филипповна были в беспамятстве.
      – С первого дня болезни?
      – Как в ночь заболели, так больше в себя и не приходили.
      – И что, врач ее болезни не удивлялся?
      – Удивлялся. Говорил: «Где она могла ее подцепить?» Болезнь эту. Вроде она какая-то не наша.
      – Ты знаешь этого врача?
      Аксинья замотала головой:
      – Не знаю. Его приводила Хелен.
      – Он что, тоже иностранец?
      – Нет, говорил по-нашему. Такой старенький... Виктор Афанасьевич его звали!
      Больше мне не удалось вытянуть из нее ничего путного. На все вопросы Аксинья бубнила: «Не знаю», «Не видела».
      – Ладно, пошли обратно.
      Я повернулась и пошла к флигелю.
      – А как же конюшня? – спросила она недоумевая.
      – Золотарев все сам осмотрит и мне расскажет.
      Некоторое время Аксинья шла молча, а потом вдруг сказала:
      – Ой, простите, я и запамятовала! На днях приезжал офицер, спрашивал княгиню Болловскую. Я сказала, что она умерла, но скоро должна приехать ее дочь. Он оставил депешу и просил, ваше сиятельство, вам ее передать.
      – Что за депеша? – удивилась я, как раз открывая дверь.
      – Вот она. – Аксинья прошла к лавке, на которой, надо понимать, она спала, и подала мне конверт, на что Хелен едва взглянула.
      В какой-то момент мне показалось, что сургучная печать на конверте нарушена. Но потом я решила, что Аксинья всего лишь не придала этому значения и положила его куда-нибудь не слишком аккуратно, вот сургуч и треснул.
      Я вскрыла конверт.
      Госпожу княгиню Болловскую и в самом деле приглашали пожаловать в любое удобное для нее время в Московскую Особенную канцелярию при военном министре по адресу такому-то. Можно было бы проигнорировать это приглашение, но какой-то граф Федор Матвеевич Зотов нижайше просил не отказать в просьбе и посетить заведение, в котором он служил, как я поняла, в чине полковника.
      Делать во флигеле мне все равно было нечего, так что я решила последовать приглашению.
      Взяла извозчика, отмечая мимоходом, что эта трата моими планами не предусмотрена, и поехала туда, куда меня прибыть «нижайше просили».
      Надо сказать, что здание, в котором находилась Канцелярия, от огня не пострадало, из чего я заключила, что сгорела не вся Москва, как говорили об этом в Питере.
      – Рад! Очень рад! – радостно частил граф Зотов, задерживая мою руку в своей, на мой взгляд, непозволительно долго.
      Мне не хотелось его слишком явно отталкивать в самом начале нашего общения, не узнав, зачем меня вызывали в Особенную канцелярию. Уже одно это название заставило бы иную молодую женщину трепетать от страха. Но я была дочерью своего отца и справедливо полагала, что князь Болловский достаточно сделал для своей страны, чтобы его наследники – пока, увы, в единственном числе – могли не бояться вызова в это важное учреждение.
      – Отрадно видеть в своем скромном кабинете столь красивую женщину, как вы, княжна! Подумать только, на плечи совсем юной девушки выпали испытания, не каждому опытному мужу под силу.
      Федор Матвеевич прямо лучился радушием и сочувствием, но у меня осталось впечатление, что господин граф при этом внимательно меня разглядывал. И в этом разглядывании не было никакой восторженности, только холодное изучение.
      – Что-то подсказывает мне: с вами я могу быть предельно откровенен и знать наверняка, что ничего не выйдет наружу из стен нашего уважаемого заведения.
      Я лишь кивнула, потому что полагала: людей, занимающих, подобно Федору Матвеевичу, должность военного советника, больше красила бы немногословность. Впрочем, это скорее из вредности.
      Как бы я себя ни уговаривала, что ничего плохого мне сделать не могут, а все равно ощущала некоторую сухость во рту и легкую дрожь в коленях. Потому мне и не хотелось продлевать это непривычное и не слишком приятное состояние, а побыстрее выяснить наконец: зачем я понадобилась столь серьезному ведомству?
      В это время в кабинет с легким стуком вошел, полагаю, адъютант графа, с подносом, на котором стояли чашки с чаем, вазочка с печеньем и конфетница. Федор Матвеевич решил разрядить обстановку, казавшуюся слишком официальной.
      – Вы в Москву к родственникам? – спросил Зотов, мило улыбаясь. Уж он-то, казалось, должен знать, что никаких родственников в Москве у меня нет. Я внимательно посмотрела на него и ничего не ответила.
      Легкая улыбка тронула его губы.
      – Простите, я сказал глупость. Однако вы и в самом деле не по возрасту выдержанны.
      В его тоне послышалось непритворное восхищение. Всякой женщине приятны комплименты, сказанные от души, потому я снизошла до объяснений:
      – Мне приходится делать инспекцию своей недвижимости. Возникла настоятельная необходимость... – тут я споткнулась. Сказать графу, что я всерьез обеспокоена состоянием своих дел? Что нахожусь на грани бедности? А надо ли ему об этом знать? – Но ведь вы пригласили меня в свое заведение не для того, чтобы интересоваться моими делами.
      – Кто знает, кто знает, может быть, наши с вами дела очень даже связаны, и может статься, от состояния ваших дела зависят и наши, – проговорил он туманно, затем гибко поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. Проделав это машинально, граф как бы спохватился. – Простите, дурацкая привычка. Когда я хожу, мне легче думается. Не знаю, как удобнее изложить дело, которое имеет к вам наше ведомство. Вы слышали о таком французском политике, как Талейран?
      С некоторых пор, осознав непозволительную медлительность в части собственного взросления, а как следствие, и направление моего самообразования, я стала регулярно читать газеты и интересоваться событиями, происходящими в мире.
      – Если не ошибаюсь, его зовут Шарль-Морис. Кажется, он был министром иностранных дел у Наполеона.
      Возможность козырнуть своими познаниями принесла мне некоторое удовлетворение, как и вид приподнятых в удивлении бровей Федора Матвеевича.
      – А если совсем точно, то Шарль-Морис Талейран-Перигор... Браво, княжна! А впрочем, чему я удивляюсь? Вы – дочь своего отца и не могли быть другой.
      Сколько раз мне еще будут об этом говорить? Все равно я не смогу принести своей стране такую же пользу, как мой отец. Или ведомство графа пользуется и услугами женщин? В таком случае мне бы хотелось иметь и собственную значимость, кроме как сходство с отцом некоторыми своими качествами.
      – Ваше сиятельство, вы не находите, что в нашем общении чересчур много патетики? Притом, что я так и не узнала, чем вызван интерес вашего ведомства к моей скромной персоне... – Наверное, я вела себя нахально и вполне могла шокировать графа своим поведением, но у меня было не так много выдержки, как декларировал только что Федор Матвеевич, чтобы без ущерба для своего спокойствия играть с графом в дипломатические игры.
      Но господин Зотов, однако, вовсе не спешил удовлетворить мое любопытство, и тогда я продолжила:
      – Погодите, попробую угадать. После смерти отца осталось незавершенное дело, каковое вы думаете разрешить с моей помощью.
      Граф согласно кивнул, не сводя с меня ободряющих глаз.
      – Но мне придется вас огорчить: я была слишком мала и, наверное, легкомысленна, чтобы интересоваться его делами, а потому...
      – Нет-нет, Анна Михайловна, вы меня неправильно поняли. Речь идет всего лишь об одном документе, который может найтись... как раз во время вашей инспекции, в которую наверняка входит просмотр бумаг, оставшихся вам в наследство, и может произойти так, что вы случайно наткнетесь...
      – Вы думаете, что мой отец мог хранить какой-то секретный документ среди обычных деловых бумаг вроде отчетов нашего управляющего или его переписки с кем-то из немецких знакомых?!
      – На вид этот документ – всего лишь обычное дружеское письмо и человека непосвященного даже не заинтересует, но нам... просто необходимо его получить, понимаете, необходимо!
      Он чуть ли не вскричал, и я выразила недовольство тем, что встала со стула, намереваясь покончить с этой неприятной беседой. В самом-то деле, при чем здесь я? Если ведомство графа утеряло какое-то там письмо, то за это я никак не могу быть ответственна. Вместо того чтобы сказать «спасибо» – я бросила свои дела, задержала отъезд в имение (кстати, а на чем?), – полковник, пусть он даже и граф, вынуждает меня терпеть его невоспитанность.
      – Анна Михайловна! Княжна! Ради Бога простите мою несдержанность, – поняв, что я не на шутку рассержена, чуть ли не взмолился Федор Матвеевич. – Но пока шла война, никто этим документом не интересовался, а теперь, когда французов бьют в хвост и гриву, мое начальство вдруг стало задавать мне вопросы, каковые следовало бы списать на войну. В конце концов, я же не Господь Бог! Всего лишь какое-то письмо! Тут вся Москва горела...
      – Вы хотите сказать, что это было письмо Талейрана? – сообразила я.
      – Именно. И доставить его императору должен был генерал Болловский, ваш отец. Он с адъютантом опередил французов разве что на пару часов... А теперь императору срочно потребовалось это письмо!
      До шестнадцати лет мне оставалось еще четыре месяца, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: мужчины словно дети. Если им что-то нужно, они не признают доводов рассудка.
      Я бы на месте императора... Поймав себя на этой мысли, я едва не расхохоталась вслух. Ай да Анна! Пытается представить себя ни много ни мало на месте российского вседержителя.
      Но тут я взглянула на понурое лицо Федора Матвеевича, и мне стало его жалко.
      – Вы думаете, ваше сиятельство, я могла бы вам помочь?
      Он сразу оживился. Потому что план наверняка у него был и он надеялся, что сразу мне его выложит, но что-то в его замысле оказалось не так. Очевидно, я представлялась ему молоденькой дурочкой, которой можно легко манипулировать.
      Но я, как выясняется, не знала даже того, что выехавший из Петербурга отец посещал и наш московский дом, и имение Дедово.
      – Ваш московский дом – точнее, его остатки – мы уже осмотрели. Как и флигель. Увы, ничего. В петербургском доме вряд ли что-то есть – ваш папа просто не успел туда доехать. Остается имение Дедово. Но оно так велико, что осмотреть все места, в каковых можно заподозрить тайники, довольно трудно. Скорее всего для этого понадобится не один день.
      – Но я даже представить себе не могу...
      То есть как раз в этот момент в моем мозгу мелькнула некая мысль... Но я вовсе не собиралась вот так, с кондачка, высказывать ее постороннему человеку.

      – А вам и не надо ничего представлять! – засуетился Федор Матвеевич. – Вы только доверьтесь мне, и обещаю, что остальное я возьму на себя. Кто знает, может, такое наше сотрудничество обернется на пользу не только нам, но и вам.
      Собственно, его суета тоже показалась мне нарочитой. Он хотел вызвать у меня впечатление человека не слишком далекого, этакого хлопотливого дядюшки, который боится выволочки от начальства.
      Да и повторяется он насчет выгодности нашего с ним сотрудничества. Чем он может мне помочь?!
      – Вы оказали бы нам любезность, если бы согласились, чтобы вас в Дедово сопровождал мой офицер. Поручик. В войну он показал себя весьма талантливым сотрудником, имеет награды...
      – И как я представлю его своим знакомым? – возмутилась я. – Как человека, который меня сопровождает? Охраняет? Что подумают люди?
      – Он будет очень деликатен и никоим образом не бросит на вас и тени подозрения в чем-то недостойном.
      – Если хотите знать, у меня даже лошадей нет! И нет денег на покупку хотя бы одной. Тут я ломаю голову, как доехать в имение мне и горничной, а вы предлагаете озаботиться еще и доставкой в Дедово вашего офицера!
      – Вот видите, – оживился граф Зотов, – я сразу понял, что мы сможем быть друг другу полезны, потому что я дам вам... лошадь!
      Лошадь? Но это же меняет дело. Я уже было отправила Сашку на рынок – прицениться к лошадям, в то же время понимая, что мне такая покупка скорее всего будет не по карману.
      – Наверное, какого-нибудь одра? – спросила я ворчливо, чтобы граф не думал, будто без его помощи я не обойдусь.
      – Почему же сразу – одра. Лошадь не старая, ее надо лишь немного подкормить...
      Перехватив мой взгляд, Федор Матвеевич кивнул своим мыслям.
      – Я раздобуду для нее корм. Кавалеристы поделятся. – Он рассмеялся чему-то своему. – Смешно сказать, я предложу им обменять штаб-ротмистра Глебова на два мешка овса.
      И в ответ на мой недоуменный взгляд пояснил:
      – Попался нам тут один армейский кавалерист. Лихой, говорят, рубака. Но и питух изрядный. Выпьет и начинает бушевать. Три жандарма понадобились, чтобы его утихомирили. А к тому же в пьяном угаре он что-то такое болтал... Приходили из полка за него просить, а я как чувствовал, не стал торопиться с его освобождением... Так что, по рукам?
      Впрочем, граф тут же спохватился, что разговор между нами напоминает скорее торг между двумя приятелями, чем разговор между представителем официального ведомства и гражданским лицом, вовсе не обязанным содействовать планам полковника Зотова.
      – Минуточку, княжна, для начала я хочу познакомить вас с поручиком Зиминым.
      Он позвонил в колокольчик – отчего-то я считала, что в таких ведомствах, как Особенная канцелярия, их не должно быть, – и в кабинет заглянул его секретарь, адъютант или... не знаю, как называлась должность этого человека.
      – Поручика Зимина ко мне!
      – Слушаюсь!
      И менее чем через минуту в кабинете возник... человек-медведь. Я ожидала увидеть кого угодно, но не такого великана! У меня даже сердце екнуло. То ли от удивления, то ли еще от чего-то.
      Поручик, по моим представлениям, должен был выглядеть худощавым молодым человеком среднего роста, даже чуточку субтильным... Ведь ему не надо было ни с кем бороться, а пользоваться лишь извилинами своего ума.
      Прежде я почему-то считала, что слишком большие люди не очень умны. Наверное, из-за бабушки, которая порой ворчала: «Велика Федора, да дура!» Но по глазам поручика не скажешь, что он неумен. Ум в них прямо-таки светился. Да и двигался он вовсе не как медведь, а легко и плавно, несмотря на свою немалую величину.
      – Знакомьтесь, поручик, это княжна Болловская... Дочь генерала Михаила Каллистратовича Болловского.
      Я протянула поручику руку, и он ее с шиком поцеловал. Нет, недаром держит его при себе хитроумный Зотов! И в войну, наверное, этот Зимин заработал награды не только своим сложением Топтыгина... Да и разве стал бы Федор Матвеевич посылать со мной человека, в ловкости которого он не был уверен?
      А впрочем, какое мне дело до его деловых качеств?
      – Вы будете сопровождать княжну до ее имения – продолжал говорить граф, – где поможете... разобрать бумаги ее отца, паче чаяния таковые найдутся. Француз вроде те места прошел стороной, но кто знает...
      Француз прошел стороной! А мы с Амвросием чего только не передумали. Даже за разговором при свечах, можно сказать, укокошили нашего управляющего, а он скорее всего жив-здоров... Но тогда почему он не пишет и не передает деньги, как делал это прежде, регулярно из года в год?
      – Да, и отведи к дому княжны в Поварском трофейную лошадь.
      – Мы же почти продали ее линейщикам!
      – Почти, да не продали. Как там вы ее называете? Дуня. Вот Дуня и повезет вас с княжной в ее имение...
      – С Хелен и Сашкой, – торопливо добавила я.
      Но Федор Матвеевич не обратил внимания на мои слова и продолжал свои наказы поручику:
      – Да, вот еще что: придут опять хлопотать за Глебова, скажите, чтобы провели их ко мне. Мол, я рассмотрел дело, но для его успешного разрешения имеются некоторые условия.
      Поручик проводил меня к выходу, на ходу интересуясь:
      – Вы когда собирались ехать в поместье, ваше сиятельство?
      – Чем скорее, тем лучше, – довольно резко ответила я, невольно перенеся свое раздражение на Зимина. – Кажется, все зависит от вашей Дуни. Если она способна везти карету, то не позднее завтрашнего утра.
      Терпеть не могу, когда меня к чему-то принуждают. А тут из-за какой-то паршивой лошади придется неизвестно как долго мириться с присутствием подле меня постороннего человека. Меня совершенно не интересовало их дурацкое письмо!
      Я и сама не знала, почему злюсь. Может, из-за насмешки, которая чудилась мне в глазах поручика?
      – Вообще-то эта Дуня не моя, – улыбнулся Зимин, – но, думаю, в течение часа смогу ее привести. К тому же придется еще нажать на кавалеристов насчет корма для бедной старушки...
      – Как – старушки?! – возмутилась я. – Господин граф говорил, что лошадь вовсе не стара.
      – Правда? Наверное, начальству виднее. Если командир говорит «не старая», значит, будем считать ее молодой.
      Тут я не выдержала, повернулась и пошла не прощаясь. Мне стало казаться, что этот поручик просто надо мной издевается!
      В любом случае без лошади мне не обойтись. Нам не обойтись. А ведь со мной собирается ехать Хелен. Вчера она так и сказала:
      – Возьмите меня с собой, княжна! Куда угодно, хоть в имение, в сельскую глушь, я на все согласна!
      Между прочим, наше Дедово не такая уж и глушь, а вполне современное поместье. Мой папа объездил всю Европу, побывал в Англии и потому не мог не привнести в устройство имения всех новшеств, каковые он там видел.
      Конечно, Дедово не шло ни в какое сравнение ни с Останкином, ни с Кусковом, известными своей роскошью, или иными поместьями богатых царедворцев, где их именитые владельцы могли устраивать все, что угодно. Одни только ландшафтные парки чего стоили! И уж они моим родителям были просто не по карману. Не говоря о приемах многочисленных гостей, исчислявшихся сотнями.
      Но при этом у нас имелся партер с газонами и цветниками, а также фонтан, устроенный перед домом. Позади дома выкопали пруд, направо от которого, с северной стороны, устроен был грот. Чтобы придать ему достоверности, в имение привезли кусок скалы, а налево построили самый настоящий лабиринт, достаточно запутанный, так что детям позволялось в него заходить только в присутствии взрослых.
      На южной границе поместья, там, где прежде находился обыкновенный деревенский пригорок, привезенный папой из Англии геодезист провел настоящий ручеек, отведя его из основного русла и вымостив камнями. Подпитывавший прежде заболоченное место, ручеек стал радовать нас прохладой и чистой прелестью, как и беседка, нарочно устроенная подле него. В самом его широком месте через ручеек был перекинут белый каменный мостик, которым обычно восхищались наши гости.
      Потому так горько было мне слышать предположения о том, что наша усадьба, может быть, разграблена французами, а то и нанесен ей куда больший ущерб, ежели в тех местах происходили военные сражения.
      Замечание Хелен о глуши – в Дедове, естественно, она ни разу не бывала – так, оказывается, задело меня, что и стали приходить на ум все эти детали устройства нашего поместья, где я, между прочим, хотела бы жить, никуда не уезжая.
      Правда, моя бедная матушка наверняка сказала бы:
      – Это оттого, моя дорогая, что ты не жила здесь всю зиму. Когда снегом засыпаны пути-дороги и никаких событий не происходит, кроме каждодневного откапывания лестницы, а то и входной двери. Когда снег идет целыми днями, его порой наметает столько, что человек ходит по дорожкам, как по окопам, и со стороны не видно даже его головы.
      Но не копать нельзя, потому что тогда оказываются засыпанными и амбары, и кладовые, а как без них?
      Зато весна в Дедове – праздник души. Цветущие деревья, газоны с зеленой травкой, фонтан, который к маю чистят и белят, чтобы потом наслаждаться журчанием его струй. Мраморная фигура грустящей девушки, с которой связана красивая легенда...
      Но сейчас мне не до грусти. Сашка, конечно, парень шустрый и оборотистый, но он от рождения всего лишь исполнитель. Ждать от него каких-то самостоятельных действий не приходится. Так что мне надо вернуться, распорядиться, чтобы он осмотрел карету и, возможно, отыскал каретника, чтобы привести ее в порядок. А потом проверить упряжь, и когда к нам доставят не очень старую лошадь, обещанную графом Зотовым, то можно будет без промедления впрячь ее в карету...
      Я взяла извозчика и поехала к своему дому.
      А в нашем московском доме, точнее, во флигеле, царило оживление. Сашка вовсе не стал дожидаться от меня распоряжений, а вытащил из сарая карету – уж не знаю, кто ему в том помог – и теперь, склонившись над колесом, зачем-то прокручивал его и мазал какой-то мазью.
      – Ну и как мы на ней поедем? – желчно поинтересовалась я; только что сокрушалась о неспособности Сашки к самостоятельным действиям и уже недовольна, что он занимается каретой без моего указания.
      – О, ваше сиятельство, – расплылся он в улыбке, – Ленкин Джим притащил лошадь. Поставили ее пока в конюшне, но лошадка справная, до Дедова дотянет.
      Меня покоробило столь амикошонское упоминание Хелен – Ленка! – и я справедливо стала полагать, что если в ближайшее время не возьму бразды правления в свои руки, они покатятся своим чередом без моего участия.
      – Нашу горничную зовут Хелен, – напомнила я Сашке высокомерным тоном, которым мы, Болловские, владеем в совершенстве и в случае чего умеем поставить на место любого. Тем более зарвавшегося крепостного. – И чего это так расщедрился какой-то Джим? Он хоть догадывается, что нам нечем платить за его лошадь?
      – Догадывается, – отвел взгляд в сторону Сашка, и я чуть не захлебнулась от возмущения: мой крепостной перешел всякие границы! Еще не хватало, чтобы о нашем разорении знали иностранцы. Что он там наплел англичанину? И чего вдруг тот оказывает незнакомому человеку такую помощь?
      Впрочем, я тут же взяла себя в руки. Слуги не должны думать, будто их господа не умеют владеть собой, что говорит об их слабости и неумении управлять своей собственностью, включая управление крепостными.
      Моя кормилица порой приговаривала: «Взяха любит даху». Меня это смешило, потому что было непонятно. Позже я-то разобралась, что, взявши, надо отдать, и теперь насторожилась от неожиданной щедрости незнакомого мне англичанина.
      – Говори, – строго сказала я, – что ему от нас за это нужно?
      – Помилуй, матушка-княжна... – заканючил Сашка, и я сразу поняла, что этот пройдоха что-то пообещал от моего имени. – Джим хоть и иностранец, а после войны чувствует усталость и хочет отдохнуть где-нибудь в уютном уголке русской природы, где он сможет побыстрее забыть о перенесенных страданиях...
      Вот ведь как заплетает! Если Сашка провинится, он всегда частит и улещивает, и в глаза заглядывает. У меня даже имелось подозрение, что, кроме лошади, Джим подарил ему монетку-другую, против чего тот не мог устоять, потому что выданные ему Амвросием деньги на дорогу потихоньку таяли, новых поступлений в ближайшее время не ожидалось, и это обстоятельство беспокоило моего крепостного.
      – Какие такие страдания! – возмутилась я. – Насколько мне известно, в нашей войне с французами англичане не участвовали. Устал он, видите ли! Уж не думает ли этот Джим, будто наше Дедово – пансион для уставших иностранцев?!
      Сашка благоразумно помалкивал, так что получалось, я разговариваю сама с собой.
      – Он узнал, что мы едем в имение вместе с Хелен? – попробовала догадаться я. Ничего другого в голову мне не приходило.
      – Вы, наверное, думаете, будто он за Хелен ухаживает? – удивился Сашка. – Он с ней просто говорит на своем языке. Вроде как душу отводит. Они-то и знакомы совсем недавно. Да и как такая верста коломенская нормальному мужчине может понравиться? В ней же нет никаких... выпуклостей. Доска и доска!
      – Александр, ты слишком разговорился, – холодно заметила я, – а насчет того, что Джим собирается отдыхать в поместье без ведома его хозяйки...
      – Ваше сиятельство! – взмолился испуганный Сашка. – Я ему ничего наверняка не обещал. Сказал, мол, с княжной говорите, а я что, я человек маленький.
      Подозреваю, он получил от Амвросия самые строгие наказы насчет того, чтобы меня слушаться беспрекословно, в противном случае тот пригрозил всевозможными карами.
      Кажется, по мере взросления я приобретаю черты характера, свойственные скорее старой деве, а не девице на выданье. Во всем мне видится покушение на мой авторитет. Если подумать, то он либо есть, либо его нет, и вряд ли можно заработать его палкой...
      Потому я убрала из разговора нотки желчи и спросила Сашку:
      – А как ты нашел нашу карету? Выдержит она... четырех человек? Не развалится по дороге?
      – Карета крепкая, – сразу приободрился Сашка, довольный переменой разговора. – Но почему четыре человека? Джим верхом поедет, у него конь под седлом – залюбуешься!
      – С нами поедет один... поручик. – Я решила, что должность Зимина можно не скрывать, а вот все остальное, надо думать, государственная тайна. – Император принял решение оказать семье погибшего генерала некоторую помощь и посылает к нам... вроде как инспектора. Он посмотрит, сколько денег потребуется на устройство в Дедове прежней жизни. Возможно, нам выделят некоторую сумму...
      Это же надо так неумело врать! Кто, интересно, станет платить мне деньги?.. Кстати, а ведь я об этом не подумала! Амвросий тоже не сообразил: мне наверняка положена пенсия за отца. Пусть она будет и не слишком большой, но на первое время мне бы хватило. Странно только, что Федор Матвеевич ни словом о том не обмолвился. Получилось, что в разговоре с Сашкой я сначала выдала желаемое за действительное, а потом подумала, почему бы желаемому и не стать действительностью...
      Я так увлеклась собственной идеей, что едва опять не побежала в Особенную канцелярию, желая решить этот вопрос немедленно. Но потом сообразила, что смогу поговорить о том же с Зиминым – может, что-то он мне и посоветует.
      Поймав себя на некой разбросанности чувств, я поняла, что пора остановиться и осмотреться. Иными словами, сесть и подумать, расставив обрушившиеся на меня события в нужном порядке.
      Лучше всего было посидеть немного в кондитерской, что недавно опять открылась поблизости от нашего дома, как между прочим сообщила мне Хелен, и там, за чаем с пирожными, спокойно порассуждать о том, что я имела на сегодняшний день.
      Я села за столиком у окна и заказала себе одно миндальное пирожное и одно со взбитыми сливками. Как давно я не посещала кондитерской! Народу здесь было немного, наверное, жители окрестных домов еще не были о ней осведомлены. А возможно, пока им просто было не до того...
      Итак, неожиданно нашлись даже не одна, а две лошади, чтобы везти карету в Дедово. Но и ту и другую мне отдавали в обмен на что-то, а именно: в первом случае за то, чтобы я взяла с собой в имение некоего поручика Зимина, а во втором опять же в имение – на отдых! – просился незнакомый мне англичанин. Я толком не знала, кто он – дипломат, военный или писатель и что он вообще делает в Москве, которая никак не может привлечь внимание европейца или любого цивилизованного человека своим разоренным видом.
      К тому же при мне как само собой разумеющееся осталась Хелен. Хотела быть моей горничной? Но таковую я собиралась подыскать себе сама. Меня вовсе не устраивала в этом качестве долговязая англичанка со снобистскими замашками.
      И вообще на первое время мне хватило бы и Аксиньи, а потом я нашла бы себе горничную-француженку. С самого детства меня в качестве воспитательниц окружали именно француженки, и я не понимала, почему выбор мамы остановился на Хелен, к тому же так мало соответствующей маминым же понятиям о горничной.
      Мало того что англичанка осталась при мне, не обсудив предварительно этого вопроса, она еще решила потащить за собой какого-то Джима, хотя его лошадь и нужна мне сейчас. Я уже начала бояться, что лошадь, которую пообещал Зотов, может издохнуть по дороге в Дедово, если она и в самом деле немолодая, как намекал поручик Зимин.
      Единственное, что я в этот день еще сделала, так это навестила наших соседей, которые тоже совсем недавно вернулись в свой дом, в отличие от моего почти не пострадавший. Я не знала о них ничего, кроме фамилии – Федотовы, но, когда представилась, оказалось, что глава семьи Петр Пантелеевич был знаком с моим отцом. Как, впрочем, имел сведения о том, что он погиб.
      – Знавал я князя, – вздыхал он. – Хороший был человек, царство ему небесное. Видный собой, статный, понятно, в кого дочка удалась.
      Федотовы пригласили меня на чай, но я отговорилась занятостью – на следующий день нам предстояло выехать в Дедово. И попросила присматривать за домом, обещая в будущем прислать сюда рабочих и начать потихоньку его восстанавливать.
      Я даже оставила соседям ключ от флигеля, и они предложили мне поселить там временно своего слугу – сторожить.
      Иными словами, события с самого начала стали развиваться вовсе не так, как бы мне хотелось, и я уже принялась подозревать, что в самом ближайшем времени вовсе не буду хозяйкой положения. Но притом следовало отметить: пока я не могу пожаловаться на судьбу – все эти непредвиденные события не шли в противоречие с задуманными мной планами.

      Выехали мы в имение на следующий день. Погода, как нарочно для нас, не спешила обрушивать с неба потоки дождя, хотя уже с севера стал порывами дуть холодный ветер и с края неба нет-нет да и появлялись мрачные, черные тучи, пока еще не сбивавшиеся в большие стада, а лишь проносящиеся по небу рваными черными клочьями.
      Если начнутся дожди, дороги развезет так, что не больно-то наездишься. В такое время помещики предпочитают сидеть дома, и если выбираться в гости, то только к ближайшим соседям, которые в случае чего помогут вытащить из колеи застрявшую повозку.
      В карете нас было четверо: Хелен, Аксинья, поручик Зимин и я. Сашка правил лошадьми. Джим Веллингтон скакал рядом, и, изредка выглядывая, я видела коричневый бок его в самом деле породистой лошади. На нем был короткий серый плащ и треуголка, надвинутая почти на глаза.
      Посадка у англичанина была великолепная. Он сидел верхом как влитой, небрежно опустив руку со стеком, – жеребец по кличке Тим выглядел так же безупречно, как и его хозяин, слушался малейшего движения поводьев.
      Накануне у нас с Джимом Веллингтоном состоялся разговор – я боялась, что не переслушаю извинений, каковые он передо мной рассыпал.
      – Простите, ваше сиятельство, за то, что я вам навязался. К сожалению, у меня нет пока знакомых русских, у которых имелось бы поместье под Москвой. А я привык, работая в какой-нибудь стране, знакомиться с бытом аристократов, чтобы потом, когда я сажусь писать книгу – я вам не говорил, что у меня уже вышли книги об Индии и Турции, – иметь достаточно сведений...
      – Так вы писатель? – оживилась я.
      Хоть в этом мне повезло, я познакомлюсь с интересным человеком, который вполне сможет удовлетворить мою любознательность в отношении других народов и стран и бытующих там обычаев. Не скажу о Европе, но Восток и Азия оставались для меня пока тайной за семью печатями.
      – Вообще-то я военный, офицер, но с некоторых пор ощутил тягу к бытописанию всего мной увиденного. Мне захотелось поделиться с людьми, не имеющими возможности путешествовать по всему миру, своими впечатлениями. Некоторое время я жил в Индии и смог многое рассказать об этой удивительной стране... Но знаете, я думаю, что в своей книге я не описал всех моих впечатлений и сделанных мной открытий. Для рядового европейца каждый штрих – экзотика. Читатели уже пеняли мне, что я слишком сух и немногословен. Не правда ли, убийственное замечание для писателя?
      Он посмеялся.
      Индия! Это слово звучало для меня чарующей мелодией. Если бы я вдруг оказалась богатой, я непременно предприняла бы поездку в Индию.
      В общем, это географическое название оказалось для Веллингтона пропуском в мою душу. И я больше не колебалась: давать ему приют в Дедове или не давать.
      – Хорошо, – сказала я, – приглашаю вас в свое имение, но, к сожалению, не могу гарантировать вам должное обслуживание. Уже несколько месяцев мой управляющий не дает о себе знать, и, кто знает, может, нас с вами ожидают в Дедове отнюдь не райские условия.
      – Это ничего, – заверил меня Веллингтон, – я человек, привычный к походным условиям. Мне приходилось спать даже на голой земле, и вот, как видите, я все еще жив и здоров.
      На том мы и порешили.
      Лошадка, которую накануне привел к нам во двор Зимин, оказалась не такой уж старой – зря поручик меня пугал. Конечно, она ни в какое сравнение не шла с той, которую доставил Веллингтон, – молодой и крепкой. Подозреваю, именно она в основном и тащила нашу карету, которая легко катилась по проселочной дороге, еще не раскисшей от осенних дождей.
      Я отчего-то думала, что поручик будет чувствовать себя неловко по сравнению с Веллингтоном. Тот сидел в седле, позволяя нам, дамам, любоваться его горделивым профилем, и, понятное дело, выгодно отличался от едущего в карете Зимина.
      Отнюдь. Владимир Андреевич весьма оживленно поддерживал разговор то с Хелен, то со мной, рассказал даже парочку анекдотов про покойную императрицу. Вполне пристойных, но смешных, так что даже Аксинья, сидящая на лавке с краю, хихикала, прикрыв ладошкой рот.
      Хелен так тянулась к маленькому окошку кареты, что я в конце концов поменялась с ней местами, и она стала кокетливо взглядывать в сторону гарцующего Веллингтона, и по ее напряженной спине, по румянцу, вспыхивающему всякий раз, когда Джим проезжал мимо, по суетливости, вовсе Хелен не свойственной, я поняла, что она влюблена в англичанина.
      По крайней мере в такого красавца трудно было не влюбиться.
      Обо мне речи не было. Не до того. Амуры меня не влекли, по крайней мере пока я точно не узнала, что имею и на какую партию смогу в дальнейшем рассчитывать.
      Так что сердце мое молчало по вполне понятной причине. Будущего мужа я и впрямь смогу выбрать лишь в зависимости от своего состояния...
      Может, Сашка не прав и между Хелен и Джимом любовь? А равнодушие Веллингтона к соотечественнице всего лишь нарочито? Но думала я об этом с некоторой ленцой, потому что меня это не касалось и, честно говоря, не слишком интересовало.
      Я все еще не могла избавиться от некоторой неловкости – мне навязали свое общество люди незнакомые, или малознакомые, вроде Хелен, и кто знал, как долго я буду терпеть их рядом с собой.
      Подозреваю, что мое беспокойство объяснялось еще и тем, что нынешнее положение как бы лишало меня взрослости и самостоятельности, возвращало во времена детства, когда моим мнением далеко не всегда интересовались и я была вынуждена подчиняться любым решениям своих родителей... Теперь их заменяли посторонние мне люди...
      Впрочем, если в Дедове и правда удастся отыскать бумаги отца и в них письмо, ради которого едет со мной Зимин, то от его общества я буду избавлена в тот же день. Ежели и в самом деле ему нужно только это проклятое письмо.
      Теперь я понимала Люси Ермолову, которой не шутилось по пути в имение. Я тоже не могла не думать о том, что случилось в Дедове и почему не откликается наш управляющий.
      Потому, наверное, путь в имение мне показался долгим и изматывающим, так что, когда карета наконец остановилась, я выскочила из нее, не дожидаясь даже, когда Зимин или Веллингтон подаст мне руку.
      Сашка беспрепятственно въехал через распахнутые почему-то ворота нашей усадьбы прямо к дому.
      На первый взгляд наш дом был цел, целы и окна, но в то же время от него веяло таким запустением, что я поежилась.
      Некоторое время на крыльце никого не было видно, а потом выскочила Марья – одна из наших дворовых девок – и заголосила:
      – Матушки мои! Княжна! Ваше сиятельство! Наконец-то вы приехали!
      Вид у Марьи был, что называется, из рук вон: волосы неприбранные, торчат из-под платка в разные стороны. Лицо чумазое и худущее, словно бедная девушка долго голодала.
      – А где Фридрих Иванович? – спросила я, прерывая этот поток стенаний.
      – Да уж месяца три как помер, – вздохнула Марья.
      – Помер? – изумилась я. – Но от чего?
      – Животом маялся. Думали – может, холера? За неделю сгорел... Баяли, из господ более никого не осталось, и мы уж думали...
      Она замялась, и я сразу поняла, что в нашем имении происходит нечто, о чем я даже не подозреваю.
      – А где все остальные люди?
      – Сидят по клетям, – зачастила Марья. – Осип не разрешает без толку шляться по двору.
      – Какой Осип? – Моему удивлению не было предела.
      Насколько мне помнилось, старостой у наших крепостных был Герасим, толковый мужичишка средних лет, который считался правой рукой нашего Фридриха Ивановича и, ежели тот куда-нибудь отлучался, с успехом заменял его.
      – Герасим-то жив? – спросила я у Марьи.
      – Жив, что ему сделается, – опять с заминкой ответила она.
      – Но тогда в чем дело?
      – Осип заругается, – выговорила она задрожавшими губами.
      Я чувствовала: еще немного, и не смогу сдерживаться, а стану топать ногами и кричать в голос. Это же надо такое придумать: какой-то Осип держит в страхе моих крепостных настолько, что они относятся ко мне не как к своей госпоже, а как к чужому человеку, который не сможет их защитить!
      – Делай, милая, так, как говорит тебе твоя госпожа, – строго сказал подошедший Зимин; оказывается, он некоторое время стоял рядом и наблюдал мое общение со слугой. – С Осипом мы сами разберемся.
      Я с признательностью взглянула на поручика: своевременно он пришел мне на помощь. Теперь, кажется, дела оборачивались таким образом, что мне стоило поблагодарить судьбу за то, что в трудную минуту рядом со мной оказались двое мужчин, которые в случае чего могли меня защитить. От кого, я пока не знала, но подозревала, что об этом мне станет известно в самое ближайшее время.
      Если бы только я могла предвидеть, чем закончится наша встреча с Осипом! Но пока я пребывала в полной уверенности, что без труда наведу порядок в своем имении, и приказала Сашке выпрягать из кареты лошадей.
      Он согласно кивнул и занялся лошадьми, а всех, кто приехал со мной, я пригласила в дом, еще раз извиняясь за то, что не знаю, какой прием их здесь ждет.
      Джим тоже спешился и протянул повод подошедшему Сашке.
      – Не беспокойтесь, господин Веллингтон, пригляжу я за вашим Тимом, – сказал тот.
      Внутри дома было холодно и сумрачно. С первых шагов на нас повеяло разрухой, хотя я еще не понимала, откуда пришло это ощущение.
      Мы вошли в пустой гулкий вестибюль. Показалось странным, что одна из стен – зеркальная – была цела, хотя ни вешалки, ни банкетки – ничего из мебели здесь не имелось.
      Налево от вестибюля располагались комнаты наших слуг. Тех, что всегда должны быть под рукой: убирать комнаты, одевать господ по утрам, готовить их ко сну, приносить завтрак в постель. Да мало ли. Коридор в эти комнаты из вестибюля не был виден – для того по замыслу отца архитектор предусмотрел некий выступ стены, перед которым виднелась ниша со скульптурой жизнерадостной лесной нимфы.
      Сразу за вестибюлем у нас был парадный зал для званых обедов, но я решила вначале пойти направо, туда, где была уютная гостиная – в ней мы любили собираться семьей и с близкими друзьями, паче чаяния они случались в это время в гостях.
      Подалее, за следующей дверью, была комната, где в прошлый раз по приезде в Дедово жила я.
      Мои гости отправились следом за мной – не могла же я наказать им остаться, под предлогом того, что вначале я сама все осмотрю. Тем более что и посадить их пока было некуда.
      Но может, в гостиной они могли бы подождать, пока я распоряжусь накормить нас и подготовить для всех комнаты.
      Едва я потянулась к двери гостиной – Веллингтон тут же подскочил и с поклоном открыл ее. Мы все почти одновременно шагнули в дверь и остановились, не сделав и двух шагов. Оказалось, пустота вестибюля была не случайна. Кто-то неизвестно для каких целей вытащил из комнат дома всю мебель!
      Куда подевались оттоманки и изящные легкие кресла на гнутых ножках, которые мой отец привез из Италии? Где теперь ковры и гобелены? На одной из стен гостиной, к примеру, висела огромная и ужасно дорогая шпалера, изображавшая одну из битв крестоносцев. Я до сих пор помнила споры моих родителей и сетование матери на то, что за сумму, потраченную на этот шедевр, можно было купить село с сотней крепостных.
      Тогда отец, смеясь, заметил:
      – А что можно купить на изумруд, подаренный тебе моей матушкой?
      Помнится, мама тут же замолчала, будто смутилась. Сказала:
      – Ну ладно, пусть висит!
      Но теперь не было этой шпалеры. Со стен исчезли даже штофные обои, и теперь гостиная напоминала помещение, оставленное после стоянки варварами.
      Как, оказывается, страшно, приготовившись не к самому лучшему – граф Зотов ведь говорил, что французов здесь не было, вот я и обрадовалась, – застать положение вовсе ужасным. А я не только приехала в имение сама, но и привезла с собой гостей, в полной надежде на то, что наше поместье не разорено. Тогда куда все делось и почему до сего момента, кроме Марьи, сюда не явился никто из наших слуг?!
      Ко всему прочему где-то задерживался Сашка. Я подошла к окну, выглянула в сад – никого.
      Аксинья, видя мое смятение, взмолилась:
      – Матушка, княжна, позвольте мне посмотреть, может, где какой табурет или стул отыщется?
      – Да, иди, иди, – поспешно согласилась я.
      Заниматься поисками пропавшей мебели в присутствии гостей казалось мне неподобающим занятием для хозяйки дома.
      – Позвольте и мне сопроводить вашу служанку, – предложил Джим Веллингтон, в то время как Хелен смотрела вокруг широко раскрытыми глазами и лишь приговаривала: «О, my God, о, my God!»
      – Да-да, пожалуйста, – повторила я, все еще ошеломленная увиденной картиной.
      Вернулись они обратно довольно быстро. Причем Аксинья осталась у двери, а Джим подошел ко мне и сказал почему-то вполголоса:
      – Думаю, ваше сиятельство, вам это нужно увидеть.
      И пошел, забыв даже пропустить меня вперед.
      Я услышала, как Зимин проговорил, обращаясь к Хелен:
      – С вашего позволения!
      И тоже поспешил за нами.
      – Подождите! – крикнула Хелен. – Мне страшно оставаться здесь одной!
      И она припустила следом за нами.
      Я думала, что меня уже трудно чем-нибудь удивить в моем родовом гнезде – однако, как выяснилось, я ошибалась!
      Бывшая танцевальная зала, огромная комната, которая в большинстве своем пустовала – разве что кто-нибудь садился поиграть на фортепьяно, – теперь была просто забита мебелью, которую стащили сюда из многих других комнат. Столики, пуфики, диванчики, огромное трюмо – все было здесь.
      Дальняя же часть комнаты оказалась выгорожена, отделена огромным, видимо, наспех сооруженным занавесом, для которого и использовали шпалеру из гостиной.
      Чтобы подтвердить свою догадку, я отдернула занавес и точно: обнаружила здесь родительскую кровать под балдахином. Судя по смятому постельному белью на ней, кровать использовали по прямому назначению. Причем две подушки, хранящие еще следы голов, говорили о том, что некто на этой кровати спит не один.
      Я вообще ничего не понимала. Если бы я наверняка не знала, что у нас нет родственников, то подумала бы, что кто-то из них, не дожидаясь моей смерти – ведь, кроме меня, прямых наследников не было, – поспешил вступить в наследство, потому поселился в нашей усадьбе, никого не ставя о том в известность. Просто занял его, и все.
      – Что здесь происходит, кто бы мне объяснил, – прошептала я в задумчивости.
      – Не беспокойтесь, ваше сиятельство, разберемся! – браво откликнулся Зимин, и мне опять легче стало от того, что в такой странной, да что там, невероятной ситуации я не одна.
      Немного погодя мы услышали шаги и к нам вошел наш староста в сопровождении Марьи.
      Герасим имел вид еще более плачевный, чем Марья. Раньше он всегда был одет в вещи добротные. Отец считал, что по тому, каков вид у слуг, можно судить об их хозяевах. Теперь же на старосте оказалась какая-то худая одежонка, явно с чужого плеча, вся в заплатах, да и та висела, как на колу, потому что потерял Герасим в весе фунтов 35–40 и стал напоминать ходячий скелет.
      Едва увидев меня, он рухнул на колени и зарыдал:
      – Простите, княжна, матушка, простите раба своего неразумного. Не сумел, не сберег, не смел противостоять супостату...
      – Что ты, Герасим, немедленно поднимись! О каком супостате ты говоришь? Разве в нашем имении француз побывал? Мне говорили...
      Я взглянула на Зимина, и он принялся поднимать слугу с пола.
      – Куда там хранцузу! Тут свой вражина объявился, не приведи Господь.
      – Ты хочешь сказать, что это некий Осип – мой крепостной?
      – Ваш, матушка, именно так. Прачки Фионы сын. Бог сжалился, прибрал ее к себе, не видит она, во что ее детина превратился... Когда война началась, Осип собрал крестьян... ну, из ваших же крепостных. Нашел отставного солдата, и тот мужиков поучил маленько военному делу. Как стрелять, еще там чему, солдату нужному... И стал у этих мужиков командиром. У нас в лесах один офицер собрал русских солдат... тех, кого Бонопартий побил. Ну и наш Осип ему вроде на подмогу мужиков привел. Как звать-величать етого воина, не помню, но шибко он хранцузов пошшыпал!.. Осипу он как бы доверял – уж больно тот дерзок был, не щадил живота своего, ежели нужно было на хранцуза напасть. И крестьяне наши, им, стало быть, завербованные, тоже оказались удальцы... Осип-то поначалу прикинулся патривотом...
      – Патриотом, – мягко поправила я.
      – Мол, за Расею жизни не пожалеет, а сам стал пленных да мертвых обирать. Обозы перехватывать. Хоть и хранцузские, а не по-божески, надо бы отдавать добычу кому следовало, а он все сюда ташшил. В вашем-то винном погребе этого добра... видимо-невидимо!
      Наверное, я прежде всего виновата в том, что произошло потом. Мы все так увлеклись рассказом Герасима, что не услышали приближающиеся шаги нескольких человек, вернее, не обратили на них внимания и не сразу разобрались, что за люди в дверях появились.
      Я успела лишь заметить, как мужик в мохнатой шапке прицелился из ружья, грянул выстрел, и Герасим рухнул на пол, надо думать, уже мертвый.
      – Вот ведь гнида какая, – презрительно поморщился мужик. – Их жалеешь, жизнь, можно сказать, даришь, а они вон как тебе платят, за добро-то!
      – Вы, собственно, кто? – спросила я, от неожиданности называя простого крепостного на вы.
      – Ай-яй-яй, княжна, – откровенно ухмыльнулся он, – надо знать своих людей... Глядите-ка, ребята!
      Он обернулся к дверям, где за его спиной стояла кучка добротно одетых крестьян с оружием в руках и недружелюбно молчала.
      Это было странно и даже дико, тем более что мой отец вовсе не считался жестоким крепостником, самодуром, он не сек собственноручно провинившихся крепостных, не драл с них три шкуры – словом, и он бы не менее меня удивился, увидев такой явный случай неповиновения...
      Впрочем, додумать я не успела, потому что поручик Зимин метнулся к предводителю взбунтовавшихся крестьян с саблей наголо и, надо думать, зарубил бы его, если бы другой крепостной, стоявший за спиной Осипа, не подставил штык винтовки, по которому с размаху Зимин и рубанул.
      Остальные тут же бросились на поручика и скрутили его. Причем повисли на нем сразу человека четыре. Наверняка это уже были люди повоевавшие, знали, как укротить такого вот медведя. Медведь медведем, а даже я обратила внимание на то, как быстро и бесшумно метнулся он к стоящему Осипу. Наверное, ему не хватило всего лишь пары мгновений, чтобы выполнить свое намерение лишить шайку разбойников их главы.
      – Молодец, Федот, я твой должник, – дернул щекой этот самый Осип и скомандовал своим ватажникам: – Отпустите его, ребята. Только саблю от него приберите, а то ишь, какой прыткой, еще вдругоряд кинется! Смотри, ваше благородие, еще раз трепыхнешься – прикажу связать по рукам и ногам.
      Зимина просто оттолкнули в сторону, и я сказала ему:
      – Не надо рисковать своей жизнью, Владимир Андреевич! Их слишком много.
      У Джима Веллингтона тоже отобрали саблю, хотя до сего времени я воспринимала ее лишь как деталь туалета мужчины, считая, что владелец вообще не вынимает ее из ножен.

      Наверное, Осип ожидал от меня совсем других чувств. Я должна была устроить истерику, упасть в обморок и тем самым дать ему возможность торжествовать победу над аристократкой.
      Но я родилась в семье военного. Пусть всю жизнь он занимался больше работой дипломатической, но гордость князей Болловских в нашем роду была не последней из достоинств. Никогда, ни при каком случае не уронить честь рода, не опозорить славную фамилию. Я всосала это знание с молоком матери.
      К сожалению, при всем своем желании способствовать процветанию мужниного рода, она не смогла подарить отцу наследника. Думаю, это так огорчало бедную мамочку, что она от разочарования не дала мне той необходимой доли материнского внимания, в которой в детстве так нуждалась я. Однако при этом я всегда старалась вести себя так, чтобы ее не разочаровать. Несколько раз удостаивалась похвалы отца и, поскольку для меня это было очень важно, помнила до сих пор все случаи, когда батюшка меня хвалил...
      Однако теперь, демонстрируя свою твердость и гордость, я все же понимала, что ни в коем случае нельзя выводить из себя этого разбойника. Может, он только и ждет повода, чтобы на нас наброситься. А мне казалось, что я теперь отвечаю не только за Хелен и Аксинью, но и за Зимина, коего всего лишь отправили со мной найти важное письмо. И за Джима Веллингтона, каковой напросился в гости в мое имение скорее всего из любопытства. Захотел, видите ли, посмотреть, как живут вблизи природы русские дворяне! А может, в самом деле отдохнуть от перенесенных тягот. Хотя я и не представляла, что за тяготы у него могли быть.
      Наверное, оба мужчины от души посмеялись бы, услышь мои мысли насчет ответственности за них. Но я была совершенно серьезна и вовсе не переоценивала свои силы. Через четыре месяца мне должно было исполниться шестнадцать лет. Возраст, в котором моя покойная бабка по отцу уже была замужем и носила своего второго ребенка!
      Мое спокойствие удивило Осипа. Даже показалось – он взглянул на меня с уважением. Впрочем, меня это нисколько не обрадовало. Почему вообще меня должно интересовать мнение моего крепостного?
      – Ну-ка, ребята, уведите этих господ в погреб. Да ведро им оставить не забудьте. Сдается мне, у них животы разболятся от нервов. Мне говорили, у господ этих нервов пруд пруди, не то что у простых крестьян!
      Его товарищи тут же бросились к нам и потащили прочь, подталкивая прикладами нарочно замешкавшихся мужчин.
      Краем глаза я увидела, как Осип ухватил за руку Аксинью.
      – А эту курочку оставь мне.
      – Ваше сиятельство! – жалобно пискнула та, словно надеялась, что я смогу вызволить ее из беды.
      – Оставьте в покое мою горничную! – сказала я строго.
      И как ни странно, Осип меня послушался.
      – Ладно, иди! – Он оттолкнул девушку от себя так сильно, что она едва не упала.
      Видимо, Джим Веллингтон нарочно выказывал покорность. Он только слушал, что говорил Осип, и спокойно дал себя увести прочь его молодцам. Но когда Осип толкнул Аксинью, он сделал почти неуловимое движение рукой и не только подхватил споткнувшуюся девушку, но и подтянул ее к нам так близко, что она смогла в нашем кругу быстро прийти в себя.
      Откуда-то у меня появилось обостренное восприятие происходящего. Я все видела, все замечала, даже то, на что в обычное время просто не обратила бы внимания. Я не только не была ошеломлена или напугана, а словно еще больше сосредоточилась и приготовилась, что в случае чего... Я еще не знала чего, но уже была готова соучаствовать, паче чаяния для этого понадобятся все мои слабые силы.
      Нас провели по ступенькам вниз и втолкнули в огромный погреб. Мой отец построил его, чтобы здесь хранить вино, каковое ему доставляли бы из Франции. Свое намерение – насчет вина – ему осуществить так и не удалось. Это сделал невозможным именно французский император.
      Меня успокаивало то, что погреб был сухой – отец, кажется, даже приглашал строителя из Петербурга, который исследовал почвы имения, после чего указал место для строительства дома и погреба.
      В погребе для чего-то у стен стояли лавки, а на столе имелся небольшой огарок свечи – его при нас зажег один из наших сопроводителей.
      Он указал Аксинье на стоявшее поодаль ведро и, гнусно ухмыльнувшись, поднялся по лестнице. Вскоре захлопнувшаяся дверь известила, что мы остались одни, запертые в винном погребе.
      – Это называется попали как кур в ощип, – задумчиво пробормотал Зимин.
      Хелен, севшая на край лавки, поднесла к лицу платок и стала подвывать. Так, как обычно воют по покойнику.
      – Сейчас же прекрати! – по-английски прикрикнул на нее Джим так, что поняли мы все, включая Аксинью. Взглянул на Зимина, чуточку внимательнее – на меня и проговорил уже по-русски: – По-моему, нам нужно решить, как себя вести. Что могут сделать с нами эти разбойники?
      – Сдается мне, убивать нас они побоятся, – сказал Зимин.
      Хелен громко вздохнула и стала икать. Зимин отцепил от пояса фляжку и протянул ее отчего-то Веллингтону, кивнув на его совсем ослабевшую соотечественницу.
      – Думаю, это поможет.
      Тот согласно кивнул и без предупреждения поднес ее ко рту Хелен.
      – Выпей!
      Женщина отхлебнула глоток и закашлялась. Зато перестала икать.
      Я опять стала наблюдать за всем нашим обществом как бы со стороны и отметила некоторую медлительность всех его членов. Словно вначале каждый сам для себя решал, что делать, а потом уже собирался выносить на обсуждение.
      Итак, нас было четверо – людей, чья судьба зависела от того, найдут ли они выход к спасению и как поведут себя в случае, если опасность станет смертельной.
      Я поймала себя на том, что не посчитала Аксинью, но правом голоса ее мы вряд ли наделим, да она к тому и не стремилась.
      Поглядев на поникшую Хелен – отчего-то я всегда считала, будто свободные служанки в трудных обстоятельствах всегда сильнее аристократок, – я подумала о том, что надо бы ее уложить спать, если, конечно, в тех огромных грудах вещей, что лежали у дальней стены, мы раздобудем что-нибудь подходящее.
      Уныние маминой горничной меня удивляло. Видимо, сказывались прочитанные мной романы, в которых аристократки всегда рисовались с поникшими головами, с печалью в сердце и слезами на глазах. В то время как их простые, но мужественные служанки оставались твердыми как кремень.
      Однако мне вовсе не хотелось ни быть, ни выглядеть слабой. Наоборот, я смотрела на наших мужчин, которые выглядели хмурыми и задумчивыми, и мысленно сетовала на то, что перевелись в наше время рыцари, которые не раздумывая бросались на защиту чести женщины. А что имелось в нашем случае? Всеобщее уныние вместо боевого духа и готовности умереть за Прекрасную Даму... Впрочем, Зимин почти так и поступил, но ни к чему это не привело.
      Наверное, я судила мужчин слишком строго. Хотела какого-то там рыцарства, в то время как на нас напали числом превосходящим, да и к тому же мы, три женщины, своим присутствием связывали руки мужчинам.
      Определив молчание мужчин как уныние, я, видимо, тоже была не права. Они всего лишь оглядывались и оценивали наши шансы.
      Словом, я нехотя расставалась с почерпнутыми из книг романтическими образами. Подлинная жизнь рисовала нам совсем другие картины.
      – Надо уложить Хелен спать, – сказала я поручику. – Она слишком встревожена – тревога обессиливает, а мы попали в такое положение, когда нашей слабостью могут воспользоваться враги нам же во вред.
      Зимин с некоторым удивлением взглянул на меня: кажется, и для него было неожиданностью мое поведение. Получалось, что не он и не Джим первыми начали оценивать обстановку и высказывать предложения, а та, которую поручик считал слишком юной для каких-то продуманных решений.
      – А перед тем... – Тут я замялась и покраснела, но все же закончила мысль: – Нужно как-то загородить ведро, которое нам оставили... Мало ли, кто-то захочет... умыться...
      Тут я и вовсе смешалась и замолчала, но Зимин спокойно кивнул в ответ на мои слова.
      – Свеча у нас всего одна, а надо бы пойти взглянуть, нет ли в той куче чего-нибудь подходящего. Вы, Анна Михайловна, пока посидите с Хелен, успокойте ее. Как женщина умная, вы найдете, какие слова подобрать, а мы с Веллингтоном проведем ревизию.
      Надо сказать, я подчинилась безо всякой охоты. Так и знала, что мужчины станут оттирать меня от конкретных действий...
      Поймала себя на этой мысли и посмеялась: и в самом деле, правы мужчины, которые говорят, что нас им не понять. Только что я сетовала на отсутствие рыцарей, и вот они появились, но мне это не нравится. Угоди такой!
      Только тем, что мы застали наших пленителей врасплох, объяснялось их решение поместить нас туда, где хранилось ими же награбленное.
      Едва мужчины стали осматривать наваленные горой вещи, как послышался торжествующий голос поручика:
      – Посмотрите, что мы нашли.
      Он принес мешок, наполненный... свечами!
      – Тьма да разверзнется! – торжественно провозгласил он, зажигая сразу три из них и устанавливая на голом столе.
      На недовольный взгляд Хелен он тут же пояснил:
      – Как только нам попадется подсвечник, мы немедленно поставим его на стол.
      Я тоже взяла одну из свечей и направилась к той огромной, небрежно сваленной куче вещей.
      Джим собирал и складывал отдельной стопой одеяла и огромные пуховые подушки, а Зимин уставился в какую-то папку с бумагами, которую откопал среди вещей.
      – Так вот куда подевались два обоза, отправленные полковником Каратыгиным, – проговорил он себе под нос, но я услышала.
      Как он может думать о каких-то обозах в такое время!
      – Сейчас-сейчас, княжна, простите, через минуту я буду в полном вашем распоряжении, – буркнул он, торопливо просматривая бумаги.
      – Думаете, у вас не будет другого времени?
      – Хотел бы я и сам об этом знать, – вздохнул Зимин, откладывая папку в сторону.
      – Скажите, – поинтересовалась я, озаренная неожиданной мыслью, – а вас отправили со мной только ради какого-то письма или...
      – Вы удивительно сообразительная девушка, – усмехнулся он. – Достойная дочь своего отца.
      – А в таком случае, если от вас долго не будет известий, то граф Зотов отправит в имение небольшой отряд, чтобы проверить возникшие у вас с ним подозрения?
      – Дело в том, – сказал он, отводя взгляд, – что я попросил его с подмогой не торопиться.
      – Что?! – От возмущения я некоторое время не могла сказать ни слова. – Вы знали, что нам угрожает опасность, и тем не менее отказались от помощи?!
      – Будем надеяться на лучшее, – несколько уныло пробормотал он. – Не верится, чтобы крепостной посмел поднять руку на свою госпожу и на офицера, не говоря уже об иностранцах.
      Значит, милейший граф Зотов догадывался, что в наших краях не все благополучно, но не сделал и попытки отговорить меня от поездки... Да и послушалась бы я его?
      Как раз в это время мой взгляд упал на несколько французских штандартов, и я подумала, что, если их растянуть и связать между собой, получится прекрасная кабинка, за которой можно будет спрятать проклятое ведро!
      Потому я указала на них Зимину и спросила:
      – Догадываетесь, для чего их можно употребить?
      – Догадываемся, – ответил за него Джим Веллингтон и помог мне освободить штандарты от тюка, лежащего сверху.
      С его помощью я стала сооружать кабинку, какие видела на пляжах Италии, где мы в детстве отдыхали с родителями. Тут же к нам подскочила Аксинья, а Хелен так и осталась сидеть на лавке, погруженная в оцепенение.
      Я занималась делом, но некая мысль все не давала мне покоя, ворочалась в голове, зудела, пока наконец не вспомнилась: «А Сашки-то с нами нет!»
      Ну да, я же отправила его поставить лошадей в конюшню, а карету оставить там же под навесом. Но поскольку помогать Сашке, видимо, оказалось некому, он так и задержался там, не спеша появиться.
      Только бы он догадался в конюшне и остаться! Или спрятаться где-нибудь, но он же ни о чем не подозревает. Не станет хорониться, выйдет на свет, тут-то его разбойники Осипа – по-другому называть их язык не поворачивается! – и схватят.
      Но пока это наш единственный шанс выйти из заточения. Если, конечно, Осип со своей шайкой не испугается и не покинет мое имение добровольно.
      – Кстати, – шепнул мне Зимин, когда подоспел к нам с Джимом на помощь и мы быстро соорудили вполне приличную загородку. – А где ваш слуга, с которым вы приехали в Москву?
      – Стыдно сказать, но я и сама только что о нем вспомнила. И теперь молюсь, чтобы он догадался где-нибудь схорониться, а поутру отправиться за помощью.
      – Это, конечно, было бы чересчур хорошо, – вздохнул поручик. – Ах, Анна Михайловна, ежели б вы знали, как я корю себя за легкомыслие. Ведь подозревал, что здесь нечисто, а не догадался перво-наперво пойти к крепостным и провести дознание, кто этакое безобразие в доме учинил. Что я скажу своему начальнику? А что решит он? Гнать поручика Зимина из учреждения поганой метлой!
      – Пустое, Владимир Андреевич, – стала защищать я поручика от него самого. – Кто из здравомыслящих людей мог бы предположить этакое событие? Крепостной расположился в господском имении, как у себя дома, и не боится, что идет против закона.
      – Кое-кто и у нас думает, что война все спишет, – вздохнул Зимин. – Такие, как Осип, лишь следствие неполадок в нашем российском устройстве.
      Разбойники оставили нам кувшин с водой, и Аксинья тоже внесла свою лепту – обнаружила в куче вещей большой серебряный кубок с рубинами, который отныне стал нам служить вместо стакана для воды.
      Первым делом мужчины под моим руководством соорудили чуть ли не королевское ложе из ковров и гобеленов, на каковое уложили вконец измученную Хелен. Не знаю, заснула она или просто лежала с закрытыми глазами, не госпоже ухаживать за горничной!
      Не то чтобы я была такой уж жестокой, но в пору испытаний я предпочла бы видеть рядом с собой людей, достаточно владеющих своими нервами. Никто не обещал англичанке, что она попадет в замок, где за ней будет ухаживать целый штат слуг. И никто, кстати, ее с собой не звал.
      Дав таким образом мысленную отповедь бывшей маминой горничной, позволяющей себе быть слабее госпожи, я села за стол с мужчинами, чтобы посовещаться и решить, чего мы можем ждать от такой неприятной ситуации и есть ли у нас возможность из нее выпутаться?
      Аксинья примостилась чуть поодаль, как и положено служанке, но уши-то ей никто не мог заткнуть, так что она слушала все, о чем мы говорили.
      – Ваш крепостной достаточно ловок и сообразителен? – спросил меня теперь уже Веллингтон.
      – Это величайший пройдоха в мире, – ответила я, – но ведь его тоже могут застать врасплох.
      – Могут... – задумчиво проговорил Джим, – но немножко надежды у нас есть, не так ли?
      Немножко надежды! Вообще-то Веллингтон хорошо говорил по-русски, но порой то ли от волнения, то ли от желания нас развеселить начинал говорить не только с акцентом, но и не совсем правильно.
      – Если мы станем только надеяться на слугу, то можем застрять до того, пока рак на горе не свистнет! – внес свою лепту в разговор и Зимин.
      – А что вы можете предложить? – сердито спросила я.
      – Предложений может быть несколько, – медленно проговорил поручик, чем меня несказанно удивил.
      Какие планы могут строить пленники, запертые в винном погребе людьми, преступившими закон и прекрасно знающими, чем им это грозит? Им, как говорится, терять нечего.
      Но с другой стороны, никому не хочется прослыть душегубом. Одно дело – поймать кого-то и ограбить, украсть обоз и перебить его сопровождение – такое еще доказать нужно! И совсем другое – убить хозяйку имения, да еще ее гостей, в числе которых офицер! Из такого положения выход найти уже невозможно.
      Я представляла, какие мысли ворочались сейчас в голове Осипа, а с другой стороны, вполне могла ошибаться. Тот, кто однажды преступил закон и не поплатился за это, всегда имеет искушение повторить собственный шаг, надеясь, что и на этот раз ему подобное сойдет с рук.
      Словом, я могла рассуждать и так и эдак, но будучи уверенной, что могу знать мысли разбойника, я, кажется, так и не выслушала мнение поручика.
      А он как раз сидел напротив меня и ждал, когда я передумаю все эти свои мысли, чтобы он мог наконец высказаться. Джим тоже сидел и молчал, уж не знаю, что он там себе напридумывал, но, подозреваю, решил, что мы с Зиминым, как люди коренной национальности, лучше его разберемся в сложившейся ситуации и предложим, что и как делать.
      – Прежде всего нам нужно вооружиться, – сказал Зимин. – Джим, вы видели: в этой куче вещей кое-что можно найти?
      – Да, – кивнул тот, – я заметил в этой куче кинжал в золотых ножнах, украшенных изумрудами. Очень ценная вещь.
      – Я говорю не о ценности, – уточнил Зимин, – а об оружии, которым в случае чего мы могли бы защищаться. Ведь один из вариантов поведения этого башибузука: убить нас всех да и концы в воду. А то просто взять и замуровать нас здесь, чтобы даже руки свои не пачкать.
      Я почувствовала, что бледнею.
      – Зря вы, господин поручик, говорите при даме о таких ужасных вещах, – заметил Веллингтон.
      – Пусть лучше она ужаснется от предположений, чем от событий, каковые случатся в самом деле.
      – Аксинья, – попросила я, протягивая служанке серебряный кубок, – не могла бы ты принести мне воды?
      Девушка с готовностью бросилась исполнять мою просьбу, а я спросила Зимина:
      – Говоря об оружии, вы имели в виду и меня?
      – Естественно. Вряд ли разбойники станут обыскивать вас. Известно, что женщинам спрятать тот же кинжал куда как легче, чем мужчинам.
      Он с неодобрением скользнул взглядом по своим белым в обтяжку лосинам.
      – Но даже если я спрячу оружие и его у меня не найдут, вряд ли я смогу им воспользоваться, – сказала я, удивляясь, что поручик не понимает такой очевидной истины.
      – Когда придется выбирать: жизнь или эти ваши дамские штучки, думаю, вы совсем по-другому посмотрите на то, что у вас имеется при себе оружие.
      Дамские штучки! Теперь он стал мне грубить, и я едва сдержалась, чтобы не указать ему на невоспитанность. Но вместо этого мстительно подумала, что в трудные минуты жизни, оказывается, мужчины настолько теряют свое лицо, что могут даже вести себя неподобающим образом по отношению к женщине!
      – Мне кажется, мистер Зимин, вы чересчур strict... строги к ее сиятельству, – вступился за меня Джим, и я послала ему улыбку благодарности.
      – Нет у нас времени на реверансы, – с досадой проговорил поручик. – От того, насколько серьезно отнесется к моим словам Анна Михайловна, может зависеть не только ее честь, но и жизнь.
      – Разве для того нет рядом с ней мужчин? – не сдавался Веллингтон.
      – Есть, – едко согласился Зимин, – но у мужчин могут быть связаны руки как в прямом, так и в переносном смысле...
      Тут как раз загремел замок и к нам стали спускаться двое мужчин из шайки Осипа.
      Один из них – придя в себя, я теперь могла позволить себе спокойно рассмотреть наших пленителей – обычно работал при кухне. Как раз он легко нес на одной руке тяжелый поднос с едой – нас решили покормить. Значит, пока убивать не собираются.
      Человек с подносом спускался по лестнице первым, а второй держал на изготовку ружье и хмуро оглядывал нас – не бросимся ли на него? Он еще постоял, подождал, пока товарищ разложит еду на столе, а потом еще вернется, чтобы заменить кувшин с водой на другой, полный.
      Оба посмотрели на устроенную нами загородку, за которой пряталось ведро, и переглянулись.
      Потом так же молча поднялись по лестнице наверх. Причем тот, что с подносом, опять шел первым, а другой, с ружьем, прикрывал его.
      Отчего-то атаман расщедрился. Обед нам подали такой, каким кормят скорее не пленников, а дорогих гостей.
      Зимин обозрел это продовольственное великолепие и пробормотал:
      – Выходит, он все же боится. А я уж было подумал, наш разбойничек пошел ва-банк: или пан, или пропал!.. – Он продолжал рассуждать вслух: – Хотя, с другой стороны, ничего хорошего в будущем его не ждет. Это же бунт, и ничего другого! Не ожидал он, что с вами, княжна, будем и мы с Джимом. Одно дело – сражаться с молоденькой девушкой, и совсем другое – со взрослыми людьми, один из которых – боевой офицер.
      – Между прочим, я тоже боевой офицер! – заметил Джим и осекся. Видимо, он вовсе не собирался этого говорить.
      – Вот как? – нарочито изумился поручик. – А я думал, вы штатский. Мало ли, может, состоите при мисс Хелен как ее персональный рыцарь.
      Джима его замечание задело, но он не спешил вступать с Зиминым в перепалку. Вероятно, прикидывая, насколько он может перед нами раскрыться. В том, что ему есть что скрывать, я уверялась все больше и больше.
      И тут я рассердилась.
      – Сейчас же прекратите, Владимир Андреевич! – прикрикнула я на поручика, даже сама удивилась металлическим ноткам в собственном голосе. – Чего вы хотите? Поссориться с Веллингтоном? Какая вам разница, военный он или штатский? Джим – мой гость. И вы, между прочим, тоже. Так что и ведите себя как гость.
      Я думала, что Зимин обидится, но он лишь взглянул на меня. И на этот раз с удивлением. Что он там в отношении меня напридумывал, если малейшее разумное действие с моей стороны ставит его чуть ли не в тупик?

      Наверное, чего-то я не понимала, но невольно сделала то, что поручик от меня ждал.
      – Вы видели? – кивнул Зимин на захлопнувшуюся дверь погреба. – Вот вам еще один вариант.
      Еще! Если быть объективным, то пока ни одного из вариантов нашего спасения он как раз и не назвал. Кроме того, что нас убьют или живьем замуруют.
      – Может, сначала поедим? – осторожно предложил Джим, оглядываясь на спящую Хелен.
      Наверное, раздумывал: будить бедную женщину или не будить?
      В отличие от него поручик сантиментами не страдал. Он без предупреждения громко позвал:
      – Просыпайтесь, Хелен, нам принесли обед.
      А когда увидел мой свирепый взгляд, ничуть не смутился.
      – Дневной сон в несколько раз продуктивнее, чем ночной. За двадцать минут дневного можно вполне наспать на два часа.
      – Наспать! – передразнила я его, впрочем, уже в полный голос, потому что до сего момента мы говорили полушепотом, чтобы не разбудить уснувшую женщину. Она как раз заворочалась на своем жестком ложе, открыла глаза. Я ей предложила: – Пойдемте, я полью вам из кувшина, умоетесь.
      Аксинье я лишь показала глазами на стол, и она стала расставлять миски, открыла судок с чем-то мясным, и по нашей темнице поплыл восхитительный запах съестного. Кажется, мы все поняли, как проголодались, потому никто не стал чиниться, а принялись за еду со здоровым аппетитом. Даже Хелен.
      Насытилась я быстро и тут же опять вспомнила про Сашку: «Где его черти носят? Неужели нельзя придумать способ, чтобы дать о себе знать?!»
      А что, если Осип его поймал и убил? С ним ведь можно и не церемониться, Сашка – такой же крепостной... Но тут же я сама себя и остановила. Убивать-то зачем? Его можно тоже посадить под замок. В какой-нибудь амбар...
      Кажется, я заразилась от Зимина придумыванием вариантов. Или, может, это обычное свойство человеческой психики: додумывать то, что неизвестно, но о чем хотелось бы знать.
      Однако нелегко давалась мне самостоятельная жизнь. Я напоминала себе бабочку, которая едва вылезла из кокона, как тут же попала в бурю, грозящую сломать ее хрупкие крылышки.
      Но подумав так, я себя и одернула. Не такие уж хрупкие эти крылышки, если я не теряюсь в сложных ситуациях и не устраиваю истерик, а стараюсь быть по возможности полезной своим товарищам.
      Кстати, мои товарищи – я имела в виду тех, что мужского пола – нашли все же в куче вещей две шпаги с богато отделанными эфесами и теперь, став в позицию, устроили нечто вроде турнира. Скакали, прыгали, гонялись друг за другом, чем вызвали у меня снисходительный вздох: мальчишки, да и только!
      Предводительствовал, конечно же, Зимин. Я уже замечала, что при своей кажущейся неуклюжести двигался он быстро и бесшумно. Джим поначалу никак не хотел с ним фехтовать. Он посматривал на меня: мол, как я к этому отнесусь, но я сидела с каменным лицом, не подавая виду, что меня это смешит.
      В конце концов я присела у кучи вещей и стала их перебирать, складывая отдельно посуду и одежду. Терпеть не могу сидеть без дела. Дома всегда чем-нибудь занималась: рисовала ли, читала, вышивала или пыталась гадать на картах, чему меня научила одна из питерских подруг.
      Дело потихоньку двигалось к ночи. Хелен опять вернулась на свое лежбище, а мне, как назло, спать не хотелось.
      Аксинья некоторое время сидела на лавке – я не позвала ее с собой. Потом потихоньку подошла ко мне, остановившись на небольшом расстоянии, а потом потихоньку придвинулась и ненавязчиво стала помогать мне. Света у нас было предостаточно, так что мы вполне могли вещи рассмотреть.
      Чего здесь только не было! Зимин говорил про обоз, но чей? Если французский, то становилось ясно: везли награбленное в богатых домах, скорее всего поспешно брошенных своими хозяевами. Да и если не французы, то кто?
      Я невольно произнесла это вслух.
      – Мародеры, – подсказал мне Зимин, которому надоело фехтовать, и теперь он вместе с Джимом подошел к нам и стоял, глядя, что мы с Аксиньей вытаскиваем из кучи вещей.
      Я укоризненно оглянулась на них. В самом деле, стоят над душой, уж лучше бы продолжали фехтовать!
      – Что еще можно делать в винном погребе, где нет никакого вина?
      Только поручик это произнес, как оно и нашлось. Я как раз засмотрелась на одну небольшую, но талантливо выполненную картину: маленькая девочка в розовом платьице, обнимающая за шею огромную собаку. А поручик приподнял какую-то мешковину и обнаружил бочонок, видимо, кем-то из разбойников и спрятанный.
      – Если мне не изменяет нюх, здесь вино! – радостно сообщил он, взбалтывая бочонок и поднося к уху, чтобы лучше слышать булькающую жидкость. А потом точно так же поднес его к уху Веллингтона. – Джим, дружище, как вы на это смотрите? Не правда ли, это дар свыше, необходимый для того, чтобы скрасить наше убогое существование?
      Веллингтон, которого я считала человеком крайне выдержанным и спокойным, тоже оживился.
      – В таком бочонке не может храниться плохое вино.
      – А я даже склонен продолжить ваше предположение: в таком бочонке хранят вино для дорогих гостей, – опять побулькал бочонком Зимин.
      – Или для особых торжеств, – заключил Джим.
      Слово за слово, они решили: пора свое предположение проверить. Выбили пробку из бочонка и стали разливать вино уже в золотые кубки, которые принесла нам все из той же кучи Аксинья. Впрочем, оказалось, что их – одинаковых – всего три, и тогда для себя Зимин взял найденный прежде серебряный кубок емкостью раза в два больше, чем наши золотые.
      – Я не буду наливать доверху, – решил он в ответ на мой испуганный взгляд и нарочито завистливый Джима.
      Аксинье вина тоже налили. Она вопросительно взглянула на меня и, получив одобрительный кивок, робко поднесла бокал ко рту.
      – За наше скорейшее освобождение! – провозгласил Зимин, и мы выпили.
      Потом, не сговариваясь, все четверо взглянули на спящую Хелен и переглянулись между собой, сопровождая взгляды понятными жестами. Кто все время спит, может проспать и царствие небесное.
      Но вообще чем больше мы торчали в этом погребе, тем больше наше заключение казалось мне похожим на фарс. Я даже перестала бояться, что Осип против нас что-нибудь нехорошее предпримет. Точнее, мне вдруг стало все равно. Какая-то бесшабашность ударила в голову неизвестно почему.
      Наверное, папа осудил бы такое легкомыслие.
      – Никогда нельзя настолько расслабляться, дочка, чтобы ничего вокруг не видеть. Именно в такие минуты не только наши враги, но и сама судьба преподносят нам неприятные сюрпризы.
      – Неужели ты веришь, что их можно избежать? – спорила с отцом я, тринадцатилетний сопленок.
      Папа разрешал мне некоторые вольности. Может, оттого что, не получив сына, частично внес в мое воспитание несвойственные девицам твердость духа и умение держать себя в руках в трудную минуту. По крайней мере я никогда не падала в обморок и не умела истерически визжать, завидев, например, мышь.
      Ну боялась, ну столбенела при виде этих серых тварей, но чтобы визжать...
      – У женщин, видимо, слезные протоки расположены гораздо ближе к поверхности, чем мужские, – рассуждал папа. – Но я думаю, что постоянно рыдать и изливать влагу по поводу и без тебе не стоит. Только в крайнем случае.
      – А разве человек может сдерживать слезы? – не поверила я.
      – Может и должен, – категорически ответил отец.
      Правда, с чем все же не соглашалась моя мама, так с тем, что считала издержками отцовского воспитания. При случае я могла употреблять слова, которые в речи девушек из благородных семейств не должны присутствовать. Папа с ней шумно соглашался:
      – Крепкие выражения не для девушки. Ты, Анюта, ими не пользуйся. В смысле, выбирай выражения...
      Но втихомолку при этом подмигивал мне. Мол, слушать – слушай, а там... Смотри по обстановке.
      Итак, мы сидели за столом и пили вино. Наверное, в запарке наши пленители просто не подумали о том, что мы станем рыться в этих вещах и не только найдем мешок со свечами, зажжем их во всех углах, но и отыщем припрятанный ими бочонок.
      Обычно за столом я могла лишь пригубить вино – до последнего времени мне попросту не разрешалось его пить по малолетству, но сегодня... Мне скоро должно было исполниться шестнадцать лет. Между прочим, моя подруга и ровесница Мила – дочь князя Серова – успела выйти замуж и недавно родила прекрасную девочку.
      Я уже года два как уяснила: вопрос возраста – понятие относительное. Так и с вином. Когда-то мне пить не дозволялось, а теперь пришла пора и мне поднимать бокал наравне со всеми.
      Таким образом успокоив свою совесть, я увлеклась и, как бывает с новичками, вовремя не остановилась. Причем вначале я еще обращала внимание на удивленно поднятые брови Зимина, который наблюдал, как я лихо выпиваю свой кубок, а потом, разозлившись – в самом деле, что это он смотрит на меня, как на несмышленого ребенка, – я и вовсе перестала сторожиться.
      И напилась. Потом уже не помнила, кто меня уложил спать на таком же импровизированном ложе, на каком спала Хелен.
      Проснулась я под утро с жутчайшей головной болью. На столе догорала одна из многих свечей из мешка. Но, едва поднявшись, я почувствовала, как содержимое моего желудка запросилось наружу. Все остальные спали, мужчины – у противоположной стены, так что никто не мешал мне извергать из себя выпитое, а заодно и съеденное накануне.
      Возможно, кто-то и слышал издаваемые мной ужасные звуки, но, когда я вернулась к своей постели, никто не пошевелился и не взглянул на мое измученное, наверняка несчастное лицо.
      Однако после этой неприятной процедуры мне сразу стало легче и я заснула так крепко, что проспала самое главное. То, о чем мне потом рассказала Хелен.
      Утром нам не принесли завтрак, но зато, проведя некоторое время в ожидании, пленники услышали, как на двери нашего узилища загремел замок и чья-то незнакомая голова заглянула в погреб:
      – Эй, люди, есть тут кто-нибудь?
      – Есть, – отозвался Зимин, – и даже больше, чем просто кто-нибудь. Нас пятеро. А вы кто будете?
      – Я – кузен княжны Болловской, граф Кирилл Никитович Ромодановский.
      Он спустился на пару ступеней вниз и понизил голос до шепота:
      – А почему вы сидите здесь, под замком?
      Тут как раз я и проснулась. Сквозь сон почувствовала, как изменилась уже привычная обстановка. И еще слово «кузен» применительно к моей фамилии. Откуда у меня мог, скажите на милость, появиться какой-то кузен?
      – Чей вы кузен? – громко поинтересовалась я, проводя рукой по волосам – выглядела я не иначе как огородное пугало: без зеркала, без приличной расчески – кстати, именно расческу среди кучи вещей мы почему-то не стали искать. Может, нашлась бы какая-нибудь золотая, с бриллиантами на ручке?
      Наша компания, а-ля Ноев ковчег, приняла как само собой разумеющееся и эти золотые кубки, и сабли с украшенными драгоценностями рукоятями, и подсвечники, напоминающие собой музейные раритеты. Даже странно, что ни у кого из нас при виде таких богатств не загорелись глаза. Или загорелись, но это сумели скрыть?
      Кстати, некто, назвавшийся моим кузеном, разглядел стоящие на столе золотые кубки первым делом. Он ахнул, всплеснул руками и так поспешно сбежал вниз, что оставалось только удивляться.
      – Боже мой! – вскричал он, хватая золотые емкости, из которых мы накануне пили вино. – Это же императорские кубки!
      – Что значит – императорские? – поинтересовался Зимин, скосив глаз на открытую дверь, но при этом не трогаясь с места.
      – Двадцать лет тому назад они были похищены из дворца императрицы Екатерины.
      – Вы нас упрекаете в воровстве? – холодно осведомился поручик, по-рыцарски присоединяясь к подозреваемым словом «нас».
      Псевдокузен нежно погладил кубки и шумно выдохнул:
      – Удостоился лицезреть!
      – Не уходите от ответа! – Я стукнула по столу, чувствительно зашибив при этом ладонь и зашипев от боли. – У меня нет и не может быть никаких кузенов!
      – Но как же, – оскорбился он, – вы, должно быть, не знаете, что ваша тетка по матери, Гликерия, вышла замуж за графа Евстигнеева и родила ему дочь, которая, в свою очередь, выйдя замуж за князя Ромодановского, родила сына...
      – Сын княгини Аглаи Ромодановской умер во младенчестве, – холодно проговорила я, – и, насколько мне известно, больше у нее не было детей.
      – Правильно, – кивнул Кирилл, если его и в самом деле так звали, – но у нее был пасынок, Александр Ромодановский, который, женившись на графине Извековой, родил сына Кирилла, то есть вашего покорного слугу.
      – Понятно, седьмая вода на киселе, а не кузен, – пренебрежительно махнул рукой Зимин.
      Ромодановский в момент оставил в покое кубки, встал по стойке «смирно» и даже каблуками прищелкнул.
      – Позвольте узнать ваше имя, поручик! – сказал он с такой силой чувства, что даже сорвался на фальцет.
      – Хотите на дуэль меня вызвать? – фыркнул Зимин. – Не трудитесь, голубчик, недосуг мне. Лучше скажите, каким образом вы сюда попали?
      – То есть что значит – каким? – сразу успокоился мой якобы кузен. – Приехал в карете. Может, вы думаете, что ежели мы с Анной Михайловной и не прямые родственники, то я непременно из бедняков? Прибыл в приживальщики определяться? Могу показать, у меня есть наличные деньги...
      Он вынул откуда-то из внутреннего кармана и в самом деле солидную пачку денег, чтобы, помахав ею в воздухе, спрятать обратно.
      – Экий вы, голубчик, огонь! – не то восхитился, не то осудил Зимин.
      В любом случае вышло это у него покровительственно. Разве что по плечу графа не потрепал.
      Я понимала, что Зимин, будучи на деле ненамного старше Кирилла, нарочно взял в общении с ним такой снисходительный тон, чтобы надежнее вывести кузена из себя. Я нарочно про себя так и подумала – кузена, пусть его! Хочется человеку считать себя моим родственником – не буду ему в том препятствовать.
      Потому – имея достойный пример перед глазами! – я изобразила из себя почтенную матрону и строго сказала:
      – Прекратите, Владимир Андреевич, нашли, ей-богу, время! Из-за вас мы сидим в этом погребе, хотя давно могли бы выйти на волю и все вопросы выяснить там, наверху, а вовсе не в своей темнице.
      И тут же я подала всем пример, решительно направившись к лестнице, быстро поднялась по ступенькам и, придержав юбки, шагнула наконец в коридор, ведущий к свободе.
      Вроде и сидели мы внизу недолго, всего-то сутки, а показалось – целую вечность.
      Мои товарищи по неволе устремились следом за мной, но никому не удалось меня обогнать, потому что я неслась к выходу на всех парусах и успокоилась, только очутившись на крыльце и с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух.
      Воля. Как, оказывается, остро начинаешь ее ощущать, испытав подобное нашему пленение. Когда не можешь делать то, что хочешь, и вообще жить как хочешь. Интересно, что впервые в жизни у меня мелькнула мысль: «А не мечтают ли точно так же о воле наши крепостные? Или они, родившись в неволе, просто не знают, с чем свою привычную жизнь сравнивать?»
      А потом я опять вспомнила о Сашке. Куда подевался этот шустрый малый? То же самое я подумала о шайке Осипа. Куда делись разбойники?
      Все же странно, что мой так называемый кузен, прежде каких-то иных действий, едва приехав, открыл дверь именно в винный погреб. А что, если... Но думать, будто он каким-то образом мог быть связан с Осипом, мне не хотелось.
      – Откуда вы узнали, что мы заперты в погребе?
      Я обернулась и отыскала глазами Кирилла, чтобы задать ему этот вопрос.
      Но ни мой пристальный, изучающий взгляд, ни вопрос Ромодановского не смутили. Он объяснил мне просто, как несмышленышу:
      – Согласитесь, Анна, то, что я здесь застал, могло бы удивить любого. Я приехал в поместье и не увидел вообще никого в господском доме, притом что двери повсюду были распахнуты настежь. Я просто шел по коридору и заглядывал в каждую комнату, что встречалась на моем пути. Не найдя ни души, я остановился и стал слушать, не раздастся ли где какой-нибудь звук. И тут мне показалось, что я слышу разговор. Причем, как выяснилось, за дверью, закрытой с наружной стороны на засов. Несмотря на то что любому это показалось бы подозрительным, я все же взял на себя смелость запертую дверь открыть...
      Разговоры, разговоры... Не слишком ли долго я прихожу в себя?
      Переведя взгляд влево, я увидела и карету Ромодановского. Кучер его стоял рядом и, увидев, что я смотрю на него, низко поклонился. Но как-то изящно. Не всем корпусом, как кланяются наши крестьяне, а будто перетек из одного положения в другое.
      Кожа у него была смуглая, но не российским южным загаром, а с примесью фиолетового цвета. Впрочем, ничего странного я в этом не видела. Богатые люди кого только себе не заводят: то уродцев, то карликов, по сравнению с которыми слуга Ромодановского особой экзотикой и не отличался.
      Карета выглядела импозантно. С позолоченным орнаментом на дверце и гербом, который с крыльца я разглядеть не могла. Ничего, потом посмотрю.
      – Вы не станете возражать, кузина, – обратился ко мне Кирилл, – если мой слуга будет жить поблизости от меня? Я счел неудобным брать с собой много слуг, и Орест у меня один делает работу троих, все умеет, и я привык, что он всегда находится рядом со мной...
      Очевидно, поймав себя на многословии, Ромодановский запнулся, а потом быстро докончил:
      – Особого комфорта он не потребует.
      – Говорите, он у вас смышленый малый?
      – Ручаюсь!
      – Нам как раз понадобятся смышленые слуги. Если вы заметили, мебели в комнатах нет, она нагромождена в танцевальной зале, причем я еще не успела разобраться, вся ли она здесь и хватит ли ее на все опустошенные комнаты.
      – О, ваше сиятельство, насчет меня вы можете не беспокоиться. Я привык к жизни неприхотливой, так что временные неудобства приму без напряжения...
      – Понятно, – кивнула я. – Тогда сперва отобедаем, поскольку мы нынче без завтрака, а потом за работу... Аксинья!
      Служанка выдвинулась из-за спин господ.
      – Пойди и приведи сюда всех, кого отыщешь на подворье. Скажи – зовет госпожа.
      Она поклонилась и бегом направилась в глубь двора, где по правую руку располагались жилища для дворовых людей.
      Людская комната в самом доме для прислуги, каковые всегда должны быть под рукой, теперь пустовала. Как сказал покойный староста, видимо, в избы дворовых людей загнали вообще всю прислугу, что жила в имении.
      На мгновение у меня мелькнула мысль: «А не угнал ли с собой Осип всех моих крепостных?» – но я отвергла ее. Куда бы он их погнал? На рынок рабов? Так у нас его нет, да и кто станет покупать души безо всяких документов? У нас ведь не Америка...

      Пока я так стояла, погруженная в свои мысли, мои гости вежливо помалкивали, уважая задумчивость хозяйки, но первым, как я и ожидала, не выдержал Зимин:
      – Если не возражаете, Анна Михайловна, я пройдусь пока к конюшне. – Он протянул руку к Ромодановскому и сказал некую фразу, отчего тот оторопел, но поручика послушался: – Не одолжите ли свою шпагу, милостивый государь? А то, знаете ли, разбойники саблю отобрали, а я без оружия чувствую себя будто голый. – Он скосил на меня глаз и поправился: – Пардон, в неглиже... Ваша конюшня?
      Поручик вопросительно уставился на меня.
      – Слева, за липовой аллеей, – объяснила я.
      Все-таки в Зимине, по моим представлениям, маловато лоска настоящего аристократа. Он слишком порывист и грубоват, из-за чего так трудно представить его рыцарем какой-нибудь дамы.
      Иное дело – Веллингтон. Недаром Хелен пусть и украдкой, но с таким обожанием смотрит на него. Сразу видно – человек из приличной семьи, чьим воспитанием занимались куда более дотошно, чем воспитанием поручика.
      – Разбойники? Какие разбойники? – громким шепотом поинтересовался Кирилл, все еще глядя вслед Зимину. – Хотите сказать, что именно они закрыли вас в погребе?!
      – Согласитесь, кузен, – невольно передразнила я его тон, – что мы сами этого сделать никак бы не смогли!
      Задавать такие глупые вопросы! Мне «кузен» сначала показался умнее.
      Но тем временем передо мной, стоявшей на крыльце, как полководец перед армией, стали собираться крепостные.
      Мои гости держались несколько в стороне, понимая, что госпожа должна восприниматься своими слугами не в толпе.
      В имении Дедово – по документам прошлого года – за князем Михаилом Болловским числилось 285 душ крепостных. Насколько я знала, примерно две сотни из них жили в двух близлежащих хуторах верстах в пяти от господского дома и занимались тем, что пахали землю и содержали скот. Значит, на подворье имения жили примерно 85–86 человек. А теперь – я быстро пересчитала – осталось едва ли 60. Нынче все они стояли передо мной и смотрели с такой надеждой, что я не выдержала.
      – Здравствуйте, мои дорогие! – сказала я с нежностью в голосе и получила в ответ дружный облегченный вздох.
      «Вот в чем дело, – поняла я, – крепостные думали, что я обвиню их в том, что долгое время имение находилось в руках человека негодного, такого же крепостного, который заставил их себе подчиняться, пусть и с помощью оружия. И они подчинились и не сделали ничего для того, чтобы уберечь господское добро».
      – Я не виню вас! – горячо сказала я. – Мы и сами только что смогли освободиться... Совершенно случайно. Так получилось, что у вас не осталось господ, кроме меня, и мне придется управлять вами, хотя по российским законам я еще не достигла совершеннолетия... Что поделаешь, война! Мой отец, князь Болловский, погиб, мама... тоже умерла. Война всех нас заставила делать то, к чему мы не были готовы...
      – Матушка!
      Толпа качнулась, и мои крепостные один за другим стали падать на колени.
      – Барышня! Княжна! Ваше сиятельство! – начали кричать они наперебой.
      Потом на некоторое время замерли и стали один за другим поворачивать головы в сторону. Я тоже проследила за их взглядами.
      По аллее шел поручик Зимин и нес на руках неподвижное тело Сашки. Умер! Я почувствовала, как все во мне оборвалось.
      – Встаньте! Помогите поручику, – сказала я, не обращаясь к кому-то конкретно, но из толпы тут же вышли двое крепких парней и бегом направились к Зимину.
      Они перехватили его тяжелую ношу и понесли, а поручик быстрым шагом пошел впереди. Я сбежала к нему со ступенек.
      – Дышит, – сказал он на мой молчаливый вопрос, обогнул меня и пошел вперед, приглашая крепостных, несущих Сашку, следовать за собой.
      Я уже не стала мысленно пенять ему на то, что он сам принимает решения – командует в моем имении – и не считает даже нужным предварительно ставить меня в известность. Да и глупо было говорить о чем-нибудь таком в то время, когда Сашка, возможно, находится на последнем издыхании...
      Мне хотелось пойти за ними, но я подумала, что возле моего слуги достаточно народа, чтобы оказать ему помощь, тем более я ухаживать за ранеными совершенно не умела.
      Пора было обратить внимание на моих крепостных, которые молча стояли передо мной и ожидали распоряжений. Ну да, иначе зачем бы я их всех собирала?
      – Мне нужно назначить для вас старосту, – медленно проговорила я, подумав, что никого из них не знаю настолько, чтобы сделать это самостоятельно.
      – Исидора назначь, – прошептала стоявшая ко мне ближе всех старушка.
      Я посмотрела на нее. Кажется... она была еще кормилицей моего отца! «Егоровна», – вспомнила я.
      – Исидор! – сказала я. – Выйди вперед.
      Передо мной предстал мужчина средних лет, с седеющей шевелюрой и внимательными, умными глазами, одетый в отличие от многих чисто и опрятно.
      – Слушаю вас, барышня! – сказал он, и я подумала, что этот мужчина – единственный в отличие от всех остальных – встал передо мной не на оба колена, а на одно, словно дворянин или средневековый рыцарь. Но не наказывать же его за это!
      Надо будет постепенно разобраться с моими людьми. Я ведь ничего о них не знаю. Откуда, например, взялся Исидор? Он совсем не походил на остальных крепостных, темных и неграмотных.
      – Ты будешь старостой, – произнесла я таким тоном, будто сама только что это придумала. Да и должна была разве я показывать всем остальным, что мной командует бывшая отцова кормилица?!
      Надо же, он и поклонился вовсе не по-крестьянски, в пояс, а так, как кланяются благородные люди. Почему-то я сразу решила, что в случае чего на этого человека я могу положиться. Впрочем, покойный батюшка наверняка сказал бы, что я опять тороплюсь с выводами.
      – Прежде всего нужно привести в порядок дом... Егоровна, – кивнула я в сторону кормилицы, которая, кажется, облегченно улыбнулась: она считала, что я ее не вспомню? – объяснит тебе, где и какая мебель должна стоять. А потом ты пройди в кладовые – возьми себе кого-нибудь порасторопнее в помощь – и посмотри, что у нас есть из провизии. Пусть повара сразу начнут готовить. И я, и мои гости еще не завтракали... Что ты так смотришь на меня? В имении нет поваров? Но кто-то же готовил еду для Осипа и его людей!
      – Того, кто готовил, Осип забрал с собой, – заметил он. – Пахомыча. У самого Луи был в поварятах.
      А вот про Луи я хорошо помнила. Когда-то давно был в имении у нас повар-француз. Его мой дедушка, князь Каллистрат Болловский, привез, кажется, из Лиона. Случались у нас в роду шутники, каковые даже своих детей старались назвать не так, как другие. Каллистрат. Я не знала, есть ли вообще такое имя в святцах. Зато знала его перевод с греческого. «Хорошая армия». Надо понимать, имя означало, что ее носитель из хороших солдат. Когда-то я открыла это и была страшно горда своим открытием. Правда, отец почему-то смеялся. Я хотела даже на него обидеться, но он посерьезнел и погладил меня по голове.
      – Любознательность, доченька, двигает человека вперед. Мы с детства стараемся узнать, почему арбуз полосатый и что там, за горизонтом.
      Я так и не поняла тогда, шутит он или говорит серьезно?
      Так вот, повар Луи был достопримечательностью Дедова. Благодаря ему соседи всегда старались попасть к Болловским на обед, чтобы отведать очередного редкостного блюда. Уж на что у других повара были знатные, такие разносолы готовили, а переплюнуть Луи никто из них не мог. И теперь, значит, его ученика увел с собой какой-то Осип! Это возмутило меня больше всего. Мало того что я, не достигнув шестнадцати лет, осталась сиротой, мой прежде красивый и богатый дом в Москве являл собой одни только стены, теперь еще и повара не стало!
      Свое раздражение я едва не выплеснула на слуг, но в последний момент спохватилась. Сказала Исидору:
      – Ну, я не знаю, найди кого-то, кто умеет готовить для господ, а когда со всем разберемся, я пошлю привезти повара из Москвы... Занимайтесь делами, а я пойду... Мне надо посмотреть... В общем, работайте!
      Я поднялась по лестнице в дом и сразу направилась влево, где прежде была людская, потому что уверилась отчего-то, что Сашку отнесли именно туда.
      Оказалось, угадала. Потом мне стало понятно, что всему виной Аксинья, которая успела в людскую наведаться и понять, что оттуда почти ничего из мебели не взяли.
      Еще бы! Наши доморощенные разбойники не хотели брать мебель из комнат дворовых людей, они хотели пожить как аристократы. Но их фантазии только и хватило на то, чтобы свезти всю мебель в танцевальную залу и устроить там нечто вроде казармы. Обустроенной, по их мнению, с особой роскошью.
      Сашку положили на узкую кровать, застеленную серым одеялом, и теперь над ним склонялся Джим Веллингтон, заслоняя от меня лицо парня. Мой крепостной был почти полностью раздет, и даже моего взгляда мельком хватило, чтобы понять: Сашка просто зверски избит.
      – Уйдите отсюда, княжна! – махнул на меня рукой Зимин, как будто я уже была не хозяйкой в своем доме, а так, любопытствующей ротозейкой!
      – Надеюсь, я смогу помочь, – сказала я твердо, хотя до сего дня мне не приходилось видеть обнаженное мужское тело, а уж врачеванием заниматься – тем более. – Может, послать за врачом?
      Я не хотела, чтобы меня оттесняли от какого бы то ни было дела. Я не маленькая девочка, а взрослая женщина, которая в состоянии отвечать за своих крепостных...
      Другая радовалась бы, что кто-то берет на свои плечи ее заботы, а мне все казалось, что окружающие не принимают меня всерьез. Потому и старалась вникнуть во все сама.
      – Не нужно, – услышала я голос Джима, на мгновение оторвавшегося от своих манипуляций. – Я учился на медицинском факультете три года, и, смею надеяться, моих знаний хватит на то, чтобы помочь этому молодому человеку.
      Даже этот англичанин отказывался от моей помощи, в то время как – я заметила – Аксинья помогала ему осматривать несчастного Сашку.
      Иными словами, я шла по коридору, обиженная на весь свет, пока не сообразила, что для обид сейчас просто нет времени. Мне надо было посмотреть, как выполняют слуги мои указания, и удостовериться в том, что мебель расставляют именно так, как бы мне хотелось.
      Но когда я проходила мимо одной из комнат, услышала за приоткрытой дверью странные звуки. Кто-то будто подвывал: то ли ребенок, то ли женщина. Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь, я увидела Хелен, сидящую на единственном стуле и, надо понимать, плачущую.
      – Что с вами, Хелен? – спросила я.
      Она вскочила со стула так поспешно, словно я застала ее за каким-то неприличным занятием.
      – У меня болит голова, – пробормотала она, не глядя на меня.
      – Сейчас я пришлю к вам кого-нибудь, – заторопилась я, представляя, как я обращусь к Исидору, и он наверняка найдет человека, который поможет больной голове нашей горничной.
      – Не надо, – вскочила Хелен. – Скоро все пройдет. Это от перемены обстановки...
      Надо же, какая нежная! Я ничего не понимала. Неужели головная боль может причинять такие страдания? Или причина совсем в другом? Ах, как это некстати! Мне сейчас совсем нет времени выяснять, отчего плакала Хелен.
      – Тогда я распоряжусь, и сюда сейчас принесут кровать, – решила я. – Вас устроит эта комната как временное жилье?
      – Устроит, – поспешно согласилась она. – Окно как раз выходит в сад. Наверное, летом здесь очень красивый вид... Но... я бы охотнее чего-нибудь съела.
      От ее признания я не сразу пришла в себя. Вспомнила только, что, когда мы сидели в погребе и нам приносили еду, Хелен к ней едва притронулась. К тому же это было вчера, а сегодня мы еще ничего не ели!
      – Пойдите на кухню, Хелен, там сейчас должен быть повар. Наверняка найдется что поесть. А в двенадцать часов у нас будет обед... Как я думаю.
      Она согласилась и, оглянувшись на меня – мол, где находится кухня? – по моему кивку пошла в нужном направлении.
      Подумав было, что надо хоть чем-то накормить остальных, я почти тут же забыла об этом.
      И отправилась искать Егоровну, чтобы проверить, как там она командует крепостными и так ли расставляется мебель?
      Егоровна оказалась вполне живой и подвижной старушкой. Когда я пришла в одну из комнат, бывшую прежде гостиной, я увидела, что папина кормилица толково управляется с двумя рослыми парнями, которые вешали на окна новые шторы. Где они только нашли эту ткань – я уже считала, что в доме не осталось ничего.
      – Осип – он же мужчина, – Егоровна говорила «мушшына», – хватал что плохо лежит. Энти разбойники не заглянули в кладовую, где складывали материю. На постельное белье, на окна. Барыня-то была запасливая...
      Моя покойная матушка и в самом деле любила запасаться впрок. Отец всегда пенял ей на это, а сейчас, я думала, ее запасливость станет для нас благодеянием.
      – Егоровна, – сказала я, – закончите вешать шторы – возьмитесь за комнаты для гостей. Главное, чтобы в одну из них как можно быстрее поставили кровать. Нашей гостье – англичанке – нездоровится, она захочет прилечь.
      Я не стала оповещать слуг о том, что Хелен тоже прислуга, хоть и из вольных. Потом, когда я наконец смогу поговорить с ней, выясню обстоятельства, при которых она устроилась к моей матери, а также причину, почему осталась со мной, и тогда уж решу, как с ней быть.
      – Никанор! – крикнула Егоровна. – Сбегай Матрену позови. Скажи – нужда в ней появилась.
      Итак, порядок в комнатах наводили быстро, руководила им женщина опытная, так что я пошла на кухню, чтобы уточнить, как обстоят дела с припасами и насколько умелым окажется повар, выбранный новым старостой для работы на господской кухне.
      Оказалось, что на кухне приготовлением обеда командовала даже не повариха, а так, поваренок, тощее долговязое создание лет тринадцати от роду.
      Хелен, примостившись в углу, жадно ела не то кашу, не то истолченную картошку и только исподлобья взглянула на меня, чтобы опять заняться едой.
      – Это кто у нас повар? – поинтересовалась я, с недоверием разглядывая девчонку-подростка. Странно было видеть ее среди больших котлов и кастрюль.
      – Я, Эмилия, – пропищало создание.
      – Эмилия? – изумилась я. – Кто же это, бедняжка, тебя так назвал?
      Отчего-то прежде я не задумывалась над тем, какие имена давали нашим крепостным, но в любом случае до сего времени ни одно из них меня так не удивляло, как это.
      – Князь Михаил, – проговорила между тем юная кухарка и взглянула на меня отнюдь не смиренно.
      – Ты имеешь в виду моего батюшку, Михаила Каллистратовича?! Но почему он должен был подбирать тебе имя?
      Теперь понятно, почему в нашем имении крепостные чувствуют себя так вольготно. Папенька со своими революционными идеями, которые он привез из Франции, добился того, что теперь наши слуги забывают говорить о нем же «их сиятельство», а небрежно замечают всего лишь: «Князь Михаил», что можно назвать не иначе как амикошонством. Вот откуда растет неповиновение и где создается среда для произрастания того же Осипа и его компании!
      Я была возмущена. Да и кто такая эта Эмилия! Разве могу я доверить ей приготовление пищи для меня и моих гостей?
      Наверное, девчонка и сама поняла, что ведет себя чересчур вольготно и это может ей даром не пройти. Потому она перестала пялиться на меня своими почему-то странно знакомыми глазищами, а опустила их вниз и прошептала:
      – Их сиятельство, Михаил Каллистратович, нарочно посылал меня работать на кухню к Пахомычу, чтобы я могла у него всему научиться и прислуживать господам так, как и должно.
      – И долго ты училась? – поинтересовалась я.
      – Два года, – пискнула Эмилия.
      Это что же, в одиннадцать лет ее отправили на кухню? Но потом, приглядевшись, я поняла, что Эмилия просто чересчур худа для своего возраста, а так она довольно взрослая. Разве что немного моложе меня.
      – Что у нас с продуктами? – спросила я, подождав, пока Эмилия не высыпет в большую кастрюлю капусту, нашинкованную каким-то пареньком, который куда больше походил на поваренка, чем Эмилия на повара.
      Именно здесь, на кухне, меня, всю в думах и недоумении, отыскал прикомандированный ко мне своим московским начальством поручик.
      – У меня такое впечатление, ваше сиятельство, – казенным тоном заговорил он, – что вы не торопитесь приводить в порядок свои документы.
      Иными словами, он хотел сказать, что я занимаюсь всякой ерундой, вместо того чтобы искать бумаги отца.
      Уж не знаю, каково было у него настроение, а мне он попал под горячую руку. Что он себе вообразил?
      – Надеюсь, вы не думаете, будто я состою на службе у вашего графа Зотова? – поинтересовалась я, вложив в свою фразу максимум имеющегося у меня сарказма. – Вы зачем со мной поехали? Командовать? Так позвольте напомнить, что вы в Дедове просто гость, а я – его хозяйка, которой хотелось бы прежде всего разобраться, в каком состоянии у нее дела и как ей в дальнейшем строить свое будущее!
      Он взглянул на меня с уважением.
      – Позвольте заметить, Анна Михайловна, вы довольно воинственны. Странно, насколько может быть обманчивым первое впечатление. Мне вы показались наивной молоденькой девушкой, не способной себя защитить. Но чем больше я вас узнаю...
      – А сейчас что это было? – холодно поинтересовалась я. – Ваш кавалерийский наскок. Чем его можно объяснить? Тем, что вы еще надеялись откопать во мне ту самую наивную особу?
      – Вот! – торжественно сказал Зимин. – Вот именно об этом я и говорил. Вы воспринимаете окружающих не как своих друзей, а как потенциальных противников. В самых невинных словах вы видите попытку как-то вас задеть, обидеть. Вы напоминаете мне ежа, который сворачивается в клубок и выставляет наружу свои колючки, едва кто-то пытается его коснуться...
      – У вас поэтическое воображение, – кивнула я. – Даже сравнение меня с ежом...
      – Скорее, с ежихой, – сказал он, стараясь в эту минуту не смотреть мне в глаза.
      По-моему, он пытался сдержать смех, чтобы окончательно не разозлить меня. Правда, я тут же постаралась себя одернуть. В самом деле, обвиняю Зимина в невоспитанности, а сама забываю, что он – мой гость и негоже хозяйке нападать на гостей по всякому пустяку. Пришлось, как говаривал мой папа, «собрать свои войска и незаметно отступить назад».
      – Возможно, вы правы, – стараясь говорить помягче, откликнулась я. – Но согласитесь, не успела я въехать в свое имение, как попала – кстати, вместе с вами! – в такие обстоятельства, в которых уже не до наивности.
      Поручик согласился:
      – Да, это так. И должен заметить, вели вы себя прекрасно. По крайней мере ни паники, ни истерики я в вас не заметил.
      – Конечно, я подумала, что вы поможете мне осмотреться и разобраться с такими неординарными событиями, а теперь выясняется, что вы торопитесь и решили побыстрее найти пресловутые документы, чтобы оправдать ваш поспешный отъезд из Дедова...
      Он вспыхнул.
      – Ненадолго вас хватило, ваше сиятельство, – проговорил он с горечью. – Вы отчего-то сочли мое намерение заняться поиском документов лишь замаскированным желанием побыстрее отсюда убраться. Но я бы непременно заехал в уезд и заручился помощью местных властей – вас не оставили бы одну... В то же самое время я прекрасно осведомлен, как обстоят дела в моем родном ведомстве, как занят полковник Зотов, в то время как я здесь...
      – Прохлаждаетесь?
      – Вот именно!
      – Что ж, я вас не держу. И при всем уважении к вашей Особенной канцелярии мои дела видятся мне более важными. Я не могу бросить все ради каких-то мифических бумаг, когда в имении полный разгром, крепостные вышли из повиновения, и требуется крепкая рука, чтобы вернуть их к прежнему уважению своих хозяев!
      – Тогда, может быть, вы позволите мне единолично заняться поисками документов...
      – Ради Бога! – Я даже не дослушала поручика. – Вы можете делать все, что вам заблагорассудится! И если вы сами найдете какие-нибудь бумаги, то берите их себе, я не возражаю.
      Трудно было осуждать Зимина. Кто я ему, чтобы входить в обстоятельства моих дел? Он хочет побыстрее разделаться с поручением своего начальства и вернуться в Москву. Где, наверное, думает, что без него все развалится! А я, значит, должна надеяться только на помощь уездных властей – больше не на кого! – хотя им, возможно, тоже будет не до меня.

      В моем мозгу постепенно стала оформляться некая мысль, которая заставила меня по-новому взглянуть на все происходящее. То есть как это не на кого надеяться?! А Кирилл? Пусть кое-кто и говорит, что он – седьмая вода на киселе, но для чего-то же судьба послала мне его!
      И я пошла искать своего нового родственника.
      Нашелся Ромодановский в бывшей родительской спальне, которая тоже оказалась без портьер на окнах – для чего Осип и его люди срывали портьеры, было непонятно. Может, отдавали своим подружкам на платья? Мой сколько-то-там-юродный братец командовал одним из слуг, развешивая по стенам картины, которые он для этого отобрал.
      Картины изображали в основном батальные сцены. Что же за покои он устраивает?
      – Здесь будет висеть оружие, – сказал он, и, как ни странно, это не вызвало у меня раздражения тем, что кузен не посоветовался о том со мной. – Посмотрите, это самая светлая комната, так что все экспонаты можно будет хорошо разглядеть и не обязательно будет зажигать для того дополнительные свечи.
      Понятно, почему он не мог определить прежнее назначение этого помещения – комната пустовала так долго, не имела вообще никакой мебели, и потому трудно было вот так, навскидку, сказать, что в ней прежде находилось.
      – Вы никогда до сего дня не были в нашем имении? – спросила я его.
      – Никогда, – покачал головой он. – Кажется, вы хотите сказать, что эта комната предназначалась вами для чего-то другого?
      – Нет, я еще ничего такого сделать не успела. Просто раньше...
      – Здесь была чья-то опочивальня? Угадал?
      – Угадали. Спальня моих родителей.
      Он удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям.
      – Жду вашего выговора, хотя кое-что все же позвольте сказать в свое оправдание. Вы начинаете жизнь сначала, правильно? И если оставить здесь все, как было, это постоянно будет напоминать вам о ваших потерях.
      – О потерях? – растерянно переспросила я.
      – О смерти близких, например, – пробормотал он, словно жалея о том, что затронул эту тему. – Теперь же, заходя в эту комнату, вы будете видеть перед собой образцы лучшего русского оружия...
      Я, не выдержав, прыснула.
      – Где же найдутся эти самые образцы?
      – В вашем винном погребе! – воскликнул он. – Я видел там просто уникальные вещи: сабли, шпаги, и все так беспорядочно сброшено на пол – мое чувство коллекционера просто оскорблено!.. Вешай, Иван, картину так, как я сказал, – проговорил он слуге, который прекратил работу, оглядываясь на меня – не поступит ли от меня какого-нибудь иного распоряжения?
      – Вы только недавно приехали и потому еще не успели во всем разобраться, – мягко заметила я. – Дело в том, что я не знаю, могу ли пользоваться вещами, которые мой крепостной... ныне ставший разбойником, где-то награбил? Поручик Зимин говорил что-то о пропавших обозах... Так что, может статься, ваш труд пойдет насмарку и все это коллекционное оружие придется сдать в казну.
      – То есть вы хотите сказать...
      – Я сама еще толком не разобралась, откуда эти вещи взялись. Возможно, кое-что принадлежит и мне... Давайте поговорим с поручиком? Он, как лицо официальное, наверняка знает, как обойтись с этими вещами.
      – У меня предложение, – мгновение подумав, сказал Кирилл. – А что, если я все-таки продолжу свою работу по превращению этой комнаты в подобие небольшого оружейного музея, а потом мы пригласим поручика, и пусть он укажет, что принадлежит нам, а что не принадлежит... То есть, я хотел сказать, вам.
      – Продолжайте, – решила я, сделав вид, что не заметила его оговорки. – С вашей помощью мы куда быстрее приведем дом в божеский вид. Я пойду... в общем, мне нужно смотреть остальные комнаты.
      Бедный мальчик, наверное, ему ужасно хочется иметь собственную усадьбу, и в глубине души он считает, что несправедливо пользоваться богатством – если считать таковым полуразоренное имение – мне одной. В конце концов, жалко мне, что ли! Пусть на некоторое время почувствует себя хозяином.
      Почему я так уверена, что у Кирилла своего имения нет? Где-то же он хранит свои коллекции. Нет, я прямо так и видела его в черном бархатном сюртуке, расхаживающим по дорожкам старого сада с трубкой в руке...
      Все-все, я больше ничего не придумываю. Не до того!.. А оружейная комната... пусть появится! Не всегда же я буду одна, когда-нибудь и у меня будет муж, и он станет показывать эту комнату своим друзьям.
      Как-то получилось, что до сего дня я никогда всерьез не задумывалась о своем замужестве. Незадолго до начала войны мне исполнилось пятнадцать лет. Потом погиб отец. Вскоре умерла мать. К тому же выяснилось, что я почти разорена – по крайней мере призрак бедности распростер надо мной свои серые крылья. Мне придется здорово поработать, чтобы привести в порядок свои дела и составить впечатление о том, какое приданое смогу я предложить будущему мужу.
      Впрочем, до этого еще далеко, и непонятно, чего вдруг ко мне пришли мысли о замужестве! Вот как могут размягчать собственные мысленные картины!
      Я вернулась к Егоровне и сразу нашла себе дело. Взялась подшивать шторы так, как считала нужным.
      Старая нянька попыталась запротестовать:
      – Барышня, вы исколете свои ручки!
      – Ничего, – отмахнулась я, – зато не надо будет переделывать.
      Наверное, она считала, что держать иголку в руках аристократке не положено, но я, между прочим, неплохо вышивала гладью картины, которые сама же и наносила на холстину.
      У меня даже была шутка насчет того, что, когда выяснится мое неблагоприятное финансовое положение, мы продадим наш дом в Петербурге, купим маленький домик на окраине, и я буду вышивать для богатых дам всевозможные панно, Амвросий станет их продавать, и так мы сможем с ним существовать.
      – Не приведи Господь, барышня! – ужасался дворецкий и быстро крестился при этом.
      Так что напрасно Егоровна боялась за мои белы ручки. Они уже достаточно исколоты иголками, чтобы о них сожалеть.
      Через некоторое время передо мной опять возник Зимин. Некоторое время он стоял и смотрел, как ходит в моих руках иголка. Может, я своим видом напоминала ему какую-нибудь пасторальную картину?
      Что-то поручик не весел. Надо понимать, никаких документов он пока не нашел. Еще бы! Я ведь не размахиваю перед ним картой того места в саду, где спрятан клад, а без меня он вряд ли его найдет, перекопай хоть все вокруг!
      – Как дела у Сашки? – поинтересовалась я, ни словом не обмолвившись о его поисках. – Могу я его навестить? А то мужчины так усиленно загораживали его от меня своими мускулистыми фигурами, что я не успела бедному парню и слова сказать. Уже известно, что с ним случилось?
      – Известно. – Поручик присел на стул, который как раз перед тем внесли в комнату слуги. – Он сразу понял, что в доме неладно, и попытался поднять бунт среди крепостных. К сожалению, на такой случай Осип оставил одного из своих ватажников в людской на заднем дворе, и, пока ваш Сашка уговаривал остальных, он сбегал в господский дом и привел с собой крепких парней, которые как следует разобрались с вашим слугой. Ничего, все до свадьбы заживет.
      – Могу я его навестить? – пришлось повторить мне, потому что первый вопрос Зимин проигнорировал.
      – Он спит. Джим где-то взял опий и дал ему. И знаете, я подумал: если он доктор, почему этого стесняется, если нет, почему в его саквояже имеется опий?
      Последнюю фразу Зимин пробурчал себе под нос, но я услышала и удивленно на него оглянулась.
      – Вы разговариваете сами с собой?
      – Не обращайте внимания, – отмахнулся он. – Говорят, скоро будет обед?
      – По крайней мере меня уверило в этом некое худосочное существо по имени Эмилия, – проговорила я с нечаянным раздражением.
      Слишком много в моем доме происходило такого, о чем я даже не представляла. И понятное дело, не была готова. Точнее, все получилось совсем не так, как представлялось мне, когда я жила в Петербурге.
      Мне рисовались буколические картины жизни на природе. Имение Дедово, которое должно было встретить меня толпой крепостных с хлебом-солью, одетых в яркие наряды. Простая и понятная жизнь в родительском доме в преддверии предстоящей зимы. Ранний снег, сани по полю... А вместо этого – сегодня, насколько мне помнится, первое ноября, – серое небо, накрапывает дождь, в доме все вверх дном, а я должна шить занавеси, точно белошвейка какая-то!
      От нарисованной самой себе мрачной картины мне стало так грустно, что на глаза навернулись слезы.
      Егоровна что-то себе решила и выскочила из комнаты, размахивая руками, точно мельница. Через несколько мгновений она привела какую-то женщину, до бровей закутанную в черный платок, и подтолкнула ее ко мне.
      – Кланяйся их сиятельству!
      Женщина стала кланяться так часто, что я испугалась, не отвалится ли у нее голова, а бывшая кормилица досадливо остановила ее.
      – Хватит, заладила!.. Это Матрена, наша лучшая вышивальщица. Она работала в комнате этой... которая англичанка.
      – Ее зовут Хелен. Повесили шторы?
      – Аникей вешает, – сказала Егоровна. Удивительно, как она ухитрялась быть в курсе всего, что делалось в доме. Может, надо было ее назначить старостой?
      Об этом я ей и сказала.
      – Старовата я для старосты. – Она улыбнулась. – Ишь как у меня получилось! Исидор – хороший мужик, не сумлевайся.
      Егоровна опять подтолкнула ко мне Матрену.
      – Ты ей, матушка, только расскажи, что надо шить, она сделает в лучшем виде!
      Словом, у меня забрали шитье, и теперь мне оставалось только наблюдать за работой других.
      Зимин к тому времени ушел, оставив меня в недоумении, чего он вообще приходил? Хотел мне что-то сказать, но в последний момент передумал?
      Я опять пошла на кухню и столкнулась с поручиком Зиминым, выходящим оттуда же. Хозяйка называется! Я так и не распорядилась, чтобы моих гостей хоть чем-нибудь покормили, да и сама не удосужилась позавтракать. Но кажется, они не очень растерялись и, поняв, что на меня им рассчитывать не стоит, начали заботиться о себе сами.
      – Барышня, – тронула меня за рукав Егоровна, – Эмилия тебе завтрак прислала. Говорит, к ней уже все наведались, кроме тебя.
      Я присела за небольшой столик у окна гостиной и с удовольствием попила горячего молока со свежеиспеченной булочкой. Однако моя кухарка и в самом деле искусная кулинарка...
      Немного погодя я отвела Егоровну в сторону и спросила будто невзначай:
      – Там, на кухне, поваром... какая-то Эмилия. Кто она, ты не знаешь?
      Мой вопрос, казалось бы, самый обычный вызвал странное замешательство бывшей кормилицы. Она беспомощно взглянула на меня, словно никак не могла подобрать нужные слова.
      – Так Эмилия – твоего батюшки дочь. Вроде как сестра. По Михаилу Каллистратовичу...
      – Какая сестра, что за вздор ты болтаешь?! – Я была так возмущена, что едва не приказала слугам отдать вредную старуху под плети. Болтать о таком в их присутствии. А если кто-то услышит и подумает, что безумные речи старухи – правда?!
      Но Егоровна и сама испугалась своей откровенности.
      – Я думала, ты, барышня, об этом знаешь. Вся дворня знает. Михаил Каллистратыч ни от кого не скрывали...
      Вот как! Дворня все знает. Так что теперь болтай в их присутствии, не болтай, один леший... С трудом справившись с растерянностью, я продолжила расспросы:
      – А мать ее жива?
      – Никого у нее нет. Мамашу ейную князь Михаил из Франции привез. Чтобы, значит, обучала княжну, тебя то есть, всяким манерам. Такую-то кроху! Тебе об ту пору только кормилица и требовалась.
      – Сколько же мне тогда было?
      – Только на ножки начала становиться...
      Нет, конечно, я ничего не могла помнить, но откуда-то всплыла фраза, произнесенная матерью в моем присутствии: «Как ты мог! Ведь Аннушке и года не исполнилось!»
      Вот почему маме вечно было не до меня. Всю оставшуюся жизнь она поминала отцу его грех, всю жизнь не могла простить!
      – ...Матушка-княгиня, видать, сразу смекнула, что к чему, и заявила, что эту... нехорошую женщину она к своей дочери не допустит. Вот эта гувернантка не гувернантка... погоди-ка, Изабель ее звали, вот как! – слонялась по имению и старалась не попадаться на глаза княгине Лидии.
      – Но мама же, насколько мне помнится, подолгу в имении не жила.
      – Не жила, – согласилась нянька. – Как только батюшку твоего ихнее начальство вызвало, она следом уехала, а тебя прежде того в Петербург отослали.
      По рассказам Амвросия я знала, что одно лето провела с нянькой в Петербурге.
      Он даже сказал как-то:
      – Это было в лето, когда вас не стали вывозить в имение...
      – А Изабель, она так до самой... смерти в Дедове оставалась? – продолжала интересоваться я, потому что нежданное обретение родственницы меня не столько радовало, сколько огорчало. Тем более я теперь вспомнила, что Эмилия вовсе не была свободной девушкой, она была моей крепостной, записанной как Эмилия Гучкова.
      – Как тягость ее стала заметна, матушка-княгиня приказала отправить Изабель с глаз долой. А князь Михаил Каллистратыч в очередной приезд, когда княгини в Дедове не было, приказал рядом с баней ей комнату устроить... Изабель-то при нем родила. И умерла родами, бедная, царствие ей небесное!.. Михаил Каллистратыч приказал ее похоронить на фамильном кладбище. Говорил, будто Изабель была чуть ли не царской крови, потому в склепе Болловских ей лежать не зазорно...
      Я чувствовала, что кровь у меня в голове шумит и мешает воспринимать рассказ Егоровны спокойно и с достоинством. Так, словно меня это ничуточки не касается.
      – ...А после похорон князь меня призвал и наказал девочку назвать Эмилией и фамилию ей дать – Болловская. Задержись он еще немного, сам бы все так и сделал, но тут ему срочный пакет пришел. Он мигом собрался и уехал... А следом, значит, приехала Лидия Филлиповна и записала девчонку крепостной. Вроде как от Мавры Гучковой – та как раз об ту пору мальчонку родила. Княгиня представила все нашему священнику так, будто Мавра двойню родила: мальчика и девочку...
      Теперь мне кое-что стало ясно. Конечно, я вспомнила не то время, когда родилась Эмилия, а много позже. Отец что-то требовал от матери, а она не соглашалась. Я слышала ее выкрики, что он сможет дать незаконнорожденной девке вольную только через ее труп. Скандалы между родителями, которые они старались скрывать ото всех, все равно не прошли незамеченными ни для дворни, ни для меня...
      Красные опухшие глаза матери, разговоры на повышенных тонах за дверью спальни... Не видеть и не слышать мог только слепой и глухой.
      И шепот дворовых, смолкавший всякий раз, когда я проходила мимо...
      Но как мне удалось остаться в неведении, не представляю. Может, мое нелюбопытство тому виной? Или я подсознательно отмахивалась от того, что могло бы в тот момент существенно поколебать мою любовь к родителям, а особенно к отцу, которого я считала человеком в высшей степени достойным.
      Видимо, отец настаивал Эмилию сделать свободной – она к тому времени, должно быть, бегала по имению и волей-неволей попадалась на глаза матушки, содействуя тому, чтобы все началось сначала.
      Сколько мне было – года четыре? – а я отчего-то помнила слова матери:
      – Я продам ее Ипатову, в придворный театр.
      – Только посмей это сделать! – кричал отец.
      Теперь я понимала – матушка опасалась, что незаконнорожденная папенькина дочь, как отпрыск князя, может потребовать для себя каких-нибудь благ или вздумает появляться в свете и тем самым бросит тень на доброе имя законной дочери, то есть меня. А таким образом она надежно оградила семью и своего единственного отпрыска от возможных неприятностей.
      Впрочем, так ли уж она пеклась именно обо мне? Скорее всего это делалось назло отцу, посмевшему привезти свою любовницу в родовое имение. Или проще: посмевшему разлюбить ее, княгиню Лидию, одну из первых красавиц Петербурга...
      Это воспоминание о ссорах родителей, однако, привело за собой другое.
      Когда я подросла, мне рассказывали, какая безумная любовь соединила их когда-то. Отец просто засыпал мать драгоценностями, среди которых было даже что-то особенное, фамильное: не то перстень, не то брошь.
      По сравнению с другими женихами князь Болловский не считался особенно выгодной партией. Род его хирел, и лишь папина бережливость не позволила ему в трудные минуты продать драгоценности покойной матери, как на его месте сделали бы многие. Но его любовь к моей матери заставила его обо всякой бережливости забыть.
      Что же произошло между ними, если отец стал изменять матери с Изабель почти сразу же после свадьбы?
      – Ежели так случится, что меня не станет, продашь изумруд, – как-то сказал он матери в моем присутствии.
      – Что, что с тобой может случиться? – сразу забеспокоилась она, приникая к нему.
      Поверх ее головы папа подмигнул мне, и я решила, что он просто шутит.
      Значит, среди фамильного серебра есть какой-то изумруд, который может облегчить мое положение. А почему об этом ничего не знает Амвросий? Кроме этого смутно помнящегося разговора родителей, у меня не было никакого доказательства существования какой-то дорогостоящей семейной реликвии. Или наш дворецкий считает, что это теперь мое приданое и прикасаться к нему нельзя?
      Сколько мне, оказывается, предстояло еще узнать!
      Увы, сейчас было не до того. Поэтому, рассудив, что все проблемы, свалившиеся на меня разом, все равно не смогу сразу и решить, я выбрала такой путь: вначале заняться делами насущными, а те, что могут потерпеть, оставить на потом.
      Время до полудня пролетело так быстро, что, когда позвонили к обеду, я опять была занята, потому что с помощью крепостной девушки по имени Аглая перемеряла полотно, предназначенное для постельного белья. Мы прикидывали, сколько постелей понадобится нам уже сегодня, так что я собиралась засадить за шитье всех дворовых женщин имения, не занятых срочной работой.
      Куда делось наше прежнее постельное белье, можно было только догадываться. Разве что ватажники Осипа порвали его на портянки.
      Звонок показался мне прозвучавшим некстати, и только взглянув на часы в гостиной, я поняла, что уже полдень. Часы были перенесены из танцевальной залы под руководством поручика в гостиную, и господин Зимин собственноручно установил их, ориентируясь по своему брегету.
      А я нашла колокольчик, лежавший почему-то в кладовой поверх штук всевозможной материи, и вручила Егоровне, чтобы та отнесла на кухню. Мне самой не хотелось лишний раз встречаться с Эмилией.
      То ли из-за того, что нянька отца рассказала мне об этой странной девице в роли повара, то ли оттого, что в моем имении все шло вкривь и вкось, я все время чувствовала себя так, словно над моей головой постепенно сгущались тяжелые черные тучи.
      Потому, наверное, я и старалась увлечь себя работой, чтобы этим чувством тревоги попусту не изводиться.

      Заглянув в комнату, которой занимался Кирилл, я увидела, что ему помогает Хелен. А я, грешным делом, считала, что она недомогает и лежит в кровати – и ведь именно поэтому наказала слугам поскорее привести ее комнату в порядок.
      Неужели Хелен перенесла свое внимание с Джима на Кирилла?
      Надо сказать, Ромодановский должен был нравиться женщинам. Синеглазый, русоволосый, с ослепительной белозубой улыбкой, он мог представляться иностранке истинно русским аристократом.
      Судя по всему, ему не в тягость было общение с Хелен. Они оживленно беседовали – правда, негромко, так что я не услышала ни слова, – а когда я зашла в оружейную и сообщила, что подан обед, Кирилл удивился:
      – Как быстро пролетело время! Я еще подумал, звонят где-то или мне кажется?
      Они переглянулись, как сообщники, и Хелен поддакнула:
      – Странно, я подумала о том же.
      Итак, мы все собрались за столом. Пятеро. Две женщины и трое мужчин. Это при том, что совсем недавно я думала некоторое время пожить в своем имении совершенно одна и самостоятельно разобраться со всеми делами. Наивная, думала, мне это удастся!
      Но с другой стороны, как я теперь поняла, если заранее готовить себя к тому, что у тебя ничего не получится, то можно ничего и не достигнуть.
      Теперь я была даже рада, что не одна. По крайней мере мне не надо было искать себе горничную среди крепостных и объяснять ей, что к чему.
      Впрочем, нет, вот этому как раз я особенно и не радовалась... Мне было странно, что мама выбрала себе в горничные женщину, которая вовсе не походила на служанку. На подругу, компаньонку – да, но никак не на горничную.
      С другой стороны, она не стала меня ни в чем разубеждать и согласилась ехать в Дедово, чтобы именно прислуживать. А мне даже на ты к ней трудно было обратиться.
      Что же все-таки случилось с этой англичанкой, что она согласилась на такое незавидное существование?
      За столом нам прислуживали две женщины: Аксинья и Мария. Та, что встретила нас в первый день приезда на пороге дома.
      Она, видимо, наконец пришла в себя. Привела в порядок волосы, переоделась в чистое платье – скорее всего к этому приложила руку Егоровна. В любом случае ни одна из женщин не оскорбляла наше чувство прекрасного ни своим видом, ни манерами, бесшумно скользя за нашими спинами и аккуратно меняя тарелки.
      Ну, кажется, мои дела стали понемногу приходить в норму, так что я смогла облегченно вздохнуть и без усилий поддерживать легкий разговор, который мирно тек за столом.
      Хелен тоже выглядела не в пример свежо. Она, как шепнула мне Аксинья, отыскала свой баул, на который Осип и его люди не позарились, навела на щеки слабый румянец, тронула губы помадой, так что в конце концов стала выглядеть живой женщиной, а не ожившей мумией.
      Я ничего такого сделать не успела. Только вымыла руки, провела мокрой рукой по лицу вместо умывания и пригладила волосы.
      Надо сказать, Аксинья пыталась предложить мне свои услуги в сооружении новой прически, но я от нее только отмахнулась:
      – Некогда.
      Прежде чем сесть за стол, я успела перемолвиться парой слов с поручиком Зиминым.
      – Если все так пойдет и дальше... – сказала я.
      – Как – так? – сразу заинтересовался он.
      – Если ничто больше не помешает мне хоть чуть-чуть привести в порядок дом, я завтра же займусь поиском бумаг. Обещаю.
      Зимин сразу оживился, поцеловал мне руку.
      – Ваше сиятельство, вы возвращаете меня к жизни.
      – Вы так торопитесь сбежать из Дедова? – все же спросила я. Мне отчего-то неприятна была его торопливость. И добавила, не удержавшись: – Еще бы, не знаешь, из какого угла ждать опасности. Ведь Осип сбежал, не так ли? Вдруг опять нагрянет со своими ватажниками?
      – Я обязательно напишу об этом рапорт, – сухо сказал он. Обиделся. – Думаю, сюда пришлют взвод солдат, которые наведут порядок в имении и окрестностях. Это неизбежно после всякой войны. Чтобы навести порядок, требуется время. Выловить дезертиров, беглых крепостных, повесить мародеров... Словом, самая обычная работа.
      И в самом деле, почему мне все время хочется ерничать именно с ним?
      За столом он ухаживал за Хелен. Наверное, из-за того, что никак не мог забыть нанесенную мной обиду. А с другой стороны вокруг англичанки, можно сказать, вился Кирилл Ромодановский, мой якобы кузен.
      Уловив в собственных мыслях неприязнь к Хелен только оттого, что за мной ухаживали не все мужчины, я посмеялась над собой. Джим Веллингтон был предельно вежлив и обходителен со мной, так что внимание еще одного кавалера было бы уже лишним. По крайней мере так я себя успокаивала.
      – Вы так сосредоточены, Анна, – заметил он. – Позволительно ли будет мне называть вас по имени?
      – Пожалуйста, называйте, – мило улыбнулась я. В самом деле, почему бы и нет?
      – Вы невольно все время хмурите свой прекрасный лоб. Обязанности хозяйки кажутся вам столь обременительными? Или, может, у вас недостаточно помощников, чтобы привести в порядок дом и обеспечить вам защиту... Кстати, если позволите, я этим займусь. Обойду по периметру усадьбу, посмотрю, какие есть в ней слабые места. Может, посажу кого-нибудь из мужиков покрепче на охрану. К тому же неплохо бы выпускать на ночь собак. Вы знаете, у вас есть собаки?
      – Раньше были, – неуверенно проговорила я.
      – Надо проверить дверь черного хода. Достаточно ли она крепка? Кроме того, я обнаружил в доме кое-какое оружие. Старое, правда. Мушкеты еще шестнадцатого века. Две штуки. Оказалось, были просто свалены на пол в углу вашей танцевальной залы. Есть несколько сабель. Но это уже из вещей, что были сложены в погребе. Насколько я понял, украденные из французского обоза...
      – Я так благодарна вам, Джим. Какое-то время я ощущала себя совершенно одинокой. Я думала, мне некому помочь...
      Джим ласково взглянул на меня.
      – Вы можете располагать мной, ваше сиятельство, как вам будет угодно! – несколько торжественно проговорил он.
      Все еще благодарно сияя ему в ответ, я невзначай взглянула через стол и увидела, что поручик внимательно прислушивается к нашему разговору. И отчего-то родившееся прямо на его глазах наше с Веллингтоном содружество его нисколько не радовало.
      Этому Зимину не угодишь! Я вынуждена была признаться самой себе, что далеко не все в его намерениях понимаю. Он торопил меня с поиском бумаг, понятно почему: его начальство послало, но в то же время мне казалось, что у него имеется еще какой-то интерес, хотя я даже и представить не могла себе какой?
      После обеда я опять занималась тем же: следила, как приводятся в порядок комнаты для моих гостей и для меня самой. Как бы то ни было, рано или поздно встанет вопрос с ночлегом и как буду выглядеть перед ними я – хозяйка Дедова? Не смогла разместить всего каких-то четверых гостей, в то время как при жизни моих родителей наш дом спокойно принимал не меньше десяти... супружеских пар, иными словами, в пять раз больше, и всем можно было обеспечить достойный ночлег!
      Конечно, меня можно было бы оправдать тем, что прежде жизнь в Дедове шла по накатанной колее. Здесь был управляющий, который следил за порядком и отвечал за то, как будут размещены гости. Он закупал продукты, знал, где что лежит.
      Мне же досталось учиться всему самой и на ходу. Даже количество съестных припасов в моих погребах и амбарах до сих пор мне неизвестно. Но об этом потом. Главное, пока есть из чего готовить, иначе наша новая повариха непременно прислала бы ко мне сказать о том, что запасы кончились...
      Завтра, этим я займусь завтра. А сегодня – размещение, и больше ни о чем другом не хочу думать!
      Комнату для себя я выбрала с тем расчетом, что буду ею пользоваться гораздо дольше, чем все мои остальные гости. Она оказалась последней в ряду жилых помещений, выходящих окнами в сад, и была прежде моей детской комнатой. Располагалась по соседству с родительской спальней, и в ней спала моя няня.
      Поиск документов – а также зарытого моим покойным батюшкой фамильного серебра, маминых драгоценностей и, возможно, папки с бумагами, которая, как мне казалось, тоже должна быть в этом узле – следовало бы начать побыстрее. Но, планируя еще в Петербурге свои действия, я вовсе не думала застать поместье прямо-таки перевернутым вверх дном.
      Я не говорила Зимину о том, что гораздо важнее бумаг отца для меня драгоценности и вообще все, что имеет какую-либо стоимость. Первым делом мне нужно было найти хоть какие-то деньги, которые я могла бы послать в Петербург Амвросию.
      И я собиралась задействовать всех – то ли гостей, то ли слуг – в поиске средств существования для сироты-наследницы. Иными словами, в этом самом добывании денег.
      Для этого после обеда я самым беззастенчивым образом прекратила чириканье моего новоявленного кузена с Хелен, вырвав его из объятий нежного флирта, и заявила, что мне немедленно нужно поговорить с ним. Тет-а-тет!
      Кажется, Хелен поморщилась от моих манер и попыталась даже изобразить это на своем худосочном личике. Мол, фи, мове тон, или как это по-английски, я не могла вспомнить... А-а, вот, бэд меназ!
      Я сделала вид, что ничего не замечаю, но все же сказала ей:
      – Хелен, проследите, пожалуйста, имеется ли все необходимое в комнате, которую мы выбрали для вас? Если чего-то не хватает, подойдите к Егоровне от моего имени и скажите.
      Она взмахнула юбками и величаво удалилась, как будто не я, а она была хозяйкой поместья, в котором я у нее гостила.
      Так, мысленно я хлопнула рука об руку, одна есть! Кажется, я довольно успешно приобретаю навыки общения с людьми. И учусь заставлять их следовать моим желаниям. Кто следующий?
      Кирилл терпеливо ждал, когда я начну с ним приватный разговор. Если ему и не понравилось, как я обращалась с Хелен, он не посмел мне о том сказать.
      А вообще, если подумать, Ромодановский вел себя не менее странно, чем Зимин. Казалось бы, его претензии на родство со мной были такими шаткими, что ему надо бы заняться тем, что зарабатывать авторитет у меня, а не у моей горничной.
      Можно было бы поверить в его внезапную влюбленность в Хелен, если бы она не была старше его и внешность имела хоть сколько-нибудь романтическую. Может, англичанка прельстила его своим знанием оружия? Но от этой мысли я тут же отмахнулась. Это вряд ли, да и некогда мне вникать в такие тонкости!
      – Раз вы представляетесь моим родственником, – сразу перешла я к делу, – то, надеюсь, и сделаете все для того, чтобы помочь мне. Видит Бог, я совершенно не готова к тому, чтобы вести хозяйство, но мне приходится это делать, поскольку речь в таком случае идет о моем будущем.
      – Я бы не сказал, что вы так уж беспомощны, – проронил мой кузен. – А разве я не делаю для вас все, что могу?
      Оружейная комната получается на славу. Если это нужно мне... Но я не стала спорить. Неужели он не понял, что я лишь разрешила ему играть моими игрушками, чтобы до поры до времени так называемый братец просто не путался у меня под ногами.
      – То, о чем я хочу вас попросить, несколько иное. Признайтесь, вы разбираетесь в хозяйственных делах?
      – Смею надеяться, да. Одно время я учился в Петербурге у экономов самого высокого уровня. Так что, паче чаяния, мне придется управлять каким-нибудь хозяйством, сделаю это достаточно умело.
      – Так вот, не могли бы вы прямо сейчас проявить свое умение? Мне нужно знать, есть ли у меня в имении какие-нибудь деньги, и если есть, то сколько. Возможно, за ними нужно куда-то поехать. В свое время мы вроде приличные деньги выручали от урожая гречихи и ржи... Впрочем, остается только покаянно склонить голову и признаться, что я ничем подобным никогда не интересовалась и вряд ли смогу быть вам помощницей в таком деле.
      – А могу я спросить, для каких целей вам так срочно понадобились деньги?
      – Конечно, можете, от вас я не буду ничего скрывать: мне не на что содержать дом в Петербурге. Мой дворецкий сказал, что месяца два он еще продержится, а там... Хоть продавай с молотка! А мне бы этого не хотелось.
      – Ради Бога, кузина, для вас я сделаю все, что вы хотите. Осталось развесить в оружейной всего пару сабель, и я возьмусь за хозяйственные книги! – горячо пообещал он.
      Интересно, что во время нашего разговора у меня не выходила из головы Хелен. Мне казалось, у нее роман с Веллингтоном, а теперь вдруг она резко переключилась на Ромодановского.
      Впрочем, это не мое дело. То есть, конечно, мое, потому что как горничная Хелен себя совершенно не проявляет. Неужели она думает, что я стану держать ее подле себя и кормить за здорово живешь?
      Теперь мне надо было пробраться к Сашке. Звучало это, конечно, глупо. В моем доме заболел мой крепостной, а я думаю о том, как кто-то посторонний на это посмотрит!
      Уж не знаю, случайно или нарочно, но у его комнаты постоянно крутился то Зимин, то Веллингтон, а я всякий раз почему-то стеснялась сказать, что иду проведать Сашку, и с озабоченным видом проходила мимо его комнаты дальше.
      Самое смешное, за комнатой, в которой разместили больного, имелась еще только одна, пока нежилая. Дальше коридор заканчивался.
      Мне приходилось открывать эту последнюю дверь, с умным видом закрывать ее за собой и, постояв минуту в пустой комнате, с тем же деловым видом возвращаться обратно.
      Почему-то я стеснялась своей привязанности к Сашке. Мне казалось, меня могут не так понять. Точнее, понять совсем не так и не на шутку удивиться интересу княжны к какому-то крепостному!
      Потому когда в очередной раз я вышла из пустой комнаты и никого у Сашкиной двери не застала, то быстренько вошла.
      Надо сказать, я отчего-то думала, побои, которые нанесли ему сподвижники Осипа, пришлись в основном на закрытые платьем части тела. Но у него был подбит глаз и сильно опухла скула. Кроме того, очевидно, его еще и ударили по голове, потому что клок волос был испачкан запекшейся кровью.
      Когда мы сидели в погребе, я думала, что Сашке повезло: он остался снаружи и может в крайнем случае спрятаться и избежать встречи с Осипом и его людьми. А оказалось, он пострадал больше всех нас.
      – Говорят, ты пытался поднять бунт среди крестьян против Осипа? – спросила я нарочито строго.
      – Пытался, – признался он. – Но мне не дали развернуться. Я им такого наплел, не поверите. Этим, ватажникам. Сказал, что назавтра – выходит, уже сегодня – знакомый вашего батюшки, генерал, обещал прислать взвод солдат. Значит, для помощи в имении. И грозился, что от них мокрого места не останется, если они поднимут руку на императорских слуг... Ну, много еще чего.
      Сашка гордо улыбнулся, но потом скривился. Наверное, пошевелившись, растревожил и боль.
      – Тебя хоть покормили?
      – Сама повариха лично принесла, – самодовольно отозвался он. – Герой, говорит.
      Ну как можно сердиться на такого олуха! Его избили так, что двигаться не может, лежит в постели при своем-то непоседливом нраве, и вот, извольте видеть, лишь оттого, что повариха лично принесла ему обед, он весь сияет от самодовольства!
      Но, подумав так, я нахмурилась: это что же выходит, моя сестра по отцу кокетничает с обычным крепостным! Забыв на миг, что она – сама крепостная, я чуть было не дала волю гневу. Хорошо, что человек любую мысль может вначале продумывать, а потом уже проговаривать. Если, конечно, он не настолько экспансивен, чтобы говорить одновременно с тем, что думает.
      Из-за своего неожиданного раздражения я быстренько распростилась с Сашкой, наказав ему:
      – Ты быстрее выздоравливай, тут столько дел, я одна еле поспеваю.
      Нарочно сказав – «одна», я уповала на то, что не только Сашкина непоседливость, но и его чувство долга быстро поднимут его с кровати.
      Но уже в дверях я остановилась из-за мысли, неожиданно пришедшей мне в голову.
      – Сашка, а Хелен приходила тебя проведывать?
      Просто я подумала, что моя горничная сегодня постоянно исчезала с моих глаз, и, если бы не моя занятость, мне пришлось бы искать ее по всему дому.
      – Приходила, – сказал мой слуга и замешкался.
      – Ты чего это? – насторожилась я. – Хочешь скрыть что-то от своей хозяйки? Она тебя о чем-то спрашивала?
      – Спрашивала, – кивнул Сашка, – я еще удивился, что она такие вопросы задает. Сколько у барышни земли, что здесь выращивают, кому принадлежит лес... А потом стала расспрашивать, богатые ли Болловские, во что вкладывали деньги, где драгоценности княгини... Я сказал, что ничего не знаю.
      Сашка виновато замолчал, заметив, как я нахмурилась. Кого я привезла в свой дом? Зачем мне здесь эта англичанка? Если еще раз узнаю, что она ведет с кем-то из слуг подобные разговоры, усажу в повозку и отправлю в Москву. Пусть убирается в свою Англию!
      Лес ее, видите ли, интересует! Уж не собиралась ли она его у меня купить?
      Надо сказать, что и в самом деле примыкавший к имению лес – что-то около 6 десятин – тоже принадлежал семье Болловских, то есть теперь мне.
      Мы уже подумывали с Амвросием о том, что если не найдутся деньги, которые должен был отправить нам Фридрих Иванович, то придется продавать лес, чтобы продержаться до той поры, пока с помощью нового управляющего имение опять не начнет приносить доход.
      Все понятно, но какое дело до этого моей горничной? Надо будет выбрать время и поговорить с Зиминым. Может, он ничего подозрительного в таком интересе не увидит?
      Я ушла и постаралась на время выбросить из головы мысли о странной англичанке – похоже, так или иначе странны все мои гости – и решила разыскать вначале Исидора. Он как раз командовал слугами, переносившими в комнаты для гостей очередную мебель.
      – Проводи-ка меня, милейший, на конюшню. Хочу посмотреть, что у нас с лошадьми.
      Он согласно кивнул и крикнул одному из слуг, тащивших в комнату огромный диван:
      – Лука! Иди в ту комнату, где господин Кирилл с оружием возится. Помоги Миколе прибить большой портрет старого князя...
      – Какой такой портрет? – возмутилась я. – Кто это ему разрешил?!
      И, забыв о конюшне, я помчалась в нашу новую оружейную комнату. Неужели портрет отца, всегда висевший в холле, он приказал снять и перевесить его туда, куда ему захотелось?
      Оказалось, тревоги мои были напрасны. Кирилл вытащил откуда-то портрет моего прадедушки, где старик был изображен лихим воякой, хотя еще бабушка давным-давно, когда была жива, говорила, что ее отец нигде не воевал. Прадедушка очень этим огорчался и приказал писать себя на портрете не только при всех регалиях, каковые заработал на верной службе государю и отечеству в некоем сугубо штатском ведомстве, но еще и обвешанным оружием с ног до головы, словно какой-нибудь башибузук.
      Однако здесь же я застала поручика Зимина, по виду весьма недовольного тем, что он увидел. Иными словами, оружейной комнатой. Сама бы я такую не стала устраивать, но если Кириллу захотелось, то я не стала ему в том препятствовать. А вот чем был недоволен поручик?
      На всякий случай я отвела его в сторону.
      – Понимаю, чем объясняется ваш хмурый вид, – сказала я. – Эти вещи из обозов, видимо, надлежало сдать в казну. Но Кирилл говорит, что здесь далеко не все – раритеты, и, возможно, кое-что из них принадлежало нашему роду.
      Последнее я, откровенно говоря, прибавила, но чем больше я смотрела на стены, которые методично увешивались оружием, тем труднее мне было примириться с тем, что это все придется отдавать. Вот, оказывается, как можно выявить скупого человека. Дать ему задаром что-нибудь красивое и ценное, а потом попытаться отобрать.
      – Я вовсе не это имел в виду, – все еще хмурясь, проговорил Зимин, – но мне бы не хотелось знать, что в доме, в котором безо всякой охраны живет такая юная особа, как вы, столько холодного оружия, развешанного, словно для приглашения: бери и пользуйся! Особенно учитывая близость этого мерзавца Осипа, который не убоялся наказания и едва не присвоил себе это имение, рассчитывая, видимо, что справиться с вами ему ничего не стоит. Кто даст зарок, что он, подождав где-нибудь в лесу денек-другой и не дождавшись военных, которых так находчиво выдумал ваш слуга, не заявится обратно? Он ведь уже привык жить здесь и пользоваться всем, что ему не принадлежит.
      – Я не совсем понимаю, что вы мне предлагаете? – не слишком вежливо прервала я его словоизвержения.
      – Может, и в самом деле, пока не покончат с этим Осипом, вам не стоит здесь жить? – рассуждал он. – Или выйти замуж, и чтобы муж – лучше, конечно, военный – заботился о вашей безопасности?
      – И за кого, по-вашему, мне выходить замуж? – саркастически осведомилась я. – Может быть, за вас?
      Он явственно смутился, но тут же подобрался и принял серьезный вид.
      – Нет, конечно, я слишком незнатен, чтобы претендовать на такую девушку, как вы.
      От столь неожиданного заявления я даже не сразу нашлась, что ему ответить.

      – Скажите, а ваш начальник, Федор Матвеевич, женат? – спросила я немного погодя как бы между прочим; меня разозлило то равнодушие, с каким поручик пытался разрешить мои проблемы: словно я марионетка, которую можно дергать за любую ниточку, и всякий раз она будет этим довольна.
      – Вдовец, – ответил Зимин с некоторым недоумением.
      – А как вы думаете, он мне подойдет? Полковник, граф. Кажется, я ему понравилась.
      – Но он стар для вас! – воскликнул Зимин с неподдельным возмущением.
      Слышал бы его начальник!
      – Подумаешь, мало ли девушек выходили замуж за стариков, и ничего. Такова наша женская доля: за кого выдадут, тот и любимый муж.
      – Вот уж не думал, Анна Михайловна, что вы так легкомысленно относитесь к вопросу брака.
      – Легкомысленно? – нарочито разгневалась я. – Это вы говорите о той, которая готова принести себя в жертву на алтарь брака и до гроба верно служить тому, кого ей выберут в мужья... вот только кто? Кто мне выберет мужа, если я сирота и родственников у меня никаких? Да и наследство... Ведь неизвестно, как обстоят дела с наследством! Может, я бедна как церковная мышь. Не считать же достоянием ту жалкую кучку крепостных, которую мы видели с вами накануне?
      Пока я говорила свою пламенную речь, внутри меня все горело от возмущения. Это я-то легкомысленно отношусь к вопросам брака? Что тогда говорить о нем, который предлагал мне выйти замуж только потому, что, кроме мужа, меня некому будет охранять!
      Да и сам Зимин что имеет в виду, когда говорит, что такая девушка, как я, не для него? А что, если он осведомлен о моем бедственном положении и считает, что для себя может найти невесту побогаче?!
      – Кузина, – как раз в нужный момент окликнул меня Кирилл, хотя в его обращении я услышала некоторую фривольность, – можете принимать мое творение. Думаю, такую комнату не стыдно показывать любому коллекционеру и просто знатоку оружия.
      Он обвел рукой комнату и замер, подбоченясь, давая остальным полюбоваться оружейной комнатой.
      – Прекрасно! Восхитительно! Браво! – захлопала я в ладоши. – А как вы думаете, понравится эта комната моему будущему мужу?
      Я выглядела вполне невинной, задавая этот вопрос. А вот Кирилл показался ошарашенным.
      – Вашему мужу? Вы хотите сказать, что собираетесь замуж?!
      – Еще совсем недавно не собиралась, но поручик Зимин считает, что это сделать просто необходимо, иначе я буду здесь в опасности. Он сетует, что рано или поздно гости уедут и я останусь совсем одна...
      – Наверное, он прав, – согласился Кирилл, думая о чем-то своем. Впрочем, тут же оживившись, он поинтересовался: – А у вас уже есть кто-то на примете?
      – Пока нет, но, может, вы, как единственный мой родственник, посоветуете или найдете подходящую кандидатуру...
      Зачем я затеяла эту игру? Такое создалось впечатление, что вдруг в какой-то момент я пошла по лезвию бритвы, даже некоей опасностью на меня повеяло. Какое такое замужество! Неужели они вполне серьезно взялись обсуждать его?
      – Позвольте подумать, – забормотал он, – а то ваша просьба застала меня врасплох. Хотя, конечно, если подумать...
      – Ладно, не ломайте себе голову, до этого еще далеко! – весело сообщила я. – Вы, Кирилл, пойдете со мной, и мы вместе попробуем отыскать хозяйственные книги.
      Я вроде невзначай положила свою руку на локоть Ромодановского, как будто руку он сам мне предложил, и удалилась с ним прочь из оружейной комнаты, оставив поручика Зимина в явной растерянности.
      – Вы хотя бы приблизительно знаете, где эти хозяйственные книги могут быть? – спросил Кирилл, когда я так же ненавязчиво освободила его локоть от своей руки.
      – Я думаю, нам не стоит разгадывать ребус, а лучше обратиться с этим вопросом к людям более осведомленным. Например, к моему новому старосте Исидору.
      Его, кстати, мы нашли по гулу возбужденных голосов, доносящихся из комнаты, в которую вела открытая дверь.
      – Княжна-матушка, – зачастила Егоровна, – да образумь ты своего старосту. Успоряет, слова не дает сказать!
      – И о чем же спорит староста? – поинтересовалась я.
      – Говорит, что в этой комнате княжне будет удобнее.
      – Это почему же? – возмутилась я. – Для меня комната уже есть. За оружейной.
      – За оружейной, – повторил Исидор и покачал головой, словно она у него вдруг затряслась. – За оружейной одна комната и есть, а там – все.
      – Ну и что же?
      – А то и есть: слугам не с руки вас охранять. Ежели что случится, никто ничего не услышит.
      – Да что может случиться в моем родном доме?!
      Еще один сторож выискался! Мало мне поручика, явился другой радетель моей безопасности.
      – Всякое, – мрачно заявил Исидор. – Хотя бы и такое, чему недавно мы все были свидетели. А в той комнате лучше военного поселить...
      Тут уж я не выдержала и рассмеялась. Наверное, смех получился нервный, но зато от души. Все мужчины, по-моему, имеют одну и ту же убогую фантазию. Потому, не сговариваясь, нашли один и тот же выход: или непременно рядом мне нужен военный, или необходимо срочно выдать меня замуж, чтобы с рук долой.
      Но впрочем, поскольку никто, кроме меня, больше не смеялся, мне тоже пришлось замолчать.
      – Ну и какую комнату вы мне предложите взамен этой?
      – Давайте поменяемся с вами, – предложил Кирилл. – Моя – та, что указала ваша Егоровна, вторая от гостиной, то есть как раз посередине между комнатой поручика и оружейной. С одной стороны у вас будет настоящий арсенал, столь любовно мной устроенный, а с другой – бравый офицер... А теперь, если позволите, кузина, я отправлюсь выполнять ваше поручение.
      Он для чего-то понизил голос. Должно быть, создавал для окружающих видимость доверительности в наших отношениях.
      – Скажите, а где ваш слуга Орест? – вспомнила я.
      Кирилл от неожиданности смешался и некоторое время молча смотрел на меня, как будто своим невинным вопросом я задала ему трудную загадку.
      – Я послал его оглядеться. Поговорить с крепостными, – пояснил он. – Мы с вами должны знать состояние дел в имении.
      – Вы дали такое поручение слуге?! – изумилась я.
      – Ну не для того, чтобы искать хозяйственные книги, а вообще узнать, много ли вреда принес своим хозяйствованием пресловутый Осип...
      Он нарочито смиренно поклонился и пошел прочь.
      Это же надо, выдумать такую ерунду! За кого меня все принимают? Может, попросить совета у Зимина? Но я вспомнила высокомерный вид, с которым тот отказывался от женитьбы на мне... Ну может, и не высокомерный, но любой другой на его месте...
      Мне захотелось плакать. До сего момента я не задумывалась о том, много ли стою как невеста, как женщина вообще, но слова поручика меня задели, поселив во мне неуверенность в себе. И после этого обращаться к нему с чем бы то ни было?..
      Я решила пока заглянуть в комнату, предназначенную ранее Кириллу. Раз уж он щедро уступил мне ее.
      Кровать в ней стояла у окна, и, лежа, можно было видеть ветку лиственницы и далее – часть пруда, у которого располагался выстроенный под руководством моего родителя лабиринт. Когда-то, в пору летнего отдыха, в нем любили развлекаться гости. Они на спор поочередно входили в лабиринт, а кто-то один засекал время, в течение которого каждый из них находил выход.
      На всякий случай папа ставил у выхода кого-нибудь из крепостных, хорошо знакомых с лабиринтом, и они выводили из него заблудившихся гостей.
      Однако не до лабиринта мне сейчас. Уйма дел требует моего присутствия, как бы ни были проворны мои крепостные.
      Я шла по коридору, и некая мысль меня вдруг зацепила. Словно я забыла что-то, чего забывать была не должна.
      Ах да, я вспомнила, что после обеда не видела Хелен. Может, она прилегла да и заснула, но прошло больше часа, а ее все нет. Если она спит, в то время как ее госпожа бодрствует, то пора бы ей напомнить, в качестве кого она приехала в Дедово. Эта англичанка с манерами знатной дамы начала меня раздражать.
      – Егоровна, – попросила я, – посмотри, пожалуйста, куда подевалась моя горничная. Англичанка. Скажи, что она срочно мне нужна.
      – Бегу, матушка, бегу, – засуетилась старушка.
      – Да самой-то чего бежать, – остановила я. – Ты у нас теперь за главного в доме, учись командовать слугами. Пошли за ней кого-нибудь, хоть и Аксинью.
      Из соседней комнаты, где, как я думала, никого нет, вышел Веллингтон с каким-то крепостным, который держал в руках молоток.
      – Представьте, ваше сиятельство, – заговорил Джим, – если бы я не проверил и не показал этому пареньку – как тебя, ах да, Микола, – что у одной из кроватей сломалась ножка, кому-то из гостей среди ночи могло быть не слишком весело...
      – Скажите, вы не видели Хелен? – спросила я, не дослушав; вот уж не думала, что Джим увлечется ремонтом мебели. Он же вроде собирался обойти имение, посмотреть, как он говорил, слабые стороны...
      – Хелен? А почему я должен был ее видеть? Все время после обеда я проверял, в каком состоянии мебель, а потом зашел к вашему больному... Она мне не попадалась. Что-то случилось?
      – Сейчас узнаем.
      Чего вдруг я стала искать Хелен, и сама не знаю. Мало ли где она могла быть? Может, пошла взглянуть, как живут крепостные. Или в ту же конюшню. Тревога усилила мое раздражение: в то время как другие работают, эта англичанка бродит неизвестно где!
      Я присела в кресло в гостиной – кажется, в ней было все расставлено, как нужно. А новые шторы придавали комнате особый уют. Молодец, Егоровна. Ночевать гости могут и в комнатах без штор, а сюда мы будем приходить все по меньшей мере три раза в день.
      Когда у меня будет семья, дети, мы с удовольствием будем собираться здесь летними вечерами и сидеть в полумраке, не зажигая свечей...
      – Кстати, это кресло тоже пришлось укреплять, – прервал мои размышления Веллингтон. – Что они делали на нем, плясали, что ли?
      Я кивнула его словам, а сама продолжала прислушиваться к звукам, доносившимся из коридора. Вот послышались шаркающие шаги Егоровны, и вскоре она появилась у двери с тревожным выражением лица.
      – Извиняй, матушка, нигде не можем найти. Аксинья искала, Матрена, я наказала, чтобы бегом, одна нога здесь, другая там. Говорят, нигде нету!
      Я растерянно оглянулась на Веллингтона: это все-таки его соотечественница. Они были знакомы, он хоть немного, но знал ее характер и мог, наверное, предположить, куда Хелен делась?
      Но он лишь пожал плечами, как бы говоря: увы, ничем не могу вам помочь!
      Вот это новость так новость! Хелен пропала. Потерялась, что ли? Пошла гулять в лес и, как сказал бы покойный батюшка, заблудилась в трех соснах?
      – А что, если ее похитили? – сказал Кирилл, глядя на меня испуганными глазами.
      Как мальчишка, честное слово! Сам придумал, сам испугался. Похитили. Зачем тому же Осипу иностранка? Что она может знать? И какой с нее прок?
      Между прочим, в отличие от других я вовсе не воспринимала Осипа как подлинного разбойника. Я бы сказала, что он просто заигрался. Воздух свободы опьянил его. И в какой-то момент он не захотел опять стать обычным крепостным, а пожелал убежать в лес. Но кто позволит ему там долго скрываться? Да стоит мне заявить, что некий разбойник угрожает моему спокойствию, как из уезда пришлют солдат, они прочешут лес, и никуда Осипу будет не укрыться.
      Наверное, более опытный человек сказал бы, что я совершенно не беспокоюсь о собственной безопасности. Вот ведь вспомнила про Осипа, а так и не подумала послать кого-нибудь в уезд за подмогой. Решила, что находящиеся при мне трое мужчин в случае чего смогут противостоять разбойникам моего зарвавшегося крепостного.
      И даже дело еще кое в чем: я, оказывается, не привыкла чувствовать себя человеком, с которым кто-то будет считаться. Те же уездные начальники. Я еще ничего не предприняла, а уже боялась, что к моим словам никто не станет прислушиваться.
      Но я опять отвлеклась. События обрушились на меня подобно снежной лавине, так что не давали мне спокойно разобраться с ними и вообще определиться, как себя вести. Одного я только не хотела: растеряться. Сама жизнь поставила меня в такое положение, что я просто не имела права на слабости.
      Слышал бы это Зимин! Вот, наверное, посмеялся бы. Как он говорил обо мне: «Юная особа, которая считает, будто сама на что-то способна». В любом случае на него мне рассчитывать не стоит. Он, что называется, спит и видит, как бы поскорее вернуться под крыло своего начальника. С потерянным письмом в зубах. Вот, мол, как я вам верно служу!
      Кстати, где этот поручик? Сегодня он зачем-то ходил в конюшню и ничего мне о том не сказал. Что он там увидел или, наоборот, чего-то не увидел? С чем он хотел разобраться, с лошадьми? Можно подумать, у меня их целый табун. Хорошо, разобрался, но куда пропал теперь? Решил разыскать Хелен самолично? Вот будет смешно, если выяснится, что как раз в эту минуту он разгуливает по имению под ручку с пропавшей горничной.
      Ага, легок на помине! Разрумянился от быстрой ходьбы, глаза какие-то хитрые. Может, он видел, как Хелен... Например, садилась на лошадь. Зачем? Ну, может, обиделась на кого-нибудь. Например, на то, что я слишком официально с ней поговорила. Или Кирилл... Я оглянулась на названого братца, но он так и стоял с задумчивым видом и о чем-то там размышлял.
      – Чего вы все стоите как громом пораженные? – весело поинтересовался поручик. – Что-то странное нашли или кого-то нужного потеряли?
      – Пропала Хелен, – сказала я сухо, потому что его фривольный тон был вовсе не к месту.
      – Что значит – пропала? – удивился он. – Мы ведь не в большом городе. Все имение как на ладони, стоит только взглянуть с крыльца...
      – Взглядывали, – отозвалась я, – но Хелен все равно не увидели.
      – А вы ее вещи осмотрели, они на месте? – сразу подобрался он.
      – Нет, не осмотрели. – Я с недоверием взглянула на него; с чего бы нам осматривать вещи Хелен, которая, возможно, сидит сейчас в домишке кого-нибудь из крепостных и пьет чай.
      Предположение было не совсем реальным. За то небольшое время, что мы были знакомы с ней, я не замечала в англичанке интереса к простым людям. А уж то, что она пожелает навестить кого-нибудь из них... Это вообще ни в какие рамки не укладывалось.
      Между тем за окнами стало темнеть.
      – Егоровна, – позвала я, – пошли кого-нибудь в винный погреб, пусть вынесут наверх мешок со свечами.
      – Вот славно, барышня, – обрадовалась та, – а я обыскалась свечей. Уж хотела послать Марью, чтобы в старых подсвечниках огарки вынула.
      Дом-то нам будет чем осветить, а вот как организовать поиски Хелен? Еще несколько минут, и поиски горничной можно будет проводить лишь с факелами. С другой стороны, она же не маленькая девочка. В имении просто невозможно заблудиться. Господский дом стоит пусть на небольшом, но пригорке, и его видно отовсюду.
      – Пойдемте, поможете мне, – приказным тоном сказал вдруг Зимин. – Женщине легче определить, взято что-нибудь из вещей или нет.
      Он посмотрел на Веллингтона, который казался если и не растерянным, то изрядно сбитым с толку.
      – А вы, Джим, организуйте слуг, чтобы как следует обыскали дом. Заглянули в каждую комнату... Кстати, здесь есть лестница на чердак?
      – Есть, – растерянно подтвердила я, – но что могло бы понадобиться Хелен среди старых вещей? Там наверняка пыль и... мыши!
      Последнее я выпалила нечаянно, и это мое замечание изрядно развеселило поручика, но тут же он посерьезнел:
      – Не нравится мне все это.
      Вещи Хелен кто-то перенес в комнату, которую мы назначили для нее. Так они и стояли подле кровати, не разобранные. То есть что-то из мелочей она взяла, но остальное явно не трогала.
      А вот ее теплого капора и меховой накидки из черно-бурой лисы, купленной, видимо, уже в России, не было.
      – Похоже, она пошла гулять, – растерянно проговорила я, хотя все во мне восставало против такого утверждения.
      Чего бы горничной гулять, когда в доме идет такая работа?
      – Странно она ведет себя для горничной, – озвучил мою мысль и поручик.
      – Я, между прочим, сама собиралась с ней о том же поговорить, но все было недосуг.
      Мы вернулись в гостиную. Там был Веллингтон, и по его виду мы поняли, что поиски ни к чему не привели.
      – На чердак никто не поднимался, – сказал он. – Да и я не стал. Там такой слой пыли, что непременно остались бы следы.
      Скорее всего он заглянул на чердак для очистки совести. Чего бы стала делать Хелен на нашем чердаке?
      – Пошлите, княжна, людей, пусть с факелами обыщут имение, – опять распорядился Зимин.
      Я не стала с ним спорить и опять отправилась разыскивать Исидора.
      Похоже, совет Егоровны пришелся кстати. Исидор оказался человеком подвижным, точно ртуть. Только что видели его в одной комнате, а через несколько мгновений он оказывался в другой. Причем крепостные слушались его беспрекословно, хотя я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос.
      – Пошли людей с факелами, – сказала я ему, – пусть еще раз осмотрят имение. Каждый уголок! Пропала наша гостья-иностранка. Может, она пошла гулять и упала в обморок... Не улетела же она в конце концов!
      Исидор поклонился мне и опять исчез, а я пошла на кухню узнать, когда будет готов ужин.
      – Вовремя, – коротко ответила мне Эмилия, всем своим видом давая понять, что она ужасно занята, и если я буду стоять над душой...
      Хорошо, я уйду. Некоторое время я постояла на крыльце, наблюдая за огнями факелов, двигавшихся в отдалении. Кажется, и Зимин, и Веллингтон отправились на поиски исчезнувшей горничной, а Кирилл о чем-то разговаривал со своим слугой. А мне показалось, что он заинтересован в Хелен. Мог хотя бы сделать вид, что обеспокоен ее исчезновением...
      Я опять вернулась на крыльцо и стояла там, вглядываясь в темноту, набросив на плечи потертый тулупчик, который носил кто-то из слуг, нисколько не беспокоясь тем, что меня в подобном одеянии увидит кто-нибудь из мужчин.
      Через некоторое время вернулся Исидор. Он проходил мимо меня и пояснил:
      – Вспомнил по случаю, что в конюшне мы не искали. Никто не подумал, что англичанка захочет, например, взглянуть на лошадей...
      – Пойдем вместе, – решила я, сходя с крыльца, – а заодно и поговорим. Надеюсь, в этот раз нам никто не помешает... Сколько времени ты живешь в имении?
      Я бросила взгляд на Исидора. Вопрос самый обычный, но что-то мешало мне сразу согласиться с тем, что Исидор был всегда и я просто его не замечала.
      – Будущей весной исполнится пятнадцать лет, – отвечал он. – Прежде я жил на хуторе с крестьянами-хлебопашцами. Был у них кем-то вроде старосты. Незадолго до своей смерти Фридрих Иванович перевез меня в поместье. Как чувствовал!
      А до того? Неужели он всегда был собственностью моих родителей? Что-то мешало мне с этим предположением согласиться. Должно быть, он прочел вопрос на моем лице и пояснил:
      – До того времени я жил во Франции.
      Я даже запнулась, сбилась с ровного хода.
      – Ты жил во Франции? То есть хочешь сказать, что ты – француз? – изумилась я.
      – Так и есть. Мое имя Исидор Бесмо. Я был мажордомом во дворце Изабель де Бренвилье...
      Тут он споткнулся в своем повествовании: то ли на мгновение отдался своим воспоминаниям, то ли размышлял, как бы в запале откровенности не сказать лишнего. В любом случае мне не следовало его торопить. Тем более что Исидор быстро справился со своим замешательством.
      – ...Изабель была очень добра ко мне...
      То есть в каком смысле – добра? Это прозвучало двусмысленно, но Исидор этого не заметил.
      – Она подала мне руку помощи, когда я оказался в бедственном положении, но потом ее саму кредиторы отца разорили, и бедная девушка оказалась почти на улице... Может, это и к лучшему: она не попала на гильотину... Но если бы ее не подобрал полковник Болловский...
      Так вот как все случилось! Мой отец порой бывал во Франции без матери, по своим служебным делам, и там познакомился с бедной девушкой... А он всегда был рыцарем. Между ними вспыхнуло чувство.
      Рассказ настолько захватил меня, что я даже стала попутно складывать, словно мозаику, кусочки из жизни моего отца.
      – Но Изабель давно умерла... Вы ведь свободный человек?
      Он согласно наклонил голову.
      – Тогда почему вы живете в Дедове, среди крепостных, и до сего времени не вернулись во Францию?
      Мы уже дошли до конюшни и теперь остановились, разговаривая. Нас так захватило общение, что мы почти забыли о цели нашего посещения. Факел в руках потрескивал, создавая особый аккомпанемент нашему разговору.
      Он внимательно посмотрел на меня и, словно раздумывая, а потом решившись, заговорил:
      – Я не мог оставить мадемуазель Эмилию в столь бедственном, униженном положении. Мсье Болловский обещал, что даст девочке вольную и мы сможем уехать вместе с ней, но своего слова так и не сдержал...
      Знал бы он, какие баталии пришлось выдерживать моему отцу на этом нелегком пути! Так сложилось, что почти вся собственность Болловских была собственностью именно моей матери. Ей было чем напугать отца... На одних весах была его любовь к Изабель, на других – благосостояние, положение в обществе и даже карьера. Ему должны были присвоить чин генерала, а тут неприятная история с какой-то француженкой... Он вынужденно откладывал решение этого щекотливого вопроса. Получил наконец чин генерала, чтобы почти сразу умереть. Господь сжалился над ним, прибрав его к себе.
      Уже открыв рот, чтобы сказать: «Слово моего отца может сдержать его дочь», я подумала и тут же рот и закрыла. Не надо торопиться. Я же еще ничего не знаю. Ни в каком состоянии мои дела, ни подлинную причину упорства моей матери в отношении Эмилии. Это всего лишь мои предположения о том, что она хотела обезопасить свою дочь; а если имеется еще одна причина, которую я не знаю?
      Впору вспомнить поговорку отца – он, случалось, любил щегольнуть чем-нибудь простонародным: «Поспешность нужна при ловле блох!»
      Лучше пока заняться чем-нибудь более своевременным.
      – Мы собирались проверить, нет ли здесь моей пропавшей горничной, – заметила я и, подобрав юбки, шагнула через порог конюшни.
      Интересно, что в конюшне не было лошадей. То есть тех, что обычно у нас имелись. Для разъездов. Кто-то забрал всех, а также две коляски, на которых мы ездили в лес или к соседям. В карете разъезжать по местным дорогам было не принято.
      В конюшне стояла карета, в которой мы приехали, и карета Кирилла. И выпряженные лошади. Причем, я отметила это машинально, ясли у лошадей Ромодановского были доверху наполнены сеном, а наши доедали последние остатки.
      Я почувствовала раздражение. Не слишком ли вольготно расположился у меня в имении этот господин? И как получилось, что за его лошадьми ухаживают, а за нашими – включая, кстати, жеребца Веллингтона – нет?
      Обернувшись к Исидору, я хотела сказать ему об этом, но он уже поспешил меня заверить:
      – Простите, госпожа, отвык держать в голове все хозяйственные вопросы. Немедленно распоряжусь навести порядок в конюшне! – Он кивнул на легкую повозку, в которой отец разъезжал в теплое время по всяким хозяйственным делам. – И повозку мы починим. Сейчас люди наводят порядок не только в доме, но и в помещениях для слуг. Пришлось выделить и для них повара – ваши крепостные уже много дней не имели хорошей пищи.
      – А как же Осип, который уже чувствовал себя в Дедове чуть ли не хозяином?
      – Ваш Осип любил философствовать, вроде того что рабы должны и питаться как рабы.
      – Негодяй! – возмутилась я. – Мой отец отдал бы его под плети!
      – Осип заслуживает худшей участи. В свое время мы не придавали вольнодумству большого значения, и чем закончили?
      – Чем? – машинально переспросила я.
      – Конечно же, революцией! – недовольно пробурчал Исидор.
      Надо будет мне об этом времени почитать. Я ведь родилась уже после нее. И имела о революции весьма смутное представление. Потому и предпочла перевести разговор.
      – А как у нас с тягловыми лошадьми? – спросила я, неуклюже пытаясь принять участие в хозяйственных делах.
      – На хуторе вроде есть. – Он отвел глаза в сторону, наверное, втихомолку посмеиваясь над моими попытками. – Не беспокойтесь, ваше сиятельство, как только мы приведем в порядок дом, я тут же наведаюсь на хутор. Что-то и в самом деле оттуда давно никто не приезжал. Но у них теперь свой староста, весьма толковый...
      – Я думаю, Исидор, – медленно проговорила я, – что совместно мы решим всенаши вопросы.
      – Очень надеюсь на это, – кивнул он.

      Исидор отправился по своим делам, а я – в направлении к дому, размышляя насчет Хелен. Вспомнила, как она улыбалась Кириллу, когда беседовала с ним в оружейной комнате. Никаких признаков нездоровья на ее лице не наблюдалось.
      Но когда я вернулась к остальным, выяснилось, что куда-то подевался Кирилл.
      Мне показалось, что еще немного, и я упаду в обморок. Наверное, в этот момент я так жалобно взглянула на Зимина, что он тут же поспешил мне на помощь.
      – Держитесь, Анна Михайловна! – Он подошел ко мне близко-близко, словно невзначай поддерживая плечом. – Ромодановский никуда не делся. Я видел, как он недавно разговаривал с кем-то из крепостных, и тот его куда-то повел.
      У меня отлегло от сердца, потому что я успела себе напридумывать, будто Осип со своими ухарями сидит где-то поблизости и потихоньку отлавливает моих гостей, чтобы спрятать их в какой-нибудь своей пещере. Конечно, никаких пещер в наших краях нет, но то, что мне начали мерещиться всякие ужасы, было вполне объяснимо. Моя бедная голова, видимо, настолько переполнилась впечатлениями, что уже начала противиться всяким новым событиям.
      Крепостные с поисков вернулись ни с чем – Хелен как в воду канула.
      Но зато появился Кирилл с торжествующим в отличие от меня, подавленной, лицом.
      – Кузина! – вскричал он, потрясая передо мной какой-то шкатулкой. – Я нашел ваши деньги!
      – Где? Сколько?! – спросила я охрипшим от волнения голосом.
      Он немного смутился.
      – Честно говоря, я так обрадовался, что не успел их пересчитать! – От возбуждения он частил, рассказывая мне о своих поисках. – Иван привел меня в небольшую избушку, в которой покойный управляющий держал свои бумаги и где по утрам он обычно давал задание слугам. У него там стоит конторка. Чернила, конечно, высохли, но книги так и лежат в порядке. Я стал шарить по ящикам... честно говоря, из любопытства, и вот нашел. Представляете, никто не тронул!
      Я открыла шкатулку. Она была битком набита кредитными банковскими билетами.
      Простодушная физиономия Кирилла сияла. Глядя на нее и, видимо, на мое ошеломленное лицо, заулыбались все остальные.
      – Вы даже не представляете, кузен, что вы для меня сделали! – выдохнула я, и на мои глаза навернулись слезы. – Завтра же я пошлю их бедному Амвросию! Представляю, как он обрадуется!
      Наверное, никто из присутствующих толком не понял, что я бормотала. Однако Кирилл оценил мое обращение. Я при всех признавала его своим родственником, что для него почему-то было очень важно.
      – Рад служить! – сказал он и даже, кажется, каблуками пристукнул, вызвав улыбку на лице Зимина: небось, по его мнению, замашки военного шли Ромодановскому как корове седло.
      Ужинали мы довольно поздно и в некотором напряжении. Но не потому, что с ним не успела Эмилия. Что-то все время происходило, куда-то постоянно кто-то исчезал, и прошло еще не менее часа, пока не собрались наконец все вместе.
      Итак, Хелен не нашли. Мы не знали, печалиться или негодовать. То есть Хелен похитили, или она по какой-то причине сбежала.
      – Анна Михайловна, вы ее хорошо знали? – спросил меня Зимин.
      – В Москве я увидела ее в первый раз, – сказала я. – И первое впечатление было таковым: Хелен похожа на кого угодно, только не на горничную.
      Зимин слушал меня с таким вниманием, точно я высказывала некое откровение. Странный он все-таки. То лишь своими документами интересуется, то вдруг проявляет такое внимание к событиям, прежде никак его не интересовавшим...
      – Мне, конечно, трудно судить, каковы англичанки, потому что до сего времени мне не приходилось с ними сталкиваться, – задумчиво проговорил он, – но знаете... эти узкие запястья, тонкие пальцы без следа физической работы и меня наводили на определенные сомнения.
      – А вот Джим наверняка хорошо с ней знаком, – вспомнила я, с удивлением отмечая смущение на его лице. – Вы что, хотите сказать, что тоже не слишком давно ее знаете?
      – Раз так складываются обстоятельства, – решительно заговорил Веллингтон, – то вынужден признаться: с Хелен я и в самом деле мало знаком...
      Я невольно издала удивленный возглас. Вот так, принимать у себя человека, прежде совершенно незнакомого. Представляю, что сказала бы о моем легкомыслии мама.
      Четверо совершенно незнакомых мне людей, которых я прежде вообще не знала, а теперь была знакома разве что с их именами, живут в моем имении, и я принимаю их у себя как старых друзей.
      Они даже смеют выказывать мне свое неудовольствие, как недавно Зимин или та же Хелен, так и не попытавшаяся произвести на меня благоприятное впечатление. Да ей было наплевать на мое расположение! Чем я больше думала о них, тем больше злилась. Теперь еще этот Веллингтон. Он-то что в имении делает?!
      – Я вовсе не собирался до последнего момента хранить это в секрете, – между тем продолжал рассказывать Джим, – но меня об этом никто и не спрашивал. Я бы обязательно признался, но гораздо позже... Надеюсь, вам не покажется дурным тоном, что я напросился к вам в имение, пользуясь таким поверхностным знакомством?
      – Не покажется, – милостиво согласилась я. Чего уж теперь после драки кулаками махать.
      – То есть мне пришлось пару раз встречаться с Хелен еще во время моего пребывания в Индии. И надо сказать, я весьма удивился, встретив ее снова, на этот раз в Москве.
      – Что вы говорите!
      Я всплеснула руками и с новым интересом посмотрела на Джима: а почему он не мог сказать мне об этом сразу?
      – Вы были в Индии? Вы посещали ее как путешественник или вас призывали служебные обязанности? – спросила я.
      – Путешествовал, – пояснил он. – Меня всегда влекла к себе эта величественная страна...
      Слышно было, как негромко фыркнул поручик. Будто бы он знал наверняка, что Джим врет.
      – У вас в самом деле нет друзей в России? – все же спросила я.
      – У меня есть парочка знакомых в английской миссии, но они слишком скучны. Надо сказать, что в последнее время я несколько поиздержался. – Он смущенно покашлял. – Так что для возвращения на родину я не располагал нужным капиталом... Только и осталось, что попросить Хелен представить меня вам как своего хорошего знакомого...
      Интересные дела творились вокруг! Человек, который совсем недавно убеждал меня, что не мечтает ни о чем ином, кроме как пожить в моем имении и увидеть воочию жизнь русских дворян, оказалось, просто не имел другого выхода. Что же это выходит: я должна кормить у себя не только неизвестно как привязавшуюся ко мне Хелен, но и ее не слишком хорошо знакомого соотечественника?
      Конечно, рассуждать так было стыдно, и я, точно пойманный на нехорошем деле человек, растерянно оглянулась на Зимина. Он же сделал вид, что ничего странного в рассказе Веллингтона не находит.
      Как же так?! Джим Веллингтон совсем недавно выдавал себя за писателя и якобы написал уже две книги. То Хелен рассказывала, что он работает в английской миссии, то он рассказывал о книгах, то проговорился, что он – офицер, как и Зимин... Где же здесь правда?
      Сначала я заподозрила Хелен, что она вовсе не та, за кого себя выдает, а теперь что же, подозревать Джима? А если он все-таки гораздо ближе знаком с Хелен, чем о том говорит?
      Много ли англичанок в России? Но он нашел именно ту, которая поступила в услужение к княгине Болловской.
      А вдруг и у нее, и у Джима есть ко мне какой-то свой интерес? Для чего-то же Хелен напросилась ехать со мной в имение? И за кого она принимала Джима, если смотрела на него как на близкого человека?
      Главное, меня в этой ситуации бесило по крайней мере внешнее равнодушие Зимина. Может, и его фырканье мне всего лишь послышалось, а на самом деле он верил рассказу Веллингтона от начала до конца? Или не верил, но нарочно делал вид, что ничего не замечает, чтобы эти подозрения или нежелательные события не задержали его в Дедове?
      После ужина мы еще некоторое время посидели в гостиной. Джим, видимо, чувствовал себя виноватым и думал, что из-за своего признания потерял теперь наше расположение.
      Это вовсе не мои догадки. Мы все рано отправились спать, когда Егоровна сообщила, что все комнаты готовы, а Джим, целуя мне руку, протянутую на прощание, спросил:
      – Анна, вы теперь прогоните меня прочь?
      – Почему я должна гнать вас?
      – Я обманул ваше доверие. Владимир и Кирилл тоже больше мне не верят.
      – А мне кажется, они относятся к вам по-прежнему, – принялась разубеждать я Джима. – Это все из-за Хелен. Если ее и в самом деле похитил Осип, мужчины чувствуют себя хоть и косвенно, но виноватыми в этом. Они не смогли защитить всего двух женщин... Если к тому же пропаду и я...
      – Анна, что вы такое говорите? – в ужасе отшатнулся Джим. – Нет, с вами ничего не может случиться!
      – Почему же?
      Я с интересом взглянула на Веллингтона.
      – Этого я просто не переживу, – сказал он, чем смутил меня невероятно. – Вы мне слишком дороги.
      – Но вы знаете меня всего два дня!
      – Ну и что же, – с жаром произнес он, – иной раз на женщину достаточно лишь взглянуть...
      – Послушайте, Джим, – мягко остановила его я, – давайте не будем говорить о том, что никак не сообразуется с обстоятельствами. Пропала женщина. Поблизости бродят разбойники, а у нас с вами нет даже приличного оружия.
      – Но до сего момента вы были так спокойны. – Он с удивлением взглянул мне в лицо. – Я думал, это оттого, что вы не осознаете всей серьезности вашего положения.
      – Осознаю. – Я усмехнулась. – Но что толку стенать и рвать на себе волосы, разве это поможет? В конце концов поневоле станешь философом: чему бывать, того не миновать.
      – Вы удивительная женщина! – воскликнул он, повергнув меня в смущение. – В такой ситуации мало кто из вашего сословия сохранил бы выдержку и не запаниковал. Я уже не говорю, как достойно вы вели себя в нашем временном заточении...
      – И как напились, – подсказала я и хихикнула.
      – Ничего, это бывает со всеми. Да и кто посмел бы осудить женщину, которая в собственном доме оказалась в плену у разбойников...
      – Послушайте, Джим, – бесцеремонно перебил наш разговор Зимин. – Княжна сегодня так устала, что ей лучше пойти спать, а не любезничать тут с вами у дверей собственной спальни.
      – Что вы себе позволяете? – возмутилась я. – Можно подумать, вы – мой отец, который приглядывает за своим малолетним чадом!
      – Владимир прав, пора спать. – Веллингтон опять поцеловал мне руку, а Зимину я руки не подала. Обойдется!
      Я думала, что засну, едва коснувшись подушки. Не тут-то было! Моя бедная голова будто гудела от мыслей. Теперь, оставшись одна, когда меня никто не отвлекал, я попыталась разложить по отдельности события, произошедшие со мной в имении.
      Если не брать во внимание тот факт, что Хелен могли похитить разбойники Осипа... Я хотела сказать, если это сделали не они, то кто мог бы поднять руку на мою горничную? Кто-то из крепостных – вряд ли. Кто-то из мужчин – моих гостей?
      Во-первых, нужно уточнить для себя самой: что значит – подняли руку? Убили? Я почувствовала, что в маленькую щелочку под дверью ко мне в комнату ледяной струйкой вполз страх. Вмиг тишина, полная до того каких-то своих неопасных звуков, стала звенящей, и на фоне этого звона я стала слышать... шаги! И прямо под моим окном! Ей-богу, хоть вскакивай и беги прочь, туда, к комнатам моих гостей, где лежат в своих постелях уставшие за ночь мужчины и куда, конечно, мне путь заказан.
      Ну почему я не оставила при себе Аксинью! Она помогла мне раздеться, пожелала спокойной ночи и пошла в свою комнату. Между прочим, в другом крыле. А всякие там сонетки и колокольчики я в обиход пока не ввела, если не считать кухонного колокольчика.
      Стараясь успокоить бешено скачущее сердце, я стала уговаривать его, что никаких шагов за окном не слышится. Прислушалась: и в самом деле тишина. Что только себе не напридумаешь!
      Дверь в дом мы заложили толстым засовом, который с помощью крепостных сделал Исидор. Он показал его только мне – я подозревала, что мои гости-мужчины будут надо мной смеяться.
      Если я стану вот так нервно засыпать каждый день, я могу и с ума сойти. Интересно, какую частоту пульса насчитал бы наш петербургский домашний доктор, Георгий Леопольдович? А у меня, как назло, никаких лекарств с собой нет. Даже самого обыкновенного брома.
      Может, пойти на половину прислуги и сказать Аксинье, чтобы заварила мне чаю с мятой? И все только оттого, что я подумала про убийство.
      Так получилось, что я еще ни разу не видела мертвого человека. Папа умер на поле брани, мама – вдали от меня. Когда умерла бабушка, мы жили в Петербурге, а она – в Москве, да и я была еще девочкой. Дедушка по маминой линии вообще умер до моего рождения.
      Дедушка с бабушкой по отцовской линии – любители путешествовать – попали не то в Африке, не то в Испании в чумной мор и умерли. Почему, кстати, я никогда прежде не интересовалась, где это с ними случилось?
      Все к тому, что слово «смерть» для меня до сего дня было понятием каким-то далеким. Я только знала, что смерть – это ужасно. Но чтобы человек, которого несколько часов назад я видела живым и здоровым, вдруг по какой-то причине умер – не укладывалось в моей голове.
      Как ни странно, я заснула именно на том, что усиленно рисовала себе всякие ужасы. Видимо, усталый организм все-таки взял свое. Цыкнул на мятущуюся, испуганную душу и прекратил всяческие разговоры.
      Проснулась я, когда солнце поднялось уже довольно высоко, и день даже сквозь плотные шторы казался необычайно ярким. Только выглянув в окно, я поняла причину: ночью выпал снег. Правда, еще не глубокий. Он присыпал землю не больше чем на ладонь, но все равно свое дело сделал: мои ночные страхи куда-то исчезли, и, когда Аксинья поскреблась в дверь, я позволила ей войти и помочь мне совершить утренний туалет.
      – Господа уже поднялись? – спросила я.
      – Только господин поручик, – отозвалась Аксинья, помогая мне застегнуть застежки на платье. – Остальные еще спят.
      – Небось ворчал? – хихикнула я.
      Аксинья улыбнулась:
      – Сидит в гостиной, читает какую-то книгу. Сказал, что как только проснется барышня, чтобы его известили.
      – Извести, – согласилась я, – и скажи в кухне, чтобы звонили к завтраку. Уж если я проснулась, то господам дольше спать зазорно.
      Почти тотчас в кухне прозвенел колокольчик и я, стоя в дверях гостиной, могла видеть, как встрепенулся Зимин.
      Проголодался или его подняло нетерпение человека, которому обещана долгожданная свобода? Можно подумать, это я заставляла его быть при моей особе вопреки его желаниям.
      – С первым снегом вас, княжна! – поднялся поручик мне навстречу.
      – Спасибо. И вас тоже. Никаких новостей насчет Хелен?
      – Никаких, – пожал он плечами. – Исидор уже с утра послал людей, чтобы обыскали имение при свете, – ничего.
      О чем я думала сегодня, выглядывая в окно? Ах да, мне попался на глаза лабиринт. Его серые стены мрачно контрастировали с белым снегом, и я подумала, что весной прикажу побелить его, потому что стены из камня навевают уныние, как стены заброшенного замка.
      – Интересно, лабиринт осматривали? – пробормотала я себе под нос, но Зимин услышал.
      – Какой лабиринт?
      – Я разве вам не говорила? Возле пруда у нас имеется лабиринт – папа два года назад приказал соорудить его и стал с помощью лабиринта развлекать гостей. Вряд ли Хелен пошла бы туда за чем-либо, но готова держать пари, что это единственное место, которое никто не осматривал.
      – А знаете, я, пожалуй, сам осмотрю ваш лабиринт, – задумчиво проговорил поручик. – Пока наши мужчины выйдут к столу, надеюсь, я успею это сделать.
      – Не будьте так самоуверенны, – заметила я. – Из лабиринта не могли порой выбраться не только женщины, но и мужчины. Скажите Исидору, чтобы дал вам сопровождающего.
      Я могла бы и сама проводить Зимина, но со вчерашнего дня испытывала противоречивые чувства при мысли о нем. С одной стороны, меня привлекали его мужественный вид, осанка и манера двигаться тихо и ловко, несмотря на внешность богатыря. Его надежность. Но я все еще помнила то, как он ловко отбрил меня, когда я в шутку спросила поручика, не хочет ли он на мне жениться. Могла бы припомнить ему заигрывание с Хелен. И обращение со мной, как с неразумной девчонкой.
      Мы уже все собрались в гостиной – она же была столовой, но на будущее я собиралась столовую иметь отдельную – и ждали только Зимина. Аксинья дважды заглядывала в дверь, не будет ли от меня знака подавать завтрак.
      Но знак последовал совсем с другой стороны. Вошел Зимин, какой-то в момент сгорбившийся, что ли, и сказал:
      – Извините, что такое, да к столу... Мы нашли Хелен.
      – В лабиринте? – Я почувствовала, что бледнею.
      – В лабиринте.
      – Она заблудилась?
      Я вела себя как ребенок, который, боясь услышать плохую весть, подсказывает взрослым, что им лучше говорить.
      – Ее задушили.
      Как сквозь вату я услышала, как коротко вскрикнула расставлявшая тарелки Аксинья и поперхнулся открывший было рот Джим.
      Я вцепилась в край стола и закусила губу, чтобы не упасть в обморок, и старалась при этом поглубже дышать. Но вот перед глазами у меня прояснилось, и теперь можно было адекватно воспринимать услышанную весть.
      Не думала я, что это будет так страшно. То есть я еще не видела мертвого тела Хелен, но уже понимала, что ее убил кто-то из тех немногих людей, что сейчас окружали меня.
      Убили! Но это же не война. Разве у нас убивают обычных женщин просто так?
      – Я приказал положить ее тело в пустой клети, – сказал Зимин, – а вам, ваше сиятельство, нужно послать кого-то в уезд за исправником.
      – Я скажу Исидору, – кивнула я и только подобрала юбки, чтобы отправиться на поиски Исидора, как он и сам явился.
      – Ты слышал, Исидор, у нас убийство, – сказала я, стараясь не выдавать охватившую меня панику: что скажут соседи? В поместье Болловских – задушили женщину!
      Какой одинокой и беззащитной казалась я самой себе! Кто обнимет меня, чтобы погладить по голове, как в детстве, и скажет:
      – Все хорошо, моя дорогая, не беспокойся, я сделаю так, как будто никакого убийства и не было! Никто ничего не узнает...
      Но это я уже чересчур! Мертвая женщина на самом деле никуда из поместья не денется, а исправник, наверное, будет расспрашивать каждого из нас: как случилось, что Хелен вышла из дома и никто ничего не заметил?
      Наверное, кто-то за ней пошел. Или, точнее, кто-то назначил ей встречу. Или она этому кому-то назначила встречу. Нарочно в лабиринте, чтобы из дома никто за этой встречей наблюдать не мог.
      Я и сама не заметила, как увлеклась этими предположениями. Мне нравилось выстраивать гипотезы и исследовать каждую из них. Какая жалость, что женщин не берут в полицию! Если разобраться, то будущее у меня, как, впрочем, у всякой более-менее обеспеченной девицы России, похоже на судьбу многих женщин: выйти замуж, рожать детей и сидеть дома, вздыхая о том рыцаре, которым совсем недавно казался будущий муж, и недоумевать, куда, в конце концов, он подевался?! Скучно до зевоты.
      Ах да, Исидор мне что-то говорит.
      – Я мог бы и сам поехать в уезд, – предложил мой новый староста.
      Тут его глаза скользнули мимо меня, куда-то за спину. Я обернулась. В дверях появился Сашка, все еще со следами побоев на лице, но уже на ногах и от одного этого счастливый.
      Конечно, он ни о чем не подозревал, потому что в противном случае не улыбался бы так безмятежно.
      Он открыл было рот, чтобы спросить меня, не будет ли для него каких-то распоряжений, но ничего не произнес, а стал оглядываться, недоумевая, словно не туда попал.
      Чего у Сашки нельзя было отнять, так это чуткости – или умения держать нос по ветру, как сказал бы Амвросий. Улыбка тут же сошла с его лица, едва только он почувствовал висевшее в комнате напряжение.
      – Что-то случилось? – спросил он почему-то не меня, а Зимина.
      – Англичанку задушили, – сказал тот, будто отмахнулся; словно его такое событие не слишком и печалило.
      Лицо моего слуги перекосилось от изумления. Он что-то хотел сказать, но я была не расположена отвечать на вопросы Сашки.
      – Иди на кухню, – посоветовала я, – скажи Эмилии, чтобы накормила тебя завтраком. А потом найдешь меня – у меня будет к тебе поручение.
      Сашка тоже посерьезнел лицом, понимая, что мне сейчас не до него, и ушел.

      – Исидор, – сказала я старосте, – тебе лучше в имении остаться. Пошли в уезд какого-нибудь паренька посообразительнее... Это не опасно? Осип поблизости.
      – Осип в лесу прячется, – напомнил тот, – а дорога в уезд совсем в другую сторону уходит.
      – Тебе виднее, – махнула я и решила отправиться в свою комнату.
      В самом деле, что это я все стараюсь сама решить? Для чего мне тогда прислуга? Или самой в седло взбираться да в уезд мчать?
      Исидор просительно сказал мне в спину:
      – Барышня, прикажите, какую лошадь посыльному-то брать? У нас ведь своих лошадей вовсе не осталось. Не знаю, на чем и сеять придется.
      – С лошадьми для посевной решим, – отозвалась я, – а сейчас можешь взять... Дуню. Это теперь наша лошадь, незнакомый тебе граф Зотов подарил ее мне в обмен на... кое-какие услуги. Тебе о том знать не обязательно.
      «Теперь, – я подумала, – меня некому останавливать». Мне хотелось остаться одной и не спеша поразмыслить над этим несчастным случаем. Но я ошиблась, потому что на этот раз меня окликнул поручик:
      – Погодите, Анна Михайловна, нам нужно поговорить. Всем четверым.
      – Я найду тебя попозже, Исидор, – сказала я старосте, – и мы продолжим наш разговор.
      Староста ушел, а я вопросительно посмотрела на поручика.
      Он обернулся к Джиму и Кириллу, и те, не сговариваясь, дружно кивнули.
      – О чем говорить? – поинтересовалась я.
      – О том, что мы станем рассказывать полицмейстеру?
      – Расскажем все как было.
      Мне казалось, что этого должны хотеть все, но выяснилось, что это не так.
      Речь держал Зимин, остальные двое мужчин ему поддакивали, а мне оставалось просто слушать, потому что я не понимала, какая необходимость в его предложениях.
      – Каждый из нас, – говорил он, – должен иметь четкое знание того, зачем он прибыл в имение и где находился в то или иное время суток, в течение которых убита Хелен... Кстати, кто не знает, ее фамилия Уэлшмир.
      – Вы-то откуда знаете? – удивилась я. – Насколько мне известно, Хелен по фамилии нам не представлялась. Я хотела посмотреть ее рекомендательные письма, но все откладывала на потом...
      – У нее не было никаких рекомендательных писем, – сказал Зимин. – А насчет того, откуда я это знаю... Поражаюсь, Анна Михайловна, вашему нелюбопытству. Разве не вы сами давали мне задание осмотреть ее вещи?
      Поручик упрекнул меня в отсутствии любопытства, хотя обычно, рассуждая о женщинах, мужчины сетуют как раз на нездоровый интерес слабого пола, а тут...
      Он же перевернул все с ног на голову! Это поручик поставил вопрос о том, чтобы осмотреть вещи Хелен, позвал меня с собой, надо понимать, как свидетеля, а теперь уверяет, будто я его о том попросила!
      – Ах да, – проговорила я, будто только что об этом вспомнила, – простите, а то у меня уже появилось подозрение, что Хелен интересовала вас так же, как и господина Веллингтона...
      Что бы он там ни рассказывал насчет поверхностного знания мисс Уэлшмир, мне его утверждение отчего-то не показалось правдивым.
      Оба мужчины обменялись быстрыми взглядами, коих, не наблюдай я за ними, и не заметила бы. Хорошо, что они тоже не заметили этого. И как я на них разозлилась. Все-таки отвергнутая мной мысль о том, что я для них существовала только как средство достигнуть каких-то своих целей, скорее всего была правильной. Они вовсе не смотрели на меня как на женщину, про которую, между прочим, один известный поэт говорил, что она хороша, как божество!
      И только на Кирилле Ромодановском взгляд отдыхал. Его наивное, нет, вовсе не глупое лицо, но простое и понятное, сияло предвкушением чего-то интересного, захватывающего, какой-то тайны, как у ребенка, которому пообещали рассказать сказку на ночь.
      Моя мама как-то обмолвилась, что мужчины взрослеют гораздо позже женщин. Я имела возможность в том убедиться. Ведь Кириллу наверняка было не меньше двадцати лет, а я, по-моему, обогнала его на целое десятилетие.
      – А что же говорить мне? – спросил он у мужчин, посылая и мне несколько растерянный взгляд. – Как-то не слишком убедительно прозвучит мой рассказ о том, что я захотел вдруг навестить кузину, которую до сих пор даже не видел. Всякий спросит: а почему именно теперь?
      – Скажите, что так совпало, – посоветовал Джим.
      – А мне ответят, что это подозрительное совпадение. К тому же мы немного подружились с Хелен, и меня можно будет заподозрить в том, что это я назначил ей свидание... – продолжал причитать Кирилл.
      – В самом деле, – пробурчал Зимин, – господин Ромодановский у нас самый незащищенный в части уважительных причин. А что, если вы не будете уточнять, виделись ли вы прежде с госпожой Болловской или нет, а просто скажете, что поскольку она осталась сиротой, без близких родственников, то вы сочли своим долгом помочь Анне Михайловне разобраться с делами. Причем это будет не такая уж большая неправда, если учесть, что вы и так существенно помогли ей...
      Кирилл благодарно улыбнулся ему.
      – Именно помогли! – воскликнула я и добавила: – А исправнику можно и не говорить о том, что Кирилл подружился с Хелен, чтобы не вызывать дополнительных вопросов.
      На том и порешили. Немного посидели еще в гостиной и в конце концов разошлись по своим комнатам.
      Аксинья подала мне умыться и заплела на ночь волосы в косу. Ночной чепчик я надевать не стала, с грустью отмечая, что теперь некому настаивать на этом. Мама обычно говорила, что простоволосой спать неприлично.
      – Барышня, у вас самая теплая и мягкая перина, – шепнула мне служанка. – На такой перине хорошо видеть сны о женихе.
      – Но у меня его нет.
      – Это ненадолго, – убежденно сказала Аксинья, которую я сделала своей горничной, потому что, будучи с детства при господах, она имела правильную речь и представления о том, как нужно подавать воду для умывания и по утрам угадывать, проснулась или нет твоя госпожа, чтобы не будить ее до срока.
      Разговаривала она деликатно, не раздражая своими манерами. Правда, грамоту Аксинья знала слабо – кажется, Сашка преподавал ей кое-какие начатки знаний, но быстро охладел к учительству. Зато я всегда хотела учить чему-либо других и потому в будущем решила для себя заняться ее образованием.
      Вот приведу в порядок свои дела, можно будет поехать за границу и взять ее с собой, потому что Сашка, при всей его оборотистости, все равно не сможет заменить мне прислугу-женщину.
      – Господа легли спать? – будто невзначай поинтересовалась я.
      – Поначалу навроде разошлись по комнатам, а потом вернулись. Господин Джим и господин поручик.
      Я невольно прыснула. Вот как прислуга называет про себя моих гостей. Веллингтон – не слишком привычная для русского слуха фамилия.
      – А господин Ромодановский?
      – Те как ушли сразу после ужина, так и почивают.
      Я совсем забыла о том, что моим гостям-мужчинам нужно было назначить слуг. По крайней мере у Кирилла есть его Орест. Кстати, не иначе какой-то слуга-призрак. За время пребывания Кирилла в Дедове я видела его слугу разве что два раза, да и то мельком.
      – Где, кстати, спит этот Орест? – поинтересовалась я.
      – А где придется. То напротив комнаты своего хозяина – там такая каморка есть, в ней прежде теплые вещи держали. Стелет себе на полу какой-то коврик и спит. А то к девушкам-вышивальщицам придет и сидит в углу. Поначалу они его сторожились, а теперь привыкли...
      – Скажи-ка мне, Джим и Зимин что же, никого себе в услужение не взяли? – спросила я; могли бы догадаться справиться с этим вопросом и сами. Ясно же, что я просто не успеваю за всем следить!
      – Сашка господину Джиму посветил. И свечу в комнате оставил, – сообщила Аксинья. – А господин поручик сказали, что они и сами обойдутся.
      – Наверное, Сашка еще не совсем здоров?
      – Дак сам вызвался.
      Надо будет все же еще кого-то из слуг к господам приставить.
      – Егоровна распорядилась уже, – охотно рассказывала Аксинья. – Прислала Алешу. Прачки Глафиры сынок. Паренек он услужливый, только робок больно. Сидит в коридоре, и как только кто выйдет, подскакивает и ждет, что его позовут.
      – Аксинья, ты проследи, чтобы господам подавали все, что нужно, – сказала я, не имея никакого желания вставать и проверять это сама. – Егоровна спит, поди?
      – Утомилась. Старенькая она. На прошлое Рождество шестьдесят сравнялось.
      – Вот потому тебе и поручаю.
      – Все исполню, ваше сиятельство, – сказала Аксинья, как поклялась. Наверное, ее растрогало мое доверие.
      Служанка ушла, оставив мне свечу. Не то что я боялась спать в темноте, но после того, как в моем доме... ну, или подле него, произошло убийство, мало кто мог бы оставаться спокойным.
      Главное, непонятно было, за что Хелен убили? Имелась бы у нее какая-нибудь большая сумма денег... Кстати, а где мои деньги? Тут я забыла, что решила с кровати не вставать, а прямо-таки подскочила.
      Едва только мне в комнату поставили комод, я спрятала шкатулку с деньгами в него, решив про себя, что вот только Сашка выздоровеет – пошлю его в Петербург к Амвросию. Скорее всего через два-три дня. Решила да и забыла. Весь остаток дня о шкатулке не вспоминала, как и о том, что моя комната на ключ не запирается!
      Но шкатулка оказалась на месте. А я до сих пор не знала, сколько в ней денег. Подумать только! Мне некогда заниматься самыми обычными делами. А кроме того, я постоянно забываю о вещах необходимых...
      Нет, мне срочно нужен управляющий, иначе никогда не привести в порядок дела имения. Надо будет в самые ближайшие дни навестить своих соседей Барятинских, что живут – по крайней мере жили – верстах в двух от нашего имения, и поговорить о самых насущных вещах, как и о том, нет ли у них на примете какого-нибудь достойного человека, которого можно было бы взять управляющим.
      Я сидела на кровати со шкатулкой на коленях, когда в мою комнату кто-то осторожно постучался. От страха я подскочила и не нашла ничего лучше, как сунуть шкатулку под подушку и нырнуть под перину.
      – Кто там? – спросила я.
      – Барышня, – полузадушенным шепотом проговорил Сашка, – дозвольте войти?
      – Заходи, – пробурчала я недовольно, натягивая перину до подбородка.
      В самом деле, почему мне не дают покоя даже ночью! То есть с того момента, как я приехала в имение, мне почти не удается побыть одной, чтобы осмыслить происходящие события.
      – Барышня, – решительно заявил он, – мне Амвросий сказал: «Если с головы княжны упадет хоть волосок, я тебе башку сверну!»
      – Ну и что? – Я по-прежнему была настроена недружелюбно, потому что по известным причинам хотела остаться одна. – Амвросия ты, значит, боишься, а меня – нисколечко?
      – Так вы, ежели осерчаете, ну, прибьете, у меня шкура крепкая, заживет, а куда ж я без башки?
      Это он, надо понимать, так шутит.
      – И что же ты от меня хочешь?
      – А то! Как хотите, а я стану спать в вашей опочивальне.
      – Что?! Да как ты смеешь? – В момент мне будто судорогой сковало горло, так что мое возмущение из него еле вырвалось.
      – Вот здесь, на полу, у двери, как собака. Разве что кожушок постелю. Зато никто через меня до вас не доберется.
      Не выдержав серьезности, я рассмеялась:
      – Это называется и смех и слезы! Ну скажи, с чего ты взял, будто в этом доме кто-то собирается добираться до меня?
      – А до кого? До бедной англичанки, которая в людях работает?
      – Можно подумать, что я жуть как богата.
      Сашка отвел глаза и сказал в сторону:
      – Говорят, Кирилл деньги нашел. Те, которые Амвросий ждет.
      – Амвросий! – опять рассердилась я. – Кто, в конце концов, хозяин: я или Амвросий?
      – Вы, ваше сиятельство, хозяйка имения, никто не спорит, а Амвросий... Он над вашими крепостными как бы император. Мы все его так боимся, просто страсть!
      Можно ли сердиться на такого человека?
      – Вот что, – решила я. – Отвернись пока, я шлафрок надену, а потом делом займемся... Поворачивайся!
      Я набросила халат и вытащила из-под подушки шкатулку с деньгами.
      – Давай-ка иди сюда. Сядешь вот здесь, рядом, помогать мне будешь. Поделим эту кучку пополам и пересчитаем, а то мне все недосуг. И попутно поговорим, что в имении происходит.
      – Содом и Гоморра происходит, – сказал Сашка, деловито принимая от меня пачку денег.
      Я нисколько не боялась, что вид их заставит неровно биться сердце парня, навевая нехорошие мысли. Сашка был человеком хоть и шебутным, но кристально честным, и Амвросий всегда спокойно давал ему деньги, зная, что отчитается он за каждую копейку.
      Мы сели с ним на ковер и стали пересчитывать деньги, раскладывая их по пачкам. Я насчитала чуть больше двадцати пяти сотен, Сашка – чуть меньше. Иными словами, в шкатулке находилось пять тысяч рублей!
      – Амвросий порадуется! – сказал Сашка, аккуратно складывая купюры на место. – А кто их отвезет?
      – Ты.
      Я посмотрела в глаза крепостному, и он твердо выдержал мой взгляд.
      – Больше некому. Нет здесь человека, которому я смогла бы доверять так же, как тебе. А кроме того, я бы не хотела, чтобы кто-нибудь из троих мужчин – моих гостей – уезжал из имения до той поры, пока не выяснится, кто из них задушил Хелен и почему?
      – А что, если это люди Осипа? – спросил Сашка, тут же сморщившись от слишком резкого движения.
      – Ты еще нездоров, – покачала я головой, – и отправляться тебе в дальнюю дорогу пока рано...
      – Пустяки, заживет как на собаке, – махнул рукой Сашка. – А вот как я повезу деньги? Время опасное. Вон Зимин говорит, всякая нечисть от войны всколыхнулась и наверх полезла.
      – Позови-ка мне Аксинью. Мы с ней обговорим, из чего смастерить тебе пояс – наденешь на голое тело, рубахой обернешь, никто ничего и не заметит... Да, и еще: принеси-ка мне из оружейной комнаты какой-нибудь кинжал... Нет, лучше шпагу. Не спать же тебе в самом деле в моей комнате. Попробую сама в случае чего защититься.
      Сашка принес шпагу, и я поставила ее у кровати. Так, чтобы в любую минуту могла легко ее достать.
      Пришла Аксинья. Померила толстой ниткой ширину груди Сашки и села шить для него пояс.
      – Небось у Марьи лучше бы получилось, – пробормотала она.
      – Не нужны нам лишние свидетели, – пояснила я, – на живую нитку сшей, да и ладно! Чать, не рушник, чтобы гладью вышивать. Как получится. Главное, чтобы до Петербурга продержался.
      Пояс приладили, деньги в него зашили, а потом я наказала Сашке:
      – Отправишься чуть свет, чтобы никто тебя не видел. Перед отъездом непременно разбуди меня. Я тебя провожу до уезда, чтобы тебе проездные документы выписали. Да, и пойди сейчас разыщи конюха Ставра. – Потихоньку я начала вспоминать наших слуг, на которых прежде почти не обращала внимания. Разве что кроме няньки и гувернантки. – Предупреди, чтобы завтра запряг для тебя... лошадь Веллингтона. Его жеребец – породистый, так что будь с ним аккуратнее. Зато домчит тебя до Петербурга быстрее, чем любая иная лошадь. А я поеду в карете. Пусть Ставр будет за кучера. В карету запряжет лошадь помоложе, ту, что подарил Веллингтон. Как ты ее назвал-то, я забыла?
      – Леди, – напомнил Сашка. И добавил немного погодя: – А Джим не станет возражать насчет лошади своей?
      – Ты почему не в свои дела вмешиваешься? – разозлилась я скорее всего на саму себя, потому что и в самом деле собиралась взять лошадь Веллингтона, не ставя его о том в известность. – Мне эти дела улаживать. Ты, главное, до Петербурга доберись. Передай мое распоряжение Амвросию, чтобы купил хорошую коляску, двух крепких лошадей. Не могу я по всяким делам в карете разъезжать. Пока не найду хорошего управляющего, придется самой в дела вникать...
      И Сашка опять отвел взгляд. Да что же это никто из моих слуг не верит, будто управлять имением у меня получится!
      Но пока суд да дело, Сашка все же успел переговорить с Аксиньей, так что теперь она стала проситься переночевать в моей спальне.
      Я не стала о том никому рассказывать, но была благодарна Исидору, что он настоял на моем переходе в эту комнату. Та, что я выбрала себе поначалу, была куда холоднее, потому что имела два больших окна до пола – тоже новомодное устройство покойного батюшки. Даже закрытые на ночь деревянными створками, эти окна пропускали изрядное количество холодного воздуха.
      Зато моя нынешняя спальня оказалась самой теплой в доме, потому что одной из стен была задняя стенка печки, которую слуги щедро топили дровами.
      – Хорошо, – сказала я Аксинье, – принеси сюда перину и ложись. Только не у двери, а у печки. Не приведи Господь, заболеешь, а у меня сейчас каждый человек на счету.
      Аксинья обрадованно поспешила прочь, а я наконец смогла опять лечь в постель и обдумать события сегодняшнего вечера.
      Итак, поручик Зимин, служивший в Московской Особенной канцелярии, взял на себя ведение нашего совета четырех, как я его про себя окрестила, и стал нас учить, как отвечать на вопросы полицмейстера, за которым завтра собирались кого-нибудь послать. Я уже к тому времени решила самовольно выбрать себя этим посланником – в имении не так-то много было лошадей, чтобы рассылать людей во все концы.
      Заодно я решила поговорить с кем-нибудь из уездного начальства о своем положении сироты и о том, какими правами я могу обладать, будучи в возрасте несовершеннолетнем.
      Словно директор бродячей труппы, Зимин стал распределять роли.
      – Итак, Кирилл, – говорил он, – находится в имении как дальний родственник княжны, помогающий ей разобраться с ее наследством. Тут вопросов быть не должно. Надеюсь, господин Ромодановский, документы у вас в порядке?
      – В порядке, – буркнул смутившийся Кирилл.
      – А у вас, Джим, как с документами?
      – Я думаю, у господина полицмейстера никаких вопросов не возникнет.
      – Ну а я – как сослуживец покойного генерала – послан к его дочери оказать помощь, а также сообщить, что ей, как сироте, от нашего ведомства назначен пенсион...
      – Пенсион? – переспросила я. – Но почему вы говорите мне об этом только сейчас?
      Поручик и не подумал смущаться.
      – Видите ли, ваше сиятельство, я опасался, что, зная о намерении правительства выделить вам деньги, вы не станете так же рьяно заниматься поиском денег, как если бы это было вашей последней надеждой. А также... приводить в порядок свои документы...
      Отчего Зимин постоянно вызывал у меня какие-то низменные желания, вроде дать ему пощечину или бросить в него чем-нибудь тяжелым? Такое впечатление, будто он рассматривает меня, как букашку под микроскопом, причем всякий раз капает на нее каким-нибудь иным раствором, чтобы опять наблюдать, жива ли она все еще или уже протянула ноги, то есть лапки?
      Может быть, именно поэтому я и решила наутро отправиться в уезд, никого не ставя об этом в известность, кроме слуг, которые должны были поехать со мной.
      Едва Аксинья принесла перину и стала устраиваться на полу, как в дверь опять постучали. Аксинья было поднялась, но я решительно встала, опять запахивая на себе шлафрок.
      – Оставайся здесь, это наверняка по мою душу.
      У двери, полностью одетый, стоял поручик Зимин.
      – Княжна, – сказал он без предисловий, – мне надо с вами поговорить.
      – В гостиной?
      – Давайте в гостиной, – согласился он.
      И в самом деле, сидевший в коридоре Алеша тут же поднялся в ожидании приказаний.
      – Алеша, – сказала я, – где-то в кухне должен быть штоф ликера. Принеси нам его в гостиную.
      Обрадованный мальчишка заспешил прочь. Видать, засиделся.
      – Егоровна наказала мальчишке сидеть и ждать, не понадобится ли вам чего, – пояснила я, уловив взгляд Зимина, которым он проводил Алешу. – У Кирилла есть слуга, а у вас с Джимом – нет.
      – Отправьте его спать, Анна, – сказал он. – Чего мальчишке зря болтаться? Джим уже лег, а я, как человек военный и ко всему привычный, вполне могу ночью обойтись без прислуги.
      Едва Алеша принес нам с поручиком ликер, как я приказала ему:
      – А теперь отправляйся спать.
      Он растерянно замешкался у двери.
      – Скажешь Егоровне – я распорядилась, – настояла я, в который раз отмечая, что мои слуги гораздо охотнее слушаются ту же Егоровну или Исидора, чем меня. И когда я стану выглядеть старше?
      Мы сели с Зиминым вокруг небольшого ломберного столика, и он налил нам в рюмки понемногу ликера. Собственно, я не собиралась его именно пить, но уже успела понять, что с помощью крепких напитков мужчинам гораздо легче развязывать языки.
      – Что это за мешочек, который вы с таким важным видом положили себе на колени? – поинтересовалась я.
      – Скажите, Анна Михайловна, после смерти матери у вас остались какие-то деньги?
      – Никаких, – ответила я, – что меня сильно удивило. Мама уезжала в Москву с деньгами. Даже нам с Амвросием почти ничего не оставила. Но когда приехала я, то Хелен заявила: денег у княгини не осталось, так что даже на еду деньги зарабатывает Аксинья. Вроде они вынуждены были даже продать лошадей, чтобы не умереть с голоду... Может, маму обокрали? В дороге. Мало ли, военное время.
      Но Зимин на мою реплику не обратил внимания.
      – А драгоценности у княгини были?
      – Каждодневные – несомненно. Мама их носила постоянно. Обручальное кольцо. Перстень с аметистом. Серьги тоже с аметистом. Гарнитур.
      – Я знаю, что такое гарнитур, – отозвался поручик.
      – Но я думаю, их положили маме в гроб.
      – А я думаю, не положили, – усмехнулся он. Отодвинул в сторону хрустальный штоф с ликером и высыпал на стол содержимое мешочка – скорее мешка! – которое до того держал при себе.
      Кроме большой пачки денег – раза в два больше, чем та, что нашел Кирилл, – здесь было несколько весьма дорогих женских украшений, среди которых я сразу узнала и мамин гарнитур, и даже ее обручальное кольцо. Кого же приветила бедная княгиня Болловская?!

      Сашку в поездку собирали мы с Аксиньей. Она разбудила меня чуть свет, как накануне я и наказывала.
      В гардеробной я нашла старый отцов кожушок, в котором он ходил в лес за грибами – было у него такое пристрастие: походить в одиночестве по лесу, поразмышлять. И его меховую шапку, которую он не брал с собой в Петербург, как слишком сельскую. Для Сашки она оказалась в самый раз.
      Главное, чем мы руководствовались, так это удобством – Сашке предстояло долгое время ехать верхом, а мороз с каждым днем крепчал.
      Собирались мы тихо, стараясь производить как можно меньше шума, но не привлечь к себе внимания, увы, не удалось, потому что едва Аксинья помогла завязать мне ленту капора и я шагнула за порог своей комнаты, где меня должен был ждать Сашка, как почти нос к носу столкнулась с Зиминым, кстати, тоже полностью одетым.
      – Как вы догадались... почему вы тоже...
      Теперь при виде поручика у меня случилось косноязычие.
      – Выходит, я уже немного вас знаю, – довольно ухмыльнулся тот. – Решили, значит, сами все сделать: и деньги отправить, и исправника вызвать?
      – Решила, – твердо ответила я, – а кто мне может в этом помешать?
      – Бог с вами, Анна Михайловна, я уж, во всяком случае, вам не враг. Надо же, помешать! Помочь! Разве не мой долг вам помогать? Да и с моими связями мы с вами управимся куда быстрее.
      Мне ничего не оставалось, как смириться.
      – Джимкину-то лошадь, стало быть, похищаете? – довольно осклабился Зимин, выходя со мной на крыльцо. – А он как, знает?
      – Разве можно похищать, ставя о том в известность? – огрызнулась я.
      – В жизни чего только не бывает.
      Он поддержал меня под руку, усаживая в карету. И полез следом. Я успела заметить вопросительный взгляд Сашки, но в ответ лишь пожала плечами. Тот сел на козлы вместе со Ставром – жеребца привязали к карете, и он до здания уездной полиции должен был трусить сзади.
      Я посылала с ним для Амвросия все пять тысяч, потому что деньги у меня теперь были.
      Вчера поручик Зимин недолго медлил. Он отдал мне все найденные у Хелен деньги. Кроме английских. Их, как сказал поручик, тоже оказалось довольно много, но их он считал нужным сдать своему начальнику вместе с рапортом.
      Вернулись ко мне и мамины украшения. Я некоторое время не могла сообразить, как дать нужную оценку находке Зимина. Откуда у Хелен Уэлшмир такие деньги?
      – Скорее всего она была мошенницей. Пристраивалась к женщинам, которые почему-либо путешествовали без сопровождения, предлагала свою помощь, а потом...
      – Убивала! – воскликнула я в порыве озарения.
      – Возможно, и так, – кивнул Зимин, – но это только предположения.
      – Предположения?! – возмутилась я. – Но моя мать выехала из дома здоровой женщиной, а через две недели мы получили извещение, что она умерла.
      – Но вряд ли ее бы похоронили без освидетельствования врача, – задумчиво проговорил он.
      – Врач приезжал, осматривал мать, пока она еще была жива, и вроде удивился странности ее болезни.
      – Если эта Хелен побывала в Индии, то кое-что становится ясно, – пробормотал Зимин. – За исключением двух моментов: если англичанка ограбила вашу мать, то почему не исчезла с деньгами и драгоценностями, а постаралась вместе с вами приехать в имение, и второе – тот, кто убил ее, видимо, приехал в имение за тем же, и в какой-то момент сообщники не сошлись в своих планах. А возможно, Хелен стала ему угрожать... Пока остается только гадать.
      Я молча слушала поручика, опять принимаясь за размышления вроде: не зря ли я приняла от него все найденные деньги? Я ведь не спросила у Амвросия, сколько денег взяла с собой в дорогу мама. А вдруг это не все деньги наши? Что же получается: я вроде как ограбила мертвую... Фу, какая глупость лезет в голову! Все равно легкость, с которой я получила эти деньги, да и то, как поручик мне их отдал, – все это лишило меня покоя.
      – Не переживайте, княжна, – улыбнулся он, наверное, наблюдая за моими мучениями, – деньги идут к деньгам. Разве они для вас лишние?
      – Не лишние, – согласилась я, – но всего лишь два дня назад я считала себя бесприданницей...
      – Вы – и бесприданницей? – изумился он.
      – Но вы же видели мой московский дом.
      – Но я видел и ваше имение. Говорят, вам принадлежит тот чудесный лес, который можно наблюдать, выходя по утрам на крыльцо.
      – Принадлежит, но не весь, – смутилась я.
      – А сколько за вашим имением земли?
      – Я все никак не займусь документами... Так что ответить на ваш вопрос смогу несколько позже... И вообще меня мучает осознание того, что эти деньги... Ну те, что вы мне дали, вполне могут мне не принадлежать...
      – Увы, но разделить их по справедливости мне не представляется возможным, – фыркнул Зимин. – Придется вам принять на себя сей тяжкий крест.
      – Я приеду в Петербург, узнаю у Амвросия, сколько денег было у матери, а остальное верну.
      – Приятно осознавать, что такая красивая девушка, как вы, к тому же еще честна не в меру.
      – Разве честность может быть чрезмерной? – удивилась я.
      – Может, – нарочито печально кивнул он головой. – Как я узнал только что. Но все-таки будет лучше, если о деньгах вы никому не скажете. По крайней мере пока эта ваша дедовская история полностью не прояснится. Хорошо?
      – Хорошо, – пожала я плечами.
      В конце концов, для меня и в самом деле эти деньги вовсе не лишние. У меня еще столько дел! Главное, выполнить обещание, что я давала поручику и в его лице графу Зотову: отыскать документы, передать их Зимину и проститься с ним, возможно, навсегда. А потом уже, когда останусь одна – или с Кириллом, если он захочет мне помочь, – заняться делами имения. Но почему-то эти мысли навеяли на меня грусть.
      Однако мы наконец приехали, и Зимин, первым выскочив из кареты, подал мне руку.
      Как бы мне ни хотелось этого отрицать, но поручик и вправду оказался для меня человеком незаменимым. Это издалека виделось, что стоит мне только войти в присутствие, как я сразу разберусь, к кому обращаться и что говорить.
      В Питере, чтобы собраться в дорогу, я ничего не делала. Всем занимался Амвросий. Он был свободным человеком – покойный батюшка еще лет двадцать назад дал ему вольную, но он так и не пожелал оставить своего места – и мог посещать всякие чиновные заведения без ограничений. Что он делал, куда ходил, я не интересовалась. Главное, паспорт у меня был, подорожная – также. Теперь я должна была сделать документы для Сашки, и, если бы не поручик, кто знает, как долго мне пришлось бы этим заниматься.
      Сашку отправили в Петербург без промедления, а Зимин еще некоторое время заставил себя ждать. Когда, не выдержав, я пошла его искать, то увидела, что он сидит за столом в одном из кабинетов и пишет письмо.
      – Отправлю фельдъегерской почтой, – ответил он на мой вопросительный взгляд. – С оказией. Объясняю своему начальству, почему я вынужден задержаться.
      Наконец поручик вышел на крыльцо, а вместе с ним к нам в карету сел невысокий толстый человек в черном вицмундире и пальто с бобровым воротником. На его массивном носу очки казались совсем маленькими, к тому же временами он посматривал поверх них, словно говоря: «Я вас и так насквозь вижу!»
      – Мамонов Иван Георгиевич, – представился он мне, – капитан-исправник.
      А потом уже продолжал рассказывать подробности в основном поручику, словно вместо меня в карете сидел неодушевленный манекен.
      – Николай Кондратьич твердо обещал, что пришлет вам солдат, – говорил он Зимину. – Это же надо, чтобы в нашем уезде такое безобразие творилось!
      Еще один женоненавистник! Рассказывает обо всем Владимиру Андреевичу, точно это он – хозяин имения. Видно, не допускает и мысли о том, что в самом скором времени все дела в Дедове лягут на мои хрупкие плечи.
      Наверное, уловив мое недовольство, чиновник – точнее, исправник Мамонов Иван Георгиевич – надолго замолчал, вглядываясь в некую даль прямо перед собой.
      Зимин тоже притих. Странно даже, что он не подшучивал надо мной – видно, его смущало присутствие Мамонова.
      Мне никогда прежде не доводилось видеть исправника – самого главу уездной полиции! – но отчего-то Иван Георгиевич не произвел на меня особого впечатления. Предполагалось, что он должен найти убийцу Хелен, а это вряд ли ему удастся. Уж если мы, которые жили с ней, хоть и недолго, бок о бок, не знали, кто это может быть, то как в этом разберется посторонний человек?
      Я ему даже мысленно сочувствовала: видишь ты, не послал кого-то из подчиненных, сам поехал, значит, считает это дело особо важным. Результатов он, понятное дело, вряд ли добьется, но тут уж ничего не попишешь!
      Бог словно наказал меня за злорадство, потому что едва карета подъехала к крыльцу, на него высыпала целая толпа, среди которых были и Джим с Кириллом, и Егоровна, и Исидор, и Аксинья, и еще двое крепостных-мужчин.
      – Ох, матушка! – всплеснула руками Егоровна. – Не иначе дьявол свои козни строит. Теперь Марью убили.
      – Давно? – наверное, глупо спросила я, но в глубине души порадовалась: Зимин уезжал со мной, значит, он ни в чем не виноват!
      – Да, похоже, вчера вечером, – сказал Исидор, вдребезги разбивая мои предположения. – Я опросил всех – выходит, с того времени ее никто и не видел.
      – Веселые дела творятся у вас в имении, ваше сиятельство, – раздался позади меня голос Мамонова.
      После чего исправник впервые за все время пристально посмотрел мне в глаза.
      Конечно же, я ошиблась в своей скоропалительной оценке Мамонова. Не произвел, видите ли, на меня впечатления. А какое впечатление он должен был производить? Капитан-исправник не паркетный шаркун, главное для него – голова, а не стройная фигура. То, что его для исполнения сей особой миссии выбрали уездные дворяне, говорит о том, что Мамонов имеет вес в уезде, пользуется авторитетом и скорее всего недаром.
      – Кто первый ее обнаружил? – спросил он, едва Исидор закончил свое прямо-таки с ног сбивающее сообщение.
      – Выходит, я, – неохотно проговорил Исидор; такое прохладное отношение к служителю закона меня удивило – можно подумать, ему пришлось сталкиваться с законом не с самой лучшей его стороны.
      Покойный батюшка рассказывал мне в виде анекдота, как в царствование государыни Елизаветы один из ее чиновников предложил клеймить беглых преступников клеймом «вор». «А если окажется, что на человека напраслину возвели?» – спросил его кто-то. «Нет ничего проще, – отвечал тот, – следует добавить на лице всего две литеры “не”, получится клеймо “не вор”».
      Не знаю, почему мне пришло это в голову. Наверное, в своих симпатиях к людям – а Исидор мне определенно нравился – я всегда старалась видеть только хорошие стороны, а для плохих тут же придумывала оправдания. Тем более клейма – то есть явного порока – на нем не было.
      – Простите, мне надо переодеться, – сказала я Мамонову с невольной страдальческой гримасой. – Может, пока достаточно присутствия поручика? Исидор – это староста крепостных – покажет вам все, что нужно.
      – Всенепременно, ваше сиятельство, – зачастил он. Мне было обидно отсутствие внимания с его стороны, но такая вот комическая услужливость, оказывается, раздражала меня еще больше.
      С помощью Аксиньи я надела платье попроще, как для работы, ибо вознамерилась ходить вместе с исправником по имению, чтобы он наконец понял: я не маленькая девочка и меня игнорировать или со мной сюсюкать не стоит.
      – Что с тобой, Аксинья? – Я вздрогнула оттого, что служанка слишком туго затянула мне корсет. – Руки дрожат. Ты, случаем, не заболела?
      – Никак нет, барышня, – забормотала она, будто провинившийся солдат. – Мы тут все боимся!
      – Кого? – удивилась я. – Следователя? Меня? Зимина?
      – Убивца! – выпалила она.
      – А вы разве знаете, кто это?
      – То-то и оно, что нет. Но я сама видела, как кто-то в черном платье крался к дому в тот вечер, когда Марию убили.
      – И вошел?
      – В дом-то? Вошел!
      – Что же ты мне ничего не сказала?
      – Но я же не знала, что он того... Марию...
      – Ты его узнаешь в случае чего?
      – Нет! – Она поспешно замотала головой и отвела взгляд.
      – А ну-ка смотри мне в глаза! – потребовала я.
      Она посмотрела, кажется, обмирая от собственной дерзости, и все же твердо повторила:
      – Не узнаю.
      – И все-таки пойди к исправнику и расскажи ему об этом.
      – Но, барышня... – пискнула она.
      – А здесь-то ты чего боишься? Иван Георгиевич – представитель закона. Он как раз и призван нас защищать. Или ты думаешь, что «убивец» и его не испугается?
      Аксинья жалобно взглянула на меня.
      – Иди-иди. Я попозже подойду. Если кто спросит, скажи, княжна отдыхает с дороги.
      Но не успела я опуститься в кресло, стоявшее у меня в спальне возле окна, как в дверь кто-то постучал. Я уже начала привыкать к тому, что в ближайшее время покоя мне не видать, и потому из вредности сказала по-французски:
      – Антре!
      Вошел Ромодановский. Тот, который так хотел, чтобы я была ему кузиной.
      – Что-то еще случилось?
      – Нет, ничего, – сказал он, помявшись.
      – Садитесь. – Я указала ему на кресло напротив. – С самого вашего приезда нам ни разу не удавалось побыть наедине. А между тем у меня на языке все вертится вопрос: «Зачем вам так понадобилось родство со мной?»
      Кирилл взглянул на меня с некоторым осуждением. Мол, как я не понимаю такой явной вещи.
      – Но, Анна Михайловна, разве вы не догадываетесь, что мой род угасает так же, как и ваш. Я, наверное, мог бы жениться и спокойно продолжать себя в своих детях, но меня не интересует только приданое жены – я и сам достаточно богат, – меня в женщине интересует настоящая родословная. Только аристократия дает миру по-настоящему полноценных, умных и талантливых людей.
      – Кажется, ваша теория о происхождении совершенного человека расходится с общепризнанными доводами ученых.
      – Полноте, – снисходительно усмехнулся он. – Я берусь вам доказать, что во всяком по-настоящему талантливом человеке или даже гении непременно найдется хоть капелька благородной крови, которая поднимает его на более высокий по сравнению с другими людьми уровень...
      – Мне, конечно, было бы интересно поговорить об этом как-нибудь, – прервала я нашу беседу, – если бы не события в принадлежащем мне имении одно другого страннее. Я уже не говорю об Осипе, который позволил себе жить здесь, точно такое вообще возможно длительное время. Может, он хотел убить меня?
      Я хотела сказать ему о наблюдении Аксиньи, но в последний момент меня что-то удержало. Не то чтобы я Кирилла в чем-то подозревала, но пока одно я знала совершенно точно: к обоим убийствам я не имею никакого отношения. В отношении остальных такой уверенности у меня не было.
      – Если вы не возражаете, кузина, я мог бы и дальше заниматься вашими хозяйственными делами. Например, просмотреть хозяйственные книги. Вдруг я найду еще что-нибудь?
      – Я и сама хотела об этом вас попросить. Конечно, неудобно заставлять работать своего гостя...
      – Ради Бога, Анечка... – Он будто нечаянно допустил эту оговорку и тут же спохватился: – Если не возражаете, ваше сиятельство, я вас покину.
      Он поклонился и ушел, а я вышла в коридор, накинув на плечи доху, в которой мама прогуливалась по имению, если вдруг становилось холодно, и тоже вышла вслед за ним.
      – Здравствуйте, Анна!
      Голос Джима Веллингтона заставил меня вздрогнуть.
      – А разве мы сегодня с вами не виделись?
      – А вы против того, чтобы я пожелал вам здравствовать с глазу на глаз? – немного подразнил он меня.
      И тут я вспомнила кое-что и смутилась, потому что до сего времени как-то и не терзалась муками совести по поводу того, что позволила себе взять без спроса лошадь Джима. А если ему захочется срочно уехать из имения или вообще просто пойти посмотреть, как там его собственность себя чувствует?
      – Видите ли, Джим, – сказала я осторожно, – я позволила в отношении вас совершить не очень хороший поступок, потому стесняюсь этого и не знаю, как о том вам сказать.
      – Вы? Столь похожая ликом на ангела могли совершить что-то нехорошее?
      А в самом деле, что это со мной случилось? Как я могла сделать то, чего прежде никогда бы себе не позволила? Неужели события в имении настолько выбили меня из колеи? Но тогда почему Джим произносит оду в прозе моему совершенству и при этом насмешливые искорки сверкают в его глазах? И почему моему поступку не удивился Зимин?
      – Я взяла без спроса вашу лошадь.
      – Как без спроса? Но разве Владимир не передал вам нашего общего решения по этому поводу? Мы вчера с ним как раз говорили о том, что моя лошадь – самая выносливая, и потому лучше всего дать вашему слуге именно ее.
      Нет, какое свинство! Этот самоуверенный поручик не только ничего мне не сказал, но даже и посмеялся надо мной! Он видел, что мне неловко от собственного неблаговидного поступка, что я переживаю, и сказал хоть что-нибудь, чтобы меня успокоить? Небось исподтишка наблюдал за моими мучениями и радовался!
      Надо посмотреть: те старинные мушкеты, которые нашел в доме Кирилл, стреляют или нет?
      Мне представилась возможность улизнуть от ответственности, и я ею пренебрегла.
      – Но я могла бы сказать об этом вам лично. Как, например, о том, что вы можете воспользоваться моей каретой, если вам зачем-либо понадобится выехать из имения.
      – Вы очень добры, Анна. И мужественны.
      Почему вдруг он сказал мне об этом? Что я такого мужественного сделала? Как раз в последнем я сама очень даже сомневалась.
      – Спасибо, Джим. Я очень рада, что среди мужчин имею такого друга, как вы!
      Теперь настала его очередь смутиться, а я воспользовалась заминкой в нашем разговоре и пошла прочь с легким поклоном.
      Едва выйдя на крыльцо, я увидела, что исправник Мамонов в сопровождении поручика Зимина направляется в мою сторону. Наверное, он осматривал тела убиенных женщин.
      Я до сего времени так и не удосужилась сходить в ту самую клеть, которая использовалась теперь вместо склепа.
      – Ваше сиятельство может уделить мне немного времени? – сказал Мамонов, подходя и глядя на меня снизу вверх.
      – Пожалуйста. Вас устроит гостиная?
      – Если можно, я бы попросил вас немного прогуляться со мной. Например, к вашему лабиринту, где была найдена покойная госпожа Уэлшмир.
      Он подал мне руку, и я сошла к нему со ступеней.
      – Думаю, разговор со мной мало что вам даст, – сказала я, невольно следуя цепочке следов, которая отчетливо виднелась на тонком, девственно чистом слое снега. И, поскольку Иван Георгиевич ничего не говорил, пробормотала сама: – Неужели кого-то еще потянуло в этот проклятый лабиринт? Что в нем может быть интересного?

      – Итак, Анна Михайловна, меня интересует, каким образом вы познакомились с этой англичанкой? – спросил Мамонов, не обращая внимания на мои риторические вопросы.
      – Дело в том, что она досталась мне по наследству от мамы, – сказала я. – Приехав в Москву по делам, я застала ее живущей во флигеле вместе с моей крепостной Аксиньей – дом оказался разрушен войной...
      – А ваша мама...
      – Скоропостижно умерла. Никто не ожидал...
      – Смерть приходит неожиданно, даже когда ее ждут, – философски заметил Мамонов. – Значит, Хелен Уэлшмир вы ранее не видели?
      – Не видела. И была удивлена, что мама выбрала себе такую горничную.
      – Какую именно?
      – Совсем не похожую на прислугу.
      – М-да, – покряхтел Мамонов, о чем-то думая. – А господин Веллингтон?
      – Что – господин Веллингтон?
      – Ведь это же с подачи Уэлшмир он оказался в вашем имении?
      – Считаете, это он задушил Хелен, когда перестал в ней нуждаться? – Мое живое воображение заработало, как лошадь на выездке. – А может, она его чем-нибудь шантажировала?
      – С чего в вашу красивую головку приходят такие странные мысли? – очень натурально удивился Мамонов. – Или у вас есть к тому причины?
      – Нет. Но разве следователи не строят догадки, как произошло то или иное преступление?
      – Следователи строят догадки, как вы изволили выразиться, на основе фактических событий. Разве кто-нибудь видел, что господин Веллингтон прогуливался с госпожой Уэлшмир как раз в этом месте и как они входили в лабиринт?
      Об этом я никого и не спрашивала. Никто не знает, где был Джим в то время, как убивали Хелен. Когда мои слуги ее искали, Веллингтон занимался ремонтом мебели – чего бы вдруг? Для того чтобы установить, с кем общалась перед смертью Хелен, нужно как минимум знать, в какое именно время она умерла. Разве Мамонов не знает об этом?
      – Знаете, о чем я думаю? А если Марья – как раз тот человек, который видел рядом с Хелен кого-то. Это у вас называется свидетель, не так ли? А этот кто-то совсем не хотел бы, чтобы такой свидетель имелся. Мне даже кажется, что об этом она сказала Аксинье, после чего погибла, и теперь моя служанка умирает от страха, что и с ней может произойти то же самое...
      – Любопытно, – протянул Мамонов. – А ваша Аксинья, похоже, особа не слишком разговорчивая. Тянул я из нее слова, тянул, да так ничего и не вытянул.
      – Вот глупая! – рассердилась я. – И ведь упирается: ничего не видела, ничего не знаю. Неужели их всех так запугал Осип?
      – Ваш сбежавший слуга, – покивал моим словам исправник. – Только никакой это не Осип. За последние два дня из леса никто не приходил...
      – А откуда вам это известно?
      – У меня свои источники, откуда я черпаю сведения, – уклончиво ответил слуга закона. – А могу я у вас поинтересоваться, для чего вообще этот лабиринт построили?
      Теперь наступила моя очередь смотреть на следователя во все глаза.
      – Для развлечения. Наши гости очень веселились, когда, зайдя в лабиринт, не могли из него выйти. Их приходилось вызволять оттуда. Некоторые даже просили у отца чертежи, чтобы и у себя дома устроить такое развлечение.
      – Всякое бывает, – протянул он, – может, это и весело... Но что делала в лабиринте Хелен Уэлшмир?
      – Может быть, кто-то назначил ей встречу?
      – Но зачем? У вас такой большой дом, что найти укромный уголок вовсе не сложно.
      – А если этому человеку не хотелось, чтобы его видели вместе с Хелен? Ни при каких обстоятельствах...
      Поймав себя на этих рассуждениях, я разозлилась. Этот исправник умело и ненавязчиво втянул меня не только в беседу, но и в какую-то одностороннюю полемику, в результате чего я опять придумывала версии, а он только слушал да отклонял их одну за другой.
      Иван Георгиевич посмотрел на мое обиженное лицо и мягко улыбнулся.
      – Какой вы еще ребенок!
      Но не дал мне возмутиться или обидеться, а доверчиво спросил:
      – А что вы думаете о господине Зимине?
      О поручике? Я удивилась до крайности. Раз уж его послало со мной такое серьезное ведомство, как Особенная канцелярия, то само собой считалось, что он вне подозрений. Скорее и в самом деле можно было заподозрить Веллингтона. Или Ромодановского, который появился в поместье уже после смерти моих родителей с утверждением, будто он мой кузен, а эти сведения мне трудно было проверить. Или понадобилось бы для того слишком много времени, а теперь мне заниматься этим было недосуг.
      Потому я сказала следователю то, что думала:
      – Я считаю, что он – лицо официальное и находится вне подозрений, ибо послан сюда неким полковником Зотовым, если только тот не является иностранным шпионом.
      Мамонов расхохотался и сразу перестал выглядеть записным чинушей – пусть и только внешне. Глаза его подобрели, а очки на носу казались лишними, как картонный нос, и совсем ему ненужными. Да и стал выглядеть он гораздо моложе. Скорее всего ему было лишь немного за тридцать, а старили его полнота и излишняя серьезность.
      – Иными словами, если убийство совершил мужчина, то это либо Веллингтон, либо ваш кузен.
      Я не стала уточнять, что Кирилл мне по крови вовсе не кузен. Это выглядело бы так, словно я рада от него откреститься. Но в то же время на подозрении оставался всего один Джим, а чувство справедливости не давало мне так безоговорочно согласиться с этим.
      – Если Веллингтон хотел задушить Хелен Уэлшмир, то зачем ему для того ехать в Дедово, где каждый человек на виду? В Москве сделать это было гораздо проще.
      – Резонно, – согласился следователь.
      – А Кирилл Ромодановский впервые познакомился с Хелен именно здесь, в Дедове, всего два дня назад. Причем, насколько я могла видеть, они сразу прониклись симпатией друг к другу и общались ровно, без надрыва и ссор...
      – В логике вам не откажешь, – опять подал реплику Мамонов. – А вот почему задушили Марию Храмцову? Вряд ли прежде ее путь и путь Уэлшмир когда-нибудь пересекались... Пожалуй, и здесь ваша догадка ближе всего к истине: она либо что-то увидела, что не предназначалось для ее глаз, либо услышала то, что не предназначалось для ее ушей...
      – А иначе ничего и не придумаешь! – фыркнула я. – Могу свидетельствовать, что до сего дня Мария никуда из Дедова не выезжала, а Хелен здесь прежде не появлялась.
      – Вот видите, – довольно заметил Мамонов, – а вы беспокоились, что вам нечего будет мне сказать.
      – Больше у вас вопросов нет? – поинтересовалась я.
      – Пока нет.
      – Тогда, если позволите, я пойду в дом. У меня уйма дел... Да, и если захотите войти в лабиринт, предупредите кого-нибудь, я пришлю слугу, чтобы помог вам найти выход.
      – Благодарю покорно, – поклонился он, опять надевая маску суровой серьезности. И окликнул меня, уходящую: – А пришлите-ка мне сюда свою горничную.
      – Аксинью? – уточнила я.
      – Ее, голубушку. Мол, следователь хочет прогуляться с ней по первому снежку. Может быть, здесь, на свежем воздухе, она освежит свои знания.
      Он улыбнулся, довольный своим каламбуром.
      Я невольно хихикнула, но уже подходя к дому, представила, как вытянется лицо Аксиньи от такого приглашения.
      У двери мне попался Кирилл, который нес кипу хозяйственных книг, ухитряясь на ходу одну из них просматривать.
      – Если понадоблюсь, я у себя в комнате, – буркнул он, проходя мимо.
      Я нашла Аксинью – она перебирала мой гардероб, кое-какие вещи откладывая для стирки.
      – Иди к следователю, – сказала я и, увидев, как от страха изменилось ее лицо, успокоила: – Он немного поговорит с тобой и все. Пошутил. Мол, погуляю с красивой девушкой по первому снегу.
      – Так и сказал: красивой? – зарделась Аксинья.
      – Так и сказал.
      Собственно, он сказал не совсем так, но мою горничную это успокоило.
      А мне и правда пора было заниматься делами, от которых меня упорно кто-нибудь отвлекал.
      Как я ни старалась лишний раз не встречаться с Эмилией, сегодня вынуждена была прийти к ней в кухню, чтобы поинтересоваться, достаточно ли в кладовой продуктов?
      Надо сказать, моя сестра по отцу – даже мысленно я произносила это сочетание уже почти привычно – чувствовала себя в кухне как в своей тарелке. Худенькая, на вид слабая, она смело передвигала большие кастрюли и легко махала большим кухонным ножом, разрезая картошку на мелкие пластинки.
      – Эмилия, – позвала я кухарку, которая самозабвенно занималась приготовлением обеда. – Дай заказ Исидору, чего из продуктов не хватает – завтра мы пошлем кого-нибудь с телегой на рынок.
      – Лучше будет, если я поеду сама, – сказала она, не глядя на меня. – Пусть он лучше Федора даст, чтобы таскал мешки и корзины.
      – А чего это ты разговариваешь, не глядя на меня?
      Наверное, если бы она могла знать, чтоя совсем недавно думала о своей новоприобретенной сестре, могла бы сказать: «На вас, ваше сиятельство, не угодишь!»
      – Думаю, вам это может быть неприятно.
      Смелая девочка. Я даже порадовалась за нее. Знать, что ты благородного происхождения, а вынуждена при этом быть крепостной в доме, где за тебя некому заступиться, и при этом не озлобиться, не позволить никому задавить в себе воинственный дух...
      – Почему?
      – Надо непременно произнести это вслух или вы сами догадаетесь, ваше сиятельство?
      Она дерзко посмотрела мне в глаза, и я, к своему стыду, поспешно ретировалась, потому что не чувствовала в себе и десятой части той силы, которая недоброжелательно смотрела на меня из глаз моей сестры.
      Теперь я шагала по танцевальной зале, куда зашла, чтобы убедиться: расставленную здесь прежде мебель всю вернули в комнаты. Теперь в зале надо натереть паркет... Впрочем, этим займутся позже, когда все здесь наконец успокоится...
      Интересно, а почему это мы все решили, будто душил Хелен и Марию непременно мужчина? Даже хрупкая девушка может обладать достаточной силой, чтобы, подкравшись сзади...
      Впрочем, такое предположение показалось мне явно притянутым за уши. Это я нарочно мысленно пыталась представить на месте злоумышленника Эмилию, которая оказалась на высоте, а я чувствовала себя не соответствовавшей своему положению. В девушке ощущалось врожденное благородство...
      Однако я отвлеклась. Надо будет спросить у Мамонова, удается ли следователям быть беспристрастными к обвиняемым, если они испытывают к ним симпатию или антипатию? Я, например, не видела подле себя людей, которых можно было подозревать в таком страшном преступлении, как убийство.
      А потом я опять вспомнила про Осипа и его людей. Разве не мог кто-то из них пробраться в имение – так ли уж это сложно: попасть туда, где ты прожил всю жизнь и знаешь каждую тропиночку, – и случайно натолкнуться на прогуливавшуюся Хелен? Почему Мамонов так уверен, что люди Осипа здесь ни при чем?
      Он думает, что им просто незачем убивать Хелен? Просто потому что она попалась под руку первой. А Марию – потому что убийц видела.
      Зачем? Осип и его люди решили перебить всех, находящихся в имении, чтобы опять жить как жили, не опасаясь преследований.
      Поначалу я чуть было не поспешила к Мамонову, чтобы рассказать ему о своих рассуждениях, но чем больше я о них думала, тем более невероятными они мне представлялись.
      В общем, в конце концов я зашла в тупик и махнула рукой на свои домыслы – наверное, у меня были нелады с логикой, но я ей и не училась.
      Дел у меня было немало, потому что до полного наведения в доме порядка было еще далеко. Егоровна почти не показывалась мне на глаза, снуя по дому как мышка.
      Теперь за шитьем занавесок на окна сидела совсем молоденькая девушка. Может, и родственница покойной Марии.
      Я зашла в комнату к Кириллу – он и в самом деле возился с хозяйственными книгами. Видимо, из кабинета покойного отца ему принесли письменный стол, гусиные перья и чернильницу, и он увлеченно что-то писал. Стол повернули боком, так что свет из окна падал на стол справа, и за ним Кирилл выглядел очень представительно.
      Но когда я подошла поближе, Кирилл посыпал написанное песком и вроде невзначай закрыл от меня чистым листом. Я слегка обиделась, но не подала и виду: пусть прячет! Что может быть в этих бумагах интересного?
      – Со временем я все вам расскажу, – поспешно заверил меня Кирилл. – Но сейчас пока в сыром виде...
      – Занимайтесь чем хотите, – от обиды несколько высокомерно проговорила я. – Мне всего лишь хотелось узнать, все ли вещи в погребе вы разобрали?
      – Что вы, кузина, как можно! На это понадобилось бы не меньше недели, а у нас есть дела более срочные, не так ли? Я искал только оружие, остальные вещи меня не интересовали.
      – Но, судя по всему, вы – неплохой коллекционер, ведь из нас никто больше не определил эти золотые кубки как императорские. Интересно, как их могли украсть из дворца?
      – Очень просто. Екатерина Великая не однажды сталкивалась со случаями воровства в своем дворце и ни разу не покарала воров. Однажды, говорят, она едва не столкнулась с лакеями, которые несли куда-то блюда, наполненные персиками, ананасами и виноградом. Так императрица повернула в сторону, чтобы не столкнуться с ворами, и только пробормотала: «Хоть бы блюда мне оставили!»
      – Надо же, вы прямо историограф! – искренне восхитилась я.
      Но когда вышла из его комнаты, подумала: «Почему он не устроился в кабинете, где заниматься бумагами гораздо удобнее?» Но потом я услышала, как на двери комнаты Кирилла звякнул засов. Да, в кабинете такого не было. А в своей комнате Ромодановский вполне может закрываться и работать, чтобы в дальнейшем его никто не мог застать врасплох.
      Вряд ли в хозяйственных записях нашего управляющего были какие-то тайны. Тогда что же он писал?
      Может, рассказать о своих сомнениях поручику? Все же он в некотором роде разведчик. Я пошла искать Зимина и нашла его... в кабинете отца!
      Оказалось, что разбойники обошли своим вниманием не только комнаты прислуги. Кабинет отца тоже оказался нетронутым. Да и что в нем могло заинтересовать неграмотных крепостных? Не стеллажи с книгами, не огромный стол, которого теперь не было.
      – Могу я узнать, что вы здесь ищете? – поинтересовалась я, останавливаясь в дверях.
      – Разве здесь не было письменного стола? – спросил он, беспомощно оглядываясь.
      – Был, как не быть? Его приказал перенести в свою комнату Кирилл.
      – Я должен посмотреть, что в его ящиках.
      – Но разве у вас не было времени осмотреть их первым делом?
      – Я смотрел. Ничего. Но сегодня меня посетила мысль: а что, если в столе имелся тайник?
      – Что ж, если вам не терпится проверить эту вашу мысль, поспешите. Кирилл закрылся в своей комнате и, возможно, как раз в эту самую минуту разбирает стол по досочкам, ища ваш тайник! А я, пожалуй, обращусь к Джиму. Может, он захочет помочь мне выкопать из земли семейное серебро.
      – Княжна, вы поступаете со мной несправедливо! – взмолился он.
      – Вот как! А вы?
      Этот простой вопрос привел его в замешательство. Но ненадолго.
      – Анна Михайловна, дорогая, ну в чем я перед вами провинился?
      Знал, что говорит. Ведь все мои обвинения строились на косвенных причинах. Ничего конкретного предъявить ему я не могла. Никто не обращал внимания, что я умнела прямо на глазах. Еще совсем недавно я стала бы высказывать Зимину свои обиды и приводить примеры вины, а теперь просто не ответила на его вопрос. Многозначительно промолчала.
      – Кстати, – сказала я немного погодя, – а не выйти ли мне замуж за Джима?
      На самом деле у меня вовсе не было мыслей о замужестве, но мне нравилось дразнить поручика, который, между прочим, первый начал – хоть и на словах – пристраивать меня к кому-то.
      – Странно, что вас все время посещают мысли о замужестве? До того ли вам теперь? И чего вдруг вам в голову пришла такая нелепая мысль? – возмутился он.
      – Чем же она нелепа? Вы думаете, что Джим Веллингтон беден?
      – При чем здесь это? Просто... он вас не любит!
      Я была оскорблена.
      – Кто это вам сказал? Если хотите знать, он совсем недавно признался мне... впрочем, вам об этом знать не обязательно!
      – Ерунда. Ничего этакого он не мог сказать.
      Кажется, сообщение о Джиме выбило Зимина из колеи.
      – Ах вот как, ерунда? Ну тогда давайте пойдем и спросим у него, можно ли назвать ерундой его чувство ко мне?
      – Анна Михайловна, – сказал он проникновенно, – вы еще так молоды. Недавно потеряли родителей. Немудрено и растеряться, когда на вас свалилось столько испытаний...
      – А как вы думаете, кто убил Хелен и Марию? – спросила я.
      – Ну при чем здесь это? – возмутился он. – Вы и в самом деле ведете себя как ребенок, не можете сосредоточиться на одном предмете...
      – Просто я подумала: может, вы подозреваете Джима и потому считаете, что мне нельзя думать о будущей жизни с предполагаемым убийцей?
      Я еще не видела Зимина таким растерянным. Мне даже на минутку стало жалко поручика. Сказать, что я приготовила ему ловушку, в которую он попался, было бы чересчур самонадеянно, но у меня имелся довольно приличный опыт бесед с моим покойным родителем, который время от времени практиковал в разговорах со мной такие примеры, наглядно показывая, как можно при необходимости сбить с толку своего собеседника.
      Видимо, я не сумела скрыть усмешку, потому что Зимин рассердился:
      – Никого я ни в чем не подозреваю.
      – Ладно, оставим это, – решила я. – А как вы смотрите на то, чтобы нам с вами заняться раскопками?
      – Раскопками? – повторил он.
      – Разве не пора ли нам с вами откопать в саду фамильное серебро?
      – Я все больше склоняюсь к мысли, что никакого письма в вашем имении нет и быть не может, – хмуро пробормотал он.
      – То есть вы хотите сказать, что окончили все свои дела в моем имении? – поневоле жестко заключила я.
      – Наверное, я поторопился с выводами, – сразу отступил он назад, – ведь пока имеется хоть один шанс...
      – Никто не говорит, что вам самому придется копать эту яму, – невинным голоском произнесла я, – зря вы так обеспокоились. Уж для этого у меня крепостные найдутся.
      – Какая вы, Анна Михайловна, все же вредная особа, – хмыкнул он. – Погодите с раскопками. Для начала надо, чтобы из имения уехал Мамонов. А потом, я хотел бы точно знать, где находится Осип со своей ватагой. В противном случае стоит ли нам выкапывать серебро, чтобы оно тут же попало в руки его молодчиков?
      – Тогда чем вы собираетесь заниматься?
      Сказала так и подумала, не показался бы Зимину мой вопрос намеком на то, что он слоняется по имению безо всякой пользы. Кажется, я развила чересчур бурную деятельность. Получается, что всякий человек, находящийся поблизости от меня, должен выглядеть чуть ли не бездельником.
      – Собираюсь отправиться к Ромодановскому и осмотреть стол. Как официальное лицо.
      – Что ж, не буду вам мешать. По правде говоря, у меня самой много дел, – тут же заявила я, поняв, что он нашел вполне уважительную причину.
      Это тоже учеба покойного батюшки: не дать противнику закончить спор, покинув его под каким-нибудь срочным предлогом.
      Я пошла искать Джима. По моему мнению, он обладал прямо-таки виртуозной способностью пропадать с глаз долой. Кирилл тоже особенно не мозолил мне глаза, но его всегда можно было найти. Я могла остановиться посреди дома и послушать, откуда доносятся голоса. Если где-то бубнили как минимум два голоса, значит, поблизости оказывался Ромодановский. Если, конечно, не писал в это время... Может, стихи?
      Во всем доме, однако, было тихо, и потому я, набросив шубейку, сошла с крыльца, направляясь в сторону голосов, звучавших где-то за углом дома.
      Однако на этот раз я ошиблась. Ибо отыскала вовсе не Кирилла, а Мамонова. Иван Георгиевич собрал подле себя четверых мужиков и поочередно спрашивал то одного, то другого. Иной раз они отвечали по одному, а порой начинали говорить что-то в один голос.
      Почему же я не смогла разговорить моих крепостных так, чтобы они отвечали, перебивая друг друга? Чем же Иван Георгиевич их к себе расположил? Я вроде невзначай постояла несколько поодаль – мол, жду, пока следователь переговорит с моими слугами – и послушала. И поняла, в чем дело. Оказывается, в умении Мамонова... задавать вопросы. Уж спрашивать-то умеет каждый, как я прежде думала. Но так, чтобы на вопросы хотелось отвечать...
      Он, видимо, проследил за взглядом, каковым один из крепостных посмотрел на меня, и обернулся:
      – А вот и ваша хозяйка! – жизнерадостно провозгласил он. – Ну, идите, мужички, работайте, а то достанется мне на орехи за то, что я вас от дела отвлекаю.
      Он предложил мне руку и пошел неспешной походкой к дому.

      – А ведь вы оказались правы, Анна Михайловна, заблудился я в вашем лабиринте, – засмеялся Мамонов.
      – Как же вас угораздило? – обеспокоилась я. – Недаром, выходит, меня сюда потянуло. Проверить, где застрял мой гость.
      – Хорошо, ваши мужики мимо проходили. Я голос и подал. «Вызволите, – кричу, – меня отсюда!» В глаза-то мне смеяться поопасались, но взоры хитрые в сторону отводили.
      – А вы возьми да и начни их расспрашивать! – поддела я.
      – Что поделаешь, служба, – нарочито тяжело вздохнул он. – Раз уж я перед ними в таком несчастном виде предстал, то они и стали на вопросы отвечать, вроде как меня успокаивать. Небось думали – господин исправник страху натерпелся, почему бы ему и не потрафить.
      – Вы узнали, что хотели?
      – Сказать, чтобы точно все узнал, не могу, но кое-какие наметки появились.
      – И вы хотите сказать, что это все благодаря моим крепостным? – не поверила я.
      – Ну вы и сами этому не верите, – укорил меня Иван Георгиевич. – Скажем так: они добавили небольшой, но основательный кирпичик в хлипкое здание моих логических выкладок.
      – И вы, конечно, мне их не расскажете? – спросила я с заведомой обидой.
      – Всенепременно расскажу! – обнадежил он. – И на все вопросы отвечу, только немного погодя. Самому требуется все обмозговать да по местам расставить... А вы мне, голубушка Анна Михайловна, ничего не хотите сказать?
      – Конечно, хочу, – улыбнулась я. – Милости прошу пожаловать на обед.
      – Как я люблю такие приглашения! – Он потер руки. – А ваши гости все там будут?
      – Все трое, – уточнила я. – Хотя совсем недавно было четверо.
      – Ничего не поделаешь, – вздохнул Мамонов, – кому что на роду написано.
      – Хотите сказать, кому довелось встретиться со зверем в облике человека?
      – Ну почему сразу зверя? Может, человека, доведенного обстоятельствами до крайности...
      – Как это можно! Вы, служитель закона, заранее оправдываете убийцу?
      – Не оправдываю, что вы, голубушка, всего лишь пытаюсь понять.
      Я удивилась: понять? Разве можно понимать убийцу? Тот, кто поднимает руку на человека, не заслуживает понимания, ибо своим поступком ставит себя вне человеческих и божеских законов.
      Мамонов догадался, о чем я подумала, и благодушно усмехнулся:
      – С кем познаешься, у того и нахватаешься. А мы, полицейские, с кем обычно дело имеем? Правильно, с лихоимцами, с душегубами, со всякого рода мошенниками. А как понять, что у них на уме? Только попытаться в их шкуру влезть.
      – И что, все следователи так работают?
      Иван Георгиевич явственно смутился.
      – Навряд ли... Понятное дело, в университетах такому не учат. Ну а как иначе преступника понять? У каждого следователя свои приемы имеются. Кто-то подключает к делу новую науку – психологию, кто-то пользуется старыми методами: по принципу «волка ноги кормят» не ленится походить, опросить побольше людей, которые могли находиться подле места преступления. И тут уж награда достается настойчивому. Мало кому удается не оставить свидетелей своего преступления. Кто-то видел, как тот или иной человек проходил недалеко от места преступления. Шел к нему или от него, мало ли...
      Он прервал себя.
      – Расчирикался, хвост распустил. А как же, вон какая молоденькая красавица слушает, глаз не спускает... Неужели вам сие интересно?
      – Очень интересно! – горячо откликнулась я. – Эх, если бы женщин брали в следователи, с каким удовольствием я стала бы работать.
      – Ну нет, милая барышня, – махнул рукой Мамонов, – это лишь со стороны наша работа столь романтически видится. А на деле все больше бумаги, бумаги... Любое следственное действие изволь прежде рапортом оформить. Рассказ самого завалящего свидетеля допрежь на бумагу перенеси. За свою следовательскую жизнь, пожалуй, сотни романов напишешь. Вот только читать их мало кому интересно будет...
      – Я думала, что работа исправника совсем в другом заключается, – заметила я.
      – Так и есть, – кивнул Иван Георгиевич. – Я, извольте видеть, потому и самолично приехал, что захотелось в серьезном деле поучаствовать. Меня ведь почему в исправники выбрали? Оттого что я о прошлом годе разобрался с одним неприятным случаем в имении графа Вревского. Его наши скорые на суд полицейские изволили заподозрить в убийстве молодой жены. Сразу все объяснили: мол, граф застал ее с любовником, потому и убил в припадке ревности...
      – А на самом деле что оказалось?
      – Оказалось, любовник и убил. Она-то раскаялась, решила перед мужем повиниться и у него же заступничества попросить, потому что любовник не желал ее из своих сетей выпустить... Что-то я разохотился с вами такие разговоры вести, которые не к лицу молоденькой девице слушать. Видите, как действует на стариков внимание юного существа...
      – Ох и хитрый вы, Иван Георгиевич! – с неподдельным восхищением сказала я. – Вместо того чтобы рассказать мне о своих наблюдениях и выводах о случившемся в моем имении, рассказываете мне о том, что когда-то случилось и уже небось в архив отправлено...
      Мамонов рассмеялся:
      – Понятное дело, невежливо отмалчиваться и не отвечать на вопросы хозяйки имения. Мы люди воспитанные... Помнится, вы куда-то меня звали, или я что-то перепутал?
      – Не перепутали, – вздохнула я, понимая, что больше ничего конкретного от исправника не услышу. – Я приглашала вас на обед.
      Я ожидала, что за обедом Мамонов станет расспрашивать моих гостей-мужчин по поводу случившихся в имении смертей, но он даже не заикнулся об этом. Наоборот, Иван Георгиевич просто сверкал остроумием, заставляя нас смеяться его рассказам обо всяких случаях судебных ошибок и крючкотворства.
      Например, очень живописно он повествовал о случае, при котором нетрезвый дьячок записал новорожденную девочку Василису мальчиком Василием. Никто на этот курьез особенно внимания не обратил, пока не пришло время и девице Василисе – по документам парню Василию – идти в рекруты...
      Честно говоря, я недоумевала. Мне казалось, что исправник всякую минуту пребывания в имении будет использовать для того, чтобы найти убийцу, а вместо этого Иван Георгиевич лишь наслаждался разговором с поручиком Зиминым и с Джимом Веллингтоном, которого разговорил настолько, что тот стал наконец рассказывать нам об Индии, откуда вывез самые глубокие впечатления.
      Зимин порой вставлял в рассказ свои комментарии, Мамонов задавал вопросы, и только мы с Кириллом слушали молча.
      – Эх, жалко, мне не пришлось побывать в этой сказочной стране! – только и смог заметить мой кузен.
      – Какие ваши годы, молодой человек, – снисходительно успокоил его Иван Георгиевич. – Еще успеете!
      Индия! Поневоле моя мысль заработала в этом направлении. Не так давно я читала весьма захватывающую историю о том, как один англичанин пробрался в старый индийский храм, откуда унес необычайно дорогой изумруд, являвшийся глазом некой скульптуры божества. И как потом служители божества разыскивали этот изумруд по всему миру, и сколько это повлекло за собой смертей.
      Правда, высказывать свою мысль вслух я постеснялась. Ведь у нас в семье точно этого изумруда не было. А если бы был, о том непременно было бы известно всем, а в первую очередь нашему семейству. Мы никогда не были настолько богаты. А так хотелось бы объяснить убийство Хелен стремлением раздобыть такой изумруд – или бриллиант! – ее партнером, с которым наша горничная сговорилась заранее.
      Но тогда откуда бы кто-то, кроме Зимина, знал, что драгоценности и серебро закопаны в саду? Никому другому я ни словом не обмолвилась. И преступник не стал бы долго выжидать, а занялся бы поисками пресловутой драгоценности и уже наверняка проявил себя...
      У меня обнаружилась просто поразительная способность накликать беду на собственную голову. Только за ужином я подумала, что преступник никак себя не проявляет, ничего в моем доме не ищет, как проснулась среди ночи от того, что за соседней стенкой раздавался негромкий ритмичный стук. Кто-то выстукивал стену? Ну да, звуки доносились из оружейной – все мои гости знали, что прежде там была спальня моих родителей, и, кроме меня, этих стуков скорее всего никто не слышал.
      Хотя с другой стороны от оружейной была теперь комната Кирилла, но молодые люди, видимо, по ночам сладко спят и не слышат каких-то там стуков.
      Полежав некоторое время в постели с бьющимся от страха сердцем, я решила набросить шлафрок и отправиться посмотреть, кому не спится в моем доме настолько, что он не боится быть застигнутым за своим нечистым делом?
      Аксинья сладко спала на своей перине возле печки, и я не стала ее будить, а взяла в одну руку подсвечник с горящей свечой, в другую шпагу, которую теперь на всякий случай держала приставленной подле кровати, и осторожно стала открывать дверь.
      Однако главное, что я не успела сделать, так это наказать слугам, чтобы в комнатах смазали дверные петли. Вроде бы и неплохо, что никто посторонний бесшумно в твою комнату не войдет, но и ты без шума из своей комнаты тоже не выйдешь.
      Еще когда я только взялась за ручку двери, до меня доносился все тот же стук, но едва попыталась открыть дверь и она страшно заскрипела, как стук стих. Я даже успела заметить полоску света, падавшую из оружейной комнаты, каковая через мгновение погасла.
      И наступила тишина, а в ней так громко раздавался стук моего сердца, что, казалось, было слышно во всем доме.
      Мне стало страшно. Но я упрямо говорила самой себе, что бояться в собственном доме глупо, и если я позволю себе поддаться этому страху, прощай сон, прощай моя спокойная жизнь...
      Словом, я решительно запахнула потуже халат и медленно пошла в сторону оружейной, с усмешкой поймав себя на том, что моя рука невольно вцепилась в подсвечник, как черт в грешную душу. Зато рука со шпагой никак не хотела сжиматься, и мое оружие едва ли не волочилось по полу.
      А ведь я умела стрелять. Папа кое-чему обучил меня. И хотя мама всегда была против военизации дочери, как она говорила, я обучалась с удовольствием.
      – Кто знает, – говорил папа, – что из наших умений может в жизни пригодиться. В любом случае знания за плечами не носить.
      И вот теперь я шла по коридору к комнате, в которой схоронился злоумышленник, и обмирала от страха, потому что не догадалась вместо шпаги прихватить из оружейной пистолет. Ведь благодаря ему вовсе не обязательно приближаться к преступнику настолько, чтобы это стало опасным.
      Перед дверью я приостановилась: мне показалось – из комнаты тянуло каким-то странным приторным запахом.
      Ах, для чего я пошла в такой опасный поход одна, не разбудив Аксинью и не послав ее за подмогой? К тому же поручику Зимину.
      Но кажется, Аксинья все равно вернулась бы ни с чем, потому что прямо в дверях оружейной комнаты он сам лежал на полу без признаков жизни. Я остановилась на пороге, не решаясь войти и хотя бы пощупать у Зимина пульс.
      – На помощь! – закричала я хриплым от испуга голосом и, прокашлявшись, крикнула погромче: – Помогите!
      В то же самое мгновение из оружейной что-то вылетело – то ли платок, то какая-то деталь одежды – и погасило в подсвечнике свечу. Я невольно прислонилась к стене в ожидании удара или холодных пальцев на своей шее. Я даже закрыла глаза, чтобы не видеть собственной смерти. Но мимо меня что-то метнулось, скользнуло по коридору – послышались легкие быстрые шаги, как если бы бежали босиком, и все стихло.
      Но почти сразу открылась дверь напротив и выглянул исправник Мамонов со свечой в руке. А потом открылась еще одна дверь, на пороге которой показался Джим Веллингтон.
      – Что такое? Кто кричал? – спросил он.
      Быстрее всех опомнился Иван Георгиевич.
      – Княжна, с вами ничего не случилось?
      Я с трудом приходила в себя, соображая, что меня больше всего напугало? Некто, выскочивший из оружейной, помчался не в сторону входной двери, а, по сути дела, в тупик, где была одна дверь в комнату и дверца напротив, в каморку слуги Кирилла, Ореста.
      Мамонов подошел ко мне, странно неуклюжий в длинном халате и ночном колпаке. Последней выскочила из нашей общей комнаты Аксинья и первым делом подбежала ко мне со стаканом воды, настойчиво упрашивая:
      – Выпейте, барышня, выпейте!
      Я залпом выпила воду, и судорога в горле наконец отпустила меня, позволив говорить:
      – Со мной-то ничего не случилось, а вот с поручиком Зиминым...
      Я опять посмотрела в открытую оружейную комнату – поручик был по-прежнему неподвижен.
      Мамонов осторожно отодвинул меня – я и не ожидала, что страх совсем обездвижит меня. На что у меня только и хватило сил, так это еще больше навалиться на стену, чтобы не упасть.
      – Жив поручик, – возвестил Иван Георгиевич и обратился к Аксинье: – Принесите-ка, голубушка, холодной воды и полотенце. Кто-то довольно крепко стукнул его по голове...
      Мамонов коснулся чего-то, лежащего в коридоре.
      – А это что валяется?
      Он поднял вещь и осветил ее свечой.
      – Мой сюртук, – удивленно проговорил Джим. – Кто его здесь обронил?
      – Человек, который бросил сюртук на подсвечник, погасив таким образом свечу, – деловито пояснил Иван Георгиевич.
      – Вы его видели? – спросил Джим.
      – Увы... – протянула я. – Я вообще ничего не успела понять. Этот сюртук погасил мою свечу, и я уже ничего не видела. Мимо меня кто-то пробежал.
      – Но мой сюртук, – продолжал бормотать Джим, – для чего он кому-то понадобился?
      Но никто на его бормотание внимания не обратил, или все сделали вид, что не обратили.
      Мамонов поставил свечу на пол и склонился над лежащим поручиком. Я последовала его примеру, беря Зимина за запястье. Пульс прощупывать я не умела, но так всегда делал наш домашний доктор.
      – Владимир Андреевич, – позвала я тихонько.
      Подоспевшая Аксинья протянула мне полотенце, смоченное в холодной воде. Я положила голову Зимина к себе на колени и, нащупав на затылке шишку, приложила к ней полотенце.
      Поручик открыл глаза.
      – Ваше сиятельство, – прошептал он, с усилием улыбаясь, – чтобы ощутить вашу заботу, я готов опять получить по голове...
      – Вы все шутите, поручик, – с упреком заметила я, поднимаясь с колен.
      Я вовсе не собиралась давать ему повод думать, будто меня привели к нему какие-то иные чувства, кроме обычного человеческого сострадания.
      – Как вы оказались здесь, Владимир Андреевич? – между тем спрашивал его Мамонов, помогая подняться.
      Джим подскочил, чтобы тоже поддержать Зимина.
      Поручик обвел взглядом наши встревоженные лица.
      – Послушайте, – вдруг вскричал он, – а где же Ромодановский?
      – Не знаю, – сказала я, точно отсутствие Кирилла можно было поставить мне в вину.
      – А вдруг и с ним что-то случилось? – сказал Зимин, и я поняла, что у него появился подозреваемый – Кирилл Ромодановский.
      В самом деле, неужели он мог не слышать шума, который подняли мы, даже если он не услышал моих криков?
      Мы всей гурьбой отправились в комнату Кирилла.
      Теперь у каждого из нас в руках были свечи, и нам хватало света, чтобы все разглядеть: Кирилл лежал в постели как ни в чем не бывало, на правом боку, накрытый до подбородка одеялом. Окно в его комнате было распахнуто настежь, несмотря на холод, царящий снаружи.
      – Кто-то через него выпрыгнул, – заметил Джим.
      Первым опомнился Мамонов. Он отодвинул нас в сторону, подошел к кровати и откинул одеяло. Я услышала его короткий вскрик, а затем он слегка отодвинулся, чтобы и все остальные могли видеть: Ромодановский лежал на боку и в спине его торчал кинжал! На белой ночной рубахе расплылось кровавое пятно.
      – Погодите, – решительно сказал Веллингтон и подошел поближе. – Кажется, он жив. Минуточку, я схожу за своим саквояжем. Ничего не трогайте.
      Он быстро вернулся и опять, как в случае с Сашкой, попытался от меня избавиться.
      – Прошу вас, Анна, это зрелище не для женских глаз. Аксинья, уведите госпожу.
      Еще чего! Хватит командовать в моем доме!
      – Не обращайте на меня внимания, Джим, – проговорила я спокойно. – Занимайтесь своим делом.
      Аксинья, отступившая было в сторону, чтобы пропустить меня к двери и следовать за мной, опять придвинулась.
      – Хозяин! Хозяин!
      Мимо нас протиснулся Орест, но Мамонов строго сказал ему:
      – Отойди! С ним занимается врач!
      Орест присел у двери на корточки и стал раскачиваться из стороны в сторону, что-то бормоча.
      К сожалению, мужчины так плотно обступили Кирилла, что мне почти ничего не было видно. Я только заметила, что Джим достал какой-то пузырек, капнул из него жидкость на белую тряпицу и осторожно вынул кинжал.
      – Слава Господу, ничего серьезного, – услышала я и почувствовала, как к горлу у меня подкатывает тошнота.
      Пожалуй, лучше мне и в самом деле уйти. Положенное время я выдержала, Джима не послушалась, настояла на своем, а теперь смогу и удалиться.
      Бормотания Ореста, когда я стала осторожно протискиваться мимо него, делались все громче. Так что он едва ли не рыдал.
      – Уведите его отсюда! – прикрикнул Джим, не отрываясь от своего дела.
      – Пойдем, голубчик, – мягко сказала я, тронутая этим непритворным выражением горя, – твой хозяин ранен, но, говорят, легко. Сейчас господин Веллингтон его перевяжет, и ты сможешь вернуться к нему.
      Странный у него все-таки слуга! Я посмотрела на темное, почти черное лицо – в полумраке как-то зловеще посверкивали белки его глаз.
      Потом я обратилась к Аксинье:
      – Отведи Ореста в кухню. Напои молоком, что ли. Мне тоже принеси молока с медом, – сказала я Аксинье, – а то, пожалуй, теперь и не засну.
      Орест стоял рядом и ничего не говорил.
      – Егоровна у нас травница, – заметила как бы между прочим служанка, скорее для него. – Она любые раны лечит так, что и следа почти не остается. Пойдем, миленький, дам тебе молока.
      Так же молча тот отправился за Аксиньей.
      – Ну, сегодня пусть проявит себя Джим, – пробормотала я сама себе, – он ведь считает себя врачом, а завтра посмотрим на самочувствие Кирилла... Однако кто же это покушался на его жизнь?
      – Какой-то этот Орест страшный, – поделилась впечатлением вернувшаяся с молоком Аксинья. – Я к нему по-хорошему, а он только глазами сверкает! Хоть бы спасибо сказал!
      Уже присев на кровать, я встрепенулась:
      – Надо посмотреть, закрыты ли двери дома на засов?
      Если мне приходила в голову какая-то мысль, я тут же спешила ее проверить, хотя могла бы и послать Аксинью. Впрочем, она поспешила следом за мной, и в коридоре почти тотчас же мы столкнулись нос к носу с Мамоновым.
      – Что это, ваше сиятельство, нынешней ночью вам не спится?
      – Да вот подумала, закрыли нынче входные двери на засов или нет? – смущаясь, призналась я. Мне вовсе не хотелось, чтобы исправник заподозрил меня в неправедных поступках.
      – Ага, значит, и вам это пришло в голову, – оживился он. – Так вот, двери закрыты на засов, а это значит, что...
      – Убийца до сих пор находится в доме! – выпалила я. – Постойте, но кто-то же выпрыгнул в окно!
      – Никто не выпрыгнул. Кто-то лишь сделал вид, а снег под окном даже не примят.
      – Но тогда как он проскользнул мимо нас?
      – Сие есть тайна, каковую утренний свет непременно осветит, – философски заметил Мамонов.
      Мне оставалось лишь вернуться к себе. Причем Иван Георгиевич сопровождал меня до самой комнаты.
      – Спокойной ночи, ваше сиятельство, – ласково сказал он. – Надеюсь, ваш сон больше ничто не потревожит.
      – А как там мой кузен? – спросила я.
      – Рана оказалась неглубокой. Он скорее всего потерял сознание от страха.
      – От страха? – не поняла я.
      – Да, верно, всякий на его месте испугался бы. Проснуться посреди ночи от того, что кто-то пытается тебя убить...
      – То есть вы думаете, что Кирилл сопротивлялся?
      – Сопротивлялся. Убийца вроде на пороге обо что-то споткнулся.
      – А Кирилл, выходит, свою свечу загасил?
      – Загасил. Я, говорит, при свете спать не могу.
      – А что рассказывает его слуга?
      – Услышал ваши крики – он ведь спит в кладовке, а двери там, как нарочно, пригнаны плотно. Оресту показалось, что он услышал крик, а потом прислушался – тихо. Вот он и подумал, что ему приснилось. Они ведь договорились, ежели что, хозяин стукнет в стенку. А стука не было.
      – Да уж, хозяину оказалось не до стука... Но кому, кому понадобилось его убивать?
      – Искренне надеюсь, Анна Михайловна, что мы скоро все узнаем, – задумчиво пробормотал Мамонов. – Меня не оставляет вера в то, что ко всякой тайне рано или поздно находится ключ... А вы все-таки поспите, ваше сиятельство. Недосып, говорят, очень старит женские лица.
      Я, не выдержав, прыснула. Старит! Я еще только помолодела. Но все же с мнением Мамонова согласилась: пора спать.
      – А Кирилл... Наверное, Оресту нужно теперь подле него сидеть.
      – Англичанин ваш вызвался побыть сиделкой.
      – Вы имеете в виду Джима?
      – А здесь есть еще какой иностранец? – подразнил он меня.
      – Но разве вы не подозреваете Веллингтона в том...
      Я прикусила язык, но Иван Георгиевич тронул меня за руку.
      – Ну же, Анна Михайловна, что вы замолчали? В чем, по-вашему, я должен подозревать вашего гостя?
      – Как же, ведь, кроме него, получается, больше некому...
      – Совершать эти все злодеяния? – покивал Мамонов.
      – Хотя я и не могу себе этого представить.
      – Понятное дело, такое тяжкое обвинение... Вы и в самом деле думаете, что, кроме Веллингтона, некому?
      Я заколебалась. Говорить, не говорить? Отчего-то мне казалось, что Мамонов долго в имении не пробудет. Посмотрит, что да как, найдет убийцу – и дело с концом. Но он, похоже, никуда уезжать не собирался.
      Глядя на мои нравственные муки, Иван Георгиевич сжалился и перестал смотреть на меня с ожиданием во взоре, как бы поторапливая: мол, давай, не тяни кота за хвост!
      – Недаром в народе говорят: утро вечера мудренее. Думаю, Анна Михайловна, все-таки вам следует хорошо выспаться и поутру на свежую голову решить, что вы хотели бы рассказать вашему покорному слуге. Понимаю: перед вами стоит непростая задача, но кто знает, может, вы окажетесь проницательнее бедного исправника и найдете объяснения некоторым вещам, кои непосвященному человеку кажутся непонятными.
      Я благодарно протянула ему руку, каковую Мамонов поцеловал.
      – Спокойной ночи, ваше сиятельство. Это пожелание в нынешних обстоятельствах кажется мне весьма своевременным.

      Я пошла к себе в спальню – Аксинья молчаливой тенью следовала за мной.
      Она ничего не говорила, но по глазам я видела, что девушка не прочь обсудить со мной ночные события. Моя мама, княгиня Лидия Филипповна, не терпела никакого проявления вольнодумства или самовольства у слуг.
      – Спросят – скажи! – требовала она от прислуги.
      Аксинья достаточно была вышколена ею, чтобы сказать что-то без разрешения. Вряд ли мне когда-нибудь удастся держать слуг такой жесткой рукой...
      – Ну и как ты думаешь, мог такой человек, как Джим Веллингтон, убить двух женщин и попытаться зарезать Кирилла Ромодановского?
      – Господин Джим – человек благородный, – ответила Аксинья. – Он не станет бить ножом спящего человека.
      Я, откровенно говоря, удивилась ответу моей горничной. Благородный, надо же!
      – А уж душить женщин – тем более?
      Аксинья уловила насмешку в моем голосе, поэтому только согласно кивнула и все.
      – А поручик Зимин стал бы бить ножом спящего человека? – продолжала допытываться я.
      Она замялась.
      – Господин поручик – человек военный. Он должен слушаться своего командира.
      – То есть, если бы ему приказали, мог бы и ударить, и задушить?
      Аксинья промолчала, опасливо косясь на меня. Наверное, подумала, что я, подобно моей матушке, могу накричать на нее: мол, ишь воли взяла, позволяет себе обсуждать господ!
      – А господин Ромодановский? – все никак не могла угомониться я. – Если бы его не ударили ножом.
      – Господин Ромодановский мог бы.
      – Вот это да! – искренне удивилась я. – Ты откуда это знаешь? Он с нами всего-то два дня.
      Может, покойная матушка была права и не стоит вести беседы со слугами? Как она воспряла духом! Еще бы, крепостной позволили обсуждать знатных людей...
      – А Кирилл, значит, человек не благородный?
      Аксинья притихла, видимо, в надежде, что я от нее отстану.
      – Нет, ты говори, раз начала.
      – Грех, барышня, на человека напраслину возводить, а только мнится мне – он лишь притворяется добрым... И с Хелен этой, покойной, при всех говорил ласково да весело, а когда я мимо пробегала, случайно слышала...
      – Подслушивала? – уточнила я.
      – Госпожа Хелен вскрикнула, вот я и остановилась, думала, мало ли, может, ей плохо сделалось. Из-за двери тихонечко выглянула, а господин Кирилл схватил ее за горло и говорит так зло, с угрозой: «Только посмей рот открыть! Ты знаешь, что может быть...»
      – Ты ничего не перепутала?
      Я даже невольно понизила голос, как будто раненный ножом Кирилл мог встать с постели, чтобы нарочно подслушать мой разговор со служанкой.
      – Как можно, барышня. Я сама так перепугалась. На цыпочках отошла к двери да как побежала, еле на крыльце опомнилась...
      – Ну хорошо, допустим, злодей – это Кирилл, – продолжала я рассуждать вслух, – тогда кто пытался убить его?.. А что, если это сделал Исидор?
      – Исидор? – изумленно переспросила Аксинья. – Да зачем ему это делать?
      – Ну, не знаю, может, они знакомы, – неуверенно предположила я. – Почему обязательно подозревать господ? Разве не могут быть злодеи среди слуг?
      – Могут быть, – согласилась моя горничная. – Вот Осип, к примеру, в разбойники подался.
      – А ты слышала, он убил кого-нибудь?
      – Я в имении недолго жила, – пожала плечами Аксинья, помогая мне снять шлафрок и лечь в постель, заботливо подтыкая одеяло, – но крепостные говорили, что он не душегуб, а такой, что завсегда пыжился... Из тех, что в брюхе солома, а шапка с заломом... Исидор другой... Он ведь давно мог уйти. Семью завести. Делом каким заняться. Но он как бы при Эмилии. Изабель покойная, сказывают, ему завещала за девчонкой приглядывать. Вот он и глядит. Не шибко так на глазах, а вроде издалека следит, чтобы не обидел кто...
      Она замолчала, и я поняла, что у нее есть еще что сказать, но горничная не знала, как я это восприму.
      – Ладно, говори, чего ты там придумала.
      – Я не придумала, – торопливо зачастила Аксинья. – Но когда была жива ваша матушка, Исидор к ней приходил. И вроде какую-то дорогую вещь предлагал, только бы она дала вольную Эмилии. Он клялся, что тотчас увезет ее во Францию и княгиня ее больше никогда не увидит. Лидия Филипповна драгоценность взяла и обещала подумать. А тут война началась. Когда французы-то к Москве подошли, князь все добро решил припрятать. И драгоценность эту тоже, хоть матушка ваша ее отдавать не хотела...
      Вот драгоценность и объявилась! Уж не знаю, откуда она оказалась у Изабель, а потом у Исидора. Может, в самом деле в жилах Эмилии течет королевская кровь? Если это так, подобная вещь могла перейти к ней от кого-нибудь из предков...
      Как, однако, причудливо судьба плетет свои кружева! С какого верха человек может упасть на самый низ! Разве думал отец, приглашая в Россию Изабель, что не только не сможет как следует обеспечить ее жизнь, но и рожденную от нее дочь, по сути дела, отдаст в рабство?
      Но я тоже хороша! Не подумала, как сделать так, чтобы с моей помощью восторжествовала справедливость, а старалась обходить стороной бедную девочку, и смотрела на нее свысока, и не хотела слышать о том, что крепостная может быть моей сестрой...
      Что подумает отец, глядя на меня сверху? Я была уверена, что он в раю, несмотря на этот свой грех прелюбодеяния. Защитники родины все должны попадать в рай, даже если они допустили когда-то роковую ошибку...
      И разве я не могу исправить свершившуюся несправедливость, признав Эмилию своей сестрой?
      Но легко было так думать. Стоило мне представить себе, как я призову Эмилию к себе, как стану с ней говорить, у меня заранее язык примерзал к нёбу.
      Аксинья давным-давно спала, а я все ворочалась с боку на бок, все думала, думала и наконец решила: я непременно исправлю несправедливость, учиненную моей семьей над этой девушкой. Может, такое случится не сразу. По крайней мере не завтра. Но она долго этого ждала, сможет подождать и еще немного.
      Утром я смотрела на сообщенную мне новость уже несколько другими глазами. Ведь покойная матушка, по сути дела, обманула Исидора и опекаемую им девочку. Он не только лишился драгоценности, которая, судя по всему, могла бы обеспечить ему достойное существование, но и никак не изменил судьбу Эмилии. Не смог вытащить ее из рабства. Это может вывести из себя любого. И разве такая история не может послужить причиной обиды на весь свет?
      Надо бы рассказать эту историю Мамонову, чтобы он зачислил в подозреваемые и Исидора. Но что-то мешало мне так поступить. Я вспоминала достоинство, с которым шел по жизни этот уже немолодой человек, его стойкость и терпение. Не дело по одному подозрению ставить его в неловкое положение, заставлять оправдываться только потому, что он столько лет верен обещанию, данному женщине, которой уже давно нет на свете.
      Нужно было бы с кем-то посоветоваться, но я не могла решить с кем, потому пока в отношении Исидора определила для себя: ничего не предпринимать.
      А первым делом, поднявшись с постели, я навестила нашего раненого.
      Кирилл лежал в кровати бледный, но с блеском в глазах. Словно он придумал что-то интереснее ножевой раны и готов был хоть сейчас соскочить с кровати, чтобы идти исполнять задуманное предприятие.
      Возле его кровати сидел Орест и посматривал на меня с некоторым осуждением. Он что же, считал, будто его хозяина и проведывать не нужно? Впрочем, чего это я? Мне ли интересоваться мнением слуги и есть ли дело до его недовольства?!
      – Как вы себя чувствуете, кузен?
      Я теперь всегда обращалась к нему так, когда хотела доставить удовольствие.
      – Гораздо лучше, чем кое-кому хотелось бы, – ответил он, на мой взгляд, самодовольной фразой. Не думает же он, что это я напала на него с ножом! Или просто намекает, что в моем доме его хотели убить, но он назло всем выжил? – Джим сказал, что мне надо полежать. А знаете, кузина, из него вышел бы превосходный врач. Он умеет сочувствовать... Вы, говорят, еще не завтракали?
      – Только что проснулась, – призналась я. – Долго не могла уснуть, переживала. Как-то неприятно сознавать, что у тебя под боком живет убийца...
      – Вас беспокоило только это?
      – Только! – ворчливо отозвалась я. – А разве этого мало? Кроме того, неизвестный что-то искал в оружейной. Интересно, это все один и тот же человек?
      – Может, ваш неизвестный приходил за каким-то оружием?
      – Нет, именно искал. Это, хоть и осторожное, постукивание услышал даже Зимин, а он расположился за моей комнатой... Ему тоже досталось. Мы нашли его без сознания все в той же оружейной.
      – А не мог он притвориться?
      – И самому себе набить шишку? – не поверила я.
      – А что здесь трудного? Стукнись как следует о стену, вот тебе и шишка.
      – Но зачем ему это?
      – Как зачем? Отвести от себя подозрение. Ведь его поймали на горячем?
      – На горячем?
      – Так говорят воры. Мне об этом поведал мой крестный отец. Наверное, вы не знаете, он городовой.
      – Городовой? Впервые слышу.
      Глядя на мое равнодушное лицо, на котором он ожидал прочесть, может, восхищение, Кирилл зачастил:
      – У него очень интересная служба. Он мне столько рассказывал...
      – Я с удовольствием послушаю эти рассказы, когда вы окончательно поправитесь, – сказала я, опять-таки отчетливо чувствуя недовольство Ореста. До чего тяжелый, наверное, человек. – Но теперь господин Веллингтон вряд ли разрешил бы вам много говорить. Выздоравливайте поскорее, Кирилл, а мне пора. Вас, кстати, покормили?
      – Еду мне принесла некая Эмилия. Если вы почему-либо будете ею недовольны, продайте мне. Эта девчушка, между прочим, прекрасно готовит... Есть в ней что-то этакое. Может, покойный князь обратил внимание на хорошенькую крепостную? Готов биться об заклад, что капля-другая благородной крови в ней отыщется!
      Что он себе позволяет: обсуждать моего покойного отца! Намекает, что Эмилия – бастард? Или к особам женского пола применяется какое-то другое слово?
      Но вовсе не обязательно было посвящать Ромодановского в подробности происхождения Эмилии и мои планы относительно нее. Может, как раз после завтрака пригласить ее на откровенный разговор?..
      Но нет, в моем имении пока слишком неспокойно. Я уже не могу быть уверена в том, что в какое-нибудь следующее мгновение кто-то не придет и не заявит, что где-нибудь обнаружен очередной труп.
      – Аксинья, можешь сегодня позавтракать на кухне, у меня с гостями будет приватный разговор.
      Я вошла в гостиную, где стол уже был накрыт; мимо меня, здороваясь, проскользнула Егоровна с пустым подносом. За столом сидели Мамонов, Джим и Зимин со странными мокрыми и всклокоченными волосами.
      – Здравствуйте, господа, – сказала я и отдельно обратилась к поручику: – Что это с вами, Владимир Андреевич?
      – Пытался приложить к голове холод, – смущенно улыбнулся он.
      – Поручик просто лег спиной на снег, утверждая, что так у него не болит голова.
      – Может быть, послать кого-нибудь из слуг за врачом? – предложила я.
      – Ну, это не такая уж страшная рана, – отозвался за него Веллингтон. – Кстати, и у вашего кузена тоже.
      – Похоже, у нашего злоумышленника стала дрожать рука или он просто решил больше никого не убивать. Если у него, конечно, не зуб на женщин вообще, – усмехнулся Зимин. – Как почивать изволили, Анна Михайловна?
      – Прескверно, – отозвалась я, отпивая из чашки превосходный молочный кисель, – все какие-то мысли в голову лезли, все я прислушивалась: не скрипнет ли где половица, не попробует ли наш человеконенавистник обрушить свой гнев и на меня. Между прочим, я выяснила одну вещь: в нашем доме имеется некая драгоценность, которую может искать преступник... Да вы ешьте, ешьте, господа, а то я совсем заговорила вас. В крайнем случае побеседуем обо всем после завтрака. Хотела сказать об этом одному Ивану Георгиевичу, но потом подумала, что и вы тоже имеете право знать. Эта драгоценность не фамильное достояние, но, видимо, она достаточно дорогая, чтобы ради нее можно было убить человека.
      – И вы точно не знаете, что это – бриллиант, изумруд? – спросил Мамонов.
      – Не знаю. Об этом мне сказала моя горничная Аксинья, а она, как вы догадываетесь, вряд ли разбирается в драгоценных камнях.
      – Вы знаете, где находится эта драгоценность? – продолжал интересоваться он.
      – Думаю, что знаю. Если бы не случились эти ужасные события, поручик Зимин помог бы мне отыскать фамильное серебро и драгоценности покойной матушки; может, самое ценное мы бы отвезли с ним в банк, на том все и кончилось...
      – Я так понимаю, что Владимир Андреевич тоже имеет в этих розысках некую корысть? – предположил Мамонов.
      Я взглянула на Зимина – он мне согласно кивнул.
      – Есть у него корысть. Отыскать некий важный документ, который, как подозревают его товарищи, мог остаться в имении, в бумагах моего покойного батюшки.
      – Но это вовсе не аксиома, что он найдется, – уточнил Мамонов.
      – Помилуйте, какая аксиома. Скорее всего гипотеза. Но обстоятельства сложились так, что мы не можем пренебрегать даже такой малой надеждой.
      – Тогда лучший выход – покончить с этим делом немедленно, – сказал Иван Георгиевич, от нетерпения уже приподнимаясь из-за стола.
      – Но доесть-то я могу? – поинтересовалась я, удивляясь про себя, что такой воспитанный человек, как наш исправник, может, пусть и ненадолго, выйти из себя, забыв про всяческий этикет.
      Зимин и Веллингтон при этом дружно хохотнули.
      Я потому не торопилась выйти из-за стола, что в голове моей бродили самые противоречивые мысли. Причем ныне, при солнечном свете, они куда легче вылепливались в образы отчетливые, реальные, чем те – ночные, смутные и непонятные.
      Я украдкой оглядывала сидящих за столом мужчин. Джим аккуратно ел блин, макая его в густую сметану. Зимин нехотя помешивал ложечкой чай. Явно смущенный Мамонов перебирал пальцами лежавшую подле тарелки салфетку.
      Зимин никакого нетерпения не выказывал – выглядел спокойным. Джим вовсе казался равнодушным, как если бы его происходящее нисколько не волновало. Что же тогда так заторопился Мамонов? Неужели он думает, что случившиеся в имении убийства и покушения впрямую связаны с тем, что мы сейчас собирались откопать?
      Наконец я встала из-за стола, и мужчины тоже с явным облегчением последовали моему примеру.
      Как нельзя кстати появился Исидор, и я приказала ему выделить двух крепких парней, чтобы помогли нам откапывать зарытые вещи.
      Заслышав наши голоса, из кухни выглянула Аксинья с намерением последовать за нами следом.
      – Помоги пока Егоровне, – сказала я. – Займитесь с ней хотя бы вестибюлем – там по-прежнему ни стула, ни кресла.
      Аксинья с видимым неудовольствием оставила меня. Кажется, ей стало нравиться, что в доме постоянно что-то происходит. Ей хотелось быть участницей этих событий. Глупая девчонка просто не понимала, что порой это может быть опасно.
      Мужчины все оказались вооруженными. На мой вопросительный взгляд поручик пояснил:
      – Это я предложил. Кто его знает, сообщат вашему слуге-разбойнику, он со своими ватажниками нагрянет... опять врасплох застанут. Негоже давать такой шанс беглому крепостному.
      Впрочем, я и не спорила с его доводами, хотя сама при этом отчего-то не испытывала никакого беспокойства.
      Против ожидания мы сразу нашли нужные приметы: и яблоню, и куст красной смородины, то есть торчащие из неглубокого пока снега голые веточки.
      Скрепя сердце – как хотелось эту процедуру проделывать самой! – я отдала самодельную карту Амвросия поручику Зимину. Тот шагал взад-вперед по заснеженной земле, бубнил про себя цифры шагов и командовал приставленным ему крепостным:
      – Отметьте здесь!
      Потом сам взял в руки лопату и прочертил на снегу квадрат.
      – Копайте!
      Против ожидания – я все же думала, что возникнут какие-то трудности или место окажется не тем, – прошло все гладко, без препятствий.
      Рогожа, в которую были завернуты вещи, оказалась нисколько не подпорченной – скорее всего потому, что прошло слишком мало времени.
      Странно, что ничто во мне не дрогнуло. Словно случился самый обычный акт: откопали и откопали, ничего особенного. В конце концов, мы же выкапывали не чьи-то чужие вещи, а временно спрятанные свои...
      Исидор, приведший слуг, подходить ближе не стал – остановился поодаль и стоял, как бы ожидая нового приказания.
      Я подошла к нему.
      – Исидор, у нас с вами есть один очень важный разговор.
      Он поднял на меня глаза. Я впервые обратилась к нему на вы. В глазах его зажглась надежда как бы со знаком вопроса: неужели?
      – Я все знаю, – кивнула я его вопросительному взгляду. – Найдите меня после обеда.
      Он согласно кивнул и пошел прочь, расправив плечи. До этого он ходил словно скособочившись.
      Слуги вытащили огромный узел и под предводительством поручика понесли его в дом, расположив посреди все еще пустого вестибюля.
      Света, струящегося из окон, оказалось достаточно, чтобы все рассмотреть. Я стояла рядом с Веллингтоном, а Мамонов и Зимин перебирали вещи.
      Мне передали больших размеров шкатулку, кажется, запертую на ключ, а себе Зимин под моим одобрительным взглядом взял какой-то плоский сверток в вощеной бумаге, перевязанный и даже скрепленный сургучной печатью.
      По-моему, поручик едва не подпрыгивал от нетерпения.
      Появившимся Егоровне и Аксинье я сказала:
      – Посмотрите, сколько здесь серебра. Пересчитайте и доложите.
      – Непременно, матушка! – бодро откликнулась Егоровна, присаживаясь над узлом.
      Я едва не рассмеялась. Хотя слуги нет-нет да и называли меня «матушкой», привыкнуть к такому обращению было трудновато.
      – Теперь все довольны? – сказала я, нарочно не торопясь открывать шкатулку.
      Мне хотелось убедиться в том, что Джим Веллингтон вовсе не был заинтересован в моей находке. Ведь иначе просто невозможно было объяснить ни его приезд сюда, ни поведение во время всех произошедших в имении событий. Он казался слишком уж спокойным, слишком всегда рядом. Словно он выслеживал дичь и ждал, когда она подойдет к нему на расстояние выстрела.
      Конечно, я ничего не дождалась. В смысле никакого неверного шага. Нетерпение проявил Мамонов:
      – Ну же, княжна, не томите. Покажите нам, что там за драгоценность такая?
      – Пойдемте в гостиную. Там мы сможем все спокойно рассмотреть, сидя за столом.
      Я пошла впереди, а мужчины за мной. На ходу я спросила Зимина:
      – А вы, поручик, свои сокровища все еще не осмотрели?
      – Хотелось бы, как и вам, присесть где-нибудь и не спеша, в спокойной обстановке... Если позволите, я пройду в кабинет вашего покойного отца.
      – Пожалуйста, идите. – Я не смогла скрыть разочарования. Неужели Зимина нисколько не интересует выдающаяся драгоценность? – Но если вы помните, там все равно нет стола.
      – Ничего, я заметил – возле стеллажа с книгами имеется небольшая конторка. Я вполне смогу поработать и за ней.

      Итак, в гостиную мы пошли втроем: Мамонов, Веллингтон и я. Мне казалось, что к такому событию, как осмотр драгоценностей, соберутся все, но Зимин ушел со своими бумагами, а Ромодановский лежал раненый...
      Едва я так подумала, как Кирилл собственной персоной появился перед нами, все еще бледный, но довольно бодрый.
      – Зачем вы встали, кузен? – укоризненно сказала я. – Вон вы какой, будто обескровленный. Привидение, да и только.
      – Для привидения я, наверное, слишком резв, – слабо улыбнулся он. – Но как я могу лежать, когда в доме происходят такие события!
      – Какие – такие? – поинтересовался Мамонов.
      – Понятно какие. Вы ведь нашли клад, не так ли?
      – Голубчик, – мягко заметил Мамонов, – а кто вам успел нашептать про клад, если вы сами только что поднялись?
      Возникла заминка, в течение которой Кирилл несколько оторопело молчал, соображая, что ответить. Не хочет выдавать кого-то из слуг, кто сообщает ему обо всем, что происходит в доме? Чего это он так встрепенулся? Любопытство так естественно для молодого, легко раненного человека, для которого невыносимо бездействие...
      – Что значит – нашли? – вмешалась я. – Мы его просто откопали. Никакой это не клад, а вещи, которые мой отец спрятал на случай, если бы в имении появились французы.
      – Позвольте и мне посмотреть, – попросил он, словно маленький мальчик.
      – Конечно же, кузен, – сказала я, – садитесь к столу. Представляю, как это скучно – лежать в постели и болеть, когда в доме как раз что-то происходит...
      Я попыталась открыть крышку – она и в самом деле оказалась запертой на ключ. Даже потрясла ее для верности – безрезультатно.
      – Дайте мне, – проговорил Кирилл и протянул руку.
      Я вручила ему шкатулку, отметив про себя: что же это за рана такая, если на другой день после ранения кузен так бодр? Или ему не терпится взглянуть на содержимое шкатулки?
      Откуда-то из кармана тяжелого халата он вынул... тонкий стилет, поковырял им в замке и вскоре передал мне обратно шкатулку, впрочем, не отводя от нее будто зачарованных глаз.
      – Вы вооружились, господин Ромодановский? – заметил Мамонов.
      – Ну, после того как в этом доме на меня совершили нападение... – буркнул Кирилл, пряча стилет, – нет ничего странного, что я пытаюсь защититься.
      Я даже вынула руку, которую уже опустила в шкатулку. Он так с нажимом произнес «в этом доме», словно виноват в его несчастье был именно дом или его хозяйка.
      – Мы найдем злоумышленника, всенепременно, – успокаивающе произнес Иван Георгиевич, и в его тоне было нечто именно от исправника, хотя до сего времени с исправниками мне сталкиваться не приходилось.
      – Начнем, помолясь, – торжественно провозгласила я и выложила на стол первую вещь – бриллиантовую брошь, которая перешла к маме после смерти бабушки с оговоркой, что к моему совершеннолетию я стану ее владелицей.
      – Красивая вещица, – осторожно взял ее в руки Мамонов. – Стоит немало. Похоже, Анна Михайловна, бедность вам не грозит. Зря вы так переживали.
      – Вы-то откуда знаете о моих переживаниях? – удивилась я. – Разве мы с вами об этом говорили?
      – Не говорили, но ваш кузен заметил, очень осторожно, что вы – выдающаяся женщина и он бы женился на вас даже в том случае, если драгоценности не отыщутся.
      Ну вот, а я переживала, что никто не хочет на мне жениться. Значит, есть все-таки мужчина, оценивший мои достоинства!
      Однако и с Кириллом я ни словом не обмолвилась о драгоценностях!.. Неужели из-за этих всех событий я становлюсь маниакально подозрительной?
      Ничего не сказав о своих сомнениях, я продолжила осмотр шкатулки.
      – Кольцо с изумрудом. Маме подарил отец к свадьбе – фамильный перстень князей Болловских.
      А потом я достала сафьяновую коробочку с изящным золотым фермуаром. По тому, как за столом в мгновение стало тихо, можно было догадаться – это оно. Я осторожно поддела ногтем застежку, крышка откинулась, и нашим глазам предстало изумительное зрелище. На черном бархате коробочки лежал розовый бриллиант, красивее которого, наверное, никто из нас в жизни не видел.
      Он был превращен в украшение с помощью золотого колечка, через которое продевался кожаный шнурок. Как ни странно, шнурок особенно подчеркивал красоту камня, и тот вряд ли смотрелся бы краше на золотой цепочке.
      – Да-а, – протянул Мамонов.
      Джим, прежде сидевший за столом безмолвно, тоже издал какой-то звук.
      – Даже непосвященному ясно, что на деньги, полученные от продажи этой штуки, можно купить город средней руки, – усмехнулся Иван Георгиевич. – Что-то до сего дня мне не было известно о такой драгоценности в шкатулке кого-то из уездных дам.
      – Это оттого, что драгоценность сия попала в руки князей Болловских совсем недавно, – призналась я, потому что исправник взглянул на меня вопросительно, и трудно было оставить этот вопрос без ответа.
      Но ему, видимо, одной короткой фразы показалось мало.
      – И вы, ваше сиятельство знаете, как это произошло?
      – Знаю, – сказала я, – но пока хотела бы об этом промолчать.
      Правда, пристальный взгляд Мамонова говорил о том, что вряд ли он оставит в меня в покое, не постараясь выпытать все до мелочей. Но по крайней мере произойдет это с глазу на глаз. А я не хотела бы, чтобы до срока кто-то из моих гостей знал о том, что на кухне по-прежнему готовит обеды моя родная сестра по отцу, а эта драгоценность вовсе не принадлежит роду Болловских.
      По крайней мере если исходить из честного торга. Если моя мать обещала в обмен за нее отпустить на волю Эмилию и не сделала этого, то мое владение сим бриллиантом не представляется законным.
      В шкатулке было еще достаточно драгоценностей, но, конечно, ни одна из них не шла ни в какое сравнение с розовым бриллиантом.
      Так что в конце концов мужчины потеряли к ним всякий интерес, и, уже не дожидаясь конца осмотра, Мамонов сказал:
      – Ну, все ясно, Анна Михайловна!
      И не стал уточнять, что именно ясно.
      Я сложила все украшения в шкатулку, обвела взглядом сидящих мужчин и спросила:
      – Теперь я могу ее унести?
      – Конечно же, Анна, – вроде укоризненно сказал Веллингтон, – мы же не станем примерять их на себя.
      Зимин насмешливо хмыкнул. Кирилл молчал, уткнувшись в какую-то точку на столе. Мамонов кивал:
      – Отнесите ее к себе, ваше сиятельство, и припрячьте как следует.
      Что я и сделала. Отнесла шкатулку в спальню и спрятала под подушку.
      За неимением пока в доме другого уголка, где можно было бы уединиться, чтобы поговорить тет-а-тет, я наказала Аксинье привести Исидора в оружейную комнату. В ней имелась достаточно крепкая дверь, затворив которую можно быть уверенным в том, что тебя никто не услышит, а паче чаяния нужно будет, чтобы тебе не мешали, так имелась возможность задвинуть ее на этакий аккуратный маленький засов.
      Егоровне я сказала:
      – Направь своих подручных – тех, что переставляли мебель, – пусть принесут в оружейную два кресла, небольшой столик. Поставь на него ликерные рюмки и бутылочку рябинового ликера. И десерт фруктовый. Проследи, чтобы нам никто не помешал. Мне предстоит серьезный разговор с Исидором.
      Я пришла в оружейную раньше, прикидывая, как мне поудобнее сесть.
      Как-то однажды еще при жизни папы мы разговаривали с ним обо всем понемножку.
      – Для того чтобы делать в жизни поменьше ошибок, – говорил он, – на то, что ты не будешь их делать, не стоит и надеяться! – нужно придавать внимание мелочам. Хочу заметить, что в большинстве своем наши люди как раз этого и не делают. А потом сетуют: вот, мол, не повезло, споткнулся на ровном месте, ни с того ни с сего случилось то-то и то-то. А я мог бы привести тебе десяток примеров, как всего одна лишь невнимательность лишила человека возможности продвинуться по службе, а другому, наоборот, его внимательность спасла жизнь...
      Теперь я понимала, что отец пытался научить меня тому, как предупреждать действия людей, недоброжелательных по отношению к тебе, как предвидеть события, каковые обязательно происходят, как бы ты ни пытался от них откреститься.
      – Если тебе предстоит важный разговор, – говорил папа, – прикинь, как тебе удобнее сесть. Во-первых, чтобы не уставала спина, не затекали ноги, потому что тебе придет в голову переменить положение тела как раз в ту минуту, когда твой визави вознамерился пуститься в откровения, или, наоборот, замкнуться в себе, или еще как-то проявить себя. Вместо того чтобы не спускать с него глаз, ты будешь думать о своем удобстве и можешь пропустить нечто очень важное. Во-вторых, имеет большое значение то, как падает свет на твое лицо и лицо твоего собеседника. Лучше для тебя садиться спиной к свету. Если же во время беседы тебе предстоит скрывать свои подлинные чувства, лучше вообще постараться сесть так, чтобы на твое лицо падала тень...
      Отец говорил много чего интересного, но большинство его поучений я пропускала мимо ушей просто по причине тогдашнего легкомыслия. Я не думала, что это мне когда-нибудь понадобится.
      Как бы то ни было, села я все-таки спиной к свету.
      Конечно, мне пришлось первой начинать разговор, потому что мой будущий собеседник просто сидел и молчал. Я указала ему глазами на графинчик с ликером. Не знаю, что сказал бы папа, но мама заломила бы в ужасе руки: в твоем-то возрасте! Впрочем, мне ведь не обязательно было пить этот ликер наравне с Исидором, я могла его просто пригубить.
      А он стал смаковать напиток, придерживая во рту, как будто долгое время не имел возможности этого делать. Но видимо, все так и было. Хотя по документам Исидор не числился нашим крепостным, он жил вместе с ними в имении и, я думаю, вряд ли имел какие-то привилегии по сравнению с остальными слугами. Такое вот добровольное рабство из чувства долга.
      Интересно, в каких отношениях состоял он с Изабель? То есть я ни в коей мере не имела в виду отношения мужчины и женщины, но кем он был в ее семействе? Старым слугой? Другом отца? Оставалось только гадать. Думаю, он вряд ли стал бы со мной откровенничать.
      Я вынула из маленького кармашка на юбке розовый бриллиант – таким образом я приготовилась к встрече – и показала его Исидору.
      – Это ваше?
      Он отрицательно покачал головой:
      – Не мое. Это все, что осталось от богатства Изабель де Бренвилье.
      – Но это именно вы отдали его моей покойной матушке?
      – Если вы, ваше сиятельство, действительно знаете все, то он был отдан в обмен на некое действие, какового госпожа княгиня так и не завершила.
      – Я обещаю сделать это за нее, но, так как пока официально я не вступила в права наследницы и, вероятно, не имею права подписи каких бы то ни было документов, придется вам еще немного подождать.
      – Я готов ждать сколь угодно долго, если только маленькая принцесса Эмилия не будет подвергаться в вашем доме унижениям и обидам.
      – А она им подвергается? – испуганно спросила я, пытаясь сообразить, кто смеет унижать мою сестру?!
      – Подумать только, дочь Изабель де Бренвилье – крепостная в холодной России! – продолжал словно сам с собой говорить Исидор.
      – Но ведь как раз об этом мы с вами говорим!
      Я почему-то покраснела, будто была в этом виновата. Наверное, из-за того, что некоторое время не хотела верить в наличие у меня сестры и что она может бросить тень своим происхождением на имя княжны Болловской...
      – Если вы говорите, драгоценность – это все, что у Эмилии есть, то как же вы собирались добраться до Франции, а там потом – на что жить?
      – Княгиня Лидия Филипповна обещала выправить для нас паспорта и дать немного денег на дорогу. Этот бриллиант... Он стоит так дорого, что можно было бы выделить для нас малую толику денег...
      Он смешался и замолчал.
      – Вы хотели еще что-то сказать?
      – Только то, что вам следует поместить его в более надежное место. Хранить на себе его просто опасно для вас... В этом доме есть человек, который ни перед чем не остановится...
      – Вы знаете, кто это?
      – Не знаю, – произнес Исидор с некоторой заминкой. – Но он уже убил двух человек. Теперь это зверь, отведавший человеческой крови, и он не остановится перед следующим убийством... Знаете, ваше сиятельство, я тут на досуге поразмыслил: некто приехал в имение именно за розовым бриллиантом.
      – Но кто мог знать о нем, если даже я узнала о драгоценности только вчера?
      – Убитая иностранка... она ведь прислуживала вашей матери? А та могла обмолвиться в порыве откровенности...
      – Мою маму трудно было бы назвать особой откровенной.
      – Это так и есть. Ведь упомянув бриллиант, она не сказала, где его искать. Потому некто, прибывший в имение вместе с англичанкой, прежде всего попытался обнаружить тайник...
      А ведь в самом деле, почему никто из нас об этом не подумал? Исидор умница, надо будет мне пересказать его соображения Мамонову.
      Мне хотелось как-то приободрить его, сделать что-то приятное...
      – Я могу перевести Эмилию в то крыло, где живу я сама и мои гости.
      – Лучше не надо, – проговорил Исидор. – В крыле, где находятся комнаты прислуги, сейчас куда безопаснее. К тому же моя комната рядом.
      – Мне очень жаль, что по отношению к вашей... воспитаннице была допущена такая несправедливость.
      – Вы не виноваты, – вздохнул Исидор, поднимаясь вслед за мной с кресла. – Ее мать была слишком чувственна и легкомысленна. Для нее «ехать за возлюбленным на край света» казалось лишь веселым приключением. К чести вашего батюшки следует заметить, что он ее отговаривал. Предупреждал: это опасно. Изабель не послушалась. Я последовал за ней, чтобы сделать все возможное для предотвращения предсказанной опасности. Но не уберег...
      – Что вы, Исидор, тому минуло четырнадцать лет, вольно ли вам убиваться?! Насколько я знаю, не дать Изабель умереть при родах было, видимо, не в вашей власти.
      – Бог покарал ее, – промолвил он печально, – и я думаю, слишком жестоко.
      – Мне хочется спросить у вас еще кое о чем...
      – Спрашивайте, ваше сиятельство. Я весь в вашей власти.
      – Как случилось так, что Изабель, по вашим же словам, оказалась почти на улице, в то время как, продав этот бриллиант, она могла бы обеспечить себе вполне пристойное существование на долгие годы?
      Исидор замешкался с ответом, но потом, что-то решив про себя, сказал:
      – Она ничего про бриллиант не знала.
      – Почему? – изумилась я.
      – Это долгая история.
      – А разве мы куда-то торопимся?
      На самом же деле опять я сама поторопилась, встала, не в силах высидеть несколько, как думала, лишних минут, вот Исидор, как воспитанный человек, постарался наш разговор закончить. Смешно, ей-богу, но мне пришлось опять сесть в кресло, давая понять, что и он должен последовать моему примеру.
      Исидор тяжело вздохнул, словно я заставляла его выполнить непосильную работу, и начал повествование:
      – Его отдала мне мать Изабель, к которой этот бриллиант перешел по наследству от ее матери. Умные женщины хранили эту драгоценность в семье, передавая от матери к дочери с наказом: беречь на черный день. Агнесс де Бренвилье собиралась сказать о драгоценности своей дочери, когда та подрастет, а от своего мужа семейную драгоценность утаила. В свое время Агнесс вышла замуж за Бренвилье по любви. Она знала – барон Тьерри беден, но считала, что денег, принесенных ею, хватит, чтобы жить в достатке, постепенно приумножая свое богатство. Розовый бриллиант должен был появиться в самый торжественный момент, венчая нажитое богатство... Увы, у ее мужа оказались дырявые руки, сквозь которые любые деньги уплывали как вода через решето. Если он и имел какой-то талант, то он заключался именно в умении бросать деньги на ветер.
      – А что же родители Агнесс? Разве они не могли обуздать Тьерри?
      – Увы, к тому времени, когда Агнесс вознамерилась выйти замуж за этого белокурого красавца, ее отец был в могиле, а мать, как говорят у вас, дышала на ладан. Стремительное обнищание единственной дочери ускорило уход герцогини в иной мир...
      – Что? Вы сказали – герцогини?
      – Увы, я не оговорился, – вздохнул Исидор. – Проклятая революция лишила род Агнесс большей части их богатств, а о ее герцогском титуле во избежание гильотины лучше было навсегда забыть. Перед смертью бедняжка призвала меня к себе. К тому времени Тьерри сбежал от своей семьи в Америку, оставив жену и юную дочь на растерзание кредиторов.
      – Но этим камнем... разве нельзя было откупиться от кредиторов и обеспечить себе более-менее пристойную жизнь?
      – Нельзя. Скорее всего его оценили бы так дешево, что посчитали бы лишь платой за долги... Думаете, почему мне так доверяла Агнесс? Я ведь был не просто дворецким в ее доме, я был ее сводным братом. Но и мне она доверилась, лишь пребывая на смертном одре... Впрочем, это отдельная история, никакого отношения к розовому бриллианту не имеющая... Могу сказать только, что из-за кредиторов передача семейной реликвии в мои руки произошла в полной тайне.
      Теперь кое-что становилось на свои места, и мои рассуждения подкреплялись все новыми фактами.
      – Как вы считаете, мне можно рассказывать об этом исправнику? – все же спросила я на всякий случай: тайна была не моя, у Исидора могли иметься свои доводы против ее разглашения.
      – Вряд ли что-то еще может ухудшить наше с Эмилией положение, – ответил он. – Не вижу, что в этих фактах могло бы связать нас с трагическими событиями в имении. Подумать только, пребывание в вашем доме разбойников привело к смерти одного человека, которого Осип посчитал предателем, а пребывание знатных господ – уже к двум смертям...
      Увы, Исидор был прав.
      – Вы думаете, что смерть Марии – не последняя? – осторожно спросила я.
      – По крайней мере я не стал бы этого отрицать.
      От нашего разговора я даже устала, потому решила закончить нашу встречу с Исидором.
      – Думаю, пока суд да дело, нам все же стоит вернуться к своим занятиям, – сказала я, как бы подводя черту под нашим разговором.
      Мне нужно было заново переодеться в рабочее платье – я всерьез собиралась заняться своим хозяйством.
      Исидор проводил меня до двери и сообщил, что при необходимости может дать мне полный отчет, как обстоят дела в имении. Осталось кое-что проверить...
      – Вроде господин Ромодановский занимался хозяйственными книгами, – заметила я.
      Исидор как-то странно взглянул на меня и уточнил:
      – То есть вы думаете, что мне этого делать не следует?
      Я подумала всего одно мгновение и решила:
      – Конечно же, следует, а Кириллу я скажу, что поручила это вам, поскольку он нездоров.
      В самом деле, так ли уж разбирался в хозяйственных делах Кирилл, как о том рассказывал?
      Исидор раскланялся со мной и ушел, а я отправилась в свою комнату, намереваясь обойтись без услуг Аксиньи, паче чаяния ее не окажется на месте.
      Правда, я сказала, чтобы она посидела в комнате и подождала, пока я вернусь. Драгоценности в шкатулке так и остались лежать под подушкой, и мы с ней договорились поискать тайник, куда на время их можно было бы спрятать.
      После завершения всей этой истории я намеревалась положить драгоценности в банк. По крайней мере до того момента, как у меня и в самом деле появится муж, который не допустит, чтобы в принадлежащем нам доме кто-то таинственный совершал свои гнусные дела!
      Аксинья никуда не ушла. Только она уже не смогла бы ни помочь мне одеться, ни вообще исполнять обязанности горничной, потому что была мертва.
      Мертва...
      Я стояла, смотрела на нее и не могла сообразить, что делать. На меня напало странное оцепенение. Я ведь еще не подошла, не притронулась к ней, не послушала, бьется ли сердце. Просто знала, что это смерть. Не может быть жив человек с такой неестественно вывернутой шеей.
      Но больше всего меня поразила валявшаяся у кровати пустая шкатулка и выброшенное из нее прямо на кровать содержимое – драгоценности, кучкой лежащие прямо у руки мертвой Аксиньи.
      Я смотрела на это и чувствовала, будто некий железный обруч стискивает мою голову так сильно, что мне становится трудно дышать, а потом в голове словно что-то взорвалось, и осколки врезались в глаза, в уши...
      Оказалось, я закричала. Так громко, что мой крик услышали во всех уголках дома.
      Первым в комнату ворвался Зимин и стал зачем-то отрывать мои руки, которыми я сжимала голову.
      – Аня, Анечка, – говорил он, целуя меня, – родная, успокойся, все пройдет, я с тобой!
      Сквозь бушевавший в моей голове ураган я еще вопрошала неизвестно кого: разве мы с поручиком уже на ты и почему он зовет меня родной?
      – Ну, это уже слишком! – сердито проговорил рядом с нами Мамонов, и я высвободилась из объятий Зимина, думая, что это он сказал с осуждением поведения поручика. Но исправник, сузив глаза, смотрел на тело моей горничной. – Кажется, кто-то думает, будто закон в таких случаях беспомощен! Будто можно без конца испытывать его терпение!
      Я обвела взглядом стоявших мужчин – откуда-то прибежал даже Исидор – и всхлипнула:
      – Аксинья!..
      – Пойдемте, княжна, отсюда. Здесь сейчас все уберут. Видимо, украден розовый бриллиант.
      – Не украден. Он у меня...
      Иван Георгиевич прижал меня к себе, так что я не успела выговорить где.
      – Не надо. Никому не интересно знать, где он, – громко сказал исправник, уводя меня прочь.
      – Он у меня в кармане, – все же сказала я ему, когда Мамонов усадил меня в кресло в гостиной. – Я как раз показывала его Исидору.
      – Почему – Исидору? – удивился он.
      – Это старая семейная история, – вздохнула я.
      – Послушайте меня, дорогая девочка, – ласково сказал Мамонов, как сказал бы, наверное, своей дочери. – События повернулись таким образом, что теперь нет отдельно ваших семейных историй и отдельно историй для всех. Все они переплелись между собой, и чем больше я буду знать подробностей, тем быстрее прекратится это безобразие.
      – До сих пор я так и не узнала, нашел ли Зимин то, что его интересовало? – жалобно проговорила я.
      Мамонов внимательно посмотрел на меня.
      – На вас, княжна, и в самом деле столько всего свалилось. Наверное, только молодая психика может это выдержать без особого ущерба для здоровья.
      – Иными словами, вы хотите сказать, что я толстокожая, раз не бьюсь в истерике, не падаю в обморок...
      – Ну, положим, истерика у вас была. Только что. Вы разве никогда не видели мертвых?
      – Никогда, – с удивлением подтвердила я. – Хелен умерла – я побоялась пойти посмотреть на нее, Мария – тоже. А на Аксинью я наткнулась так неожиданно... Я думала, сойду с ума.
      – Вы проверили, драгоценности все на месте?
      – Нет, я не успела.
      – Пойдемте, сделаем это вместе с вами.
      – Но там... Аксинья!
      – Думаю, ваш Исидор распорядился, чтобы тело убрали.
      Он настойчиво предложил мне руку.
      – Придите в себя, Анна Михайловна. Вы же дочь военного. Чует мое сердце, вам еще понадобятся силы, пока эта история наконец не закончится.
      – Вы думаете, будут еще убийства? – ужаснулась я.
      – Но ведь тот, кто ищет розовый бриллиант, так его и не получил. Не так ли?
      – Сейчас все об этом знают, но прежде... Кто мог знать об этом, кроме... Хелен?
      – Наверное, тот, кого она удостоила своим доверием.
      – Исидор вряд ли рассказывал об этом еще кому-то, хотя... Крепостные знали!
      Я высказывала вслух одно предположение за другим, словно могла вот так, в порыве озарения, выяснить, кто пытается подобраться к этой свалившейся на меня драгоценности.
      – Вы думаете, по дому бродит кто-то из крепостных?
      – Нет, не думаю, глупость это. Что бы стал делать с камнем крепостной?.. Нет, ничего дельного на ум не приходит!
      – А вот сейчас мы с вами сядем, успокоимся, и кто знает, может, наконец сложим вместе два и два.
      Мамонов довел меня до двери спальни – я поневоле замедлила шаг. Оттуда вышла Егоровна, кланяясь:
      – Матушка, мы все белье поменяли, украшения твои сложили. Аксинью... что делать, отнесли в ту же клеть, куда и тех двоих положили.
      Иван Георгиевич хотел пропустить меня вперед, но, взглянув в мои испуганные глаза, предложил:
      – А не поменяться ли нам с вами комнатами?
      Я смутилась.
      – Наверное, я глупо себя веду? Но представить только, что Аксинья, с которой я всего полчаса назад разговаривала, лежит теперь в холодной клети... А знаете, она все-таки чего-то боялась. Наверное, Мария рассказала ей о своих страхах. Но как я ни спрашивала, Аксинья только отнекивалась.
      – Теперь уже мы ничего не узнаем, – подвел черту исправник, усаживая меня в кресло у окна и протягивая шкатулку, которая до того стояла прямо на покрывале, которым была накрыта кровать. – Посмотрите, все ли здесь?
      Я наскоро проверила содержимое.
      – Вроде все на месте.
      – Что и следовало ожидать. Нет, нашему убийце нужен только розовый бриллиант. Сравнительно небольшой камешек, ради которого отдали жизнь уже трое людей.
      Мамонов склонился ко мне, будто кто-то мог нас подслушать, и доверительно сообщил:
      – Если бы вы знали, как велико мое желание просто собрать всех ваших гостей в кучу, связать и отвезти в кутузку. А потом уже на месте разбираться, кто из них злоумышленник!.. Но увы, голубушка Анна Михайловна, нельзя, как говорится, положение обязывает... Итак, давайте разложим с вами все события по порядку и выясним, что вы еще мне не рассказали.

      Мне пришлось рассказать исправнику обо всей истории, предшествовавшей появлению розового бриллианта в шкатулке моей покойной матушки. И о том, что я взяла ее для разговора с Исидором. Так что его ни в коем случае не следовало подозревать, ведь поначалу мы с ним сидели вместе в оружейной комнате, а потом Исидор проводил меня до моей спальни, куда не заходил...
      – Вон почему он так быстро оказался у вас, – кивнул моим словам Мамонов, – а я, признаться, уже подумал, а не он ли... Но нет, каюсь, ошибался, все обвинения с вашего старосты сняты!
      – Конечно, он услышал, как я орала... Он просто не успел далеко уйти. Судя по всему, Исидор шел на половину прислуги...
      – Сообщить своей воспитаннице хорошую новость, – заключил Мамонов. – Но сделать этого не успел. Пришлось мчаться на выручку госпоже.
      – Теперь вы понимаете, что я должна восстановить справедливость, дать Эмилии вольную и деньги на дорогу до Франции.
      – А она непременно хочет вернуться во Францию? – спросил исправник.
      Как странно, что мы с Иваном Георгиевичем говорили вроде о каких-то посторонних вещах, а вовсе не о том, что моя служанка только что рассталась с жизнью!
      – Я не знаю, – сказала я, чуть ли не насильно возвращаясь в русло разговора, – потому что до сего времени мы с Эмилией не разговаривали...
      – А почему бы вам этого не сделать? – мягко заметил он. – В самом деле, лучший способ общения между двумя разумными существами – разговор, не так ли? Теперь, когда не осталось никого в живых из участников той старой истории с адюльтером, можно все решить по-человечески. Я помогу вам оформить документы вашей сестры, признать ее права как юридического лица...
      Я вздрогнула: значит, недаром моя матушка боялась, а Эмилия, получившая права, станет претендовать...
      Но тут же мне стало стыдно: о чем я думаю? Уже один бриллиант, который до сих пор покоится в моем кармашке, судя по всему, стоит не одно такое имение, как мое Дедово, а его Исидор отдавал всего лишь за свободу девушки.
      – Вот что я вам скажу, Анна Михайловна, – произнес Мамонов. – Прикажите-ка слугам принести сюда какую-нибудь кушетку, и пусть в вашей комнате сегодня переночует эта самая Эмилия. Никому ничего объяснять не надо. Все и так поймут, что барышня перенесла сильное потрясение, а ее горничная умерла, вот она и призвала к себе кухарку... Да, а камешек этот вам лучше всего куда-нибудь спрятать. И не носить на себе, это, ей-богу, неразумно.
      – А куда спрятать? – наверное, глупо спросила я.
      Исправник улыбнулся.
      – Женщины всегда с этим прекрасно справляются. Его можно положить в любую полость, впадину, ямку, включая ножку кровати или стола... И никому об этом не говорите.
      Внезапно он замолчал, прислушиваясь.
      – Если мне не показалось, я слышал конский топот. Простите, я пошлю узнать. А вы для верности, ежели остаетесь в комнате одна, дверь прикрывайте на задвижку. Береженого, как говорится, Бог бережет.
      Едва Мамонов вышел за дверь, как я в точности исполнила его совет, закрыла дверь на задвижку и огляделась. Мамонов был прав: возможностей спрятать такую маленькую вещь, как бриллиант, даже в моей комнате было множество. В конце концов я нашла у самой стены выемку в полу, завернула драгоценность в небольшой носовой платок и спрятала в своем новом тайнике. Прошлась вокруг, скосила глаз на то место, пригляделась внимательно – ничего не было видно. Конечно, когда слуги будут мыть пол, сей незамысловатый тайник обнаружат, но к тому времени, надеюсь, я успею перепрятать его в более надежное место.
      Я с облегчением выпрямилась, и тут же в дверь постучали. От испуга я застыла на месте, стараясь унять бешено стучащее сердце.
      – Анна Михайловна, ваше сиятельство, – раздался за дверью знакомый голос, – откройте, это я, Зимин!
      Уж он-то мог бы и не представляться. Этот голос я узнаю из тысячи других.
      Я открыла дверь и застыла в ожидании, не подумав его пригласить к себе. Поручику нечего было делать в моей спальне. Тем более что он, кажется, уезжает. Иначе чего бы я ему вдруг так срочно понадобилась?
      – Вы даже не сказали мне, нашли ли то, что искали, или нет? – с упреком заметила я. И добавила безо всякой связи: – Уезжаете?
      Он прокашлялся, словно ему вдруг перехватило горло, и сказал:
      – Остаюсь. Мой начальник прислал нарочного – я отправил с ним документы и депешу с просьбой предоставить мне краткосрочный отпуск по личным делам...
      – И какие же у вас личные дела? – не сразу поняла я.
      – Вас охранять! – выпалил он.
      – От кого?
      – Пока не знаю, но думаю, если не исправник, то я уж, во всяком случае, разберусь с этими таинственными смертями.
      Зимин предложил мне руку, ни словом, ни движением не обмолвясь о том, что совсем недавно обнимал и целовал меня. Впрочем, эти поцелуи скорее всего были вполне невинными. Он просто успокаивал меня, пока я билась в истерике.
      Обед прошел в унынии. Видимо, у Егоровны больше не осталось женщин, умеющих прислуживать господам за столом, так что обед подавала она сама и помогала ей Эмилия. Впрочем, появляясь только в дверях.
      Джим Веллингтон как-то странно притих и почти весь обед промолчал, думая о чем-то своем. Кирилл, кажется, стремительно выздоравливал, потому что за столом был оживлен и рассказывал нам всякие истории, стараясь отвлечь от мрачных мыслей.
      – Поручик, – обратился он к Зимину, – а говорили, что вы вроде собирались нас покинуть?
      – Я решил остаться, – сухо ответствовал тот, – я ведь не спрашиваю вас, сколько времени собираетесь пробыть в Дедове вы.
      – Пока не надоем кузине! – хохотнул, ничуть не смутившись, Ромодановский. – Согласитесь, нынче она, как никогда, нуждается в помощи. Бедная девушка, сирота, кроме меня – никаких родственников. Сколько на свете охотников за приданым, которые в самом скором времени начнут осаждать нашу милую Анну Михайловну.
      – Прекратите, Кирилл, – нахмурилась я, – разве вы не находите, что ваш разговор не к месту? Как и ваш фривольный тон. Я не хотела бы напоминать, но вы в Дедове такой же гость, как и все остальные.
      Ромодановский притих, но ненадолго. Теперь он стал докучать Веллингтону:
      – Что вы сегодня такой мрачный, Джим? Рассказали бы что-нибудь интересненькое.
      – Например? – приподнял брови англичанин.
      – Например, о вашем путешествии в Индию. Вы как-то обмолвились, что были там. Говорят, весьма экзотическая страна. Бывают же счастливые люди, которые могут путешествовать по всему миру. Индия! Одно слово чего стоит.
      – Что вам мешает путешествовать? – огрызнулся Джим. – Если мне память не изменяет, вы говорили, что весьма обеспечены, и даже потрясали пачкой денег...
      – Ну уж и потрясал! – хмыкнул Кирилл. – Просто показал интересующимся. Мол, не приживалка какой, а человек вполне обеспеченный...
      – Кстати, господин Ромодановский, – заговорил Иван Георгиевич, – а где вы проживаете?
      – В каком смысле?
      Этот, казалось бы, простой вопрос отчего-то заставил смешаться моего новоиспеченного кузена.
      – В смысле: в городе или сельской местности. Если в городе, то в каком. Насколько я понял, Анна Михайловна прежде ничего о вас не слышала.
      – А, вон вы о чем, – весело заговорил тот, – разумеется, в Петербурге живу, где же еще?
      – То-то и странно, голубчик, что живете вы в Петербурге, а ее сиятельство впервые навестили так далеко, в Дедове. Ведь куда как проще, как говорится, по месту жительства. Но нет, вы едете за тридевять земель, чтобы ее повидать. И откуда только узнали, что ее сиятельство здесь?
      – Совершенно случайно, – зачастил тот, – бывши с оказией в Москве узнал у одного знакомого, что дочь генерала Болловского побывала в Особенной канцелярии перед отъездом в свое имение, подумал, что княжна обрадуется своему родственнику...
      – Так-так, – бесцеремонно перебил Ромодановского поручик, – интересуетесь, значит, Особенной канцелярией?.. Или она вами интересуется?
      – Какой вы, господин поручик, проницательный! – ехидно произнес Кирилл, нисколько не смутившись. – Интересуюсь купить особняк, в котором это внушительное ведомство находится!
      – Владимир Андреевич, – пожурил его Мамонов, – что уж вы так без подготовки в атаку бросаетесь... Ежели хотите узнать нечто, что по каким-то причинам от вас скрывают, нужно узнавать это осторожненько, шажочек за шажочком... Продолжайте, господин Ромодановский.
      – После того как знакомый сообщил, что княжна осталась и без отца, и без матери, я подумал: бедная девушка, она еще так юна и осталась совсем одна в нашем черством, жестоком мире. Некому ее утешить, некому сказать доброе слово, оказать поддержку... В самом деле, чего это вы на меня набросились, господин исправник? Можно подумать, что я приехал в гости к вам, а не к княжне...
      – Вот и я о том же, господин хороший, – пробормотал Мамонов, – слишком кстати вы здесь оказались.
      – Что вы себе позволяете? – Кирилл поднялся из-за стола и, надо сказать, выглядел весьма впечатляюще в своем праведном гневе. – Уж не хотите ли вы сказать, что я сам себе нанес рану ножом?
      – А что, такие случаи в уголовной практике благочиния случались. Ежели человек желал отвести от себя подозрения... – продолжал бурчать Мамонов?
      Я удивилась: да что это с ним? Чего вдруг он набросился на бедного Кирилла? Оттого что Ромодановский весел по причине своего легкомысленного нрава и не считает себя обязанным горевать по какой-то крепостной.
      – Иван Георгиевич, а вы не попробовали расстегаи? – громко поинтересовалась я, подвигая исправнику блюдо. – На редкость хороши. Егоровна, ты передай Эмилии, что господа очень хвалят ее кухню.
      Старушка, которая как раз потянулась за опустевшим блюдом, удивленно выпрямилась – чего вдруг такое славословие? – посмотрела мне в глаза и сказала:
      – Непременно передам, матушка!
      Мужчины, как я поняла, по своей природе весьма воинственны и подвержены вспышкам ярости, каковую не всегда в состоянии обуздать.
      Так и ныне тишайший, по моему первоначальному впечатлению, Мамонов вдруг построжел ликом и устроил Кириллу форменный допрос. Неужели он подозревает моего названого кузена в этих трех смертях? Если так... Я постаралась все это себе представить и содрогнулась. Не мог! Не мог Кирилл быть убийцей. Ради чего? Если ради розового бриллианта, то он просто до сего дня ничего о нем не знал, если даже мне это было неизвестно.
      От этого всего у меня разболелась голова. И я решила, что после обеда непременно прилягу и закрою дверь на задвижку. Пусть кто угодно стучит или кричит, никому не отворю.
      Но оказалось, об этом можно было только мечтать.
      Едва я вышла из-за стола, как ко мне подошел Исидор.
      – Ваше сиятельство, там Савва пришел. Смиренно просит принять.
      – Какой Савва? – изумилась я.
      – Тот, который с Осипом ушел. В ноги падает, молит выслушать.
      Я сначала хотела было позвать его в дом, но передумала. Мужчины, по-прежнему считая меня глупенькой, по крайней мере не настолько умной, чтобы я могла спокойно переговорить с посланцем моих же собственных разбойников, непременно станут вмешиваться в наш разговор.
      Накинув простенький, но теплый салоп, я вышла на крыльцо.
      Снег с утра повалил крупными хлопьями, и мужику, стоявшему на снегу в лаптях, было, наверное, не слишком тепло.
      Когда он меня увидел, повалился мне в ноги и завыл:
      – Прости, матушка, прости своих рабов неразумных...
      Я от этого поначалу так испугалась, что даже подалась назад, в дом, но потом оглянулась, встретила сочувственный взгляд Исидора и вернулась.
      – Помогите ему подняться, Исидор, – строго сказала я, – и спросите, что ему надо, потому что я ничего не могу понять из того, что он бормочет. «Простите нас, неразумных, осознали, это все он, окаянный, мы никогда, ни за что, в плети отдайте, хотим вернуться домой...» Мне остается только догадываться, что, видимо, в шайке Осипа произошел раскол и теперь уже не все его вояки по-прежнему хотят разбойничать, вместо того чтобы крестьянствовать.
      – Именно это он и хочет сказать. Скорее всего, уговаривая на побег, Осип их обманул. Сказал, что вы, ваше сиятельство, здесь долго не пробудете, испугаетесь и уедете в свой Петербург, а они как хозяйничали, так и будут хозяйничать. Не знаю, на что он надеялся, этот Осип...
      – Подозреваю, что он слишком буквально понял одобрение, высказанное неким полковником, который в этих краях партизанил. Небось говорил, что его заслуги перед короной столь очевидны, что сам император Александр даст ему вольную... Или что-то в этом роде.
      – Я могу пояснить происшедшее, – сказал Исидор, вздергивая за шкирку Савву и таким не слишком бережным способом поднимая того с колен. – Осип с вашими крестьянами и в самом деле оказал немало услуг местному командиру партизан полковнику Василию Каратыгину, а тот в самом деле пообещал Осипу похлопотать о дальнейшей судьбе его самого и товарищей... Но в тот момент еще жив был ваш отец, известный всем как человек современный и числящийся в демократах, и полковник надеялся, что Михаил Каллистратович не станет этому препятствовать...
      – Я, конечно, слышала выражение: «Война все спишет», но чтобы в память о ней нарушался закон... Этот Каратыгин своей безответственностью вполне может расплодить в наших краях опасных бунтарей.
      В эти минуты я собой мысленно гордилась: надо же как складно выражаю свои мысли и как умно рассуждаю! Правда, Исидор вряд ли высказал бы мне какие-то несогласия. Как я ни вглядывалась в его глаза, не уловила в них ничего для себя обидного. Обычный ровный свет.
      Он общался со мной как со взрослой женщиной и объяснял то, что было мне непонятно просто из-за недостатка сведений.
      – Видимо, Осипу неизвестно, что Каратыгин в последней стычке с французами был тяжело ранен. Ему не смогли оказать своевременную помощь, и он скончался на руках своего ординарца.
      – Кажется, я начинаю понимать... Послушай-ка, Савва, вы все хотите вернуться или нет?
      – Все, матушка, все, – проговорил он, поднятый на ноги Исидором, но все еще не решавшийся поднять на меня глаза. – Осип один супротив, но, ежели ты нас простишь, мы его приволокем. Связанного. Прости, Христа ради, бес попутал! Все Осип проклятый: дождемся царской милости, свободу получим! А мы уже все жданки прождали. Опять же по семьям соскучились. Живем в лесу, как загнанные волки. Такая свобода хуже каторги!
      Как бы на моем месте поступил отец? А матушка? Что делают другие помещики с провинившимися крепостными?
      Я растерянно взглянула на Исидора. Он сделал едва заметное движение ресницами. Опустил их вниз? Мол, соглашайся.
      – Хорошо, – сказала я. – Возвращайтесь. Не буду против вас никакого преследования вести, но, пока не заслужите прежнее доверие, будете под особым контролем вашего старосты. Любая провинность – для вас одна дорога, в острог!
      – Спасибо, матушка! – На глазах крепостного выступили слезы. – Так я побегу, скажу робятам.
      – Иди, – сказала я.
      Мы с Исидором посмотрели вслед спешащему Савве и опять взглянули друг на друга. Наконец мой староста заговорил:
      – Беглецов примите, я и в самом деле буду с ними обращаться построже, а вот Осипа здесь не оставляйте.
      – А что же мне с ним делать?
      – С исправником поговорите, пусть его заберет. Куда – в уезде разберутся. То ли в колодки, то ли в арестантские роты. Оставить его здесь – все равно что змею под подушкой: рано или поздно ужалит.
      Я благодарно взглянула на своего старосту. Надо же, никогда прежде я не знала этого человека – по крайней мере осознанно, как взрослая женщина, – а уже готова доверять ему полностью.
      Мы медленно пошли обратно в дом, беседуя на ходу.
      – Подумать только, Исидор, вы никуда из имения не выезжали уже много лет и столько всего знаете.
      Он посмотрел мне в глаза.
      – Имеющий уши да услышит...
      Но потом усмехнулся и все же пояснил:
      – До приезда в Россию я вел слишком бурную жизнь, чтобы в одночасье смириться со своим убогим существованием... Понятно, я при всяком случае пополнял свое образование. Покойный управляющий Фридрих Иванович выписывал для себя газеты и по моей просьбе давал их мне почитать. По вечерам мы вели с ним беседы, и, думаю, в качестве собеседника я его вполне устраивал... А главное, конечно же, богатая библиотека вашего батюшки. Я нашел здесь уйму книг на французском языке и, пусть с опозданием, прочел все, что выходило в свое время во Франции... Словом, не терял времени даром.
      – Я боюсь подумать, а не могло быть так, что вам, что вы... во время войны вспомнили о своем происхождении... – Запутавшись, я смешалась.
      – И оказывал помощь французским войскам? – проговорил он за меня. – Нет, как бы ни был низок мой нынешний жребий, но понятие чести мне ведомо. Кто бы стал предавать страну, тебя приютившую? Последний негодяй... Кроме того, в моих руках была судьба Эмилии...
      – Надо сказать, я лишь в первые моменты общения видела в вас слугу. А потом поняла, что для слуги вы слишком, как бы это помягче сказать...
      – Чего-то мне не хватает? – подхватил Исидор. – Но чего?
      – Смирения, – сказала я. – Того, которое воспитывается в слуге с рождения. Вы тщетно пытаетесь погасить покорностью взгляд свободного человека.
      – Иными словами, я не смог обмануть своим притворным видом даже такую юную девушку, как вы?
      – Не смогли, – кивнула я.
      – Вы – достойная дочь своего отца.
      Я уже перестала обращать внимание на то, что, оценивая меня как человека, всякий пытается объяснить мои качества непременной схожестью с отцом. Но потом подумала, что свою репутацию я пока не заслужила, вот и судят обо мне лишь в сравнении с покойным родителем...
      – А все-таки кто вы, кроме того, что сводный брат покойной Агнесс?
      Я нутром чувствовала, что не прост этот Исидор, ох как не прост!
      – Так ли уж это важно для решения наших с вами общих проблем? – проговорил он уклончиво.
      – Неужели и в вашем происхождении и появлении в России есть какая-то тайна? – покачала головой я. – Сколько мы с вами говорили, а вы ни намеком о том не обмолвились.
      – Значит, еще не все навыки утрачены, – улыбнулся он.
      – Вы хотели бы сохранить инкогнито?
      – По крайней мере пока. Не слишком удобное время для откровений. В вашем имении нашел приют убийца, и я бы не хотел вызвать интерес ваших слуг закона.
      – Хорошо, но имейте в виду, я все равно потребую от вас рассказ о вашем происхождении!
      – Договорились, – улыбнулся он.
      Исидор отправился на половину прислуги, а я вернулась к своим товарищам.
      – Вы все в делах, ваше сиятельство, – подчеркнуто радостно приветствовал меня Мамонов.
      Мгновение назад он о чем-то увлеченно беседовал с Зиминым, сидящим ко входу спиной. А потом дал ему знак, что разговоры следует прекратить, потому что в комнате появился посторонний.
      Я, значит. Что, интересно, секретное они могли обсуждать? Может, считают, что это я убила всех трех женщин и ранила Кирилла? Мало ли, может, я какой тайный оборотень.
      Раз они объединяются, стало быть, и мне надо найти себе союзника. Я пошла искать Джима Веллингтона и отыскала его в библиотеке. Он стоял у полок с книгами и читал какой-то старинный фолиант в кожаном переплете и с серебряными застежками.
      – Джим, – позвала я, – вы не хотели бы со мной прогуляться?
      – С превеликим удовольствием, Анна, – отозвался он.
      Он помог мне одеться и предложил руку. Мы пошли по дорожке, расчищенной с утра от снега, вдыхая чистый морозный воздух.
      – Вы не находите, что нам с вами пора объясниться?
      – Извольте, – улыбнулся он, но, как мне показалось, с неким подтекстом. Мол, чего только не придет в голову взбалмошной девчонке, так что придется делать вид покорный и уважительный...

      С некоторых пор... С тех самых, как я приехала в Дедово, некоторые мои манеры претерпели изменение. То есть всяческие преамбулы, длинные предисловия в разговорах я предпочитала опускать.
      Обстоятельства складывались так, что не позволяли мне расслабляться и проводить время в отдыхе и неге. Скорее наоборот, мне нужно было собраться, быть начеку и потому времени на экивоки уже не оставалось.
      – Давайте я покажу вам грот, – предложила я, направляя шаги Джима в нужную сторону.
      – Грот, настоящий? – удивился он.
      – Нет, конечно, откуда настоящий? – рассмеялась я. – Эту новомодную штуку привез из-за границы папа. У кого-то из своих знакомых в загородном доме он наблюдал такие архитектурные изыски и, возвратясь в Россию, решил устроить их у себя. Ну, лабиринт вы уже видели...
      – Да, – медленно проговорил он, – надеюсь, грот никаких сюрпризов в себе не таит?
      – Я тоже на это надеюсь, – призналась я. И выпалила почти без передышки: – Знаете, я вас ни в чем не подозреваю.
      Он живо обернулся ко мне.
      – Правда? А мне показалось, что в последнее время вы, Анна, меня избегаете.
      – Я не хотела отдавать вам какое-то предпочтение, – смущенно пробормотала я. – Но согласитесь, что любой был бы сбит с толку, попади он в положение, подобное моему... К тому же я вас совсем не знала...
      – А кого вы знали? Зимина? Ромодановского?
      – Никого, – согласилась я. – Но все-таки Зимин имел перед вами то преимущество, что его направило солидное ведомство, а вы...
      – А я никому не известный иностранец.
      – Ну что вы обижаетесь, Джим, разве в любой стране не верят в первую очередь соотечественникам?
      – Простите, княжна, я совсем забыл, чья вы дочь... Хотя могу заверить, что и я представляю не менее солидную контору, тем более что так случилось: у нас с вами одни и те же враги.
      – Нет-нет, только не политика! – замахала я руками, что выглядело со стороны не слишком этично. – Скажите, не подошло ли, на ваш взгляд, время, когда нам с вами стоит раскрыть свои карты?
      Он взглянул на меня искоса.
      – А вы разве свои карты прятали?
      – В том-то и дело, что я их как раз приоткрыла, но в ответ не вижу того же от вас. Что заставляет вас хранить молчание? Ваша официальная миссия? Недоверие ко мне?
      Джим мягко улыбнулся.
      – Простите, Анна, все же вы еще ребенок...
      – Джим! – укоризненно воскликнула я. – Знаете, сколько раз за последнюю неделю я это слышала? Не менее десяти. Словно мой возраст – просто-таки недостаток.
      – О, это как раз такой недостаток, который исправить гораздо легче иных... Не обижайтесь на меня, Анна, но, как дочь русского разведчика, вы должны понимать, что в жизни человека, проникающего по долгу службы в тайны сильных мира сего, могут быть секреты, которые он не имеет права рассказывать даже человеку, близкому по духу, даже пользующемуся самой горячей симпатией.
      – Хотите сказать, вы здесь и в самом деле по долгу службы? – изумилась я.
      На самом деле в его словах мне почудилась некая фальшь. Словно он отгораживался от меня громкими фразами, за которыми на самом деле ничего не было.
      – А разве Зимин не рассказал вам о своих подозрениях касательно меня?
      – Конечно же, нет. Нужно совсем не знать господина поручика, чтобы подозревать его в этом... Вас интересует моя персона? Бумаги моего отца?
      – Ваша персона, конечно, интересует меня, но совсем не по долгу службы, – улыбнулся он.
      Наш разговор стал напоминать игру в мяч: я бросала фразу, Джим возвращал мне такую же, но не больше. Создавалось впечатление, что я не добьюсь того, что Веллингтон наконец разверзнет уста. Его забавляла наша игра в слова.
      Понятно, почему Джим ко мне так снисходителен. Разве стала бы женщина умная и опытом умудренная вот так в лоб говорить о вещах деликатных? И чего вдруг я отказываю ему в обычном подозрении? Только оттого, что англичанин мне симпатичен, что он кажется рыцарем и защитником женщин...
      – Ну хорошо. – Это я сказала больше себе, чем ему. – А вы не можете хотя бы рассказать, как вы познакомились с Хелен?
      Он помолчал – до чего все же осторожный молодой человек – и пожал плечами:
      – Отчего не рассказать? А познакомились мы с Хелен в Индии...
      – Хелен тоже была в Индии? – удивилась я. – Вот уж никогда бы не подумала. А как она оказалась в Москве?
      – Это и я хотел бы знать. Тогда, в Бомбее, Хелен уверяла всех, что только незавидное положение бесприданницы заставило ее пересечь полмира, чтобы заработать денег. Она работала учительницей в английской миссии. Дела заставили меня вернуться в Англию, затем привели в Россию, и что я увидел: та, которая, надо думать, уже и денег заработала, и все сроки назначенного отъезда пропустила, не торопилась возвращаться на горячо любимую родину, а жила себе в России. Да еще в тяжелое военное время. Причем когда она увидела меня, то вовсе не бросилась на грудь своему соотечественнику, а сделала вид, что не знает меня. Что я попросту обознался.
      Я внимательно слушала Веллингтона и ничего не понимала. У меня не было времени как следует узнать Хелен, она представлялась мне девушкой со странностями, к тому же ее присутствие рядом с моей матерью трудно было объяснить. Как они друг друга нашли? У матери никогда не было интереса ни к Индии, ни к Востоку вообще. Насколько я помнила, она мечтала побывать в Шотландии, но это, думается, скорее дань любви к романтизму, которую порой старались выказывать женщины, придавая себе некий таинственный ореол.
      Теперь мне Хелен представлялась совсем иной, хитрой и коварной, той, которую подозревал даже соотечественник.
      – Но к ее сожалению, – продолжал Джим, – я был не из тех людей, от которых так просто было отмахнуться. Потому, проследив за ней – тогда Хелен как раз ухаживала за вашей заболевшей матерью, – я выбрал момент, когда она в одиночестве вышла из дома, и припер к стенке. Кстати, в вашем сложном языке имеется такое понятие: припереть к стенке. А я это сделал и в прямом смысле. Оттеснил ее к стене одного из домов и предупредил, что, если она не скажет мне, что делает в России, я сообщу о ней в одно ведомство, которое как раз интересуется подозрительными иностранцами. Наша учительница тут же меня «узнала» и залепетала, что русская княгиня вызвала ее сочувствие, так как тяжело переносила смерть любимого мужа, а она скрашивает теперь ее одиночество и пытается поднять на ноги заболевшую женщину... Не знаю почему, но в такой альтруизм моей соотечественницы я все же не поверил. Потому что в Индии произошел один странный случай, в участии в котором как раз и подозревали Хелен Блент – так в ту пору она себя именовала. Когда же я узнал, что княгиня Болловская скоропостижно скончалась, а Хелен по-прежнему торчит поблизости, мне это и вовсе не понравилось.
      – Значит, моя матушка умерла при подозрительных обстоятельствах?
      – Я не могу отвечать столь уверенно, но теперь мы скорее всего об этом и не узнаем. Кто-то позаботился о том, чтобы она замолчала навсегда... Узнав, что эта особа втерлась в доверие и к вам...
      – Никуда она не втерлась! – рассердилась я. – Но не зная, по какой причине матушка держала ее при себе, я вынуждена была взять ее с собой. Она ведь говорила, что осталась совсем без денег. Мне стало жалко бросать ее одну в Москве безо всякой поддержки. Оказалось, что она самая обычная воровка!
      – Вы нашли у нее какие-то вещи покойной матушки?
      – Вот именно.
      Я подумала: говорить или не говорить, что в вещах Хелен обнаружены, кроме драгоценностей моей матери, еще и деньги, на которые можно было не только доехать до Англии, но и жить там не бедствуя довольно долгое время? Решила повременить с откровенностью.
      Мы еще некоторое время поговорили с Джимом, пока черт не дернул меня за язык. На вопрос Веллингтона: «А почему, Анна, вы решили, что я именно тот человек, которому вы можете довериться?» – я ответила с некоторой долей кокетства:
      – Мне подсказывает это моя интуиция.
      На что англичанин ответил:
      – Вы слишком доверчивы, ваше сиятельство.
      Подумать только, в тот момент, когда я гордилась собственной умудренностью и проницательностью, получить такой афронт!
      Между тем Веллингтон вовсе не поспешил загладить допущенную в отношении меня бестактность, а вместо этого заключил:
      – Иными словами, вы для себя уже решили: убийца женщин не кто иной, как тот, кто выдает себя за вашего родственника – Кирилл Ромодановский? Если иметь в виду ваше признание в том, что Зимину вы доверяете еще больше, чем мне. Вы сказали об этом исправнику?
      – Не-ет!
      Что он от меня хочет? Почему у меня на языке прямо крутится ехидная фраза с отповедью этому самоуверенному англичанину? Сейчас скажу: «А какое ваше дело?!» Но, усмирив гордыню, я совершенно спокойно ответила:
      – Я пока ни с кем, кроме вас, об этом не говорила.
      Вообще-то кое о чем я говорила с Мамоновым, но немного хитрости не помешает, тем более что пора мне поставить на место окружающих меня мужчин.
      Джим на эту удочку клюнул. Сразу залепетал:
      – Извините, Анна, кажется, я допустил по отношению к вам нетактичное поведение.
      Еще бы!
      – Но это говорит лишь о моем беспокойстве за вас, потому что вы ходите, можно сказать, по лезвию ножа, и я не имею возможности находиться подле вас постоянно, с целью охраны...
      Что это за намеки? Может, еще и разрешить ему почивать в моей спальне?!
      – Вы в своем беспокойстве обо мне упустили один очень важный момент.
      – И вы мне его подскажете?
      – Конечно, вы не посоветовали мне выйти замуж.
      – А почему я должен был вам это советовать? – удивился он.
      – Потому что, скажи вы мне о необходимости замужества, повторили бы почти слово в слово речь поручика Зимина. А я бы сказала: «Вот вы и женитесь на мне!»
      – Но, Анна, ваше предложение бы застало меня врасплох... Если же вы говорите серьезно...
      Бедная я, бедная! Как просто жить героиням романов: все их добиваются, все моментально в них влюбляются, подле меня же трое мужчин, достаточно молодых и привлекательных, чтобы подумать о женитьбе, вовсе не обращают на меня внимание!
      – Конечно же, нет, это шутка, – вздохнула я, слегка присев в поклоне. Потом выбросила вперед руку и указала на незаметное на первый взгляд сооружение из камня, очень похожее на фасад пещеры – если можно так сказать о пещере! – Вот мы и пришли. Наша достопримечательность слегка присыпана снегом, но если вы пойдете вперед и протопчете для меня дорожку, я смогу вам рассказать, каким этот грот бывает летом.
      Но когда мы все же к гроту подошли и даже заглянули внутрь, я просто остолбенела – его посещали совсем недавно! Ну кому придет в голову приходить сюда зимой? Я не знала, что и подумать. Тем не менее в небольшой выемке на дальней от входа стене лежали огарок свечи, кусок веревки и... молоток!
      Странно, что при виде этих таких обыденных вещей я вдруг по-настоящему испугалась. Если в произошедших в имении злодействах виделся некий умысел – кто-то или искал драгоценность, или убирал свидетелей, – то здесь появлялся кто-то, кто ничего не боялся. У кого был некий четкий план, и мне было его не понять, не объяснить.
      – Что вас так напугало, Анна? – заботливо осведомился Джим.
      – Кто-то расхаживает по поместью куда захочет, приходит и чувствует себя как дома, – выдохнула я.
      – Может, кто-то искал здесь тайник?
      – Какой тайник? – Я поднесла руку к голове, в которой толчками пульсировала кровь, не давая мне сообразить, что к чему.
      – Предполагаемый. Тот, который искали до того, как стало известно, что драгоценный камень находится в шкатулке, а шкатулка в рогоже, а рогожа в яме, а яма в пяти шагах от куста красной смородины.
      – Ах, перестаньте, Джим, мне вовсе не до шуток!
      – Во всяком случае, приходили сюда не позже чем два дня назад.
      – Откуда вы знаете? – спросила я подозрительно.
      – Но ведь на снегу, кроме наших, нет больше никаких следов!
      – Вы правы. – Я вздохнула и оперлась на его руку. – Давайте уйдем отсюда, Джим, мне отчего-то не по себе.
      – Вам стоит только пожелать! – галантно откликнулся он.
      Мы вместе дошли до дома и остановились.
      – Извините, Джим, – сказала я. – Вынуждена вас оставить. Может, вы составите компанию Ивану Георгиевичу и поручику, которые как раз теперь о чем-то секретничают в гостиной?
      Он поднялся по ступенькам, а я пошла прочь, чтобы отыскать где-то в хозяйственных постройках Исидора – пусть бы поводил меня по моему же имению и показал, где что находится. Все-таки мне нужно отвлечься.
      В очередной раз я повторила себе, что вовсе не так представляла себе пребывание в Дедове. Вместе со мной сюда приехали два молодых человека, каждый по-своему интересный. Я вроде тоже не из дурнушек. Вполне логично было предположить, что между нами возникнет легкий флирт, мужчины станут за мной ухаживать. Но нет, ничего подобного не происходило! Может, я неинтересна как женщина? Чересчур высока ростом? Невидна лицом? В чем у меня не было сомнений, так это в отношении фигуры. Талия у меня была тонкой – еще питерские подруги завидовали, грудь высока и округла. Кожа белая, без всяких там пятен и прыщей, руки красивые...
      Впрочем, до сих пор я об этом не задумывалась. Вернее, не пыталась так скрупулезно вести учет своих достоинств.
      Еще будучи подростком, этаким длинноногим гадким утенком с острыми коленями и угловатыми движениями, я спрашивала отца: «Каких женщин любят мужчины?»
      – Всяких, – посмеивался он.
      – Но если они высоки так же, как и я, то, верно, не пользуются симпатией у мужчин?
      В то время я уже переросла свою мать на полголовы и частенько удостаивалась ее нехитрых шуток, вроде того, что жаль – нет для девиц аристократического происхождения этаких гренадерских полков, куда бы собирали дылд со всей России.
      – Не слушай матушку, – всерьез советовал отец, – такой рост, как у тебя, называют королевским, и для королев, например, в Англии существует мерка, ниже которой королевой просто не станешь.
      Наверное, он просто меня успокаивал и никакой мерки для английских королев не было, но тогда я сразу успокоилась и перестала сутулиться, что прежде невольно делала под неодобрительным взглядом матушки.
      Глаза у меня голубые, но не светлые, а темные. Скорее синие. Волосы русые, с рыжинкой, а брови и ресницы при этом черные.
      Кстати, распустив волосы, я вполне могла бы прикрыть ими свою наготу, как легендарная Юдифь.
      Не случись война, я уже начала бы выезжать в свет и тогда бы поняла, как ко мне относятся петербургские женихи. А так... Наверное, я слишком быстро шагнула из девочек в девушки, и эта быстрота не дала мне разобраться в себе. Какова я? Привлекательная или не очень? Могу ли я нравиться мужчинам?..
      Эмилия, кстати, тоже была не слишком маленькая. Просто очень худая. Если не сказать тощая.
      Я подумала так и сконфузилась. Наверное, моя сестра по отцу еще мала для того, чтобы по-женски округлиться и, говоря словами моей бывшей няньки, «нагулять жирок».
      Кстати, сегодня я собиралась поговорить с Эмилией. Я отчетливо представляла себя на месте девушки, которая по своему происхождению заслуживала совсем другого обращения и вообще другой жизни. А что, если она в отсутствие других Болловских возложит всю ответственность за свой жалкий жребий на меня и вообще не захочет со мной общаться?
      Так и забыв о том, что искала Исидора, я вернулась в дом и прошла на кухню. Остановилась на пороге и нарочно покашляла. Мои кухонные работники были так заняты, что не сразу заметили мое появление.
      Мальчишка лет десяти чистил картошку над большой кастрюлей, в то время как Эмилия быстро и ловко резала лук, не делая и попытки отворотить лицо от сего вредного овоща.
      – Ты не плачешь, когда режешь лук? – удивилась я.
      – Привыкла, – ответила она, якобы очень занятая своим делом, потому что не поднимала на меня глаз.
      – Я ничего не знала! – вдруг выпалила я, хотя до того собиралась перейти к нашему общему делу медленно и дипломатически.
      – Исидор говорил, – сказала Эмилия и впервые посмотрела на меня.
      – Мою горничную убили.
      – Слуги болтали об этом.
      – Исидор считает, что мне опасно спать одной.
      Что я говорю! Можно подумать, эта худенькая, с виду малосильная девица, моя сестра, сможет защитить меня в случае чего.
      – Комнату можно закрыть на засов, – продолжала рассказывать я, не отводя глаз от Эмилии – до чего ее глаза были похожи на папины! – Но мне абсолютно не с кем поговорить!
      И только высказав это, я поняла, что и в самом деле уже давно не имею возможности ни с кем поговорить по душам. Своим подругам в Петербурге я не могла рассказывать о том, что происходило в нашей семье – то есть говорить о своих страхах в отношении собственной предполагаемой бедности. Как и о делах отца – он давно приучил меня к тому, что о его работе я не могу распространяться, даже если ничего толком и не знаю.
      Потом, когда почти одно за другим пришли известия о смерти моих родителей, я никуда не выезжала. Сидела в Петербурге, в своей комнате, и если не читала, то просто смотрела на улицу, кажется, безо всяких мыслей.
      А теперь я вдруг подумала, что, если расскажу Эмилии о своих чувствах, страхах и сомнениях, она меня поймет.
      То ли поэтому, то ли и в самом деле почувствовав родственную душу, я вдруг потянулась к ней.
      – Я хочу тебя попросить, не могла бы ты сегодня переночевать в моей комнате?
      Сказать, что Эмилия изумилась, значит ничего не сказать. Она даже рот приоткрыла, и руки у нее задрожали, так что девушка с досадой отложила в сторону нож.
      – Если ты, конечно, не боишься, – поспешно добавила я. – Сейчас я распоряжусь, чтобы ко мне в спальню перенесли кушетку.
      – А на чем спала ваша служанка?
      – На полу.
      – Я бы тоже могла спать на полу.
      – Значит, ты не возражаешь?
      – Нет, конечно, – тихо прошептала она. – Только помою посуду после ужина.
      Я могла бы сказать, что освобождаю ее от мытья посуды, но в последний момент удержалась. Просто поняла, что пока этого делать не нужно, да Эмилия такого послабления от меня и не ждет.
      На полу она спать будет! Этого еще не хватало!
      Я пошла и нашла Егоровну.
      – Скажи своим помощникам, чтобы поставили в мою спальню кушетку.
      – А что, барышня, на кровати спать неловко? – обеспокоилась она.
      – При чем здесь это! – Я была несколько раздражена, оттого что должна объяснять прислуге мотивы своих поступков. – На ней будет лежать девушка. Эмилия. Я боюсь почивать одна.
      – А и взаправду, матушка, – всплеснула руками старушка, – так, может, я лягу? У девушек-то сон ох как крепок! И не услышит, ежели какой тать...
      – Я сказала только насчет кушетки, – холодно заметила я и удалилась.
      Конечно же, Егоровна все сделает, мне не стоит и беспокоиться. А беспокоиться надо о другом: из всех подозреваемых остался неоправданным один Кирилл Ромодановский. А что, если мне пойти к нему и прямо в лоб спросить: «Кто ты такой и что делаешь в моем имении?»
      А он повторит все то же самое, и я не смогу его слова опровергнуть. Ведь если мысленно восстановить тот день, когда убили Хелен, Кирилл был все время на глазах. Он сидел и занимался моими же хозяйственными книгами. Да и как бы он мог познакомиться с Хелен? Будь она русская, тогда понятно, но англичанка, торчавшая в Москве, а до того в Индии, в то время как Ромодановский жил себе в Петербурге...
      И вообще, если я поверила Веллингтону – на слово! – то почему не поверю Кириллу, который наверняка станет разубеждать меня в моих подозрениях.
      Лучше всего мне было бы высказать свои сомнения Мамонову, а я все тянула с откровениями. Боялась, что он высмеет меня с доводами, казавшимися такими верными, или, что еще хуже, лишь снисходительно улыбнется.
      Тогда я решила поговорить с поручиком Зиминым. Он как раз шел по коридору мне навстречу.
      – Владимир Андреевич, – сказала я, останавливаясь, – как вы смотрите на то, чтобы поделиться со мной своими соображениями?
      – Чем? – удивился он.
      – Вы ведь уже знаете, что убийца Хелен, Марии и Аксиньи – Ромодановский?
      – А вы знаете? – ответил он вопросом на вопрос. – И каким образом это установлено?
      – Принципом исключения, – важно ответила я. – Ведь это не вы сделали?
      – Не я, – согласился он.
      – И не Джим.
      – Вот как, вы знаете это наверняка?
      – Он сказал мне...
      А в самом деле, что Веллингтон сказал мне? Что я слишком доверчива...
      – Всех своих крепостных вы, значит, исключаете по принципу, что они не люди? – уточнил Зимин.
      – Нет, конечно. – Я покраснела. – Но они никогда из имения не выезжали, а тем более не могли быть в Индии, откуда совсем недавно приехала Хелен.
      – Значит, Хелен тоже была в Индии? – задумчиво проговорил он. – И это вам сказал Веллингтон. Странно, почему он не сказал об этом мне?
      – Наверное, вы его не спрашивали.
      – Неужели он не понимает, как это важно?! – рассерженно фыркнул Зимин и пошел прочь от меня, в последний момент спохватившись: – Извините, вынужден вас покинуть!
      «Странные эти мужчины! – в очередной раз подумала я. – Если ими овладевает какая-то, с их точки зрения, важная идея, все остальное перестает существовать! Мне казалось, что я вовсе не так безразлична Зимину, как он упорно старался мне показать... А может, у него есть невеста? Девушка, с которой он обручен? С чего вообще я решила, что всякий неженатый мужчина жаждет лишь одного: стать моим мужем?!»
      Я опять вернулась в свою комнату как раз в тот момент, когда в ней устанавливали кушетку для Эмилии. Ставили ее подальше от моей кровати, к окну, но я распорядилась передвинуть ее поближе к печке и так, чтобы наши головы были как можно ближе друг к другу.
      Для того чтобы мы с ней могли шептаться о чем-нибудь очень важном, а не кричать об этом на всю комнату...

      Эмилия осторожно постучалась ко мне в спальню, когда я уже задремала.
      Егоровна все же прислала девушку по имени Глаша, которая помогала мне раздеться и при этом испуганно взглядывала на дверь, как будто оттуда должен был явиться неведомый убийца.
      Интересно, что говорят о случившемся в людской? Наверное, о том, что убивают всех девушек, которые находятся в тот или иной момент при мне.
      То ли ее страх передался и мне, то ли сказалось постоянное волнение, испытываемое в собственном доме, а только едва Глаша ушла, как я тут же закрыла дверь на засов.
      – Ваше сиятельство, откройте, это я, – проговорила Эмилия.
      Я открыла дверь, впустила ее и тут же задвинула засов.
      – Неужели все так плохо? – прошептала она, но в отличие от Глаши без дрожи в голосе, а скорее насмешливо. – А вы уже знаете, ваше сиятельство, кто это?
      – Давай только без сиятельств. Попробуй звать меня на ты. Хотя бы тет-а-тет.
      – Это будет трудно.
      Сначала я хотела рассердиться, а потом подумала, что это же хорошо, что моя сестра не покорная овечка, а девушка с характером.
      – Давай сделаем так: как будто мы только что встретились и еще не знаем друг друга. – Я протянула ей руку и назвала себя: – Анна.
      – Эмилия. – Она осторожно пожала мою руку своей, неожиданно крепкой.
      – Вот твоя ночная сорочка, а это шлафрок. Старенький, но чистый. Мало ли, придется среди ночи вскакивать. Переодевайся.
      Она вопросительно взглянула на меня, и я отвернулась.
      – Свечку гасить будем? – спросила я.
      – Я думаю, надо погасить. Во-первых, в темноте звуки лучше слышны, а во-вторых, пусть... разбойник думает, что мы спим.
      Она переоделась и нырнула под одеяло. Но я не спешила тушить свечку. Мне хотелось видеть ее глаза. Разговоры в темноте имеют и свои недостатки: не знаешь, как воспринимает твои слова собеседник. Особенно тот, кого почти не знаешь.
      – Знать бы, кто он! – пожаловалась я. – А то наверняка каждый день я с этим человеком разговариваю, а он против меня черное дело задумал... Видишь, что на всякий случай у кровати держу?
      Я показала Эмилии шпагу.
      – А ты фехтовать умеешь? – оживилась она.
      – Немного. Папа меня учил. Но редко. У него все времени не было. Да и мама была против...
      Я осеклась, вспомнив, что мама Эмилию не жаловала и, наверное, той известно, кто был ее главным недоброжелателем.
      Однако девчонка сделала вид, что не обратила на мою оговорку внимания.
      – А ты меня научишь? Сначала всему, что сама умеешь, а потом можно и учителя нанять...
      Она осеклась. Так же увлекается своими идеями, как и я. Только в отличие от меня ей все время нужно оглядываться и сдерживать себя: как бы не сказать и не сделать лишнего.
      – Наймем, – согласилась я, сделав вид, что не понимаю ее заминки. – Ты на моем примере можешь убедиться, что нам, женщинам, не всегда можно рассчитывать на защиту мужчин... Кстати, у тебя очень правильная речь. С тобой Исидор занимался?
      – Фридрих Иванович. Он все-таки родился в России, а Исидор только язык освоил. Хороший был человек ваш управляющий. Никогда голоса не повысит, слова дурного не скажет. Я, между прочим, у него училась чувству самоуважения. А потом, когда я грамоте обучилась, тут уж только в библиотеку и бегала. Мы порой там с Исидором сталкивались...
      Она примолкла, вспоминая.
      – Дом-то большую часть года пустой стоял, и Фридрих Иванович меня работой не изнурял. А страсть мою к знанию только поощрял. Всегда приговаривал, что знания за плечами не носить.
      Надо же, как и мне – папа.
      – Детей-то своих у него не было, вот он мной и занимался. Говорил, что, как только все успокоится, он у Болловских меня выкупит и даст вольную... Батюшка... Михаил Каллистратович наказал ему выделять меня из других крепостных, только Фридрих Иванович меня выделял не из-за этого...
      – Но в повара тебя все-таки определили.
      – Это Исидор настоял. «Мало ли, – говорит, – князя убьют. Работа у него опасная. Тебя на работы в поле погонят. Лучше уж при кастрюлях...» Но видно, отчего-то Бог не хочет, чтобы я свободу получила. Одного за другим прибирает к себе моих благодетелей...
      – Я обязательно тебе вольную дам, – горячо заговорила я. – Прямо завтра с утра завещание напишу. А то меня... убьют. – Тут мой голос невольно дрогнул. – А ты так крепостной и останешься!
      – Бог не выдаст, свинья не съест, – твердо сказала Эмилия. – А убийца этот ничего с тобой не сделает, я уверена. Только пугает. А сам только и ждет, чтобы ты все время его боялась, тогда тебя хоть голыми руками бери!
      – Ты смелая девочка.
      – Я уже не девочка, девушка. Из-за худобы я кажусь младше своего возраста. Вон Егоровна смеется: были бы кости, а мясо нарастет!.. Но не думай, я умею за себя постоять. Осиповские-то молодчики не хотели со мной связываться. Но дразнили: «Да кому такая доска нужна!..» Мне по-другому нельзя. Не станешь же по всякой мелочи Исидора на подмогу звать... Хочешь, я тебе покажу, как в случае чего от лихого человека защититься. Вставай с кровати!
      Я поднялась, а Эмилия стала напротив.
      – Смотри: он тебя за руки схватит, а ты вот так – раз, и вывернись, а потом ему ладонью по носу как дай. Снизу. Даже слабо ударишь – все равно больно, кровью умоется.
      Она стояла передо мной взъерошенная, как воробышек, и при этом выглядела грозной. Я всегда мечтала в детстве иметь сестру, а потом как-то забыла об этом, и вот теперь судьба, хоть и с опозданием, мне сестру подарила.
      Я так на нее засмотрелась, что забыла даже глаза отвести. Она тоже смотрела не отводя глаз. Всего несколько мгновений полной тишины, и мы услышали слабый скрежет, как если бы кто-то пытался открыть нашу дверь.
      Совершенно машинально я дунула на свечу, как будто свет ее можно было увидеть из-за толстых дубовых дверей.
      – Кто-нибудь видел, как ты сюда шла? – шепотом спросила я.
      – Я никого не встретила.
      – Что будем делать – позовем на помощь?
      – Еще чего! – возразила она. – Мы крикнем, а тот и убежит. Давай так: ты бери в руку шпагу, а я канделябр.
      Она, как выяснилось, хорошо видит в темноте. По крайней мере на ощупь легко отыскала и взяла с подоконника подсвечник на пять свечей, тяжелый, серебряный. Я им не пользовалась. Хватало и одной свечи.
      Эмилия потянулась рукой к засову.
      – Ты хочешь открыть? – в ужасе зашептала я.
      – А что же, так и будем всю ночь помирать от страха? Мне, между прочим, чуть свет вставать, завтрак готовить.
      – Засов снаружи не открыть, – сказала я. – Давай ляжем и будем спокойно спать. Эту дверь можно только протаранить. Но тогда поднимется шум... А с утра я что-нибудь придумаю.
      – Тебе виднее, – пожала худыми плечиками моя воинственная сестра.
      Мы еще некоторое время постояли у двери, прислушиваясь, но, видно, тот, кто был снаружи, и в самом деле не хотел производить шума, а попробовал открыть дверь лишь в надежде, что я не успела ее запереть.
      Наутро Эмилия встала чуть свет и выскользнула за дверь. Я тут же поднялась и опять закрыла ее на засов. Береженого Бог бережет!
      Но заснуть мне не удалось, как я ни пыталась. Вся извертелась, а толку никакого.
      И тогда я решила подняться и посидеть в гостиной – почитать. Но как быть с моей комнатой, где в шкатулке так и лежали, теперь уже под грудой одежды, драгоценности моей покойной матушки, изъятые поручиком у Хелен, и те, что мы откопали в саду, и пачка денег в десять тысяч рублей.
      В конце концов я нашла шкатулку побольше, сложила в нее все свое богатство и взяла с собой. По крайней мере тот, кто ищет, чем бы в доме поживиться, должен будет сначала убить меня.
      А если это случится, то какая разница, кому шкатулка достанется. Меня уже на свете не будет.
      Мне стало так себя жалко, что на глаза навернулись слезы. Я ведь ничего в этой жизни не успела: ни замуж выйти, ни детей родить. Последняя представительница княжеского рода приготовилась умереть со знанием, что за нее даже отомстить будет некому.
      Для верности я прихватила с собой и шпагу. В крайнем случае я дорого отдам свою жизнь!
      Но в гостиной, как ни странно, уже сидел Мамонов и что-то писал в маленькой книжечке.
      – Дневник пишете? – поинтересовалась я, даже забыв поздороваться.
      – Здравствуйте, Анна Михайловна, – сделал это за меня исправник. – А что это у вас с собой за палка железная?
      Я нашла его замечание грубым, но ответила:
      – Приходится думать о собственной безопасности, поскольку следствие топчется на месте, а убийца расхаживает по дому. Если вы не знаете, что это такое, могу просветить: шпага!
      – Вон оно что! – покачал головой Мамонов. – Княжна, значит, разуверилась в мужских способностях и решила сама себя защищать.
      – Как же иначе, – продолжала огрызаться я, – ежели среди ночи кто-то пытается проникнуть в мою опочивальню. Хорошо, что двери крепкие да засовы надежные!
      – Так-так-так, и что вы стали делать? Позвали на помощь? Но я нарочно оставил открытой дверь, паче чаяния раздастся какой подозрительный шум. Никакого шума не было. Правда, около одиннадцати ночи кто-то прошел по коридору, но я не стал выглядывать, поскольку не счел шаги подозрительными.
      – А какие шаги могут считаться подозрительными? – ехидно осведомилась я.
      – Извольте. Крадущиеся. Бегущие на цыпочках. А ничего такого не было. Какой-то мужчина спокойно прошел себе, и все.
      – От выхода или к выходу?
      – К выходу. Но до него, насколько я понимаю, не дошел, потому что открылась и закрылась чья-то дверь.
      – Так мы и будем всякую ночь вздрагивать от любого шороха?
      – Потерпите, Анна Михайловна, уже недолго осталось. Ваш покорный слуга преподнесет вам убийцу тепленьким. Как говорится, на блюдечке.
      – По мне – так лучше холодненьким! – мрачно пошутила я.
      – Экая вы амазонка! – в том же тоне откликнулся Мамонов. – Видать, и вправду разозлились, раз крови жаждете.
      – Скажите, капитан, вы женаты? – безо всякой связи с нашим разговором спросила я.
      – Никак нет, ваше сиятельство, – насмешливо отозвался он. – Мне нравятся девушки живые и умные, такие, как вы, а попадаются все больше скучные жеманницы, по коим сразу видно: родит, растолстеет и будет только есть да спать.
      – Значит, на мне вы могли бы жениться?
      Сдалась мне эта женитьба! Можно подумать, больше нечего делать, как приставать к мужчинам с дурацкими вопросами. Но Мамонов от моего вопроса смешался.
      – Мог бы, отчего же нет, только вы за меня не пойдете. Богатства я не нажил, в быту человек скучный – пожалуй, такие девушки, как вы, не для меня.
      Это уже был удар. До сего времени мне казалось, что выйти замуж я смогу безо всяких трудностей, но вот уже третий мужчина – по крайней мере из тех, кто мне симпатичен, – отказывается от женитьбы на мне. У Мамонова разве что получилось помягче, чем у Зимина, и яснее, чем у Веллингтона, но конец тот же самый: нет!
      И тут я разозлилась. По-настоящему. Что они здесь все делают? Зачем мне это нужно? Я и сама справлюсь с неведомым убийцей, и распоряжусь своим приданым, и найду управляющего.
      На этой волне за завтраком я взяла да и выложила всем четверым, что пора, пожалуй, и честь знать. Прямо так и сказала:
      – Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?
      На некоторое время за столом воцарилась тишина, а потом заговорили одновременно все четверо. Получился гул голосов, из которого я смогла выхватить несколько фраз: «Что с вами, Анна, мы вас чем-то обидели? Кузина, отчего вы так жестоки? Анна Михайловна, голубушка, что же это вы гневаться изволите? Ваше сиятельство, это заявление есть безрассудство!..»
      Наконец они сообразили, что получается базар, и Мамонов поднял руку, словно собирался присягать мне на верность.
      – Видимо, господа, мы и в самом деле с вами заигрались, если даже столь юная девица, как ее сиятельство, пеняет нам на бездействие. Ежели вы даете мне слово, я, пожалуй, подведу черту под случившимся здесь, в Дедове, событием...
      – Событиями! – подсказал Джим.
      – Нет, я не оговорился. Именно одно событие повлекло за собой смерть трех женщин и ранение мужчины...
      Но договорить исправнику не дали. В гостиную вбежал Исидор с ружьем в руках и закричал:
      – Ваше сиятельство, прибыли ваши крепостные и привели с собой на веревке Осипа!
      Все сразу вскочили из-за стола. Веллингтон обнажил саблю, в руках Мамонова и Зимина оказались пистолеты, а Кирилл вытащил из-за пояса нож.
      Во дворе стоял гул множества голосов, но едва мы появились на крыльце, как шум стих, и моим глазам предстала ошеломляющая картина.
      По одну сторону стояли крепостные, живущие в имении. Причем их толпа вовсе не выглядела миролюбиво. Как видно, кое-кто из них попробовал свои кулаки на кучке других крепостных, только что появившихся и до сих пор все еще выглядевших не в пример щеголеватее дворовых.
      Их было немного, всего шесть человек, и у ног их лежал связанный еще один. Осип!
      – Что это дворовые так взбудоражены? – спросила я вполголоса у Исидора.
      – Так эти лесовики, когда здесь хозяйничали, натешились. И девками попользовались, и парням зубы повыбивали.
      Недалеко от пришедших из леса высилась кучка оружия.
      – Надо бы его прибрать, чтобы не лежало посреди двора, – ни к кому не обращаясь, проговорила я.
      – Орест, займись этим, – распорядился Кирилл.
      Исидор тоже, видно, сообразил, что оружие надо убрать. Двое парней по его приказу двинулись к куче ружей и сабель, на мгновение они заслонили собой лесных разбойников, а когда люди опять расступились, поза лежащего Осипа так странно переменилась, что я – то ли в изумлении, то ли от растерянности – сбежала с крыльца и быстрым шагом направилась к лежащему.
      – Осторожно, Аня. – Зимин схватил меня за руку. – Лучше вам от нас не отходить.
      – Я хотела лишь взглянуть. Там... Осип.
      По-прежнему не выпуская моей руки, он кивнул:
      – Кто-то убил его, это правда.
      – Но как? – испуганно спросила я.
      – Думаю, метнули нож.
      Он приобнял меня за плечи и вроде невзначай стал теснить обратно к лестнице.
      – Джим! – крикнул он. – Уведи княжну! И ни в коем случае одну не оставляй!
      Веллингтон предложил мне руку, уводя прочь, хотя я вовсе не хотела уходить.
      – Анна, это зрелище не для женских глаз, – мягко приговаривал он.
      – Но необходимо выяснить, кто это сделал!
      – Выяснят, не волнуйтесь, к счастью, среди нас, если вы помните, имеется капитан-исправник.
      Нам навстречу попалась Эмилия с парнишкой-поваренком. Она не стала прятаться, как сделала бы прежде, а спросила меня:
      – Что там случилось?
      – Осипа убили.
      – Собаке собачья смерть! – сказала она с презрением. – Но с вами, ваше сиятельство, все в порядке?
      – Что со мной может случиться? – уныло проговорила я, отмечая мимоходом, что при посторонних моя сестра продолжает звать меня на вы.
      – Завари княжне чаю с ромашкой, – распорядился Веллингтон.
      – Да зачем... – попробовала запротестовать я.
      У нас вообще это не было принято. Чай с ромашкой и не пил никто. Отцу доставляли из Англии черный чай. Но Эмилия согласно кивнула и через несколько минут мне этого чаю принесла.
      – Со стола приборы убрать? – спросила она.
      – Не надо, сейчас вернутся мужчины. Наш завтрак прервали, а с морозца сразу голод и почуют... Пожалуй, лучше горяченьких блинов принеси, а эти остывшие убери.
      Когда я вот так отдавала самые обычные распоряжения, стараясь не думать о том, что происходило во дворе, я чувствовала себя почти спокойной...
      Вскоре появились и трое моих гостей.
      – Выяснили, кто убил Осипа? – спросила я.
      – Пока нет, – покачал головой Мамонов, – хотя у меня имеются кое-какие соображения...
      – Соображения у всех имеются. Даже у меня, но от этого, насколько я понимаю, ничего не проясняется. Мы по-прежнему топчемся на месте.
      Наверное, на моем угнетенном состоянии сказывалась усталость. О чем я сейчас мысленно мечтала, так это вернуться в свою комнату, закрыть ее на засов, лечь в кровать и спать до тех пор, пока все не кончится. А когда я бы проснулась, мне бы сказали: в имении все спокойно. Никаких убийств нет. Посторонних тоже нет, и что мне нужно сделать, так это нанести визит соседям, чтобы поговорить с ними насчет моего нового управляющего...
      – Что уж вы так строги, Анна Михайловна? – печально покачал головой Иван Георгиевич, будто я и вправду обидела его своим замечанием. – Каюсь, я тянул время, все ожидал, что наш убийца полезет в ловушку, мной расставленную, да и будет пойман на месте преступления. Увы, он слишком хитер. Семь раз подумает, один раз отрежет! Так что придется его называть, особых улик не имея.
      – И вы так свободно об этом говорите? – удивилась я. – А что, если он...
      – Сбежит? – улыбнулся Мамонов. – Зачем же ему в бега пускаться-то с пустыми руками? Нет, он приехал сюда не на прогулку.
      – Значит, это все-таки...
      – Тот, кто называет себя Кириллом Ромодановским, – согласно кивнул исправник моему вопросительному взгляду.
      – Что значит – называет? – спокойно проговорил Кирилл. – Может, вам и документы показать?
      – Документы мы проверить всегда успеем, господин хороший. В остроге.
      Иван Георгиевич поднялся из-за стола и пошел к сидящему Кириллу. Что он хотел сделать, я не поняла. Может, просто посмотреть ему в глаза...
      И в эту минуту произошло нечто такое, чему мои глаза отказывались верить. Орест, до того момента стоявший чуть поодаль от своего господина, вдруг подпрыгнул и взлетел в воздух. То есть я понимала, что он летел не так, как летают птицы, а просто исполнял такой невиданный для нас прыжок.
      Причем летел как-то странно, скособочившись, ногой вперед, и, наверное, убил бы Мамонова, потому что, как я успела разглядеть, целил ему ногами в голову. Но увы, рухнул на пол у ног исправника, встреченный ударом Джима Веллингтона прямо в своем полете. Наверное, Джим чего-то такого ждал, иначе то, как он встретил прыжок, было бы едва ли не чудом.
      Думаю, Мамонов и Зимин оторопели от неожиданности.
      То есть капитан-исправник ничем своей оторопелости не выказал, а вот непритворное изумление на лице поручика еще некоторое время сохранялось. Правда, ничего он не сказал, кроме:
      – Ну и ну!
      – Благодарю вас, Джим, – поклонился ему Мамонов, – мы тут этим трюкам не обучены. Едва не убил, нечестивец, вашего покорного слугу!.. Надеюсь, вы, господин Ромодановский, такие же трюки вытворять не станете?
      Кирилл промолчал, ни на кого не глядя. Словно ничего такого от своего слуги не ожидал и вообще был ни к чему не причастен.
      – Помогите-ка мне связать этого разбойника, – обратился Мамонов к Джиму и Зимину.
      – Веревку! – будто приказал мне последний.
      – Егоровна, – вышла я из-за стола и пошла навстречу старушке, которая до того как раз приняла из рук Эмилии поднос с горячими блинами. – У тебя где-нибудь в кладовке не найдется веревки?
      – Сейчас принесу, матушка, – откликнулась та.
      Она не заохала, не заахала, а только на мгновение поднесла руку ко рту, словно удерживая крик, и заторопилась прочь.
      Орест лежал на полу и ненавидяще смотрел на обступивших его мужчин.
      Принесенной веревкой мужчины связали его и там же на полу оставили. Потом все взоры обратились к Ромодановскому.
      – Ну что, любезный, – заговорил с ним Мамонов, – сам все расскажешь или так, без слова покаянного, на каторгу пойдешь?
      – Попрошу обращаться ко мне на вы, – потребовал Ромодановский, не двигаясь с места. – Ишь, моду взяли!
      – Не моду, милостивый государь, а обращение по заслугам. Никто не станет почитать, как принято в порядочном обществе, человека, замешанного в четырех убийствах!
      – А вот это, милостивый государь, – передразнил он Мамонова, – еще доказать надо. Или в вашем уездном заведении благочиния уже людей без суда судят? Какое отношение я имею к убитым?
      – Этот момент для следствия очень интересный, – оживился Иван Георгиевич, – и потому я готов дать разъяснения по интересующему нас вопросу даже без вашего признания.
      – Погодите, господин Мамонов, – вмешался Веллингтон, – думаю, Кирилл не желает говорить из чистого упрямства, думая, что такое поведение сослужит ему хорошую службу...
      – Вы, господин англичанин, небось почитаете себя пукка-сахибом, а только я в вашем заступничестве не нуждаюсь.
      – Что это за слово такое? – заинтересовался Мамонов.
      – В Индии так говорят, – вместо Кирилла ответил Джим. – Пукка-сахиб означает «истинный джентльмен».
      – Значит, все-таки в Индии! А я уж голову сломал, прикидывая, где господин Ромодановский познакомился с госпожой Уэлшмир, согласно имевшимся у нее документам.
      – А что, вы сомневаетесь в их подлинности? – спросил Зимин.
      – Кто солгал единожды, – протянул Мамонов, – тому веры нет... Ничего, сделаем запрос куда следует и все выясним: что за человек господин Ромодановский, каков его портрет на самом деле.
      Кирилл побледнел. Он вовсе не ожидал, что Мамонов так лихо свяжет его познания в индийском языке со смертью Хелен.
      – Выходит, вы были в Индии, – сказала и я, – а говорили, что только мечтали о своей поездке туда.
      – Мало ли что он говорил! – хмыкнул Зимин, – Думаю, следователям удастся раскопать много интересного в его прошлом. Вы думали, Анна Михайловна, что в вашем винном погребе много добра награбленного лежит. Куда там! Это все лишь малая толика от их совместной с Осипом добычи. Так что, думаю, первым делом нам придется наведаться в имение господина Ромодановского, ежели таковое имеется...
      – И ежели он в самом деле Ромодановский, – заметил Мамонов.
      – Не удивлюсь, если он совсем не тот, за кого себя выдает, а до того не грех бы его в вашей холодной подержать, Иван Георгиевич, пока я в Москву за подмогой съезжу.
      – Пожалуйте, Владимир Андреевич, с дорогой душой! Такого-то крупного преступника у нас давненько не бывало!
      – Без меня меня женили! – хмыкнул Ромодановский. – Рановато, господа следователи, меня приговорили. Я еще своего последнего слова не сказал.
      От такой наглости все просто онемели, а Кирилл с деланным интересом стал разглядывать свои ногти.
      Что-то, видимо, в рукаве у Кирилла имелось. И обвинение его в убийствах было принято им уж слишком хладнокровно. Но вот что? Бог даст, наш капитан-исправник обо всем узнает.

      Первой все-таки нарушила молчание я, потому что вопросы теснились в моей голове один острее другого: кто такой Кирилл, зачем он убивал женщин, что делает он в моем имении? И если Ромодановский присваивал себе содержимое французских обозов, то теперь он достаточно богат, чтобы не пускаться в новые аферы. Если, конечно, он по натуре не законченный мошенник.
      – Что? Вы хотите сказать, что Кирилл... или кто он на самом деле, знал Осипа? – спросила я.
      – И надо думать, достаточно хорошо. Настолько, что приказал своему слуге убить последнего чуть ли не на глазах у толпы людей, так как Осип в момент стал для него опасен!
      – Но как тогда можно совместить поездку в Индию и то, что Кирилл... наверное, партизанил в наших краях? – высказала я догадку.
      – Это у них так называлось. На самом деле Ромодановский – будем называть его пока этим именем – решил погреть руки на народной беде. В то время как истинные патриоты были озабочены защитой родины, Кирилла интересовало только личное обогащение. Казна не досчиталась содержимого двенадцати обозов...
      – Восемнадцати, – с усмешкой подсказал Кирилл.
      – Значит, они перехватили еще шесть французских обозов, – покачал головой поручик. – А вернулся ваш лжекузен из Индии скорее всего накануне войны с французами.
      – Не понимаю, а при чем здесь Хелен?
      – Позвольте и мне высказать свою версию случившегося, – заговорил Веллингтон. – Хелен помогла Кириллу вывезти из страны очень дорогую черную жемчужину, похищенную из сокровищницы индийского раджи. То есть раджа оказался так легкомыслен, что особенно ее и не прятал. Жемчужина считалась святыней, и бедный индиец думал, будто ни у кого на нее просто не поднимется рука.
      – Постойте, Джим, а когда вы успели это выяснить? – удивилась я.
      Мне помнилось, вещи Хелен осматривал Зимин, это он вернул мне изъятые у нее из саквояжа деньги и мамины драгоценности.
      Веллингтон на мгновение запнулся, с укором посмотрел на меня. По его мнению, я вела себя будто нетерпеливый ребенок и не давала вести стройный рассказ.
      – Я договорился с Владимиром Андреевичем, что он позволит мне более тщательно осмотреть багаж мисс Уэлшмир. Жемчужина могла быть зашита в шов какой-нибудь одежды или храниться в потайном кармане саквояжа. Оказалось, некто успел раньше меня... Видимо, еще в Москве.
      – Эта башня, кажется, повыше Вавилонской будет, – ехидно заметил поручик.
      – Какая башня? – не понял Джим.
      – Которую вы нагромождаете у нас на глазах. Мало вам розового бриллианта, теперь какая-то черная жемчужина появилась. Я-то по глупости считал, что британцы куда скупее русских будут по части измышления всяческих легенд... Ишь как ловко увели в сторону: черная жемчужина! Придумает же такое...
      – Не верите – не надо, – обиделся Веллингтон.
      Кирилл продолжал сидеть с равнодушным лицом, переводя взгляд с одного на другого, всем видом давая понять, что его наши разговоры не интересуют.
      Но я все же сказала то, что собиралась сказать прежде:
      – Как-то незадолго до убийства я заглянула в комнату Хелен: она сидела и плакала. А до того Аксинья сообщила мне, что случайно подслушала разговор между ней и господином Ромодановским... Странно, что я не придала этому значения. Вернее, подумала, что это всего лишь издержки флирта, хотя... При чем здесь флирт, ведь Аксинья говорила, что Кирилл англичанке угрожал!
      – Мы тоже не придали значения некоторым странностям в поведении вашего псевдородственника, – заявил поручик, – и если бы не господин исправник, так сказать, свежим глазом... Вы ведь сразу заподозрили Кирилла. Почему?
      – Я бы предпочел дослушать рассказ мистера Веллингтона, – охладил наше любопытство Мамонов. – Первое время я ведь не мог понять, что он делает в вашем имении, будучи, по сути дела, совершенно посторонним для вас человеком.
      – И вы верите в его черную жемчужину?
      – А почему бы нет! – пожал плечами исправник. – Продолжайте, Веллингтон, мы с княжной вам верим.
      Мне ничего не оставалось, как согласно кивнуть.
      – Вы правы, я напросился в гости к Анне, потому что только здесь я мог обыскать наконец багаж Хелен или найти того, кто был с ней заодно. Раджа, у кого была украдена жемчужина, оказал немало услуг Великобритании, и сама королева дала задание моему ведомству отыскать исчезнувшую драгоценность... Так вот, я нашел Хелен, но прозевал момент, когда подельники встретились, и потому я не был уверен в том, произошла ли передача жемчужины из одних рук в другие. В конце концов осталось непонятным только одно: почему господин Ромодановский не заплатил Хелен деньги за эту аферу?
      – Наверное, пообещал отдать деньги после того, как Хелен поможет ему подобраться к розовому бриллианту, о котором ваша матушка столь опрометчиво рассказала своей новой английской знакомой, – предположил Зимин.
      – А откуда вы взяли, что я ей не заплатил?
      – Оттуда, что деньги при ней были, но вовсе не те, что полагались бы за такое крупное дело. А те самые, каковых не оказалось при княгине Болловской после ее смерти, заодно с драгоценностями княгини.
      Я несколько смутилась от такого категорического заявления. Ведь я и сама до сих пор не знала, сколько денег взяла с собой моя матушка, уезжая из Петербурга... К тому же у нее могли быть и те деньги, о которых Амвросий не знал.
      – Хелен оказалась всего лишь мелкой аферисткой, – презрительно сощурился Ромодановский. – Да к тому же воровкой!
      – Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – покачал головой Мамонов.
      – Нет уж, позвольте мне докончить, – упрямо продолжал Кирилл. – Она была настолько недальновидна, что решила жемчужину мне не отдавать. И спрятала ее там, где, думала, ее никто не найдет...
      – Так где все-таки жемчужина раджи? – спросил Веллингтон.
      – В надежном месте, – помедлив с ответом, в глаза ему расхохотался Кирилл. – Вам ее не достать.
      – Вам ее тоже не достать, – оборвал его разглагольствования Зимин. – Уж за четыре-то убийства придется ответить. Так что к своему тайнику вы вернетесь не скоро. Если вообще вернетесь.
      – А может, стоит и его связать? – сказала я. – Как-то странно даже, что такого опасного убийцу вы оставили среди нас...
      – Не ожидал от вас, кузина! – громко возмутился Ромодановский. – Вы по меньшей мере недальновидны, радуясь тому, что мной заинтересовалась уездная полиция. Это несомненно бросит тень и на ваше доброе имя. Лучше бы нам с вами решить все миром. Как и принято между родственниками.
      – То-то вы заботились о своем добром имени, совершая все эти злодейства! – не выдержала я. – О чем можно договариваться с убийцей?
      – Неужели вы верите, что именно я эти убийства совершал?
      Он посмотрел мне в глаза своими незамутненными, ясными глазами – умеет же мошенник притворяться! Я бы на его месте уже извертелась от собственной лжи, как угорь на сковородке, а этому – хоть бы хны!
      Под этим его взглядом мое праведное негодование словно испарилось, а осталось почему-то чувство вины. Будто я и в самом деле стала обвинять невиновного.
      – А ведь негодяй прав, – медленно проговорил Мамонов, – скорее всего не он лично убивал своих жертв.
      – Тогда кто? – спросила я. – Неужели...
      – Его слуга, – подтвердил Джим. – Все три женщины задушены. Если мы осмотрим его вещи, наверняка найдем некий шелковый шнурок, которым убивают своих жертв посвященные богини Кали. Индийской богини смерти.
      – Ничего, наш закон воздает должное и исполнителям, и соучастникам, – сказал Мамонов. – А особенно главарям преступных сообществ... Ну что ж, Анна Михайловна, ваше пожелание сбывается. Сегодня я уеду и увезу с собой господина Ромодановского вместе с его слугой. Надеюсь, вы поспособствуете тому, чтобы ваши люди отвезли нас.
      – А почему бы вам не взять карету Кирилла? – сообразила я. – Лошаденку, что похуже, привяжем сзади. Один из моих слуг отвезет вас в присутствие, а потом верхом и вернется.
      – Видите, как благополучно все складывается, – по-отечески улыбнулся Мамонов. – Непонятное разрешилось, виновные будут наказаны, а мы наконец перестанем мозолить вам глаза... Господа, Веллингтон, вы как, со мной?
      – Мне придется остаться, – с нарочитым вздохом сказал Джим, – потому что я сдал княжне во временное пользование своего породистого скакуна, а без него мне никак!
      Зимин с подозрением на него покосился.
      – Вообще-то я и сам хотел поработать. Не все документы князя мне удалось найти...
      Потом они, не сговариваясь, взглянули на меня.
      – Конечно, оставайтесь. – Я радушно развела руками. – Места много, а потерять сразу всех своих гостей не слишком большое удовольствие. Оказывается, я к вам уже привыкла.
      Если они все сразу уедут, я, пожалуй, заскучаю. Но все же почему решил задержаться Веллингтон? Если уж на то пошло, мы бы могли договориться. Как только из Петербурга вернется Сашка, он перегонит лошадь в Москву, туда, где квартирует Джим. Я даже повернулась к нему, чтобы свое предложение высказать. И Джим это мое движение правильно понял, но сложил ладони вместе, словно собрался молиться на восточный манер: мол, не прогоняйте меня, я вам еще пригожусь!
      Не выдержав серьезности, я улыбнулась и ничего не сказала.
      После обеда Кирилл сидел вместе с нами в гостиной и держался как ни в чем не бывало.
      Мамонов взял с него честное слово, что тот не попытается бежать. Ромодановский его дал, и это нашего исправника успокоило. Я бы, между прочим, так уж ему не доверяла. Ну да исправнику виднее.
      Уезжал Мамонов в карете Ромодановского, которой правил мой крепостной Федор. Сделали все так, как я и предлагала. Обратно ему следовало вернуться верхом на подаренной Особенной канцелярией лошади Дуне.
      Слугу Ореста так связанным и повезли. По распоряжению Мамонова усадили в угол и подперли старой подушкой, чтобы на выбоинах он не падал с сиденья.
      Иван Георгиевич обещал сделать все для того, чтобы помочь мне с документами.
      – Ваша крепостная может подождать, – заявил он, когда я стала доказывать необходимость дать Эмилии вольную поскорее. – Небось больше ждала.
      Когда же он узнал, что необходимо именовать ее совсем не так, как прописано в метрике и церковной книге, то и вовсе перестал мне сочувствовать. Вместо Эмилия Гучкова ее следует именовать Эмилия де Бренвилье?
      – Боюсь, ваше сиятельство, это будет сложно. Пусть лучше соглашается на Гучкову, – благодушно посоветовал он. – Кто же даст бывшей крепостной документ на такую благородную приставку? Это ж надо и свидетелей опросить, и решение, мягко говоря, странное принять. А у нас такого случая отродясь не бывало. Значит, придется императору писать. Ох, княжна, я вам этого не советую. В противном случае не один месяц, а то и год пройдет, прежде вы на руки такое решение получите. Лучше уж потом она сама, будучи вольной, выхлопочет себе родовое имя...
      Я обещала подумать. А главное, узнать, как посмотрит на это Эмилия. Вот только останусь одна, призову Исидора и сестру к себе. Сядем мы втроем и будем думу думать.
      – Вашему старосте я отдал документы для священника, который станет отпевать усопших, – сказал мне Мамонов, а я даже и не вспомнила о том, что наших покойников придется хоронить. – Думаю, никаких препятствий к захоронению не будет.
      Он поцеловал мне руку и сел в карету. Я долго махала ему вслед, а Джим и Зимин с двух сторон бросились подавать мне руку, когда я поднималась по лестнице в дом.
      На ужине мы разместились за столом втроем, и мне было даже странно, что нас так мало осталось.
      Егоровна без труда обслужила нас, но с утра я намеревалась все же устроить смотр моим крепостным, чтобы выбрать из них девушек для того, чтобы одна из них стала моей горничной, а другая – подавала на стол и в остальное время помогала Эмилии на кухне. Мальчик-поваренок тоже при ней оставался, ведь моя сестра не всегда будет при кастрюлях. А при чем она будет? Вряд ли теперь она все так же будет стремиться во Францию вместе с Исидором.
      Но это потом. Мои хозяйственные проблемы ясны и понятны, но меня все время не покидало ощущение того, что история с появлением мужчин в моем доме так и осталась незаконченной. Почему Веллингтон не уехал вместе с исправником? Для чего-то же он остался в имении, и я убеждала себя, что не ради моих красивых глаз. Как, впрочем, и Зимин.
      Ладно, хотят они делать свои дела, пусть их. Уж я не обеднею, если покормлю мужчин денек-другой. Тем более что мои гости, включая Кирилла, свой хлеб отработали. Кирилл отыскал пять тысяч, которые не успел отправить в Петербург покойный управляющий Фридрих Иванович. А поручик Зимин передал мне аж десять тысяч, найденные в багаже Хелен Уэлшмир. Джим подарил лошадь, и именно на его жеребце уехал в Петербург мой крепостной Сашка.
      В общем, зря я обвиняла их в бездействии. Если разобраться, то они сделали для меня очень много. Со дня на день и двое оставшихся гостей уедут, и вся история, случившаяся в имении Дедово, будет вспоминаться лишь как странное приключение...
      Исидор появлялся ненадолго. На минутку отводил меня в сторону и вполголоса рассказывал, как обстоят дела с хозяйственными книгами, которые, теперь мне было непонятно почему, так старательно изучал Ромодановский.
      – Его интересовало все, что касается доходности вашего имения, – ответил как-то на мой вопрос Исидор. – Ваш лес. Ваши пахотные земли. Все сидел, прикидывал, какой доход можно получить от Дедова. Я нашел его расчеты.
      – Лес? – изумилась я. – А что, можно получить и от него какую-то прибыль?
      – О, лес дорогого стоит, – отвечал Исидор. – Я читал, что ваш дедушка увлекался поддержанием его в особом порядке. В свое время у вас даже был приглашенный из Германии лесничий, который не позволял рубить деревья абы как, а со смыслом. Так, чтобы древесину можно было продавать.
      – Но я не собиралась продавать древесину, – продолжала настаивать я, – разве что в самом крайнем случае.
      Исидор пожал плечами:
      – Кто знает, что за планы ваш родственник настроил. Может, поначалу уморить вас, а потом уже доказывать свое с вами родство.
      Я вздрогнула и с подозрением посмотрела на Исидора: нарочно меня пугает, что ли?
      Непонятно как оказавшийся поблизости Веллингтон влез в наш разговор.
      – Тем не менее визит его к вам оказался не случаен. Какие-то планы и в самом деле у него имелись.
      Исидор не стал ждать, пока Джим разовьет свои предположения, и с поклоном удалился.
      – Послушайте, Джим, но судя по всему, Кирилл достаточно богат. Если у него осталось содержимое шестнадцати обозов с награбленным добром... Наверное, что-то он вывез из Индии. Или вы думаете, это первое его мошенничество?.. Джим, почему вы молчите?!
      Нет, это и в самом деле просто безобразие. Посреди разговора углубляться в какие-то свои мысли, ничего мне не объясняя!
      – Пожалуйста, извините меня! – спохватился он и тут же, не сказав больше ни слова, пошел прочь.
      И этот ведет себя так же, как недавно Зимин!
      – Куда это вы отправились?
      – Пойду отыщу Владимира и выясню у него кое-что. Если мои предположения верны, мы вместе с ним сможем составить полную картину произошедшего в вашем имении и ответить на все ваши вопросы.
      Исидор приказал плотникам срубить четыре гроба и обещал послать за священником. Как бы я ни боялась покойников, а не поучаствовать в похоронах было грешно.
      Я разрешила Егоровне взять все, что она найдет нужным, чтобы снарядить в последний путь моих крепостных и англичанку Хелен Уэлшмир, и с утра, как мы договорились, похороним всех четверых на местном кладбище, находящемся в полуверсте от моего имения.
      После ужина мы еще некоторое время сидели в гостиной и молчали. У меня на языке вертелась уйма вопросов, но, глядя на задумчивые, отрешенные лица мужчин, я тоже предпочла отложить свои вопросы на другое время. И лишь изредка взглядывала на Зимина и Веллингтона, когда отрывалась от чтения французского романа, взятого мной в библиотеке.
      – Джим, вы ничего не хотите мне сказать? – на всякий случай спросила я.
      Он взглянул на молчавшего Зимина и пожал плечами:
      – Давайте поговорим завтра, после похорон?
      – Хорошо, – сдержанно согласилась я и собралась покинуть это мрачное общество.
      Накануне я заглянула в кухню, где Эмилия вроде равнодушно сказала:
      – Теперь, наверное, ваше сиятельство, мне не обязательно спать в вашей комнате. Преступники пойманы, и вам больше ничего не угрожает.
      – Тебе неинтересно общаться со мной?
      – А вам?
      – Тебе, – поправила я.
      – Хорошо, тебе не прискучило возиться со своей крепостной и кухаркой?
      – Не прискучило, – заверила я, потому что понимала то состояние неопределенности, в котором очутилась моя сестра. – Мне нужно сказать тебе еще кое-что.
      Похоже, запланированную мной беседу с ней и Исидором придется отложить, потому что мужчины продолжали оставаться в моем доме, так что полученные от Мамонова сведения я сообщу Эмилии, а уж она пусть посоветуется с Исидором.
      Так вот, поскольку с сестрой мне было общаться куда приятнее, чем с этими буками, я уже собралась пожелать им спокойной ночи, как Зимин вдруг заговорил:
      – Послушай, Джим, а почему бы тебе не рассказать нам с княжной о своем интересе к этой жемчужине? Ты думаешь, что имеешь право обладать ею?
      – Вовсе нет, – как будто даже обиделся Веллингтон, – но раджа, у которого эту жемчужину похитили, мой добрый знакомый, и я, может, и сгоряча пообещал ему эту реликвию вернуть. Много лет она была собственностью его семьи, и бедняга ужасно горевал.
      – Но кроме того, за возвращение жемчужины раджа тебе кое-что пообещал, – ехидно заметил Зимин.
      – Не без того, – согласился Веллингтон, бросив на меня быстрый взгляд.
      – И где она, эта жемчужина, вы до сих пор не знаете? – все же поинтересовалась я.
      – А вот, – просто сказал Джим и протянул ее мне на вытянутой ладони.
      Я осторожно взяла ее двумя пальцами и посмотрела на свет. Это было удивительное творение природы: черный цвет, точно наполненный изнутри серебром. Увлекшись разглядыванием чуда, я едва не прослушала вопрос Зимина.
      – Ну и где ты ее нашел?
      – А вот это как раз интересно... Я нашел ее в лабиринте...
      Джим опять скосил на меня глаза.
      – Врешь!
      Зимин даже вскочил от возмущения. Но почти тотчас остановился, удивленно взглянул на Веллингтона.
      – Ты хочешь сказать...
      – Вот именно!
      – Черт! А я и не подумал! Так это твои следы были на снегу.
      Он дружески стукнул Джима по плечу.
      – Мои!
      Англичанин ответил тем же.
      – А как ты догадался, что Хелен решила ее спрятать именно там?
      – Дело в том, что я тоже слышал, как Кирилл угрожал Хелен смертью, если она не отдаст то, что принадлежит ему. Она утверждала, что у нее этохранить надежнее. Потом она, видимо, рассудила, что Ромодановский не остановится перед тем, чтобы обыскать ее вещи, и решила спрятать жемчужину вне дома. Там, где ее никто не найдет. Пошла гулять и вроде невзначай вошла в лабиринт. Но по ее следам уже шел Орест. Тут, возможно, что-то у мошенников не заладилось. То ли Орест поторопился, то ли своего хозяина неправильно понял, но он увидел, как Хелен вошла в лабиринт, и скользнул следом за ней. Ничего о ее планах он не знал, никакую жемчужину там не искал, просто воспользовался случаем и придушил строптивую англичанку, которая строила козни его хозяину. Примерно так все и происходило. Догадываешься, как индийцы «любят» англичан? Думаю, он сделал это с радостью... По крайней мере именно так я восстановил картину этого происшествия...
      – Ишь ты какой... разведчик! – с некоторой завистью пробурчал поручик.
      – Разведчик и есть, – легко согласился тот.
      – Но если ты нашел жемчужину, почему продолжаешь здесь торчать?
      – Что значит – торчать? Я отдыхаю в имении, куда меня любезно пригласила ее сиятельство. Кроме того, разве Анна не нуждается по-прежнему в охране? И разве ты не собирался уехать отсюда в самом ближайшем времени?
      – Значит, вот оно что! А я-то все голову ломал, – туманно пробормотал Зимин. – Ладно, может, тебе больше повезет. В конце концов, мы на равных, ни у кого нет преимущества...
      – Что вы имеете в виду? – спросила я.
      – Да это я так, о наших с Джимом делах... Тогда хотя бы расскажи, как жемчужина попала к этому радже?
      – Это длинная история, – начал Джим. – Раджа рассказал мне, что еще дед нашел жемчужину в полуразрушенном храме богини Кали. Если я правильно понял, она была в центре короны богини... Жрецы ее культа долго искали жемчужину. Она считалась утерянной, и сведения о ней всплыли на свет божий именно с связи с кражей. То есть даже сам раджа не знал, что его жемчужину считает своей собственностью еще кое-кто.
      – Ты знаешь это наверняка?
      – Разве моя находка историю не подтверждает? – Джим слегка передразнил поручика. – Вообще я не удивлюсь, если выяснится, что этот Орест нарочно поехал следом за Ромодановским и нарочно напросился к нему в слуги...
      – То есть мнение Мамонова – по крайней мере то, что он мне рассказал – ошибочно? Он считает, будто Орест посвятил свою жизнь служению Кириллу потому, что тот вытащил его из какой-то передряги.
      – Время покажет, – пожал плечами Джим. – Ставлю своего жеребца против некоего письма, которое ты не отправил с нарочным, что все дело в жемчужине...
      – Ты слишком шустер, Веллингтон! – с долей восхищения и досады пробормотал Зимин. – Ну и на что ты ставишь?
      – На то, что ваша уездная тюрьма не удержит в своих стенах Ореста. Я видел, на что способны такие, как он. Развязать любой узел. Находиться сутками без пищи и воды. Сбежать из любого закрытого помещения... и много еще чего такого, о чем ваши полицейские не имеют представления.
      – Но тогда... ее сиятельство по-прежнему в опасности?
      – А разве я не говорил тебе о том же самом?
      Они посмотрели друг на друга понимающими взглядами. Что это значит? Неужели мои мучения еще не кончились?
      Все-таки я не перестану удивляться мужчинам. Именно здесь, в Дедове, я открыла для себя, в чем отличие мужских характеров от женских.
      Скорее всего мужчины, которых писатели описывают в своих романах и по которым мы судим о мужчинах в жизни, отличаются как небо и земля! Наверное, это всего лишь легенды о самих себе. Кем они могли бы быть, если бы не то или другое...
      Яркий пример у меня перед глазами: для них важнее всего не присутствие женщины – кстати, по ее собственному мнению, довольно привлекательной, – а какое-то письмо, которое нашел в документах поручик! Или их пари на то, что какой-то там слуга запросто сбежит из тюрьмы!.. По крайней мере могли бы побольше обращать на меня внимания!

      – Или ты мне не все рассказала, или что-то здесь не то, – задумчиво проговорила Эмилия, когда выслушала мой рассказ.
      Мы с ней лежали в своих постелях и обсуждали события минувшего дня.
      Я и сама не заметила, как постепенно стала рассказывать Эмилии обо всем, что со мной случалось. И если бы кто-то смог подслушать наши разговоры, не зная о нашем возрасте, непременно решил бы, что старшая из нас Эмилия. Она судила обо всем куда более здраво, чем я, и делала из моего рассказа более основательные выводы.
      Мне, как оказалось, и в самом деле не хватало задушевной подруги. Или человека, с которым я бы не боялась откровенничать. Отчего-то я была уверена: что бы со мной ни случилось плохого, Эмилия никогда не станет злорадствовать. И мне уже не хотелось думать о том, как бы к этому отнеслась моя мама...
      – Что-то не то, я и сама чувствую, но только пытаюсь собрать все в кучу, как эта куча странным образом расползается в разные стороны, и когда я уже готова схватить за хвост истину, она куда-то исчезает...
      – Это бывает, – согласилась Эмилия. – Но бывает, когда ты бьешься над разгадкой один, а нас-то ведь двое.
      Двое! С некоторых пор это слово стало звучать для меня музыкой. Конечно, я не придумала ничего нового, поняв, что человек не может жить один и сам с собой общаться. Когда это еще я выйду замуж, но ведь никто не пообещает, что с будущим мужем мне захочется откровенничать, а вот с Эмилией у меня это получилось будто само собой.
      – Первое: откуда у того, кто прятался в оружейной комнате, появилась в руках вещь, принадлежавшая Джиму Веллингтону? Неужели только для того, чтобы бросить ее в твой подсвечник?
      – В самом деле, – согласилась я, – об этом событии я почему-то забыла. И как ты предлагаешь это узнать?
      – Спросить у того же Джима. Может, теперь, когда в доме нет исправника, он наконец признается?.. Второе: почему Ромодановскому понадобилось себя увечить? Он хотел таким образом отвести от себя подозрения, но в чем? Если в убийствах, то от этого его все равно не перестали подозревать... Его ранение почти ничего не изменило.
      – Погоди! – Я встала с кровати и зажгла свечу. – Как бы я завтра чего-нибудь не забыла. Надо мне записать все, что ты говоришь. Сейчас я схожу в библиотеку...
      – Ты хочешь пойти в библиотеку? Одна?
      – Но ты же сама сказала, что мне теперь нечего бояться.
      – Я пойду с тобой, – решительно сказала сестра; она взяла в руку подсвечник, а мне кивнула на все еще стоявшую у кровати шпагу.
      Но никто нас в коридоре не подстерегал, никто из своей комнаты не вышел, так что мы спокойно прошествовали из моей комнаты до библиотеки и обратно. А потом мы вместе с Эмилией разбирали каждое происшествие, употребляя все, что известно о нем.
      К нашей встрече, назначенной на вечер, я подготовилась самым серьезным образом. Записала вопросы, на которые должны были ответить гостившие у меня мужчины. И испытала необычное возбуждение от того, что именно сегодня все встанет на свои места. Я наконец все узнаю, а также – когда собираются мои гости отбыть из Дедова восвояси.
      Не то чтобы я так уж этого хотела, но я все время чувствовала себя как-то неуверенно, неопределенно, словно чего-то от обоих ждала.
      – Я тоже буду поблизости, – сказала Эмилия, – так что время от времени ты сможешь под благоприятным предлогом выходить в кухню, зная, что твои тылы прикрыты.
      Тылы! Я умилилась той решительности, которую проявляла моя сестра. Все-таки она была очень похожа на нашего отца, к сожалению, только он сам об этом не знал.
      Итак, долгожданный вечер настал. Эмилия поставила на стол десерт, как и штоф с ликером, а мужчины вместе со мной расселись вокруг.
      – Я рад вас обоих видеть, – медленно проговорил Джим, ставя на стол бутылку из темного стекла. – Простите, Анна, но ваш ликер – это не для меня. А вот старое доброе виски... Оно греет душу и веселит кровь... Владимир, налить тебе?
      – Налей, – согласился Зимин.
      Я разочарованно вздохнула: вот еще одна моя ошибка. Чего вообще я решила, будто все мужчины, так же как мой отец, любят этот напиток?
      Веллингтон налил в рюмки себе и поручику, потом, чокнувшись, они выпили. Точнее, выпил поручик, а Джим сделал вид, что отпил глоток, а на самом деле лишь поднес бокал к губам и вроде незаметно отставил от себя. Правда, я сделала вид, что ничего не заметила. Кто знает, почему не пьет Джим? Может, он хочет сначала серьезно поговорить. Это русские пьют до того, как решат свои дела, а англичане, возможно, рюмкой скрепляют свой договор.
      Впрочем, это я уже, как всегда, домыслила. Но кое-что я все же помнила. И не забыла после маленькой рюмочки ликера, которую налил мне Зимин. Задать вопросы я еще успею. Пока нужно выслушать Веллингтона.
      Он обвел нас глазами и сказал:
      – Давайте начнем с меня. То есть раз уж мы решили именно сегодня выяснить все то, что не укладывается в картину преступления, происшедшего в деревне Дедово, фамильном имении князей Болловских, так и станем выяснять.
      – Как торжественно! – нарочито восхитился Зимин.
      – А ты против?
      – Отнюдь. Предоставляю тебе право расставлять свои войска в любом порядке. Когда еще нам представится такая возможность: посидеть за столом втроем и не спеша поговорить о жизни?..
      – Тебе уж точно не представится, – заявил поручику Джим.
      – Но почему? Думаешь, я по службе слишком занят, чтобы иметь возможность вот так, не спеша, проводить время, встречаясь со старшими друзьями?
      – Вот уж не думал, что ты и Анну причислил к своим друзьям. А мне казалось...
      – Раз кажется, значит, привидение, – рассмеялся Зимин.
      – Наверное, ты прав: для лирических отступлений нынче не время. Надо сказать, в какой-то момент я даже пожалел, что связался с ними. Жадные, нечестные и, главное, непослушные, каждый себе на уме, и каждый старался урвать не то чтобы кусок побольше, а хотел бы вообще ни с кем не делиться...
      – С кем это с ними? – выхватила я из слов Веллингтона одну странную фразу. Собственно, вся его речь была странной. Я ничего не понимала, а Зимин смотрел на него во все глаза и делал такие движения ртом, будто хотел что-то сказать, но у него никак не получалось.
      – С Хелен и с Кириллом, – спокойно пояснил он. – До встречи со мной каждый из них промышлял сам по себе, потому они и пытались все время соскочить с поводка, а Хелен вознамерилась даже спрятать от меня черную жемчужину, мне принадлежащую.
      – Ты же говорил, она принадлежала радже, – выговорил наконец Зимин, отчего-то словам Джима не удивляясь.
      – Жемчуг – это такая вещь, которая может принадлежать каждый раз другому человеку... Но погоди, не перебивай меня. Разве ты не хочешь узнать, как все было на самом деле?
      – Очень хочу, – скривил в улыбке рот Зимин.
      – Так вот, когда я понял, что Хелен не собирается отдавать мне жемчужину, я разозлился. Причем на нее не действовали никакие угрозы, и я уже решил ночью провести у нее в комнате обыск, предварительно усыпив ее хлороформом.
      – Понятно, откуда взялась та тряпка в оружейной. Но Хелен к тому времени была мертва, тогда кому она предназначалась?
      – Тебе, – ухмыльнулся Веллингтон. – Тебя я тоже не хотел убивать. По крайней мере до срока, но ты оказался таким подвижным, что успокоить тебя удалось лишь ударом по голове... Опять ты меня перебил!.. Предупреждаю в последний раз, иначе ты будешь наказан... Так вот, я вдруг увидел, как Хелен оделась и попыталась прошмыгнуть мимо моей двери к выходу. Я сразу понял: отправилась прятать жемчужину. И если я дам ей уйти, то никогда больше сию драгоценность не увижу...
      Я сидела за столом напротив Джима, остолбеневшая от его признаний, которые он делал, почему-то не боясь ничего. Я скосила глаз на Зимина – тот сидел, словно боясь пошевелиться, словно прислушиваясь к тому, что происходило внутри его.
      – Еще рано, – кивнул каким-то своим мыслям Джим.
      – Так это вы убили Хелен? – почти прохрипела я, так перехватил мне горло страх.
      – Откровенно говоря, убивать ее я не собирался. Но она так меня взбесила, что, видимо, поэтому я сжал ее горло сильнее, чем следовало бы.
      – И Аксинью – вы?
      – Нет, Аксинью и в самом деле задушил Орест, когда я послал его к вам в комнату за розовым бриллиантом. А я продолжал крутиться на глазах Мамонова, чтобы он сам не усомнился: я чист перед законом аки агнец...
      – А Марию?
      Я не переставала задавать ему вопросы, потому что они были совсем другие, а не те, которые мы с Эмилией для него приготовили.
      – Тоже Орест. Я предупредил его: если кого-то потребуется убрать, только душить. Следователь должен был думать, будто все смерти лежат на совести одного человека. Орест же случайно услышал, как она рассказывала, будто видела меня, крадущегося к лабиринту. Ну уж и крадущегося! – вроде даже смутился он. – Скажем так, я шел к лабиринту с некоторыми предосторожностями. Конечно, я ведь не успел забрать из лабиринта жемчужину, которую спрятала в нем Хелен. Еле поутру дождался, когда рассвело...
      – А ведь Мария вас не выдала. Никому из нас не призналась, что видела вас именно утром, а не вечером. Думала, это ее спасет.
      – Я не мог рисковать, – доверчиво сказал мне Веллингтон. – Раз она открыла это вашей служанке, могла открыть еще кому угодно.
      – А почему вы убили Осипа?
      – Так ведь он тоже мог меня выдать. Это ведь я, а вовсе не Кирилл, забрал себе пропавшие обозы... Отдав ему два из них – как оговоренную часть.
      – А это, случайно, не вы посоветовали ему расположиться у меня в имении?
      – Конечно же, я, – расплылся Джим в довольной улыбке. – Я ведь знал, что долго праздновать ему не дадут. Это бунт, а дурак Осип думал, будто он сможет пользоваться вашим Дедовом столько, сколько ему придет в голову... Но потом, когда он позволил слугам привести его в имение связанным... Мне ничего не оставалось, как приказать Оресту убить его. Тут уж было не до церемоний с удушением.
      – Кто же тогда ударил ножом Кирилла? – Я продолжала задавать вопросы, хотя на многие из них Веллингтон ответил и без моей помощи.
      – Орест. Я приказал ему отвлечь внимание от меня. Любыми средствами. Ведь мне пришлось сбежать из оружейной, и это слишком осложнило мое положение – я никак не мог объяснить, откуда взялся брошенный на месте сюртук.
      – И Кирилл согласился, чтобы его ударяли ножом? – задала я вопрос, который вертелся у меня на языке.
      – А что ему оставалось? Он не посмел меня ослушаться. Кирилл уже не раз помогал мне кое в чем. Например, определял, стоит ли мне заниматься вашим имением, достаточно ли оно дает дохода, ведь в отличие от него жемчужина и ваш бриллиант – то, что можно спокойно укрыть в маленьком кармашке. И уехать с ними в любую страну, прихватив с собой лишь небольшой саквояж. Эти драгоценности могут обеспечить на всю оставшуюся жизнь не только меня, но и моих внуков... Только зачем же отказываться от того, что само плывет тебе в руки?
      – Но зачем тогда вы отправили своих слуг прочь? Ведь это вы придумали – заставить Кирилла признаться?
      Он улыбнулся мне.
      – Согласитесь, Анна, я неплохой стратег. Во-первых, мне нужно было убрать отсюда Мамонова. Он уже стал меня подозревать, а это связывало мне руки. Зимин тоже стал поглядывать в мою сторону с недоверием. Догадался, что если я Хелен убрал, то и его смогу отправить вслед за ней... Нет, мне во что бы то ни стало нужно было успокоить вас, вызвать прежнее доверие у Владимира... В противном случае разве стал бы он принимать яд из моих рук?
      Да, еще отец говаривал, что многих богатеев сгубила их ненасытность. Неумение вовремя остановиться присуще большинству из них... Момент, что он сказал – яд из его рук?!
      Не потому ли все время молчит Зимин? Я посмотрела на него как раз в тот момент, когда он с закатившимися глазами стал валиться вперед лицом, и невольно вскрикнула.
      На ощупь я протянула руку к стоявшей у ножки стола шпаге. Принесла ее сюда, хотела пошутить... Какая глупость! Теперь она была единственной возможностью спасти свою жизнь.
      – Вот и все, – сказал Джим, с удовлетворением глядя на неподвижную фигуру поручика. – Ну-ка, Анна, будьте умницей и отдайте мне ваш розовый бриллиант.
      – Ни за что! – сказала я, продолжая сжимать вдруг вспотевшей рукой эфес шпаги, которую не видно было с другого конца стола.
      Мне показалось, что сердце оборвалось в тот момент, когда безжизненная голова Зимина стукнулась о стол, и теперь ледяная пустота на его месте странным образом успокоила меня. Так, словно терять в этой жизни мне было уже нечего.
      – В чем, в чем, а в глупости, княжна, вас заподозрить трудно, – без улыбки заметил Веллингтон. – Неужели зрение меня обмануло и вы не питаете к поручику никаких нежных чувств?
      – Я не собираюсь исповедоваться перед вами. Для священника вы слишком грязны.
      – Ах-ах, эти красивые речи. Думаете, ваш поручик святой? На его службе, если хотите знать, не запачкаться просто невозможно... Я вовсе не настаиваю на исповеди, но неужели вам безразлично, жив Зимин или нет?
      – Вы для того его убили, чтобы меня проверить?
      – Всего лишь отравил, – с удовольствием проговорил Веллингтон и достал из кармана маленькую золотую коробочку. – А теперь достаточно растворить в бокале эту белую горошину, и Владимир придет в себя.
      – Вы обманываете меня!
      – Но для чего? – поинтересовался Веллингтон. – Поверьте, в моем арсенале имеется достаточно средств, чтобы заставить говорить самых неразговорчивых.
      – И все равно я не отдам вам бриллиант!
      Он помолчал, переводя взгляд то на меня, то на неподвижного Зимина, а потом усмехнулся своим мыслям.
      – Отдадите, милая, еще как отдадите... Кстати, насчет противоядия я вовсе вас не обманывал... Как и в том, что в самом деле хотел предложить жизнь Зимина в обмен на розовую безделушку... А теперь я подумал, что это ваше Дедово мне понравилось. Я к нему даже прикипел. Тем более что после вашей смерти оно перейдет по наследству ко мне!
      Он рассмеялся и встал из-за стола.
      – Вы ведь, дорогая княжна, не знаете главного: на самом деле ваш кузен вовсе не Кирилл, а я. Пусть Владимир и говорит, что седьмая вода на киселе. Как бы то ни было, ближе меня у вас родственников нет. А следовательно, и наследников...
      – Вы – англичанин – собираетесь наследовать имение русских князей?
      – Мой отец был англичанином, не спорю, но мать-то русская, и ее имение я унаследовал, взяв ее же фамилию. Так что по паспорту я никакой не Джим, а Яков. Яков Ромодановский... То-то я повеселился, наблюдая, как Кирилл разыгрывает перед вами комедию... Однако хватит. Поговорили, пора и честь знать.
      Он решительно пошел ко мне, но остановился, когда я встала в позицию, выставив перед собой шпагу.
      – Анна, неужели вы сможете вот так просто взять и воткнуть шпагу в безоружного человека?
      – В убийцу! – выкрикнула я.
      Мне уже было известно, что, будучи в Индии, Веллингтон многого нахватался. Он умел незаметно подкрадываться. Стремительно передвигаться. Слышать шаги за спиной. Потому я всеми силами старалась производить как можно больше шума, чтобы отвлечь мужчину от того, что как раз делалось за его спиной.
      Но то, что случилось потом, конечно же, трудно было предусмотреть.
      Я все еще держала шпагу твердой рукой, просто-таки вцепилась в нее, стараясь не смотреть, как близко подкралась к нему Эмилия. Он ведь мог по моему взгляду прочесть, что у него за спиной творилось неладное.
      Потому, наверное, я и не успела вовремя убрать свое оружие. На него-то со всего размаху и упал Веллингтон, лишенный сознания тяжелой сковородкой в руках моей сестры.
      Наверное, умер он мгновенно. Мне показалось, я даже услышала костяной хруст его грудной клетки. Осознав это, я замерла от ужаса, не в силах пошевелиться.
      – Он умер, – прошептала я, когда Эмилия перешагнула через упавшего и стала трясти меня, намереваясь таким способом привести в себя.
      – А ты хотела бы умереть вместо него? – язвительно поинтересовалась она, не испытывая никакого трепета перед мертвецом, в то время как я держалась из последних сил, чтобы не упасть в обморок.
      – Нет, но я не думала, что именно моя шпага...
      – Слишком уж вы нежны, ваше сиятельство! – фыркнула моя боевая сестра. – В конце концов, какая разница, что оказалось действеннее: твоя шпага или моя сковородка? Между прочим, тяжеленная, я едва не вывихнула руку, когда опускала ее на голову англичанина... Лучше давай посмотрим, что с поручиком. Неужели он умер от отравы, которой накормил его этот негодяй? Надо сказать, Владимир Андреевич мне очень понравился. Будь я постарше... и свободной, – добавила Эмилия уныло, – я бы непременно добилась, чтобы этот великан женился на мне!
      – Ты еще и в самом деле мала, – строго сказала я; пора было ставить на место распоясавшуюся сестру. – Кроме того, положено, чтобы прежде выходила замуж старшая сестра, а не наоборот.
      – А я что, я не возражаю, – сразу отступила она.
      – Налей стакан воды. Если Джим не соврал, достаточно растворить в нем одну беленькую горошину и можно вытащить поручика с того света.
      – И где она, эта горошина?
      – У него в кармане. – Я показала пальцем на распростертое тело Веллингтона, стараясь при этом на него не смотреть.
      Эмилия метнулась к кухне и вернулась с водой.
      – Ты до сих пор не достала эту горошину?!
      – Не могу, – прошептала я, борясь с дурнотой.
      – Аристократка есть аристократка, – вздохнула Эмилия и без промедления полезла мертвому в карман. – Эта коробочка, что ли?
      – Эта. Бросай одну в воду.
      Горошина стала быстро растворяться, так что когда через несколько мгновений я взболтнула для верности стакан, в нем не осталось ни крупицы.
      – Давай оттащим его к креслу, – скомандовала Эмилия.
      Зимин был ужасно тяжел, и без помощи сестры я бы, конечно, не справилась, а вдвоем мы его – в основном волоком – подтащили к креслу и с превеликим трудом придали ему полусидячее положение.
      Но когда я попыталась открыть Зимину рот, мне это не удалось.
      – Погоди! – Эмилия взяла со стола десертную серебряную ложку, запрокинула голову мужчины и попыталась с ее помощью разжать поручику зубы. Ей это удалось. – Теперь я буду держать ложку, а ты попытайся влить ему в рот эту воду.
      Первая попытка не удалась, и вода почти вся пролилась мимо.
      Эмилия что-то пробормотала, но я надеялась, что не в адрес моей косорукости.
      – Давай поменяемся, – решила моя сестра. – Ты будешь разжимать ему челюсти, а я постараюсь влить это лекарство, или как оно называется...
      – Противоядие!
      – Постараюсь влить противоядие ему в рот.
      И в самом деле, у Эмилии это получилось не в пример ловчее. Зато я с такой силой разжимала Зимину челюсти, что едва не сломала ему передние зубы. Осознав это, взялась поудобнее.
      Наконец лекарство было все влито, но поручик по-прежнему не подавал признаков жизни.
      – А что, если мы опоздали? – произнесла Эмилия фразу, которая вертелась и у меня на языке. – Надо послушать сердце.
      Она ловко расстегнула поручику сорочку, и я увидела поросль волос на его груди, приведшую меня в удивление. Оказывается, мужчины волосаты... точно звери! Как, наверное, пугаются молодые девушки, ложась впервые в постель с таким вот поросшим шерстью мужчиной. При том что сами имеют нежную белую кожу без единого волоска! Если не иметь в виду совсем уж интимные места.
      Наверное, такая мысль пришла и в голову Эмилии, потому что она отодвинулась от Зимина и сказала мне, стараясь на него не смотреть (как мы в этом похожи!):
      – По-моему, надо послушать его сердце.
      Вздохнув, я приложила ухо к его груди. Волосы щекотали мне ухо, и первое время я думала, что едва слышные звуки – шевеление этой самой поросли под моей щекой.
      Но это билось сердце!
      – Он жив! Жив!
      Я так обрадовалась, что обняла Эмилию и расцеловала ее в обе щеки.
      – При чем здесь я? – проворчала она, отстраняясь.
      – Давай позовем Исидора, – предложила я, – пусть он прикажет слугам перенести поручика в кровать.
      – Я сейчас его приведу, – согласилась Эмилия.
      – Подожди, я с тобой.
      Мне было стыдно признаться, но я боялась оставаться одна с трупом и едва живым поручиком.
      – А если он придет в себя?
      – Пожалуй, ты права, – вздохнула я и села рядом с креслом поручика так, чтобы не видеть тела Веллингтона.
      Невольно коснувшись руки поручика, я удивилась, какая она холодная. Интересно, почему так быстро остывает убитый человек? То есть не убитый, но стоявший у самого порога бытия... И почему лезут в голову дурацкие мысли? Сейчас я должна была бы рыдать и ломать руки в страхе, что противоядие не помогло и поручик умирает.
      Я взяла его за руку и попыталась согреть в своих руках. Мне казалось, что именно тепла не хватает его сердцу, чтобы забиться так, как полагает ему биться у здорового человека.
      А если его биение всего лишь мне показалось?
      – Владимир! Володя! – позвала я.
      А потом, сама не зная почему, потянулась, чтобы коснуться губами его щеки.
      Нет, он вовсе не умер. Теперь шевельнулся желвак на щеке, а потом из чуть приоткрытых губ донесся шепот:
      – Ваше сиятельство... это вы?
      Я испуганно отпрянула, точно меня застали за чем-то предосудительным.
      – Вы плачете, что ли?
      – Как вы себя чувствуете? – спросила я, не отвечая; не признаваться же, что только что я его оплакивала.
      – Как будто меня ударила копытом лошадь. Изнутри.
      – Вас отравили, – сказала я, и сама оживая вместе с поручиком; не ожидала, что буду так горевать по человеку, о котором всего неделю назад и думать не думала.
      Знал бы Амвросий, в какое варево страстей меня отправляет, сам бы со мной поехал. Только вряд ли его присутствие в Дедове что-то изменило бы.
      – А где Джимка-то?
      – Джимка! – передразнила я Зимина. – Скажите спасибо, что он догадался упомянуть о противоядии, а то ваш граф Зотов так и не дождался бы своего офицера...
      И тут в гостиную быстрым шагом вошел Исидор.
      – Ваше сиятельство, что же вы за мной не послали? Виданное ли дело: две столь юные особы волей судьбы остались в руках такого волка!
      – Вы не меня имеете в виду? – Поручик сделал попытку подняться, но силы его оставили.
      – Не вас, мил человек, да вы и сами пострадали...
      Он скосил глаз на тело Веллингтона и опять посмотрел на меня.
      – Сейчас я прикажу это убрать, а завтра...
      – Завтра мы пошлем кого-нибудь в уезд. Придется, видимо, Ивану Георгиевичу опять к нам наведаться. Вот только как ему это объяснить?
      – Давайте лучше подумаем о живых, – подала голос Эмилия. – Я думаю, надо отнести Владимира Андреевича в постель и напоить его молоком.
      – Не хочу молока, – капризно протянул Зимин.
      – Что значит – не хочу? – спохватилась я; в самом деле, нет чтобы о больном подумать! Разговоры разговаривает. – Будете пить как миленький.
      – Я за подмогой, – направился к двери Исидор.
      – Погодите, – слабо, но властно остановил его поручик. – Лучше помогите мне подняться.
      Исидор подставил поручику свое плечо, а я поддержала его с другой стороны. Он покачнулся, но встал и теперь увидел тело Веллингтона.
      – И кто же его?
      – Мы с Эмилией, – хмуро пробормотала я.
      Зимина резко качнуло в сторону.
      – Так, значит, я обязан вам жизнью? Чем же я могу заплатить вам за эту услугу?
      – Своей жизнью, конечно! – сказала я сердито, не обращая внимания на усмешку Исидора.
      – В каком смысле... То есть вы хотите сказать...
      – Подумать только, а граф Зотов характеризовал вас с самой хорошей стороны: талантливый, говорил, сотрудник, все схватывает на лету... Значит, вы меня не любите? И наверное, глупо, что я заговорила с вами об этом.
      – Но, княжна, ваше сиятельство, как вы можете так говорить? Да я готов положить к вашим ногам все, что у меня есть...
      – Кроме свободы, – досказала я за него.
      – Не страшно жениться, страшно к попу приступиться! – хмыкнул он. – Вы правы, я всегда этого боялся.
      – Вы слышите, Исидор! – вскричала я. – Что он такое говорит?!
      – Слышу, ваше сиятельство. Мы с вами видим перед собой пример мужчины-холостяка, который ищет себе жену, дожив этак лет до сорока...
      – Сколько же вам сейчас? – спросила я Зимина.
      – Двадцать восемь, – признался он.
      – Значит, еще двенадцать лет. Как раз тогда мне исполнится двадцать восемь лет... Ну что ж, как говорил мой папа, на нет и суда нет. Живите, Владимир Андреевич, радуйтесь жизни. Отпускаю вас с миром.
      – А что же вы? – спросил он, с моей и Исидора помощью укладываясь на кровать.
      – А я вернусь в Петербург богатой наследницей и отправлюсь на свой первый бал, где непременно меня кто-нибудь заметит, посватается...
      Опять я про замужество! Неужели все девицы непременно о нем мечтают?
      – Прошу прощения, поручик, у меня дела. Но я к вам кого-нибудь пришлю. Может, Алешу? Хороший паренек.
      – Присылайте Алешу, – согласился Зимин.
      Мы остались одни, а Эмилия, надо думать, вернулась на кухню. Может, готовить мне ромашковый чай?
      – Спокойной ночи, Владимир Андреевич, светлых вам снов.
      Я повернулась, чтобы уйти.
      – Анна Михайловна! Аня, неужели вы вот так и уйдете?
      – Вам что-нибудь нужно?
      – Нужно. Чтобы вы поцеловали меня на сон грядущий.
      – Поцеловала? – удивилась я. – Так, как ребенка целует няня? Но для того я лучше к вам Егоровну пришлю.
      – Не надо Егоровну!.. Ну простите меня, я больше не буду!
      – Что вы не будете? – строго спросила я.
      – Вести себя как последний дурак.
      – Ничего страшного, если хочется так себя вести, ведите.
      – Мне не хочется!
      Зимин попытался подняться.
      – Анна Михайловна, я прошу вас стать моей женой.
      Я остановилась на пороге.
      – Ах, это вы из-за того, что я вам противоядие дала? Ничего, это мне на том свете зачтется. Женщины должны делать добрые дела бескорыстно, не так ли?
      – Вы не ответили мне...
      В самом деле, хватит его мучить. Я подошла, чтобы поцеловать поручика перед сном, но оказалось, что этого быстро не сделать.