Лучший из миров

      – Откуда он здесь?
      Короткое, как плевок, заклинание, и цветок, полыхнув, мгновенно обуглился. А маленький Дан заплакал.
      – Сделай обратно!
      – Нет.
      – Сделай, он красивый.
      – Не могу.
      Дан, помнится, до того поразился, что слезы просохли. До сих пор он жил в убеждении, что учителю подвластно все. То есть совершенно. И понимание обожгло, как бадья ледяной воды.
      – Ты не можешь сделать цветок?
      – А зачем? Вон их сколько вокруг. Сами растут, без всякой магии.
      – Этот был один. Он нездешний?
      Учитель угрюмо отмолчался, и Дан продолжил допытываться:
      – Неужели не можешь? Пять лепестков, желтая середка… Так просто!
      – Просто. Из металла могу. Из бумаги, из дерева. Из любого материала…
      – А живой?
      Под обжигающим взглядом ребенка лицо мага словно обветрилось, став еще более жестким и непроницаемым. И Дан, с разъедающим чувством утраты, опустил глаза, вновь набухшие слезами. Кучка пепла у его ног слабо шевелилась на сквозняке.
      – Ясно. Только мертвый…
      Все это было там и тогда. А здесь и сейчас немолодая, очень тучная дама, начисто забывшая, куда и зачем идет, еще долго стояла под обнищавшим деревом, перегородив узкую дорожку. Стояла, задрав голову, пока кто-то не пихнул ее, заодно и обругав. Тут она очнулась, помотала головой, поправила съехавшую с плеча сумку и заколыхалась прочь. И так уж припозднилась, пора открывать магазин, а ей еще идти и идти. Свет не ближний – три квартала! На месте, пыхтя, как паровой каток, она первым делом отперла решетчатую дверь в пристройке, скатилась по лестнице в подвал, отомкнула и распахнула настежь вход в магазин. Включила свет, привычно окинула все хозяйским взглядом. Тут же ввалилась стайка девчонок – принесла нелегкая! Не знаешь никогда, то ли купят что, то ли нет, а уж перетрогают все, перемеряют, переворошат! Да и следи за ними в оба, ручки-то молодые, жадные, как бы что не прилипло. Сейчас хозяйке особенно не хотелось тратить уйму времени на сомнительных клиенток, невероятная новость так и рвалась на волю, но мобильный в подвале не брал ни в какую. А посетители именно сегодня будто сговорились. То, бывало, полдня сидишь сиднем, ни одного лица не увидишь, а тут повалили один за другим. Редкий успех предприятия впервые не радовал, торговка вся извелась, дожидаясь свободной минутки. Наконец, дело уж было к обеду, одолела крутые ступеньки в обратном направлении. На воле, встав прямо под вывеской «Одежда из Европы», дама потыкала пальцем в кнопочки, прижала телефон ко рту и заорала на весь двор:
      – Тома, слышь, Тома! Я утром такое видела…
 
      После провала проекта но переустройству мира под названием «Бабочки в сентябре» в маленькой съемной квартирке установилось враждебное равновесие. Тейю убежала в комнату и сидела там тихо как мышка, даже не всхлипывала. И чем она там занималась? Дану хотелось верить, что дулась на него. Сам он упрямо глотал на кухне кислый кофе, мириться не шел. В конце концов, она сама должна понимать, не маленькая! И вообще, не до нее сейчас, есть о чем подумать. Вот, например…
      Например, почему – вот странная штука! – он так всполошился из-за этих дурацких бабочек. Чего испугался? Разве привлечь внимание – не его цель? День передышки и так обеспечен, а дальше – чем быстрее их найдут, тем лучше. Ему нужны сведения из первых рук, он должен знать, что творится на родине. Вдруг учитель в опасности? Дан вытянул из-под майки непонятный амулет, сжал в ладони, преодолевая смутное внутреннее противодействие. Слишком чужим он был, слишком инородным, этот неказистый брусочек, ну не хотелось лишний раз его трогать! Нет, ничего. Пустота. Тупик. Дан отрешился от всего, заставил себя преодолеть барьер и буквально погрузился в таинственную палочку, опутанную вязью резьбы. Чувство было такое, будто глубокой беззвездной ночью провалился с головой в ледяную январскую прорубь. Мертвое молчание было таким плотным, что ударило по барабанным перепонкам, непроницаемая чернота упала как мешок. Засасывающая космическая пустота ворвалась в сознание, и Дан, обжегшись, отпрянул. Странноватый канал для связи! Он впервые столь тесно соприкоснулся с неведомыми, но, совершенно точно, неизмеримыми возможностями амулета, и осознал, что их с учителем отдаленные подобия контакта через него сродни тоненькой струйке воды, льющейся в гигантский кратер древнего вулкана.
      И все-таки почему он испугался? Он не может бояться, что их с Тейю накроют. Он сюда не прятаться приехал, а ждать – сидя в засаде, терпеливо ждать, когда наивная добыча заглотнет наживку. Эта мыслишка чувствительно кольнула внутренний слух, но Дан заставил себя додумать до конца. Да, все верно, у него есть пленница, и он намерен заняться ловлей на живца. А что тут такого? В конце концов, он ловчий. Ловчий, а не Армия спасения. Когда запоздалый глоток подтвердил, что очередная порция кофе безнадежно остыла, Дан впервые честно признался себе, что совершенно не представляет дальнейшей судьбы Тейю. Проклятье, ну куда он ее денет? Что, если Тейю погибнет во время задуманной им операции? А если не погибнет – здесь, что ли, бросить? Дан поежился, вспомнив первую встречу с демоном, потухший взгляд, безнадежную мольбу о спасении. В этом мире, одна-одинешенька, она совсем пропадет. Но не добивать же ее, в самом деле?!
      Так ничего и не решив, в еще большем раздражении, негодуя на Тейю и больше всего на самого себя, ловчий вылез наконец из-за стола, решив проведать свою наживку. Не то чтобы так уж волновало ее самочувствие… Нет, просто подозрительная тишина за картонной стенкой уже стала его напрягать. Должна же она издавать хоть какие-то звуки – хотя бы плакать. Дан решительно пресек легкий приступ малодушия и уверенной поступью вошел в комнату. Никого! Он обшарил комнату взглядом, еще не успев запаниковать, и медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы. У окна за занавеской грустила в меланхолической позе большая, ну просто очень большая кошка. То есть, конечно, не совсем кошка, но если в целом, без деталей, то можно и так сказать. Тщательно вымытая и расчесанная рыжая гривка картинными волнами спускалась к хребту, и там, в ямке между длинными лопатками, дремал завиток. Существо неторопливо повернулось, встало, одним слитным движением вытекло из-под занавески и (Дан невольно дрогнул) направилось к нему. Лицом к лицу сходство с кошкой уменьшалось, потому что это было все-таки лицо, несмотря на обилие причудливо смешанных животных черт, а глаза оказались уж совсем человечьи. Но клыки, но когти, но сила – и не магическая даже, а просто обычная звериная сила… Поравнявшись с Даном, грамотно стоявшим неподвижно в расслабленной внешне позе, демон выпустил между клыками мармеладно-розовый гибкий язык и заискивающе лизнул его в руку.
      – Тейю, – выговорил ловчий, еще не зная толком, что скажет дальше.
      – Смотри, погода какая хорошая. Хочешь, пойдем погуляем!
      Кошка ликующе заурчала и парой больших скачков оказалась в прихожей.
      – Тейю, ты что? – захохотал Дан. – В таком виде на улицу собралась? Чудная у меня будет домашняя зверушка!
      Она вернулась и с готовностью начала превращаться. Дан замахал руками, не зная, куда деваться.
      – Стой, ты что? Дай я выйду хотя бы…
      Чудище село столбиком, вздернуло крупноухую голову. В глазах изумление.
      – Ты что, стесняешься?
      Дан неопределенно пожал плечами.
      – Знаешь, никогда я вас не научусь понимать, – доверительно сообщила Тейю, по-прежнему в облике зверя, и развернулась к шкафу с одеждой.
      Собралась она удивительно быстро. Будто и не женщина вовсе. Только что осталась в комнате одна и уже зовет. Впрочем, да, спохватился Дан, она и есть не женщина. Модой не интересуется, косметикой не пользуется, морщинки несуществующие по полчаса не разглядывает. Одно слово, демон! Но когда она появилась перед ним в потертых джинсиках, в лохматом свитере одуванчикового вида и цвета, с распущенными волосами, Дан обалдел, как подросток. Как обалдевают подростки при виде подросших девчонок, бывший ловчий знал чисто теоретически, но монахом не был ни в той жизни, ни в этой. Он понимал, что это значит – красивая женщина. Тейю была очень красива. Не из тех пластиковых красоток, что лыбятся с рекламы. Слишком тонкое личико, слишком открытый, распахнутый взгляд, слишком много полудетской уязвимости. Нельзя было видеть ее такой, подумал он с запоздалой досадой. Таких, как она, не скармливают каким-то нужным людям, как червячка на крючке, таких женщин оберегают, за них боятся, ими дорожат!
      Тейю не торопила его. Она стояла перед ним выпрямившись, вытянувшись, как стебелек, взволнованная и смущенная его затянувшимся осмотром. Черт, совсем он ее запугал, вечно орет, одергивает! А безответная Тейю из кожи вон лезет, пытаясь угодить. Дан заставил себя дружески улыбнуться:
      – Отлично выглядишь. Ну идем?
      Перед дверью она задержалась. Одернула свитер, поправила волосы, выдохнула. Просунула ладошку под руку Дана и шагнула за порог.
 
      – Да что тебе, делать, что ли, нечего? Ага. Всякую шваль пьянючую расспрашивать, – добродушно рокотал Войко на ходу, не переставая по-хозяйски озираться. Голос у него был как из бочки, рост и брюхо под стать, а шаг такой, что Мирону приходилось несолидно рысить, чтобы держаться вровень. Войко, территориальный инспектор, совершал ежедневный обход угодий. Именно совершал, иначе и не скажешь. Царственно-громадный, стремительный, как мощный танк, гневливый, безукоризненно порядочный, справедливый, сердечный, он будто родился для этой неблагодарной работы, в чем сам порой с недоумением исповедовался, сетуя на неспособность заняться более прибыльным и непыльным делом. Застать его в кабинете одного было почти нереально. Вечно он носился по дворам и подворотням, стращал пьяниц, знакомился с новыми жильцами, знал всех, от старушек до сопливых младенцев, да по именам, да с биографиями. И на месте особо расслабиться не удавалось: всегда осаждали кабинет какие-то подростки, трудные и наоборот, тетки-просительницы, свидетели, добровольные помощники, поприжатое к ногтю притихшее хулиганье…
      – Эй, Лех, а ну-ка сюда! – заорал он вдруг так, что Мирон присел, как напуганная лошадь. Мальчишка лет двенадцати, безуспешно пытающийся слиться со стеной гаража, тем более. – Сюда иди, я сказал!
      Неведомый Лех, тщедушный, кое-как одетый, помедлив еще, со стоном отлепился от стены и с независимым видом, нога за ногу, направился к ним, пряча руки за спиной.
      – Ближе, – приказал Войко, и мальчишка, после недолгой внутренней борьбы, подчинился.
      Да, приятеля на земле уважают, восхитился Мирон. Войко между тем неспешно, без тени угрозы, вытянул руку и вдруг ухватил пацана за ухо тяжелыми, как чугунные болванки, пальцами. Тот взвыл, слезы брызнули из глаз, а взбунтовавшиеся руки выскочили из-за спины, выставив на общее обозрение дымящуюся сигарету.
      – Я тебе, поросенку, что говорил? Не кури, рано тебе еще! Говорил? – ласково бубнил Войко. – А что уши оборву, предупреждал?
      Пацан попытался кивнуть, предупреждал, мол, и жалостливо заскулил. Пальцы нехотя разжались, выпуская на волю распухшее ухо.
      – В общем, так. Бычкуй. Ну давай, давай. Фильтр оторви. Ага. А теперь жри. Жри, я сказал! – гаркнул Войко, состроив людоедскую морду. И незадачливый Лешко, скривившись, покорно сунул остаток сигареты в рот.
      Войко благожелательно понаблюдал за экзекуцией несколько секунд и уронил парню на макушку свою широченную лапищу.
      – Ладно, хорош. Плюй давай. Ага.
      Бледный в прозелень мальчишка принялся яростно отплевываться.
      – На вот, водички отхлебни. Мамка-то как, не запила? Работает? Вот и хорошо. Домой иди, помоги там, хорош по двору шляться, – наставлял инспектор. – И помни, в другой раз пачку сожрать заставлю. А уж если с бутылкой застану – не обессудь, всю один высосешь. И пусть меня сажают. Понял? Ага.
      И, кивнув Мирону, как медицинское светило – ассистенту, Войко продолжил обход. Лех, сын завязавшей алкоголички, с обожанием смотрел ему вслед.
      – Понимаешь, все сходится. Ты же меня знаешь, не люблю я совпадения. – продолжил втолковывать Мирон.
      Войко неспешно кивнул.
      – Знаю. И нюх твой знаменитый знаю. Ага. Лады. Да мы уж и пришли почти. Кстати, он ведь не один в то утро был.
      – Как не один? – вскинулся Мирон.
      – Ага. Так, с приятелем. Вместе бутылки собирали, такой же пропойца.
      – И что, тоже излечился?
      – Не-а… В ноги мне кинулся, проходу не давал, все требовал на пятнадцать суток забрать. Да вон он, видишь? Опять на помойке копошится.
      Мирон прищурился. Возле мусорных баков действительно шевелилось небольшое медленное существо. Друзья неторопливо приблизились, демонстрируя дружелюбие. Оборванец настороженно следил за ними. Вины никакой он за собой не знал, но власть есть власть – черт разберет, что ей от смирного человека понадобиться может. Приметить-то он их давно приметил, мог бы втихую слинять, да только плохо ему с утра чего-то. А помойка эта козырная, чуть упустишь время – конкуренты понабегут, все растащат. И Крючок решил остаться.
      – Здорово, господин начальник. Зачем пожаловали?
      – Не боись, Славомир, не обидим.
      Алкаш независимо вздернул голову.
      – А я и не боюсь! Славомиром не зови, не знаю такого. Крючок я. Это у чистеньких, у богатеньких имена-хвамилии, а у нас-то, у бедного люда…
      – Ладно, хорош куражиться, – незло прикрикнул Войко.
      Разведка окончилась. Все трое примолкли, собираясь с силами и исподволь разглядывая друг друга. Крючок сильно вонял – не помойкой, как-то по-своему, по-человечьи, но тоже отвратительно.
      – А это, стал быть, дружок ваш? Тоже из начальников? Чтой-то не встречал до сих пор его…
      Мирон сунулся вперед:
      – Я не с земли, из присутствия…
      Войко отчетливо скрежетнул зубами от досады, а помоечник отшатнулся.
      – Какие-такие дела до меня у сыскарей? Не видел ничего, вот вам крест, не знаю, не ведаю… – зачастил он.
      Все, приехали. Мирон клял себя последними словами. А ну как закроется свидетель, захлопнется в своей зловонной раковине, и не выманишь его оттуда! Он с надеждой взглянул на Войко – снизу вверх, как детсадовец на школьника. И тот не подвел. Неторопливо, без нажима, принялся урезонивать алкаша, мерный рокот голоса убаюкивал, как морской прибой. И ясно было, что терпения у Войко не меньше, чем у тех волн, и рокотать так он может хоть до завтра.
      А шланги-то горят! И Крючок сдался.
      – Ладно, пущай спрашивает.
      Мирон снова выбрался на первый план.
      – Я девушку одну ищу.
      – Потеряшку, что ли?
      – Нет, свидетельницу. Я думаю, вы ее тогда видели, с другом вашим… твоим.
      Алкаша передернуло.
      – С Ошпаренным-то? Какой он мне друг, с-сука… Ты, говорит, прости меня, говорит, Славомир, но я в завязке в полной. Морду моет. Барахло свое постирал. Работать пошел, грузчиком. И тебе, говорит, Славомир, пора задуматься, говорит, о жизни, – проскрипел Крючок противным сектантским голосом. – Тьфу! Да только никакая она не девка.
      – Не девка? А кто?
      Алкаш нервно огляделся, выдержал паузу.
      – Это уж вам, сыскарям, виднее…
      – А ну-ка, – рыкнул Войко.
      – Тигра, вот кто.
      Войко удрученно глянул на друга – вот, мол, предупреждал я тебя, смотри сам, какую твой свидетель ахинею несет. Мирон предостерегающе качнул головой – не вмешивайся! – и подобрался.
      – Рыжая такая, тигра-то?
      – Так ты, начальник, что, веришь, что ли, мне? – растерялся Крючок. – Или, того, тоже видал?
      Мирон устало кивнул.
      – Не видел. Но верю.
      – Ты того, начальник, – горячо зашептал бомж, подавшись вперед и обдав Мирона волной зловония. – Ты не ищи ее. Ну ее совсем, девку эту рыжую. Это ж я так только сказал, для ясности, что тигра. Что я, тигров не видал, что ли?
      – А кто ж она? – встрял Войко.
      Алкаш глянул на него веско, как на непосвященного.
      – Демон, вот кто. Да я уж тебе тогда еще говорил, начальник, только ты не слушал.
 
      Вырвавшись в зону доступа, толстая торговка не видела и не слышала уже ничего, даже сестриного голоса в трубке. Новость распирала ее, как перепревшее тесто бадью. И ведь она была пожалуй что единственная свидетельница. Голосом ее бог не обделил, хоть на сцене играй, и повествование о бабочках-цветах, расцвеченное некоторыми неожиданными подробностями, не услышал бы только ленивый или вовсе уж глухой прохожий. Остановившийся на корректном удалении молодой человек самого заурядного вида не был ни ленивым, ни глухим. И что заставило его вдруг ни с того ни с сего свернуть с дороги к подвальчику старьевщицы, закурить и с явным отвращением медленно, очень медленно вытягивать уже вторую подряд сигарету, было не вполне понятно. Делать небось нечего, вот и торчит, непременно подумала бы сама хозяйка предприятия, если бы не ухнула с головой в свою утреннюю эпопею. А так, понятное дело, ей было не до случайных бездельников. Досказав, она от души попрепиралась, а под конец и крепко повздорила с дурой-сестрой. Та никак не желала верить и все выдвигала оскорбительные версии вроде скверного утреннего самочувствия очевидицы. Плюнув, лишь отчасти ублаготворенная свидетельница чуда побрела вниз на свой пост. С облегчением отшвырнув измусоленную сигаретку, слушатель выждал пару минут, убедился в отсутствии прохожих, шагнул на лестницу в подвал и аккуратно, без скрипа, притворил за собой железную решетчатую дверь, перевернув висящую на ней табличку «Открыто» другой надписью, «Перерыв».
      Возникнув на пороге магазина, тот же самый прохожий, наверху едва ли замеченный, немедленно удостоился самого пристального внимания торговки. Здесь это был не случайный бездельник, а покупатель, причем покупатель, явившийся уже после того, как она выкричала в телефон переполнявшую ее сенсацию. Поверхностный осмотр в целом удовлетворял. Приличный, не из приезжих, одет не хуже и не лучше прочих – в общем, вполне ее клиент. Смотрит только странно, как будто ждет от нее чего-то, рефлекторно отметил наметанный взгляд хозяйки. Но она до сих пор еще клокотала после перепалки с наглой Томкой, и шепоток интуиции так и остался неуслышанным. Она даже обрадовалась вошедшему – какой-никакой собеседник, хоть и мужик, а за перебором пиджаков-сорочек так славно можно поболтать, ежели есть о чем. В общем, задай пришелец какой-нибудь обычный вопрос – скажем, что найдется для мужчин или когда завезут свитера, – она бы, слово за слово, сама выложила ему все утреннее происшествие, знай только слушай да поддакивай. Но он отколол странную штуку: прошагал прямо к ее столу, сгреб связку ключей (она брала их с собой, выбираясь наверх позвонить) и, не дав ей опомниться, запер входную дверь. Он двигался неторопливо, как человек, абсолютно уверенный в своей безнаказанности, и хранил полное молчание. И это было очень страшно. Пусть бы сказал, что ему надо, потребовал чего-нибудь. Она бы знала тогда, что надо сделать, чтобы снова задвигалось время, зашуршали секунды, влился в легкие воздух, открылась дверь. Она могла бы делать что-нибудь – откупаться, договариваться, просить… Но в этой его размеренности, в равнодушном молчании было так мало человеческого, что казалось, она медленно вязнет в кошмаре, где царит слепая обезличенная сила. Он спокойно повернулся к ней спиной. Он не сразу смог подобрать ключ и даже не повернул головы, пока возился с замком, уверенный, что она не рыпнется. Он был прав. Обычно бойкая, решительная торговка – а теперь просто немолодая тучная женщина, беспомощно обвисшая на стуле – лишь покорно наблюдала, как зачарованная.
      Когда он поворачивался к ней от двери, она почти готова была увидеть воплощение кошмарного сна, звериную пасть, оскал сумасшедшего – что угодно, только не простое, вполне даже симпатичное молодое лицо. Оно наплыло на нее (это он подошел к столу, запоздало откликнулся рассудок), треснуло расщелиной рта и тихо, обыденно произнесло:
      – Ты знаешь, где они прячутся. Говори.
      Значит, все-таки псих, вскричало все внутри. Она понятия не имела, о чем он говорит, кто такие эти «они» и почему она должна знать, где их искать. Он был псих, обычный псих, не больше и не меньше, и это давало шанс побороться. На нее больше не веяло смрадом преисподней, словно чья-то милосердная рука шмякнула крышку на бачок с отбросами. Разом вернулась обычная безоглядная решительность. И не парализованная ужасом, а просто перепуганная тетка, очнувшись, вскочила внезапно, как борец сумо, всем своим немалым весом опрокидывая стол на агрессора. Выиграв секунду-другую, она успела добежать до подсобки, благо магазинчик совсем невелик. Заскочила в крохотную комнатенку, забитую коробками под самый потолок, сунула руку в карман – и взвыла в отчаянии. Ключи! Ключи-то остались торчать в двери! А тут ни засова, ничего, и подпереть нечем – дверь открывается наружу. Схватилась за ручку, вросла ногами в пол… Он снова молчал. И не спешил. Она не различала шагов – так грохотала в ушах кровь. И едва успела откинуться назад, когда резкий рывок едва не выдрал скользкую от пота скобу у нее из рук. Она совсем не могла кричать. Какое там, кричать, даже хрипеть! Язык будто распух и законопатил глотку, не вздохнуть. Да и без толку здесь кричать – подвал ведь, не услышит никто. Дальнейшее напоминало жестокую пародию на детскую игру в перетягивание каната. Сильный молодой мужчина и дошедшая до последней грани отчаяния женщина яростно дергали и тянули дверь. Он напирал, отвоевывая сантиметры, и жертва зажмурилась, чтобы не видеть, как неудержимо расширяется ниточка просвета. И вдруг ее отбросило спиной в картонки с тряпьем, лавиной обрушившиеся на нее. Пальцы продолжали стискивать хлипкую скобу, вывороченную с мясом из двери. Оглушенная, полуослепшая, барахтающаяся в рухляди, она ничего не могла сделать. Темный силуэт, казавшийся огромным, придвинулся вплотную.
      И исчез.
      Миг передышки, полный мучительной надежды. Слишком краткий миг! Проморгавшись, несчастная женщина вновь увидела нападающего – только почему-то не внутри, а перед подсобкой, за дверью. Он встряхнулся, как пес, и без промедления ринулся обратно в дверной проем. Тут ее, должно быть, снова парализовало. Полулежа в груде барахла, не пытаясь встать или защищаться, она следила распахнутыми настежь остановившимися глазами, как он входит, чтобы мучить и убить ее. Входит – и тут же, без перехода, оказывается на исходной позиции.
      На сей раз он притормозил, озадаченно покрутил башкой, неуверенно выругался. Выдержав паузу, внезапно рванулся вперед – она аж вздрогнула. Прежний эффект! Злодей взвыл в бессильной ярости. Озадаченная жертва не знала, сколько раз повторялся аттракцион. В какой-то момент она начисто утратила интерес к раскрасневшемуся, всклокоченному юнцу, тупо штурмующему открытый настежь дверной проем. Потому что позади него, чуть поодаль, заметила еще одну фигуру. Субтильный, но вполне себе крепкий старичок картинно опирался на палку и наблюдал за молодцем изучающим, чуть сочувственным взглядом. Наконец, притомившись, должно быть, ждать, он кашлянул и вежливо негромко произнес:
      – Скверно учились, юноша. Лезете напролом, бьетесь лбом об стену – в смысле, ломитесь в открытую дверь.
      «Юноша» подскочил как укушенный. А удивительный старичок даже не двинулся, хотя, казалось бы, много ли такому надо? Так ведь нет, стоит себе спокойно, поглядывает с укоризной.
      – А как вы обращаетесь с дамой?
      Тут оба – один в обалдении, другой с благожелательным интересом – обратили к ней взгляды. А она-то… Господи, во стыдоба-то, стыдоба! Валяется на полу как дохлая медуза, сама вся наперекосяк, юбка задралась, а уж лицо, наверное… И женщине стало до того горько и так жаль себя, что слезы – впервые с тех пор, как начался кошмар, – так и брызнули из глаз.
      – Ну вот, что наделали! – разгневался старичок. – Нет, вам пока не место в приличной компании. Подите-ка вон.
      И злодей, жалкий и совсем не страшный, сделав неуверенный шаг к выходу, вдруг исчез, как языком слизанный. Избавитель, со смягчившимся вмиг лицом, поспешил к подсобке. Она смотрела на него снизу вверх глазами, полными свежих слез, и, преломляясь в них, желтенький подвальный свет рассыпался от его фигуры остро отточенными лучами. Он протянул руку, в которую она доверчиво вцепилась, даже не задумываясь о том, как, собственно говоря, этот престарелый рыцарь сумел попасть в запертый изнутри магазин, куда подевался псих и что здесь вообще происходит. Она была жива-здорова, все как-то само собой закончилось, и по большому счету волновало ее лишь одно – как там тушь, не расплылась ли.
      – Что вы, Лилечка, нисколько не расплылась, – уверил избавитель, под локоток подводя ее к стулу. Он сделал это так мило, так заботливо, что женщина – хотя и была уверена на все сто, что беспокойство ее по поводу туши так и осталось невысказанным, совсем успокоилась.
      – А… а этот?
      – Ах этот? – Старичок небрежно отмахнулся. – Забудьте, не забивайте прелестную головку! Он сейчас далеко. Нет, где именно, не знаю. Скажем так, в стране своей мечты. Вот, пожалуйте платочек.
      И белоснежный – мама дорогая, батистовый, самый настоящий! – носовой платок деликатно запорхал по щекам пострадавшей, прямо по черно-красным полосам румян и растекшейся туши.
 
      Прогулка, по правде говоря, вышла довольно вялая. Дан, погруженный в расчеты и планы вперемежку с совсем уж неуместными переживаниями, был неважным спутником. Он то подолгу молчал, то отвечал односложно, потом вдруг спохватывался, что затеял все это мероприятие специально для того, чтобы порадовать пленницу, и пускался в разговоры, но быстро терял нить и комкал беседу. Легкого, ничего не значащего трепа не получалось. Видно, не годились они для этого, оба не годились – ни молчун Дан, ни чуткая, как зверек, Тейю. Она, впрочем, выглядела вполне ублаготворенной. Под руку со своим спутником, спокойно и уверенно вышагивая по подсохшим дорожкам парка в новеньких кроссовках, она ощущала себя в полной безопасности и, как ей казалось, сливалась с толпой. Красоты своей она, похоже, не сознавала, а Дан пару раз поймал себя на первобытном желании сложить тяжелый кулак и забить до подмышек в землю придурка, глазевшего на нее слишком бесцеремонно. Здесь, в скудном и грязноватом городском парке, уличную вонь все-таки перебивала пронзительная предсмертная свежесть срезанной травы и палых листьев. Демоница широко раздувала ноздри, втягивая в себя ветер, и Дан все опасался, как бы не выглянули из ее пышной девчоночьей шевелюры вздрагивающие, нервные звериные уши. Но нет, обошлось. Все-таки самообладание у нее было незаурядное.
      Тейю уловила его настроение и не лезла с расспросами. А Дан, то и дело заставляя себя отвлекаться на общение, неизменно сползал к прежним раздумьям. Сейчас, когда он принял решение по поводу бывших коллег и вообще всей этой непонятной заварушки в Первом мире, на поверхность вылезла одна явная несообразица, давно взывающая к прояснению. У несообразицы было имя – Сигизмунд. Дан привык уважать архивариуса за неисчерпаемую эрудицию и невероятную подчас осведомленность. Но это… Его вмешательство было не просто необъяснимым. Оно проваливалось далеко за грань возможного.
      Пойти разыскать его? Хотя зачем искать – достаточно заглянуть на огонек в архив, их обычное место встречи. Кстати, единственное. Дан как никогда остро ощутил, как мало ему известно о Сигизмунде. Фактически только имя. А имя – это ничто, просто сочетание звуков. Сейчас Дан готов был поставить под сомнение все что угодно, даже место работы Сигизмунда. В чем тут можно быть уверенным? Разве Дан видел его документы, ну, там, пропуск, карточку с именем и должностью? Положа руку на сердце, он вообще ни разу не встречал в архиве ни одного посетителя, в какое бы время ни пришел. Только он – и Сигизмунд, выходивший из-за стеллажей навстречу гостю как материализовавшийся дух. Бред, конечно…
      Дан боялся. Он, не стыдясь, признавался себе в этом. Перед кем, а главное, зачем упражняться в самообмане? Бывший ловчий привык трезво оценивать ситуацию и свои силы. Он не понимал, чем ему может быть опасен Сигизмунд. До сих пор тот не проявил ни малейшей враждебности. Но Дана еще в детстве выучили доверять своим ощущениям, а сейчас все они хором вопили: «Не хочу!» Я не хочу, сознавал Дан, разыскивать чересчур осведомленного архивариуса, выслеживать его, доискиваться правды. Бывает опасность, в которую не надо влезать самому. В крайнем случае, она сама тебя отыщет.
 
      Лилия проснулась мгновенно, одним толчком, выскользнув из приятного сна как пробка из горлышка бутылки с игристым. Это слово первым делом пришло на ум – точнее, прямо на язык, рассыпалось мелкими серебряными пузырьками, приятно пощипывая и холодя. Это, наверное, сон вспоминается, подумала Лилия. Она не торопилась открывать глаза. Зачем? Спешить сегодня некуда, это она отчего-то знала совершенно точно. Со сна-то больно хорошо лежится! И кровать удобной кажется, и подушка под головой – мягкая-мягкая, как у Боженьки на ручках покоишься. И белье постельное… Словно и не ее, Лилино, добротное, но простецкое, с кусачим швом в самой середке простыни, а нежное, гладкое, ласкающее отзывчивые телеса предпринимательницы. Нет, встрял рассудок, это ты, матушка, спишь еще. Сон, значит, досматриваешь. А ну просыпайся, на работу пора-а-а!
      А-а-а! И Лилия рывком села в кровати – огромной, мерцающей декадентским лиловым атласом. Взгляд выхватил еще ведерко на столике у изголовья – самое натуральное серебряное ведерко, запотевшее до слезы, с выглядывающим наружу горлышком темного стекла. Скользкое покрывало томно съехало к животу, выставив на обозрение голую, толстую, мятую спросонья Лилию, и она в ужасе зашарила руками, спеша прикрыться. Тут же невесть откуда взявшаяся рука накрыла ее лапку, тискающую атлас. Красивая мужская рука, теплая и ласковая.
      – Что ты, Лилечка? Сон плохой приснился?
      И Лилия сообразила, что это не сон. Давешний старичок (и с чего она, дуреха, взяла, будто он старичок?) склонился над ней, заглядывая в глаза, и лицо у него было такое, словно ничего прекраснее престарелой бегемотихи-продавщицы он в своей великолепной постели отродясь не находил. Лиля придавила вскипающую панику – что она, черт возьми, делает в чужой койке, совершенно голая! – упрямо спрятала глаза, чтобы не размягчиться еще больше, и отчеканила: