— Кажется, во всей фирме человек семь-восемь попучили. — Гото оставался беззаботным. — Они начали появляться дней десять назад. Уже и в газетах писали…
      Он взял со стола газету, развернул ее и показал нам небольшую заметку в разделе сенсаций.
      "В последнее время различные толки среди населения вызывают красные бумажки, доставляемые по почте. Это повестки из подкомиссариата, которые получают холостые мужчины в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет. Они являются точными копиями "красных бумажек", запомнившихся тем, кто пережил войну. Все соответствует бывшим повесткам: указание места и времени явки в приписной отряд, маршрут следования к месту назначения и пр. Наша молодежь, не знающая, что такое война, реагирует на них спокойно, вернее, никак не реагирует, зато многие родители серьезно взволнованы такой, как они считают, злой шуткой. Число молодых людей, получивших повестки, неуклонно возрастает, и раздаются голоса, требующие полицейского расследования этого дела".
      — Оказывается, все получают… — разочарованно протянул Сакума. Кажется, он был недоволен, что эта честь выпала не только ему. — Интересно все-таки, чья это проделка?
      — Возможно, какие-нибудь шовинистические организации пытаются посеять панику среди населения, — сказал шеф.
      В столовой для служащих в этот день только и было разговоров, что о загадочных повестках. А я все время думал о Такэи, который без предупреждения не вышел на работу, и волновался. Помнится, в его повестке явка как раз была назначена на сегодня…
      Я беспокоился о Такэи, но не смог сразу пойти к нему. Сначала мне пришлось отправиться в больницу, поговорить с главным врачом относительно состояния отца.
      — Операцию делать нельзя, больной не перенесет ее, — сказал главврач. — Лучше оставить его в покое, так он дольше протянет.
      Отец, исхудавший, осунувшийся, беспокойно метался по кровати, не переставая бормотать:
      — Вперед! Огонь! Огонь! Враг на правом фланге! Танки!.. Не уходите без меня!.. Не оставляйте меня здесь… умоляю, не оставляйте…
      — За последний месяц ему стало хуже. Этот процесс прогрессирует, — главный врач дотронулся до своего лба. — Бедняге кажется, что мы все еще воюем.
      В детстве я не очень-то любил отца. У нас в доме царил дух милитаризма, ярым приверженцем которого он был. Мы с матерью по-настоящему страдали, когда он начинал нас «воспитывать». Однако теперь мне было тяжело смотреть на него: старый — ему уже давно перевалило за шестьдесят, — больной, беспомощный, а все еще бредит войной. Наверно, и на войне ему приходилось трудно — слишком уж упрямый, своенравный характер.
      Когда я повернулся спиной к его кровати, собираясь уходить, какое-то смутное воспоминание промелькнуло у меня в голове. В коридоре я попытался вспомнитьо чем, но так ничего и не вспомнил.
      К Такэи я попал вечером. Его квартира была на замке. В этот день он так и не вернулся домой, а на следующий снова не вышел на работу. И через день, и через два не вышел. У нас о нем никто ничего не знал.
      Как раз в это время в нашей фирме начали исчезать и другие служащие. Я заметил, что многие столы пустуют. Ни один из молодых сотрудников не отпрашивался у начальства. Сначала мы думали — легкомысленные парни загуляли, но вскоре выяснилось, что и дома о них ничего не известно. Пропали без вести. Вообще-то люди довольно часто пропадают без вести. Так, например, только в 196… году в Токио по невыясненным причинам пропали без вести пять тысяч пятьсот мужчин. В том числе полторы тысячи исчезли бесследно, словно испарились. На это обратили внимание не сразу. И только когда было установлено, что количество «испарившихся» молодым холостых мужчин неуклонно увеличивается по всей Японии, в стране забили тревогу.
      — Ужас, что творится! — простонал я, кончив читать статью на первой странице газеты. Да, теперь статьи об исчезновении помещали уже не в разделе сенсаций, а на первой полосе. — Пишут, что за какие-нибудь две недели в Японии исчезло семь тысяч пятьсот парней. Связь с "красными бумажками" совершенно очевидна. Люди пропадают за день до указанного срока явки в отряд назначения…
      — Поговаривают, будто на самом деле исчезло еще больше. И дальнейшие прогнозы тоже неблагоприятные, — сказал Накадзаки, бухгалтерский работник, большой скептик. — Интересно, много таких, которые, прочитав газету, связывают исчезновение с повесткой?
      Я невольно окинул взглядом комнату. Столы Такай, Сакума, Гото и некоторых других сотрудников пустовали.
      — И куда только смотрит полиция! — я повертел газету в руках, мне не работалось. — Ведь только сейчас приступили к настоящему расследованию.
      — Полиция не виновата. На первых порах родственники пропавших подавали обычные заявления в соответствующие подкомиссариаты. — Накадзаки откинул волосы назад и пригладил их ладонью. — Так что и розыски велись обычным порядком. Я думаю, немало времени потребуется, пока начнется специальное расследована этого массового, планомерного похищения людей.
      — Но зачем? Кому это понадобилось? — от волнения я кусал ногти. — Может быть, это политические интриги, шовинистических организаций?
      — Ходят слухи, будто существует тайная военная организация, — раздраженно вмешался шеф. В последнее время он стал очень нервным — еще бы, как тут не потерять голову, когда молодые сотрудники исчезают один за другим! — Помните, несколько лет назад в парламенте поднимался вопрос о подпольной организации, вербовавшей японскую молодежь в тайные добровольческие отряды? Кажется, юношей посылали не то в Юго-Восточную Азию, не то еще куда-то…
      — Что-то непохоже! — я покачал головой. — Во всяком случае, никто из наших пропавших сотрудников не записался бы в тайную добровольческую армию. Вот если бы им предложили бесплатное кругосветное путешествие, с радостью отправились бы… Да и масштабы очень уж большие.
      — Кто их там разберет! Существуют же на свете международные банды, торгующие людьми, — в голосе шефа послышалось отчаяние. — А молодежь у нас способная, может быть, похватали наших ребят и отправили в какие-нибудь мелкие государства подальше отсюда. Там тоже чиновники нужны. Или того хуже: используют их как быков-производителей…
      — Но разве банда стала бы заранее предупреждать жертву специальной повесткой? Нет, здесь что-то другое. Надо смотреть действительности прямо в лицо… Я слышал, все пропавшие — сильные здоровые парни в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет. И, обратите внимание, как правило, вторые сыновья в семье.
      — Ну и что?
      — А то… — Накадзаки пустым взглядом уставился в пространство. — Может быть, чем черт не шутит… может быть, это настоящая мобилизация…
      Мы с шефом невольно переглянулись. Я почувствовал себя так, словно меня ударили по голове чем-то тяжелым.
      Мне показалось, что страшно давно, нет, наоборот, совсем недавно, всего несколько месяцев назад, кто-то уже говорил об этом… о мобилизации… Кто же это был? Где я это слышал?.. Я изо всех сил старался вспомнить. Но чем больше напрягал память, тем более расплывчатым становилось воспоминание.
      Страшная, напоминавшая давно оконченную войну повестка продолжала появляться в почтовых ящиках квартир, где жили мужчины соответствующего возраста. Пожалуй, слово «появляться» больше всего подходит в данном случае, ибо полиция установила, что почта здесь ни при чем: "красные бумажки" не были зарегистрированы ни в одном почтовом отделении и ни один почтальон их не доставлял. Кто же опускал их в почтовые ящики?..
      Вопрос повис в воздухе, потому что никто во всей Японии, от Хоккайдо и до Кюсю, не видел таинственных отправителей.
      Родители сыновей, получивших повестку, или просто сыновей соответствующего возраста с искаженными лицами бежали в полицию — куда же смотрят блюстители порядка?! Почему нельзя мобилизовать все силы и ликвидировать эту ужасную банду, похищающую людей? Или хотя бы предотвратить исчезновение тех, кто на очереди?.. И полиция действительно мобилизовала все силы для охраны получивших повестку, ни на что другое ее уже не хватало. В первое время власти для каждого очередника выделяли специальный наряд полицейских. Его должны были охранять в течение двадцати четырех часов до срока явки, указанного в повестке. Потом, когда повестки стали массовым явлением, от этой меры пришлось отказаться — слишком мало было полицейских. Кроме того, молодые люди, получившие повестку, все равно исчезали, как бы тщательно их ни охраняли, — буквально испарялись на глазах. И происходило это всегда за несколько минут до указанного срока, когда мобилизованный должен был сесть в поезд и отправиться к месту назначения.
      Когда выяснилось, что никакие силы не могут противостоять этой страшной и загадочной мобилизации, среди населения началась настоящая паника. Каждый день парламент осаждали демонстрации родителей. "Объявите чрезвычайное положение! Выделите для восстановления порядка отряды полиции и самообороны!" — требовали люди. Однако вскоре полицейские и члены отрядов самообороны тоже начали получать пресловутые "красные бумажки". Число мобилизованных достигло нескольких сотен тысяч, и правительство наконец-то поставило этот вопрос на обсуждение кабинета министров и парламента. Но обсуждение было бессмыслицей — разве можно принять какие-либо меры против сверхъестественного явления, причины которого не выяснены?.. Мобилизация не признавала никаких социальных градаций. Наследники виднейших политических деятелей и финансовых магнатов исчезали с тем же успехом, что и сыновья простых рабочих и крестьян. "Красная бумажка" была всесильной. Не пощадила она и молодых знаменитостей — актеров, певцов, писателей, чемпионов. Когда один из самых популярных певцов получил повестку, его обезумевшие от ужаса, но полные решимости поклонники создали гвардию телохранителей. Но это не помогло. В день и час явки, указанные в повестке, актер, пытаясь снискать еще большую популярность, выступал на эстраде перед многочисленной публикой. Вдруг он страшно вскрикнул и растворился в воздухе на глазах у онемевщеи публики и гвардии телохранителей.
      В первое время молодежь, получившая повестки, совсем не волновалась, беспокоились только их близкие. Оно и понятно: двадцатилетние парни, здоровые, отлично сложенные, не имели ни малейшего представления о войне. Зато люди среднего поколения, испытавшие ее на собственной шкуре, сразу заволновались так, словно кто-то прикоснулся к их старым, но еще не зажившим ранам. В первый период смятения и ужаса жертвой разъяренной толпы стали почти все конторы шовинистических организаций и так называемые милитаристские бары. Но таких заведений вообще было мало. Наблюдались случаи нападения на нотные магазины; обезумевшие люди рвали и топтали ногами ноты военных песен и маршей. Бунтовщики устроили также погром на телестудии, демонстрировавшей военные фильмы, в редакции журнала для юношества с милитаристским уклоном и на фабрике игрушек, производившей игрушечные крейсеры, истребители и танки, сделанные по моделям, сохранившимся с времен прошлой войны. Почтенные родители, в массе своей вполне благонадежные граждане, внезапно превратились в буянов и хулиганов. Они кричали:
      — Гниды, паразиты! Видно, вам мало прошлой войны?! Что — недостаточно разжирели на нашей крови, недостаточно людей загубили?! Теперь опять за старое взялись!
      Кинокомпании не снимали больше военных фильмов. Издательства не печатали романов и повестей о войне. Казалось, бесчисленные литературные герои, все эти храбрые солдаты и гениальные полководцы, трусливо убрались подальше, как только на страну вновь упала мрачная тень милитаризма. Старые боевые песни, которые нет-нет да и звучали в кабаках, где собирались ветераны и просто люди старшего поколения, вовсе смолкли. Антивоенные настроения охватили всю страну. Но несмотря на это, в Японии и без войны разыгрывалась военная трагедия…
      Жены, матери и невесты устраивали многочисленные конференции под лозунгом: "Защитим наших дорогих сыновей, мужей и возлюбленных от чудовища новой войны!"
      Вообще в борьбе против мобилизации женщины были активнее мужчин. Но их активность не давала никаких результатов — люди не знали, против кого и против чего бороться.
      — Мы надеемся, на этот раз вы будете с нами! — агитировали нас члены пацифистских организаций. — Во время войны вы протестовали только внутренне, в мыслях своих, но открыто так и не высказались. Нельзя допустить, чтобы трагедия повторилась. Друзья, объединимся в борьбе!
      — Но против кого? — спрашивали мы.
      — Разумеется, против сил войны, против военщины! — восклицали пацифисты с жаром. — Эта мобилизация — вне всякого сомнения, гнусная интрига тайных милитаристов.
      — Но что же мы должны делать?
      — Как — что?! Всем объединиться и сказать решительное "нет"! — кричали они. — Если вы откажетесь, мы будем бороться одни. Мы все как один скажем «нет» мобилизации, уйдем в подполье и там будем продолжать борьбу…
      Каждый день на улицах города можно было видеть демонстрации женщин с плакатами "Долой войну!", "Долой мобилизацию!". Но наши женщины стреляли холостыми зарядами, и их выступления начали приобретать истерический характер.
      Мужчины были на грани отчаяния. Каждый знал: если получишь повестку, скрывайся не скрывайся, ничто не поможет. Многие пытались бежать за границу, в какую-нибудь далекую заморскую страну. Но это почти никому не удавалось. По совершенно непонятным причинам или виза оказывалась недействительной, или в тот момент, когда человек поднимался по трапу на пароход, он исчезал, как дым. Казалось, у тех, кто проводил эту чудовищную мобилизацию, была своя тайная полиция, как в довоенной Японии. Поговаривали, будто некоторые охваченные ужасом мобилизованные в тот час, когда они должны были явиться в сборный пункт, слышали бряцание сабли. И действительно, довоенные полицейские имели на вооружении сабли…
      — Я, кажется, кое-что понял, — сказал мне однажды Накадзаки, побледневший и осунувшийся от тяжких дум.
      Как только началась эта странная история, Накадзаки совсем забросил работу. Он целыми днями сидел с отсутствующим видом, уставившись в одну точку.
      — Поняли? Что поняли?
      — Да причину всех этих событий…
      — Причину? — я подскочил на стуле как ужаленяый. — Какие тут могут быть причины?! Это же сплошное безумие! Весь мир сошел с ума — вот единственно здравая мысль.
      — У каждого безумного явления должно быть свое объяснение, может быть, не менее безумное, чем само явление.
      — Но как же можно объяснить эти таинственные исчезновения? Ведь люди исчезают на глазах у всех…
      — Во-первых, внезапное исчезновение людей не такая уж редкость, — Накадзакн нахмурил брови. — В конце девятнадцатого века человек по имени Дэвид Ланг внезапно исчез на совершенно открытом пастбище в штате Теннесси на глазах членов своей семьи и знакомых. Бывали и такие случаи, когда ребенок, прыгнув с забора, словно бы растворяйся в воздухе, не достигнув земли. А еще один человек в снежную ночь пошел за водой и исчез у колодца. Родственники слышали его голос, звавший на помощь. Голос доносился откуда-то сверху. На снегу остались только следы этого несчастного, а сам он, как видно, уносился все выше и выше. Голос звучал вроде бы с неба и, наконец, умолк…
      — Но… — мне стало страшно, у меня застучали зубы, — это ведь отдельные случаи, а у нас массовое исчезновение людей.
      — И раньше бывали массовые пропажи людей. Например, в восемнадцатом веке на Филиппинах внезапно исчезла целая армия. Через мгновение она появилась в Мексике. Вот и недавно произошел такой случай. Жители эскимосского поселка вдруг исчезли неизвестно куда. Их дымящаяся еда осталась нетронутой… Почитайте Чарлза Форда, он приводит целую кучу таких примеров.
      — То есть… — я запнулся, пытаясь подытожить то, что узнал, — вы хотите сказать, что все эти люди были поглощены иномерным пространством?
      — В том-то и дело, что иномерным пространством ничего не объяснишь… Если это особое физическое явление, подчиняющееся неведомым нам законам, то как увязать с ним такой анахронизм, как повестка для мобилизованных?
      Действительно, люди у нас исчезали не просто так, а предварительно получив пресловутую повестку. Я не знал, что ему сказать.
      — Есть еще одно объяснение, если допустить существование миров, параллельных нашему… — глубокомысленно изрек Накадзаки. Мне было известно, что он зачитывается фантастикой и знаком с множеством всяких бредовых теорий. — Предположим, где-то по соседству с нами существует еще один мир, точная копия нашего. Все там похоже на нас — и люди, и уклад жизни, только история развивается несколько по-иному.
      — Правильно! — заорал я. — Совершенно верно! Рядом с нами существует еще один мир, где война до сих пор не кончилась! Тут и гадать больше нечего!
      — Но все же и это не дает удовлетворительного объяснения, — Накадзаки посмотрел на меня пустыми глазами. — Если бы эти два мира случайно соприкоснулись, произошел бы, так сказать, взаимообмен. Но люди-то исчезают только у нас…
      — Какая разница? Ведь ваша теория все равно фантастическая!
      — В фантастике тоже должна быть своя логика, — пробормотал Накадзаки, уходя в себя. — Исчезновение людей — явление фантастическое, но если оно происходит, мне хочется дать ему логическое объяснение. Негоже человеку исчезать без всякой причины — это не к добру…
      Повестки начали распространяться по Японии, как чума. Люди перестали сомневаться, что где-то на изломе нашего мира идет невидимая война. Да что говорить! В некоторые семьи, откуда исчезли сыновья, стали приходить официальные сообщения о смерти. Города и деревни стонали от плача. Мужчины, еще не получившие повестки, ходили с опущенными глазами, словно во всем были виноваты они.
      — С каждым днем все страшнее становится, — сказал я жене. — Пока еще берут мужчин до тридцати лет, но, наверное, скоро очередь дойдет и до людей более старшего возраста. Если меня…
      — Нет, нет! — жена так крикнула, что испугала детей. — Не хочу, не позволю! Сбежим куда-нибудь!
      — Бегство не помогает, ты же знаешь, — сказал я нарочито беспечным тоном, но грудь моя наливалась противным холодом. — Слышала о довоенной тайной полиции? Как ни крутись, а из рук Министерства внутренних дел и жандармерии не вырвешься.
      — Вон что вспомнил! — глаза жены гневно сверкнули. — Когда это было-то? Теперь другие времена. Нет, здесь нельзя больше оставаться. Продадим все и уедем за границу… Впрочем, и продавать не стоит. Удерем без всего, в чем есть. Может, сейчас удастся, пока ты еще не получил повестку.
      — Но ходят слухи, что никому из мужчин среднего возраста не удается выехать из Японии. А кроме того…
      — Что — кроме того?
      — Как же я могу уехать, когда отец, беспомощный старик, лежит в больнице?
      — Вот именно — беспомощный старик! Подумай, сколько ему уже лет, со счета сбиться можно. А к тому же он еще и сумасшедший…
      — Замолчи! — я вышел из себя. — Да как ты смеешь? Перед детьми!
      Сердце у меня сжималось от боли. Как же ей не беспокоиться?! У нас ведь двое детей. Что жена будет дедать, если я вдруг исчезну? Ну что она может?.. Разве что удвоить мою страховку…
      Не только нас волновали эти проблемы. Правительство долгое время не принимало никаких мер, потом, наконец, решило выплачивать единовременное пособие семье пропавших. Но это была ничтожно малая сумма — курам на смех. А ведь в некоторых семьях, особенно в крестьянских, мобилизованный зачастую являлся единственным кормильцем. Так же как капля воды не может затушить пожара, жалкое пособие не могло спасти их от голода. Профсоюзы попытались заставить предпринимателей выплачивать жалованье исчезнувших сотрудников их близким. Предприниматели заупрямились, вопрос так и остался открытым…
      Потихоньку приближалось лето. Стояли ясные, погожие дни. Теплый ветерок шевелил молодую листву деревьев, потоки ярких солнечных лучей заливали город. На улицах было полно народу, магазины ломились от товаров, пестрые броские витрины манили покупателей. На первый взгляд — обычный городской пейзаж, обычная картина поздней весны. Но над всем этим кажущимся спокойствием и довольством маячила грозная тень невидимой войны.
      Война, до сих пор бродившая по земле, прочно обосновалась в Японии. На улицах встречалось все меньше и меньше молодых, красивых, модно одетых парней. И однажды…
      Однажды утром, когда мы пришли на работу, не успевшие отдохнуть за ночь, вконец измотанные, — в последнее время дел у нас прибавилось, не так-то просто было найти замену исчезнувшим сотрудникам, — перед нами предстал начальник отдела, обритый наголо.
      — Дошел черед и до меня! — сказал он, сверкая глазами. — Я ведь офицер, связист, так сказать, представитель технических военных кадров. Вот, по-видимому, они и затребовали меня раньше вас, высоко оценив мои специальные знания.
      Шеф, кажется, был пьян. Говорил он бодрым, даже веселым тоном, но за этим чувствовалась горечь.
      — Решил быть покорным и мужественным. Что поделать, приходится подчиняться обстоятельствам, другого выхода нет. И потом, пока еще я ваш начальник. Вам было бы тошно смотреть, как я трепыхаюсь, — он погладил свою бритую, иссиня-черную голову и нарочито громко расхохотался. — Однажды я уже пережил это, теперь, так сказать, повторение пройденного. Если такое начинается в стране, один человек бессилен что-либо изменить. Да и все мы бессильны. Будем считать, что нам просто не повезло — родились в паршивое время…
      Прошла неделя. Шеф каждый день являлся в отдел пьяный, но работал по-прежнему четко и энергично. В обеденный перерыв распевал старые военные песни. Наверно, хотел подбодрить себя.
      — Буду вас ждать, ребятки! Эх вы, задохлики! Все как один сутулые. Ну да ничего, я вас выпрямлю. Такую муштру введу, что небу жарко станет! — дразнил он нас.
      Наконец, когда остался один день до его явки, он с красной лентой через плечо, как это было принято среди мобилизованных во время войны, обошел все начальство со словами прощания. Кто-то предложил достойно проводить шефа, и за несколько часов до отправки поезда — время, разумеется, было указано в повестке — мы собрались у него на квартире. В руках у нас были бумажные флажки с изображением восходящего солнца. Пришли соседи, смущенные, сочувствующие.
      Детей отправили к родственникам. Жена неудержимо плакалa, закрыв лицо ладонями. Шеф, вдрызг пьяный, зеленовато-бледный, прижимал к груди старый вещевой мешок. Заплетающимся языком он произнес речь:
      — Я благодарю вас за великолепные проводы. Я, недостойный Кодзо Тамура, подчиняюсь приказу и готов служить его величеству, не щадя живота своего. Я готов умереть, чтобы после смерти стать демоном-защитником отечества"! Ну, мне пора!
      Мы вразнобой крикнули: "Банзай!" Настроение у всех было подавленное. Шеф с упрямством пьяного приказал нам петь. И мы запели, сбивчиво, с трудом припоминая слова;
      …в тот день, когда явиться на фронт микадо мне велел, во славу жизни пели птицы, и утренний восток алел…
      С этой песней мы вышли на улицу. Испуганные прохожие шарахались, втягивали головы в плечи, бежали прочь и тая. ш в сумерках вечера. Я вдруг вспомнил, как еще гимназистом провожал на фронт отца. Когда его мобилизовали, ему тоже было за сорок. Он, ярый шовинист уличного пошиба, выпячивал грудь, гордо распрямлял плечи и оглядывался — все ли видят, какой он бравый, сильный, непобедимый. Но его тощая, неказистая фигура выглядела какой-то озябшей и удивительно жалкой. Во мне просыпалась тревога — как бы на фронте у него не возобновились похожие на эпилепсию припадки, которыми он страдал раньше… Нелепая процессия, размахивая флажками с изображением восходящего солнца, прошла по пристанционной улице, мимо многочисленных питейных заведений и игорных автоматов. И вот перед самой станцией шеф исчез. Мы дикими голосами крикнули: "Банзай!" и разбрелись кто куда.
      Все стали воспринимать невидимую войну как факт. Предприимчивый книготорговец переиздал давным-давно ставшую библиографической редкостью "Памятку пехотинцу", и ее покупали нарасхват, как пирожки. Если мобилизации все равно не избежать, так уж лучше освежить в памяти забытую науку, чтобы «там» не так туго пришлось… Некоторые, руководствуясь такими же «гуманными» побуждениями, высказывались за то, чтоб возобновить обучение студентов и гражданских лиц военному делу.
      Другие делали отчаянные и смехотворные попытки избежать неизбежного. Подобные чудаки выпивали полную миску соевого соуса или целый день висели на турнике вниз головой, надеясь одурачить военврача — а вдруг старый способ сработает?.. Но я ни разу не слышал, чтобы хоть один мобилизованный вернулся домой. Отцы и матери, желая спасти своих детей, вспомнили старую, в общем-то ненадежную уловку и поспешно отдавали вторых сыновей чужим людям, регистрировавшим их как "старших сыновей", или посылали в монастырь, где молодые парни принимали постриг. Вспомнили также, что во время войны студентов-естественников освобождали от мобилизации. В высших учебных заведениях начало твориться нечто невообразимое: гуманитарные факультеты опустели, студенты осаждали кафедры естественных наук.
      На центральных торговых улицах города, внешне почти не изменившихся, полных обычного оживления, появились женщины с печальными напряженными лицами, которые просили прохожих вышить один стежок на "Поясе тысячи стежков" — старинном талисмане, якобы охранявщем от пуль. Антивоенных демонстраций больше не быдо вместо них время от времени маршировали процессии с национальными флагами и распевали "Именем неба", "Провожаем на фронт солдата" и прочие военные песни. Люди устали сопротивляться, они не то чтобы приняли существующее положение вещей, а просто не знали, как с ним бороться. Правительство наконец увеличило сумму компенсации семьям мобилизованных, больше оно тоже ничего не могло сделать. Праздник проводов весны вылился в невиданное всенародное торжество. Но печальное это было веселье: людям хотелось гульнуть напоследок, а не насладиться неделей отдыха.
      Постепенно все приходило в упадок. Семидесятые годы, сулившие стране расцвет экономики, явились началом увядания. Мобилизованных насчитывалось теперь уже не сотни тысяч, а миллионы. Из городов почти полностью исчезли двадцатилетние и тридцатилетние мужчины — здоровые, жизнерадостные "белые воротнички". Мрачная пропасть, поглощавшая человеческие жизни, была ненасытной, и никто не знал, где ее пределы.
      Наконец мобилизация захлестнула и студентов. Затем повестки стали получать подростки. Как видно, положение "на фронте" было критическим, и «там» решили, по примеру недоброй памяти войны, "высочайшим повелением" отменить отсрочку, даваемую учащимся высших учебных заведений, и снизить призывной возраст сначала с двадцати одного года до девятнадцати, а потом — с девятнадцати до семнадцати.
      Молодежь с обезумевшими лицами и пустыми глазами слонялась по городу. Многие начали пить, дебоширить, хулиганить. Другие самозабвенно занимались автоспортом — лихачили, попадали в катастрофы. Наиболее сильные и смелые увлеклись альпинизмом — взбирались по отвесным склонам на горные вершины, недоступные даже для опытных мастеров спорта… Конечно, и до этого подростки делали недозволенные вещи, но если раньше подобные бунтарские настроения можно было объяснить только переходным возрастом, то теперь они стали закономерными.
      Пропасть поглотила не только студентов. Вскоре на ее краю очутились и люди многосемейные, и мужчины старше сорока лет, и слабые здоровьем, словом, все те, кого во время войны освобождали от воинской повинности. Пришел день, когда повестку получил Накадзаки, а потом и я.
      По-видимому, «там» кончился запас стандартных, отпечатанных в типографии повесток, и теперь текст писали на телеграфных бланках. Сжимая в кулаке такой бланк с наклеенной на него тонкой красной полоской в знак высокой чести, я весь позеленел. Жена взглянула на меня и, обняв детей, разрыдалась. У меня еще теплилась слабая надежда — а вдруг пронесет, вдруг забракуют? Я ведь ужасно хилый, близорукий, без очков собственных пальцев не вижу… Но «там», как мы все понимали, дела обстояли плохо, в общий котел валили всех-и здоровяков и инвалидов. Срок, который проходил с момента получения повестки до явки", тоже сократился. Мне приказано было явиться завтра вечером…
      Следующий день прошел в суматохе. С утра я отправился на работу, приводил в порядок бумаги и передавал дела своему преемнику. Хлопотал по начальству, чтобы мое жалованье оставили за семьей. Кроме того, надо было еще улучить минутку и сбегать в больницу — мне хотелось попрощаться с отцом. Отделы нашей фирмы представляли собой печальное зрелище: тишина, пустота, за малочисленными столами сидят глубокие старики со слезящимися глазами, напряженно смотрят сквозь стекла очков. Это бывшие сотрудники фирмы, много лет назад ушедшие на пенсию и теперь возвращенные сюда насилыю.
      Когда этот похожий на кошмар день подходил к концу, я совершенно измотанный, вернулся домой. Заплаканная жена шила мне пояс-талисман. Дети, присмиревшие и испуганные — наверно, мать им уже все объяснила, — сидели в углу и даже не пытались подойти ко мне. Я тоже забился в угол и повернулся ко всем спиной. Краешком глаза я видел дрожащие руки жены, делавшие стежок за стежком, и мной вдруг овладела безысходная ярость. Дочь, младшая из детей, очевидно, не выдержав напряжения, отчаянно расплакалась и кинулась ко мне.
      — Папа, папочка, не уходи! Никуда не уходи!
      Я крепко прижал ее к себе.
      Почему, отчего происходит этот кошмар?! Мне захотелось крикнуть изо всех сил: "Какой идиот все это натворил? Где он? Покажите мне его!"
      Бежать, скорее бежать! Сейчас скажу жене и… Пусть это бесполезно, но сидеть вот так и ждать — невыносимо… Возьмемся за руки все четверо и побежим куда глаза глядят…
      Тут в дверь резко постучали. Мы прижались друг к другу и оцепенели. Но нет, это было еще не то. Принесли телеграмму из больницы, что отец при смерти, и срочное письмо от Накадзаки.
      — До явки остается час, — сказал я жене. — Пожалуйста, вызови такси. Может, и не успею дать ему последний глоток воды, но все равно поеду.
      Жена вышла, прикрывая руками опухшие от слез глаза, а я раздраженно и нетерпеливо вскрыл письмо Накадзаки. "Есть только одно объяснение этому… — писал он. — Наконец-то я додумался, а до явки остается всего несколько часов… Правда, моя теория имеет смысл, лишь если допустить, что на свете существует такая сила, о которой можно только смутно догадываться. Доказать тут ничего нельзя. Но благодаря этому допущению можно дать хоть какое-то объяснение происходящему, а с меня и этого достаточно…