1

Часы Клода Хагерти сыграли «Желтую розу Техаса». Клод что-то пробурчал, сунул в ящик стола любовный роман в бумажной обложке и вытащил из глубин своего санитарского халата ключи от «буйняка». Три часа ночи, время делать обход.

Санитаром он работал почти всю свою сознательную жизнь. В молодости он собирался стать профессиональным футболистом, но перед окончанием школы сильно повредил колено, и спортивная карьера кончилась, не успев начаться. Потом оказалось, что рост в шесть футов три дюйма и вес – 280 фунтов и в здравоохранении вполне могут пригодиться. Даже сейчас в свои тридцать восемь, когда после школы прошло двадцать лет, – Клод Хагерти был внушительным мужчиной.

Он начал работать в «Елисейских полях» семь лет назад, и для сумасшедшего дома работа была вполне ничего. Куда как лучше, чем в государственной больнице. «Елисейские поля» на бесплатных больных время не тратили. Клиентами больницы были сыновья и дочери – или отцы и матери – из престижных семей. Заведение специализировалось на «проблемах зависимости», но для тех, у кого трудности посерьезнее, чем любовь к транквилизаторам или водке, существовало Наблюдаемое отделение – буйняк.

Стальная дверь – раскрашенная в веселенькие цвета, чтобы не пугать родственников – отгораживала сестринский пост от самого отделения. Клод откатил дверь ровно настолько, чтобы протиснуться, и вспомнил старый мультик, где мышка бегала между челюстями спящего кота. Забавно, что это всегда вспоминалось во время обхода.

Он прошел помещение, где пациентам с хорошим поведением разрешалось днем смотреть телевизор и играть в пинг-понг. Впрочем, большинство были так накачаны лекарствами, что могли только сидеть и тупо смотреть в ящик или в окно. Попыток реабилитации в буйняке не делали, хотя никто этого вслух не заявлял. Как никто и не называл вслух конкретных причин, по которым все эти люди были здесь заперты. За это платили. В общем и целом «Елисейские поля» ничем не отличались от любого частного дурдома. Если не считать ее.

Клод невольно поморщился. Черт, когда-то это была легкая смена. Бывало, что какого-нибудь пациента мучили кошмары, но, в общем, беспокоиться не о чем. Можно читать, смотреть телевизор, даже вздремнуть, если хотелось, и не бояться, что тебя потревожат.

Но так было, пока ее сюда не притащили полгода назад. Это было как раз в его смену. Она была спелената смирительной рубашкой и – Бог свидетель – закована цепью, которую держали четыре здоровых мужика. И все равно дергалась, завывая, как дикий зверь. Можно было даже подумать, что она вот-вот вырвется. Клод до сих пор слышал резкий лязг рвущейся цепи. Но появился доктор Векслер со шприцем и всадил женщине иглу в руку прямо через рукав. Она тут же обмякла – двигательные центры отключились. Судя по дозе, ей бы полагалось умереть. Клоду велели отнести ее в палату номер 7. Тогда-то он ее впервые коснулся, и ему хватило.

Вот с тех пор работа стала тяжелой. С той ночи ни одна смена не проходила без того, чтобы у кого-нибудь из обитателей не случалось приступа панического ужаса. Они утверждали – все, как один, – что женщина из седьмой палаты проникает в их сны. Подробности они рассказать не могли – или не хотели. Клод описал эти сны доктору Мориалу – он психиатр-консультант отделения. Мориал спросил, дорожит ли он своей работой, и Клод больше этой темы не касался.

Жизнь и без того сложна, чтобы еще гадать, отчего кучка психов зациклилась на своей соседке, которую эти психи ни разу не видели. Или почему они ее так точно описывают. Он спрашивал себя, дергаются ли его пациенты так же и днем, но пришел к выводу, что вряд ли. Она днем не была активна.

Я слышу тяжелые шаги сторожа, он проверяет своих подопечных одного за другим. Сейчас ночь, и доктора ушли, оставив пациентов наедине с их снами. Очень давно уже я так ясно не мыслила. Два месяца мне понадобилось, чтобы выползти из безумия. Еще три ушло, чтобы моя биосистема приспособилась подавлять коктейли наркотиков, которые они мне вкачивают каждый день. Эти лекарства им не помогут: с каждой ночью все сильнее развивается мой иммунитет. Мой разум снова принадлежит мне, после столь долгого времени. Слишком, быть может, долгого.

Я боюсь, что, пока меня не было, произошло непоправимое. Другая в это время делала... всякое. Не знаю что, но чувствую в себе изменения. Другая свободно могла действовать незаметно. Мне надо отсюда выбраться, пока не случилось страшное. Может быть, я уже что-нибудь натворила. Ранила кого-нибудь, например. Не могу вспомнить, а обшаривать память Другой не хочу. Я все еще слаба и могу легко потеряться в ее личности. Не имею права я рисковать. Сейчас – нет.

Но Другая входила в сны, в этом я уверена. Это не прошло незамеченным, хотя мне крупно повезло – ведь вокруг одни психи. Им никто и не думает верить. Я должна выбраться, пока не потеряю контроль. Не для того я столько воевала с Другой, чтобы остаться навсегда в сумасшедшем доме. Но я так устала. Слишком стала восприимчива. Я чувствую, как давят на меня невидимой тяжестью их сны. Я стала магнитом их кошмаров, и это меня тревожит. Такого никогда раньше не было. Какие еще могли случиться изменения за время этого провала?

Санитар уже заканчивает обход, я слышу эхо его шагов в коридоре, прерывистое дыхание. Это крупный мужчина. Я слышу запах его пота. На вкус ощущаю его страх. Он проверяет пациента в соседней палате. Следующая очередь моя – меня он всегда оставляет напоследок. Это потому, что он меня боится. Я не осуждаю его за это – я сама себя боюсь.

Клод нахмурился сильнее, глядя, как Малколм хнычет во сне. Даже без лекарств Малколм обычно спал сном младенца. Сейчас он вертелся под одеялом, его лицо побледнело и покрылось испариной. Губы шевелились – вяло возражая кому-то неизвестному. Через несколько минут он проснется и завопит благим матом, но Клод хорошо знал: не надо пытаться его разбудить, лучше не надо. В прошлый раз он едва не лишился пальца: Малколм любил кусаться.

Больной застонал во сне и сгреб простыню скрюченными пальцами. Желваки на скулах дернулись, он заскрипел зубами.

Клод покачал головой и опустил смотровую заслонку.

Осталась одна больная. Та, что в палате номер 7. Клод даже не знал точно, как ее зовут. В истории и назначениях писалось просто «Блу С.» Она всегда была последней на всех его обходах – просто потому, что надо было собраться с духом, чтобы посмотреть на нее. Днем, быть может, дело другое. Наверное, в рассудочности дня она всего лишь псих, каких много. Хотя сомнительно.

Дверь палаты номер 7 была похожа на все остальные – весело разрисованный кусок металла, который не вышибешь двухтонным тараном. Глазок, затянутый закаленной проволочной сеткой и защищенный скользящей металлической панелью, но Клоду приходилось нагибаться, чтобы заглянуть. Внутри же палата номер 7 радикально отличалась от всех остальных. У других больных были палаты, которые – если не считать мягкой обивки стен, узких и высоких окон и голых лампочек, затянутых прочной сеткой – вполне можно было принять за типовые номера мотеля. В «Елисейских полях» все предметы мебели были небьющиеся, на кроватях – простыни по спецзаказу и устройства для фиксации пациента.

В палате номер 7 не было ничего, кроме ее обитательницы. Даже кровати не было. Пациентка спала, свернувшись клубком на полу, забившись в дальний угол – самый темный, – как зверь в зимней спячке. По крайней мере так себе это представлял Клод. Спящей он ее не видел. Сделав глубокий вдох, Клод щелкнул задвижкой глазка и отодвинул щиток. Ага, вон она.

Блу скорчилась посреди клетки, подняв лицо к высокому узкому окну в десяти футах от пола. На ней ничего не было, кроме смирительной рубашки, и босые ноги она подобрала под себя, как на молитве.

Трудно было сказать, сколько ей лет, но Клод полагал, что вряд ли больше двадцати трех. Грязные волосы свешивались слипшимися прядями. Ни одна сестра не соглашалась до нее дотронуться после того, что случилось с Калишем. И Клод отлично понимал сестер.

Она знала, что он на нее смотрит, как и он все время знал, что она здесь, свернулась, как паук в центре паутины. Он безмолвно ждал, пока она заметит его, и одновременно страшился этого. Такой у них возник ритуал.

Она повернула голову. У Клода засосало под ложечкой, зашумело в ушах. Чувство было такое, будто он несется по крутому спуску в машине без тормозов. Ее глаза замерли на нем, и в них читалось коварство хищника. Она опустила подбородок на долю дюйма, давая понять, что заметила присутствие Клода. Он ощутил, как сам ответил тем же, как марионетка на ниточке, и сразу же заспешил по коридору обратно.

В темноте с криком проснулся Малколм.

2

Сцена открывается в просторный зал, заставленный тесными рядами складных металлических стульев. Проходы забиты инвалидными креслами, за сценой висит исполинское знамя с изображением улыбающегося человека. У него резкий прямой нос, широкоскулое лицо, белозубая улыбка – и ястребиные глаза под кустистыми белесыми бровями. Серебристой гриве мог бы позавидовать любой патриарх Ветхого Завета.

Эта вечная улыбка принадлежит Зебулону Колессу, Зебу – Человеку Бога, Целителю Больных, Изрекателю Пророчеств и основателю Церкви Колес Божиих. Текст поясняет для тех, кто смотрит из дома, что это «событие исцеления» происходит в Далласе, Техас, за три месяца до сегодняшнего дня.

Публика, по большей части с тростями и ходунками на колесах, хлопает в ладоши и поет гимны, ожидая своего шанса на божественное прикосновение. Многие рассматривают огромный портрет, сравнивая его с уменьшенной копией на обороте своих программок. Воздух тяжел от испарины, надежды и волнения.

Вдруг гаснет свет, и только прожектор выхватывает круг на сцене. Звуки органа, и в круг из кулис решительно вступает фигура. Это женщина в брючном костюме золотого ламе; волосы у нее залакированы гордиевым узлом. Громовые аплодисменты.

Перед публикой стоит сестра Кэтрин, вдова покойного Зебулона Колесса. Это ее хотят видеть собравшиеся. За этим они сюда пришли.

Кэтрин Колесс принимает приветствия, улыбаясь и рассылая воздушные поцелуи. Она берет со стойки микрофон и обращается к истинно верующим.

– Аллилуйя, братья и сестры! Аллилуйя! Сколь радует мое сердце знание, что слова и дела моего покойного супруга, преподобного Зебулона Колесса, по-прежнему видны в исцеленной плоти и просветленном духе тех, кто ощутил силу Господа нашего Иисуса Христа в его любящих руках! Каждый день приходят мне сотни писем от всех вас, и говорят они, как изменил вашу жизнь Зебулон. Больные выздоровели, глухие услышали, слепые прозрели!

Но слышу я голоса и тех, кто говорит, что потерял надежду. Тех, кто боится, что никогда не познает чуда божественного милосердия Иисуса, не узрит спасения, поскольку Зебулона... – она подавляет в голосе предательскую дрожь, – ...призвал к себе Господь. И эти бедные души обречены жить в муке и печали, не зная милосердия и прощения Его? Скажем «нет»!

– Нет! – отвечают отдельные голоса.

– Разве так? Скажем «нет»!

– Нет! – отвечает амфитеатр.

– Разве так? Скажем «нет»!

– Нет!! – Две тысячи голосов – визгливых и чистых, баритонов и фальцетов, слабых и сильных – сливаются в крике.

Кэтрин Колесс улыбается. Она довольна. И снова становится милой учительницей воскресной школы.

– Не страшитесь, братья и сестры. Да, брата Зебулона больше нет среди вас, но сестра Кэтрин здесь! И как плащ Илии пал на плечи Елисея, так и дар Зебулона перешел ко мне! В момент трагической гибели моего дорогого супруга мне было видение! И видела я Зебулона, стоящего меж двух ангелов столь прекрасных, что глазам было больно смотреть на них. И сказал мне Зебулон: «Дорогая, я должен уйти, но обещай мне, что ты будешь делать мою работу. Обещай».

– И я сказала: «Зеб, я не могу делать то, что делаешь ты. Ни один человек не может!» Но Зеб лишь улыбнулся и сказал: «Оставляя тебе мое земное имущество, я передаю тебе и дар свой! Имей веру, и Господь поведет тебя!» Скажем «аминь», братья и сестры?

– Аминь!

– Как написано в «Первом послании к коринфянам», в главе двенадцатой, обнаружила я у себя дар знания и исцеления. «Иному вера, тем же Духом, иному дары исцелений, тем же Духом». Осияла меня слава Христа, и я пала на пол и осталась там, плача и молясь, благословляя Спасителя моего сладчайшего. И вот, я могу продолжить добрые деяния моего супруга, и вы для того и собрались здесь, не так ли, братья и сестры? Скажите «да»!

– Да!

– И я не разочарую вас, друзья мои. Мне пала великая ноша на плечи, – она показывает рукой на исполинское знамя за спиной и на его уменьшенные копии, свисающие с потолка зала, – и если я оставлю вас, это будет самый тяжкий мой грех.

Далее «сеанс исцеления» идет своим ходом, следуя причудливым ритуалам и традициям. Хор поет, сестра Кэтрин призывает публику щедро жертвовать на постройку мемориальной часовни Зебулона Колесса на его родине в Арканзасе. Посылает в толпу молодых людей с большими пластиковыми мусорными контейнерами вместо кружек для пожертвований. Из толпы вызывают тридцатидевятилетнюю женщину с сахарным диабетом, и сестра Кэтрин велит ей бросить инсулин. Она повинуется, и сестра Кэтрин крошит ампулы каблуком. Толпа то и дело ревет «аминь». Сестра Кэтрин напоминает своей пастве, что надо пожертвовать на Дом для незамужних матерей имени Зебулона Колесса. На сцену выкатывают на кресле пожилого мужчину, страдающего сердцем. Сестра Кэтрин держит руку в дюйме над его лицом, потом хлопает по лбу ладонью. Человек визжит и воет в экстазе, размахивая руками, как ребенок трещотками. Сестра Кэтрин хватает молящегося и поднимает. К веселому изумлению толпы, старик толкает ее в кресло и везет через всю сцену. Возле трибуны оратора его лицо становится краснее свеклы. Тут возникают двое молодых людей в узких галстуках и с еще более узкими лацканами и спешно уводят его из-под прожекторов.

Паства в восторге. Люди аплодируют, кричат, топают ногами. «Аллилуйя! Аминь! Господу хвала!» – эхом звучит под сводами. Сестра Кэтрин принимает обожание публики, не чувствуя ни малейшей неловкости. Парча костюма переливается в ярком свете. Слезы смирения размазывают косметику, оставляя на щеках темные следы.

– Да будет воля Его! Воля Его, братья и сестры! Как сказано в Евангелии от Матфея, в главе пятнадцатой: «И приступило к Нему множество народа, имея с собою хромых, слепых, немых, увечных и иных многих, и повергли их к ногам Иисусовым, и Он исцелил их; так что народ дивился, видя немых говорящими, увечных здоровыми, хромых ходящими и слепых видящими!» Восславим же Господа! Восславим...

Вдруг сестра Кэтрин обрывает себя на полуслове, оглядывает публику.

– Здесь есть некто, очень нуждающийся в исцелении. Я слышу эту нужду, она взывает к Господу об облегчении боли. Я уже исцелила сегодня иных, но эта нужда более, чем была у них всех вместе взятых. Скажи мне, Господи! Открой мне имя несчастной души, дабы я облегчила ее страдания.

Сестра Кэтрин опускает голову, испрашивая божественного совета и молясь в микрофон.

Камера медленно обводит публику, ждущую, чтобы к Кэтрин Колесс воззвал Господь. Кто же это? Кто будет вызван, чтобы быть исцеленным? Много кандидатов. Капельдинеры уж постарались, чтобы они оказались в первых рядах. Оператор останавливает объектив на самых жалких: старуха, так скрюченная остеопорозом, что видит только собственные ноги, слюнявый микроцефал, с двух сторон поддерживаемый родителями, бывшая когда-то красивой девушка, упавшая с мотоцикла своего кавалера и пропахавшая лицом шесть метров асфальта. Оком созерцателя смотрит камера на эти жертвы природы и людей.

Кэтрин Колесс резко вскидывает голову. Голос ее напряжен почти до экзальтации.

– Есть ли здесь сегодня Джордж Белуэзер? Джордж Белуэзер, Хоторн, 1005?

По толпе проходит шепоток, головы поворачиваются – все хотят увидеть, кто же встанет для исцеления. Ни у кого нет сомнений, что к имени и адресу прилагается тело. Она всегда знает.

Встает мужчина субтильного вида, сидящий в передних рядах. Те же молодые люди, которые помогли старику с больным (или их двойники), идут от кафедры к публике. Глаза молодых людей защищены черными очками, сделанными на заказ, чтобы их не слепил киношный «солнечный прожектор».

Человек, которого они выводят на сцену, умирает от рака. Он стоит между двумя здоровыми молодыми людьми, у него выступает испарина на лице. Химиотерапия лишила его волос и почти всех зубов, невозможно сказать, молод он или стар. Дорога к подиуму явно истощила все его силы. Сестра Кэтрин кладет руку ему на плечо. Наманикюренные ногти, сияющие свежим лаком цвета крови, вцепляются в мешковатый костюм.

– Брат, давно ли рак поразил тебя? – Сестра Кэтрин пихает микрофон прямо ему в лицо.

Белуэзер с трудом отрывает глаза от исполинского образа Зебулона Колесса, свисающего с потолка.

– Пять лет назад, сестра Кэтрин.

– И что говорят твои врачи?

– Неоперабелен. Несколько месяцев, если не недель...

Толпа сочувственно перешептывается – как срежиссированные вздохи удивления, которые все слышали в телеиграх.

– Ты все попробовал, брат Джордж?

Лысая голова Белуэзера опускается в кивке.

– Химиотерапия, травы, кристаллы...

– Но пробовал ли ты Господа, брат? – В голосе сестры Кэтрин слышатся менторские нотки. Снова микрофон в дрожащее лицо.

– Нет, до этого дня... до этой минуты! – По лицу умирающего текут слезы. Камера наплывает, бледные черты заполняют весь экран. – Помогите мне, сестра Кэтрин! Я не хочу умирать... Прошу вас...

Руки больного, высохшие и костлявые, старушечьи руки, цепляются за руки проповедницы. От всхлипываний он вот-вот рухнет.

– Веришь ли ты в силу Господа нашего Иисуса Христа возвращать жизнь умершим, зрение слепым, слух глухим, здоровье параличным?

Белуэзер прижимается щекой к пальцам сестры, глаза его ничего не видят от слез.

– Веруюверуюверую!

– И готов ли ты, брат Джордж, принять Окончательное Исцеление?

Он кивает – от волнения он не может говорить. Аудитория перешептывается – они знают.

Кэтрин Колесс машет рукой рабочему сцены, чтобы взял микрофон и подержал ее жакет из золотого ламе. Камера отступает, чтобы лучше видеть чудо. Сестра Кэтрин хватает умирающего за плечи, заставляет встать перед ней на колени, спиной к публике. Зал синхронно задерживает дыхание: ради Окончательного Исцеления эти люди и пришли сюда. Даже Зебулон Колесс на пике своей славы не пытался делать вещей таких грандиозных и пугающих.

Закатив рукава, Кэтрин поднимает над головой правую руку, растопыривает пальцы и вращает ладонью, чтобы все видели: в руке ничего нет. Рука повисает в воздухе, яростно подергиваются мышцы предплечья, как живые веревки. И вдруг эта рука пикирует вниз, как орел на добычу, и исчезает в теле Джорджа Белуэзера.

Рот жаждущего исцеления раскрыт так, что вот-вот кожа треснет и покажется череп. Но не слышно ни звука. Голова Джорджа откидывается назад, кажется, что еще чуть-чуть, и он коснется теменем позвоночника. Глаза закатываются под лоб, язык дергается. Публика в ужасе кричит.

Невозможно сказать, то ли у Джорджа Белуэзера мощный оргазм, то ли его потрошат заживо. Передняя часть тела скрыта от объектива, но похоже, будто Кэтрин шарит в пустом мешке.

С победным воплем Кэтрин выдергивает руку из живота умирающего. Рука до локтя покрыта кровью и слизью. Паства вскакивает на ноги, рыча от восторга и выкрикивая снова и снова имя сотворившей чудо. То, что Кэтрин держит в руках – серовато-черный комок величиной с детский софтбольный мяч. Оно пульсирует и дергается в цепких пальцах сестры Кэтрин. Белуэзер лежит у ее ног, не шевелясь. Появляются молодые люди и уволакивают его со сцены. На натертом паркете остаются следы его волочащихся подошв.

В поле зрения камеры появляется рабочий сцены с серебряным умывальником и белым полотенцем. Еще один прицепляет Кэтрин микрофон на лацкан, она смывает кровь и слизь, одновременно обращаясь к публике:

– Видите, братья и сестры? Видите, что может для вас сделать Вера в Слово Божие? Видите, на что способна мощь Господа нашего Иисуса Христа, стоит вам открыть Ему свое сердце и принять Его божественное сияние? Так речет Господь: «Кто верует в Меня, не погибнет, но обретет жизнь вечную!», и если вы все не хотите погибнуть, братья и сестры, сидящие у себя дома, пошлите мне пожертвования любви своей, и я защищу вас от болезней греха и Сатаны, как защищал вас мой муж. Пошлите мне семена даров ваших, и помните, сторицей вернет вам урожай Господь! Так что посылайте нам двадцать долларов, или десять долларов, или сколько можете, братья и сестры! Не допустите в свой ум сомнения! Действуйте сразу! Ибо усомнившись, вы уже потеряны для Иисуса! Снимите трубку, позвоните сестре Кэтрин!

На экран накладывается компьютерное изображение, объясняющее, как надо посылать чеки и переводы, а также извещающее, что принимаются кредитные карты основных фирм, если сидящие дома зрители пожелают бесплатно позвонить по горячей линии «Пожертвование любви». Операторы готовы принимать звонки.

– Господи Иисусе! – буркнул Хагерти, выключая телевизор. Сестра Кэтрин с ее паствой превратились в гаснущую точку на экране кинескопа.

Хагерти подумал, зачем ему вся эта ахинея. Он же и так часы бодрствования проводит среди психотиков, параноидальных шизофреников, невротиков и одержимых с любой на выбор манией, так зачем тратить время на кучку религиозных психов, ускользнувших от диагноза и снявших себе ТВ-студию?

Клод потер веки. Помимо воли его увлекло дешевое шоу-психов и низкопробные трюки. Во многом это было не так уж далеко оттого, чтобы смотреть реслинг. Но главное, из-за чего он их смотрел, – чтобы не заснуть.

Выйдя с сестринского поста, Хагерти выключил из сети портативный черно-белый телевизор и отнес в комнату отдыха персонала. Там он телевизор смотреть не любил – особенно ночью и один. Чертовы торговые автоматы все время жужжали и щелкали, будто о чем-то между собою сговаривались.

За дверью была длинная и достаточно мягкая кушетка. Хорошо бы сейчас соснуть. Клод помотал головой, отгоняя дремоту. Нет, нельзя! Он сунул квотер в кофейный автомат и выбрал черный, крепкий. И тут – будто нарочно, чтобы оправдать его подозрения насчет злонамеренности вообще всех торговых автоматов, этот бандит высунул чашку из щели под углом. Клод и охнуть не успел, как кофе плеснул ему на ширинку, на штанины и на пол.

– А, блин, чтоб тебя!

Вытерев разлитый кофе и кое-как промокнув штаны туалетной бумагой, Клод вернулся на пост. Его все еще клонило в сон.

Хагерти не боялся, что его застукают спящим на работе. Он много смен прокемарил, засунув ноги в открытый ящик стола, но это было до кошмаров. Проблема была именно в этом.

Сейчас Клод находился на грани погружения в глубокий сон, когда чувства игнорируют окружающий мир и реагируют на сигналы, созданные собственным мозгом. Почему-то всегда это начиналось здесь. Сознание Хагерти, пытающееся сохранить контроль, понимало, что начинается сновидение. Вдруг он оказывался не один. Он не знал, кто вместе с ним смотрит его сны – оно слишком быстро двигалось, намек на движение, пойманный уголком мысленного зрения, что-то, возникшее из тьмы и хаоса. Но он видел эти глаза, отражающие свет, как кошачьи глаза в лучах фар автомобиля. Он хотел велеть этому уйти, но уже проваливался слишком глубоко в сон, чтобы издавать звуки.

Создание тени шастало по его мозгу, раскапывая его с поспешной энергией роющей нору крысы. Закончив обыск, оно останавливалось неподвижно, будто впервые заметив Хагерти. И потом улыбалось.

В этот момент Клод всегда просыпался. Его била дрожь.

Может быть, он сходил с ума. Столько лет, проведенных бок о бок с умалишенными, должны были когда-нибудь сказаться – как капля, падающая на камень, в конце концов проделает желоб. Может быть, его разум теперь похож на Большой Каньон.

Он не чувствовал себя ненормальным, но знал, как это начинается: ты совсем в своем уме, только есть маленький пунктик, а потом – хлоп! – и ты уже ходишь в шляпе из алюминиевой фольги, чтобы люди с планеты Икс не заглянули тебе в голову и не прочитали мысли.

Но он знал, что он не псих. Наверняка что-то не так с этой Блу С. Что-то, чего никто не хочет признать, а тем более об этом говорить. Калиш – тому свидетельство.

Хагерти не хотелось думать о том, как он последний раз увидел Калиша. И он, сам того не желая, задремал.

Он был на работе, хотя и не должен был. В эту ночь он был выходной. Только что он играл с друзьями в боулинг, было уже поздно. Что-то забыл на работе. Не мог вспомнить, что. Решил заехать и заглянуть в свой шкафчик. В «Елисейские поля» он попал после полуночи.

Ушел в раздевалку. Удивился, увидев Реда Франклина, уходящего со смены. Ред был должен находиться на его месте. Но Ред сказал, что расписание поменялось, и на смене Клода сегодня Арчи Калиш.

Память сновидения одновременно замедлялась и ускорялась. Калиш. Эти идиоты поставили Калиша на дежурство! Сердце заколотилось сильнее. Он не хотел идти в Наблюдаемое отделение – знал, что там увидит. Но сон тянул его по коридору памяти. Может быть, если действовать быстрее, в этот раз будет по-другому. Движения были медленные и неуклюжие, как под водой. Лифт полз на вызов целую вечность, двери открывались, как в замедленной съемке. Хагерти чуть ли не кричал, чтобы они двигалась побыстрее.

Он стал нашаривать в кармане брюк связку ключей от буйняка, и рука ушла по локоть. Вместо кармана была черная дыра. Он опустил руку дальше, и плечо оказалось на уровне бедра. Пальцы нашарили металл, он вытащил ключи. От пребывания в черной дыре рука онемела, и приходилось сжимать ее покрепче, чтобы ключи не выпали. Непослушными пальцами он наконец отыскал ключ от замка, открывающего дверь в Наблюдаемое отделение.

Лифт застонал и пополз вверх как улитка. Хагерти выругался и заколотил кулаками по стене, стараясь подхлестнуть эту чертову колымагу.

Калиш! Эти идиоты оставили там Калиша. Одного. Без надзора. Хагерти особой любви к этому хмырю не испытывал. Ходили слухи, что он пристает к пациенткам вроде бедной миссис Гольдман или той девушки с отключенным мозгом в отделении С. Той самой, которая ударилась головой о приборную доску на 80 милях в час. И которая оказалась беременной.

Двери лифта раскрылись, как рана. В Наблюдаемом было темно, и свет был только на пустом сестринском посту. Клод пошел вперед, ощупывая пол на каждом шаге. Мышцы напряглись, будто собирались оторваться от креплений. Одежда прилипла к коже.

Дверь тамбура была открыта, но почему-то оказалась втрое тяжелее. В безумном вое надрывались десятки голосов. Клод шел дальше, и стали слышны отдельные слова и предложения.

– Мамамамамама...

– Кровь. Кровь... на стенах... полно... потоп крови...

– Они здесь, я их чувствую! Пожалуйста, остановите их!

– Уходи, уходи, не хочу тебя видеть, уходи...

– Уберите ее от меня! Уберите!

Время растянулось. Каждый удар сердца длился час, каждый вдох – неделю. Клод видел собственную протянутую руку, видел, как пальцы ложатся на ручку палаты номер 7. Год они смыкались. Два года поворачивали ручку. Дверь была не заперта. Конечно же.

Дверь распахнулась, и Хагерти увидел, что опоздал. Он всегда будет опаздывать.

Калиш лежал на спине, раскинув руки и ноги. Брюки и исподнее запутались у него на лодыжках, ботинки были на нем. Ноги были бледные и тощие. Пенис, холодный и мокрый, лежал на бедре, как слизняк-альбинос. Лица Калиша Хагерти не видел, поскольку обитательница палаты склонилась над его телом, ткнувшись головой между правым плечом и шеей.

Время щелкнуло и потекло нормально; Хагерти на полной скорости бросился к женщине в смирительной рубашке, схватил ее за плечи, оторвал от трупа, подняв на вытянутых руках. Мелькнуло лицо Калиша и кровавое рванье на месте горла.

Сумасшедшая билась и извивалась. Клод прижал ее к стене, повыше, чтобы она не могла коснуться ногами пола. Вопли безумной, искаженные памятью и сном, отдавались в голове эхом.

В детстве он каждое лето проводил в Миссисипи, на ферме у деда с бабкой. Однажды в окрестностях появилась пантера, которая терроризировала деревню, таскала кур и собак у всей округи. А когда она здорово помяла работавшего в поле батрака, фермеры собрали отряд охотников и загнали здоровенную кошку в заросли сахарного тростника. Чтобы не рисковать призовыми собаками, загонщики просто подожгли поле. Пантера изжарилась заживо, вопя от злости и боли, как демон в аду.

Сумасшедшая открыла рот, и раздался вопль горящей пантеры.

Лицо женщины было скрыто путаницей засаленных волос, и видны были только глаза, как пара пулевых отверстий. Горло Хагерти горело от желчи, но он сумел не разжать рук.

Что дальше? Додержать ее до появления дневной смены он не сможет. А если ее отпустить, то не успеет он добраться до двери – сумасшедшая в него вцепится. Бицепсы болели, будто насаженные на вертел.

Мимо левого плеча скользнула рука в белом халате. Блеснул свет на стекле со стерильной сталью, шприц проткнул смирительную рубашку и кожу. Женщина взвизгнула и обмякла. Клод отступил, давая ей упасть на пол. Она осела тряпичной куклой.

Доктор Векслер отодвинул Хагерти, склонился к пациентке усмирительной рубашке. Ее голова еще мотнулась взад-вперед, и Клод взглянул в глаза попавшего в капкан зверя. Потом заметил кровь на ее губах. На глазах Клода из окровавленных губ высунулся язык и облизал их начисто. Так поступает кошка после охоты. Векслер поднял глаза.

– Отлично оправились... Хагерти вас зовут? Да, отлично. – Векслер встал, вытер руки об штаны. – Разумеется, ничего этого не было.

Векслер глядел не на него. Клод повернулся и увидел двух молодых людей в темных костюмах и темных очках, уволакивающих тело Калиша за ноги.

Векслер громко выругался. Он глядел на сумасшедшую, которой только что ввел лекарство, и сам себе не верил.

– Она очнулась!

Женщина в смирительной рубашке издала пронзительный вой. Качаясь из стороны в сторону, она перевернулась на живот и, упираясь головой, стала подтягивать вперед колени, как мусульманин на молитве. Повернувшись к Векслеру, она зарычала. Ее перевернутого оскала было достаточно, чтобы Клод бросился прочь.

За ним захлопнулась тяжелая дверь. Била холодная дрожь, хотя по спине стекал горячий пот. С той стороны в дверь что-то ударило.

Время расплавилось, и Хагерти оказался в забегаловке возле своего дома, пытаясь разобраться в том, что видит и слышит. Старый газетчик шел от стола к столу, продавая утренний выпуск. Хагерти купил газету и прочел о второй, официальной смерти Калиша: «Местный житель сгорел в собственном автомобиле».

Я тону в снах сумасшедших.

Они давят на мой мозг, дюжина назойливых призраков с пустыми глазами и ищущими пальцами. Впервые с тех пор, как я вернула себе свою плоть, я понимаю, как сильно эволюционировала Другая. Если бы я пробыла под наркозом чуть подольше, было бы уже поздно. Я бы никогда не нашла дороги назад и потеряла бы все. Сейчас я могу придавать кошмарам форму. Не та способность, о которой я бы мечтала или которой стала радоваться, но Другая это любит.

У меня нет силы или знания, чтобы закрыться от их снов. Другая знает, что я не могу удержаться на поверхности достаточно долго, чтобы разобраться с этой проблемой. Меня тащит подводное течение.

Улыбчивый юноша с лицом семинариста и глазами рептилии гасит сигарету об обнаженный пах четырехлетнего мальчика, и его вопли глушит вакуум сна, глотает их... Меня окружают скрученные горы и странно вылепленные холмы, земля – покрытая паутиной трещин красная глина, и прямо из нее торчат люди и животные. Лошади, беременные женщины, мужчины в деловых костюмах, собаки, старые дамы – все в керосине, а посредине стоит человек, смеется и все время щелкает зажигалкой... Иду по пустому дому, где двери распахнуты – все сжалось в темноте, ждет меня, чтобы я по ошибке вошла туда, но я боюсь оставаться в коридорах, потому что сейчас что-то выскочит и меня поймает, если я не спрячусь... Я привязана к железной кровати, руки у меня скованы над головой, а в ногах кровати стоит кожистая фигура, кожаный демон, покрытый шипами и молниями. Он поднимает руки погладить мое лицо, из костяшек пальцев торчат скальпели... и я смеюсь, потому что знаю: это во сне, но смеюсь не я, это Другая. Я пытаюсь убежать, потому что Другая приближается, и надо уйти из сна, пока она не захватила меня совсем, но я заблудилась... Взрывы лавы... говорящие звери... восковые буквы, вплавленные в кровавые стены... Второй Ангел плачет, как голодный младенец... кадавры в пятнах извести и углей... горящие собаки висят на фонарях... Я стою в пустой комнате и гляжу на высокого и тощего человека в больничной пижаме. Он злится.

– Убирайся из моей головы, стерва!

Надо уходить. Другая на свободе.

До чего ж это все жалко! Монстры из второй лиги устраивают собственный гран-гиньоль. До чего ж бездарно. Хочешь страха? Настоящего ужаса? Хочешь знать, как это на самом деле?

Ты знала когда-то, пока тебя не поймали и не бросили в этот игрушечный театр. Теперь тебе только снятся кровь и боль, ты не живешь ими. Ты больше не в силах осуществить совершенство своего ада на плоти этих жертв: Но такова жизнь. Когда ты поймана, кретинка, ты зависишь от милости чужих. Добро пожаловать в собственные кошмары.

Кожистый демон замахнулся поразить женщину, прикованную к кровати. Смех не дозволяется. Вопли, мольбы о пощаде – пожалуйста, но смех строго воспрещен. Он поднимает колючий кулак, предвкушая полосование беззащитной плоти. Женщина пожала плечами, безразличная к угрозе, и наручники слетели, как пластиковая игрушка. Демон задрожал, впервые поняв, что течение сна изменилось. Женщина встала, и ее руки ударили по черной, кожистой, сияющей скорлупе демона.

Маска на лице вся в застежках-молниях. Женщина не обратила на них внимания. Она запустила пальцы в темя и потянула вниз без усилий, как человек, который чистит апельсин. Демон попытался отбиваться, но скорлупа его головы раскололась, и там был только воздух. Ни крови, ни плоти. Он поднял руку, щупая то место, где только что была голова. Скальпели, куски рваного металла, торчащие из костяшек, ржавеют и отпадают хлопьями. Тело забилось в диких конвульсиях, и тварь из снов умерла, расплескивая невидимую кровь.

Другая прошла в следующий сон. Сначала здесь был только огонь, потом пламя чуть успокоилось, и можно было увидеть, что именно горит.

Пьяница в лохмотьях, облитый керосином, катался по земле, хватаясь за языки пламени, пожирающие волосы и кожу. Лицо его превратилось в хаос волдырей и лопнувших капилляров. Собака с подожженным хвостом металась с места на место, завывая от непонятной, невыносимой боли. Завеса пламени раздалась, открывая семью пуэрториканцев, скорчившихся на красной земле. Родители собрали вокруг себя детей, и, хотя те не открывали ртов, Другая слышала хныканье испуганных малышей и их натужный кашель.

Сновидца Другая нашла в самом сердце огня. Он сидел на корточках, одетый в белое, и даже капли пота не было на белизне его одежд.

Другая улыбнулась ему и засмеялась еще громче, когда он развернулся. Он попытался уползти в меняющиеся сны, но Другая слишком была быстра, чтобы так легко его отпустить. Она схватила его одной рукой за оба запястья и вздернула на ноги. Он содрогнулся от омерзения, когда Другая прижалась губами к его губам.

Сновидца прошиб пот. Первые капли испарины показались на губе и на лбу, и через секунду он весь был мокрый, и губы потрескались от обезвоживания. От воротника поднялся клуб дыма. Вежливо кашлянув, загорелись штанины. Он дико задергался, пытаясь высвободиться. Другая качнула головой, будто укоряя расшалившегося ребенка. Волосы сновидца занялись с сухим щелканьем, и на лице возникли волдыри, как на проявляемом фотоснимке.

Когда его глаза закипели в орбитах, Другой уже надоело – она уже искала игру посвежее.

Она вошла в сон Малколма, оставляя на ходу обрывки черной кожи и едкий запах дыма. Она знала, за каким занятием застанет Малколма. Последние пару недель он был у нее любимцем. Его запасы страха и зла оказались неожиданно огромными. Более чем достаточными, чтобы позабавиться.

Малколм закреплял мощные электрические зажимы на cоcцах девятилетней девочки. Она сидела на стуле, разорванная герл-скаутская форма болталась у пояса. Руки он ей связал за спиной форменным поясом, а берет запихнул ей в рот. Лицо девочки было раскрашено, как у модели из «Вога».

Другая положила Малколму руку на плечо, входя в ритм его сна.

Малколм съежился, захныкал, закрываясь руками, жалобно моля о пробуждении. Смех Другой становился грубее, и ее черты приобретали резкие, знакомые контуры. Другая нависла над ним горой, голос ее был громом, потрясая его до мозга костей.

– Пошли, Малколм. Поиграем с папочкой.

Клод все еще сидел в забегаловке, глядя на сообщение о смерти Калиша, и очнулся, когда на стуле напротив него появилась шестнадцатилетняя девушка.

– Ты спишь? – спросила она первым делом.

Застигнутый врасплох, Клод вынужден был перед ответом подумать.

– Наверное, да.

– Черт! Значит, я все еще брожу по снам. Надо вернуться, пока она не захватила полную власть. – Девушка вскочила и забегала в границах сна Хагерти. – Ты не из пациентов.

– Нет, я здесь работаю... то есть в «Елисейских полях»... Черт, с него это я должен объясняться с собственным сном?

– А я сон?

– А кто же еще? Ты же не этот страшный кошмар. По крайней мере я так не думаю.

Девушка перестала улыбаться.

– Она была здесь? В твоих снах?

Рациональная часть разума Клода начала бунтовать. Он не хотел больше видеть сны, но подсознание держало. Стены забегаловки стали таять. Девушка подобрала под себя ноги и поплыла в воздухе, охватив руками колени. Что-то было в ней знакомое, но Хагерти не мог сообразить, что.

– Притворись, что никогда нас не видел. Притворись, что нас и не было. Уйди отсюда, Клод Хагерти, найди себе место тихое и мирное...

– Откуда ты знаешь мое имя?

– Ты же меня создал, нет? Я же твой сон, разве не так? Она замолчала, будто прислушиваясь к чему-то далекому.

Хагерти подумал, что она красива.

– Боюсь, я не могу оставаться. Сейчас правит она. И она решила, что мне пора.

Девушка развернулась, оттолкнулась вверх и поплыла сквозь слои сна с легкостью чемпионки по плаванию. Хагерти двинулся за ней, но ноги увязли как в сиропе.

– Погоди! Скажи, кто ты! Ты женщина из палаты номер 7?

Она была уже где-то высоко, но голос прозвучал совсем рядом.

– Меня зовут Дениз Торн. Ее зовут Соня Блу.

Пора уходить.

Ей надоело здесь, надоели бесконечные лекарства и внутривенное питание. Защита от наркотиков стала достаточной. Здесь, в дурдоме, много интересного, но все это не оправдывало дальнейших задержек.

Пора уходить.

Она встала, отбросив с глаз спутанные волосы. Кровеносная система очищалась от наркотиков, изгоняя захватчиков из кровотока, превращая их в призраки. Ум был ясен, тело принадлежало ей. Слышно было, как Малколм рыдает во сне. Она улыбнулась и пожала плечами, раз, другой. Холст рубашки свалился, обнажив белую кожу. Она подняла руки, осмотрела шрамы на локтевых сгибах. Эти люди дали себе труд ухаживать за ее ногтями, пока она была в плену. Хорошо. Ногти ей понадобятся.

Лунный свет заливал ее серебром и тенями, манил уходить. Она вонзила ногти в обивку стен и тихо рассмеялась, когда обивка разошлась. Как ящерица, она вскарабкалась до уровня окна. Стекло было толщиной в три дюйма, с вплетенной проволочной сеткой, рассчитано на удары кувалды. Только с четвертого удара кулака оно разлетелось, хотя все пальцы раздробило на третьей попытке. Она вылезла через окно в темноту, повивальная бабка своего собственного второго рождения. Ребра застонали и треснули, когда она протискивалась в щель, пропороли левое легкое. Она сплюнула длинную струю крови.

Прижимаясь к кирпичной стене дома, она наслаждалась прикосновением холодного воздуха к голому телу. Впервые за много месяцев она была жива. Ветер подхватил ее хохот, разнес по двору «Елисейских полей». Позади выли и визжали заключенные Наблюдаемого отделения – кошмары выбросили их обратно в реальность безумия. Правая рука горела, но женщина привыкла к боли. Боль проходит.

Соня Блу поползла вниз головой по стене сумасшедшего дома.

Клод Хагерти очнулся от сна возле палаты номер 7, с ключами в руках. Резко вдохнул и пришел в себя. Его качнуло, и пришлось прислониться к двери. Он оглядел коридор – тамбур распахнут настежь.

И тут он услышал пациентов. Как он мог такое проспать и тем более ходить во сне?

Сон все еще был с ним. Он видел девушку с медовыми волосами, а одежде, которая начинала вновь входить в моду. Он видел печаль в ее глазах, слышал усталость в ее голосе. Что она говорила?

Она говорила, что сейчас самое время уходить.

Хагерти открыл дверь палаты номер 7, не беспокоясь, что пациентка выскочит или нападет на него. Он уже знал, что там увидит.

Смирительная рубашка лежала на полу пустой змеиной кожей. Глаза Клода проследили вертикальные разрывы на обивке стен. Из них торчала вата. По комнате гулял холодный воздух. Даже в полутьме были видны неровные зубья разбитого стекла, торчащие в раме окна. Высыхающая на стене кровь имела цвет тени.

3

Показания Уильяма Бердетта, он же Билли, ночного менеджера «Хит-н-гит», № 311.

Бердетт: Слушайте, я вам эту фигню повторил уже пять раз. Если вы мне не верите, может, погоняете на детекторе лжи?

Полисмен Голсон: Мистер Бердетт, это нам нужно для протокола. У нас нет оснований сомневаться в ваших показаниях. Нам только надо, чтобы они были зафиксированы стенографисткой нашего отдела, вот и все. Вам тогда не придется лишний раз ездить в город, если у нас будут вопросы.

Бердетт: Ага... тогда ладно. Так с чего мне начать?

Полисмен Голсон: Начните с начала, мистер Бердетт.

Бердетт: А? Ладно, о'кей. Так, меня зовут Уильям Бердетт, я работаю в «Хит-н-гит» в Клейпуле. Я там ночной менеджер и работаю на «собачьей смене» – это с одиннадцати вечера до семи утра – один, как перст. Район там не сахар – полно бродяг и парков. Была у меня парочка стычек еще и до этого. Сегодня утром, где-то часа в четыре, прибираю я у себя в магазине возле консервного отдела, и тут она заходит. У нас там звонок, и он сигналит, когда кто-то входит в дверь. Я смотрю и вижу эту побирушку. Ну, думаю, ни фига себе! Этого мне только не хватало в четыре утра. Я тогда ставлю швабру и иду за прилавок – чтобы присмотреть, если что. И тут я вижу, что это не побирушка. Ну, я так решил, понимаете. Она, значит, молода – где-то лет двадцать, и эти шмотки на ней так сидят, будто она их с какого алкаша сняла.

Полисмен Голсон: Вы не могли бы описать ее одежду более детально, мистер Бердетт?

Бердетт: Сейчас, попробую. Значит, так... Такая рубашка с длинными рукавами, фланелевая, вроде спецовки, как в миссии раздают. Она была ей велика размера на три, и рукава закатаны до локтей. Вот почему я увидел у нее следы на руках.

Полисмен Голсон: Следы? Вы имеете в виду следы от уколов?

Бердетт: Ну да, наверное. Я не особо разглядывал. И еще на ней были штаны тоже как от спецовки, только на размер больше. Жуть до чего перемазанные... глиной или еще Бог знает чем. И она была без ботинок. Волосы падали на лицо, длинные такие и очень грязные, будто она их год не мыла. Ну, в общем, из ночных шлюх последнего разбора, это я вам говорю. Я много повидал этого мусора, они ко мне во все часы ночи шляются. Но странность у этой была в том, чего она не сделала. Они все, нарки эти, сразу кидаются к жратве и хватают там шоколадки, печенье, в общем, всякое дерьмо в этом роде.

А эта вот пошла в дальний пролет, где у нас круглый стенд с солнечными очками, и начала их примерять. Она стояла ко мне спиной, и волосы у нее спадали на лицо, так что спереди я ее не рассмотрел, но видел, что она приличное количество пар перепробовала. И двигалась она вроде как рывками. Жутковато. Я понял, что она хочет свистнуть пару очков, тут не надо быть Шерлоком. Поэтому я за ней смотрел, а того мужика, что вошел где-то, наверное, в полпятого, не заметил.

Звонок звякнул, когда дверь открылась, я посмотрел и увидел, что это мужчина, белый. Я-то все за нищенкой приглядывал, а когда обернулся, мне в морду смотрел обрез. Этот белый и говорит: «Выкладывай все из кассы». Я про девчонку и забыл, вижу только перед собой дуло. Значит, я открываю кассу, достаю сорок баксов и сколько-то там талонов на еду, и это все. Даю этому мужику, и он говорит: «И это все?», и я точно знаю, что сейчас он меня пришьет. Это по голосу слышно и по глазам видно. Вышибет мне мозги за то, что у меня так мало денег. Я себе представил, как мои мозги расплескиваются по сигаретному стенду и еще до комиксов долетают брызги.

И тут я слышу этот... шум. Будто котов заживо варят. Поначалу я подумал, что это копы едут, и потом соображаю, что это же прямо в магазине! Тут я вспоминаю, что эта нищенка еще здесь. Этот грабитель, наверное, и не знал, что она в магазине. Он разворачивается и палит навскидку и разносит стенд «Доктор Пеппер». Вот откуда у меня на щеке этот порез – от осколка бутылки.

В общем, оборванка летит на этого хмыря, будто хочет с ним обняться, а я думаю, что сейчас нам обоим конец. Она орет так, что уши трескаются, и налетает на него. Вы теперь себе представьте: мужик этот крупный. Бывший борец, или байкер, или кто-то в этом роде. И она его валит! Левым плечом въезжает ему в брюхо, хватает руку с обрезом и заламывает назад. Тут и второй ствол стреляет, вон там дырища в потолке. Мне в дюйме от головы просвистело. Будто кто-то мне по башке брусом саданул! Наверное, я на этом месте и вырубился, потому что потом только помню, стоит надо мной коп и спрашивает, не ранен ли я. А у меня еще в ушах звенит, и я еще долго не могу сообразить, что у меня спрашивают. Наверное, я был в шоке или что-то вроде этого, потому что все спрашивал у санитаров про ту девчонку. А они не могли понять, о чем это я.

Так вот, когда я поднялся с пола, то увидел только разбитый стенд «Доктор Пеппер». Мертвой девчонки не было, и крови не было. Обрез грабителя лежал на прилавке, упакованный в пластиковый мешок. Коп, который меня нашел, сказал, что обрез валялся на полу. Я сначала не сообразил, а потом увидел двери.

У нас, знаете, такие стеклянные двери, качающиеся. Днем обе половинки открыты, но после полуночи я одну запираю, чтобы лучше следить, кто там входит и выходит. Так обе эти двери были сорваны с петель, а битое стекло валялось по всей автостоянке! Будто кто-то в них въехал на мотоцикле... только со стороны магазина!

Я не знаю, какого черта ей там надо было, но после этих дверей я рад, что не оказался у нее на дороге. Вот и все, что я могу вам рассказать. Добавлю только, что никогда раньше ее не видел и надеюсь никогда больше не увидеть. Нет, я с этой чертовой работы ухожу.

Полисмен Голсон: Мистер Бердетт, что именно было украдено из вашего магазина?

Бердетт: Значит, деньги, которые этот парень взял из кассы, валялись на полу рядом с обрезом. Так что одно я могу сказать точно: из магазина была унесена пара солнечных очков. Зеркальных. Я это потому знаю, что она была в этих очках, когда въехала в этого кретина.

Офицер Голсон: Вы уверены, что это все, что было украдено? Пара зеркальных солнечных очков?

Бердетт: Вы правильно поняли.

Ирма Клезер открыла дверь своей квартиры. Она была одета в бесформенный домашний халат, пушистые тапочки, на голове торчали бигуди.

Половина шестого утра! Каждый день уже двенадцать лет она просыпается в половине шестого, чтобы собрать завтрак этому лентяю и недотепе. И какова благодарность за то, что она отправляет его на завод, заправив ему брюхо чем-то получше холодной каши? Поцелуй? Объятие? Простое «спасибо»? Хрен тебе. У этого паразита не хватает даже такта предложить вынести мусор.

Ирма Клезер с трудом спускалась по ступеням, честя вполголоса своего мужа Стэна, и черный блестящий мешок при каждом шаге хлопал по бедру. В предрассветной тишине гремели пустые металлические и стеклянные банки.

Мусорные баки ее дома находились на асфальтированной площадке в глубоких гнездах и открывались нажатием на педаль – старый, исключительно городской способ сбора мусора. Ирма не знала, как мусорщики опустошают баки: Стэн утверждал, что они их поддевают крючьями. Ирме это было все равно, лишь бы бродячие собаки не разбрасывали мусор по всему тротуару.

Левым тапком – комком синтетической ваты – Ирма нажала педаль, и крышка приподнялась. Подхватив ее рукой за край, Ирма открыла бак до конца и наклонилась, чтобы бросить туда пластиковый мешок с кофейной гущей, пивными бутылками и банками из-под чили.

Из бака на нее кто-то смотрел.

В мусорном баке семьи Клезер лежал мужчина чуть за тридцать, с длинными волосами, упавшими на лицо. Тот, кто его убил, засунул труп в бак несколько часов назад, потому что руки и ноги окоченели и торчали под странными углами, как у абстрактной скульптуры.

Ирма уронила крышку и мешок с мусором, громко вскрикнула, и бросилась к себе, в безопасность собственной квартиры.

Бродячие собаки, привлеченные ароматом чили, разорвали пластиковый пакет и раскидали мусор по всему тротуару.

Клод Хагерти сидел в кабинке «Чашки с блюдцем» – грязноватой забегаловки, специализирующейся на ранних завтраках. Здесь он питался уже двенадцать лет, и официантки давно знали его в лицо. Без заказа перед ним появились яичница из двух яиц, бисквиты и хлеб с повидлом.

Перед Клодом на столе лежала развернутая утренняя газета, попавшая в киоски примерно в конце его смены. Яичница остывала, но Клод рассматривал первую страницу, выискивая следы сбежавшей. Они нашлись на третьей странице: «Человек, разыскиваемый за вооруженное ограбление, найден мертвым в мусорном баке».

Клод отложил газету, подпер ладонью лоб. Желудок сводило судорогой, а от вида завтрака стало еще хуже. Он мысленно вернулся в «Елисейские поля» и снова слышал, как орет доктор Векслер.

Векслер был человек лет пятидесяти, высокий, смуглый, можно сказать, красивый и был похож на суперобложки своих книг. Только в жизни он был сердитым. А в четыре часа утра он был сердит по-настоящему. Достаточно сердит, чтобы уволить Клода «за невыполнение своих обязанностей».

Хагерти так устал, что не мог даже заставить себя пойти домой спать. Что-то его грызло. Не удавалось отогнать чувство, что ему был дан ключ, но не хватило ума это понять. Сновидение прервалось шумом и упреками, вызванными бегством Блу С., и его попытки рассказать подробности встречались с негодованием. Он сидел и смотрел на столбцы газеты, и зрение его затуманилось, разум поплыл.

«Дениз Торн».

Голос прозвучал, будто кто-то говорил прямо ему в ухо. Клод вскрикнул и проснулся. Несколько посетителей воззрились на него. Он вышел из кабинки, оставив рядом с нетронутой едой бумажку в десять долларов.

Когда-то его мать, благослови ее Господь, изо всех сил пыталась научить его пользоваться мозгами, не полагаясь только на мускулы. До некоторой степени она в этом преуспела. Клод был заядлым читателем, и его хорошо знали в местной библиотеке.

У дверей библиотеки он оказался первым. Пришлось ждать час, пока она откроется, но это время он употребил, чтобы прочесть газету с первой страницы до последней, пытаясь найти другие следы сбежавшей. Он даже тщательно прочел объявления о пропаже собак. Но кроме мертвеца в мусорном баке, ничего, связанного с ней, не обнаружилось. Клоду стало чуть лучше.

Он просмотрел тематический каталог и нашел единственную карточку с упоминанием Торн Дениз. Это была документальная книга под названием «Исчезнувшая наследница». Не найдя книгу на полках, он спросил у библиотекарши, где она может быть. Женщина посмотрела на компьютер и нахмурилась.

– Мне очень жаль, сэр, но эту книгу взяли полгода назад и не вернули. Люди бывают так забывчивы... Компьютер говорит, что ее больше не печатают, так что заказать второй экземпляр невозможно...

– А есть другие книги о Дениз Торн?

– Нет, я слышала только об этой.

Хагерти сжал кулаки. Только так ему удалось не хлопнуть рукой по стойке.

– Но вы можете посмотреть наше хранилище газет. У нас есть все на микрофишах. Только, боюсь, надо знать точную дату. Конец шестидесятых или начало семидесятых – точнее, к сожалению, не могу вспомнить.

– Вы что-то о ней знаете?

Пожилая библиотекарша кивнула.

– Я помню, когда это случилось. У меня дочка тех же лет, потому я и обратила внимание. Когда такое случается, поднимаешь глаза к небу и благодаришь Бога, что не с тобой.

– А что с ней случилось?

Библиотекарша пожала плечами:

– Никто не знает.

Векслер трясся. Подойдя к бару, он налил себе виски со льдом и брезгливо оглядел обстановку.

Он не любил этот дом. Она купила его после смерти мужа – этот двадцатикомнатный особняк, обставленный как бордель и увешанный иконами Зебулона Колесса.

Образы покойного телепроповедника покрывали все стены. Профессионально сделанный портрет, хотя и не шедевр, висел рядом с мозаикой, составленной из 125 сортов макарон. Рисунок углем Эндрю Уайта соседствовал с портретом Зеба в натуральную величину, сделанным светящимися фломастерами на черном бархате.

Личный кабинет Кэтрин Колесс – где она принимала посетителей – являл собой апофеоз китчевой иконографии дома, а это о чем-то говорит. Фрески, покрывшие стены сверху донизу, отображали жизненный путь Зебулона Колесса.

«Рассказ» начинался сироткой-херувимом, босым и оборванным, прижимающим к впалой груди библию, возведя горе ангельские очи. Кончался рассказ изображением седовласого Зебулона, восходящего по лестнице в небо в своем фирменном кобальтовом костюме-тройке. Над лестницей раскрылись Жемчужные Врата. На ступенях стояли двое мужчин арийского вида с ореолами вокруг голов и приветствовали его с распростертыми объятиями. Зебулон оглядывался через плечо на стоящую у подножия лестницы женщину. Подобие Кэтрин Колесс, несмотря на слезы, умудрилось не размазать косметику.

Векслер вспомнил, как она горячо распространялась в тот вечер о «крестовом походе» Зебулона. Вспомнил, как ярко горели ее глаза, как расширялись невидящие зрачки. Она непрестанно говорила о своем покойном муже, и слова сплетались в звуковой ковер, а потом она толкнула его на узкую кушетку и устроила ему оральный секс. Взгляд Векслера упал на ту же кушетку, и его передернуло.

Это была первая ночь, проведенная им в этом доме, и ночь, когда он узнал, что одна из подставных компаний Кэтрин контролирует совет директоров «Елисейских полей». Это была ночь, когда она ему сообщила, что знает о деньгах, уведенных им из больницы, и что она «согласна закрыть на все глаза», если он всего лишь согласится принять особого пациента. Не задавая вопросов.

Раймонд Векслер глядел на эту кушетку и думал, не пора ли распутать свою жизнь. Он допил виски и налил себе еще, когда она вошла. Векслер дернулся с виноватым видом, расплескав виски на полированную поверхность бара.

– Раймонд! – сказала она ледяным голосом.

Он поставил бокал, попытался улыбнуться, одновременно изобразив внимание. Не помогло. Кэтрин Колесс была не из тех людей, которые умеют принимать плохие новости с хорошей миной.

Она была в персиковом шифоновом неглиже, обшитом по подолу и у выреза страусовыми перьями. Парик был явно надет в спешке. Косметики на ней не было, и злобный интеллект, светившийся в ее глазах, вызвал у Векслера беспокойство. Он вдруг понял, что никогда не видел ее настоящего лица, даже во время коротких сексуальных схваток.

– Наверняка у тебя есть причины разбудить меня в такой час, Раймонд. – Она подошла к столу, и тело ее двигалось под непрозрачным шифоном как призрак. Векслер попытался вспомнить, как она выглядит обнаженной, но не смог. – Ты мог хотя бы позвонить...

– Она сбежала. – Произнеся это, он скривился. Он не собирался так вот выпаливать, но боялся, что Кэтрин заглянет ему в разум. Что угодно, только не это.

Спина ее напряглась, но Кэтрин не обернулась к нему. Векслер ощутил резкий болевой укол, но не знал, это ее работа или просто нервное. Она рассматривала большой портрет Зебулона, лежащий на углу стола. Зебулон стоял рядом с губернатором, и они улыбались в камеру, энергично пожимая друг другу руки. Кэтрин стояла позади мужа, глядя на него с преданностью охотничьей собаки.

– Понимаю. Кто-нибудь знает?

– Кэтрин, она уже убила одного. Это попало в газеты!

– Я не о том спросила.

Векслер покрылся потом, кожа похолодела.

– Дежуривший в то время санитар по имени Хагерти. Но я его уже уволил.

Она резко обернулась. Он знал, что будет плохо, но чтобы так... Гнев придал ее глазам жуткий блеск, как у зверя.

– Боюсь, это не поможет, Раймонд. Я попрошу своих мальчиков... этим заняться.

Векслер открыл рот, собираясь возразить, но она уже была рядом, прижимаясь к нему всем телом. Запах духов оглушал. В голове нарастало давление – это она проникла внутрь. Он подумал, не прикажет ли она ему перестать дышать.

– Боюсь, ты меня подвел, Раймонд. Очень крупно подвел.

Она подняла руку к его лицу, кончики пальцев погладили щеку и ушли под кожу. Она прошла по откосу кости, через толщу мышц, будто сквозь воду тихого пруда. Рябь, которая разошлась по телу Векслера кругами, состояла из боли. Он пытался вскрикнуть, но из разинутого перекошенного рта не донеслось ни звука.

Когда все кончилось, на коже лица Векслера не было ни следа, хотя сведенные судорогой мышцы грозили стереть зубы в порошок. Пальцы Кэтрин Колесс ярко сияли красным.

Хагерти протер глаза рукой, массируя веки. Четыре часа в архиве микрофишей он выискивал на первых страницах крупнейших газет страны лицо, мелькнувшее во сне, и наконец нашел, что искал.

Лицо улыбалось ему из заметки, датированной 1969 годом. Теперь он понял, почему оно было знакомым.

Дениз Торн.

Та самая Дениз Торн.

Она была единственным ребенком Джейкоба Торна, основателя «Торн индастриз». Чистый доход компании оценивался цифрой от десяти до пятнадцати миллионов, что к моменту ее исчезновения делало Дениз одной из самых богатых девушек мира. Она обучалась в закрытых школах и отдыхала в экзотических местах. Поступление в колледж Вассар было ей гарантировано. И она исчезла с лица земли.

Каждый год одна из служб новостей писала статью об исчезнувших знаменитостях, и определенные имена обязательно всплывали. Судья Кратер, Джимми Хоффа, Амброз Бирс, Д.Б. Купер... и Дениз Торн.

Она летом шестьдесят девятого полетела в Лондон со школьными подругами и нанятым компаньоном. Все они были молодыми богатыми американками, желающими попробовать запретные радости «Развеселого Лондона». Через три дня после прибытия в Хитроу группа решила посетить дискотеку в Челси. Пусть они были несовершеннолетние, но они были богаты, и это компенсировало разницу.

Дениз Торн последний раз видели, когда она говорила с пожилым джентльменом аристократического вида. Ее спутники потом показали на допросах, что имени его не помнят, но он производил впечатление человека из правящего класса. Никто не видел, как ушла Дениз или ее собеседник. Это было 3 августа 1969 года.

Естественным предположением стало похищение, и автоматически подозрение пало на нанятого компаньона. Читая информационные сообщения – целые недели, собранные на один микрофиш, – Хагерти видел, как выходят из себя власти, теряя нить за нитью. Через неделю все версии были отброшены, в том числе насчет компаньона, и разрабатывалась только одна: местные радикальные политические группы, ИРА в особенности. Но полное отсутствие требований выкупа или сообщений о взятии на себя ответственности заставили Скотланд-Ярд бросить и эту версию.

К концу 1969 года дело все еще было не закрыто. Некоторые оптимисты строили предположения, что она сбежала в Индию с шайкой хиппи. Но общее мнение было таково, что Дениз Торн лежит мертвая в канаве или, что более вероятно, гниет в неглубокой могиле где-нибудь на пустоши. К новому 1970 году это уже были устаревшие новости, и газеты занялись сообщениями о более свежих зверствах и загадках.

Хагерти сидел в темноте, смотрел в лицо девушке, исчезнувшей и считающейся мертвой уже более семнадцати лет. Лицо той, кто влезала в его сны. Это была симпатичная девушка. Волосы у нее были причесаны по современной моде: длинные, расчесанные на прямой пробор и сами прямые, как доска. Он попытался наложить на нее черты Сони Блу, и сознание взбунтовалось. Это не может быть одна и та же женщина. Дениз Торн – если она сейчас жива, было бы тридцать пять, а Соне Блу – никак не больше двадцати четырех.

Клод смутно вспомнил газетные сообщения, когда это случилось. Ему тогда было девятнадцать, и колено, из-за которого он не попал в сборную колледжа, спасло его и от Вьетнама. Когда исчезновение Торн попало в газеты, он работал по ночам в государственной больнице. Так какая же связь?

Может быть, если дать глазам отдохнуть, легче станет думать.

Библиотекарша трясла его за плечо, пробуждая от первого за сорок восемь часов приличного сна.

– Сэр? Боюсь, что вам пора уходить. Библиотека закрывается через десять минут.

Хагерти вышел из библиотеки на стоянку, нашаривая ключи. Он плохо соображал, голова кружилась; во рту – словно комок мокрой ваты, спина ныла от проведенных в кресле часов. Он уже открыл дверцу машины, и тут понял, что не один.

Их было двое, в стандартных костюмах с узкими лацканами и еще более узкими галстуками. Волосы короткие, зачесаны назад. И в черных очках, хотя было темно. Они подошли сзади и встали по обе стороны. У Хагерти зашевелились волосы, когда он сообразил, что на стоянке больше никого нет.

Один из них – не важно кто – произнес:

– Клод Хагерти?

Копы, вот оно что. Узнали о побеге и будут задавать вопросы. Беспокоиться не о чем. Хагерти обернулся к ним:

– Да, это я. Могу чем-нибудь быть полезен?

Воздух из легких вырвался с агонизирующим стоном – в живот погрузился кулак. Удар отбросил Клода на дверцу машины, захлопнув ее. Рука рефлекторно разжалась, выронив ключи.

Человек, подловивший Клода на трюк для сосунков, отдернул кулак. Блеснул свет на медном кастете. Рука занеслась для второго удара, но у Клода уже включились рефлексы. Он вскинул правую руку, и сжатый кулак ударил нападавшего в подбородок.

Незнакомец отшатнулся, темные очки съехали набок. С подбородка капала кровь. Его напарник выхватил дубинку из кармана пальто.

– Векслер, зараза, не сказал, что это футболист, – буркнул человек с дубинкой.

Осознание было острым, как игла, проткнувшая нарыв. В прошлый раз, когда он видел этих двоих, они тащили Арчи Калиша за лодыжки. Клод только успел сообразить, что его хотят убить, и тут же взорвался затылок.

Клод рухнул на мостовую, и уже не видел, кто из двоих пнул его в ребра, а кто ударил по почкам.

Последнее, что он увидел перед тем, как отрубиться, был склонившийся над ним один из незнакомцев. Он что-то говорил, но грохот в ушах стоял слишком громкий, чтобы можно было разобрать. Незнакомец дал знак рукой своему напарнику, и Клод увидел блик света на запонках. Они были как колесики со спицами. Хагерти хотел поинтересоваться, где этот тип достал такие запонки, но получил удар по голове раньше, чем успел задать вопрос.

Клод пришел в себя на железнодорожных путях. Он был распластан на капоте автомобиля. Тепло двигателя ласково грело спину. Клод хотел заснуть, но в голове так ревело, что земля тряслась. Потом послышался свисток локомотива.

Кто-то схватил его и рывком поставил на ноги. Хагерти громко застонал. Казалось, голова сшита суровыми нитками и швы сейчас лопнут. Одинаковые незнакомцы, те же, что подловили его на стоянке возле библиотеки, – никуда не делись. Они сняли очки, и глаза оказались непроницаемые и холодные – акульи глаза. Уж лучше бы не снимали. У одного была разбита губа, и он трогал ее пальцем, поглядывая на Клода.

Второй что-то говорил, задавал вопросы, но слух у Клода то появлялся, то исчезал. Клод понял, что получил легкое сотрясение. Он не ответил на вопрос, тогда один из них придержал его руки, а другой стал обрабатывать живот. Когда руки отпустили, Клод свалился на землю.

– На кого ты работаешь? На Торна?

Незнакомец с разбитой губой захватил две горсти волос, отрывая голову Клода от земли. Боль была неимоверная, и слезы брызнули из глаз, но он мог лишь беспомощно и глупо смотреть, как зачарованный, на колесики-запонки этого киллера.

– Брось, Фрэнк. Погляди на него. Он ничего сказать не сможет. Лучше давай кончать.

– Ей это не понравится. Она захочет знать.

Голос Фрэнка прозвучал хныканьем капризного ребенка, но напарник сделал ему знак замолчать.

– Какая разница, если его уже не будет? Давай помоги мне. Следующий поезд пройдет через несколько минут. Черт, здоровый же амбал!

Страх прогрыз себе дорогу сквозь вату сотрясения. Клод хотел заорать, но язык превратился в распухший ком мяса, застрявший в глотке. Они попытались поднять его на ноги. Фрэнк при этом ругался.

Отлично. Если хотите меня убить, хоть грыжу себе наживете.

Оба они склонились над Клодом и тянули его за руки. Со лба у каждого капал пот, разрушая бесстрастную маску. Хагерти сам поразился силе чистой ненависти, которую он чувствовал к этим убийцам. Она раздувалась внутри, как шар с гелием. И хорошо. Он умрет, ненавидя убийц.

Эти руки возникли из темноты как танцующие мотыльки в ночи. Они опустились на плечи громилы, который дал Хагерти по голове. Клод с удовлетворением увидел, как на лице киллера появился страх. Он отпустил руку Хагерти и потянулся во внутренний карман за револьвером, но не успел.

Руки взметнулись вверх, левая легла на ухо и нижнюю челюсть, правая схватила за лоб и дернула. Звук треснувшего позвоночника прозвучал винтовочным выстрелом.

Фрэнк выхватил револьвер, не отпуская Клода. Адреналин придал ему силы оторвать Хагерти от земли и прислонить к машине. Одной рукой он держал Клода за горло, а другой приставил револьвер к его голове.

– Хороший трюк, шлюха! Молодец! Но только попробуй еще что-нибудь, и я твоему приятелю вышибу мозги на фиг, поняла? – выкрикнул Фрэнк в темноту. Он шарил глазами из стороны в сторону, но все время возвращался взглядом к распростертому на земле напарнику.

В ответ – только хохот.

Фрэнк повернулся и выстрелил на звук. Вспышка осветила насыпи и пустые платформы.

Лицо громилы стало цвета глины. Под мышками появились темные полумесяцы. Он выпустил Хагерти, который сумел удержаться на ногах, обняв капот машины. Фрэнк взялся за рукоятку двумя руками и принял позу стрелка.

Она приземлилась на крышу машины, шипя как кошка. Фрэнк дернулся в повороте, сжав рот в безгубую черту, и выстрелил. Пуля попала ей в левое плечо, и она завертелась от удара. Хагерти услышал ее крик, потом стук упавшего с той стороны машины тела.

Фрэнк стоял и смотрел, моргая, туда, где она только что была, потом пошел вокруг машины – осторожно, дюйм за дюймом, – держа револьвер наготове. Было очевидно: он не опасается, что Хагерти набросится на него сзади или вообще что-нибудь сделает – разве что свалится.

Фрэнк обогнул капот и уставился туда, где должно было быть тело.

– Блин...

Ее пальцы впились в затылок Фрэнка раньше, чем успел осознать, что она сзади. Хватка была так сильна, что пальцы прихватили нервы, временно парализовав Фрэнка. Свободной рукой она схватилась за запястье руки с револьвером. Сошлись и хрустнули тонкие косточки, из-под кожи высунулись острые обломки. Фрэнк завизжал как девчонка.

Хагерти не удивился, когда Фрэнк вылетел из-за капота. За ним небрежно перемахнула Соня Блу, клацнув каблучками по детройтской стали.

Фрэнк катался по земле, прижимая к груди раздробленную руку. Она почернела от запекшейся крови и напоминала надутую хирургическую перчатку. Лицо убийцы побелело от боли, губа снова кровоточила. Он свистящим шепотом повторял:

– Антихрист, Антихрист, Антихрист…

Соня Блу нагнулась, схватила его за лацканы и вздернула в воздух без заметного усилия.

– Так как, поговорим?

Фрэнк ответил лишь пронзительным визгом.

Она подтащила его туда, где стоял прислоненный к машине Хагерти. Женщина глянула на него, и Клод увидел собственное избитое и окровавленное лицо в паре зеркал там, где должны были быть ее глаза. Опять солнечные очки во тьме.

– Попрощайтесь с вашим спарринг-партнером, мистер Хагерти. – Она положила руку на основание черепа Фрэнка и стукнула его головой об капот. Звук был такой, будто разбили арбуз о медный гонг. Тело Фрэнка судорожно забилось в ее руках. Клод невольно вспомнил крещение погружением в воду, которое он видел в детстве в баптистской церкви, куда ходили дед с бабкой, только сейчас погружали не в воду. В спрей мозгов, костей и крови.

Но не от этого он потерял сознание.

Когда она раздвинула губы и показала клыки, которым место во рту дикого зверя, когда рванула горло трупа, который только что был Фрэнком, тогда он и лишился чувств.

Сны его не были пусты.

Он шел по библиотеке, и полки были выше небоскребов. Слышно было, как грохочет поезд в проходе, и книги трясутся на полках.

Клод увидел впереди движение, там, где пересекались стеллажи. Ему не хотелось идти вперед, но он был зажат в том книжном лабиринте.

По обе стороны полок склонились двое мужчин, наблюдая за его приближением. Одеты они были в темные костюмы с узкими лацканами и еще более узкими галстуками. Оба в черных очках. Клод узнал в них тех одинаковых киллеров, только они уже не были одинаковыми. Один из них стоял, положив голову себе на левое плечо, а когда он переступил с ноги на ногу, голова упала на грудь и глаза уставились на ноги. У второго руки были как у зверька из мультика. В голове у него была сквозная трещина, и мозги текли прямо на костюм безупречного покроя.

Они двигались синхронно, загораживая Клоду путь.

– Убирайтесь с моей дороги, козлы!

Неодинаковые киллеры отступили в разные стороны и исчезли. Клод шел дальше.

Арчи Калиш стоял, прислонившись к стеллажу, и курил сигарету. Или пытался это делать. Почти весь дым уходил через рваную дыру в горле. Калиш ухмыльнулся Клоду, в смерти такой же противный, как в жизни.

– Привет, Хагерти! Так что скажешь? Лакомый кусочек, а?

Видно было, как дрожит его гортань, когда он говорит. Клод шел дальше. Смех Калиша звучал как свисток.

Доктор Векслер листал том Фрейда в кожаном переплете. Что-то было у него в лице необычное. До разговора с Клодом он не снизошел.

Впереди была дверь. Над порогом светился знак выхода. Клод прибавил шагу. У двери его ждали. Ждала женщина.

У Дениз Торн был очень грустный вид. Длинные прямые волосы цвета густого меда. На ней была пестрая мини-юбка и замшевая куртка с бахромой ниже юбки. На ногах у нее были белые модные сапожки в пол-икры, а в руках букет цветов.

– Я тебе говорила уйти, пока еще можно было, – сказала она.

Клод почувствовал, что ему нужно с ней говорить. Он остановился, попытался тронуть ее за плечо. Дениз Торн покачала головой:

– Поздно.

Со лба ее упали стекла черных очков, запечатывая глаза. Волосы съежились, исчезли. Из кожи головы излилась темнота, расплываясь, как чернила в жидком стекле.

Она раскрыла рот, неимоверно низко опустив челюсть, как змея, проглатывающая яйцо. Зубы были такие острые и длинные, что не могли бы поместиться во рту человека. Слышно было, как приближается поезд, и свистки казались женским криком.

И он проснулся.

4

Его окружало белое. Сперва он подумал, что попал в больницу, но потом глаза сфокусировались, и оказалось, что это белые цапли. Птицы застыли в ритуальном танце на прозрачной поверхности ширмы из рисовой бумаги.

С той стороны послышался шум. Птицы расступились вместе с бумагой, пропустив Соню Блу. Она положила мокрую салфетку на лоб Клода.

Хагерти уперся локтями в матрац, отчаянно пытаясь уйти от прикосновения женщины, которая спасла ему жизнь. Он хотел закричать, но смог только извергнуть поток ругательств:

– Не лезь ко мне, твою мать! Убери на фиг свои гадские лапы! – Горло перехватило, будто слова душили его.

Она, к его удивлению, вздрогнула.

– Надо было этого ожидать. – Ее голос прозвучал устало. Он попытался сесть, и его будто кувалдой ударили по лбу.

Усилием воли Клод не дал себе упасть в обморок. Он не хотел лишаться чувств в присутствии этой женщины.

– Не надо таких резких движений, а то опять потеряете сознание. – Она стояла в футе от кровати и смотрела на него близнецами поляризованных стекол вместо глаз.

Хагерти выругался и сорвал со лба салфетку. Он не хотел смотреть на Соню. От самого ее существования мозг распухал так, что вот-вот вытечет из лобных пазух. Вдруг страшно захотелось пить.

Внезапно Соня сместилась в сторону, где ее не стало видно. На Клода накатил истерический страх: как ни противно было ему ее присутствие, он все же знал, где она находится. Очень осторожно, чтобы не потревожить болезненную пульсацию в черепе, он огляделся.

Он находился на чердаке какого-то склада. Потолок нависал где-то очень высоко, и было полутемно. Еле виднелись очертания потолочных балок. Подумалось, как бы отсюда сбежать, но разум не желал задерживаться на этой теме.

Соня Блу вернулась с полной поилкой. Хагерти смотрел на протянутый сосуд, но не поднял руки, чтобы его принять.

– Ладно, если вы так хотите. – Она поставила воду на поднос рядом с кроватью и отошла.

Хагерти поднял сосуд трясущимися руками, проливая воду на голую грудь.

– Сейчас больше десяти вечера, вы были без сознания почти два часа. Я думала, вам захочется это знать. – Она присела в ногах кровати, свесив руки между колен. Клод, сам того не желая, стал ее рассматривать.

Волосы у нее были длиной до плеч и черны, «как черт побери», по любимому выражению дедушки Клода. Они были собраны в пряди, как стало модно после всех этих музыкальных видеокассет, а посередине торчали гребнем, как у экзотической птицы из джунглей. Одета она была в поношенный черный кожаный пиджак на размер больше, чем нужно, и наброшен он был на футболку того же цвета. Он продрался на локтях, и его пытались заклеить изоляционной лентой. Плотно прилегающие штанины черных кожаных штанов были заправлены в разношенные рабочие сапоги на низких каблуках. На руках были черные кожаные рукавицы. И, конечно, зеркальные черные очки. Только что пропавшее сновидение попыталось выплыть наверх, но тут же исчезло.

– Вы, э-э, выглядите совсем по-другому, – только и сумел выдавить из себя Клод.

– Я не похожа на сумасшедшую, накачанную наркотиками, вы это имеете в виду? – Она без улыбки рассмеялась. – Да, я выгляжу по-другому.

Клод услышал свой голос еще до того, как решил, что сказать:

– Кто вы такая, черт побери?

Она не обиделась, но, склонив голову набок, поглядела на него поляризованными глазами.

– Вы действительно хотите это знать?

– А у меня есть выбор? Она пожала плечами:

– Пожалуй, что уже нет.

Она встала – простым текучим движением, как змея разворачивает свои кольца. Подойдя к дальней стене чердака, она раздвинула тяжелые шторы затемнения, закрывавшие окна. Комнату залил отрывистый свет неона, открыв лабиринты бумажных ширм. Соня Блу прислонилась к подоконнику, сложила руки. Клод сел, вцепившись в матрац так, что заныли суставы.

– Наверное, у вас есть предположение, кто я такая. Не сбежавший псих, правда, мистер Хагерти? – Она сдвинула зеркальные очки на лоб, и Хагерти задрожал, увидев глаза. Соня опустила стекла обратно. – Добро пожаловать в Реальный Мир, мистер Хагерти.

Нельзя слишком торопить события. Я его потеряю, если буду форсировать. Я хотела, чтобы все было быстро и чисто, так вот на тебе. Убийство без личных мотивов, вот чего я хотела. Но я потеряла контроль! Не могла удержаться и не поиграть с ними. Надо быть осторожнее. С самого бегства Другая все время очень сильна. Слишком сильна. Она только и ждет, чтобы я оступилась. Ищет возможность вырваться. Я не могу сбросить защиту. Не могу, пока он рядом. Это ведь не его вина, что его в это втянуло.

А с каких пор это стало что-то значить?

Да заткнись ты, зараза! Заткнись!

Хагерти хотел бы знать, что происходит. Как бы ни была опасна Соня Блу, куда хуже было незнание своей роли в этом спектакле ужасов. Он герой или жертва? А если Соня Блу – монстр, зачем она стала его спасать?

На чердаке ее уже не было, хотя он не мог вспомнить, как она уходила. Он бродил по своей «тюрьме» в трусах, пытаясь решить, что за кино такое, в которое он попал. Если он это угадает, есть тогда еще шанс дожить до финальных титров. Но только если он поймет правила. Если это фильмец типа «кровь и кости»... Эта мысль была настолько удручающей, что Хагерти бросил аналогию и стал дальше исследовать чердак.

Помещение было разделено на ячейки разрисованными экранами из рисовой бумаги. Он брел среди пучеглазых карпов, ухмыляющихся львов, гримасничающих драконов, кувыркающихся обезьяньих царей, светящихся бесхвостых кошек и крадущихся тигров, и присутствие этих зверей как-то странно успокаивало. Хагерти шел от ячейки к ячейке, выискивая что-нибудь, что могло бы объяснить происходящее. А нашел такое, от чего сердце болезненно сжалось.

В одной ячейке стоял видеоплейер с монитором. Соединительный провод свисал с потолочной балки оранжевым питоном. Из гнезда плейера торчала кассета без маркировки. Клод подтолкнул кассету, и машина послушно ее заглотила.

Этот обыденный технологический ритуал создал на миг ощущение безопасности. Потом на мониторе началось воспроизведение: женщина в брючном костюме из золотой парчи заставила публику встать и закачаться из стороны в сторону, подняв руки над головой. Звук был отключен, но Клод знал, что она говорит. Он видел, как смешанная со слезами тушь течет по ее щекам, будто плавится само лицо. Хагерти нажал кнопку «стоп», и экран равнодушно отразил серую пустоту отключенного канала.

В другой ячейке стоял низкий японский столик, а на нем – три книги. Первая – большой, древнего вида том с металлическими закраинами и, в кожаном переплете. Язык Клод не определил, но было несколько страниц сложных перепутанных иллюстраций, при попытке разобрать которые заболели глаза. Вторая была в тонкой твердой обложке, написана по-немецки. Третья оказалась намного более доступной. Клод повертел ее в руках, обратил внимание на высохшую суперобложку с наклеенной на корешок этикеткой библиотечного кода. Заглавие: «Исчезнувшая наследница: странное исчезновение Дениз Торн». Книга раскрылась на странице с двумя фотографиями.

Фотография побольше изображала семью Торнов в счастливые дни: на заднем плане – Джейкоб Торн, с головы до ног – капитан индустрии, всего добившийся своим трудом. Перед ним на диванчике сидели его женщины, и он положил руки им на плечи. Ширли Торн, хрупкая женщина с приятной улыбкой, держала на коленях руку дочери. Клод даже удивился, что богатые люди выглядят так обыкновенно.

Меньшая фотография была размыта – явно переснята с моментального снимка. На ней была Дениз Торн, уже несколько постарше, в ночном клубе. Она словно бы о чем-то задумалась, но, в общем, ей здесь нравилось. В руке у нее был бокал шампанского. Подпись: «Последний из известных снимков Дениз Торн, сделанный клубным фотографом на дискотеке „Тележка с яблоками“ в день ее исчезновения. Лондон, 3 августа 1969 года». Над плечом Дениз был обведенный шариковой ручкой круг, а в нем – размытые очертания мужского лица. Даже пристально рассматривая, на размазанном крупнозернистом изображении ничего нельзя было увидеть. На полях той же синей пастой было нацарапано слово «МОРГАН».

Клод закрыл книгу и положил ее на стол. Впервые он обратил внимание, что здесь все покрыто пылью. Она липла к рукам, от нее чесались босые ступни. Хозяйка явно никак не найдет времени прибраться.

Кухня оказалась в углу, где кирпичная кладка сходилась с наклонной крышей. Мебели не было, если не считать обеденной обстановки от Армии спасения. Пара миниатюрных ящиков со льдом стояли один на другом на шатком столике. Клод попробовал открыть краны над двойной мойкой и был вознагражден эпилептическим припадком водопроводных труб и водой ржавого цвета.

Под ложечкой сосало. Хагерти открыл верхний ящик со льдом и услышал, как звякнули стеклянные контейнеры. Запустив руку внутрь, он сомкнул пальцы на холодном стекле. Содовая или молоко – все равно что, лишь бы попить.

Он пять секунд пялился на пинтовую бутылку с кровью, потом разжал пальцы. Бутылка разлетелась, заплескав кровью голые ноги Клода. Он зажал рот и бросился, шатаясь, в туалет рядом с кухней – послышались звуки, которые издает кошка, отрыгивая шерсть.

Когда приступ прошел, Клод еще постоял, сгорбившись над раковиной, цепляясь руками за холодную эмаль, глядя на свое отражение в зеркале. Хотя опухоль уже спадала, удивительно было, что он вообще очнулся.

Правый глаз заплыл синяком цвета чайной розы. Нижняя губа напоминала кусок сырой печени. Над левой бровью торчала шишка размером с голубиное яйцо, а нос, кажется, был сломан. Опять.

Руки Клода ощупали бинты, охватывающие грудь. Если шевелиться слишком быстро, то немного больно, а так ребра вроде бы в порядке. Клод сплюнул в раковину и посмотрел, нет ли крови в слюне, повторил тот же эксперимент с мочой. Ему чертовски повезло выпутаться без серьезных внутренних повреждений. Если, конечно, оказаться в одних трусах в плену у вампира можно назвать везением...

Клод невольно рассмеялся и сам поразился, как это приятно. С удивлением он понял, что уже не испытывает смертельного страха. Это было чувство облегчения, чем-то похожее на опорожнение мочевого пузыря после долгой дороги. Он решил, что не будет ни верить Соне Блу, ни бояться ее. На горьком опыте он давно убедился, как опасно полагаться на видимость здравого рассудка.

Когда он был моложе, и волосы у него были длиннее, он привык доверять одному пациенту, который с виду был совершенно безобидным. Но однажды этот пациент превратился в дикого и шипящего зверя и вырвал у Клода клок волос с корнем. Теперь Клод стриг волосы почти под ноль, чтобы скрыть недостающий кусок скальпа.

Клод вспомнил бандита, которого звали Фрэнк, и как она играла с ним перед тем, как убить. Никакой любви к этому человеку Хагерти не испытывал, но не мог подавить отвращения, вспомнив его смерть.

Когда ему было пятнадцать, он случайно увидел, как домашний кот – толстый, добродушный старый мурлыка – «играет» с мышью. Кот сломал зверьку хребет, и мышь была жива, но парализована. Кот хватал ее за голову и кидал на дверь гаража. Изувеченная мышь с писком падала на тротуар, и тогда кот бухал ее в дверь снова. Бух – писк. Бух – писк. Глаза у мыши побелели от страха и боли, тельце подергивалось на каждом вдохе, из трепещущих ноздрей текла кровь. Кот продолжал играть в гандбол еще минуту или две, потом ему надоело, и он откусил мыши голову. После этого Клод никогда уже не мог относиться к коту как прежде – и сейчас не мог смотреть на Соню Блу и не ощущать этого подспудного кошачьего садизма.

– Вот ты где. Ну, ты и устроил бардак!

Клод подпрыгнул, как от удара током. Она стояла в дверях ванной, в одной руке у нее был мешок с продуктами, в другой – одежда. Клод как-то вдруг почувствовал, что на нем только трусы.

– Думала, тебе одежда не помешает. Та, в которой ты был, вся в крови. Надеюсь, это подойдет. – Она бросила ему одежду. – Переоденься тут, пока я приберу.

Дверь хлопнула.

Одеваться в этой тесной кабинке – то же самое, что в чулане для веников. Клод уже перестал ругаться, третий раз въехав коленом в бачок. Джинсы подошли вполне, зато воротник рубашки был слишком тесен, а манжеты оказались на дюйм выше запястий.

Когда он открыл дверь, Соня Блу выжимала швабру над кухонной раковиной. Вода была цвета клюквенного сока.

– Чего уставился? Ты что, думал, я буду это языком слизывать? – бросила она.

Клод неожиданно понял, что задел ее чувства. Оказался плохим и неблагодарным гостем. Он не знал, что сказать, и потому с виноватым молчанием смотрел, как она вытирает пол.

– Я кое-что прикупила в нашем супермаркете. Не французская кухня, но сойдет. – Не отрываясь от работы, Соня кивнула на пакет с продуктами.

Переступив через лужу крови и воды, натекшей со швабры, Клод покопался в пакете и достал банку арахисового масла, батон белого хлеба, кварту молока и три банки тушеного мяса. Поглядев на мультяшного дьявола на банке мяса с пряностями, он улыбнулся.

И улыбка стала шириться. Казалось, губы сейчас лопнут.

– Чего такого смешного? – спросила Соня Блу, последний раз собирая воду. Она уже была цвета розоватого лимонада.

Клод начал смеяться. Из глаз показались слезы. В этом смехе слышалась истерическая нотка. Клод понял, что если сейчас не возьмет себя в руки, то будет смеяться, пока не потеряет сознание. Как и случилось.

Живая. Только я живая, когда я в поиске. Одна. Невидимая. Хорошо, что Хагерти еще не пришел в себя и не может уйти с чердака. Мне не выследить свою добычу, если Хагерти будет распугивать дичь.

Ночь, как роза-оригами, развертывается для тех, кто не боится смотреть. Хоть я и ненавижу их, но мои глаза позволяют мне видеть еле заметно мерцающие чудеса и кошмары, заполняющие этот мир. Сапфиры среди гнили.

Мои глаза – это окна в ад, они позволяют мне выследить тех, кто притворяется. Их след висит в воздухе, заметный, как уличный знак.

Там, прислонившись к двери, курит сигарету со своей ни о чем не подозревающей добычей варгр. Он опирается на дверь плечом, держит «Мальборо» между большим пальцем и чересчур длинным указательным. Я вижу зверя в его глазах, и этот зверь изучает меня с отстраненным вниманием хищника. Но сегодня эта дичь меня не интересует.

Я сворачиваю за угол в злачные места города. Порномагазины, стриптизы, кинотеатры для взрослых так и кишат, как черви в трупе. Люблю центр города. Это моя стихия.

Почуяв мое вторжение, поднимает на меня глаза от своего дела суккуб – выглядывает в окно пассажирской дверцы неприметного автомобиля и с виду ничем не отличается от прочих шлюх этого района. Это создание поднимает голову, отбрасывая назад рыжую курчавую гриву, и оглядывает улицы. Ищет порочных копов или других заблудших детей геенны? Мигающий свет неона вывески кинотеатра с тремя "X" освещает ее истинное лицо и проникает глубже тщательно построенного фасада. Я не гляжу ей в глаза и спешу прочь. Это не мой уровень.

Популяция Притворщиков в Америке куда как меньше, чем в Европе, но иммиграция продолжается. Стоящий в очереди в порнотеатр огр, замаскировавший свое уродство бесформенным плащом, глядит мне вслед глазами бешеной крысы. Я беру его на заметку. Пожирающие детей людоеды нынче редкость, зато пропавшие дети бывают. Взгляд огра следует за мной. Он знает, что я не человек, но не может определить мой клан. Это его нервирует.

Я слышу запах жарящегося мяса и горелых волос и чуть не сталкиваюсь с пиротиком раньше, чем его заметила. Он отступает в сторону, оставляя след пара. Сейчас он одет в тело человека средних лет в деловом костюме, а кожа у него цвета вареного омара. Волосы у него горят, и дым валит из ушей и ноздрей. Он ищет другое тело, мужское или женское. Ему все равно. Один раз попробовав воплощение, духи стихий часто привыкают к земной плоскости как к наркотику. Вообще-то жалкое состояние. На горящего человека никто не обращает внимания.

Что-то привлекает мое внимание, и я обнаруживаю причину, почему Притворщики так нервничают. Кажется, только частично вина за это лежит на мне.

Она сидит на нижней ступеньке крыльца старого особняка, копаясь в пакетах и бормоча себе под нос литанию тех, кто больше не может терпеть.

Для людей это просто побирушка, внебрачное дитя рейганомики. Но я вижу швы ее маскарадного костюма и сценический грим на лице. Это серафим, прибывший с кратким визитом. Сморщенное, покрытое грязью лицо окружено аурой голубого огня. Серафим поднимает голову от пакета и глядит на меня. Глаза у него золотые, в них нет ни белков, ни зрачков. Он улыбается и говорит, но его язык недоступен мне. Я слишком простое создание, чтобы его понять. Я слышу только музыку эоловых арф. А если я попробую ответить, серафим услышит лишь обдираемую заживо кошку.

Другая его испугалась, как испугались суккуб и огр. Серафимы с Притворщиками не связываются, но могли бы легко справиться, если бы хотели, и потому Притворщики их боятся. Другая запускает мне когти в мозг. Если я не уйду, она попытается захватить контроль. Она знает, что этого я ей позволить не могу. Не сегодня. Не тогда, когда я все еще должна найти Чаза.

Я поворачиваюсь и бегу прочь от одного из девяти миллиардов лиц Бога.

Она остановилась в дверях бара, судорожно вдыхая воздух. Сердце колотилось в груди как заячий хвост, и руки тряслись. Это чуть не произошло. Чуть-чуть не хватило.

Она чувствовала Другую, бушующую под самой поверхностью, и в горле горела желчь. Впервые с момента бегства от серафима Соня огляделась вокруг.

Бар располагался в подвале особняка. На лестницу открывалась дверь матового стекла. У бара не было названия, но она узнала место, где водится Чаз. Пойло дешевое, свет тусклый, клиентура скользкая – место для Чаза.

Передний зал – просторный с низким потолком. Здесь все пропитал застарелый запах пива и выкуренных за много десятилетий сигарет. Стойка бара находилась у дальней стены, где только и было приличное освещение. У противоположной стены стояли автоматы с видеоиграми, покрытые рисунками и пятнами от погашенных сигарет. Музыкальный автомат насиловал «Пинхэд» Рамонеса через хриплые динамики.

За столами и в кабинках сидели три шлюхи, торговец наркотиками с глазами хорька, двое скинхедов с блестящими макушками и пара безнадежных алкоголиков. Чаза среди них не было. Она заметила проход без двери между двумя сигаретными автоматами. На притолоке скотчем был прилеплен плакатик «БИЛЬЯРД».

Почему не проверить? Может, этот говнюк там, гоняет шары. Она миновала часовых, поставленных табачной компанией, чувствуя на себе взгляды посетителей бара.

Какой-то миг ей казалось, что она впоролась в гнездо мелких бесов. Она ожидала увидеть комнату, набитую подростками, но ведь не с синими же волосами! Соня остановилась, сканируя спектры, выискивая на лицах следы энергий Притворщиков. Мелких бесов можно определить по извивам энергии, отмечающим лица, как татуировки племен маори. Но все лица были чисты – по крайней мере примеси Притворщиков не было.

Один из синеволосых юношей тянулся через зелень бильярдного стола, спиной к ней, прицеливаясь. На нем был черный кожаный пиджак, украшенный петлями хромированной цепи у плеч. На спине пиджака красовался портрет гримасничающей ярко-синей обезьяны. Да, долго ее не было! Это же члены «Синего павиана», одной из городских банд. А она нечаянно вошла на их территорию.

«Синий павиан» нанес удар и пошел смотреть на падающий в лузу шар. Противник хмыкнул, остальные тоже издали какие-то не слишком вежливые звуки. Никто даже не поднял глаз. Она обошла комнату, выискивая среди толпы признаки Чаза. Если он только не перекрасился, то ее добычи здесь нет. Она повернулась к выходу.

Чьи-то пальцы схватили ее за руку выше локтя.

– Ищешь кого-нибудь, детка?

«Синему павиану» было лет семнадцать, ну не больше восемнадцати, как бы он ни пыжился. Синие волосы короткие, колючие. Несмотря на угри, усыпавшие щеки, вид у него был довольно привлекательный. Под клубным пиджаком футболка с «Айрон Мэйден».

Она покачала головой:

– Искала своего... друга, которого здесь нет.

«Синий павиан» улыбнулся, очевидно, думая, что очень хорошо подражает Джеймсу Дину. Столпившиеся у бильярда члены банды теперь смотрели на них.

– Да забудь ты этого козла, детка! Здесь есть Рейф, а это куда лучше.

Она снова покачала головой:

– Да нет, вряд ли. – Она высвободила руку и пошла к двери.

Ребята из шайки захихикали. Рейф покраснел до корней индиговых волос.

Рука снова схватила Соню выше локтя, на этот раз сильнее.

– Ты, наверное, недослышала? – Рейф цедил слова сквозь стиснутые зубы. – Я тебе сказал, что сегодня твой друг – это я.

Она почувствовала, что терпение у нее тает. Другая натягивала поводок. На этот раз она говорила почти дружелюбно:

Ну давай! Давай покрошим этого мерзавчика. Ну только один разок...

Нет! Хотя так подмывало уступить, поддаться неприязни к этим самодовольным и наглым мелким Гитлерам. Но если выпустить джинна из бутылки, обратно его без крови не загнать. Лучше сейчас уйти и не рисковать, пока не стало хуже.

– Вроде бы ты ей не понравился, Рейф, – поддразнил его кто-то из шайки.

Снова смешки, и морда Рейфа приобрела цвет пожарного крана.

– Мне пора идти. – Соня высвободилась второй раз.

– Ты чего, блядина? Брезгуешь?

Глаза Рейфа стали бешеными, в них засверкало безумие. Он был ручным психом «Синих павианов», персональным вертящимся дервишем. С виду он был всего лишь юнцом, но на самом деле был куда опаснее, и шайка знала, за какие ниточки дергать, чтобы его включить. Что нужно, чтобы он превратился в воплощение Тасманийского дьявола из мультиков про зайчика Багз Банни.

Рейф захватил ее волосы в горсть так резко, что она не успела уклониться от нападения, и дернул. Она потеряла равновесие и была вынуждена упереться ладонями ему в грудь, чтобы не упасть. Его дыхание воняло дурью и виски.

Ну, все. Не буду я с этим сукиным сыном в ладушки играть.

Она качнулась назад, не обращая внимания на выдернутые волосы. Ей приходилось в жизни терпеть еще и не такую боль. Рейф с разинутым ртом уставился на оставшийся у него в руке пучок волос, и тут она его ударила. Пока что она еще сохраняла над собой контроль и ударила лишь тыльной стороной ладони, но Рейф отлетел и плюхнулся плашмя на руки своего племени. Из левой ноздри текла кровь, губа была рассечена. Он вращал глазами, как бешеный мул.

«Синие павианы» столпились вокруг, загораживая выход. Их было девять. Приятели пытались поставить Рейфа на ноги.

– Ах ты сука! – промычал Рейф распухшими губами. Кто-то из ребят постарше захихикал.

– Смотрите-ка, она жидо-джитсу знает! – Он потянулся сорвать с нее зеркальные очки. – Небось тебе через них ни хрена не видно, сучка!

Ее рука взметнулась головой кобры, и пальцы сомкнулись на его запястье. Раздался хруст, как треск лучинок, и «синий павиан» завопил, как собственный прообраз.

Один из шайки подался назад, но приятели его не пустили.

– Блин, твою мать, это она! Та, про которую Чаз говорил! Рейф выплюнул на пол сгусток крови со слизью.

– Заткнись, пидор гнойный! Чаз брал нас на понт, и ты это знаешь! А это просто шлюха, которая драться набалотыкалась! – Его дикие глаза ничего перед собой не видели. – Уберите со стола, щас мы ее все отбарабаним. – Рейф презрительно глянул на парня с раздробленной рукой. Тот скулил, прижимая к груди изувеченную руку, и губы у него побелели от боли. – Заткните кто-нибудь пасть этому визгуну.

Шайка издала боевой клич, и стало шумно, как в обезьяннике в час кормежки. Рейф бросился вперед, обхватил ее за пояс. Он собирался повалить ее на бильярд и трахать эту заразу, пока кровь не пойдет.

Ее колено поршнем ударило вверх, в джинсовый пах, дробя яички. У Рейфа в штанах будто взорвалась напалмовая бомба. Он издал одиночный высокий и тонкий визг и свалился без сознания. Боль в раздавленных кохонес была такая, что заглушила даже боль от сломанной лобковой кости.

«Синие павианы» глядели на извивающегося на полу Рейфа, зажавшего руками пах. Вой стих.

Вот тут Другая и начала действовать.

– Ну что, козлы, такие вы крутые? С девкой справиться не можете, мудаки!

Заткнись, заткнись. И без того уже хватит, не надо их подначивать! Брось! Пошли отсюда, черт бы тебя взял!

На нее бросились двое, спереди и сзади. Тот, что сзади, схватил за руки, прижимая локти к бокам. Другая засмеялась и ударом ноги сверху вниз сломала ему стопу в двух местах. «Синий павиан» заорал и отпустил ее руки. Другая схватила нападавшего спереди за горло и за пах и подняла в воздух.

Нет, прекрати! Пожалуйста...

Другая свела пальцы в паху мальчишки. Кастрированный издал блеющий звук.

Боже мой, нет! Прекрати!

Другая подняла извивающееся тело над головой.

Не надо!

Другая засмеялась и с размаху запустила телом в стену. Очень приятен был звук, который издал треснувший хребет.

Кто-то взмахнул кием. Другая приняла удар спиной, хотя это стоило ей пары ребер. Ерунда. Она засмеялась громче. Уже давно она так не развлекалась.

Приземистый юнец с пурпурно-синим «ирокезом» бросился на нее. Она успела заметить нож, скользнувший между ребрами и проколовший левое легкое. Обняв панка с «ирокезом», она прижала его к груди, и они стали похожи на пару школьников, танцующую медленный танец на выпускном балу. «Синий павиан» глядел в ее запрокинутое лицо, ожидая, что она сейчас свалится замертво. Другая ухмыльнулась и рыгнула ему в лицо сгустком крови. «Синий павиан» в страхе задергался, уперся ногами, пытаясь вырваться из объятий, но она не отпустила. Лицо юнца превратилось в окровавленную маску, глаза вылезли, как у певца-негра в варьете. Другая обнажила клыки.

Все нейроны в мозгу несчастного юнца взорвались от перегрузки.

– Уберите ее от меня! Уберите-е-е-е!

Двое его приятелей схватили Другую за плечи и оторвали от партнера поневоле, тупо пялясь на торчащую рукоять ножа. Другая выдернула нож, как прицепившуюся колючку.

– Эй, милый! Ты кое-что забыл. – Она шевельнула рукой, и лезвие вошло панку в кадык.

– У-ху-ху! – Другая вспрыгнула на бильярд, озирая бойню: двое мертвых, двое покалеченных, один изувечен как следует. Неплохо для начала.

Один из мальчишек рванулся к двери. Нет-нет-нет. Не надо. Не сейчас, когда веселье только развернулось и она так радуется. Схватив бильярдный шар, она запустила его вслед убегающему. Хруст от столкновения шара с черепом слышать было приятно. «Синий павиан» сделал еще пару неверных шагов, выступившая из головы жидкость окрасила волосы красным.

Весело, конечно, но уже становится однообразно. Надо бы слинять, пока не показались копы. Только подобрать три болтающихся конца. Она спрыгнула с бильярда, уклонилась от удара парня с серьгой в виде серебряного черепа, стукнула его по лицу, и пусть у него челюсть сама срастается. Она даже не глядела, как он свалился.

Предпоследний «синий павиан» уже почти открыл пожарный выход. Другая пустила в него пустой пивной бутылкой и попала в правое колено. Мальчишка свалился на пол, зажав раздробленную чашечку.

Последний из «синих павианов» был меньше остальных. Не старше пятнадцати лет. Это он вспомнил Чаза. Подходит. Чаз любил молоденьких, неотесанных и глупых. Она взяла мальчишку за лацканы пиджака. Носки его ботинок скребли по полу.

– Где Чаз?

– Я... я... – Мальчишка был напуган до потери речи. Глаза у него были пустые, как ее зеркальные очки.

Она протолкнулась сквозь стену истерии, окружившую его разум. (Скажи мне, где он.) Воля мальчишки сложилась, как китайский веер.

– Не знаю! Честно! Правда!

– Нет, это не может быть правдой. Ты же знаешь, где он любит болтаться? Вот и скажи мне.

– "Адская дыра"! Ищи в «Адской дыре»! Только не трогай меня!

– Трогать тебя? Ну зачем же мне тебя обижать?

Другая поставила мальчика на пол, но не отпустила. В груди болела ножевая рана, саднила кожа на голове, где вырвали горсть волос, и дышала она как кузнечные мехи. За час все само по себе заживет, но можно ускорить процесс, приняв крови. Не много, столько, сколько надо.

Самый маленький член шайки дрожал в ее руках как пойманный кролик. Мгновенным соприкосновением умов она просмотрела его грехи. Групповое изнасилование. Раздавленный пешеход. Уличный разбой. Ограбление винного магазина. Уличные драки. Неплохой список для такого недомерка.

Надо было быстро, вдали уже слышались сирены. Она обнажила клыки, влажные и твердые, и притянула к себе мальчишку в любовном объятии. У него была эрекция.

У них у всех всегда бывает.

Другая видела, как с визгом тормозят полицейские машины рядом с безымянным баром. Она стояла в темноте переулка на той стороне улицы, скрестив руки на груди. Бармен не выдержал и вызвал полицию, когда услышал вопли банды. Другая ускользнула через пожарный выход, пока никто из посетителей еще не набрался духу заглянуть в бильярдную.

Чудесное местечко. Надо будет заходить сюда почаще. Другая улыбнулась и пошла прочь от мигалок и сирен «скорой помощи». Прекрасная вышла разминка. Просто прекрасная. То, что доктор прописал. Она отхаркнула на мостовую кусок легкого, не замедлив шага. Как раз то, что надо было перед тем, как взять за задницу милашку Чаза.

«Адская дыра» гордилась тем, что была забегаловкой последнего разбора. На создание такого антуража было затрачено много времени и денег, и завсегдатаи не замечали, что это, в сущности, бар как бар. Вполне в стиле Чаза.

Стены были увешаны мусором, собранным по городским помойкам и еще более антисанитарным местам. Головы кукол были прибиты к стене гвоздем, вколоченным между глаз. На танцплощадку выпирал радиатор «шевроле» пятьдесят восьмого года; над капотом вместо эмблемы торчала изъеденная молью голова лося. Вместо стеклянных глаз в орбиты всунули мячи для гольфа, из ноздрей сыпались опилки, а вместо рогов приделали старый суспензорий. С потолка свисали елочные гирлянды, и вспыхивали они не в порядке, а как попало.

Чаз сидел за своим столом в углу и смотрел в центр этого интерьера: кукла «Барби», засунутая головой вперед в духовку газовой плиты. Да, сегодня здесь было мертво. Куда Штатам до Лондона в смысле оформления клубов. Иногда он жалел, что вообще уехал из Англии. Но там все было по-другому. Сильно запахло жареным, а уж если бежать, так Америка не хуже любого другого места...

Чаз нахмурился и глотнул еще джина. Думать о Соне – от этого толку не будет. Он уже много лет назад научился не думать, о ком не хочет. Он стирал людей из памяти, будто их никогда и не было. Это был наилучший способ. Единственный способ. Привязывайся к ним, становись «незаменимым», используй их и выбрасывай на помойку. Он это проделывал сотни раз с тех пор, как оказался на улице. Если тебе двенадцать лет, ты сам по себе и хочешь выжить, то учишься быстро.

А потом была Соня. Эти отношения тянулись дольше других. Как Соня их называла? Симбиоз – да, такое слово. Ага. Он ей был нужен, чтобы выманивать добычу. Было опасно, но она хорошо ему платила. А кайф от адреналина и страха заводил лучше любого уличного наркотика. Конечно, он бы и без нее не пропал. Но куда проще было держаться вместе. Куда проще, чем разгадывать мысли мелких сбытчиков дури, чтобы оказываться в нужное время на нужном месте, когда происходила сделка. Да, быть у Сони козлом, ведущим на бойню барана, было намного легче. И безопаснее, если не лезть ей под руку, когда она исполняла свои «чары».

Но к концу он впал в смертный грех, как называет это евангелие от Чаза. Он стал от нее зависим. И теперь это было страшно.

Черт побери, куда все подевались? Чаз посмотрел на «ролекс». Он согласился встретиться с этим синеволосым засранцем и его приятелями, так где же они? Если они не появятся, придется искать самому. Чаз терпеть не мог все эти штучки с Магометом и горой. Он любил быть центром. Чтобы они от него зависели, как и должно быть.

И все же у этого малыша-янки были свои плюсы. Может, и стоит взять его с собой в Рио. С другой стороны, в Рио полно красивых мальчишек цвета кофе с молоком. Можно будет покупать их пачками, так чего тащить с собой капризного синеволосого панка? Нет, этот «синий павиан» обойдется без Рио.

Господи, как же он не любит эту до неприличия молодую страну и ее буржуазное население из сплошных покупателей! Но надо быть терпеливым. Скоро Карнавал, и Чаз будет проводить время, разглядывая танцоров самбы и попивая кофе.

О Бразилии он мечтал много лет, еще с тех пор, когда увидел постер в окне туристского агентства в Вест-Энде. Ему тогда было семнадцать, и он уже хорошо понимал, что в мире почем. Он состоял мальчишкой при иссохшем старом развратнике и выдуривал у него все, что только мог. Работа была не трудная, на самом-то деле – время от времени дать или отсосать, а вообще-то старый пидор просто хотел, чтобы мальчишка был рядом. Они тогда много ходили по театрам, и вот почему Чаз проходил мимо турагентства.

На постере были две фигуры: мужская и женская, снятые на фоне ночного Рио-де-Жанейро. И мужчина, и женщина были цвета молочного шоколада, с темными глазами и экзотическими чертами истинных бразильцев. На мужчине были облегающие атласные штаны, расклешенные от колена, разрезы обшиты красным шелком. Белая атласная рубашка с пуфами свободных рукавов, рубашка танцовщика самбы, доходила только до конца грудины. Чаз любовался мускулами, играющими на голом животе танцора. У мужчины была на лице простая маска домино и улыбка такая солнечная, какой Чаз в жизни не видел. В тонких руках танцора была пара ярко раскрашенных погремушек-маракасов.

Женщина тоже была в туалете из белого атласа, и смуглая кожа резко контрастировала с одеждой. Из-под свободных складок юбки виднелась красивая обнаженная нога. Талия у нее тоже была обнажена, но живот был не так мускулист, как у мужчины. Белая повязка поддерживала груди формы и цвета шоколадных конфет. Голова была повязана тщательно заплетенным тюрбаном цвета снега, а на лице была маска, такая же, как у партнера.

Но вместо маракасов она держала на уровне пояса попугая с величественным оперением.

Чаз торчал и смотрел на танцующую пару, пока его патрон, потеряв терпение, не устроил ему разнос. Потом ночью последовала ссора, и через две недели Чаз снова оказался на улице. Конец отношений его не огорчил, разве что теперь куда реже он мог «навещать» своих красавцев-танцоров. Через некоторое время их сменил постер, призывающий посетить Сорренто, но Чаз уже никогда не забывал улыбчивых бразильцев.

Иногда он просыпался ночью и слышал ритм стальных барабанов, а на подушку вползал запах дождевых лесов Амазонии. И вот теперь он едет в Рио. Единственное что – надо дождаться подходящего времени. Почему-то раньше все казалось, что еще не пора, а для Чаза это было существенно. Деньги у него уже есть, чтобы жить – и хорошо жить – в любимом Рио. Может быть, он купит себе долю в кокаиновой плантации. Или создаст собственную службу эскорта со специализацией на красивых и смуглокожих бразильцах обоих полов. А если счастье от него отвернется, всегда есть туристы...

Он выбросил свои мысли наружу и коснулся разумов тех, кто сидел в баре. Талант у него был небольшой, но он уже много лет как научился им владеть. Он гордился своим искусством. Лучше быть снайпером с двадцатидвухкалиберной пукалкой, чем слепцом с десантным автоматом. Как эта раскрашенная сука. Он мысленно застонал. Мысли о старухе были мучительны, но он не позволил этой шлюхе занимать свой разум и вернулся к зондированию. По крайней мере так можно избавиться от скуки.

Хм-м-м... Возле двери сидел Роки, менеджер. Менеджеру Чаз не нравился. Не нравилась публика, которая к нему тянется. Роки считал его сбытчиком. Не хотел бы его здесь видеть, но дела шли по-настоящему хреново.

Мнение менеджера Чаза не огорчило. Если ты телепат, избавляйся от излишней чувствительности, иначе кончишь в психушке или голову сунешь в духовку. Как бедная мамочка – она не могла вынести, что думают о ней соседки. Дура, так и не научилась от них отгораживаться.

А вот мысли барменши Лиз были ему больше по душе. У Роки мысли были вязкие, а внутренний монолог Лиз бурлил шампанским. Ей было скучно. Одиноко немножко. Она знала, что у него есть деньги. Знала, что он может доставать наркотики, и рассуждала сама с собой, не стоит ли ему дать. Он казался ей жутковатым, но от мысли о бесплатных наркотиках у нее между ног разливалась теплота.

Чаз улыбнулся в бокал.

– Привет, Чаз. Сто лет не виделись.

Рука легла на плечо и пригвоздила его к сиденью. У Чаза посерела кожа, на лбу выступил пот.

– Соня?

Она улыбнулась, не показывая зубов.

– Конечно, я. Можно к тебе подсесть?

– Да. Конечно. Садись.

Она села в кресло напротив, и барменша подошла принять заказ новой посетительницы.

– Что-нибудь принести твоей подруге, Чаз? Пиво, коктейль? – В голосе барменши звучала легкая ревность.

Соня не обернулась:

– Нас здесь нет, понятно?

Девушка покачнулась, заморгала, потом отошла от стола, потирая лоб тыльной стороной ладони, слегка недоуменно.

– Что ты сделала? – прошипел он.

– Ничего серьезного. Просто не хочу, чтобы прерывали наше маленькое совещание. В конце концов, мы же действительно долго не виделись. Я так понимаю, твои наниматели не стали тебе сообщать, что я сбежала?

– Абсолютно не имею понятия, о чем ты говоришь.

– Брось чушь нести, Чаз. Мне ты не соврешь. Тем более я все равно это знаю. Наверняка они тебе хорошо заплатили – не могу себе представить, чтобы ты подставил горло за грош. – Она внимательно на него посмотрела. – Господи, ну и видик у тебя.

Это так и было. Почти все доллары, которые он заработал, ушли в ноздрю или в вену. Там, в Лондоне, на пике формы, он был ничего себе. Его даже называли красивым. Но распад придал его лицу крысиные черты. Она любовалась этим преображением; даже ее собственное падение не было таким полным.

Чаз закурил дешевую вонючую сигарету. Его глаза обшаривали бар в поисках какой-нибудь надежды на спасение.

– Где он, Чаз?

– Кто?

Голос Сони был холоден и отточен, как скальпель хирурга.

– У меня нет времени на игры, Чаз. Я знаю, что он у тебя. Ты его у меня стащил, когда целовал. Я поначалу думала, что из-за него ты меня застрелил.

– Соня...

– Я хочу то, что принадлежит мне, Чаз. – Она протянула руку и ждала. Элегантно-зловещий жест.

Чаз сунул руку во внутренний карман и вытащил сложенный пружинный нож. Шестидюймовая рукоятка была сделана из полированного тика. В полутьме бара подмигнул рубиновым глазом золотой дракон. Чаз подержал нож на ладони, в последний раз любуясь на золотой лист, потом передал законной владелице.

Она дрожащими руками повертела оружие, поглаживая, как любовник. Потом нажала на глаз дракона, и лезвие выскочило из рукоятки. Соня повернула его, плетение серебристой поверхности поймало свет. В неверных отблесках елочных гирлянд нож был похож на замерзшее пламя.

– Я поражена, Чаз. Я думала, ты его уже заложил.

– Собирался было... – Он глядел на серебристое лезвие, но глаза его были далеко. – Да нет. Наверное, хотел сохранить...

– Что-нибудь на память обо мне. Как это трогательно. – Она усмехнулась, и Чаз вздрогнул. – Сколько ты за меня получил?

– Я понятия не имею, что за чушь ты несешь!

– Ты по моему поручению проверял Кэтрин Колесс. Ты назначил мне встречу на детской площадке в полночь. Я пришла, Чаз, но ты был не один. С тобой была Колесс и ее громилы. Твои новые друзья. Ты мне даже не сказал, что она Настоящая! Как-то ты забыл это упомянуть, друг. Я проснулась в дурдоме. Надеюсь, ты получил свои тридцать сребреников, Чаз.

– Послушай, Соня, все было не так... Я же твой партнер, правда? Я бы не стал ничего делать против тебя. И я рад, что ты освободилась. Но у меня не было выбора, честно! Эта сука Колесс меня расколола. Она мне вывернула мозги наизнанку! Соня, она здорово сильна. Слишком сильна для таких, как я. Она мне хотела мозги выжечь. И что мне было делать? Что я мог сделать? Ты же мне веришь? – Он потянулся через стол, взял ее руки в свои. – Брось, милая. Мы друзья. Мы были больше чем друзьями. И это все можно вернуть. Я могу стать как был. Как в старые дни. Ты же удрала из этого дурдома? Можно поехать, где нас не найдут. В Мексику. В Бразилию. Что скажешь, лапонька? Рио – это же здорово?

Он смотрел ей в глаза, выискивая признаки, что она поддается. Он умел играть в эти игры, хорошо научился за годы, несмотря на отсутствие зрительного контакта. Надо будет ее оттрахать, но это просто. Он давно умел себя заводить, кто бы ни был партнером. Труднее будет перенаправить ее бешеную, садистскую ярость.

– Извини, Чаз, – улыбнулась Другая, – но Соня сейчас не командует. И это тоже хорошо. Она могла бы сделать какую-нибудь глупость. Например, простить тебя.

Чаз попытался убрать руку, но было поздно – теперь она держала его.

– Пусти! Соня, пусти!

Ее голос был вежливо-официален, как у стюардессы в самолете:

– Что ты скажешь, если я тебе сломаю по косточке за каждый день, который я провела в этой вонючей коробке для психов? Справедливо ли это будет, Чаз? Я там пробыла шесть месяцев. Это примерно сто восемьдесят дней. Знаешь ли ты, Чаз, что в теле человека двести шесть костей? Значит, у тебя останется двадцать шесть целых костей, Чаз. Не так-то уж плохо для нашей ситуации?

Она усилила хватку, и Чаз взвыл, когда кости левой руки треснули, как сухие палочки.

– Это двадцать семь... – Правая рука Чаза скривилась путаницей прямых углов. Он завопил, призывая на помощь кого-нибудь, все равно кого. Никто не услышал. – ...а это пятьдесят четыре. Осталось всего-то сто двадцать шесть. Да, кстати, Чаз, не стоит вопить о помощи. Я сказала менеджеру, что мы просим нас не беспокоить. Он был очень любезен.

Она улыбнулась, показав клыки, как кошка когти.

Мозг Чаза замкнулся от болевого шока, не давая боли изувеченных рук проникнуть дальше запястий. Он отстраненно смотрел, как причудливо торчат из-под кожи обломки фаланг. Мысли прояснились, когда болевые рецепторы отключились от мозга. Ему предстоит умереть, но насколько ужасна будет смерть, зависит от него.

– Я тебе скажу... кто мне заплатил.

– Это не нужно. Тебе заплатила Колесс. Знаешь ли, Чаз, ты мог бы найти что-нибудь получше...

– Да не Колесс, не эта сука! Она думала, что мне вполне хватит, если она оставит меня живым и невредимым. Нет, он мне заплатил десять тысяч, чтобы я молчал. Велел покинуть страну. Они думают, что я в Бразилии.

Он зацепил ее внимание. Она наклонилась вперед, вплотную к его лицу.

– И почему ты не уехал, Чаз? Ты же знал, что я тебя буду искать?

Чаз заморгал. Это была настоящая загадка, которую он сам себе задавал каждую ночь в течение этих шести месяцев. Надо было бы прыгнуть на первый же самолет в Рио-де-Жанейро, как только получил сумку, набитую двадцатидолларовыми бумажками. Но почему-то он поступил против своей природы. Он же знал, что только смерть может помешать ей его найти. И даже смерти может быть недостаточно.

– Не знаю. Может, были тут незаконченные дела. – Тупая пульсация пошла по локтям вверх. Надо торопиться, онемение рук скоро пройдет. – Он мне заплатил десять тысяч... почти ничего не осталось. Надо было улететь в Рио. Там кокаин дешевле. Мог уплыть вверх по Амазонке... научиться жевать листья коки, как индейцы...

При этой мысли он улыбнулся. Мелькнули перед глазами стаи ярких попугаев.

– Кто тебе платил, Чаз?

– Соня, руки болят...

Другая начала терять терпение. Чаз ощутил, как мелькнула через лобные доли мозга тень, роясь как свинья, выкапывающая трюфели. Он еще не настолько отключился, чтобы она так легко могла вторгнуться. Да, он собирался ей рассказать, но сделать это нужно правильно. Он поставил баррикаду, и темная тварь в мозгу зашипела от досады. Щит продержится недолго, но долго и не надо.

– Кто тебе платил, Чаз?

– Джейкоб Торн.

Мгновение молчания, потом лицо под солнечными очками перекосилось. Чаз с удовольствием увидел, как сильно он ее задел.

– Врешь!

Она схватила Чаза за глотку и вздернула с кресла. Она встряхнула его, собираясь выбить правду из этого бледного изношенного тела. Голова Чаза качнулась назад, вес черепа больше не поддерживался позвоночником. Этот гад улыбался.

Снова он ее надул.

Лиз протерла стойку и бросила тряпку в раковину. Господи, как медленно сегодня тянется время. Единственный клиент в заведении – этот англичанин, Чаз. Лиз все еще не знала, что с ним делать. Он жутковатый тип и водится с мерзостью вроде «синих павианов». Когда он здесь, она чувствует себя будто голой. Но выглядит он ничего, в стиле Кейта Ричардса. И вообще все американские девушки немного западают на британский акцент. К тому же он хорошо дает на чай, а иногда предлагает порошочек, если обслуживание ему понравилось. Другим парням она давала и за меньшее.

Пора посмотреть, как он там. Наверное, уже допил свой джин с тоником.

Лиз вздрогнула. Голова будто раскалывалась. Наверное, опять синусит. Ладно, небось у Чаза есть что-нибудь от такой боли.

Подходя к столу, Лиз заметила, что Чаз обмяк в кресле, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь. Прядь грязных светлых волос упала, закрыв лицо. Лиз застонала вслух. Этот козел нажрался до отключки. Роки не любит, когда клиенты отрубаются, не оплатив счет, а Чаза он терпеть не может что пьяного, что трезвого.

– Эй, Чаз! Эй! Ты что, хочешь с Роки дело иметь? – Она потрясла его за плечо, расставшись с надеждой на хорошие чаевые и на бесплатную дозу порошка. – Давай, проснись!

Голова качнулась. Глаза закатились под лоб, и видны были только белки. Челюсть отвисла, и на пол закапали слюна и кровь.

Крики Лиз были слышны даже на улице.

Он шел по лабиринту без ориентиров. Неба не было. За каждым поворотом открывался коридор, не отличимый от предыдущего. Клод не знал ни где он, ни как туда попал.

Он понимал, что его ведут по одинаковым коридорам. Рядом с ним шел огромный лев с длинной черной гривой. Этот лев его вел, как собака-поводырь ведет слепца, но только он держал в пасти правую руку Клода, чуть сжимая клыками ладонь. Клод хоть и не боялся, но все же тревожился, что его рука в пасти у льва. Зверь явно не собирался причинять ему вреда, и, кажется, знал дорогу, но все же лев есть лев...

Он проснулся в темноте. Сколько времени? Три часа? Или он проспал целый день без просыпа, сам того не зная? Нет, не больше пары часов. И что-то его разбудило. Но что?

Где-то в темноте закрылась дверь.

А, вот что. Вернулась таинственная хозяйка. Он сел на узкой кровати, шаря рукой на перевернутом ящике, который служил ночным столиком. Рука наткнулась на пластиковый цилиндр.

Как это заботливо! Уложив его в кровать, вампирка оставила ему фонарь на случай, если ночью надо будет искать туалет. Подавив приступ истерического хихиканья, Клод включил фонарь.

Луч был не очень силен и не слишком разгонял черноту чердака. Нарисованные звери на экране будто шевелились, подкрадываясь.

Она стояла у стены, спиной к нему. Клод впервые заметил перекладины лестницы, вделанные в кирпич, и люк в потолке. Пару минут он смотрел, как дергаются ее плечи под кожаной курткой, резкими, короткими спазмами, и до него дошло, что она делает.

Она плакала.

Клод шагнул вперед, подняв фонарь, чтобы лучше видеть. Ему было неловко, он чувствовал, что лезет ей в душу, но не мог удержаться, чтобы не попытаться ее утешить.

– Дениз?

Она резко обернулась, пораженная его присутствием. Клод услышал свой далекий крик. Ее рот был вымазан кровью, но страшно было не это. Страшно было то, что на ней не было темных очков.

Белки глаз плавали в крови и были похожи на свежие раны. Радужек не было, были только зрачки, огромные, как кнопки на ботинках. Ничего человеческого не было в этих глазах дикого зверя.

Она увернулась от света, закрыв локтем страшные, пустые глаза. От изданного ею шипения у Клода сократилась мошонка.

– Не смотри на меня! Не трогай меня! Не лезь с разговорами! Оставь меня в покое!

Она махнула рукой вслепую, выбив у него фонарь.

Бледно-желтый луч мелькнул по стенам. Фонарь полетел прочь и разбился об пол. Ее куртка зацепила Клода за локоть, и женщина исчезла в лабиринте бумажных ширм.

Клод остался в темноте, потирая пальцы правой руки. Они онемели, когда она выбила фонарь, но в остальном Хагерти был невредим.

Где-то в глубине чердака плакала сухими слезами Соня Блу.

5

Блюз воскресения

Она лежала безмолвно и неподвижно, сложив руки на груди как мертвая. Пульс замедлился, дыхание стало таким поверхностным, что грудь не поднималась. Она погрузилась в сон нежити. Но вампиры лишены блага сновидений. Они могут только вспоминать.

Я не помню, как я была Дениз Торн.

Я могу вспомнить события, даты, имена тех времен, но это не воспоминания. Это сухие факты, вызванные из безличного компьютерного файла, фотографии чьей-то чужой жизни.

Ее собаку звали Буфер.

Лучшей подругой в третьем классе была Сара Тигарден.

Фамилия шофера была Даррен.

Этим именам соответствуют лица и данные, но эмоций нет. Я ничего не чувствую.

Эмоции есть только для родителей.

Забавно, что они сохранились. Не знаю, есть ли тут чему радоваться. Потому что это источник боли.

Я живо помню ее последние часы; наверное, потому что это были часы моего зачатия, которые непосредственно привели к моему рождению на заднем сиденье «роллс-ройса». Такими воспоминаниями ни один человек похвастаться не может. Везучая я, наверное.

Помню дискотеку с громкой психоделической музыкой – «Тележка с яблоками», помню пульсирующих амеб на стенах и скучающих девиц в мини-юбках, пляшущих в свесившихся с потолка клетках. Да уж, настоящий «Развеселый Лондон».

Дениз оттягивалась коктейлями с шампанским. Дети из общества не бывают чужды алкоголю, но ей еще предстояло овладеть этим искусством как следует. То, что к ней относятся как к взрослой, а мужчины на нее глазеют, само по себе достаточно пьянило. Она была навеселе. Была неосмотрительна. И глупа.

Не помню момента, когда проявился Морган. Просто он оказался там, будто все время был. Высокий, представительный, только вошедший в средний возраст. Он был элегантен, галантен, в стиле Кэри Гранта, с серебристыми нитями на висках и в безупречном дорогом костюме. Назвал он себя Морган – сэр Морган. Аристократ. По его поведению, по его речи, по его движениям было видно, что это человек, привыкший отдавать приказы и привыкший, что они исполняются. В этом клубе он выглядел неуместно, но никто не позволил себе усомниться в его праве здесь быть.

Сэр Морган завалил ее шампанским и бесконечными городскими сплетнями. Несмотря на все свои миллионы, Дениз была девчонкой, а потому подвержена фантазии и романтике. Она вообразила себя Маленькой Богатой Бедняжкой, а Моргана – своим Принцем-Избавителем. Не зная о ее богатстве, он в клубе из всех женщин постарше, неопытней выбрал своей спутницей именно ее. Дурочка согласилась.

Девушка более опытная определила бы Моргана как первостатейного распутника со склонностью к желторотым. Она была бы не права, но оказалась бы куда ближе к истине, чем Дениз со своей романтической дурью, заполнившей перегретое воображение.

Она не могла оторвать от него глаз. Каждый раз, когда он на нее смотрел, она чувствовала, что он видит самые сокровенные тайны ее души. Ей невероятно хотелось ему дать.

Я уверена, он не знал, кто такая на самом деле Дениз Торн. Беспечность с его стороны. Если бы знал, он бы к ней даже не подошел. Иначе, если бы все прошло по плану, газетные заголовки возвестили бы не только его смерть, но и крах целых столетий тщательной подготовки.

Отбив, наконец, ее от стада, Морган предложил полуночную прогулку в автомобиле по улицам Лондона. Очень романтично. Дура, дура, дура!

«Роллс» был цвета дыма. Открывший дверь шофер был одет в ливрею настолько черную, что от нее даже свет не отражался. Задние стекла были густо тонированы. От праздного любопытства прохожих, как он ей объяснил. Их ждала бутылка шампанского в полном льда ведерке. Для Дениз все было как в кино. Только звуковой дорожки не хватало.

После второго бокала шампанского все стало плохо. Интерьер автомобиля стал рябить и морщиться. Стало очень жарко и тесно. Больно было дышать. Трудно было удержать глаза, чтобы не вращались, как смазанные подшипники.

Но хуже всего было другое. Сэр Морган... изменился.

Он открыл рот, и оттуда на целый дюйм высунулись клыки. Язык облизывал зубы, смачивая их кончики, острые как шилья. Глаза замерцали. Зрачки заколебались, как подхваченное сквозняком пламя свечи, потом сузились, как у ящерицы, в щелки. Белки глаз пропитались кровью.

Дениз вскрикнула и бросилась всем телом на дверцу. Рука ее шарила там, где должна была быть ручка, потом обеими руками она заколотила в стеклянную стену, отделяющую машину от водителя. Шофер улыбнулся через плечо, показав острые зубы. Дениз рухнула на обивку, выставив локти. От страха она не могла даже кричать и только дрожала.

Морган ухмыльнулся и покачал головой:

– Глупая девочка.

Она ощутила его желание войти в нее, горячее, как расплавленный чугун. Когда Морган, не пользуясь руками, подтащил ее к себе, она стала плакать. Он залез ей в голову и приказал ползти к нему по заднему сиденью, и тело повиновалось. Она сопротивлялась изо всех сил, но Морган был слишком стар и слишком силен, чтобы от него отбилась шестнадцатилетняя девчонка. Ее тело было марионеткой из мяса, а Морган – красноглазым кукловодом.

Ее молитвы стали бессвязными, когда она онемевшими пальцами расстегнула ему ширинку.

У него был большой и мраморно-белый пенис. Он торчал, но крови в нем не было. У нее во рту он был холоден и ощущался мертвым, хотя притворялся живым. Лицевые мускулы Дениз заработали, и казалось, что сейчас она вывихнет себе челюсть. Страх сменился стыдом, потом загорелся ненавистью. Она попыталась заставить зубы сомкнуться на этом мерзком мясе, лезущем в горло, но тело ей не повиновалось. Она чуть не захлебнулась рвотой, когда головка пениса коснулась миндалин.

Наконец Моргану надоело оральное изнасилование, и он ослабил контроль над ее телом. Дениз рухнула на середине сосущего движения. Горло жгло желчью, скулы болели. Щека Дениз лежала на суконной штанине Моргана, и его ширинка была мокра от ее слез и слюны. Слышалось урчание мотора машины, бесцельно кружащей по улицам Лондона.

Морган опрокинул Дениз на спину. Она была в шоке и не реагировала на то, что он с ней делал. С отстраненным интересом она смотрела, как он рвет на ней одежду. Руки у него были холодные. Руки мертвеца.

Он приподнял ее руку, повернул к себе локтевым сгибом. Холодные сухие губы сомкнулись над пульсом. Он одновременно вонзил клыки ей в кожу и вдвинулся между ног.

Дениз испустила крик, и он был так пронзителен, что собаки в округе завыли от сочувствия.

Ужас того, что с ней происходит, смел барьер, который воздвиг ее разум для защиты. Все, что называлось Дениз Торн, исчезло в насилии этого князя демонов.

И родилась я.

Первым моим ощущением была боль – боль от кровавых поцелуев Моргана в локтевом сгибе, боль от холодного как лед члена, бьющего в мое скользкое от крови влагалище. Его сперма жгла серной кислотой. Он еще несколько минут после своего оргазма колотился в мой окровавленный и избитый пах, потом ему эта игра надоела.

Я перестала существовать, как только он вытащил свой инструмент. Он застегивался и не заметил, что я еще жива.

Я не могла пошевелиться. Только что родившись, я была охвачена неодолимой слабостью. Одежда Моргана была измазана кровью, слизью и спермой. Он любил трахаться по-грязному.

Машина остановилась, дверцы открылись сами. Морган выбросил меня в канаву, как выбрасывают на ходу обертку от еды. Подо мной разбилась какая-то бутылка, но я ничего не почувствовала. Я умирала.

Смерть – вещь забавная. Она раздувает последние искры самосохранения в адский огонь. Как-то я смогла найти в себе силы выползти на тротуар. Вцепляясь ногтями в трещины мостовой, я подтягивалась дюйм за дюймом. Только все время руки соскальзывали от крови.

Хотя я была избита ужасно, больше всего ныл и зубы. Боль в верхней челюсти сводила меня с ума, заглушая боль всех прочих ран.

Я помню голос мужчины, вскрикнувшего «Ой!», и помню, как задрожал у меня под животом тротуар, когда он побежал ко мне. Но самое последнее, что я помню, когда провалилась в забытье, – странное покалывание в кончиках пальцев, будто по ним мурашки ползут. Но это не были мурашки. Это менялся узор.

Очнулась я через девять месяцев, но дело не в этом. Дело в том, что я очнулась пустой.

Не полностью «чистым листом»: я знала, что два плюс два будет четыре, я могла говорить и понимать по-английски, и я знала все слова из «Земляничные поляны навсегда». Но кто я такая и откуда – здесь был полный пробел.

Поначалу это меня не волновало. Я очнулась на больничной кровати с трубками в носу и капельницей на руке. Проснулась я с мыслью: «Пора отсюда убираться». Я не знала своего имени, не знала даже возраста, но знала, что в этом месте мне оставаться больше нельзя. Пора уходить.

Я впервые за девять месяцев села, и суставы заскрипели, как сухое дерево. При каждом сокращении мышц болели икры и спина, но эта боль казалась очень далекой. Нечувствительные пальцы вытащили погруженные в ноздри трубки. Не обращая внимания на капающее из верхней губы тепло, я схватилась за иглу, торчащую над запястьем. Еще одна вспышка холодного света, и комнату наполнил запах соленой воды.

Пару минут я возилась с бортом кровати. Потом что-то щелкнуло, и он открылся. В паху вспыхнула резкая боль: это я довольно грубо извлекла из себя катетер.

Голова была тупая и кружилась. Может быть, это бегство мне снилось. Я опустилась на пол и огляделась, качаясь на тонких неуверенных ногах, как новорожденный теленок.

Я была в больничной палате. По обе стороны от меня шли ряды кроватей, на которых лежали безмолвные холмики тел под одеялами. Я побрела к двери, всматриваясь в полумгле в своих соседей по палате. Они лежали, свернувшись, как огромные зародыши, только пуповина отходила у них от рук. Была ночь, и свет был выключен, но спящим это было все равно. В этом отделении всегда ночь.

Я вышла в коридор. На пороге я запнулась, смаргивая слезы. Свет в холле резал глаза, но я сгорбилась и пошла дальше.

Пока что я не видела ни одного врача, сестры или пациента, но ощущала их близкое присутствие. Мне не хотелось, чтобы меня обнаружили. Не хотелось больше ни одной минуты оставаться в этой антисептике и ярком свете. Об дверь пожарного выхода я ударилась раньше, чем ее увидела, а потом разглядела полувылинявшие буквы «ПОЖАРНЫЙ ВЫХОД». Обеими руками я потянула ручку, болезненно ощущая свою слабость.

Мне в лицо ударил холодный воздух со слабым дождем. Выйдя на лестничную площадку, я всей грудью втянула свежий ветер. Металлическая дверь была вся в пятнах погашенных сигарет. Очевидно, интерны ходят сюда покурить. Если я тут еще проторчу, смогу сама в этом убедиться.

Я начала долгий спуск к улице; тело стало наконец пробуждаться. Боль и неловкость перестали ощущаться где-то далеко. Из ноздрей текла кровавая слизь, руки стали оранжевыми от смеси крови и ржавчины. Было зверски холодно, а на мне была только застиранная больничная рубашка. Ноги сводило судорогой, и я боялась, что потеряю равновесие и хлопнусь вниз, в переулок.

Казалось, что целый час я добиралась до низа пожарной лестницы. Ноги дрожали, меня трясла лихорадка. Я стояла в десяти футах над улицей и не могла сообразить, как освободить лестницу. Дергая ее замок, я плакала от досады и страха, что меня сейчас поймают.

Потом я попыталась спуститься на тротуар. Чувство было такое, что руки вывихиваются из суставов. Может, так оно и было. Все посерело, пальцы соскользнули. Потом я помню, что лежу на спине посреди мусорных баков и вижу только полоску ночного неба, зажатую между двумя старыми домами. Моросит, и дождь капает мне на лицо.

Я встала и потащилась прочь. Куда идти, я понятия не имела, но знала, что надо уйти отсюда. Лондон – город древний, полный извилистых улиц и тупиков. Там легко заблудиться. Не знаю, сколько времени бродила я по задворкам, избегая света и оживленных улиц, но когда я упала в дверях, был уже рассвет.

Стоял конец апреля, а в это время в Лондоне чертовски холодно. Я промокла до костей и вся тряслась. Тело болело, после падения ныла каждая косточка. Босые ноги кровоточили, но мне было все равно. Я сидела в дверном проеме, выходившем в переулок, согнув плечи и подтянув колени к груди. Забытье поднималось во мне, как кипяток, но я боялась закрыть глаза. Мне вспоминались ряды кроватей с нерожденными спящими, у которых глаза полны тьмой. Меня трясло, и я не могла остановиться.

Вдруг чьи-то руки подняли меня.

– Видишь, Джо? Вот она, как я и говорила.

Женский голос, острый и пронзительный.

– Ага, ты отличная ищейка, Дафна. Помоги мне теперь ее куда-нибудь...

Мужской голос, гулкое басовое рокотание.

Надо мной склонились лица: грубое мужское со сломанным носом и остроносое женское с излишками косметики. Остроносая прищелкивала языком, как курица, заговорившая с акцентом кокни. Крупный мужчина завернул меня в свою куртку и поднял на руки.

– Ты только глянь, в каком она виде! Как утонувшая крыса, – пророкотал он.

– Зато она молодая, Джо, – хныкнула женщина. – С нее ты поимеешь больше этой несчастной пятерки.

– Ладно, ладно! Вот тебе твой гонорар за находку. А теперь пока. У меня еще дела есть.

Я обмякла в руках незнакомца. Мне было тепло и – на тот момент – безопасно. Я слушала стук его сердца, шорох его дыхания. И мой мир обрел центр.

Моего спасителя звали Джозеф Лент, и он был сутенер.

Джо был крупным мужчиной чуть за тридцать. Он напоминал Мика Джаггера, который набрал пятьдесят фунтов и решил играть за «Хаммерз» голкипером. Грязно-белые волосы он носил такой длины, что они касались воротника. Одевался он шикарно – отлично скроенные костюмы, которые могли сойти за сделанные на Савиль-Роу. Он всегда смеялся над тем, как эти «гадские паразиты», владельцы мастерских, нервно тянут носом воздух, когда его обслуживают.

– Будто боятся унюхать что-то плохое. Ха! Ха! Ха! – Он хохотал, показывая зубы – золотые коронки. И это всегда был плохой признак. Смеялся он только ртом – глаза в этом никогда не участвовали. Потом он напивался и пускал в ход кулаки.

Джо не знал, откуда я взялась, но свои предположения у него были. Когда я чуть набралась сил, он изложил свой закон. Присев ко мне на кровать, он поглядел на меня черными глазами.

– Я не знаю, из какой ты игры, но не сложно сообразить, кто ты откуда-то сбежала. Или от кого-то. Так?

Я моргнула, действительно не зная, что сказать. Его предположения о моем происхождении были не хуже всяких прочих.

– Удрала от казенной конторы? Может, метадоновой клиники? Шрамы у тебя на руках. Герычем балуешься, кокаином, чем еще? Не мое дело, киска. Как говорится, кушай, лишь бы на пользу. Я в тебя много времени вложил, девонька. Будешь на меня работать – будешь иметь, что твоя душенька захочет. Я тебя прикрою. И бобби не заберут тебя по новой, я пригляжу. Как, договорились? Работаешь на старого Джо Лента?

Джо стал моим мужчиной. Не просто мужчиной, а Мужчиной с большой буквы. Он был мой отец, брат, любовник, начальник и мой личный ужас. Он школил меня под мою роль в жизни. Он меня учил ходить, говорить, одеваться и отличать полицию нравов от местных копов. Это он дал мне имя Соня Блу: «Экзотически звучит. Похоже на длинноногую цыпочку из Дании».

Совершенно естественно, что я пошла на улицу, заманивая клиентов и отдавая деньги Джо. Разве не все женщины так делают? Мне же был только год, откуда мне было знать?

Моя жизнь крутилась вокруг Джо. Я подавала ему еду, убирала у него в квартире. Я отдавала ему деньги. У меня была в жизни функция, имя, и владелец. Я была счастлива. И не была счастлива лишь тогда, когда Джо меня бил.

Сутенеры – народ нервный. Они живут в страхе, что их талоны на еду уйдут от них к кому-нибудь покрупнее и получше. И Джо очень нервничал. Последнюю девушку он потерял, она ушла к конкуренту, и это было очень для него чувствительно. Вот почему он ходил с тростью. Такая, с бронзовой рукояткой и наконечником в форме орлиного когтя. Если ходить по улицам с крикетной битой, бобби это могут не одобрить, а трость... вполне джентльменский вид. Все дело в стиле.

Всякий раз, как Джо напивался, он пускал в ход кулаки. Бить женщин он умел здорово. Он знал, как излупить шлюху до бессознательного состояния, и при этом не испортить лица и не вывести из строя. И он знал, как сделать так, чтобы я лежала перед ним на полу, из носу хлестало как из пожарного крана, а я просила бы у него прощения. И просила от всей души.

Джо был моя жизнь, моя любовь, моя вселенная. Без него – где я была бы? И кем?

Так продолжалось примерно год. Джо то осыпал меня подарками, то лупил так, что дышать становилось трудно. Но я всегда быстро поправлялась, и к врачам обращаться не приходилось. Единственный раз у меня были серьезные проблемы со здоровьем, когда возникла анемия. Я сильно побледнела, глаза не переносили прямого солнечного света, так что пришлось носить темные очки.

Когда я совсем лишилась аппетита, Джо потащил меня к старому лепиле, который «подлечивал» почти всех девушек, работающих в нашей округе. Джо страшился, что потеряет меня из-за болезни или беременности. На улице у меня дела шли успешно, я привлекала редкую рыбу, ищущую острых ощущений. За которые можно и содрать побольше.

Старый шарлатан прописал молоко и бычью кровь, чтобы «укрепить мою конституцию». И это помогло. На время.

Иногда Джо пытался меня разговорить насчет моего прошлого. Он развивал мысль, что я – дочь богатого человека, и сомневался в глубине моей амнезии. Его попытки заставить меня вспомнить никогда не приводили к успеху. Мне вполне хватало того, что Джо – моя семья. Почему-то я никогда не говорила ему о больнице и о рядах кроватей со спящими. Может быть, боялась, что он попытается меня туда вернуть.

Мне было два года, когда это случилось. Джо снова напился. Он вбил себе в голову, что я пытаюсь обмануть его с выручкой и собираюсь от него уйти. Он просто сошел с ума, я его никогда таким злым не видела. В тот вечер он не стал пускать в ход кулаки, а набросился на меня с тростью.

От первого удара трости из меня с шумом вышел весь воздух. Второй удар попал под ложечку, я свалилась на пол и не могла вдохнуть. Такое было ощущение, что я тону. Третий удар пришелся в правое плечо. Я не почувствовала, скорее услышала, как бронзовый орел сломал мне ключицу. Потом Джо стал бить меня ногами, он орал во всю глотку и обзывал меня разными ругательствами.

Я пыталась уползти, но он шел за мной. Он не собирался дать мне так легко отделаться. И я впервые за все время, что он меня подобрал, стала его ненавидеть. Меня даже удивила Сила этой ненависти. Ее было так много! Казалось, она растет Вместе с болью. Ненависть так переполняла меня, что грозила хлынуть носом и ртом. Я так удивилась своей способности ненавидеть, что почти забыла о битье.

Джо ударил меня поперек спины, и я почувствовала, как треснули ребра. И вдруг ненависть изменилась. Она свернулась и забурлила во мне, превращаясь в силу, которую я не могла сдержать. Я открыла рот, чтобы крикнуть, но могла только засмеяться. И смеяться. Смеяться.

Что было потом, я не помню.

Я очнулась на чем-то, по ощущению – на кровати.

Все мышцы болели. У меня было сломано не меньше двух ребер, ключица, и левый глаз не открывался. Во рту была кровь. Я прищурилась быстро разбухающим правым глазом, ожидая увидеть Джо, развалившегося в любимом кресле с переброшенной через подлокотники тростью. После битья он всегда был безмятежен и спокоен.

В кресле Джо не было.

И само кресло было кучей обломков.

Потом я заметила кровь на стенах, обратила внимание, как высоко она заплеснула. У меня закружилась голова, и я посмотрела на свои руки. Пальцы впились в матрац, и он проглядывал через большие прорехи в простынях. В ушах звенело. Я вновь подняла глаза, заранее страшась того, что увижу.

Я увидела Джо.

Он валялся в углу как большая тряпичная кукла. Я его окликнула, он не шевельнулся.

Я встала, хотя чуть не потеряла сознание. Живот у меня был цвета спелого баклажана и болел при каждом движении. Шатаясь, я подошла к Джо.

От него мало что осталось.

Руки и ноги у него были странно изогнуты, как у пугала, а потом я заметила, что все длинные кости сломаны пополам. Из-под одежды торчали зазубренные осколки.

Вместо головы к шее был приделан волосатый пудинг. Глаза превратились в месиво, зубы рассыпались пластинками маджонга. Может, это вовсе и не Джо. Это мог быть кто угодно... но тут я заметила золотые коронки. Вздрогнув, я отвела глаза.

Вместо горла у него была рваная дыра, будто кто-то хотел сделать трахеотомию консервным ножом. Тут я заметила и все остальное.

Его убийца разорвал на нем штаны и засунул трость ему в зад. Между ягодицами торчали два дюйма дерева и бронзовый орел. Когти орла были покрыты кровью, волосами и мозгами. Очевидно, Джо был уже мертв, когда убийца заткнул ему в прямую кишку три с половиной фута черного дерева. По крайней мере мне хотелось так думать.

Я отшатнулась, прикрыв рот рукой. Кишки бурлили, и резкой болью отзывались синяки на животе, пока я бежала в туалет. Мозг начал включаться в работу: а что, если тот, кто убил Джо, еще в квартире? Может быть, это шайка из соседнего района. У Джо было много врагов – такой он был человек. Но не было никого, кто ненавидел бы его настолько, чтобы убить вот так. Никого.

В ванной никого не было. Я пыталась дойти до унитаза, но добралась только до раковины, и меня вырвало. О Господи, как это было больно! Я забыла про Джо, вцепившись в раковину. Колени подгибались, но я заставила себя стоять. Мне не улыбалось упасть в обморок, когда в соседней комнате лежит мертвец. Открыв глаза, я посмотрела в раковину и на то, что из меня вылилось.

Раковина была полна крови, но кровь была не моя.

Меня затрясло, по спине побежали струйки пота, будто паук пополз по позвоночнику. Меня поразило, как легко я смогла определить, что выблеванная кровь принадлежала Джо. Кровь уникальна, как отпечатки пальцев, как голос, как семя. Эта кровь имела вкус Джо.

Я была права. Никто не мог ненавидеть Джо настолько, чтобы устроить ему такой ужас.

Только я.

Поглядев в зеркало, я увидела кровь, размазанную по губам. Раскрыв рот в безмолвном крике протеста, я в первый раз увидела собственные клыки. Они торчали из десен твердо и мокро, измазанные краденой кровью. Я вскрикнула и прижала руки ко рту, пытаясь прикрыть свой стыд.

Я вспомнила.

Я вспомнила, кем я была, откуда пришла и как сюда попала. Вспомнила сухой прощальный хохоток Моргана, когда он выбросил меня из машины. Вспомнила странное щекотание на кончиках пальцев перед тем, как впасть в кому. Глядя на руки, я боялась, что вот сейчас они превратятся в клешни чудовища. Ванная вдруг сложилась, и я глядела на завитки и линии пальцев и ладоней, а они сливались. Появлялись новые борозды и узоры, тут же сменяющиеся другими. Я заставила себя отвернуться и поймала в зеркале собственное отражение. Неудивительно, что меня так и не нашли. Даже мое лицо... Я попыталась крикнуть, но издала только сухой, удушливый звук. Мое тело прекратило свой танец.

Наверное, я тогда сошла с ума, по крайней мере временно. Та часть моего сознания, которая воображала себя человеком, ушла на отдых. Воспоминания остались нечеткими, будто я все это время была пьяна. Пришла я в себя на небольшой лодке, принадлежавшей ирландскому рыбаку, симпатизировавшему ИРА. Я ему сказала, что попала в беду, потому что убила английского солдата. Для него это сошло. Деньги не были проблемой: Джо Лент меня хорошо выучил, и теперь мне не надо было делиться богатством.

Я попала во Францию через Марсель, одно из самых блестящих злачных мест Европы. Несколько недель я провела среди узких улиц и открытых кафе Пигаль, зарабатывая себе на жизнь и изучая язык. Еще я обнаружила, что причуда, которую Джо называл «Итонский порок», встречается не только в Англии. Меня преследовал не один кандидат в «покровители», но мне все время удавалось уклониться. Я жила в смертельном ужасе снова потерять над собой контроль и кого-нибудь убить. Битье, за которое платили мои клиенты... ну, это было другое дело. Еще я боялась вспоминать. Изо всех сил я старалась жить настоящим и не думать о будущем дальше обеда или ужина. Но мое состояние, раз уж оно возникло, игнорировать не удавалось.

Глаза, и без того чувствительные к сильному свету, теперь требовали защиты и в самом слабом полумраке. Но с этим можно было справиться, а самой большой проблемой был голод.

Он был как воздушный шар в животе. Когда этот шар наполнялся, я нормально функционировала, даже могла сама себя обмануть, уговаривая, что я человек. Но когда он пустел, голод выходил наружу, угрожая разрушить меня изнутри. Как сильная передозировка метадона: сердцебиение и пульс рвали тело на части, легкие наполнялись холодным свинцом, а внутренности – расщепленным бамбуком. По сравнению с этой болью все прочие ломки были просто сахаром.

Я покупала на рынках живых кроликов и гусей – преимущество заболевшего вампиризмом на континенте – и выпивала их со всей возможной гуманностью. Соленый жар крови, наполняющий рот, был восхитителен. Боль сменялась теплым приятным чувством. Но на самом деле этого было мало. Глубоко внутри я знала, что хочу большего, нежели кровь животных.

Через два месяца я покинула Францию. Я боялась, что меня найдет Интерпол. Наказания за смерть Джо я не боялась – боялась, что родители Дениз узнают правду. Пусть лучше думают, что их дочь мертва.

Я бродила из города в город, пересекая границы по украденным паспортам. Наконец мне надоело отбиваться от сутенеров, и я записалась в норвежский бордель, обслуживающий нефтяников Северного моря.

Бордели, обслуживающие нефтяные вышки, – это не высший свет; скорее они похожи на приграничные бардаки конца девятнадцатого века. Там шумно, дешево, вульгарно и буйно. Кодлы распаленных пьяных мужиков грызутся за горсть доступных женщин.

Регулярно приходят баркасы с нефтяниками. Обычно клиентура состоит из шведов, норвежцев, британцев, иногда попадается американец, но когда они к нам попадают, они уже все одинаковы: пьяны и рвутся трахаться. Клиентов всегда вдвое больше, чем девчонок, и по крайней мере один не хочет ждать своей очереди. Драки из-за девушек – вещь обычная.

Мадам была старой шлюхой по имени Фуко. Она любила хвастаться, как «видела службу на всех фронтах» Второй мировой. Может быть, и Первой. Она знала свое дело и держала наготове вышибалу, чтобы вступил в дело при случае. Что бывало почти каждую ночь.

«Амфитрион» – это была настолько далекая платформа, что ее экипаж выбирался на берег только раз в году. Мужики приехали шумно и буйно, хвастаясь своими инструментами и их мощью. Ожидалась вроде бы обычная рабочая ночь.

Мадам Фуко встретила «джентльменов» у дверей и заказала всем выпивку за счет заведения. Она объяснила, что поскольку мужчин двадцать, а девушек всего двенадцать, некоторым придется чуть подождать, но она обещала, что «не забудут никого».

Нам она велела выйти и пройтись перед клиентами. Девушки вышли в рабочем снаряжении, которое уже стало проявлять признаки износа. Боа из перьев плакали по сухой чистке, сеточные чулки поехали и были кое-как залатаны, а костюмы голливудского стиля были чуть слишком плотными.

Но мужчинам с «Амфитриона» было на это плевать. Они заспорили, кто пойдет первым и кто какую возьмет. Один подвалил ко мне и стал ощупывать сиськи. От него воняло перечным шнапсом.

– Вот это моя, – заявил он по-шведски.

– Черта с два! – возразил мужик покрупнее, дергая бретельки моего лифчика.

Я мимо него посмотрела на шведа. Он был поменьше своего коллеги, и стоял, сжав кулаки. На его лице была написана злость. Второй был сложен как футбольный полузащитник, и было ясно, что с ним приходится считаться. Швед готов был его убить, но боялся быть униженным перед остальными.

Он него исходили волны ненависти. Я будто стояла в потоке тепла от горячей лампы. Меня стало охватывать возбуждение, и здоровенный подумал, что это от его лап.

– Видишь? Ей настоящие мужчины нравятся. Ярость шведа была неповторима. Он пялился прямо на меня, и я ощутила между нами связь. Как искра, взрывающая заряд динамита. Он хотел видеть кровь здоровенного. И я тоже.

Маленький швед покраснел, казалось, он раздувается, будто пытаясь сдержать внутренний взрыв. У него остекленели глаза, он затрясся. Кто-то из спутников взял его за плечо, и тут швед заревел как бык и бросился на этого большого.

Пьяный гигант был застигнут врасплох, оглушен яростью атаки. Швед вбил кулак в почки своего мучителя. У того отвалилась челюсть от немеющей боли. Я стояла неподвижно и смотрела, как эти двое возятся на полу у моих ног. Ненависть, излучаемая шведом, набрала силу цунами.

Он сидел верхом на спине противника, осыпая его голову злобными ударами. Кто-то из приятелей жертвы схватил шведа и потащил прочь от неподвижного тела. Швед ругался и выдирался изо всех сил. Его пытались успокоить, но он лягался и кусался, а крики его перешли в нечленораздельный визг.

Вышибала – мускулистый немец – появился из задней комнаты и тут же сделал неверное заключение: он решил, что драку затеяли крупные мужики, удерживающие малыша, и потому тут же схватил одного из тех, кто держал шведа. Избитый гигант кое-как встал на четвереньки, тупо глядя на лужу крови среди опилок, набежавшую из его носа. Швед вспрыгнул ногами ему на спину, снова уронив великана на пол, и стал топтать. Спина у гиганта была сломана, и он не мог стряхнуть своего мучителя.

У жертвы побагровело лицо, высунулся язык, глаза вылупились, как вареные яйца. Обезумевшего шведа пытались схватить четверо, но это им не удавалось.

К этому времени все люди с «Амфитриона» либо пытались оторвать шведа от его жертвы, либо дрались с вышибалой. Девушки разбежались по комнатам. Я застыла в неподвижности, купаясь в убийственной ярости шведа.

Драка развернулась вовсю. Те, кто сцепился с вышибалой, уже дрались между собой. Мебель разлетелась, бутылки разбились. Слышны были только ругательства мужчин да вопли женщин. Стоял острый медный запах крови. Это было чудесно.

Швед сумел наконец убить своего врага. Тот лежал, простертый на полу, как мусульманин на молитве. Однако эта славная победа не сняла у шведа жажду крови. Схватив стул, он стал колотить по трупу, одновременно вопя и хохоча. Его рот застыл в судорожной улыбке, из глаз ручьем текли слезы.

Раздался громкий звук, и мне на лицо плеснуло что-то теплое.

Швед выпустил стул. Он секунду постоял, глядя на дыру у себя в животе и обвивающиеся вокруг колен розовые кишки, потом рухнул. Ненависть прошла – будто кто-то повернул выключатель, позволив мне снова шевелиться и мыслить. Я посмотрела на себя – всю меня покрыла кровь шведа. С трудом я подавила желание облизать руки.

Мадам Фуко стояла с непроницаемым лицом, держа дымящееся ружье. Драка кончилась так же внезапно, как началась. Все сгрудились, глядя на двух мертвецов.

Потом она произнесла:

– Он сошел с ума, вот и все.

Я чувствовала на себе ее взгляд. Смотрела на сворачивающуюся кровь на полу.

На следующий день я уехала.

Постепенно я поняла, что быть вампиром – это не просто пить кровь. Я уже была нежитью больше четырех лет, но мне только предстояло понять свои возможности и сопутствующие им слабости. О вампиризме я мало что знала – в основном книжки, какие-то древние суеверия и прочие неудачные попытки мифологизировать плохо воспринимаемую действительность. Я пыталась понять свою истинную натуру по зеркалам комнаты смеха.

Согласно фольклору, вампиры подчиняются собственному своду правил, как крикет или игра в монополию. Вампиры пьют кровь и появляются только по ночам. Они не выдерживают дневного света или вида креста. Их отпугивает чеснок. Серебро для них проклятие. Святая вода действует на них как серная кислота. Их можно убить, вогнав в сердце осиновый кол. Они не могут войти в церковь. Они не стареют. Они умеют превращаться в нетопырей и волков. У них мощная гипнотическая сила. Днем они спят в гробах.

Эти правила меня смущали, а проверять их действенность было страшновато. Только через три года после своего рождения на заднем сиденье «роллс-ройса» сэра Моргана я решилась проверить свое темное наследие.

Некоторые вещи проверить было просто. Мне не нравилось ходить под прямым солнечным светом; от него зудела кожа и болела голова так, будто мозг распадается на доли. Но я не вспыхивала факелом и не рассыпалась в пыль, выйдя днем из дому. В плотной одежде и солнечных очках я могла функционировать, испытывая лишь минимальный дискомфорт.

Единственно, в чем состояло действие на меня чеснока – неприятный запах дыхания.

В присутствии распятий я не испытывала ни отвращения, ни боли. Но видения Кристофера Ли, когда у него лоб вскипел как расплавленный сыр, удерживали меня от того, чтобы до них дотрагиваться.

Серебро мне не мешало, будь оно в виде крестов, монет или ложек. Что до кола в сердце... в общем, я не считала разумным это проверять.

Я становилась старше, хотя годы моей трудной жизни на внешности не сказывались. В нашей профессии девушки моложе меня могли сойти за моих старших сестер. Выносливость у меня была невероятная; я редко болела и очень быстро выздоравливала. Слишком быстро. Я была сильна, хотя далеко не тис, как мне предстояло стать. Мне нечего было бояться даже самых крутых клиентов.

Однажды я зашла в церковь и не свалилась в эпилептическом припадке в тот самый момент, как переступила порог. Наполовину ожидая, что меня поразит молния, я приблизилась к алтарю. Там склоняли колени старухи в старушечьих шалях и вдовьих покрывалах. В тени алтаря ходил священник в длинной развевающейся рясе, поправляя свечи, горящие трепещущим пламенем у ног деревянных святых.

В ограде алтаря стояла купель. Ее крышка была открыта и был виден серебряный сосуд. Я уставилась на святую воду и хотела было погрузить туда руку, но моя решимость поколебалась от мысли, что плоть растворится до костей. Я увидела, что на меня смотрит священник, стоящий под образом св. Себастьяна.

Я вышла из церкви, не испытав святую воду.

Превращаться в летучую мышь я особо не рвалась. Может, для этого нужно волшебное зелье или специальное заклинание? А если мне удастся выполнить превращение, как потом вернуться обратно? В кино вампиры превращаются, воздевая плащ и хлопая руками, но это уж как-то очень глупо. Может быть, если как следует сосредоточиться...

По телу побежали мурашки. Я вскрикнула и вскочила на ноги, ощупывая себя. В зеркало взглянуть я боялась, но знала, что у меня опять танец плоти. Подавив подрагивания кожи, я посмотрела на себя. Все еще человек. По крайней мере с виду.

Гипнотические возможности я испытала лично. Хотя нигде в легендах не говорилось, что вампиры живут за счет чужих эмоций или что они телепаты, но я все сильнее слышала мысли окружающих меня людей.

Сперва это была ментальная версия белого шума; тысячи голосов сливались в поток неразборчивого бормотания. Иногда прорывался обрывок связной мысли, но не более того.

Я думала, что схожу с ума. Потом я сообразила, что голоса у меня в голове не велят мне убивать детей или пускать поезда под откос; они куда больше были заняты тем, что сготовить на обед или кто выиграет футбольный чемпионат. Проблемы возникали только, если я оказывалась слишком близко к пьяным, сумасшедшим или людям по-настоящему злобным. Их мысли доходили слишком хорошо.

Весной 1974 года я оказалась в Швейцарии и служила в заведении, которым заправляла фрау Зобель. Для нее содержание борделя было чем-то вроде семейной традиции, восходящей еще к эпохе Наполеона. Фрау Зобель не притворялась, что я ей нравлюсь, но она осознавала выгоду наличия работницы, специализирующейся на «изысканных страстях».

Работать у фрау Зобель мне нравилось. У нее был первоклассный дом, скромно расположенный в респектабельной части Цюриха. Девушки были чистыми, клиенты – воспитанными. Это было совсем не то, что я видела во время ученичества у Джо Лента и работы у мадам Фуко. Но фрау Зобель, несмотря на свою породистую незаконнорожденность – она утверждала, что является побочной внучкой Наполеона Третьего, – была сделана из того же материала, что и мадам Фуко: сапожная кожа и десятипенсовые гвозди.

Среди девушек из конюшни фрау Зобель у меня не было подруг. Я взяла себе за правило ни с кем близко не сходиться, чтобы меня не раскрыли. Я не то чтобы активно осаживала тех, кто пытался со мной сблизиться. Женщины, скажем, почти с первого взгляда проникались ко мне неприязнью. А вот мужчины реагировали двояко: либо им в моем присутствии было не по себе, либо они хотели втянуть меня в секс с небольшими жестокостями.

Я ничего не имела против, чтобы меня связывали бельевой веревкой или секли березовыми прутьями, но редко играла подчиненную роль. Ко мне тянулись те, кто хотел, чтобы ими командовали, чтобы их унижали, и я принимала мантию госпожи без возражений. Это было приятно не только одной стороне; я тоже испытывала удовольствие, хотя не такое резкое, как от ярости шведа-берсерка. Я думала, что контролирую эту сторону своего характера, но нет – это я ее взращивала.

Одним из моих постоянных клиентов был герр Валлах, пухлый человечек лет пятидесяти, странные прихоти которого заключались в связывании ему ног веревкой и в ледяных клизмах. По специальности герр Валлах был теоретиком-математиком. Кроме того, он принадлежал к эзотерическому обществу, куда входили мыслители, художники и поэты. По крайней мере так он его описывал. Каждый год эта группа устраивала вечеринку у одного из своих членов. Хозяином торжества 1975 года был герр Эзель, профессор метафизики. Валлах хотел повести меня с собой как гостью. Перспектива провести скучнейший вечер в обществе герра Валлаха была, мягко говоря, малопривлекательной. Тогда он показал мне вечернее платье, которое принес для этого случая. Платье черного бархата с открытыми плечами, ошеломляющее своей простотой, и к нему шелковые театральные перчатки. Валлах сказал, что я могу потом оставить его себе.

Забавно, как вещь такая тривиальная, как вечернее платье, в корне изменила мою жизнь.

Дом профессора Эзеля стоял на окраине Цюриха. Это был старинный особняк, унаследованный от предка, заработавшего свое состояние на хронометрах.

Герр Валлах представил меня единомышленникам с большой помпой. Правда, он несколько смутился, когда понял, что я собираюсь на вечере быть в черных очках. Всю дорогу мы об этом спорили, и он даже помрачнел немного. Но когда он гоголем прошелся под руку с красивой девушкой, хорошее настроение вернулось. Кое-кто приподнимал брови, но для швейцарцев первое дело – вежливость.

Валлах представил меня профессору Эзелю – цветущему коротышке, больше похожему на бургомистра, чем на метафизика.

– Герр профессор, позвольте вам представить... мою добрую знакомую, фрейлейн Блау.

– Guten tag, Freulein Blau, – вежливо поклонился Эзель. До меня донесся ментальный образ меня самой, привязанной голой к кровати с балдахином, в окружении резвых такс. Эзель обратился к Валлаху, хотя его глаза не отрывались от меня. – Ни за что не угадаете, Стефан, кто у нас сегодня. Здесь Панглосс!

Валлах был неподдельно удивлен:

– Nein! Вы шутите. После такого долгого срока? Ведь его уже десять лет на наших собраниях не было.

Эзель пожал плечами:

– Можете убедиться своими глазами. Последний раз, когда я заглянул в музыкальную, он был там. Этот тип совсем не изменился.

– Пойдем, Соня, ты просто должна познакомиться с Панглоссом.

И Валлах увел меня прочь, не заметив, что профессор Эзель мне подмигнул – auf Wiedersehen.

Панглосс действительно сидел в музыкальной на антикварной софе, взятый в клещи двумя красавицами, которые жадно его слушали и смеялись его остроумным замечаниям. У них лихорадочно блестели глаза, и они следили за каждым его движением. И смеялись они синхронно; это было похоже на те заводные игрушки, которые так любят делать швейцарцы. Когда герр Валлах меня представил, они не отвели глаз от Панглосса.

– Герр доктор Панглосс, позвольте представить вам фрейлейн Блау.

Панглосс прервал свою речь и посмотрел на Валлаха. Сперва мне показалось, что ему за пятьдесят: длинные черные волосы были кое-где с проседью. Одет он был в вечерний костюм, а на лице его были темно-зеленые очки в проволочной оправе. Холодно улыбнувшись Валлаху, он перенес внимание на меня.

– Счастлив знакомству, фрейлейн Блау.

Валлах вскрикнул, когда мои ногти впились в кожу его руки. Я готова была упасть в обморок, но не могла отвести глаз. Одетый в костюм Панглосса, между двумя автоматами сидел мертвый предмет, похожий на распеленатую мумию, и кожа его имела цвет и текстуру пергамента. От носа осталось как раз столько, чтобы очки на нем держались, и глубоко в глазницах блеснули угли. К желтому морщинистому скальпу липли несколько прядей седых волос. Тварь подняла костлявую руку – на пальцах грязные растресканные когти – и поднесла эбеновый мундштук к безгубому рту.

– Что такое с вашей прекрасной спутницей, Валлах? Вы же Валлах, я не ошибся? – просипела мертвая тварь. – Кажется, ей нехорошо.

Смущенный Валлах быстро увел меня на балкон. Панглосс вышел за нами. Его подружки, забытые в этот момент, заморгали, как выходящие из глубокого транса медиумы. Усадив меня на скамейку, Валлах что-то промямлил насчет свежего воздуха и побежал принести воды. Я услышала запах пыли и паутины – оказалось, что Панглосс у меня за спиной. Он больше не был похож на распеленатого фараона. Я подумала, что схожу с ума.

– Может быть, я могу вам помочь, фрейлейн Блау? Я же все-таки доктор... – Он взял меня за запястье, но его рука – это была кость и иссохшая плоть. Я сжалась.

Его черты расплылись и застыли маской нормального лица.

– Я не ошибся, ты умеешь видеть. – Он шагнул ближе. Запах разложения удушал. – Чье ты порождение? Кто тебя сюда послал? Линдер? Отвечай!

Я встала, шатаясь. Не хотела быть рядом с этим мертвым... непонятно чем.

– Ты осмеливаешься?

За зеленым стеклом заполыхал красный огонь, и что-то холодное вонзилось мне в мозг. Я вспомнила сэра Моргана, как он изнасиловал разум Дениз перед тем, как изнасиловать ее тело.

Ну нет. Больше никогда. Я оттолкнула это, изо всех сил пытаясь изгнать захватчика, пусть даже у меня глаза выскочат из орбит. Недовольство Панглосса превратилось в бешеный гнев, и у меня в голове осталась только я.

Мы стояли, глядя друг на друга, обоих трясло. Панглосс был в ярости, но я ощущала его неуверенность.

– Сколько тебе лет? – прошипел он. Его образ мигал, как перегорающая лампа дневного света. Образ отлично одетого бонвивана сменялся обликом живого трупа. Это сильно отвлекало.

Я ему сказала правду – не было смысла врать.

– Я родилась в 1969 году.

– Не может быть! Ты бы не могла набрать столько силы! – Он схватил меня за руку, заставляя посмотреть на него. Плоть сморщилась и отпала, обнажив череп. – Не лги мне. Я знаю, чье ты порождение, но ты не нанесешь мне удара. Пусть на этот раз ты застала меня врасплох, но я не повторю одну и ту же ошибку дважды. Да, ты сильна, это правда, но ты же не знаешь, что делать с этой силой?

– А, герр доктор! Вот вы где. Герр Валлах сказал, что вы тут приглядываете за фрейлейн Блау...

Мы с Панглоссом уставились на появившегося человека. Это был небольшого роста стройный мужчина лет за шестьдесят, с щегольскими усиками. Уж никак не рыцарь в сверкающих доспехах, но справился не хуже.

Панглосс выпустил мою руку, будто руку прокаженной, и чопорно поклонился.

– Я рад слышать, что вам уже лучше, фрейлейн. Теперь прошу вас меня извинить.

Он прошел мимо моего спасителя, который оглядел его с хитрой улыбочкой, и исчез за дверью.

– Очень необычный человек этот герр доктор, не правда ли? – вслух подумал человечек с усами. – Ах, я же забыл представиться! Как невежливо. Я Эрих Жилярди.

– Вы... вы знаете доктора Панглосса?

Жилярди пожал плечами.

– Скажем так: я знаю о нем. Боюсь, что скоро вернется герр Валлах с вашей водой, так что придется быть кратким. Могу я прийти к вам на работу, фрейлейн? Да не делайте вы такой удивленный вид! Ваше поведение сегодня вечером выше всех похвал. Дело не в вашей ошибке, уверяю вас. Просто в нашем маленьком кружке каждый знает, как Баллах находит своих спутниц.

Я улыбнулась и дала ему свою карточку. Он сдержанно поклонился и вложил ее в нагрудный карман.

– Auf Wiedersehen, Freulein Blau.

Я смотрела ему вслед. Какой приятный пожилой джентльмен. Трудно было представить его себе повисшим на люстре или бегающим на четвереньках с резиновым мячиком во рту.

Валлах, вернувшись с водой, нахмурился.

– Что тут делал Жилярди?

– Проверял, что мне уже лучше. Ничего такого, о чем стоило бы волноваться.

Валлах все-таки продолжал бурчать.

– Не хотелось бы, чтобы он оказывал тебе внимание. Он, знаешь ли, с приветом.

– Нет, не знаю. А кто он такой?

Валлаху не понравилось, что я спрашиваю о Жилярди, но любовь к сплетням пересилила.

– Он один из ведущих филологов Европы в области фэнтези и оккультизма. Точнее, был одним из ведущих. Написал несколько книг о мастерах жанра: По, Лавкрафте и еще некоторых. А потом свихнулся. Вышло так, что десять лет назад у него на таком нашем собрании было что-то вроде припадка. Очень неудачно. А после этого он стал утверждать, что вервольфы и вампиры существуют на самом деле, и нести прочую чушь в этом роде. Он даже написал книгу о сумеречных расах, живущих тысячи лет бок о бок с человечеством. Над книгой, когда она вышла, кто только не смеялся. Он стал притчей во языцех.

6

К себе домой я вернулась поздно. Раздевшись догола, я села и стала думать о том, что случилось на вечере.

Наконец-то я встретилась с кем-то из своей породы. Как на самом деле выглядел Морган? От этой мысли меня пробрала дрожь.

Я посмотрела в угол, где у меня висело большое зеркало. А я? Как я на самом деле выгляжу?

Я отбросила поверья, что вампиры терпеть не могут зеркала, как бабьи сказки, выдумку невежд, вроде той, что вампиры не могут ступить на освященную землю. Может быть, это я оказалась невеждой.

Только перед рассветом я собралась с духом встать перед зеркалом. Меня страшило то, что могло взглянуть на меня оттуда, но любопытство пересилило. Хотя мое отражение не предстало передо мной старой каргой, меня окружал еле заметный ореол красноватого цвета. Сильнее всего он был возле головы и плеч, я была похожа на солнечную корону во время затмения. Мое отражение улыбнулось мне из зеркала. Я поднесла руку к губам, но мой двойник этого не сделал. Из губ той женщины высунулся длинный острый язык, как у кошки.

– Нет!

Я стукнула по зеркалу так, что оно завертелось, и попятилась, глядя, как в зеркале мелькают отражения комнаты. Оно остановилось обратной стороной ко мне, и я его так оставила.

Жилярди пришел ко мне примерно через неделю после нашей встречи у герра Эзеля.

Я приняла его в гостиной и, когда мы попробовали образец вина нашего заведения, провела к себе. У него с собой был черный саквояж, какой носят врачи. Он не привлек моего внимания, поскольку мои клиенты часто пользовались реквизитом.

Когда мы остались одни, я извинилась и скрылась за ширмой переодеться. Ему я предложила устраиваться как дома; он вежливо кивнул, небрежно оглядывая комнату. Его взгляд да миг задержался на повернутом к стене зеркале, потом перешел к кровати. Я попыталась завязать разговор, чтобы поддеть его причуду.

– Итак, герр Жилярди, что вам больше всего нравится?

– Нравится? – Он будто отвлекся от каких-то мыслей.

– Ja, что бы вы хотели, чтобы я вам сделала? Или что бы вы хотели сделать мне? Не стесняйтесь, Mein Herr, что бы вы ни сказали, это меня вряд ли шокирует.

– Понимаю. – Кажется, он не до конца в это поверил. – Фрейлейн Блау...

– Соня.

– М-м-м, хорошо. Соня. Я бы хотел, чтобы вы ничего мне не делал и.

Я вышла из-за ширмы.

– Вы в этом уверены, герр Жилярди?

Он стоял около кровати, все еще полностью одетый, и черный саквояж был открыт. Жилярди открыл рот, чтобы ответвить, но оттуда не донеслось ни звука. Моя рабочая одежда часто так действовала на клиентов.

Я была одета в черный замшевый корсет, который поднимал и разводил мне груди. Ноги у меня были в черных нейлоновых чулках со швами позади, и держались эти чулки на черном кружевном поясе с подвязками. Я пошла к нему медленно, чтобы не оступиться на высоких каблуках. Очки я не сняла. Большинство моих клиентов не возражали против того, что моих глаз не видно. Те, кто настаивал, чтобы я сняла очки, второй раз не приходили.

– Лилит! – Это был вскрик узнавания и отвержения.

Я не успела ему сказать, что может называть меня как хочет, когда Жилярди сунул руку в саквояж и выдернул серебряную фляжку.

– Verdamt Nosferatu! – выкрикнул он и плеснул мне в лицо.

Я отшатнулась, сплюнув теплую воду. Косметика вся поплыла.

Развивая успех, Жилярди выхватил большое серебряное распятие и ткнул его мне в лоб, сбив темные очки. Я потеряла равновесие и упала на крестец.

Прижав руки к глазам, я крепко зажмурилась. До меня едва доносились латинские слова молитвы Господу, которую читал Жилярди. И я была слишком оглушена, чтобы заметить, отваливается ли у меня кожа с черепа.

Меня раскрыли! Меня определили как чудовище, и я погибну как чудовище – только это и было важно. Я подумала о родителях Дениз: как им будет больно узнать, что на самом деле случилось с их дочерью.

Мне на плечи легли руки.

– Простите меня, простите, bitte! Вы, наверное, приняли меня за сумасшедшего старика, nicht wahr? Как мне объяснить, почему я сделал такую жестокую и безумную вещь... – Он вытащил из кармана аккуратно отглаженный платок и стал вытирать мне лицо. – Пожалуйста, фрейлейн, простите. Простите, если я вас напугал. Вы не ушиблись? Дайте-ка я посмотрю...

Я отняла руки от лица, и к своему удивлению – и к удивлению Жилярди – разревелась. Это было в первый раз после смерти Джо Лента.

– Я действительно носферату. Вы не ошиблись.

– Nein. – Он говорил тихо и утешительно. Его рука тронула мой лоб – с невредимой кожей – и успокаивающе погладила. – Вы не из Проклятых, дитя мое. Простите меня, что я подумал такую глупость.

Глубоко внутри у меня загорелась искра гнева.

– Да что ты знаешь обо мне, старик?

Я попыталась вырваться, он не отпускал, и тогда я обнажила клыки. Он коротко ахнул на вдохе, но не отшатнулся.

– Позвольте мне увидеть ваши глаза.

Я подчинилась. Даже тусклый свет моей комнаты резал глаза.

– Давно ли вы в таком состоянии?

– С семидесятого года. Может быть, с шестьдесят девятого.

– Unmuglich! – Жилярди был поражен не меньше Пан-глосса. Он промокнул мне глаза и велел высморкаться. – Вы – нечто очень редкое, фрейлейн Блау. Может быть, нечто такое, чего никогда раньше не случалось. Он протянул мне очки, которые я с благодарностью надела. – Но вы смущены, не так ли? И вы не хотите быть носферату? Может быть, мы тогда выработаем некоторое соглашение, ja? – Старик покачался на каблуках, улыбаясь. – Как бы вы отнеслись к идее переехать ко мне?

Герр Жилярди выкупил у фрау Зобель мой контракт и быстро устроил меня у себя дома, изменив мою жизнь если и не к лучшему, то навсегда.

Он был достаточно богат, чтобы быть независимым. Состояние Жилярди происходило от цепи браков между мелкими итальянскими принцами и перворожденными дочерьми швейцарских ростовщиков. Фамильное поместье находилось на берегу Женевского озера, далеко от городской суеты и любопытных соседей.

В замке была приличная частная библиотека, посвященная фантастике, хотя система хранения, принятая у Жилярди, любого педанта довела бы до инсульта. Инкунабулы в кожаных переплетах стояли между дешевыми книгами в бумажных обложках, а второразрядные брошюры бывали засунуты между редкими фолиантами.

Меня окружали беллетристические отражения моего пунктика. Жилярди дал мне свободу читать все, что я захочу, но не стал ничего рекомендовать.

Я перерыла несчетное число томов в поисках информации, пусть как угодно искаженной, которая пролила бы свет на мое состояние. В моем распоряжении были «Орландо Фуриозо» Ариосто, «Гаргантюа» Рабле, «Замок Отранто» Уолпола, «Ватек» Бекфорда, «Удольфские таинства» Рэдклифф, «Там, внизу» Гюисманса, даже печально знаменитый «Молот ведьм». Ничего, кроме полной неудовлетворенности, я в них не нашла. В литературе не были описаны такие типы, как Панглосс или Морган – или я. Варни Раймера был грошовым пугалом, а Дракула Строкера – жалкой сексуальной фантазией викторианского века.

Я пролистала работы Полидори, По, Ле Фану, Уайльда, Мейчера, Ходжсона, Лавкрафта, еще десятков других, и ничего не нашла. Все сведения, которые удавалось извлечь из этой трясины, были неизбежно противоречивыми. И только через шесть недель после моего переселения он наконец дал мне книгу.

Жилярди сидел на террасе, глядя на тучи. Озеро потемнело и рябило. Когда над Женевским озером проносятся бури, они красноречиво свидетельствуют о мощи природы. Жилярди любил на них смотреть.

– Вы знаете, дорогая, что именно на берегу этого озера, глядя на бурю, Мэри Шелли впервые задумала «Франкенштейна»?

Он не отрывал взгляда от чернеющих туч, держа в руке бокал бренди.

Я не ответила. Я уже научилась распознавать его риторические вопросы.

– Итак, вы не нашли того, что искали? – Он отвел глаза от туч и внимательно посмотрел на меня. – Может быть, это вам несколько поможет.

Он взял с ближайшего стола тоненький томик в твердой обложке и подал мне.

Книга называлась «Die Rasse Vorgabe». «Раса Притворщиков». Именно об этой книге говорил Баллах на вечеринке у Эзеля. Книга, которая погубила репутацию Жилярди, сбросив его на уровень фон Дэникена, Черчворда и Берлитца. Она стала моей библией, откровением, на котором я построила свой мир.

Люди настойчиво определяют реальность по собственным стандартам. Они слабо для этого приспособлены, поскольку избирательно глухи и на один глаз слепы. Люди – существа с ненасытной потребностью упорядочивать окружающую их вселенную, но они требуют, чтобы открывающиеся в этой вселенной новые факты соответствовали людским представлениям и рассуждениям. Все должно оставаться как есть.

Притворщики обитают в расщелинах людского восприятия реальности. Нетренированный взгляд не заметит в них ничего, достойного внимания: нищие, проститутки, калеки, безымянные незнакомцы. Лица ничем не примечательны, поведение скромное. Не такие фигуры, которые привлекают внимание. Вот почему Жилярди называет их Притворщиками: они притворяются людьми, прячут свою демоническую инаковость за маской тщательно проработанной обыденности.

Только обученному глазу открыта их звериная сущность, аура, заполненная грозной энергией.

Жилярди верил, что человечество обладает генетической способностью к телекинезу, телепатии, ясновидению и прочему, что называется «шестое чувство». Эры цивилизации и хитрости Притворщиков привели к постепенному угасанию этих псионических сил – экстрасенсорного эквивалента аппендикса. Жилярди был убежден, что у него есть ключ к пробуждению таких дремлющих возможностей в любом человеке, будь то университетский профессор или дворник.

Согласно Жилярди, Притворщики описаны в людских мифах и легендах, только они искажены до неузнаваемости: вампиры, вервольфы, инкубы и суккубы, огры, ундины и демоны, которых слишком долго перечислять. Они избегают обнаружения, прячась на открытом месте. У различных их видов есть лишь две общие черты: они сходят за людей, и они на людей охотятся.

Через пять лет после свершившегося факта я наконец узнала, как воспроизводятся вампиры – или то, что люди называют вампирами.

Не укус вампира заражает жертву. Трансформацию запускает слюна – или, в некоторых случаях, сперма. Когда жертва погибает, в трупе происходят радикальные физические и генетические изменения, он подготавливается к приему нового хозяина. Когда трансмутация заканчивается, в хозяина вселяется мелкий демон, но это еще далеко не конец процесса.

Переход из духовной плоскости в материальный мир весьма травматичен. Новорожденный вампир входит в тело хозяина без личности и прошлого. Единственное, что у него есть – первобытные инстинкты. В качестве шаблона новый монстр использует то что, у него под рукой: мозг жертвы. Это бывает и хорошо, и плохо – в зависимости от того, давно ли жертва погибла.

Если хозяин умер только что – то есть два или три дня назад, то формирующийся вампир в основном напоминает обычного человека, обладающего воспоминаниями и разумом. Но если воскрешение запоздало надолго, то восстает насмешка над человеком, существо с почти погибшим мозгом. Эти выходцы с того света становятся идиотами расы вампиров. Люди их называют гулями или зомби. Их куда больше, чем обычных вампиров, но идиотизм быстро приводит их к неизбежному разрушению. Многие из них настолько лишены разума, что не прячутся днем и погибают окончательно, сожженные солнцем.

Истинные вампиры, обладающие властью – как вымышленный граф Дракула или его аналог в реальном мире, сэр Морган, – редки. Даже воскресшие в идеальных условиях вампиры рождаются с несовершенным мозгом. У них уходят десятилетия на освоение собственных возможностей. Почти все они погибают – кто от руки людей, кто от соперников-хищников, кто по собственному невежеству – намного раньше, чем наберут опыта и заявят себя Ноблями – то есть представителями правящего класса вампиров.

Нобли горды и надменны. Они не боятся, что их обнаружат, они выставляют свои способности напоказ, часто таким образом, чтобы привлечь к себе внимание. Они умеют управлять чужим разумом, их мощь и жизненная сила огромны, они практикуют некоторые виды астральной проекции и они практически бессмертны – по человеческим меркам.

Самая интересная разница между Ноблями и их желторотыми младшими братьями состоит в том, что Нобли питаются не только кровью. На самом деле они даже предпочитают пировать на людских эмоциях, и чем темнее эмоции, тем лучше. Нобли умеют искусно вызывать в людях самые черные аспекты их природы, культивировать их, создавая изысканные букеты. Жилярди утверждал, что Нобли скрытно участвовали в организации нацистских лагерей смерти и сталинских чисток.

Легко понять, почему коллеги относились к Жилярди как к паршивой овце. Если бы не мой опыт, я бы бросила эту книгу как бред сумасшедшего. Жилярди говорил, что ключ к открытию Реального Мира – это древний гримуар под названием «Aegrisomnia», или, в вольном переводе, «Сны горячечного ума».

Я спросила, нельзя ли мне увидеть этот фолиант тайной мудрости, все еще не уверенная, не псих ли этот Жилярди.

– Это чудеснейшая книга, «Aegrisomnia», – сказал он, отпирая стенд. – Я ее нашел, когда изучал фольклор по вампирам. Потрясающе интересно. Вскоре после того, как я ее первый раз прочел, я обнаружил, что умею... умею видеть. Это было десять лет назад. Тогда я был хозяином нашего маленького сборища. Когда прибыл герр доктор Панглосс... – Жилярди замолчал, потом поднял на меня глаза. – Мне сказали, что у меня случилось нечто вроде обморока. Я не многое помню. Но после этого доктор Панглосс не посещал наши собрания около десяти лет. Тогда я и начал работу над своей книгой.

«Aegrisomnia» – это был большой, довольно неуклюже переплетенный том с металлическими оковками и узорной застежкой. Книга была похожа на дневник средневекового подростка. Текст был на латыни, хотя некоторые пассажи, кажется, были написаны по-гречески. В него были включены алхимические таблицы, колдовские схемы и значки, которые Жилярди назвал формулами неевклидовой геометрии. Каждая страница была покрыта своим узором, который на первый взгляд напоминал детские спиральные рисунки. Приглядевшись, я рассмотрела слова, спрятанные среди эзотерических штрихов.

Хотя латынь у меня заржавела так, что можно было бы челюсть вывихнуть, одну строку я смогла прочесть: «Приветствую. Ты обрел то, что было потеряно».

В переводе «потаенного текста» мне пришлось положиться на Жилярди. Этот текст описывал привычки различных рас Притворщиков.

Здесь приводились описания матриархального устройства у варгров, особенности репродуктивного цикла инкубов и суккубов, вопросы диеты у огров. Жилярди был убежден, что «Aegrisomnia» – это Розеттский камень для изучения Реального Мира. В теории, после соприкосновения с ее мудростью у читателя открывается «внутреннее зрение», и он может проникнуть взглядом занавес и увидеть Реальный Мир. К сожалению, попытки Жилярди доказать существование Реального Мира были катастрофически неудачными. Почти все набранные на скорую руку посвященные ничего, кроме бессмысленных каракулей, не видели. Последний из них стал вопить и не переставал, пока ему не ввели транквилизаторы. После этого Жилярди держал драгоценный том забытой мудрости под замком.

Когда я признала его своим ментором, Жилярди описал схему нашего взаимодействия. Он предоставляет мне кров и документы, а я разрешаю ему наблюдать за моей эволюцией в Нобля.

Жилярди говорил, что я – флуктуация, выродок даже по меркам Притворщиков. Я – свидетельство вмешательства человека в цикл воспроизводства вампиров. Естественный ход вещей нарушила человеческая технология. Морган бросил меня умирать в канаве – и мне по всем правилам полагалось умереть, – но мне в жилы влили новую кровь, растворившую, хотя и не полностью нейтрализовавшую поразивший мое тело вирус. Демон оказался в живом хозяине, а не в куске мертвой плоти. То есть совершенно необычная ситуация. Поскольку я так и не умерла, и мой мозг был в отличном рабочем состоянии – или почти, – я развивалась в Нобля, «царя вампиров» с неслыханной быстротой. Жилярди был захвачен перспективой наблюдения за этим развитием. Я стану доказательством, что он – не выживший из ума старик.

И еще у него были на меня другие, не столь академические планы. Он всю жизнь провел, погруженный в романтику исследователя оккультных явлений. Ему грезилась роль профессора Ван Хельсинга, выслеживающего бич человечества и вгоняющего на заре кол ему в сердце. Но он был слишком слаб и стар для таких героических деяний. Только много позже я поняла, сколь безрассудно храбрым было его нападение на меня у фрау Зобель. Жилярди вошел ко мне в комнату, идя на верную смерть, но решительно настроенный сыграть роль бесстрашного охотника на вампиров. Сейчас ему предоставлялся шанс испытать опасность и приключения опосредованно, через свою ученицу.

Я ни за что не должна была ему это позволять. Это было отчаянно храбро и глупо – ни он, ни я понятия не имели, какие могут быть последствия. Но я тогда верила Жилярди как человеку мудрому, который знает, что делает, и если он хочет меня загипнотизировать, чтобы говорить с заключенным во мне демоном... и вообще, кто я такая, чтобы ему советовать?

Погрузить меня в транс он смог достаточно быстро. Чувство было такое, будто я соскальзываю в глотку огромного зверя. Меня окружала красная тьма; какая-то часть сознания впала в панику, когда я почувствовала, как от меня ускользает контроль над собственным телом. До меня дошло, что все это было большой ошибкой, но в этот момент я могла только свалиться. Кажется, я слышала, как что-то смеется. Сознание я обрела через тридцать секунд после этого.

Он настойчиво повторял, что я ни в чем не виновата. Что я абсолютно не отвечаю за то, что случилось. Может быть, он и прав, и это была не я. Но руки были мои. В пожилые годы кости так хрупки, так легко ломаются – а сломанные руки заживают совсем не так быстро, как когда-то. И мне жаль, очень, очень жаль. Где бы ты ни был, прости меня. Прости нас.

С этих пор Другая стала моей постоянной спутницей. Она присутствовала всегда. Сперва она была слишком слаба, чтобы о себе заявить, кроме как в моменты крайнего стресса, как было при убийстве Джо Лента. Много лет она была моей молчаливой, паразитической напарницей, питавшейся от эмоций, излучаемых моими клиентами. Теперь она стала моим нематериальным сиамским близнецом, мы срослись на уровне продолговатого мозга, и я уже не могла делать вид, что ее не существует. Я не могла предсказать ее поведение, хуже того – не могла надежно его контролировать.

Первый мой выход как охотницы за вампирами произошел во Франкфурте, поскольку Жилярди решил, что разумно будет не поднимать переполох вблизи своего дома.

Здесь располагалось гетто, пока нацисты его не уничтожили. Потом его бомбили союзники, да так, что остались одни подвалы. Дома после войны отстроили, но душа района так и не вернулась. Новые жилые дома быстро ветшали, превращая квартал в трущобу. Здесь столько было отчаяния, пропитавшего воздух, что такая полужизнь еще лет тридцать продержится. Вот это его, наверное, и привлекло.

Он был новенький, за ушами еще держалась могильная земля. У него не было опыта Притворщика, он даже основы забывал – например, дышал не все время. Это свойственно недавно воскресшим: многие из них страдают значительным повреждением мозга. Этот не был слишком уж похож на зомби, но и до победителей конкурса интеллектуалов ему тоже было далеко.

Я наблюдала за изгоем с интересом и отвращением. Никогда раньше я не видала выходца с того света. Морган ушел от этого создания дальше, чем хомо сапиенс от хомо эректус. Человеческий взгляд увидел бы только изможденного наркомана, босого, без рубашки, дрожащего на крыльце заброшенного дома. Уличный бродяга, невидимый из-за нищеты. Надолго ли? А я – долго ли бродила среди мертвых?

Выходец напялил тело белого мужчины между тридцатью и сорока. Тонкие руки обхватили впалую тощую грудь, и она не поднималась и не опускалась. Из одежды – слишком свободные штаны, подхваченные куском веревки, и старая шинель цвета дыма. Посторонний наблюдатель отнес бы его дрожь за счет холода, но я знала ее природу. Это был наркоман, но искал он не героин.

Жилярди с отвращением наморщил нос:

– Mein Gutt, даже сюда слышна эта вонь!

Я кивнула, не отрывая от него глаз.

– Может быть, просто бродяга. Здесь их полно, спят в предназначенных на снос домах и на грудах мусора в переулках. – Я сунула руку в карман пальто, погладила серебряный клинок, который Жилярди подарил мне в Женеве в предвкушении нашей первой добычи. – Стойте в стороне, verstadt? От греха подальше.

Жилярди ничего не сказал, но мы оба посмотрели на его руку, еще висящую на перевязи.

Я перешла улицу, чувствуя, что на меня смотрят с двух сторон. Про себя я молилась, чтобы старик не попытался вмешаться. Если с ним что-нибудь случится... Я отогнала эти мысли: я шла в битву и должна была сосредоточиться на своей добыче... на противнике.

Когда я подошла, выходец выпрямился, глаза его голодно блеснули. Я заговорила с ним по-немецки:

– Что-то у тебя плохой вид, приятель.

Нежить кивнул. Он все еще не дышал. Плохая маскировка: это создание явно не знало законов сверхъестественного отбора.

– Могу помочь, если у тебя есть, чем платить. Как, есть?

Выходец сунул в карман бледную руку и вытащил хрустящие дойчмарки. Следуя смутным воспоминаниям предыдущего существования, он обирал свои жертвы после высасывания. Что значат деньги, он не имел понятия, для него они служили отличной приманкой.

Я улыбнулась и кивнула в сторону ближайшего переулка. Выходец пошел за мной, будто потек – неразличимыми движениями.

Как только мы оказались в пустом переулке, выходец зашипел, зрачки его вдруг расширились, заполнив глаза. Он ожидал, что я с криком попытаюсь удрать. Я же улыбнулась и показала ему клыки не хуже, чем у него. Рычание, наполнявшее его грудь, сменилось сконфуженным хныканьем. Такого раньше не было, и он не знал, что делать дальше.

– Иди ко мне, мой мальчик.

Бродяга попытался сбежать. Я захватила в горсть его грязные волосы и дернула его обратно в переулок. Раздался рвущийся звук, и у меня в руке оказался пук слипшихся волос и кусок кровоточащего скальпа. Выходец рухнул среди переполненных мусорных баков, спугнув стаю крыс. Одну из них – вихляющийся комок меха и зубов – он швырнул в меня. Я отбила ее в сторону взмахом руки. Нежить кинулся на меня, визжа, как свисток чайника. Обломанные ногти полоснули меня по лицу, оставив кровавые траншеи. Я отшатнулась, инстинктивно попыталась закрыть лицо локтем.

Бродяга схватил меня за руку и попытался сбить с ног. Я бросилась вперед, прижав его к холодной кирпичной стене. Прижатые животами друг к другу среди куч мусора, мы были похожи на любовников-изгоев, совокупляющихся в грязи. Локтем левой руки я упиралась снизу в подбородок бродяги, удерживая его клыки подальше от моего лица. От этой твари воняло запекшейся кровью и высохшими испражнениями.

Он жалобно завыл, увидев нож – лезвие было похоже на застывший серебряный огонь. Я почувствовала, что скалюсь в усмешке.

Клинок вошел легко, проколов кожу и мышцы как гнилую скатерть. Он попал между пятым и шестым ребром и пробил сердце, как игла пробивает оболочку детского шарика.

Выходец завыл и забился пойманной рыбой, но не проявлял никаких признаков умирания. Впервые после начала драки испугавшись, я еще три раза пырнула его в грудь. Ноль эффекта. Очевидно, старые легенды насчет пронзания сердца вампира оказались ненадежными. Я стала тыкать ножом в каждый орган, о котором могла вспомнить – сначала с клиническим спокойствием, потом, когда поняла, что устаю, – с возрастающей яростью. Другая смеялась надо мной, пока я пыряла сопротивляющегося выходца. Смеялась над моим невежеством.

Да не переживай ты так, в конце концов, для тебя это первый раз. А первый раз всегда получается грязно и неуклюже. Зато появляется вкус к продолжению.

–Убирайся к чертям из моей головы!

Нож погрузился в шею бродяги, перерезав спинной мозг.

Вопли прекратились, будто выдернули из розетки шнур проигрывателя. Глаза бродяги ушли в орбиты, втянутые усыхающими глазными нервами. Я с отвращением отступила, и эта тварь свалилась, конечности скрючились, как ноги мертвого паука. Я быстро отодвинулась, зажав нос рукой и дыша через рот. Не помогло.

– Mein Gutt...

Это был Жилярди. Он стоял у входа в переулок, глядя на быстро разлагающийся труп. Тело распухло и почернело, голова стала похожа на клапан перекачанной шины.

– И давно вы...

– Как только он закричал. Я боялся... О Господи!

Лицо Жилярди стало цвета овсяной каши. Труп лопнул, испустив клуб газа. Жилярди стошнило посредине фразы. Я взяла его за локоть здоровой руки и быстро вывела на улицу.

Жилярди был потрясен. Фантазии охоты на вампиров, которые он лелеял с юности, были полны приключений и опасностей, но там не было ни вони разложения, ни вкуса блевотины.

Я поглядела на свои руки. Они дрожали, но не от страха.

Появляется вкус к продолжению...

– Вы ранены. – Я поняла, что Жилярди обращается ко мне. – Надо посмотреть эти порезы у вас на лице.

Мы остановились под одним из немногих еще действующих уличных фонарей осмотреть мои раны.

– Порезы? – ответила я рассеянно. – Какие порезы?

Остались только четыре тонкие красные линии, и они быстро бледнели.

После Франкфурта Жилярди потерял интерес к охоте на вампиров. Я – нет. Накопившаяся масса ненависти и неудовлетворенности у меня в груди удовлетворялась охотой. Я хотела видеть, как вытекает у меня меж пальцев не-жизнь Моргана, но пока что была готова удовлетвориться и более мелкой дичью.

Я уговорила себя, что это выпускной клапан, который позволит мне держать Другую под контролем, и к тому же я оказываю услугу обществу. Идиотка. Я это делала, потому что от этого тащилась.

Я ездила по всей Европе – даже наведывалась в Чехословакию, Югославию и Польшу, а Жилярди оставался дома и заполнял тетрадки информацией о вскармливании вампиров и уходе за ними.

В этот момент время начало размываться. Жилярди меня об этом предупреждал. Вампиры могут таиться годами, и не потому что у них такое сверхчеловеческое терпение, а потому что чувство времени у них слабое. Годы помчались сплошной полосой, я помню только фрагменты...

1975. Она казалась там такой неуместной, бродя среди дошедших до ручки наркоманов и бывших хиппи. Светлые кудри, накрахмаленный передник и кожаные сандалики придавали ей странно архаичный вид – ребенок, потерявшийся не только в пространстве, но и во времени. Она бродила в толпе, дергая прохожих за рукава.

Слишком было поздно, чтобы ребенок был один на улицах Амстердама, и район был не такой, где матери разрешают детям бродить без присмотра. Я прогуливалась перед входом музыкального клуба, ожидая, когда заиграет оркестр. Еще несколько завсегдатаев бродили вокруг, смоля эти мерзкие сигареты с табаком и травкой. Внутри, в клубе, запертая в специальном киоске, сидела пожилая женщина и продавала разрешенный государством гашиш, морфин, героин и чистые шприцы.

Возле бара толпились все больше молодежь. Многие были одеты в линялые джинсы с надписями «Дайте миру шанс» или «Эко». Амстердам был излюбленным местом для взрослеющих хиппи, ищущих убежища от растущего самодовольства семидесятых и неизбежности собственного взросления. У них был недоуменный и разочарованный вид, будто их обмануло общество, равнодушно пропустившее их мимо. Судя по акценту, здесь было много американцев. Для скрывающихся от призыва Амстердам тоже был любимым местом.

Эта девочка – точно не старше пяти или шести лет – бродила от одного к другому, и ее голосок терялся в уличном шуме. Я не слышала, что она говорит, но догадаться можно было. «Пожалуйста, отведите меня домой к маме и папе. Я потерялась. Я хочу домой, но очень темно и я боюсь. Пожалуйста, отведите меня домой. Я живу недалеко...»

Высокий и тощий хиппи с длинными волосами и еще более длинным лицом наклонился, чтобы ее расслышать. Потом выпрямился, вертя в руках сигарету с травкой. Оглянулся на дверь клуба, потом посмотрел на бледное личико. Пожал костлявыми плечами, девочка доверчиво вложила ручку ему в лапищу, и они пошли по улице.

Я пошла за ними на приличном расстоянии, слушая, как девочка стрекочет о маме, о братьях и о своем котенке. Хиппи то и дело кивал, и его след был отчетливо отмечен запахом травы и турецкого табака.

Улицы становились все грязнее, и скоро девочка вела хиппи по одному из самых мерзких районов города. Стоящие вдоль улицы кирпичные дома были когда-то приятными и чисто прибранными, и жили в них приятные и чисто прибранные семьи. Но это было до Второй мировой. Во время оккупации что-то тут случилось, что-то мерзкое, и район так и не оправился от раны, нанесенной нацистами. Я остановилась, пораженная сходством этого места с Франкфуртом. Одно и то же ощущение.

Я сместила зрение, любопытствуя увидеть, что же отмечает эту округу как Плохое Место.

Дома расплылись и задрожали, будто я глядела через завесу поднимающегося жара, и я оказалась на той же булыжной узкой мостовой. Над стоящим в середине домом развевался большой флаг со свастикой. Он полоскался на давно исчезнувшем ветру, а люди с суровыми лицами в черных плащах вели в дом испуганных мужчин, женщин и детей. Видение лопнуло как мыльный пузырь, и я увидела, как девочка ведет хиппи через тот же порог.

Я бросилась через улицу и вверх по каменным ступеням, где тридцать лет назад располагалось гестапо.

Хиппи либо исключительно накурился, либо как следует обдолбался, если не видел, что девочкин «дом» – заброшенное здание, помеченное под снос. Я остановилась в бывшем фойе.

Грязными бинтами свисали со стен обрывки желтых обоев. Битое стекло, годами копившаяся пыль хрустели под ногами. Повсюду валялись пустые бутылки и использованные шприцы, но разъедающего глаза запаха человеческой мочи и блевотины здесь не было. Тут сквоттеры не жили.

На первом этаже вдоль длинного центрального коридора шли ряды комнат. В конце коридора находилась шаткая лестница, ведущая на второй этаж.

Я стала осторожно продвигаться к ней, заглядывая по дороге в пустые комнаты. Дверей не было ни у одной. У меня в голове что-то загудело. И снова появился занавес дрожащего жара. Фойе переменилось. Обои больше не отрывались от стен, пол был устлан толстым ковром на всю длину коридора.

Все было очень мило, только в ближайшей комнате агенты гестапо гасили сигареты о тело человека, привязанного к стулу.

В соседней комнате пухлый коротышка в безупречном белом смокинге, похожий на доктора, присланного из отдела подбора артистов, тщательно прилаживал провода от автомобильного аккумулятора к гениталиям старика. В третьей вопящую женщину насиловал кобель немецкой овчарки, а трое гестаповцев смотрели на это, смеясь и куря сигареты.

Я отшатнулась. Желудок скрутило в узел. Один из гестаповцев – маленький, с крысиной мордой, с очками в металлической оправе – подозрительно повернул голову в мою сторону, будто что-то увидел.

Гудение прекратилось, и я оказалась в пустом коридоре, дрожа как в ломке. Неудивительно, что здесь не селятся сквоттеры. Даже самый нечувствительный люмпен ощутил бы гнездящееся здесь зло. Я подавила дрожь. Сколько еще срезов ада оставили в Европе нацисты?

Перед тем как подняться по лестнице, я заглянула в четвертую, последнюю комнату. Хиппи бросился вперед, зажимая рукой рану на шее, пытаясь смирить поток крови, хлещущий из яремной вены. Надпись на футболке было уже не разобрать, длинное лицо страшно побелело.

Он зашатался как пьяный, глядя безумными глазами и открывая рот как рыба на песке. Слышалось высокое детское хихиканье, и оно отдавалось в пустом здании эхом. Хиппи пошатнулся и свалился мне на руки. Я уронила его тело на голые доски. Руки стали скользкими от его крови, и испытываемое мною отвращение усилилось от возбуждения, вызванного видом и запахом этой красной дряни.

Эта тварь была наверху. Я осторожно стала подниматься, кривясь, когда ступени скрипели и трещали под ногой...

Что-то маленькое и красноглазое прыгнуло мне на спину и вцепилось в горло острыми ногтями и шильями зубов. Я покатилась по лестнице, адское дитя уселось на меня верхом как обезумевший жокей. Боль рванула плечи и шею, там, где эта тварь в меня вгрызлась. Перед глазами мелькнуло видение, как эта бесовская тварь повисла на моей шее, будто корабельная крыса на канате.

Я сумела подняться и ударить спиной об стену, пытаясь сбросить прилипшего вампира. С потолка рухнула штукатурка, мешаясь с моей кровью, но адское создание держалось крепко. В отчаянной попытке освободиться я покатилась по полу и сумела стряхнуть вампира.

Дитя-кровосос лежало в куче пустых бутылок и обрывков обоев, и больше уже оно не было похоже на золотоволосого ангела, который уговорил бедолагу-хиппи отвести его домой.

Сейчас, глядя на эту тварь, я видела мерзкую высохшую голову старой карги на крошечных плечах. Из беззубого рта торчало два острых клычка, глаза горели расплавленной сталью. Она расправила свой окровавленный передник и поглядела на меня. Тут же вернулась девочка, плачущая и дрожащая. Она звала маму.

Это была отличная иллюзия. Побуждение защитить ребенка в человеке заложено очень глубоко – особенно в женщинах. Я покачнулась, вдруг ощутив непреодолимое желание поднять бедняжку, прижать к груди, обнять...

Обман! Это обман!

Голос Другой окатил мой мозг будто ведром ледяной воды.

– Я... я собиралась взять это на руки, – пробормотала я, сама себе удивляясь.

Зашипев от злости, дитя-вампир бросилось на меня, выставив клыки. Тварь была быстрее обезьяны, но я сумела перехватить ее в середине прыжка и мои руки сомкнулись на сморщенной шее. При попытке достать нож она бы снова бросилась на меня, а я и так уже ослабела от потери крови.

Мерзкая тварь извивалась и дергалась, полосуя мне руки клыками и когтями. У нее горели глаза, как у пойманной крысы. Меня окатила волна ненависти и отвращения, и я стала ее душить. Адское дитя вопило все громче и громче и лягало меня сандалиями. На губах у него выступила красноватая пена: моя кровь и его слюна.

И тут у меня возникло такое ощущение, будто сила моей воли идет от мозга к пальцам по рукам как по каналу. Судороги вампира становились все беспорядочнее, а глаза полезли из орбит. В тусклом свете блеснули порванные мышцы и кость пальца моей руки, но я не ослабила хватку.

Гудение я поначалу не заметила, потому что визг моего противника его заглушал. Но возникло ощущение, что за мной наблюдают.

В дверях комнаты, откуда вывалился, шатаясь, хиппи, кто-то стоял. Это был человек лет сорока, с волосами, тронутыми на висках серебром. Он был одет в форму полковника СС, и череп из нержавеющей стали отсвечивал металлом. Человек держал в руке пару черных кожаных перчаток, и по легкому удивлению на его лице было понятно, что он меня видит.

Лицо. Я это лицо знала. Знала слишком хорошо.

Это был Морган.

Морган-эсэсовец замелькал как картинка на старом телевизоре и исчез.

Я поглядела на дитя-вампира. Оно перестало отбиваться, потому что его голова осталась у меня в руках. Тельце лежало на холодном полу, и жидкость цвета и консистенции сгущенного кетчупа вытекала из обрывка шеи.

Я посмотрела на оставшуюся у меня в руках голову. Детское лицо вернулось.

Нет, Господи, нет! Я обезумела и убила ребенка. Все это мне пригрезилось. Я украла несчастную девочку, затащила ее в это ужасное место и зверски убила.

Гладкое, по-детски мягкое лицо изменило цвет, пожелтело как слоновая кость, кожа потрескалась и отошла лоскутами пергамента.

Я бросила голову вампира и поддала, как футбольный мяч. Она подпрыгнула и остановилась возле трупа хиппи в залитой кровью футболке.

В бывшем гестапо больше ничего о Моргане не напомнило, хотя попадались следы других монстров, живущих среди людей. Я обыскала дом от входной двери до чердака, но заставить себя спуститься в подвал все же не смогла. Сделав пять шагов во тьму, я затряслась и не могла остановить дрожь. Что бы там ни происходило тридцать лет назад, это было непроизносимо, это был источник зла, заразившего всю округу как призрачный рак. Не приходилось сомневаться, что именно здесь отсиживалось днем дитя-вампир.

Я спешно покинула дом, отплевываясь страхом и желчью.

1976. Кладбище, где похоронен Моррисон. На этом же кладбище похоронены Оскар Уайльд, Бальзак, Вольтер, Мольер, Сара Бернар, Виктор Гюго, Эдит Пиаф, Макс Эрнст и Гюстав Доре – среди многих прочих. Но с точки зрения подростков единственный здесь достойный внимания обитатель – Джим Моррисон.

Пер-Лашез – это фантастический некрополь, расположенный на северо-востоке Парижа за бульваром Де Бельвиль.

Когда-то здесь были сады виллы Франсуа д'Э де Лашеза, исповедника Людовика Четырнадцатого. Теперь здесь 20 000 памятников и 800 000 могил.

Есть на Пер-Лашез и другие знаменитые мертвецы, жившие когда-то в Нью-Йорке. Возвышенные мастера прозы лежат рядом с ничем не примечательными лавочниками. Скандально знаменитые гедонисты и прелюбодеи покоятся бок о бок с верными христианками, которые при жизни возмутились бы подобным соседством.

Пер-Лашез, как всякий большой город, привлекает постоянный поток туристов и вандалов. Гиды любят рассказывать историю о том, как некая викторианская дама была столь шокирована грифоном, охраняющим надгробье Оскара Уайльда, что срубила возмутительный орган молотком, совершенно случайно оказавшимся у нее в сумочке.

Французы к таким актам относятся прагматично: за славу надо расплачиваться.

Однако вандализм, совершаемый тысячами юных паломников, каждый год слетающихся к надгробью Короля Ящериц, выходил за рамки простого хулиганства и приближался к истинно народному искусству.

Могила Моррисона, в центре которой стоял бюст, изображающий певца на пике славы (нос был отбит очередной инкарнацией викторианской кастраторши), была проста и невелика. Но очень не просты были надписи, расходящиеся от обреченного поэта.

Они накапливались годами, слой за слоем, наносились тысячами рук на десятках языков, и превратились в плотную и переплетенную фреску. Чем бы их ни писали – аэрозольной краской, фломастером или карманным ножом, – смысл был в итоге один и тот же: НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ.

Когда нацарапанным жалобам стало тесно на могиле Моррисона, они стали расползаться по окрестным памятникам, и кончилось тем, что свидетельства любви фанатов к павшему герою вылезли на доску, отмечавшую место упокоения Элоизы и Абеляра.

По Пер-Лашез все время бродили юные паломники, и большинство было в состоянии такого прихода, когда мозги отключаются полностью. Вампиры обычно избегают таких людных мест, предпочитая охотиться в уголках более уединенных.

Меня заманили в Париж слухи, циркулирующие среди адептов контркультуры, – насчет того, что призрак Моррисона бродит по ночам по своему кладбищу и ищет своих поклонников. В ближайшем баре я подслушала разговор группы подростков, собиравшихся той ночью «навестить Джима». Я пошла за ними на достаточном расстоянии, чтобы меня не заметили.

Их было четверо – трое ребят и девушка, полные вина и кислоты, взбудораженные перспективой увидеть призрак своего кумира. Поскольку на концертах они Моррисона никогда не видели, это было ближе всего к тому, чтобы узреть его во плоти.

Я пошла за ними на кладбище, глядя, как они петляют среди покосившихся надгробий. Было ясно, что они уже десятки раз тут бывали – через путаницу мрамора и гранита они шли с уверенностью шерпов.

А почему бы и нет? Здесь было их святилище, в их жизни играющее ту же роль, что в Катманду – молитвенные колеса.

Старшему из четверых не могло быть больше четырнадцати на момент смерти их мессии. Стоял октябрь, было холодно, и ребята были одеты в американские джинсы и кроссовки; двое ребят были в кожаных куртках, а третий дрожал во фланелевой рубашке, никак не защищавшей от осеннего ветра. Девушка была одета в плотную джинсовую куртку с тщательно вышитым сзади лозунгом:

ОТСЮДА НИКТО ЖИВЫМ НЕ ВЫХОДИТ

Парень во фланелевой рубашке нес большую бутылку вина и каждые несколько шагов останавливался, чтобы к ней приложиться. Его спутники шипели, чтобы не отставал, и он, замерзший и недовольный, бежал за ними.

У одного из двоих ребят в кожаных куртках был рюкзак, из которого он стал все выкладывать, когда они дошли до могилы. Там было несколько огарков свечей, еще две бутылки вина и несколько косяков.

– Как ты думаешь, увидим мы его? – прошептала девица, охватывая себя за локти от холода.

Парень постарше кивнул:

– А как же. Филипп – знаешь его? Кузен Жан-Мишеля? Так вот, он видел Джима на той неделе.

Парень во фланелевой рубашке презрительно фыркнул, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

– Филипп много чего видит. Он давно уже ест только кислоту, запивая минеральной.

Голос девушки прозвучал холоднее осеннего ветра, режущего кладбище.

– Кажется, ты и не хочешь его видеть, Пьер. И ты все испортишь.

Пьер был задет. До боли ясно было, что единственная причина, по которой он торчит посреди кладбища в полночь, ожидая призрака, – потому что она здесь.

– Селеста...

Парень, который разгружал рюкзак, расставил свечи в неровный круг на мраморном надгробье Моррисона.

– Селеста права, – сказал он, поджигая фитили зажигалкой. – Если ты не хочешь его увидеть, то и не увидишь. Здесь нельзя мыслить негативно, Пьер, иначе ты его отпугнешь.

Огоньки свечей затрепетали под порывом налетевшего ветра, отбрасывая причудливые тени от изуродованного бюста посреди надгробья. Компания раскупорила оставшиеся бутылки и сгрудилась у неверного света. Скоро к запаху мхов и опавших листьев примешался дымок марихуаны.

После получасового бдения Пьер встал и ударом ноги сбил догоревшие свечи.

– Фигня все это! Я должен подхватить воспаление легких, потому что Филиппу Дегрепуа померещилось под кайфом, будто он что-то видит?

Остальные члены группы неловко заерзали, но было ясно, что они пришли к тому же выводу.

– Не знаю, как вы все... – это было адресовано одной только Селесте, хотя она этого и не поняла, – но я лично собираюсь домой... О Господи!

Полупустая бутылка выскользнула из онемевших пальцев, разбившись о мрамор надгробья. Пьер уставился в узкий проход, вьющийся среди могил с другой стороны от памятника Моррисону.

Его спутники повернулись проследить за его взглядом. Селеста ахнула и поднесла руки ко рту.

– Это... это он! Джим!

Из моего укрытия среди памятников была видна худая фигура мужчины, стоящая ярдах в ста от меня, и кожа этого создания была бледнее луны. От взгляда в лицо покойной рок-звезды меня ударил шок узнавания. Может ли это быть? Действительно ли Моррисон был Притворщиком?

Король Ящериц, облаченный в джинсы и кожаный пиджак, манил томной рукой, но не приближался. Несмотря на холод, под пиджаком у него ничего не было.

– Селеста, он зовет тебя, – шепнул парень постарше. – Он зовет тебя к себе. – В его голосе было благоговение – и зависть.

В глазах Селесты вспыхнула радость, как у человека, у которого сбылась самая невероятная мечта.

– Меня... Он зовет меня... – произнесла она без интонации, как во сне. Она шагнула вперед, навстречу своей истинной любви.

– Постой, Селеста! Вы что, ребята, так и будете стоять и смотреть, как она идет вот к этому?

Пьер переводил взгляд с ребят на Селесту и обратно. В его голосе звучал непритворный испуг и настоящая ревность. Он схватил Селесту за руку, пытаясь заставить взглянуть на себя.

– Селеста, Селеста, слушай! Не ходи к нему! Нельзя!

– Пусти, Пьер. – Ее взгляд не отрывался от Короля Ящериц.

– Не пущу!

– Чего ты беспокоишься? Это же Джим, он мне плохого не сделает.

– Селеста...

Она рывком высвободила руку и побежала к мертвому певцу.

Я бросилась из укрытия, кегельным шаром посбивав юнцов в кожаных куртках. Король Ящериц погладил Селесту по щеке и взял за руку. Он сейчас уведет ее в глубь некрополя, чтобы не мешали пировать. Если он исчезнет в лабиринте склепов и гробниц, мне не успеть найти их вовремя.

Налетев на вампира, я оттолкнула его прочь от Селесты, сбив с ног и навалившись сверху. Он бешено дергался, но не мог высвободиться. При ближайшем рассмотрении оказалось, что пиджак и джинсы у него грязные, и пиджак даже расползается. На меня смотрело лицо Моррисона, но это не был воскресший певец.

Вампиры – хамелеоны Реального Мира; они могут принять облик любой выбранной модели. Этакий сверхъестественный эквивалент защитной окраски. Этот вампир принял облик, гарантирующий ему хорошую охоту. Черты этого вампира полностью повторяли черты надгробного изваяния – вплоть до отбитого носа. На расстоянии ста ярдов иллюзия была достаточно хороша, чтобы подловить добычу; а когда жертва подходила ближе и могла заметить подделку, вампир погружал ее в транс.

Король Ящериц зашипел, показав клыки. Одной рукой я держала его за горло, прижав к земле, а другой доставала нож.

– Отпусти его, слышишь! Ты все испортила!

Селеста схватила траурную вазу, наполненную дождевой водой и мусором, и обрушила мне на голову. Я свалилась, моментально оглушенная.

– Джим, милый Джим! Она тебя не ушибла? – Селеста помогла вампиру подняться.

Король Ящериц ухмыльнулся ей, горя глазами и сверкая клыками.

– Нееееет! – тоненько и обиженно завопила она, как ребенок, который отказывается идти спать.

Король Ящериц ухватил ее за волосы, подтаскивая ближе ко рту. Селеста отбивалась, и вопли вырывались из нее, как вспугнутые птицы.

Мне заливало кровью глаза за очками, но я сумела встать.

– Отпусти ее, мертвячок!

Король Ящериц снова зарычал, усиливая хватку. Селеста истерически всхлипывала, от страха она уже не могла даже кричать.

– Селеста! Боже милостивый...

Это был Пьер. Мальчик остался, хотя его спутники слиняли в тот самый миг, когда Селеста начала кричать. Он стоял почти в пределах досягаемости вампира, и этот юный идиот явно собирался броситься на монстра.

Я шагнула вперед, надеясь отвлечь внимание Короля Ящериц от мальчишки. Это мне удалось. Вампир резко обернулся ко мне, скалясь как загнанная в угол крыса. Послышался приближающийся лай собак сторожа. Вампир тоже его услышал, и на краденом лице отразился страх. Слишком много свидетелей. Придется бросить добычу.

Он швырнул девушку в руки Пьера. Мальчишка не стал испытывать судьбу и побежал, волоча за собой Селесту, туда, откуда пришел со своими приятелями.

Король Ящериц бросился бежать, но я не отставала. Он бежал через кладбище, прыгая по надгробьям, но от меня оторваться не мог. Поймала я его возле железной изгороди. Он пытался перебраться через обломанные прутья, когда я по рукоять всадила нож ему в икру.

Я давно уже узнала, что, хотя я невосприимчива к серебру, для большинства Притворщиков это гипераллерген. Когда серебро пробило ему кожу и мышцы, вампир завопил, но смог перебросить свое тело через кованое железо изгороди. Однако было видно, что яд серебра уже поразил его нервную систему. Пролетая через группу поздних гуляк, он волочил ногу, размахивал руками и нечленораздельно вопил. К счастью, они приняли его за очередного дегенерата, пришедшего поклониться могиле Джима Моррисона. Догнав этого подонка, я убила его не торопясь.

В тот же год я заметила, что перестала стареть... по крайней мере с человеческой точки зрения. Почему-то мой метаболизм решил, что двадцать три года – самый подходящий для меня возраст, и остановился на нем. Еще это был год, когда я стала покупать кровь на черном рынке. После многих лет, прожитых на крови животных, жажда подняла ставки.

1977. В Риме люди ходят по самым хаотическим в Европе улицам и не знают, что в двадцати двух футах у них под ногами лежит царство, раскинувшееся почти на шестьсот миль и с населением около шести миллионов.

Я сидела в уличном кафе, играя бокалом красного вина и глядя на вечернюю толпу, когда появился посланец.

Это был тощий и бледный молодой человек с нездоровой синевой под глазами. По мерцанию его ауры я поняла, что он из людей, умеющих ощущать. И еще он был полностью безумен.

– Вы есть Блу? – По-английски он говорил ужасно, но я по-итальянски совсем не говорила.

– Что вам нужно?

Я посмотрела на черный ореол, окружающий его голову. Исходящие из нее лучи трепыхались и хлопали, как флаги на сильном ветру. Глаза у него были влажные и яркие, зрачки колыхались в такт скрытому ритму. Одет он был слишком тепло для римской весны. Не только сумасшедший экстрасенс, но еще и наркоман. Ну и сочетание!

– Он говорил сказать вам приходить.

Его глаза дергались в такт движениям рук, которые он будто умывал.

– Кто говорил? – Мне не хотелось лезть в мозг наркомана за информацией. Бог один знает, что там за этими глазами.

– Он говорил вы знать. Говорил мне говорить: Панглосс.

Меня снова обдало запахом старой смерти.

– Хорошо, я пойду.

Экстрасенс ухмыльнулся, показав кривые зубы. И это жалкое создание на службе у Панглосса?

Я шла за ним по лабиринту узких переулков, которые вывели нас в один из самых старых районов города. Я ощущала взгляды десятков темных и подозрительных глаз. Глядя вверх, я видела над колыбелью христианства мусульманскую луну, хотя взор загораживала лестница Иакова из бельевых веревок.

Экстрасенс привел меня к древней полуразрушенной вилле с разросшимся садом. На первом этаже не было ни жизни, ни мебели, но дверь в подвал была открыта. Мой проводник побежал вниз, не давая себе труда посмотреть, следую ли я за ним.

В подвале был земляной пол и сильно пахло плесенью. Единственным источником света была свеча, воткнутая в бутылку из-под кьянти, стоящую на карточном столе. Этот стол находился у дальней стены рядом с узкой дубовой дверью, висящей на старомодных петлях. За столом сидела массивная фигура, одетая в монашескую рясу с клобуком.

Монах не видел, как мы вошли, поскольку сидел, склонив голову, будто на молитве. Но движения его правой руки были отнюдь не молитвенные.

Экстрасенс что-то рявкнул по-итальянски, и монах вытащил руку из-под рясы. Мой проводник сделал еще какое-то едкое замечание, потом показал рукой на дверь и на меня.

Монах встал, задев потолок верхушкой клобука. Я прикусила язык, чтобы не ахнуть вслух, и сердце молотом заколотилось в ребра. Каковы бы ни были вера и тайные пороки этого монаха, но он не был человеком.

Глаза огра горели из-под кустистых бровей, нос у него был широкий и плоский, как у гориллы. Подбородок странно торчал, будто нижняя челюсть была взята от другого черепа. Грубая кожа была истыкана крупными порами, лицо было так серо, что казалось, будто его надо как следует отряхнуть от пыли. Огр был крепкого сложения, а в каждой руке у него мог поместиться копченый окорок. Под клобуком он был лыс, и я заметила остроконечные уши. Складки облачения скрывали его уродство, но подчеркивали неестественную ширину плеч.

Огр внимательно оглядел меня и заговорил с экстрасенсом. Голос его громыхал, будто камни перекатывались, и сверкнули в розовых деснах зубы, загнутые внутрь, как сабли сарацинов. Пока они были заняты разговором, я посмотрела на книгу, которую огр оставил открытой на столе. Это были детские стишки с иллюстрациями. Пухлые детки в матросских костюмчиках и передничках играли со свечками, носили воду ведерками и ложились спать в одном ботинке. У меня заиграло в желудке, и я быстро отвернулась. Пристрастие огров к малолеткам общеизвестно, но этот, кажется, любил играть со своей едой.

Огр-монах вытащил древнего вида железный ключ и открыл изъеденную древоточцем дверь. Экстрасенс пригнулся, чтобы войти, а я чуть не расшибла себе лоб об притолоку. Огр нелюбезно хмыкнул и запер за нами дверь.

Я оказалась в узком, ведущем вниз проходе, освещенном цепочкой слабеньких лампочек на потолке.

Мы шли мимо рядов локул – узких могил, вырезанных в мягком камне, где хоронят бедняков. Здешние скальные породы пористы, и в этих катакомбах мало влаги, а потому даже самые древние тела на удивление хорошо сохранились. Мертвые, одетые в остатки саванов, смотрели на нас пустыми глазницами.

Пройдя полчаса и спустившись на три уровня, мы вышли в кубикулум – склеп побольше и побогаче для более зажиточных мертвецов.

Я вошла в сводчатую камеру, разглядывая ее сероватое убранство. Кубикулум был превращен в некое подобие святилища, хотя мне трудно было бы себе представить, до какого отчаяния надо дойти, чтобы искать утешения в подобном месте.

Дальняя стена была от пола до потолка утыкана человеческими черепами, вмазанными в штукатурку. Мертвые головы – все без нижней челюсти – располагались плотно одна над другой. Черепа взрослых мужчин торчали вперемежку с черепами женщин и несросшимися черепами детей.

Эти черепа окружали раку в стене. Внутренность раки образовывали разрисованные кости голеней и пальцев, сложенные отвратительной мозаикой. Хотя краски выцвели за много веков, еще можно было разглядеть фигуры мужчины и женщины. Одну руку они поднимали в приветственном жесте, другой прикрывали половые органы. В раке лежала иссохшая мертвая рука, отделенная у самого плеча и прибитая большим металлическим гвоздем. Чья рука, непонятно – то ли малоизвестного святого, то ли незадачливого паломника.

С потолка свисали канделябры, сделанные из костей и проволоки. В перевернутых черепах горели свечи, бросая дрожащие тени на своды склепа. Стены, кроме той, где была рака из черепов, были изрыты карманами, куда бесцеремонно сваливали трупы бедняков. Это было чем-то похоже на ряды коек в ночлежке.

У гробниц своей паствы стояли на страже мумии монахов и священников, одетых в сгнившее облачение какого-то давно забытого ордена. Эти древние скелеты, закрепленные вбитыми в стены крючьями, держались на окаменевших связках. Чем-то это было похоже на парад марионеток.

Некоторые из мертвых святых сжимали ржавые остатки мечей, другие перебирали четки. Интересно, зачем они здесь? Охраняют тех, кто лежит в катакомбах, чтобы не соблазнились или не сбежали? Кости мертвых часовых еще прикрывала кожа, но твердая и желтая, как пергамент. Некоторые из них, казалось, смеются, другие плачут, высунув почерневший язык между беззубых челюстей. Труднее всего было смотреть на тех, у кого еще остались лица: их губы свело в пародии на поцелуй.

Один из мертвецов шагнул вперед, вставив между оскаленными челюстями мундштук.

– Здравствуйте, мисс Блу. Рад, что вы нас посетили.

В глазах поплыло, и ходячий труп превратился в доктора Панглосса, ученого с международной известностью и бонвивана. Несмотря на то что одет он был по последней итальянской моде, а на глазах у него были темные очки а-ля Мастрояни, он среди обитателей этих катакомб смотрелся вполне уместно.

Экстрасенс разразился речью по-итальянски, беспокойно дергаясь и потирая руки. На Панглосса он смотрел с надеждой.

– Я вижу, что она здесь, – отрезал вампир по-английски, добавил что-то по-итальянски, а потом достал из кармана пакетик белого порошка.

– Извините моего Цезаре, – обратился ко мне Панглосс. – Он телепат, совершенно не властный над своими способностями. Представьте себе, что у вас в голове радио, которое вам никак не выключить. Бедняжка полностью зависит от меня – только я могу дать ему средство избавиться от голосов.

– Как это гуманно!

– Вот именно, не правда ли? – приподнял брови Панглосс. Он прошел мимо меня и присел на край саркофага. – Это помещение... – он небрежно махнул рукой, – было забыто христианами после восьмого столетия, анно домини, и людям еще предстоит открыть его снова. Конечно, Притворщики его не забывали. Эти катакомбы для всех рас Притворщиков священны. Одно из немногих мест, где мы можем встречаться без страха или вражды. Так сказать, нейтральная территория. Пока мы здесь, вы можете не опасаться насилия с моей стороны. Надеюсь, я могу ожидать того же от вас?

Я кивнула. Хотя Панглосс был монстром, пожирающим слабых и беспомощных, манеры у него были безупречными.

– Для вас было неожиданно мое обращение? Пожалуйста, скажите, что да, я буду очень польщен.

– Да, должна признать, это было неожиданно. Как вы узнали, где я буду?

– Разве вы думали, что я так и уйду после нашей последней встречи, не попытавшись о вас разузнать? Я о вас многое знаю, дорогая мисс Блу. Я знаю, что вас взял к себе этот старый дурак, раб собственных заблуждений, я знаю о ваших «охотничьих экспедициях». Против кого вы воюете?

– Почему вы думаете...

– Наверняка вы ведете войну против кого-то. Кто ваш мастер выводка?

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Не может быть, чтобы вы были так невежественны! Кто несет ответственность за ваше появление?

– Он называл себя сэр Морган.

Насмешливая улыбка Панглосса поувяла.

– Вы работаете по приказу Моргана?

– Этого вот?! – Я даже не попыталась скрыть презрительный смех. – Я эту суку ищу, чтобы прикончить!

Панглосс был явно озадачен. Он помолчал, поигрывая мундштуком и разглядывая ботинки, а когда заговорил, голос его был отстраненным, будто он мыслил вслух.

– Морган... да, я должен был понять, что вы его порождение. Этот гнев, эта ненависть, которые в вас кипят... Странно. Он, очевидно, становится к старости неосторожным. Глупо с его стороны. Осеменить экземпляр вроде вас...

Тут он заметил недоуменное выражение моего лица, и сардоническая ухмылка вернулась.

– Вам следует уяснить, моя дорогая, что мы, вампиры, раса плодовитая. Мы как боги Олимпа: где пролилось наше семя, там возникает жизнь. Или нежить. Каждый высосанный нами человек восстает снова, это каждый ребенок знает. А поскольку нам не нужно, чтобы слишком много нежити болталось по свету, мы взяли контроль над этим в собственные руки. – Он сделал жест, будто сворачивал голову курице. – К вопросам контроля над рождаемостью мы все относимся крайне серьезно. Это не значит, конечно, что у меня нет своего выводка... Вы опять не поняли? Разве вы ничего не знаете о... да нет, наверное, не знаете.

В общем, у каждого Нобля есть свой выводок – вампиры, которые обязаны ему своим существованием. Видите ли, когда Морган взял вашу кровь, он оставил часть себя самого, и эта часть стала формировать вас по его подобию, если можно так выразиться. Однако лишь сила вашей воли решит, сможете ли вы стать Ноблем. Поэтому мы обычно подбираем добычу тщательно. Не следует выбирать жертву, обладающую сильной волей.

– Никому не нужны конкуренты?

– Именно! Вы быстро схватываете. Размер и качество выводка Нобля зависит от социального положения мастера. Не надо удивляться, дитя мое. Наша жизнь долга, и чем ее заполнить, если не интригами?

Иногда вспыхивают войны выводков, когда соперничающие Нобли приказывают своим порождениям нападать. Это еще одна причина, почему мы предпочитаем охотиться на людей со слабой волей – они очень послушны.

– Вы хотите сказать, что Морган – мой отец?

– В некотором смысле. Вот почему я думал, что вы действуете по приказу. Но теперь я вижу, что вы, по нашим меркам, существо беспривязное. Чтобы вампир освободился от мастера своего выводка и стал думать сам, нужны десятки, если не сотни лет. Я такое видел только однажды. Понимаете ли, дорогая, Морган когда-то был моим порождением. Так что вы можете назвать меня вашим дедушкой.

– Я бы предпочла называть вас по-другому.

– Сарказм вам идет, моя милая, постарайтесь его развивать. Но дело в том, что такой поворот событий меняет ситуацию. Видите ли, ваши «охотничьи экспедиции» не остались незамеченными. До сих пор я молчал, потому что мне это было на руку. Вы, сами того не зная, начали войну выводков между двумя очень высокими Ноблями. Каждый обвинил другого во враждебных действиях без объявления войны. Если события будут развиваться, изменится весь порядок иерархии.

– И вы хотите, чтобы я прекратила?

– Чепуха, моя милая! Почему вы так подумали? Продолжайте делать, что вам хочется, ни в чем себе не отказывайте! Видите ли, я по стандартам Ноблей – просто мелочь. У меня даже настоящего титула нет. И я терпеть не могу вульгарной прямой игры. Я считаю, она унижает мое достоинство. Нет, я предпочитаю выжидать, пока эти могучие дураки наверху не разорвут друг друга на части. Высшие меня недооценивают – просто потому, что я питаюсь более диетически.

У меня, дорогая, изощренный вкус. Для меня гнев, боль и страх слишком тяжелая пища. Им не хватает тонкости. Ну какая утонченность в том, чтобы спустить с цепи стаю ку-клук-склановцев? Да, эти эмоции очень сильны, но в них нет остроты. Вот почему я предпочитаю мелкую ревность и интриги за спиной, которые можно найти в мире искусств или в обществах интеллектуалов. Разбитые дружбы, трагические развязки, разрушенные семьи, бурные романы... ах!

Он улыбался как шеф-повар, произносящий вслух названия ингредиентов призового блюда.

– Я все это попробовал, уверяю вас, и должен сказать, что до сих пор ничего не было лучшего, чем свара модернистов и школы фэн-де-сьекль. С одной стороны – Паунд, Пикассо, Модильяни и Стайн, с другой – Бердслей и Уайльд. Хотя должен признать, что прерафаэлиты тоже вкуснейшая публика – особенно Розетта, хотя и у его сестры тоже были свои достоинства. – Панглосс причмокнул губами и потер руки, как знаток вина в разговоре о своем любимом букете. – Но я отвлекся. Когда я посылал Чезаре вас искать, я сначала хотел узнать, на какого Нобля вы работаете, и скорректировать соответственно свои планы. Но теперь, когда выяснилось, что вы действуете свободно, я могу предложить вам нечто куда более выгодное. Я желаю взять вас к себе в ученики, поскольку вы невероятно невежественны в самых основах не-жизни. От этого глупца Жилярди вы никогда ничего не узнаете. Если вы хотите выжить в Реальном Мире, моя дорогая, вам нужен я.

– У меня есть «Aegrisomnia».

– Ну да, священное писание Жилярди! – фыркнул Панглосс. – Оно, конечно, временами полезно, но вы не могли не заметить, насколько эта книга неполна. Об ее истинном происхождении Жилярди не знает ничего. Автор ее был потрясающе талантливым деятелем по имени Палинурус. Жил, если я правильно помню, в тринадцатом столетии. Он создал исходный текст с иллюстрациями, страдая необычайной мозговой горячкой, и умер через несколько дней после завершения работы. Помилуйте, неужели вы думаете, что мы дали бы подобной вещи попасть в руки Жилярди, если бы ее можно было использовать? Нет, нам просто выгодно, чтобы его считали сумасшедшим. Мы уже давно пришли к выводу, что лучше всего прятаться прямо под носом у людей.

Я бы мог показать вам море интереснейших вещей, если бы только вы оставили свою иррациональную ненависть к нашему виду. Вы отрицаете собственную суть, пытаясь уничтожить все, что похоже на вас. Бесплодный жест, моя дорогая. Вы будто думаете, что быть человеком – это возвышенно, этим следует гордиться. Пройдут годы, и вы увидите, кто они на самом деле: близорукие зверьки, уничтожающие свой собственный мир. Да если бы не мы, они бы уже взорвали себя в ядерной войне тридцать лет назад.

– Вы хотите сказать, что блохи не дают собаке помереть?

– Если вам угодно так это сформулировать. Люди – это лишь немногим больше, чем гурт скота в бешеной гонке на бойню, а кого они по дороге затопчут, им все равно! Так что же нам, стоять и смотреть, как они уничтожат и свой мир, и Реальный?

– У вас это звучит и благородно, и самоотверженно... но я ведь так поняла, что вы радуетесь людскому страданию и боли?

– В большинстве случаев это так. Но какой смысл убивать всю человеческую расу ради одного хорошего обеда? Не будьте наивной. Ни одно из зверств, которые люди над собой совершали, не делалось по прямой команде какого-нибудь Притворщика. Честно говоря, до этого столетия мы были вполне пассивны. Только когда люди сдуру нашли способы уничтожить себя целиком и навсегда, мы почувствовали необходимость вмешаться.

– Мне трудновато представить себе вас защитником человеческой расы.

Панглосс пожал плечами:

– "Пастухом" – наверное, это будет точнее. Ведь не станет же фермер стоять и смотреть, как его стадо вымирает от ящура? Ни в коем случае. В наших интересах, чтобы раса людей не исчезла. Конечно, никто не обещает, что их будущее будет приятным. Но вы уходите от ответа на мое предложение. Вы согласны примкнуть ко мне?

– А что я должна буду делать в обмен на обучение?

– То, что вы уже делаете.

– Да, только не трогать ваши порождения.

– Именно. Подумайте получше, моя милая. Я вам предлагаю возможность титула. Станете маркизой, если не герцогиней!

– С тем же успехом вы могли бы соблазнять меня деньгами из «монополии».

По лицу Панглосса пробежала тень недоумения. Для Нобля очень неестественный поступок – отказаться от продвижения по общественной лестнице.

– Невероятно, – произнес он будто про себя. И обратился ко мне: – Я мог бы навести вас на Моргана.

У меня сердце подпрыгнуло, тело пронзил жар. Это было соблазнительно... очень соблазнительно. Ничего мне так не хотелось, как разорвать Моргана на части голыми руками. И Панглосс предлагает отвести меня к нему. Если...

Другая радостно дернулась навстречу этому предложению.

Ты будешь среди своих. Не надо будет притворяться или быть изгоем. Тебя примут такой, какая ты есть.

Я поглядела на Панглосса. Веселая шелковая рубашка, модные брюки. Наманикюренные ногти и тщательно уложенные волосы. Я всмотрелась. Высохшая мумия, безгубый труп, кожа цвета прогорклого сала.

Среди своих...

– Проваливайте к чертям!

Панглосс вздохнул:

– Дитя мое, почти все мои лучшие друзья родом оттуда. Я думал, вы пойдете мне навстречу, но в вас, как я теперь вижу, слишком много от Моргана. Что ж, хорошо. Я прикажу Чезаре проводить вас обратно. Чезаре! – позвал он экстрасенса. – Ответа не было. – Чезаре! – крикнул Панглосс так, что затряслись кости забытых мертвецов.

Ругаясь себе под нос, Панглосс протиснулся мимо меня заглянуть в угол, куда заполз его шестерка.

Чезаре сидел на корточках, прислонившись к нижней полке с мертвецами. У его ног лежали свеча и ложечка, с помощью которых он готовил свое лекарство, и вылившаяся бутылка минеральной воды. Свеча догорела до конца и погасла в лужице воска. Ложечку снизу покрыла копоть. Рука Чезаре была перетянута резиновым жгутом выше локтя, из вены свисала игла со шприцем. Медленно капала блевотина из уголка рта.

– Боюсь, для бедного мальчика вещество оказалось слишком концентрированным. Люди существа хрупкие.

Он говорил как домохозяйка, пытающаяся оценить, какую дозу лекарства надо давать любимому щенку.

Я отвернулась от этой инсталляции. Свежий труп посреди вековых покойников казался чем-то неуместным. Больше Чезаре не будут мучить голоса. Меня пробрал холодок: Чезаре умер, пока Панглосс развивал социологию Притворщиков. Знал ли он с самого начала, что дал слуге неразбавленный героин? Чем больше я об этом думала, тем сильнее мне хотелось выбраться из подземного лабиринта склепов и смерти.

– Осложнение. Кажется, мне придется проводить вас самому, – фыркнул Панглосс, направляясь к одному из узких проходов, ведущих в кубикулум.

– Подождите, а как же с ним?

Тело Чезаре скорчилось в позе, напоминающей молитвенную.

Панглосс оглядел склеп и пожал плечами:

– Он в хорошей компании.

В проходе было тесно и душно, пахло пылью и паутиной. Панглосс шел впереди, непринужденно болтая о странностях и пороках знаменитых мертвецов. Такое близкое соседство плотоядно настроенного вампира было мне неприятно, но я от него зависела – он должен был вывести меня из катакомб.

Примерно через четверть часа ходьбы Панглосс остановился и повернулся ко мне, продолжая непринужденный разговор:

– Кстати, вы помните, я вам говорил, что катакомбы – священная нейтральная территория? Так вот, мы с нее уже вышли.

Тусклые лампочки в потолке вдруг вспыхнули втрое ярче номинала и одновременно с шумом сгорели.

Панглосс набросился на меня, сдавив шею стальными пальцами. Глаза у милого доктора вспыхнули в угольной темноте как крысиные, когда я всадила нож ему в грудь. Серебряное лезвие вошло по рукоять, и Панглосс взвыл так, что мертвецы вокруг вздрогнули. Я ударила еще раз, но его уже не было.

Я поднялась на ноги, тяжело дыша и трясясь, как загнанная лошадь. На плече у меня была кровь – от укуса. Откуда-то из бесчисленных переходов, отходящих от главного коридора, слышались ругательства и визг, будто кто-то поджаривал кота. Наверное, я ранила Панглосса сильнее, чем сама думала. Держа нож наготове, я пошла дальше по цепи перегоревших лампочек и чувствовала себя как Гензель и Гретель, идущие по хлебным крошкам, когда злая мачеха бросила их в лесу помирать с голоду. Тут вспомнился огр-людоед с той стороны двери, и я захихикала.

Меня бросало то в жар, то в холод, суставы страшно болели, а голова, казалось, раскалывается по черепным швам. Какой-то яд, что ли, был в укусе Панглосса? Я вспомнила его рассказ, что вампиры вводят в своих жертв какую-то свою часть. Может быть, внутри меня Морган бился за власть с Панглоссом. Мне представилась эта смертельная схватка: у меня глубоко в животе бьются насмерть аристократ из высшего общества и рафинированный интеллектуал.

Не знаю, долго ли я брела по катакомбам в горячечном ступоре, но мне удалось не потерять нужный коридор. Несколько минут я пялилась на тяжелую дверь, и до меня доходило, что мой путь окончен. Петли были снаружи, а внутри не было ручки – только замочная скважина. Не заботясь о том, услышит меня огр или нет, я стала ножом, как отмычкой, открывать замок. Это было нетрудно: дверь была старая, а замок, по современным меркам, примитивен.

Дверь я открывала медленно, зная, что в любую минуту огр может вытянуть лапу и схватить меня за волосы. Живо представилось, как меня держат за ноги и опускают головой вперед в гостеприимно распахнутую пасть. Я отогнала видение и выглянула. Подвал был пуст. Огра не было.

С облегчением, но не теряя осторожности, я открыла дверь до конца и вошла в подвал. Судя по наклону лучей света, проникавших в окна на уровне земли, был конец дня. Я побежала по лестнице вверх, не обращая внимания на скрипы и стоны ступеней. Надо убраться отсюда, пока не вернулся огр.

Я уже вылезла на первый этаж и стояла в футе от полуразрушенной лестницы, когда заметила, что дверь наверху открыта. Когда Чезаре вел меня через эту виллу, она была заперта. Меня измотала лихорадка, и кости были будто свинцом налиты, но потребность исследовать комнату наверху оказалась непреодолимой.

Меня тянула вверх по лестнице сила, которой я не могла противиться и которую не могла понять – как игрушечные фигуристы, выписывающие пируэты на своих зеркальных озерах. Мне не хотелось видеть комнату наверху. Мне хотелось бежать с виллы и от ее стража-чудовища, но я шла вверх по ступеням, не отрывая глаз от полуоткрытой двери.

Когда на вилле была жизнь, в этой комнате была детская. Она была светлой, просторной, и до сих пор можно было разглядеть сказочных персонажей, украшавших лепнину потолка. Мебели не было, если не считать засаленного матраса в углу, покрытого грязными одеялами. Здесь пахло, как в клетке льва. На стенах на высоте человеческого роста виднелись потеки мочи.

По комнате были разбросаны игрушки – и новые, и старые, но все поломанные. Из сгущающихся сумерек на меня смотрела лошадка-качалка со сломанной спиной и покосившимся седлом.

Я шагнула за порог, переступив батальон согнутых пополам раскрашенных оловянных солдатиков. Стены возле постели огра были украшены иллюстрациями, выдранными из детских книжек. Я обо что-то споткнулась. Это была большая тряпичная кукла. Пакля ее волос съехала набок, одного пуговичного глаза не было. Меж полосатых ног зияла дыра, оттуда вылезала набивка. С возгласом отвращения я повернулась, чтобы покинуть логово монстра, и тут снова споткнулась. Обо что-то вроде оторванной руки большого пупса. Нет. Из нее торчал бугорок кости, когда-то входившей в плечевой сустав. Совсем не пупс.

Меня рвало громко и обильно, я очищалась от заразы Пан-глосса и так сосредоточилась на этой очистке, что не слышала, как вернулся монстр. Снизу донесся звук – гибрид рычания пантеры и визга летучей мыши, и огр бросился вверх по ступеням.

Дверь распахнулась и ударила в стену так, что повисла на одной петле. Огр стоял в проеме, капюшон монаха был откинут, обнажив мерзкое, нечеловеческое лицо. Людоед таращился на меня, раздувая ноздри, и в этих глазах мелькнула искра смутного узнавания. Потом он бросился, расставив руки и ревя во всю силу своих легких.

Я ушла в сторону, и пятьсот фунтов разъяренного огра ударили об стену так, что полетела штукатурка и дом задрожал. На месте удара огра появилась трещина. Монстр выплюнул кривой зуб, не обращая внимания на хлещущую из носа кровь.

Драться с таким монстром лицом к лицу – об этом не могло быть и речи. Черт его знает, есть ли вообще у него слабые места.

Я стояла спиной к створчатому окну, выходящему на задний фасад дома. Не думая о том, на что я буду падать, я ударила в окно спиной и полетела в неизвестность.

И оказалась в переулке со сломанной рукой и ушибленными ребрами. Приземлилась я в разросшемся саду и как-то сумела перелезть через стену, пока огр меня не обнаружил. Мне все еще было очень хреново, и несколько дней я оправлялась от действия укуса Панглосса. Одно время я отчетливо слышала у себя в голове его голос, зовущий объединяться с ним. Но это могла быть слуховая галлюцинация.

Вернувшись в Женеву, я не смогла заставить себя пересказать Жилярди свою встречу с Панглоссом и услышанные от него откровения. От них погибла бы его книга.

1978. Жилярди как раз искал издателя для своей новой книги, когда у него случился обширный инсульт. Я прекратила охотничьи вылазки и оставалась в Женеве. Когда я познакомилась с Жилярди, у него были глаза цвета сапфиров. После инсульта они стали выцветать, становясь с каждым днем бледнее. Было тяжело смотреть на него в таком состоянии, особенно помня, сколько в нем было раньше жизни, но меня донимало любопытство. Никогда раньше я не видела естественной смерти.

Он умер 2 июня 1978 года. Я была с ним, когда это случилось. К тому времени у него глаза выцвели до почти бесцветных, как у только что рожденного младенца. Левая сторона лица у него провисла, а левая рука была бесполезным куском мяса на кости.

– С-с-соня, – прошепелявил он, и мне показалось, что он бодрее, чем был весь день. – Ты это видишь?

Я оглядела спальню внизу, вверху, повсюду. Мы были одни.

– Что я должна видеть, Эрик?

Я повернулась и увидела, как закрылись его глаза, и мне не надо было до него дотрагиваться, чтобы знать, что он умер. Я долго сидела неподвижно, испытывая такое поглощающее ощущение потери, что его даже эмоцией назвать трудно, и только глядела на то, что осталось от моего учителя и друга.

Жилярди назначил меня своей главной наследницей и душеприказчицей. Я унаследовала дом, землю, семейное состояние и профессионально выполненные поддельные документы, дающее Соне Блу личность и прошлое.

Еще мне остались его записные книжки и машинописная рукопись о его величайшем открытии: обо мне. Эта книга должна была навеки похоронить мнение, что Эрик Жилярди был шарлатаном. Я ее сожгла до последней страницы в мраморном камине центрального холла.

Предав репутацию Жилярди огню, я села в свой «ягуар» и отправилась в Женеву. Несколько часов я бродила по улицам, и они привели меня на берег Женевского озера. По этому озеру катался на лодке Жан-Жак со своей возлюбленной дурой, Марией-Терезой, и здесь через пятьдесят лет после этого жена поэта родила чудовище.

Я точно знала, что в Европе мне ответов не найти. Я позвонила адвокатам Жилярди, ликвидировала все свое наследство, кроме двух книг, и купила билет на восток в один конец.

7

Направилась я в Японию, надеясь, что святые в шафрановых рясах и жрецы-убийцы в черном облачении могут знать о Реальном Мире больше, чем ученые и оккультисты Запада.

Ожидая сверхскоростной экспресс из аэропорта в Токио, я заметила девочку, одетую в тусклую форму японской школьницы, содранную со старых образцов немецких частных школ. Ей было лет двенадцать – тринадцать, но она казалась еще моложе.

Девочка жевала жвачку и листала книжку комиксов размером с телефонный справочник. Мелькнуло изображение женщины, полностью обнаженной, если не считать стратегически важных пунктов. Она стояла на коленях, уткнувшись лбом в пол, перед нависшим над ней великаном. Он был покрыт шрамами и татуировками, а вокруг его возбужденного члена обвилась ядовитая змея. Точнее, она обвилась вокруг того места, где был бы пенис великана, не вымарай его цензура.

Девочка пустила пузырь жвачки, перевернула страницу и стала читать дальше. На этой странице гигант приставил большие пальцы к глазам своей жертвы. Я поняла, что найти здесь ответы будет не так легко, как казалось.

Вскоре я обнаружила, что приезжать в Японию не надо было. Я бродила по человеческим муравейникам Токио, безуспешно разыскивая Притворщиков. В этом городе у всех были свои маски – неотъемлемая часть местной культуры. Притворяться кем-то другим – это для японцев вторая натура. Их мысли образовывали непроницаемую стену, и мне не хватало ни умения, ни желания их понять. Здесь я была еще более чужой, чем в Европе.

Но все же результат был для меня не совсем нулевой. Как-то раз я оказалась в огромном магазине в центре Токио. Был конец дня, и вся страна, казалось, именно в этот день решила заняться покупками. Несмотря на толпу, мне удалось сохранять личное пространство. Не знаю, почему люди старались не подходить слишком близко – то ли потому, что я Притворщик, то ли потому, что я гайдзин.

Как бы там ни было, я пошла по линии наименьшего сопротивления и позволила себе плыть в общем потоке. Японский вариант попсовой музыки ревел из динамиков, смешиваясь с рокотом тысяч непонятных голосов.

Толпа вынесла меня к лифтам. Там стояли две молодые японки, одетые в форму сотрудниц универмага. Обе были в белоснежных перчатках, и обе говорили искусственным фальцетом, как мышки из мультфильмов. Они постоянно улыбались, с машинной точностью движений кланялись посетителям и делали жесты, похожие на какой-то ритуал. Их руки качались, подобно стрелкам метрономов, указывая, какой лифт идет на какой этаж. Глядя на этих марионеток, не теряющих ни на секунду улыбок, снова и снова повторяющих автоматические жесты над непрестанным потоком покупателей, я вдруг ощутила подступившие слезы. Странно. Я даже над смертью Жилярди не плакала.

И внезапно я удивилась, когда увидела глядящее на меня сморщенное, как у священной обезьяны, лицо. Оно принадлежало склоненному человеку небольшого роста. Сначала я подумала, что это какой-то экзотический вид Притворщиков. Потом поняла, что передо мной просто очень старый человек.

– Вы уходить отсюда, – сказал он по-английски. – Не место вам.

Он поманил меня скрюченным пальцем и пошел прочь, пробираясь в толпе покупателей. Я пошла за ним, заинтригованная. У него была светлая розоватая аура, но я не могла понять, Притворщик ли он.

Скрюченный старик привел меня в традиционный японский дом, отделенный от уличной суеты старой каменной стеной. Он показал мне сад с причудливыми узорами из песка и выпил со мной чаю.

Его звали Хокусаи, и он был потомком мудрецов Синто и самурайских оружейников. Дед выучил его искусству «видеть дальше мира», и он приобрел умение определять людей и места, обладающие «силой».

– Вы сияла очень сильно. Если не слишком сильно. Иногда на краю света есть темнота. – Он морщился, не в силах точно выразить свою мысль по-английски.

Хотя, наверное, даже если бы я бегло говорила по-японски, нужные слова все равно найти было бы нелегко.

– Зачем вы позвали меня за собой?

– Я видел вас смотрела девушки у лифта. Темнота кушала свет.

Я кивнула, показывая, что поняла, и сморщенная обезьянья мордочка осветилась радостью. Впервые после смерти Жилярди мне было легко в обществе другого.

Старый джентльмен поведал мне, что в детстве дед рассказывал ему множество сказок о духах стихий, которые правили островами когда-то давно, еще до первого императора. Старый мудрец твердо верил, что эти духи вернутся еще при жизни его внука, и учил Хокусаи узнавать их черты. И теперь, кажется, предсказание деда сбывается.

Меня смутило гостеприимство старика и откровенность, по отношению к иностранцу, как я знала, необычная. У меня не хватило духу сказать ему, что он пьет чай с монстром. Хокусаи переделал серебряный кинжал, который подарил мне Жилярди, и превратил его в красивый пружинный нож. Драконий глаз, сделанный из рубина, был спусковой кнопкой. От платы Хокусаи отказался, утверждая, что делает это из чувства долга перед духом деда.

Пробыв месяц в Японии, я уехала в Гонконг. Хокусаи я больше не видела и о нем не слышала.

То, что произошло в Гонконге, должно было когда-нибудь случиться. Мне и так многие годы удавалось уходить от неизбежного. Гонконг – настолько чужое место для уроженцев Запада, даже для нелюдей, что там легко забыть о прошлом и будущем. В Гонконге есть только настоящее, и оно лишено времени.

Как-то я оказалась на большом базаре под открытым небом – если слова «под открытым небом» можно отнести к улице, забитой навесами рыботорговцев. Шум был ужасающий. Сотни и тысячи голосов вопили, заманивали и спорили на стольких же диалектах. Уличные сироты неопределимого пола и возраста лезли мне в глаза пачками, визжа: «Янки! Дешево! Купи!» Я после неудачи в Токио стала сканировать не всех подряд, а случайно выбирая из толпы. Тут-то я его и увидела.

Это был пожилой буддийский монах в шафрановом облачении, и над гладко выбритым лбом виднелся красный мазок. Он ковылял, опираясь на суковатую палку, но кто умеет видеть, тот не мог не заметить его силы. Монах остановился и поглядел в мою сторону. Безмятежные и округлые черты лица вдруг сменились лисьей мордой. Я попыталась пойти за ним, но дорогу мне перегородила группа местных теток, спорящих о цене на змею. Когда я добралась туда, где видела его последний раз, его уже не было.

– Вы кого искать?

Это спросил длинноволосый потрепанный китаец лет под тридцать. Он стоял, прислонившись к ближайшей двери, сложив руки на груди. Одет он был в сильно заплатанные американские джинсы и футболку с надписью «БРЮС ЛИ ЖИВ».

– Да. Здесь минуту назад был монах. Вы не видели, куда он пошел?

Китаец кивнул:

– Я видели. Я его знать. Я показать, куда он пошел. Десять доллар.

Увлеченная поиском, я, не вспоминая об осторожности, сунула ему в руку десятку. Он широко улыбнулся кривыми зубами цвета табачной пасты и повел меня цепочкой узких улиц, уходящих прочь от главных туристских маршрутов. Мы подошли к грязному и темному переулку.

– Здесь жить монах. Очень святой. Очень бедный.

Я в этом сильно сомневалась и знала, что сейчас произойдет, но не могла упустить ничтожного шанса, что он говорит правду. И сделала неуверенный шаг в переулок.

– Вы уверены, что это здесь...

Договорить мне не удалось. Я получила сильный удар по затылку и упала лицом на мостовую, метнувшуюся мне навстречу. Дура дурой. Руки моего проводника шарили у меня по карманам с ловкостью и быстротой профессионального мародера. Он нашел нож и прервал на время свое занятие, любуясь красотой работы, потом нашел кнопку и нажал. Нож выбросил лезвие. Грабитель наклонился и прижал острие мне к горлу, пустив капельку крови.

– Хороший нож. Есть деньги, янки? Доллар? Дорожный чек? Что есть у тебя? Что есть?

Мой ответ ему не понравился.

Пальцы моей правой руки стиснули ему шею, и глаза у него полезли на лоб. Он забыл, что хотел перерезать мне глотку, и попытался оторвать мою руку от собственной трахеи. Я чувствовала, как крошится гортань у меня под пальцами. В другой ситуации я бы просто сломала ему шею и бросила, но сейчас у меня было мерзкое настроение. Я чуть было не нашла – почти уже нашла, что искала, и тут этот гад сбивает меня со следа.

Цвет его лица менялся у меня на глазах. Язык у него распух и высунулся так, что уже был откушен наполовину. Грабитель пищал, как мышь, пойманная в коробке. С ленивым любопытством я заглянула ему в голову, посмотреть, что там за мысли у него перед лицом смерти.

Как сточная канава. Мой проводник оказался весьма мерзким образчиком. Несколько лет он провел во Вьетнаме, скупая осиротевших во время войны детей и продавая их в бордели Гонконга, Токио, Сеула и Манилы. Когда это стало невыгодно, он начал продавать наркотики американским солдатам, пока южновьетнамские власти не выперли его из Сайгона за неуплату взяток вовремя. Сейчас он заманивал иностранцев в темные переулки, обещая зрелища или секс, и убивал, забирая бумажники и часы. Это было куда безопаснее и проще, чем работать на якудзу или триады, а накладных расходов почти не было.

Я отшатнулась с отвращением – так мало человеческого было в моей жертве.

Так кто же из вас монстр, Соня? Ты или он?

Я вздрогнула. Другая никогда не обращалась ко мне прямо. Задыхающийся человек у меня в руке был похож на вывернутую перчаточную куклу. В углах губ у него выступила кровь, слюна и пена, а язык формой и размером напоминал черный пудинг.

Правда ведь, слово «монстр» несправедливо? Как ты думаешь?

Я чувствовала растущий в глубине моего существа голод. На лбу у меня выступил холодный пот, меня затрясло.

Чем так хороши слова «человек», «человечный», «человеческий»? Ты все время оплакиваешь свою человеческую сущность, отказываясь от силы и привилегий, которые твои по праву, – а все потому, что боишься перестать быть человеком. Ты не даешь себе делать то, что для тебя естественно, – только потому, что гордишься своей человечностью. А что такое – быть человеком? Это значит – быть как вот этот? И почему бы тебе не извлечь из него пользу? И обществу окажешь услугу...

Я стояла на вершине горы, и Сатана шептал мне на ухо. И я была слаба.

Он был так близок к смерти, когда я им овладела, что в нем уже не осталось страха – только покорность судьбе. Кожа его горла была немытой, отдавала потом и грязью. И еще почему-то имбирем.

Меня трясло, как от эротической страсти. Мягкая кожа под моими губами натянулась, и под остриями клыков бился слабеющий пульс, провоцирующий проникновение.

– Нет. Не могу, пусть он бандитское отребье. Не для того... не для того прошла я весь этот путь.

В самом деле? Ведь ты же с самого начала знала, что у него на уме. Знала, но пошла. Зачем? Разве не к этому вела тебя жизнь с той самой минуты, как ты попробовала человеческую кровь и тебе понравился ее вкус?

– Нет! Я могу купить кровь на черном рынке. А не вот так...

Ах да. Кровь в бутылках. Стерилизованная, как бы чего не вышло. Как это до офигения диетично. Соня, ты меня разочаровываешь... или нет?

Голод бился в животе темным шаром. Я нюхом чуяла, как кровь этого хмыря ждет меня по ту сторону кожи. Я не могла этого сделать. Я не буду...

Я это сделала.

Клыки вошли в тепло яремной вены, и мужчина вздрогнул. До чего же пресной и безвкусной показалась мне кровь из бутылок! Другая была права: ничто не может сравниться со вкусом крови прямо из жил. Разница как между пивом и шампанским. И так естественно было пить горячую, свежую людскую кровь, и я пила как человек, спасенный из безводной пустыни, боящийся упустить хоть каплю.

Меня окатывало наслаждение волна за волной. Пять лет я была проституткой, но сейчас впервые в жизни испытала оргазм.

Когда все кончилось, мой неудачливый убийца был очень бледен и очень мертв. Он остался в этом безымянном переулке, и там же осталась все, что было во мне человеческого.

Более растревоженная, чем просвещенная своим пребыванием на Востоке, я решила посетить место преступления: Лондон. Если пытаться выследить Моргана, то логично будет оттуда начать. Был 1979 год, десять лет после загадочного исчезновения Дениз Торн и моего тайного рождения.

С последнего раза как я здесь была, многое переменилось. Панковская музыка набрала популярности и перепрыгнула в Америку. Хиповские сантименты насчет мира и любви прокисли и превратились в злость и горечь. Но многое осталось и прежним.

Дискотека «Тележка с яблоками» за десять лет переменилась и превратилась в заведение «У Фагга». Жирные шлюхи в дешевых париках и с еще более дешевой косметикой вихлялись у столиков, безуспешно пытаясь привлечь внимание нескольких закоренелых алкашей. Они мрачно жевали резинку и грубо имитировали бедрами сексуальные движения. Немногочисленных посетителей это возбуждало не больше, чем дохлых головастиков.

Я подошла к стойке. В памяти всплыли образы модных девчонок и аристократов в шелковых рубашках.

Бармен глянул на меня без энтузиазма.

– Нет у нас работы. Еле-еле перебиваемся.

– Я не работу ищу. Вы знаете человека по имени Морган? Говорит, что он пэр. – Я протянула бармену пятерку.

Он пожал плечами:

– Вроде бы. Так он себя называет. Называл, точнее. Давно не появлялся.

– И как давно?

– Год или два. По мне, хоть бы его и вовсе не было. Каждый раз как он сунется, так наша лучшая девчонка смывается. Тут же собирает вещички, даже не известив, и с тех пор носа не кажет. – Он покачал головой. – Не понимаю. На хрена такому франту девицы этой породы? Я вот со своей женой познакомился на церковном вечере.

Куда бы я ни пошла, всюду говорили одно и то же: да, Моргана они знают, нет, когда он появится, не знают и знать не хотят.

Морган придерживался расписания, по крайней мере в Лондоне, и мне просто не повезло попасть в его мертвый сезон. Выходило, что может еще десять лет пройти, пока он появится, потому что для Притворщиков время мало что значит. Мысль, что придется ждать, меня бесила. Я хотела насладиться местью, пока еще могла почувствовать ее.

Пришлось утешиться очисткой Лондона и окрестностей от нежити.

Убирать выходцев с того света было достаточно просто, а вот с вампирами – теми, у кого хватало мозгов и умения сойти за человека – дело было другое. Они почти все маскировались под незаметных продавщиц и младших банковских клерков – таких, которых в толпе и не заметишь. Хотя я обнаруживала их без труда, им часто удавалось от меня ускользнуть.

Как-то в небольшом пабе Ист-Энда я заметила бледную девушку, сидевшую над пинтой пива за почерневшим столом. Она была неряшливо одета и вообще ничем не примечательна. Обыкновенная работающая девица за субботней кружкой пива. Но странно было то, что она подносила кружку к губам, а жидкости в ней не убавлялось. Я переключила зрение, чтобы посмотреть, на что она похожа в Реальном Мире.

На месте девушки сидела старая карга с мерзкой морщинистой физиономией. Заметив мой взгляд, она поставила кружку и вышла. Я бросилась за ней. Старуха двигалась куда быстрее, чем я ожидала, и уже оторвалась от меня на целый квартал. Она нырнула в какой-то проходной двор, которых тут было полно, я за ней, сжав в руках пружинный нож и предвкушая схватку. А ее уже не было. След простыл. Но как она узнала?

– Ты ее пыталась убить? Лапуля, ты когда последний раз в зеркало смотрелась? На тебе ж так и написано: КРУПНЫЙ ХИЩНИК.

Он возник из тумана, одетый в шелковый костюм цвета рептилии, с вонючей французской сигаретой, прилипшей к губе.Я ухватила его за грудки. Он несколько смешался, но страха в его голосе не было.

– Тише, лапуля! Костюм помнешь.

– Кто ты такой? Откуда ты...

– Откуда я знаю, что ты думаешь? Работа у меня такая.

У меня в мозгу мелькнуло что-то темное, быстрое и с острыми краями. Я хмыкнула и отпустила его костюм.

Он аккуратно поправил лацканы.

– Ты не волнуйся, я человек. Можно подумать, это что-то значит. Но кое-что я знаю. Знаю, что ты не человек, но ты и не из них.

– Ты... ты их видишь? Видишь Реальный Мир.

– Если ты это так называешь... в общем, вижу я эту фиг-ню. Когда-то я думал, что мамаша из ума выжила – она старушку в конце улицы обзывала оборотнем. А потом сам начал видеть.

Он усмехнулся, показав зубы как с рекламы зубной пасты.

Мне не нравилось стоять посреди улицы и толковать о Реальном Мире и особо не нравился смешливый юнец, появившийся невесть откуда и знающий мою тайну. Другая шепнула, что у этой проблемы есть быстрое и небескровное решение.

У него на лице мелькнул страх, тут же сменившийся хитрой ухмылкой.

– Ты их ищешь и убиваешь, бестий этих? В смысле, у тебя от одного их вида с души воротит, так? Но ты слишком на них подсела, лапуля. Они теперь тебя за полмили чуют. Вот, гляди.

Он вынул из кармана зеркальце и показал мне. Я с того самого вечера, как мое отражение захотело жить своей жизнью, в зеркала не смотрелась. Сейчас я поняла, что это было ошибкой.

Меня окружал алый нимб, пульсирующий в такт биению сердца. Я была похожа на православную святую.

– Вот потому-то они и линяют, как только завидят твое прекрасное лицо. Знаешь, что тебе нужно? Наводчик. Чтобы заманивал их туда, где ты их нормально схарчишь.

– Ну-ну. И что ты с этого будешь иметь? Кроме денег.

Он снова усмехнулся, и я вдруг заметила, что он потрясающе красив.

– У меня, лапуля, отличная голова для бизнеса. Первый класс. Скажем так: мне нужна небольшая защита. Есть тут один хмырь – даже пара хмырей, которые на меня имеют зуб.

Они думают, что я их в одном деле кинул. Только это неправда, конечно.

– Конечно, – отозвалась я, выходя из двора в переулок.

Мой спутник не отставал, продолжая говорить.

– Я проверил, ты свое дело знаешь. Отлично знаешь. Так как, лапуля?

– Меня зовут не лапуля.

– Как скажешь, лапуля. Так как, договорились?

– Как тебя зовут?

Он вдруг остановился, пялясь в туман.

– Черт бы побрал!

Он попытался скрыться обратно во двор. Громилы возникли из тумана – быстрые и безмолвные как акулы. Это были двое здоровых скинхедов, одетых в рваные джинсовые куртки и кожаные штаны. На запястьях у них щетинились металлом кожаные браслеты.

– На этот раз тебе не смыться, пидор гнойный! – зарычал один из них, хватая красавчика за зеленый пиджак. – Стиг, займись этой птичкой.

– А вот посмотрим! – Я схватила за руку того, которого назвали Стигом, и повернула эту руку в направлении, конструкцией суставов не предусмотренном. Судя по воплю, он был моложе, чем выглядел.

Первый из панков стукал моего нового напарника головой о мостовую. Поскольку волос у него не было, я схватила его зауши. Одно из них оторвалось – наверное, теперь уши не делают так хорошо, как прежде.

У экстрасенса текла кровь из носа, а левый глаз заплыл. Я перебросила его через плечо и припустила со всех ног. Трель полицейских свистков была уже близко.

– Да, так когда нас так невежливо перебили, я спросила, как тебя зовут.

– Джеффри Частейн... слушай, зови меня просто Чаз.

Семь лет, проведенных в обществе Чаза, были для меня... школой. Я узнала все гнусные забегаловки и мерзкие гадючники Соединенного Королевства, познакомилась с самыми последними подонками из тех, кто тянет из государства пособие. Только не поймите меня неправильно: от Чаза я действительно многому научилась.

Хотя телепатические способности у него не дотягивали до уровня Притворщиков, овладел он ими в изумительной степени. Он умел заглушать восприятие, чтобы не быть «включенным» круглые сутки; и еще он утверждал, что половина шизофреников, которые жалуются на «голоса», – это экстрасенсы, не умеющие регулировать громкость. Кроме того, он умел экранироваться от других экстрасенсов. Талантливый мальчик. Полный и окончательный подонок, но талантливый. Он был моим единственным другом.

Я даже не понимала, как мне не хватает кого-нибудь, с кем можно говорить, с кем не надо притворяться. Чаз был моим другом и конфидентом – а по временам и любовником.

Он приторговывал наркотиками («Я знаю, что тебе нужно» – это была его любимая фраза, чтобы зацепить клиента), не боясь репрессий со стороны недовольного клиента или конкурента-дилера. На улицах знали, что Чаза защищает кто-то – или что-то, – с кем лучше не связываться.

Он каждый раз, влипая в историю, надеялся, что я его вытащу, а происходило это регулярно. В восемьдесят третьем мы оба чуть не погибли, когда он связался с шотландским гангстером Эдвардом Магрудером по кличке Грубый Эдди.

Эдди славился жестокостью и нетерпимостью к предательству. Чаз устроил для него сделку, в которой свистнул кокаина на несколько сотен квидов, и Грубый никак не собирался дать Чазу этим хвастаться.

Он послал своих громил обработать Чаза. Это были ребята здоровенные, квадратные, одетые в дешевые костюмы. Я не собиралась давать им лупить Чаза, но мне малость надоело, что он все время на меня надеется. У него была тенденция к саморазрушению, а проявлялась она в том, что он кидал своих партнеров и выбирал себе врагов среди людей, которых лучше врагами не иметь. Так что я не сразу отбила своего наводчика у ребят Магрудера.

Поскольку у Магрудера были основания обижаться, я дала его людям легко отделаться и отпустила их со сломанной рукой каждого. Магрудер был по этому поводу другого мнения, и потому не прошло и суток, как возле берлоги Чаза появились еще двое ребят в дешевых костюмах, только на этот раз с оружием.

Один из посланных оказался в больнице с пробитым черепом, сломанными руками и разорванной селезенкой. Второй был подброшен к «легальному» предприятию Магрудера – это оказалась оптовая торговля ковровым покрытием. Следует сказать, что подбросила тело Другая, поскольку это она его убивала.

Я о второй стычке с людьми Грубого Эдди ничего не помню, кроме того, что один из них наставил на меня пистолет. В себя я пришла через несколько часов, за мили от места, где, как я помнила, до того была. Я плавала в крови, болели сломанные кости и внутренние травмы. Правое плечо болезненно пульсировало, потому что туда попала пуля.

Чаза я нашла у себя в квартире. Из своей берлоги он сбежал еще накануне, когда туда впервые заявились ребята Эдди. Мы оба знали, что Магрудер не из тех, кто легко отнесется к убийству своих работников. Я предложила, чтобы Чаз возместил Грубому Эдди стоимость украденного кокаина. Его эта перспектива не привела в восторг, но в конце концов он согласился – при условии, что я составлю ему компанию.

По подпольным каналам Чаз передал Грубому Эдди свое предложение, обещая встретиться с ним, если тот придет один. Магрудер передал, что наедине даже с собственной матерью встречаться не будет, и Чаз неохотно согласился на присутствие «личного телохранителя» с каждой стороны.

Местом свидания был выбран старый склад, выходящий на Темзу. Там воняло дохлой рыбой и еще менее ароматными отбросами. Когда мы пришли, Магрудер уже был на месте. Он сидел на старом контейнере, курил вонючую сигару и читал вечернюю газету. Заголовок крупными буквами: «МАЛЬЧИК, ЗАПЕРТЫЙ В ХОЛОДИЛЬНИКЕ, СЪЕЛ СОБСТВЕННУЮ НОГУ».

Грубый Эдди поднял глаза от газеты, задумчиво жуя сигару.

– Не верил я сначала, когда мне ребята сказали, будто это девка. Ребята у меня смелые, не из тех, знаешь, кто побежит и будет страшные сказки рассказывать. – Глаза Магрудера остановились на мне. – Ну, не всегда все так есть, как кажется. Моя бабуля, она всегда так говорила.

Из всего народа Соединенного Королевства Чаз сумел насолить королю бандитов, который был еще и Притворщиком! На самом деле Грубый Эдди был Притворщиком только наполовину. Огровское наследие явно проглядывало в тяжелом сложении и грубых чертах лица, но в основном он был человеком.

– Чего ты мне не сказал, что Магрудер – наполовину огр? – прошипела я в ухо Чазу.

– Да не знал я! Я его никогда раньше не видел.

Впервые у меня не было оснований не верить оправданиям Чаза.

Чаз прокашлялся и выступил вперед.

– Я, это, деньги принес, Эдди. Они у меня с собой. – Он показал саквояж. – Это же было недоразумение. Так что, может, Эдди, закончим с этим? И кто старое помянет, тому глаз вон.

Грубый Эдди поглядел на протянутый саквояж долгим взглядом, и глаза с тяжелыми веками были как у ящерицы, которая греется на солнышке.

– Ты же знаешь, друг, я за час больше зарабатываю. Тут не в деньгах дело. Тут, понимаешь, дело в принципе. Отпущу я тебя сейчас, и весь Лондон будет знать, что любой панк может наколоть Эдди Магрудера, и ничего ему за это не будет. Вот, значит, почему я и решил позвать на помощь. – Магрудер махнул сигарой, и здоровенный кусок темноты отделился от тени склада. – Знакомьтесь: мой двоюродный брат, Джорди.

Этот огр возвышался горой над своим полукровным сородичем. Даже различие высоты и сложения не могло скрыть фамильного сходства. Огр что-то буркнул на родном языке, и Магрудер приподнял бровь.

– Чего? Кажется, Джорди малость знаком с твоей подругой.

Огр когтистым пальцем величиной с небольшую колбасу сдвинул шляпу на затылок, и лоб его сморщился от непривычной работы мысли. Это был тот огр в одежде монаха.

– К...! – завизжал Чаз, запустил саквояжем в Магрудера и бросился к выходу.

Огр взревел как лев и прыгнул за ним. На третьем шаге длинных дубообразных ног Джорди схватил Чаза и поднял его за шкирку, как щенка.

Чаз взвыл.

– Я бы на твоем месте забеспокоился, девушка, – посоветовал Грубый Эдди, наклоняясь подобрать саквояж. – А то Джорди сейчас малость проголодался.

Проклиная огра и долгие зимние ночи севера, от которых появляются на свет такие подменыши, как Грубый Эдди Магрудер, я бросилась Чазу на выручку.

Джорди перехватил руки и держал Чаза за лодыжки. Я врезалась в огра, когда он уже начал задирать вверх свои горилльи лапы. Огры любят пожирать добычу с головы. Не знаю, почему, но это так. Джорди выпустил Чаза и отмахнул меня лапой размером с телефонный справочник. Чаз без малейшего промедления вскочил на ноги и оставил меня наедине с двоюродным братцем Магрудера. Джорди, увидев, что добыча удирает, бросился было догонять.

– Джорди! – Огромная лысая голова повернулась ко мне, на миг отвлекшись от жертвы. – Ты меня помнишь, Джорди? В Риме? На вилле?

Почти слышно было, как проворачиваются в этой голове ржавые шестеренки. Брови то сходились, то расходились. Потом в обезьяньих глазах мелькнуло узнавание, и губы раздвинулись, обнажив полный рот ножей.

Я прыгнула ему навстречу, уходя под руки, чтобы вогнать нож поглубже в бок. Лезвие прорезало его одежду, но скользнуло по ребрам, как по резине. Даже царапины не осталось!

Джорди испустил охотничий клич, раздувая горло как воющая обезьяна. Сжав меня в лапах, он стал давить, кроша мне кости, а его клыкастая морда была в дюйме от моего лица. У меня перед глазами поплыли темные круги, а огр хохотал, обдавая меня вонючим дыханием. Будто стоишь с подветренной стороны от бойни в жаркий летний день.

Мои пальцы все еще сжимали нож, хотя рука у меня была прижата к боку. Я бешено извивалась, стараясь ее освободить. Огра это и забавляло, и возбуждало, и он стал лизать мне лицо длинным и шершавым языком. Я уже мысленно видела себя оскверненной, а потом переваренной. Он все еще пытался решить, убить меня до изнасилования или после.

Свое отвращение к манере огра ухаживать я выразила, сумев вырвать руку и всадить нож ему в правое ухо по рукоять. Нож вошел гладко, будто они с этим ухом были созданы друг для друга.

Огр взвыл и выпустил меня, чтобы схватиться за торчащее у него в мозгу оружие. Я оценила свои травмы: всего несколько сломанных ребер и вывихнутое плечо. Джорди шатался, размахивая руками и визжа, как перепуганная свинья, пока не свалился мордой вниз, заткнувшись на середине визга. У него текла кровь из носа, уха и рта. Я вытащила лезвие, на всякий случай повернув его в ране, и поспешила прочь, пока Грубый Эдди не стал искать своего кузена.

К счастью, у Эдди Магрудера не было времени вызвать себе на помощь больше родственников. По неизвестной причине его машина взорвалась через два дня после нашей «деловой встречи» на складе. Оптовая торговля коврами иногда бывает опасным делом.

Забавно, что мне не удается вызвать образ Чаза. Лицо его я вижу, но оно расплывается, как в старом киноаппарате, когда лента проскакивает на звездочках. И все дергается. Помню последнего вампира, которого я убила в Лондоне. Чаз пошел в бар геев в районе с дурной славой. В барах всегда полно вампиров, не говоря уже о варграх и инкубах. Эти истинные хищники находят естественных жертв среди тех, кто живет на периферии людского сообщества: гомосексуалисты, проститутки, наркоманы, бездомные – это для Притворщиков основной продукт питания.

Чаз подцепил красивого молодого человека, одетого в облегающие твидовые брюки с отворотами и в столь же тесно облегающую белую футболку. Этого вампира Чаз повел в заброшенный дом. Он частично развалился, и там, где был раньше потолок первого этажа, зияла дыра. Я притаилась наверху и глядела, как мой наводчик заманивает обреченную жертву в ловушку.

Прыгнув сверху, я насладилась долей секунды свободного полета, обрушилась на ничего не подозревающего вампира и прижала его к полу, сев верхом на спину.

Он оказался силен и зол, как тигр во время гона. Я сумела пырнуть его раз, потом другой, и тут он перевернулся, и я впервые увидела его лицо. Я застыла, занеся нож для смертельного удара.

Чаз тоненьким голосом вопил:

– Убей его, убей! Убей, Бога ради!

Но я не могла. Меня парализовало. Этого гада я знала.

Вампир извивался и царапался, как бешеная кошка, но я не могла вогнать нож. Последний раз я видела его за рулем «роллс-ройса» цвета дыма, и он был одет в ливрею шофера.

– Где он? Где он? – Я не узнала своего голоса. В горле у меня стоял вкус желчи и крови. Ярость поднялась до уровня почти эйфории. – Где он? Я знаю, что ты – его порождение, я тебя с ним видела!

Вампир мотал головой, нечленораздельно мыча. Паралич отпустил меня, и я ударила кулаком ему по зубам. Как его клыки драли мои пальцы, я не почувствовала. Кровь у него была густая и темная, как отработанное моторное масло. Но я видела только дьявольскую усмешку, обернувшуюся к Дениз, когда она колотилась в стеклянную перегородку. И я полоснула лезвием поперек красивого лица, распоров кожу и мясо до костей.

Вампир-шофер вскрикнул и схватился за лицо, столкнув меня с груди.

Чаз кричал, чтобы я прекратила, пока он не удрал, а вампир бросился, шатаясь, к двери.

Ослепший на один глаз, он все же сумел вывалиться наружу и упасть на улицу. На ступенях остались вязкие пятна, а белая рубашка вампира приобрела цвет засохшего кетчупа. Он поднялся на ноги, хватаясь за ближайший фонарный столб – как изображают пьяных в мюзик-холлах.

Я вылетела из дома, Чаз за мной. У меня было твердое намерение затащить вампира обратно в дом и продолжать допрос, пусть придется даже сдирать с него кожу слоями.

Нож срезал верхнюю губу и левую щеку вампира, обнажив зубы и верхнюю челюсть. Казалось, что он снова скалится в мой адрес – может быть, поэтому я потеряла над собой контроль.

Подняв руку в жалкой попытке отвести удар, вампир успел произнести:

– Не...

Может быть, он хотел мне сказать, что не знает, где Морган. Или что-нибудь другое – я не знаю. Мне уже было все равно. Я лежала на заднем сиденье «роллс-ройса», который вел шофер с острозубой ухмылкой. Нож вошел в правый глаз, ушел в губчатую мякоть лобных долей, отделив левое полушарие от правого. Я его еще и повернула в ране.

Вампир соскользнул с ножа и растянулся в канаве под фонарем. У меня шумело в голове, будто кончалось действие огромной дозы транквилизаторов, я еле осознавала, что стою на лондонском тротуаре рядом с быстро разбухающим трупом, и на меня смотрят десятки прижатых к стеклам лиц из-за оконных штор.

Чаз тянул меня за рукав.

– Соня, очнись! Что с тобой такое? Ты чуть не облажалась!

Вот как я вернулась на родину. В последний раз я там была изнеженной богатой деточкой, и вся жизнь лежала передо мной, как вечернее платье в ногах кровати. А теперь я уже даже не была я.

Девушка из общества, проститутка, охотница на вампиров, сама вампир – никто не скажет, что у меня была скучная жизнь.

Чаз примкнул ко мне в последнюю минуту. Это оказалось ошибкой. Самые мерзкие гадючники американского дна были для него слишком приличны. В них не чувствовалось истории.

Он только ныл, как ему не хватает клубов Сохо. Это он обратил мое внимание на Кэтрин Колесс.

Черт, что такое? Все прыгает и мечется, как картинка в дешевом телевизоре. А странно то, что все это так знакомо... будто так и должно быть. Я даже подумать не могу про Кэтрин Колесс, чтобы сигнал не стал путаться.

Мы управляем вертикальной разверткой. И горизонтальной – мы.

Ага, хрен тебе! Что тут творится? Если это твои штучки...

Мои? А чего бы я тебе мешала жевать твой скучный монолог? Я же его всего полгода слушала в каждом сне. «Ах, я бедняжка, меня превратили в большого злого монстра!» Дай передохнуть! Нет, я люблю переключать каналы, но это не я тебе создаю технические трудности. Копай глубже.

Глубже?

Ладно, трави дальше. Сама поймешь.

Чаз мне как-то показал статью в мерзком таблоиде, который приволок домой. Там была фотография сестры Кэтрин Колесс, в красно-бело-синем спортивном костюме, с микрофоном в руках. Косметика у нее на лице побежала. В правом нижнем углу была вставлена еще одна фотография, обрезанная. Это была фотография Ширли Торн, жены промышленника Джейкоба Торна и матери пропавшей Дениз Торн.

В статье говорилось, что миссис Торн вбухала в церковь Колесс целое состояние в попытках связаться с давно пропавшей дочерью.

Я послала Чаза к Колесс на разведку, проверить, есть ли правда в слухах о ее диком таланте. Он пропал надолго. Черт, думать тяжело.

Ты давай, рассказывай.

Встретиться... Мы должны были встретиться на спортивной площадке после полуночи. Он стоял под баскетбольной корзиной... почему так трудно? Я подошла сзади. Он обернулся. Он улыбался. Как всегда. Я не успела спросить про Колесс, как он меня поцеловал. Не сказал ни слова, просто поцеловал. И выстрелил мне в живот в упор. Отключил меня... свалил без сознания. И убежал, не оглядываясь. Умный мальчик, он понимал, что сшиваться рядом лучше не надо. Мне в брюхо всадили таблетку. Вроде транквилизатора...

Руки. Меня хватают руками. Ставят на ноги. Черт, ставят на ноги. Но он не сказал им правды. Не сказал всей правды. Боль, ярость – так трудно было сохранить контроль, что пробилась Другая. Люди вопили, кровь у меня внутри и снаружи. Кто-то повторял слово «антихрист» как мантру. А потом... потом...

Ну, неужто ты не расскажешь этот волнующий эпизод?

Не могу. Когда пытаюсь вспомнить, только помехи, белый шум...

Слабачка! Что ты умеешь – так это только распихивать подонков-байкеров по мусорным ящикам, но первый же барьер антипатии, и ты хнычешь, как сопливый младенец!

Что ты несешь?

Слушай, умница, ты эту проклятую автобиографическую сагу мусолила каждый сон за последние полгода, и за этот первый барьер никогда не могла пройти. Никогда. Я тебе спускала... ну, потому что меня это устраивало. Но на этот раз пора рассказать до конца, Соня.

Нет.

Много говорить не придется.

Нет. Ты лжешь. Ничего там нет. Ты меня не уболтаешь туда смотреть.

Да Бога ради, лапу ля.

Барьер исчез, мне в голову врывается раскаленный добела рев помех, я пытаюсь что-то крикнуть, чтобы прекратили, но бесшумный шум забивает рот и нос, и я тону в пустоте.

В черепе щелкает выключатель, и будто прожектор выхватывает из темноты мой мозг. Там что-то есть. Что-то большое, мощное, злобное. Пальцы лазерного света ощупывают контуры лобных долей. Я не могу шевельнуться. Не могу думать. Не могу дышать. Туда вторгся не осторожный тихий вор вроде Чаза, а вандал с намерением обшарить все, и ему наплевать, что при этом поломается. Память лопается, и прошлое вытекает наружу, наполняя голову тысячей чувств одновременно. Я представляю себе, как сгорают синапсы, плавятся предохранители. Существо у меня в голове достает до дна, но и этого ему мало. Оно хлопочет возле запора, отделяющего мой разум от Другой. Я чувствую, как оно тянет у меня в мозгу что-то, как тянут щипцы больной зуб.

И тут ад срывается с цепи.

Не могу я! Не могу! Не заставляйте меня!

Что тебя не заставлять?

Послушай, не заставляй меня. Не выйдет. Она меня не отпустит.

Кто тебя не отпустит?

Она!

Чего ты боишься? Что тебя так пугает, что ты предпочитаешь сойти с ума, только бы не смотреть? Что там, Соня?

Заткнись! Заткнись! Не буду смотреть, не буду тебя слушать.

Кто поставил этот барьер, Соня? Колесс? Вряд ли. Кэтрин Колесс умеет сокрушать стены, но понятия не имеет, как их строить. Нет, Соня, ты знаешь, кто построил эту стену. Это ведь Дениз?

Дениз мертва!

В самом деле? Отчего бы тебе не посмотреть?

Лжешь, лжешь, лжешь!

Чего боится Дениз? Договаривай до конца, Соня. Чего боится Дениз?

Тебя.

Меня?

Она боится, что Жилярди ошибся, и ты совсем не то, что он думал. Что ты не демон из ада. Что нет никакой Другой и нет Сони Блу, а есть только Дениз.

Ну, не так уж оно страшно? В прошлый раз ты хныкала и готова была сойти с ума, лишь бы не допустить такой возможности. И посмотри, до чего тебя это довело? Держалась за свою человеческую сущность и допрыгалась! Ты дала Колесс заряженный пистолет и попросила выстрелить в упор!

И это правда?

Что – это?

Правда, что мы с тобой обе не настоящие? И мы – только две стороны воображения Дениз Торн?

До тебя дошло. Если бы я даже это знала и рассказала тебе, ты бы мне поверила?

Но если это правда, то меня нет. И тебя тоже нет. Тебя это не тревожит?

Может, и так. Но мы же обе здесь?

Но...

Пора просыпаться.

Клод нагнулся над недвижимым телом. Он ее нашел днем полностью одетой, вплоть до неизменных солнечных очков. Сначала казалась, что она не дышит, и пульс у нее был ненормально редким. То ли сон, то ли кома.

Остаток дня Клод провел возле тюфяка, наблюдая, не выкажет ли его тюремщица признаков жизни. Раз или два он задремывал и тут же просыпался от ярких сновидений, в которых человека забивали тростью до смерти, и мелькало разлагающееся острозубое существо в темных очках. Чтобы скоротать время, он пытался читать старую книгу в кожаном переплете, но текст был совершенно непонятен, а половина страниц мелькала барочными геометрическими узорами. Кроме этой, на чердаке была только еще одна книга – тоненькая, написанная по-немецки, и Клод листал «Исчезнувших», разглядывая фотографии Дениз Торн.

Забавным – по крайней мере с точки зрения Клода – было то, что он мог сбежать в любой момент. Но решил этого не делать. У него было слишком много вопросов, а Соня Блу была единственной нитью, которая могла привести к ответам, нравится ему это или нет.

Тени на чердаке стали удлиняться к вечеру, когда мышцы ее рук, ног и лица начали сокращаться и расслабляться. Клоду вспомнилась мертвая лягушка из школьного биологического кабинета, подключенная к батарейке.

Живот женщины резко задергался – это заработали легкие. Пальцы, скрюченные на ребрах, разогнулись с треском сухих листьев.

– Как ты? Я думал, ты заболела.

Первая ее мысль после прихода в сознание была такая: «Я убью эту суку». Но вслух она сказала другое:

– Ничего, все в порядке.

8

Реальный мир

Кэтрин Колесс стояла у окна спальни и глядела, как наступает ночь. На ней было все то же розовое неглиже, что и вчера, парик был надет на пенопластовую болванку, стоящую на столе. Потягивая хайболл, Кэтрин играла прядью своих настоящих волос.

Ей вспомнился день, когда Зеб ее проинформировал, что у жен пророков и политических деятелей не бывает волос мышиного цвета. Парик был идеей Зеба, как и многое другое. Паства, объяснил он, окраску волос не поймет, а вот парик... Да ведь их мамаши носили парики. И Зеб оказался прав. Как всегда...

Ладно, как почти всегда.

Кэтрин смотрела на свое призрачное отражение в стекле. Без парика и косметики она была очень похожа на мать. Эта мысль заставила ее нахмуриться, и сходство стало резче. Теперь она была точно как мать.

Вспоминать о своей семье Кэтрин не любила. Стоило ей вспомнить Северную Каролину, как тут же подступили призраки.

Эти мерцающие тени были с ней всегда, сколько она себя помнит. Но теперь... теперь они вроде бы обрели массу и вещественность, размеры и формы, узнаваемые черты. Кэтрин подумала, не сходит ли она с ума. Может быть, действительно она теряет рассудок. Но тревожила ее именно возможность, что она не теряет рассудок.

С кровати в форме сердца, занимавшей почти весь будуар, донесся вялый стон. Кэтрин глянула на холм простыней цвета сахарной ваты. Тени, подступающие со всех сторон, обратились в туман.

Векслер. О нем она почти забыла.

Простыни резко шевельнулись и застыли. Кэтрин презрительно фыркнула, допивая бокал. Векслер! Надо же, какое разочарование. Как она могла так обмануться, уговаривая себя, что из него выйдет нормальный консорт?

Нет, меж двух простыней он вел себя вполне адекватно. Но у него не было смекалки Зеба и беззаветной преданности Эзры. Как она могла доверить ему такую тонкую и потенциально опасную вещь, как справиться с этой Блу? Эзра бы просек ложный блеск этой посредственной знаменитости сразу же. Но когда ей пришлось включать в свои планы Векслера и его заведение, Эзры уже не было в живых. Его убила та самая мерзость, которой этот идиот Векслер позволил потом удрать. Кэтрин направила в сторону кровати осколок своего гнева и усмехнулась, когда Векслер захныкал, как ребенок во сне.

Она снова стала смотреть в наступающую ночь. Стали один за другим включаться огни охранной сигнализации, установленные в земле и на ветках деревьев.

Она смотрела на своих служащих в одинаковых темных костюмах и узких галстуках, обходящих периметр виллы. Почти все они были из отборных охранников, из тех, которых Эзра прозвал «колесники». Они были ей преданы, и она позаботилась, чтобы в этой преданности смешались в нужной пропорции религиозное благоговение и ярость питбуля. Они были готовы ради нее лгать, мошенничать, красть и убивать – и часто все это делали.

Эзра не одобрял ее методы обработки колесников. Бедный старомодный Эзра.

– Если это не было необходимо при жизни Зебулона, отчего сейчас это так важно?

– Когда Зеб был жив, много что не было необходимо. Платить им – этого мало, Эзра. Я хочу иметь твердую уверенность, что ни один из них не переметнется и в случае чего не даст показаний. Ты меня понял, Эзра? Это для защиты нашей церкви!

На самом деле он не верил ее речам, но никогда не препятствовал. А если бы он возразил, она бы перестала? Да нет. Эзру она любила, но он не умел внушать ей страх, как умел Зеб.

Один из охранников остановился, увидев ее в окне. Кого – или что – он с ней ассоциировал? Кэтрин попыталась вспомнить этого колесника и его любимый конек. Из них столько зацикливались на собственных матерях... А, да, Деннингс. Желанием его сердца была Софи Лорен около 1962 года. Кэтрин отодвинулась от окна. Деннингс вздрогнул, будто от внезапного холода, и пошел дальше.

Поддерживать не рассуждающую преданность среди колесников было до невозможности просто. Все, что надо было, – это врубиться в нужную фантазию и построить правильную иллюзию. Эту форму обработки она называла «Желание сердца». А секс – лучшее время для промывки мозгов.

Кэтрин нравилось выражение их лиц, когда эти ребята залезали на знаменитых кинозвезд, глав государств или профессиональных спортсменок, но ничего не могло сравниться с ужасом и виновной радостью тех, кто неожиданно для себя взрывался внутри собственной матери.

Эдипов комплекс встречался наиболее часто, хотя иногда, если с ним небрежно работать, давал неприятные побочные эффекты. Как у того мальчика, который выдавил себе глаза. Это было очень некстати. Но большинство ее «рекрутов» были людьми сомнительной нравственности и с понятием «...твою мать» сталкивались не впервые.

Колесники служили ей без вопросов и сомнений ради того, чтобы воплотить еще раз свои самые смелые мечтания. Она вовсе не собиралась устраивать кому-либо второй сеанс, но поддерживала в них веру, что это возможно. Зато наказания от нее они получали куда как чаще.

Она подошла к бару и налила себе еще виски из графина с портретом Элвиса. Со стены над баром улыбался ей большой портрет покойного мужа.

Она явилась на свет в крикливом семействе белого отребья, дочь Джереми и Анны Скаггс, третья из восьми детей. Тогда она не была Кэтрин. Мама назвала ее Кэти-Мэй, и была она сопливой девчонкой с ободранными коленками, полуголодной дворовой обезьяной, не знающей ни учения, ни доброты в глуши холмов Каролины.

Джереми Скаггс работал на лесопилке – когда мог получить работу. Папаша любил, когда в брюхе полно выпивки, а религии в нем всегда было полно, и в таком состоянии ему было на все наплевать.

– Бог не оставляет детей Своих, – любил он повторять. Но Бог, наверное, засмотрелся в сторону, когда папаша потерял левый мизинец, а потом первый сустав правого указательного. Когда он себе отрезал левый безымянный до второго сустава, хозяин лесопилки не стал его больше нанимать. Папаша обозвал его коммунистическим дьяволопоклонником.

Мама брала на дом стирку. Кэтрин не могла припомнить, чтобы мама смеялась или улыбалась. Голос у нее, когда она давала себе труд говорить, был гнусавый, как писк гигантского комара. Она была на десять лет моложе папаши, хотя по виду этого не скажешь. Оба родителя казались очень старыми, лица их осунулись и стали рябыми от беспросветных лишений. Они были похожи на печеные яблоки, которые бабуля Тисдейл летом продавала туристам.

Детство Кэтрин состояло из грязи, голода, непосильного труда и страха. Насилие – в виде папашиных пьяных тирад – было ежедневным событием, вроде завтрака или ужина, только более регулярным.

С братьями и сестрами она не особенно водилась и относила это на счет того, что была первой у матери дочерью и единственной, кого мать назвала сама. Папаша был в запое во время родов, и страшно возмутился, узнав, что она выбрала имя не из Библии.

Кэтрин никогда не играла с братьями и сестрами, предпочитая общество вымышленной подруги по имени Салли. Играя в разные «как будто», она воображала, что богата и живет в большом доме с водопроводом и электричеством. Это было ближе всего к тому, что можно назвать детством.

Когда папаша узнал, что она ведет разговоры с невидимой подругой, он озверел и выдал ей по первое число. Она одержима дьяволом, и его надо из нее выбить, иначе ее ждет вечное проклятие. Потом папаша потащил ее к местному проповеднику по имени преподобный Джонас, чтобы ее спасли должным образом.

Преподобный Джонас был жирным белобрысым верзилой и имел красный нос размером с картофелину. Он выслушал папашу насчет ее отношений с Салли, хмыкая, кивая и глядя на Кэти-Мэй водянистыми глазами. Потом он сказал, что будет над ней молиться, а папаша пусть подождет снаружи.

Когда папаша вышел, преподобный Джонас расстегнул штаны и показал Кэти-Мэй свою штуку. Ей тогда было только шесть, но она уже несколько таких повидала, а потому штука преподобного ее не особо напугала или впечатлила. Преподобный застегнулся и произнес молитву Господу.

Салли перестала к ней приходить, и Кэти-Мэй постепенно забыла придуманную подругу. Слишком много было у нее работы, чтобы тратить время на такие глупости. Она помогала матери содержать дом и приглядывать за малышами – они все сливались в одно аморфное безымянное личико с мутными глазами и засохшими грязными соплями под носом.

Жизнь в семье Скаггов никогда не была сахаром, но когда ей исполнилось двенадцать, тут-то и стало по-настоящему плохо. У нее начались месячные, и мама стала как-то странно на нее поглядывать. Папаша тоже поглядывал странно, но по-другому. Как преподобный Джонас, когда читал молитву, только не так робко.

Иногда он приходил домой, сильно нагрузившись, мама встречала его на крыльце, они начинали ссориться, и он пускал в ход кулаки. Отлупив ее как следует, он бывал такой усталый, что надо было сначала малость поспать, и мама ложилась вместе с Кэти-Мэй. Они знали обе, что все равно пройдет немного времени, и папаша придет за тем, чего хочет, но таков был ритуал, который мама чувствовала себя обязанной выполнять.

Может, поэтому она и созналась. Надеялась, наверное, что признание снимет остроту того, что было неизбежно.

Она рассказала папаше, что он не отец Кэти-Мэй.

Тринадцать лет назад, когда мама была молода, а детей у нее было всего двое, в дом явился незнакомец. Папаша был на лесопилке, а мама стирала в большой лохани во дворе, когда он появился откуда ни возьмись и попросил воды. Ничем не примечательный был человек, обычный сельский бродяга в поисках чего перехватить. Но глаза у него были... Следующее, что мама помнит, – это как стоит с задранными юбками, а бродяга дерет ее раком на крыльце среди бела дня. Согласилась она или нет, она не помнила. Она даже не помнила, высокий он был или низкий, толстый или тощий. У него это заняло очень немного времени, даже по сравнению с папашей, и как только он кончил свое дело, так тут же исчез. Даже спасибо не сказал. Мама одно время думала, что это все был какой-то очень живой сон... пока не увидела глаза своей новорожденной дочери. Глаза у Кэти-Мэй были отцовские.

Папаша отплатил маме за наставленные рога двумя подбитыми глазами и рассеченной губой, а потом занялся Кэти-Мэй. Она попыталась удрать, отчего папаша взбесился еще больше. Вид крови, хлещущей из ее носа, завел папашу на большее, чем просто битье. Он отволок ее в сарай за домом и изнасиловал на дощатом неструганом полу, так что все ягодицы истыкались занозами, а потом, с опухшими глазами и кровоточащим пахом, бросил в угол на кучу джутовых мешков. Папаша сообщил с той стороны двери, что не даст ей «поганить» его настоящих детей, и будет она сидеть в этом сарае до конца жизни. Или пока ему не надоест.

Сперва Кэти была не способна думать. Мозг лежал в голове комком холодной бесчувственной глины. Она надеялась, что так будет всегда, но понимала, что это было бы слишком хорошо. Несмотря на грызущий голод, она плачем сумела себя убаюкать.

И ей приснился странный сон.

Приснилось, что к ней снова пришла Салли. Ее было видно не очень ясно, но голос Салли звучал в голове у Кэти-Мэй, внутри.

– Ты хочешь отсюда выбраться? Хочешь, я заберу тебя отсюда, от боли и от плохого? Если согласишься, мы заключим уговор. Я всегда буду с тобой и никогда не уйду. Хочешь?

– Да.

Салли метнулась вперед, ее руки распахнулись обнять Кэти-Мэй, и в этот краткий миг Салли стала ясно видна. Кэти-Мэй хотела крикнуть, отказаться от своего слова, но было поздно. Руки Салли сомкнулись на ее плечах и будто ушли внутрь, как тающие на языке снежинки, и Салли исчезла. Исчезла ли?

Ей приснилось, что она из своего сарая видит все происходящее в доме. Мама с папашей спят бок о бок в старой железной кровати. С мамой лежит самый маленький, умостившись в теплой нише между маминой правой рукой и грудью. Каким-то образом Кэти-Мэй знала, что все это ей показывает Салли. Ей снилось, что Салли велела маме встать. Мама встала. Потом приснилось, что Салли велела маме пойти в кухню и взять разделочный нож. Очень большой, страшный с виду и очень острый.

Салли велела маме перерезать папаше глотку. Поскольку он хорошо нагрузился, а от затраченных усилий устал, это было проще простого. Хлынувшая из горла кровь растеклась на простыне темным ореолом вокруг головы.

Салли велела маме пойти к каждому из спящих детей и сделать так, чтобы их сон уже никогда не кончился. Проснулся только маленький и успел заплакать, но мама аккуратно взрезала ему горлышко от уха до уха. Она отлично умела резать поросят.

Во сне Кэти-Мэй Салли велела маме отпереть сарай. Странно, насколько все это казалось реальным – совсем не как в настоящем сне. Идя рядом с матерью, Кэти-Мэй ощущала холод росистой травы. Салли шла с другой стороны, но Кэти-Мэй не могла рассмотреть ее ясно. Казалось, по краям глаз сгущаются тени, мешая смотреть. Это ведь был сон?

При лунном свете у мамы был смешной вид. Она была одета в знакомую ночную рубашку, но от крови казалось, что в другую. В руке мама все еще сжимала разделочный нож, каплющий кровью. Глаза у нее были пустые, стеклянные, но щеки промокли от слез, и лицо дергалось нервным тиком, как в окостеневшей усмешке. Кэти-Мэй испугалась, но не настолько, чтобы проснуться от этого сна.

Салли залезла в кузов папашиного пикапчика и подала маме Кэти-Мэй канистру бензина. Они не обменялись ни словом – во сне Кэти-Мэй мама знала, что делать.

Мама плеснула бензином на свое супружеское ложе, и от паров глаза у нее заслезились еще сильнее. Потом мама забралась в кровать, устроилась рядом с зарезанным мужем, прижала к груди мертвого младенца и чиркнула спичкой.

Кэти-Мэй при виде пожара родного гнезда испытала лишь легкий укор совести. Ведь это же только сон? Даже не кошмар. И вообще это все не она, а Салли.

Проснувшись утром, она увидела, что дрожит от холода на лужайке. Трехкомнатная лачуга, служившая домом семье Скаггсов, торчала кучей обугленных бревен и закопченного кирпича. Кэти-Мэй понимала, что надо закричать или заплакать, но ничего внутри себя не ощутила. Ничего, хоть чуть похожего на печаль.

Ближайшие соседи, Веллманы, жили в трех милях. Кэти-Мэй решила, что к их приезду как-нибудь сумеет выжать из себя слезы.

Хоть Салли и заявила, что никогда не уйдет, Кэти-Мэй никаких признаков ее присутствия не обнаруживала. Она, правда, иногда чувствовала себя несколько по-другому, будто у нее что-то такое в животе. Но Кэти-Мэй не думала, что это Салли. За месяцы, прошедшие после пожара, она постепенно забыла, что Салли ей обещала, и уговорила себя, будто спаслась от погубившего всю семью пожара только тем, что решила в эту ночь спать на веранде.

Сиротская жизнь не очень отличалась от той, что была раньше. Государство помещало ее в разные приюты, где ее обижали и недокармливали, пока она не сбежала окончательно в возрасте четырнадцати лет. Вряд ли ее «родители» сообщили об этом; им бы тогда перестали давать чеки на ее содержание.

Она прицепилась к бродячему цирку, а поскольку на вид ей можно было дать шестнадцать и она врала, что ей восемнадцать, ее поставили днем работать зазывалой, а ночью танцевать неприличные танцы. Иногда она изображала цыганку и гадала жующему попкорн стаду с рыбьими глазами. Так она и встретила Зебулона.

Он называл себя Зеббо Великий и одевался как третьесортный ярмарочный фокусник, вплоть до набриолиненных волос и полоски усиков. Он был элегантен, как киногерой.

Каждый день Кэти-Мэй на него глазела из будки зазывалы, боясь даже заговорить с ним. Она боялась показаться неотесанной провинциальной девицей, и потому обожала его про себя. Но долго страдать от неразделенной любви ей не пришлось, поскольку Зеббо Великий умел читать мысли.

Конечно, ему было далеко до той силы, которую предстояло набрать ей, и тонкости этого скользкого англичанина у него тоже не было. Но у Зебулона был дар – не очень сильный дар психической чувствительности. Если клиент думал о чем-нибудь простом – например, о цвете волос или задуманной карте, – это Зеббо Великий ловил без труда. Номера телефонов, почтовые адреса и тому подобная информация выходили за рамки его возможностей.

Когда Зеббо Великий обратил на нее внимание, Кэти-Мэй была поражена и польщена невероятно. Зеббо был фигурой самой блестящей и романтической, какую можно только себе представить, и непрестанно говорил что-нибудь вроде: «Твоя любовь воззвала ко мне голосами ангелов; судьба предназначила нас друг для друга».

Ей было пятнадцать, а Зеббо тридцать два, когда они поженились.

Не прошло и двух дней после свадьбы, как Зеббо заговорил о ее даре и о том, что они могут вместе сотворить.

Кэти-Мэй не особенно была уверена, что у нее есть дар, поскольку он был связан с Салли и ее снами, а об этом она вообще не любила думать. Зебулон настаивал. Она знала, что в ней есть сила, никуда не делась, но она этой силы боялась. А если эта сила ускользнет от нее и сделает Зебулону плохо? Кэти-Мэй пыталась объяснить мужу свои страхи, но он не понимал ее нерешительности. Заставить себя рассказать ему, что случилось с ее семьей, она не могла. Может быть, если бы она себе переломила и рассказала, все было по-другому. Да нет, зная Зебулона – вряд ли.

В конце концов Зеб уболтал свою, невесту работать «передатчиком психоэнергии» на его представлениях. Зрители писали на карточках имя и адрес и отдавали их Кэтрин (Зебулон в медовый месяц сразу дал ей новое имя), а она «транслировала» их Зебулону, который стоял на сцене с завязанными глазами. Когда она пыталась залезать в умы публики за дополнительными сведениями, о которых не спрашивала, это иногда невольно приводило к временному параличу или эпилептическому припадку кого-нибудь из зрителей. Зебулон требовал, чтобы она работала только с карточками.

Выступления шли успешно, но Зебулону было мало хороших сборов на ярмарках. В шестидесятом, через два года после свадьбы, ему пришло в голову заделаться странствующим проповедником.

– Детка, этот рэкет прямо для нас создан! Нам нужна только палатка, несколько складных стульев, подиум и подержанный грузовик. Целые стада вахлаков выстроятся в очередь, уговаривая нас взять у них денежки! Что скажешь, лапонька? Тебя устраивает?

Конечно, устраивало. Ее устраивало все, чего хотел Зеб.

Первые дни были самыми трудными. Денег едва хватало на прокорм, не говоря уже о бензине для переездов. Иногда, в жару, когда палатка наполнялась потными вонючими психами а голос Зебулона гремел о вечном проклятии и грехах плоти, Кэтрин казалось, что среди публики сидит папаша с глазами, полными виски и Господа, а рваный разрез горла покрыт запекшейся кровью. Иногда появлялась мама, прижимая зарезанного младенца к обугленной груди, и качалась в такт мелодии гимна. Тогда Кэтрин и начала пить.

Зебулон сперва этого не одобрял, хотя никогда не запрещал прямо. Может быть, он боялся, что она перережет его «связь с Господом».

На второй год этих непрестанных проповеднических гастролей Кэтрин забеременела. Зебулон отнесся к этому без всякого восторга. Дети – это хлопоты и заботы. Кэтрин была убеждена, что у него настроение переменится, когда родится ребенок. Выкидыш от напряжения и пьянства случился во второй трети беременности. Зебулон отказался везти ее в больницу. Чудотворец, влетающий с женой в приемный покой, доверия не вызывает. Так что он скармливал ей аспирин горстями и заматывал живот полотенцами.

После трех лет работы Колесами Божьими положение стало меняться. Репутация Зебулона росла благодаря его умению «призывать верных». Простодушные валом валили в палатку, горя желанием узреть хоть какое-никакое чудо. Иногда в первый ряд садились профессиональные разоблачители и смотрели, как Кэтрин раздает пастве «целительные карты», веля написать «нужду в молитве», а также имя и адрес. Ей нравился озадаченный вид скептиков, когда она не относила карты к стоящему на сцене мужу и не подавала ему сигналов.

Однако целительный дар Зебулона был продуктом многих лет работы цирковым фокусником. Самым большим его успехом был вариант ярмарочного фокуса «человек, который вырос». Для того чтобы исцелить больного с укороченной ногой, надо было найти подходящую мишень со свободными ботинками, положить руку под ноги клиента, когда он сидит, и вывернуть руку так, чтобы ботинок на длинной ноге чуть отпустить, а ботинок на короткой ноге прижать к подошве. Потом, резко изменив направление руки, ботинок на длинной ноге надо было прижать к подошве, и возникало впечатление, что ботинки оказываются на одном уровне, и ноги в них, что еще важнее, – тоже. Клиент хромал со сцены, уверенный, что он исцелен, и пожертвования тут же лились с удвоенной силой.

Кэтрин просто поражало, как мало нужно было «верным» для оправдания своей веры в то, что Зебулон – проводник воли Господней. Почти никогда ему не нужны были ни ловкость рук, ни ярмарочные трюки. Зебулон просто заставлял клиентов верить в то, что они исцелены. Те, кто приходил на богослужения, это были не люди – овцы. Овец надо сгонять в стадо и стричь как можно быстрее и эффективнее. Когда Колеса Божий возвращались в какой-нибудь город, тамошние люди начисто забывали, как сохранили артрит, потеряв сбережения.

Радиопроповеди начались в шестьдесят четвертом – как раз вовремя, чтобы Зебулон успел повопить в эфире о заговоре евреев и коммунистов, убивших президента Кеннеди и напустивших четверых длинноволосых иностранцев-гомосексуалистов поганить души американской молодежи.

Первая настоящая церковь – с хорошими деревянными полами и стенами уже не из брезента – появилась в шестьдесят шестом. Это прибавило Зебулону респектабельности в общей массе проповедников и позволило ему заключить союз с некоторой коалицией фундаменталистских церквей – из тех, что правее твердокаменных баптистов и адвентистов седьмого дня. Зебулону было сорок, а Кэтрин – двадцать семь, когда они купили свой первый двухдверный автомобиль.

Годы полетели бесконечной чередой выступлений по радио, туров укрепления веры (теперь уже не в палатке, а в залах с кондиционерами) и присылаемых чеков и денежных переводов. Зебулон уже строил планы выхода на телевидение и расширение связей церкви среди сильных мира сего.

За эти годы Кэтрин стала лучше понимать природу своей силы. Зебулон не одобрял, если она использовала свой дар вне программы, и она знала, что раздражать его не следует. Гнев Зебулона бывал страшен, а руки целителя бывали очень жестокими. И потому Кэтрин пила все сильнее, чтобы приглушить в себе силу. Это не очень получалось.

Если она слишком долго смотрела на овец, то видела, что у них плохо: легкие цвета сажи, липкие, как свежий асфальт, опухоли, скрытые в складках мозга зловещими жемчужинами, ползущий плющом рак, кости, изогнутые артритом в абстрактные скульптуры... Хорошо хоть родители уже не появлялись во время служб.

Среди ее чувств к Зебулону всегда преобладали благоговение и страх. Человек эмоциональный, он иногда давал волю своему характеру, хотя научился не делать этого перед камерами. Шли годы, и любовь, которую она когда-то к нему питала, сменилась уважением к его осмотрительности. Образование Зеба не пошло дальше восьмого класса, но у него было прирожденное понимание, как лучше охмурить лоха.

Когда его стали признавать мессианской фигурой, Зеб переделал свое прошлое. Оно стало таким, какое и должно быть у Божьего Дара страдающему миру. Он услышал зов, когда был босоногим чумазым мальчишкой в Арканзасе. Никакого упоминания о ярмарочном балагане, о Зеббо Великом. Каким-то образом он раздобыл себе военные заслуги, два «Пурпурных сердца» и «Бронзовую звезду», хотя ему в момент начала Второй мировой было всего пятнадцать лет. Еще он сумел добавить в свою биографию миссионерскую работу в какой-то глухой провинции Китая. Радикальной переделке подверглось и прошлое Кэтрин: она стала старшей дочерью одной из старейших и почтеннейших семей, восходящих к первым переселенцам.

Стиль их жизни был весьма далек от аскетизма. К середине семидесятых у них было целых шесть личных автомобилей, и первый двухдверничек был самым скромным из них. У Кэтрин было пять меховых манто, а в гардеробе Зеба – не меньше дюжины роскошных шелковых костюмов, хотя он всегда следил, чтобы его фотографировали в кобальтовой тройке, его рабочем костюме.

Последний их половой акт как мужа и жены случился в семьдесят первом. Хотя Кэтрин знала, что плотские желания он утоляет с целой стайкой юных созданий из своего секретариата, потерять своего мужа она не боялась. По меркам ее родителей брак был чудесен.

В семьдесят третьем Зебулон ввел в свое окружение Эзру. У этого человека было все, чего не было у Зебулона: настоящее образование, хорошее происхождение и умение управлять всеми делами быстро растущей телевизионной церкви. Через год они с Кэтрин стали любовниками.

Это Эзра уговорил ее попытаться управлять своей силой и использовать ее полностью. Она, наплевав на прямой приказ мужа, открыла ему секрет «дара знания» Зебулона.

Действуя по совету Эзры, Кэтрин впервые после ярмарочных дней стала пытаться проникать в умы публики. Обнаружилось, что если она слишком сильно это делает, есть опасность вызвать судороги. Зато сканирование верхних слоев сознания оказалось очень простым – пока овцы все внимание обращали на Зебулона. Имена врачей, названия лекарств и больниц тут же передавались Зебулону для использования в представлении.

Когда Зебулон понял, чем она занимается, это вывело его из себя.

– Я же тебе говорил: держись сценария! Без самодеятельности. Ты хочешь все погубить? Когда я столького достиг и так много есть чего терять?

Он поднял руку, и Кэтрин по привычке съежилась, но голос ее остался дерзким.

– Чего ты шум поднял? Что я испортила? Весь зал полон старых хмырей с больными сердцами, так что особенного, если у кого-то случится припадок? Они тут же подумают, что это священный экстаз! А ты получаешься как Божий дар для этих захолустных вахлаков, так чего ты ругаешься?

Рука качнулась, но не опустилась. Впервые за все годы в глазах Зебулона мелькнуло что-то, похожее на нерешительность. Нерешительность... и страх.

С этих пор она стала чувствовать, что баланс силы склонился на ее сторону. Очень скоро начались изменения в их отношениях... и в них самих.

Перемирие между Колессами было напряженным. Зеб не любил, когда ему напоминали, что без жены он был бы сейчас ярмарочным чтецом мыслей в Богом забытом балагане. А особенно ему не нравилось, что Кэтрин использует теперь свой дар когда хочет и как хочет.

Кэтрин наслаждалась его страхом. От него становилось хорошо. Так хорошо, что ей почти было наплевать, когда снова появились родители, и хуже всего, привели с собой всю семью.

Новая чудесная способность Зебулона определять природу болезни верующего с первого взгляда привлекала все больше и больше верных. Телевизионный рейтинг взлетел за облака. Прочие телепроповедники считали разговор о Колессах ниже своего достоинства и отмахивались от них, как от «безвкусицы». Зебулон говорил, что они просто завидуют его рейтингу.

Алкоголизм Кэтрин перешел в хроническую форму. Эзра умолял ее перестать, но она не могла. Он не понимал. От алкоголя призраки расплывались и становилось не страшно. Через два года прекратились сексуальные отношения с Эзрой, хотя он остался ей предан. Она от скуки стала соблазнять наемных сотрудников и случайно открыла процесс, который потом назвала «Желанием сердца».

Его звали Джо. Фамилию она не помнила, да и не важно. Джо – и хватит. Он был шестеркой у Эзры, и бывший любовник сам его выбрал как подходящую замену. В организации все знали, что Эзра у нее сводник и что несколько часов «уединенной медитации» с миссис Колесс часто приносят отличное денежное вознаграждение.

В ту ночь ничего особенного не обещалось. Сначала ритуальная болтовня за совместной выпивкой. Джо знал, чего от него ждут. Он должен был изобразить слугу-обожателя, сознающегося в своей долго подавляемой страсти хозяйке замка. Соблазнение произошло с точностью часового механизма.

Джо гнал во весь опор, ухая и потея, как работяга на лесосеке, когда вдруг в голове у Кэтрин что-то щелкнуло, высунулось и охватило разум Джо. У него остекленели глаза и отвисла челюсть, но лобок набрал темп скаковой лошади, а уханье стало громче. Испустив дикий стон, он отдался оргазму. Через несколько секунд остекленение глаз сменилось резким отвращением.

Джо слез с нее, невероятно скривившись, и бросился, шатаясь, в ванную, где его шумно стошнило. Более заинтригованная, чем обиженная отношением партнера, Кэтрин заглянула в его разум.

(Я голову на отсечение мог дать, что это Каролин... только на миг, и все. И эти глаза Каролин смотрели на меня, когда я...)

Его охватил новый рвотный спазм, и Кэтрин потеряла ход его мыслей.

В тот же вечер она велела Эзре принести ей личное дело Джо. Там она прочла, что у Джо была младшая сестра Каролин, и она в тринадцать лет умерла от лейкемии. Понимание и использование своей вновь открытой силы стало для Кэтрин любимым развлечением.

Разговоры с Зебулоном становились все реже и свелись к примитивным сценариям, разыгрываемым перед камерами. Кэтрин так привыкла носить маску постоянно жизнерадостной, шумно-сентиментальной и беззаветно преданной жены сельского священника, что плакать и смеяться по подсказкам суфлера получалось уже инстинктивно.

Зебулон был искренне убежден, что надо хвататься за каждую возможность, но эта афера с Небесными Контактами была большой ошибкой. Если бы паства хоть чуть унюхала, что он творит, это был бы конец его церкви. Как ни был силен у Зебулона инстинкт самосохранения, на этот раз пересилила жадность.

Поскольку он вырос, понятия не имея о священном писании, то он и представить себе не мог, как могут отреагировать верные, если узнают, что их любимый духовный наставник проводит сеансы, отдающие ведьмовством, проклятым в Библии.

Но Зебулон, отчаянно упрямый, дураком все же не был. О Небесных Контактах никогда не упоминалось, не то что не рассказывалось, в рассылаемых компьютером «личных письмах» последователям. И только избранным членам Осевого Братства Колес – давшим пожертвования не менее пяти тысяч долларов – предлагалась возможность связаться с дорогими ушедшими с помощью благой силы преподобного Колесса. Кэтрин только надо было достать нужное количество сведений из памяти присутствующих, чтобы убедить овец, что Зебулон говорит с нужным духом.

Положить конец Небесным Контактам Зебулон решил, когда Кэтрин породила эктоплазму в момент контакта с десятилетней дочерью процветающего торговца мебелью. Он вспрыгнул со стула, перевернул стол, и эктоплазма исчезла. Сперва Кэтрин думала, что он искренне обеспокоился ее безопасностью, но потом поняла, что он просто не дал ей украсть свое шоу. Ведь это он должен был быть каналом Господа.

Был горячий спор о том, прекращать ли Контакты, и, к ее удивлению, Зебулон согласился отступить. И это оказалось удачным, потому что Контакты помогли им выловить самого лучшего простака за все время работы.

Ширли Торн, жена промышленника-миллионера, обратилась к Колессам, умоляя организовать ей Контакт. Ей отчаянно хотелось узнать, попала ли ее исчезнувшая дочь в Небесный Хор. Она дюжинами нанимала экстрасенсов, парапсихологов, спиритов и медиумов, переворошила всю послежизнь, стараясь узнать о том, что сталось с ее единственной дочерью, и пока что подходящих ответов не получала. Она слышала о Контактах хорошие отзывы и была готова заплатить, сколько скажут.

Вскоре миссис Торн стала для Колессов единственным заказчиком Контактов. Кэтрин обнаружила, что формировать зеленовато-белую эктоплазму в грубое подобие пропавшей наследницы до смешного легко. Куда труднее было удержаться от смеха, когда миссис Торн, рыдая и булькая ласковыми словечками, пыталась коснуться жуткой марионетки, витающей над столом.

Мистер Торн не выражал восторга по поводу того, что его жена швыряет деньги на двухцентовый трюк для лохов, а когда имя его жены появилась рядом с именем Колессов на страницах желтой прессы, изрядно обозлился. Но, несмотря на его мнение о Колессах, он не угрожал им разоблачением.

Зебулону было шестьдесят, а Кэтрин сорок четыре, и они были женаты уже двадцать восемь лет. У них был дом в Палм-Спрингз, особняк в Беверли-Хиллз и летнее бунгало в Белизе. У них было две дюжины автомобилей, не считая самого первого двухдверника. Они владели собственной передвижной видеостанцией и телестудией, оборудованной по последнему слову техники. Голос Зебулона был слышен по сотне радиостанций Соединенных Штатов, а еженедельное телешоу «Колесниц Господних» смотрело два с половиной миллиона зрителей. На службе у церкви было 150 платных сотрудников. Выступления Зебулона были нарасхват на всех мероприятиях консервативных христиан, и его многочисленные фотографии в обществе политиков, кинозвезд, экс-президентов и диктаторов украшали стены его кабинета.

Они процветали, и ничего не предвещало этому процветанию конца. И потому было довольно неожиданным, когда муж ей сказал, что хочет развестись.

– Ты с ума сошел? Ты действительно думаешь, что лохи, которые смотрят нашу передачу вместо похода в церковь, простят тебе развод? Рейтинг улетит в подвал – и туда же провалятся пожертвования! И за каким чертом это тебе надо сейчас? Мы уже пятнадцать лет не муж и жена. Чего тебе не терпится?

– Я влюблен, Кэти-Мэй. Первый раз в жизни.

От этих слов она вздрогнула. Одно дело – всю жизнь подозревать, что Зебулон интересуется только ее даром, а не ею самой, другое дело – когда тебе это швырнут в лицо. И еще ей не понравилось, что он назвал ее настоящим именем. Это всегда бывало не к добру.

– Так что случилось? Накачал брюхо очередной секретарше? Кому на этот раз?

Зеб побледнел:

– И что ты собираешься делать?

Она сложила руки на груди, глядя на Зебулона так, будто открывает что-то новое.

– Если бы я тебя не знала так хорошо, я бы готова была присягнуть, что ты на этот раз серьезен. Тебе было абсолютно плевать, когда я остальных возила к этому коновалу в Тихуану.

– Тут другое дело, Кэти-Мэй. Я уже не молод. Мужчина хочет оставить в мире что-то от себя. Это вполне естественно.

– Ты по-другому говорил, когда у меня был выкидыш, – сказала она очень тихо и спокойно. Ей вспомнились спазмы в кузове школьного автобуса, который тогда был их домом, и как Зеб отказался везти ее в больницу. – Ты сказал, что это нам помешает. Не даст идти вперед.

– Обстоятельства изменились, Кэти-Мэй.

– Вот это ты прав, черт возьми! Ты – Зебулон, Колесница Господа, дар Его современным людям! Поборник воли Его и герой тысяч и тысяч мудаков этой великой страны! У тебя не больше прав сбежать и жениться на шлюшке, которую ты отодрал между столами в кабинете, чем у президента – сесть срать на лужайке перед Белым Домом!

Гнев Зебулона преодолел его страх. Он схватил ее за руку и дернул на себя. Таким бешеным она его еще не видела, и в ее теле взметнулась захватывающая волна похоти. Это был их первый спонтанный физический контакт за много лет.

– Ты извращение, а не человек! Тебе не место среди порядочных людей! В тебе нет сердца, нет любви! Ты чудовище, которое притворяется человеком, но на этот раз я тебе не дам изгадить мою жизнь!

– Ты прав, Зеб. Мне не место среди порядочных людей. Мне место рядом с тобой. Кто она, Зеб? Скажи, и я все это забуду, и вернемся к делам.

Она сама удивилась, что говорит так спокойно и рассудительно.

Ответом была жалящая боль от удара. Вкус крови наполнил рот. Что ж, я дала ему возможность. Я не виновата.

Она всегда могла читать его мысли, но что-то ее удерживало. Может быть, просто страх перед тем, что он сделает, если ее за этим поймает. А может быть, она не хотела знать, что он на самом деле о ней думает.

Она надеялась, что он не будет сопротивляться. Ей никогда не приходилось проникать в разум человека, который знает, что с ним делают. Это может осложнить работу, а для Зеба будет только труднее.

Ее окружили воспоминания; некоторые совсем свежие, другие выцветшие почти до исчезновения. Зебулон пожимает руку местному политику. Зебулон в 1952 году завтракает в забегаловке в Топеке, Зебулон осуществляет с ней брачные отношения, смутный образ груди и соска, будто увиденный младенцем, симпатичная девушка с застенчивой улыбкой прикладывает его руку к своему чуть вздувшемуся голому животу... Это. Ты взяла след!

Этот дурак попытался блокировать ей путь. Благородно, но бесполезно.

Но надо отдать ему должное, ему почти удалось. Как только она обратилась к имени и адресу девицы, тут же ощутила, как выросло давление. Зебулон вызвал у себя обширное мозговое кровотечение. Она никогда не бывала «внутри» во время удара, и ей совершенно не хотелось узнать, что будет, если она окажется в эпицентре. Она уже наполовину вылезла, когда артерия лопнула, заливая кровью мозговые ткани.

Банки памяти Зебулона мгновенно и одновременно взорвались и опустели, извергнув массу разговоров, старых телепередач, номеров банковских счетов, цитат из Библии, отрывков из учебников Гудини и строчек популярных песенок, составлявших прошлое Зебулона Колесса. Тысячи голосов зазвучали будто с тысяч магнитофонов на разных скоростях и окатили ее волной. Кэтрин с ужасом подумала, что сейчас утонет в подробностях жизни мужа. Но поток информации стал спадать, и затихали голоса один за другим.

Когда Кэтрин обрела контроль над своей физической сущностью, оказалось, что Зебулон лежит на полу и еле жив. Она позвала Эзру, объяснила, что у Зебулона было «что-то вроде припадка», потому что вдруг позвонила его подружка и потребовала, чтобы он развелся с Кэтрин и женился на ней. Эзра был должным образом потрясен и вызвал «скорую».

Зебулон скончался через три дня в больнице, не приходя в сознание. Эзра передал в СМИ коммюнике, где говорилось, что с проповедником случился удар от молитвенного усердия. О смерти Мэри Бет Муллинс (у нее в машине отказали тормоза при выезде на федеральное шоссе) было сообщено на двенадцатой странице.

Глядя на позолоченный гроб и безжизненное тело Зебулона, Кэтрин переживала ту же смесь удовлетворения и радости, какая была, когда она узнала о гибели родителей. Она свободна! Свободна формировать церковь по своему усмотрению. Да, конечно, она изобразит убитую горем вдову. Но когда кончится траур, она всех заставит все забыть о Зебулоне Колессе.

Теперь, не связанная завистью мужа, она даст овцам именно то, чего они хотят: чудес побольше и получше.

Окончательные Исцеления – это был самый дерзкий шаг, когда-либо предпринятый телепроповедником. Традиционная пресса обвинила ее в привнесении балагана в церковь, и даже самые преданные последователи среди журналистов не особенно одобряли ее фокусы с психохирургией.

Но не важно, что думают об Окончательном Исцелении посторонние. В присутствии профессиональных разоблачителей она всегда пользовалась физраствором и кровезаменителями. Пока верные убеждены, что она творит самые неподдельные чудеса, а профессиональные СМИ отметают ее как мошенницу, все нормально.

Она бралась за безнадежных больных без родственников или близких друзей. И кто заметит – или хотя бы поинтересуется, – если они умрут вскоре после лечения? Это будет лишь значить, что вера больного оказалась слаба и болезнь вернулась. Вина здесь пациента, а не целителя.

Пара ее пациентов смогли пережить Окончательное Исцеление, хотя почти все умирали через несколько часов, если не секунд, после выноса со сцены. Ослабленные разрушительным действием рака или лучевой терапии, они редко могли вынести потрясение от нестерильной руки, вторгающейся в их тела. Был случай, когда она полезла внутрь, чтобы удалить опухоль, а вместо этого выдернула желчный пузырь. Но это тоже не ее вина – она ведь не доктор.

И приятно было знать, что Зебулон никогда бы ей такого не позволил. Слишком это было опасно, слишком ненадежно. А хуже всего то, что это отдавало цирковым представлением.

Сюда, леди и джентльмены! Заходите к нам, и всего за двадцать пять центов – всего за четверть доллара – вы увидите смертельный номер: откусывание головы у живой курицы или змеи! Увидите человека, пронзающего иглами свой язык! Человек это или зверь? Спешите видеть!

Окончательное Исцеление было зрелищем отвратительным, возмутительным и оскорбительным. Овцам это нравилось. За шесть недель первых публичных выступлений она вернула себе внимание десяти телевизионных каналов, которые отказались от «Часа Колесниц Господних» после смерти Зеба, и завоевала еще семь.

И только одно отравляло ее счастье: Зебулон торчал на проповедях. Он сидел в первом ряду, одетый в свой кобальтовый костюм, в котором был похоронен, сложив руки на груди и скрестив ноги. Левая сторона лица у него оплыла как восковая маска, поднесенная слишком близко к огню. Когда он улыбался, это было ужасно. И будто одного этого было мало, он сидел вместе с ее семьей. Сидящие в первом ряду пребывали в блаженном неведении призраков, пляшущих у них на коленях. Иногда Зебулон наклонялся и что-то говорил папаше а тот кивал осторожно, потому что мама отлично поработала и он боялся, что голова отвалится. Хорошо хоть не слышно было, о чем они говорят.

Но как бы ни было неприятно постоянное преследование Зебулона, он был всего лишь призраком, и бояться с его стороны было нечего. Нет, настоящая проблема была связана с этой чертовой тварью. Надо было сразу понять, что этот англичанин накличет беду. Как же его звали? Частейн.

Одна мысль об этом ухмыляющемся паразите заставляла напрягаться. Кэтрин всю жизнь воображала, что таких, как она, больше нет, если не считать Зебулона и его недоразвитого дара. И тут появляется этот праздношатающийся фраер и ставит все с ног на голову. И самое противное то, что он, обладая разве что десятой долей ее дара, сумел ее перехитрить.

Он сидел в кресле напротив и вертел в руках пресс-папье.

– Есть одно дельце, ваше святейшество. Такое, что раз в жизни, можно сказать, бывает. Тут, понимаете, штучка, на которую я работаю – шизушка одна, – говорит, что она Дениз Торн. Я и подумал, что вас это может зацепить.

– Дениз Торн мертва.

– Может, да, может, нет. Откуда нам знать? Вы с ней говорили последнее время? Этим старухам, Колесико мое милое, вы можете мозги замылить, но не мне. Я лучше вас знаю, кто вы такая.

Тут она попыталась его схватить, проникнуть мысленно насквозь. К ее удивлению, он отдернулся. Она попыталась поймать его еще раз, но он снова ускользнул. И снова. Казалось, он все время на сантиметр дальше, чем можно достать. Кэтрин была как медведь гризли, ловящий пескаря. Можно было его взять силой, как Зеба, но вполне могло случиться, что он пережжет себе синапсы, и она останется ни с чем.

– Ай-яй-яй! Столько лошадиных сил и всего лишь ученические права! – ухмыльнулся Частейн. – Слушайте, мы договоримся или так и будем бегать вокруг сарая?

У нее загорелись щеки. Будто она снова вернулась в будку зазывалы, и это ей очень не понравилось.

– Десять кусков американских баксов, это и все, что я прошу. Не слишком много за информацию о давно пропавшей дочери миллионера? Я вас отведу к ней – без проблем. Что вы будете делать, когда ее увидите... ну, это уже ведь ваша проблема?

Эзра был с самого начала против. Он был убежден, что Частейн врет.

– Брось его, Кэтрин. Он просто хочет сшибить шальные баксы.

Но она знала, что англичанин говорит правду. Эзре она это объяснить не умела, а если бы и смогла, он бы все равно не понял, так что она и пытаться не стала. Ему это не нравилось, но когда она велела ему заплатить англичанину, он послушался. Эзра, конечно, был прав, но ему так и не представилось случая сказать: «Я же тебе говорил».

Они сидели в машине и наблюдали за встречей этой женщины и Частейна. Что там происходило, было видно не очень хорошо, но ей показалось, что Частейн поцеловал эту женщину. Та покачнулась назад, схватилась за живот, и Частейн исчез в темноте. Эзра дал знак человеку из второй машины, и они вдвоем вышли на пустую спортплощадку, оставив Кэтрин надзирать за «линкольном».

Женщина упала на колено, зажимая руками живот. Транквилизатор должен был вырубить ее в ту же секунду, но она все еще двигалась. Эзра добежал до нее первым. Он нагнулся к ней, проверяя, что это она.

Тварь ткнула его в грустные карие глаза, пронзив их как спелые виноградины, потом ребром ладони ударила в переносицу, наполняя его мозг осколками кости и хрящей. Эзра умер на месте. Кэтрин это знала – его мозг отключился резко, будто кто-то выдернул шнур приемника.

Колесники изо всех сил пытались ее удержать, но было ясно, что долго им это не удастся.

Кэтрин была потрясена. Эзра. Эзра мертв. Нет, не мертв – убит. Потрясение сменилось горем, потом гневом, и Кэтрин поразилась всеохватной силе этой ненависти. Такого сильного чувства она не испытывала с той ночи, когда отец ее изнасиловал, когда появилась Салли и навсегда изменила ее жизнь.

Она схватила Соню Блу и сжала. Содержимое разума вампирши полезло как зубная паста. Ее было слишком много, чтобы воспринять сразу все, но Кэтрин обнаружила, что эта тварь действительно была когда-то Дениз Торн.

Еще было много сбивающего с толку и бессмысленного мусора насчет «расы Притворщиков», какого-то сэра Моргана, куча разговоров на иностранных языках. И еще много половых извращений. Кэтрин отбросила все то, что не относилось к Торнам.

Блу впала в кому раньше, чем память успела выгрузиться. Кэтрин велела ее обездвижить и отвезти в особняк. Сначала она собиралась устроить ей псионический допрос, но этот план лопнул, как только Блу пришла в себя. Когда она не шипела и не рычала бешеным зверем, то хохотала во всю глотку.

Когда Торн объявил фотографии фальшивкой, Кэтрин сделала видеосъемку. Вот тут-то она и ошиблась, доверив работу Векслеру.

Кэтрин вздрогнула, пораженная силой воспоминаний. Она пыталась забыть прошлое, изгнать призраков, висящих в уголках глаз. Выпивка обычно помогала, но иногда эти тени отказывались уходить. Как сегодня, например.

Зебулон сидел на краю кровати и глядел с ужасной полупарализованной улыбкой, перекосившей лицо. Папаша вертелся возле бара и лапал бутылки пальцами, сделанными из Дыма. Мать с изжаренным младенцем у груди разглядывала баночки с косметикой возле трюмо. Дети сбились возле нее в кyчy, оглядываясь тусклыми глазами.

– Убирайся к черту! – зарычала она на покойного мужа. – Я из тебя святого сделала, тебе мало? – И она запустила в него бокалом хайболла. Бокал пролетел насквозь и разлетелся о стену.

Векслер выглянул из-под простыней белыми от страха глазами.

В дверь постучали, мужской голос спросил:

– Миссис Колесс? Это Джеральд, мэм. У вас там все в порядке?

Комната была полна мертвецов, вони джина, спермы, засохшей крови и сажи. Голова была набита нитроглицерином и горчичным соусом. Кэтрин приложила руки к вискам.

– Все в порядке, Джеральд. Все в порядке.

9

– Я вообще-то не знаю...

– Слушай, это же ты ноешь, как тебе не нравится, что я все время ухожу и тебя здесь бросаю. Если хочешь отсюда выбраться, делай это по-моему. – Соня Блу стояла, упираясь руками в бока, и нетерпеливо хмурилась.

– Может, я еще раз попробую...

Соня вздохнула и пожала плечами, будто говоря: «Есть же дураки, которым охота шею ломать».

– Давай, разбивай себе голову.

Клод опасался, что именно так и выйдет. Он вытянул шею, пересчитывая металлические скобы, ведущие к люку в потолке. Тридцать. Уже третий раз он их пересчитывает, а их все тридцать. Он-то надеялся, что при пересчете несколько штук уберутся, но нет, число ступенек не хотело сокращаться.

Он схватился за нижнюю скобу, холодную на ощупь и слегка покрытую ржавчиной, шероховатую под кожей ладони. Потом другой рукой ухватился за следующую скобу, подтянулся. Правой ногой нащупал нижнюю скобу, которую только что освободил. Пока все хорошо. Голова была как воздушный шар, налитый грязной водой, сердце колотилось так, что ребра тряслись. Здесь можно вылезти. Без проблем. Просто лезть до самого верха. Вот так.

Он прошел еще две скобы, прежде чем тело взбунтовалось.

– Хагерти! Слазь, пока себе шею не свернул!

Голос Сони прорезал окружившую мозг вату, и на миг показалось, что он снова в школе и на него орет тренер, мистер Моррисон. Пораженный Клод спустился на пол. Лобные пазухи болели, а плечи будто обработали палкой от метлы.

Соня Блу встала перед лестницей:

– Хватайся прямо за шею, понял?

– Не знаю... ты уверена?

– Делай, как я сказала.

Хагерти закинул руки ей на плечи и вокруг шеи. Чувствовал он себя невероятно глупо – девчонка будет нести на закорках мужика на четыре дюйма выше и на сто фунтов тяжелее себя!

Соня Блу полезла по лестнице, будто у нее за спиной было фунтов десять картошки. Клод поглядел вниз, на быстро уходящий вдаль пол. У него закружилась голова, к горлу подступила желчь, и он вцепился крепче. Соня толчком распахнула люк, и в лицо Клоду ударил прохладный воздух, несущий запах заводских дымов. Это было чудесно.

Они вылезли на крышу старого дома в районе городских складов. Был ранний вечер, если судить по звездам, и вокруг было пусто, если не считать алкашей и наркоманов, кучкующихся у дверей забегаловок на главной транспортной артерии. Клод свалился на толевую крышу, глядя в ночное небо. Голова еще болела, и он был слишком легко одет для такой прохладной погоды, но наплевать. Он удрал из логова чудовища, если не от самого чудовища.

Соня Блу всматривалась вниз, в переулок. Интересно, она слышит, о чем он думает? Наверное, нет, а то бы расплескала ему мозги по полу.

Когда она впервые предложила за нее схватиться, он жутко перепугался. Одно дело – с ней говорить, но долгий и тесный физический контакт... Он бы предпочел запустить себе в штаны тарантула. Но все оказалось не так уж плохо.

– И что дальше? Полезем по пожарной лестнице?

Она покачала головой:

– Я так не делаю. Неизвестно, кто или что может тебя увидеть. Никогда не показывай, где ты спускаешься на землю. Правило номер один. К тому же в этой крысоловке нет пожарной лестницы.

– Понятно. А как же...

– Ты не спрашивай, а держись крепче. Сечешь?

Клод так и сделал. Несмотря на холод, его прошиб пот.

Она разбежалась в сторону ближайшего здания и прыгнула. Мелькнула пустота под ногами, а под ней – темный переулок, набитый мусорными ящиками и пустыми бутылками. От удара при приземлении руки у Клода разжались раньше, чем он успел сообразить. Он растянулся на крыше соседнего дома, и через две минуты сердце у него снова заработало.

– Господи, ты бы хоть предупредила!

– Я же тебе сказала держаться крепче? – Она помогла ему встать и отряхнула от пыли.

– Ладно, а что теперь? По веревке вдоль стены дома?

– Ты можешь делать, что хочешь. Можешь идти домой, только, боюсь, Колесс послала своих зомби следить за твоей квартирой. Могу дать тебе денег, чтобы ты уехал из города и обосновался где захочешь. И прослежу, чтобы ты выбрался без приключений.

– А ты?

Она пожала плечами и улыбнулась, не показывая зубов.

– У меня тут есть долги, которые надо заплатить.

Уж это точно, подумал он.

– Наверное, воспользуюсь твоим предложением покинуть город.

– Без проблем. Только сначала мне тут нужно закончить одно маленькое дельце.

– Какое?

– Надо повидаться с одним прежним знакомым.

После того, что случилось с ним за эти сутки, Клод с облегчением воспринял пребывание в одном из самых опасных районов города. Зловещие тени и разрушенные витрины дышали обаянием обыденности. Пусть тут было опасно, зато ничего сверхъестественного.

Он шел, отставая на пару шагов от Сони Блу, которая шагала по улице, засунув руки в карманы кожаного пиджака. Казалось, она погружена в свои мысли, так что Клод не стал приставать с разговорами.

Она, не говоря ни слова, свернула в темный переулок, куда поостерегся бы сунуться взвод морских пехотинцев. Клод на миг замешкался, настороженно заглядывая в мерзко пахнущий проход. Соня даже с ноги не сбилась, отбивая дробь каблуками сапог. Для нее это было просто сокращение пути, и беспокоиться было не о чем. Клод поспешил за ней, дыша ртом, чтобы не ощущать ароматов переулка. Это ему плохо удалось.

Было так темно, что он чуть не упал, налетев на нее. Она подняла руку, призывая к молчанию, и Клод закрыл рот, не успев спросить, зачем она остановилась. Она стояла совершенно неподвижно, только руки из карманов вынула. В правой руке у нее было что-то, чего Клод не мог рассмотреть. Соня склонила голову набок, как малиновка, прислушивающаяся к шороху червячков.

В крови у Клода загулял страх. Сердце переключилось на форсаж, уши ловили малейший шум. Они были не одни, в этом он был уверен, хотя никого не видел и не слышал.

Потом послышался стук пустой бутылки, катящейся по мостовой, и скрежет отодвигаемого мусорного ящика. Соня сдвинулась в сторону шума. Клод понял, что она встала между ним и тем, что там было в темноте.

Раздалось низкое шипение, будто змеиный смех, а потом они выступили из черноты. Клод услышал, как Соня выругалась вполголоса.

Он не мог понять, в чем тут проблема. Им загораживали путь всего лишь два алкаша, белый и черный.

Черный был чуть выше шести футов, хотя сильно согнутые плечи не давали точно оценить рост. Он был неимоверно худ, а голова у него была похожа на перегоревшую лампу. На нем были грязные лохмотья, а ноги босые. Его спутник был пониже, постарше и поволосатее, со спутанной гривой цвета грязной слоновой кости и бесцветной бородой, будто одолженной у козла.

– Смотри-ка, брат, что у нас тут есть, – просипел сгорбленный негр, искривленным пальцем тыкая в сторону Клода и Сони. – Нарушитель.

– Нарушшшитель, – согласился козлобородый. Клод понял, что это от него слышался змеиный смех.

– Если хочешь тут пройти, сестрица, – улыбнулся сгорбленный негр, показывая острые зубы, – надо пошлину заплатить. Правда ведь, брат?

– Ага. Пошшшшлину, – согласился козлобородый.

– Интересно. И с каких это пор ваша порода работает на пару? – При всей небрежности голоса Сони напряженность ее позы не изменилась. Клод ощутил непреодолимую потребность намочить в штаны.

Черный вампир явно не понял.

– Не знаю, о чем ты, сестрица. Мы со старым Недом всегда вместе. Мы напарники. И нет причин рвать такую ми-и-илую дружбу, правда, Нед? – Вампир глянул на козлобородого выходца с чем-то похожим на нежность.

– Точччно, – прошипел старый Нед.

– Не понимаю, что ты имеешь против, сестрица. Посмотри на него. Отчего бы с ним не пообщаться?

Клод придушенно вскрикнул и шагнул назад. Соня быстро изменила позицию: старый Нед пытался зайти сбоку. Деловито щелкнул пружинный механизм, и Клод увидел блеск кривого лезвия.

Сгорбленный вампир грустно покачал головой:

– Я надеялся, ты будешь более миролюбивой, сестра. Открытой для ком-про-мисса. Не умеешь делиться по-хорошему, научишься по-плохому.

– Сессстра.

Клод вскрикнул, когда козлобородый старик на него налетел, но крик оказался беззвучным. Как будто худшие из кошмаров стали явью. Он рухнул среди мусорных баков и переполненных пакетов с мусором, из-под него с писком выскочила крыса. Только рефлексы Хагерти спасли его от зубов вурдалака, готовых впиться в шею: он схватился за тощую шею старика и сдавил изо всех сил. Морда твари была в дюйме от его лица, слюна капала на щеки и в глаза Клода. Неживой бродяга вонял прокисшим вином, засохшим калом и гнилым мясом. Клод не хотел уходить в вечность с этим запахом в ноздрях.

Из темноты протянулась рука, захватила горсть волос старого Неда и отдернула прочь от Клода. Хагерти вывернулся из-под бьющегося вурдалака и успел увидеть мелькнувшее серебро клинка.

Тело еще несколько секунд стояло прямо, цепляясь скрюченными пальцами за обрубок шеи, а потом рухнуло в мусор.

Соня Блу подняла отрезанную голову, как Диоген – фонарь, разглядывая ее с легким отвращением. Глаза старого Неда бешено вращались, будто высматривая своего напарника. Зубы щелкали, тщетно пытаясь кусаться, потом наконец мозг зарегистрировал окончательную смерть. Клод вспомнил о гремучих змеях, способных нанести смертельный укус даже после отрубания головы. Потом выгрузил в переулок содержимое своего желудка.

– Чертовы выходцы, хуже ящериц-ядозубов, – пожаловалась Соня тоном, которым домовладелец жалуется на термитов. – Но впервые я вижу, чтобы они работали вдвоем. То есть выходцы из могил и вампиры. Притворщики – по сути своей одиночки. Никогда не слышала, чтобы они работали группами, разве что в подчинении у Нобля. Это и хорошо, иначе все человечество уже согнали бы в скотские стойла.

Она небрежно взмахнула головой Неда, которая стала похожа на нечто среднее между гнилой дыней и сдутым баскетбольным мячом, и швырнула в ближайшую помойку.

Сгорбленный вампир лежал, вытянувшись среди мусора, со свернутой под странным углом головой. Клод посмотрел на него с болезненным интересом.

– Он все еще жив! – удивился Клод, глядя на изувеченного вампира. Пальцы негра дергались, как лапы издыхающего паука.

– Был жив. – Соня вогнала нож в основание шеи вампира, когда Клод договаривал последнее слово. Что она сказала, Клод не слышал, но угадал по губам.

– Я тебе не сестра! – прошипела Соня Блу, выпрямляясь. Она нацелилась пнуть издохшего вампира по голове, но та уже растеклась вонючей лужей.

У выхода из переулка Клод привалился к стене. Он плавал в поту, сердце будто прогнали через соковыжималку, а во рту был вкус серной кислоты.

– Что с тобой? – спросила Соня.

– Ничего, уже прошло.

Джейкоб Торн был трудоголиком. Многие мужчины в его возрасте и в его положении имеют свои пороки. Одни слишком много пьют, другие прилипают к разным белым порошкам, третьи по-прежнему крутят романы с женщинами, годящимися им по возрасту во внучки. Пороком Торна была погруженность в работу. Вот почему его дом находился наверху Башни Торна.

Были у него и дома поменьше на трех континентах, но Торн не чувствовал себя в своей тарелке ни на вилле на Лазурном Берегу, ни в шале в Колорадо. В пентхаузе ему нравилось то, что можно закрыться в кабинете, погрузившись в самое сердце своей империи, и заниматься слияниями компаний, захватами, поиском источников у конкурентов. В это время его жена тихо сходила с ума.

Торн лежал в постели и слушал, как жена бормочет во сне. Она принимала все больше валиума, но он не устранял ее снов. Ширли всегда была тонкой натурой. Частично это и привлекло к ней Торна сорок лет назад. Она была старшей дочерью в почтенной банкирской семье, а он – пробивным начинающим бизнесменом, сыном шведских иммигрантов, которым чиновники Эллис-айленда сменили шведскую фамилию Торенсен на «американскую» Торн. Какой она и должна была быть согласно голливудскому варианту Американской Мечты.

Ширли была на четыре года старше Торна – что в те времена было почти так же скандально, как и ее выбор мужа, – и прошло еще пять лет, пока она забеременела.

Недовольный направлением, по которому пошли мысли, и не в силах заснуть, Торн вылез из кровати и поглядел на электронные часы на столике. Одиннадцать. «Становлюсь стариком», – мрачно буркнул он про себя. Раз уж не получалось спать, он надел халат и шлепанцы и направился к себе в кабинет. Может, час-другой работы с документами позволят успокоиться и заснуть.

Беременность Ширли протекала тяжело и привела к преждевременным родам, когда едва удалось сохранить ребенка, и врач предупредил, что следующая попытка может оказаться роковой. Торн все еще помнил первые дни Дениз. Помнил злость, когда ощутил, что со всеми своими деньгами он беспомощен, как жалкий бродяга у порога бесплатного роддома.

Первую неделю жизни дочери он не спал совсем. Он разрывался между телетайпной и заглядыванием через бронированное стекло отделения выхаживания, где лежало в инкубаторе его новорожденное дитя. Она была крошечной, розовой и хрупкой, как птичка, и Торна переполняло желание защитить ее, сделать так, чтобы ничего с ней не случилось. Он следил за каждым движением сестер, страшась, что они поранят его девочку, когда меняют ей пеленки.

Когда Дениз наконец разрешили забрать домой, Торн шокировал родителей жены отказом нанять для их внучки няньку. Первые шесть месяцев жизни дочери он менял ей пеленки, носил ее по комнате и кормил по ночам из бутылочки, как делал бы любой отец. Он этим гордился, и Ширли тоже.

Эти воспоминания Торн лелеял, но и гнал их одновременно, поскольку от них последние двадцать лет становились еще более пустыми. Когда Дениз исчезла из его жизни, он сумел с этим совладать, погрузившись с головой в работу. Однако у его жены такой возможности не было.

Торн видел, как растет ее одержимость мыслью найти дочь. Когда частные детективы ничего не смогли сделать, она зачастила к парапсихологам, сновидцам, спиритам и прочим мошенникам. Когда Торн решил, что пора заняться этим делом и обратиться к профессионалам, было поздно – Колессы уже держали ее на крючке. Он надеялся, что смерть целителя положит этому конец, но не учел вдовы. Она была в тысячу раз хуже, чем ее склизкий муженек.

Торн открыл дверь в свой личный кабинет. Зря он позволил себе расстроиться. Нет смысла сейчас волноваться из-за этой ведьмы и ее угроз. Он улыбнулся про себя, оглядывая успокаивающие очертания кабинета, знакомые даже в темноте. Торн хлопнул по панели выключателя за дверью, и комната выпрыгнула из темноты.

В его кресле сидел человек.

Торн замотал головой, чтобы в глазах прояснилось. Человек остался сидеть в зеленом кожаном кресле Торна за столом черного дерева. Он был крупным, как раздобревший футболист на покое, и коротко стрижен. Казалось, что ему под сорок. Квадратный подбородок щетинился темными волосами с пробивающейся сединой. Кроме того, этого человека недавно сильно отлупили.

– Кто вы такой и каким чертом вы сюда попали? – Торн шагнул в комнату, взбешенный так, что места для страха не оставалось. Это был тот же инстинкт, который позволил ему за многие годы накопить миллионы долларов. Вдруг он ощутил вонь мусора, заполнившую кабинет.

– Он со мной, мистер Торн. Я поставила на то, что вы сохранили коды доступа к личным лифтам – как горящий огонек на окне.

Торн обернулся и увидел женщину в черном кожаном пиджаке и зеркальных очках, выходящую из-за двери. Он побледнел и схватился за край стола, чтобы не упасть.

– Нет, Боже мой, нет...

Соня Блу улыбнулась, показав клыки:

– Здравствуйте, мистер Торн.

Мужчина в кресле вскочил, подхватил Торна под локти и усадил в опустевшее кресло.

– Сделал бы мистеру Торну бренди с содовой, Клод. Кажется, это ему нужно. Я пока закрою дверь – не хочу, чтобы помешали нашей приятной встрече. Если я правильно помню, бар рядом с книжной полкой.

Торн глядел на Соню с нескрываемым отвращением и страхом.

– Она... она сказала, что ты никогда оттуда не выйдешь.

– Кто она? Ты говоришь о Колесс?

Лицо Сони было непроницаемо, но что-то в ее голосе заставило Клода повернуть голову от бара.

– Зачем? Зачем ты лезешь? После всех этих лет... Я молился, чтобы кто-нибудь доказал, что ты мертва. Чтобы покончить со всем этим. Пусть будет горе, но пусть все кончится. Страшная вещь – такая молитва, да? Чтобы доказали смерть твоего ребенка? Что ж, я получил ответ на свою молитву. – Он скривился в улыбке, полной горечи. – Моя дочь мертва.

– Тогда зачем ты согласился меня убрать, если я не твоя дочь?

– Она грозилась рассказать моей жене. Этого я допустить не мог.

– Но ты же сказал, что я не твоя дочь.

Торн содрогнулся, отворачиваясь, чтобы на нее не смотреть.

– Да. Но ты – ее дочь. Я похоронил мою Дениз много лет назад. Дениз моей жены – это другое дело.

Торн уронил голову на руки. Это был усталый старик, а не крутой воротила бизнеса, всего добившийся своими силами.

Соня шагнула к нему, протянув руку.

– Отец... – В ее голосе слышалось что-то от Дениз.

Торн резко очнулся, впился в нее глазами из-под нависших седых бровей.

– Не называй меня отцом! Не смей меня так называть!

Клод поставил стакан на стол, не в силах оторвать глаз от Торна. Сначала это был просто толстяк в пижаме, но когда прошло первое потрясение, он превратился в знаменитого Джейкоба Торна. Этот старик был круче носорога. Клода поразило сходство между ним и Соней.

Руки у Торна дрожали, но голос звучал ровно.

– Сначала Колесс угрожала открыть моей жене правду. Потом появился этот английский дегенерат, намекая, что уедет из страны, если я ему заплачу как следует. Колесс я сначала не поверил, конечно. Таких психованных мошенников целая куча... то есть я сперва так думал. Она показывала фотографии, но их можно подделать. К тому же ты не была похожа на Дениз. Какое-то сходство было, но оно меня не убеждало. Тогда она послала мне видеокассету.

– Она все еще у тебя?

Он устало кивнул:

– Бог знает, зачем я ее сохранил. Это гадость, мерзость.

– Могу ли я ее увидеть?

Изображение возникло из помех без предупреждения. Картинка покачалась и автоматически стабилизировалась. Появился общий план фигуры, затянутой в смирительную рубашку и на цепи. Камера стала отъезжать, и стало ясно, что сцена снята сверху. Клод узнал в этой тюрьме теннисный корт «Елисейских полей» для пациентов с хороших поведением.

Звуком картинка не сопровождалась, но это было не важно. В немой картине, слегка не в фокусе, была грубая мощь, как в крутых порнофильмах, которые он мальчишкой смотрел в гараже у Майка Годдарда.

Видеоизображение Сони беззвучно визжало и выло, колотясь о твердую белую стену. Из носа и рта Сони бежала кровь. Соня была похожа на пьяную. Очков на ней не было.

Клод понял, что изображение зернистое из-за съемки в инфракрасном свете.

В углу кадра что-то трепыхнулось – курица. Кто-то сбросил с наблюдательной вышки живую курицу. Она упала на полированный пол как мешок с жиром и захлопала крыльями, неуклюже пытаясь увернуться от видео-Сони. Высосав курицу досуха, Соня успокоилась. Изображение дернулось, будто камеру отключили. Цифры в левом углу экрана показали, что прошло полчаса. На этот раз с площадки сбросили уличного кота. Видео-Соня заработала несколько мерзкого вида царапин на лице, но это не замедлило ее движений. Еще через час с площадки прилетела большая собака. Бедной дворняге раздробило ноги при падении, и действия видео-Сони были почти что милосердием. Еще через два часа туда бросили уличного пьяницу.

Человеческой жертвы Клод не ожидал. Он думал, что будет продолжаться серия домашних животных и на смерть будут бросать невинных овец, коз и свиней. Он посмотрел на Соню Блу, глядевшую на чудо видеоленты, показывающее ей, как она убивает человека.

Пьяница лежал на полу с безнадежно раздробленной ногой. Обыкновенный уличный бродяга старше тридцати лет – спутанная борода, кривые зубы и немытое лицо, свидетельства трудной жизни.

Он попытался приподняться на локте, и тут Соня набросилась на него как голодный паук. Кино было жестокое и кровавое, но Клод не мог оторвать глаз. Им овладел тот же восторг вины, возбуждения и отвращения, как тогда в гараже Годдарда. Когда судороги алкаша сменились подергиваниями, видео-Соня закачалась на каблуках и засмеялась. Камера отключилась. Комнату наполнило шипение пустой ленты.

– Ты не моя дочь. – Торн говорил голосом человека, страдающего от глубокой раны без анестезии. – Ты извращение, искажение природы и подобия Божьего. Пусть у тебя ее память, но ты – не она. Ты не можешь быть ею. Я тебе этого не позволяю.

Соня Блу промолчала. Она глядела на пустой экран, сидя к Торну спиной.

– Чего ты от меня хочешь? Денег? Денег, чтобы уехать?

Она покачала головой и повернулась к нему.

– Нет, мистер Торн, мне не нужны ваши деньги. Я хочу защиты для мистера Хагерти. – Она показала на Клода. – Он был моим сторожем, пока я сидела в той тюрьме. Колесс приказала его убить, ошибочно решив, что он работает на вас. Как видите, это почти удалось. Мистер Хагерти – ни в чем не повинный посторонний, и я не хочу, чтобы ему был причинен вред.

Торн бросил взгляд на Клода.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Скажите Колесс, что раздавите ее, если она не прекратит.

Торн презрительно фыркнул.

– Вы отлично умеете блефовать, мистер Торн. Сделайте вид, что пытаетесь захватить ее бизнес. Даже если вы этого не сделаете, это даст мне время увезти его из города.

– Что ты собираешься делать?

Соня помедлила с ответом, будто решая, стоит ли ему доверять.

– Что бы я ни стала делать, можете мне поверить, имя миссис Торн не всплывет нигде.

– Джейк, что у тебя там такое?

На пороге стояла Ширли Торн, держась одной рукой за дверную ручку, а другой за косяк. При виде незнакомых людей в кабинете мужа она заморгала.

– Ширли, иди спать. Ничего особенного здесь не происходит.

Торн старался говорить небрежно, но лицо у него было как у человека, пойманного в самом страшном из своих постоянных кошмаров.

– Что здесь делают эти люди в такое время?

– Пожалуйста, дорогая, иди спать. Здесь нет ничего, что тебя касалось бы.

Соня отступила назад, пытаясь завернуться в темноту. Это движение привлекло внимание миссис Торн. Отуманенными от транквилизаторов глазами она вперилась в девушку, одетую в джинсу и черную кожу. Клод физически ощущал страх, излучаемый отцом и дочерью.

Та самая чепуха, которой питалась матушка Клода, вечная ей память. Эту чепуху она поглощала в бумажных романах, в «мыльных операх» по телевизору, в слезливых мелодрамах. Клод подавил истерическое хихиканье. Он будто попал в эпизод из «На краю завтрашнего дня» в постановке Уэса Крейвена.

Миссис Торн вскрикнула, узнавая, и бросилась обнять свою дочь. Она зарылась лицом в кожаный пиджак, обливая его слезами. Руки Сони взметнулись к старой женщине, но остановились на полпути. Клод видел, каких усилий ей это стоило.

Он сам болезненно ощущал присутствие Дениз, пронизывающее эту комнату, как стон камертона, еще звучащий в ушах.

– Ты вернулась, слава Всевышнему! Ты вернулась ко мне. Она так и сказала, что ты вернешься! Ты снова со мной. Мне все советовали бросить, говорили, что тебя нет в живых, что я никогда тебя не увижу, но я им не верила! Никогда. Никогда. Я знала, что ты жива! Если бы ты на самом деле умерла, я бы почувствовала. Ты всегда была со мной... всегда...

Трудно, очень трудно было ее оттолкнуть. Соня ощутила, будто у нее что-то разбилось внутри, и в сердце полно осколков. Она боялась заговорить, боялась, что вместо голоса будет хруст разбитого стекла. Но говорить надо было. В лоно семьи возврата не было, она знала это с того дня, как убила Джо Лента. Но всегда была неуловимая надежда, что она получит прощение за свои грехи, что семья примет ее обратно. Сейчас настало время вырвать эту фантазию с корнем.

До боли хотелось упасть в объятия матери и выплакать у нее на груди все эти годы, но это было невозможно. И она знала, что должна делать, пусть это будет больнее, чем отказ Торна от нее.

– Боюсь, что вы ошиблись, миссис Торн.

Ширли Торн глянула в глаза Сони Блу и увидела два своих отражения в зеркальных стеклах. В ее ум было очень легко проникнуть, хотя Соне была противна даже мысль о таком кровосмесительном вторжении.

Она прошла сквозь слои сознания Ширли Торн и поразилась, как близка эта женщина к истинному безумию. Это был не разум, а невскрытый нарыв, полный накопленных за годы горя и боли. А центром этой инфекции был образ человека.

Ядром болезни Ширли Торн была Дениз. Дениз, из черт которой стерлись признаки людских несовершенств или пороков. Из живота Дениз выходила пуповина, толстая и черная как змея, и эта пуповина привязывала ее к подсознанию миссис Торн. Она блаженно улыбалась, эта Дениз из мании Ширли Торн, сияя как православная святая, нетронутая разрушением, которое порождала сама.

Если так все и оставить, Ширли Торн будет уходить все глубже и глубже в нанесенную самой себе рану и проведет остаток дней своих в обществе своей канонизированной доченьки-призрака.

Св. Дениз глядела на вторгшуюся в ее царство женщину бесстрастными глазами пса в клетке. В глубине этих глаз не было сознания. Куда бы ни ушла Дениз Торн, отдав свое тело Соне Блу, но в голове ее матери не созревало ее новое воплощение. Призрачная Дениз была паразитом, лелеемым воспоминанием, превратившимся в злокачественную опухоль.

Ширли Торн двадцать лет провела, отказывая себе в катарсисе: оплакать потерю единственного своего дитяти. Она отказалась от способа, выбранного ее мужем, предпочитая цепляться за надежду. Но вера без награды перерождается, и со временем она сменилась отчаянием, а потом самообманом.

Соня знала, что надо сделать, но колебалась, не в силах решить, исцелит ли она мать Дениз или окончательно столкнет в безумие.

Она снова вернулась в собственную плоть. Реального времени миновала лишь секунда-другая.

– Я не ваша дочь, миссис Торн. Ваша дочь мертва.

Ее слова были спокойны и тверды, как толчок, который она дала разуму своей матери.

Она была внутри ее головы, одетая в черную кожу и маску хирурга. В руке ее блеснул пружинный скальпель. Злокачественная пуповина пульсировала и извивалась, и лениво покачивалась опухоль. Дениз, как воздушный шарик на веревочке.

Убийство это было? Самоубийство? Или что-то вроде аборта? Если так, то на карту поставлена жизнь матери. И на этот раз колебаться нельзя. Скальпель полоснул по жилам, питающим фальшивую Дениз, на ее лице отразилось недоумение, и клон начал таять.

Ширли Торн смотрела на незнакомую женщину с зеркальцами вместо глаз. Она открыла было рот, чтобы отрицать смерть дочери, но что-то ее остановило. В голове вспыхнула раскаленная игла. Что-то судорожно дернулось в мозгу, и показалось, будто слышен голос Дениз:

– Ма-а-а-ама!

Впервые с того дня 1969 года она поняла, что ее дочь мертва, и с этим пониманием нахлынуло невероятное облегчение и невыносимое чувство утраты. Эмоции хлестали и заливали ее как мощные реки, и она зарыдала. Рыдания сотрясали ее хрупкое тело, грозя опрокинуть на пол. Девушка в зеркальных очках протянула руку, чтобы поддержать ее, но миссис Торн съежилась и отпрянула.

– Не трогай ее! – злобно и испуганно крикнул Торн. – Иди от нее! Ты и так уже достаточно натворила.

Он бросился к жене, встав между матерью и дочерью. Миссис Торн ухватилась за его руку, заливая ее слезами.

– Джейк, Джейк! Нашей девочки больше нет! Она погибла, Джейк! Дениз погибла.

У Торна щипало глаза от слез, но он не хотел плакать перед тварью, которая была одета в кожу его дочери.

– Убирайся! – зашипел он. – Убирайся, слышишь?

Соня Блу вышла, не оглянувшись, и ее избитый спутник за ней. Если бы она позволила себе оглянуться на родителей Дениз, она бы увидела, как Торн тянется к телефону.

Клод не стал набиваться со словами сочувствия – было ясно, что Соня не хочет говорить. И ее можно было понять. Он влип в чужой сон.

Все вокруг казалось все более и более нереальным, и Клод не мог сообразить, тревожит его это или нет. Почти двадцать лет его жизнь вращалась вокруг некоей рутины и в конце концов к этой рутине и свелась.

Из-за своей работы он все больше отдалялся от обычной жизни. Он работал, когда другие спят, и спал, когда другие работают. Часы бодрствования он проводил в одиночестве или в обществе сумасшедших. У него было мало друзей и еще меньше любовниц. В тридцать восемь лет он вполне мог бросить все, что емупринадлежит, и всех, кого он знает, без малейшего сожаления. Ничего не держало его в этом городе, кроме работы, а теперь и ее не стало.

Забавно: три дня назад он был незаметным служащим, застрявшим на тупиковой работе, и достоинств у него было всего лишь аттестат средней школы да библиотечная карточка. Сегодня он причастен к тайнам, ради которых теологи готовы душу продать, он участвует в заговорах и против него строятся заговоры, он заглянул в самые глубины частной жизни богатых и знаменитых. От этого вполне может закружиться голова. Или это от коньяка? Он успел налить себе из запасов Торна. Ему казалось, что главные участники семейной встречи не заметят, а если и заметят, им это все равно.

А может, все это ему приснилось. Такой смеси триллера, мелодрамы и безумия не может быть на самом деле. Но если это и сон, то очень живой. Даже слышен запах выхлопных газов, горячих, как дыхание дракона, от налетающего сзади темного «седана».

Она была слишком занята своими мыслями, чтобы увидеть опасность до самого последнего момента. Она вспоминала Торна, испуганного старого человека, когда «седан» въехал на тротуар и бросился прямо к ней.

Упершись правой рукой в капот, она взлетела на крышу, не успев даже подумать, что делает. Приземлилась она неудачно и скатилась с крыши, ударившись левым плечом о багажник.

Где Хагерти?

Она вскочила на ноги, оглядывая тротуар в страхе, что добродушная масса Клода раздавлена передними колесами машины. Но нет, санитар успел отпрыгнуть от машины, хотя не так грациозно, как Соня. Он сидел в кювете с несколько оглушенным видом. Из носа у него снова текла кровь, и это почему-то ее напугало.

Дверцы «седана» открылись, выпустив одинакового вида молодых людей в костюмах, галстуках и темных очках. Хагерти засмеялся. Он не сопротивлялся, когда двое ткнули ему в лицо стволами и потащили к машине.

Столько помпы ради бывшего спортсмена, потолстевшего и облысевшего! Кто бы мог подумать?

– А ну назад! Уберите лапы!

Колесники остановились, и по жестам, если не по лицам, было ясно, что они испугались. Другая рвалась ломать кости и рвать ткани. Соня ощутила знакомый прилив адреналина, предвещавший потерю над собой контроля. Она шагнула к безлицым людям, уже почти ощущая на губах их кровь.

Пули пробили у нее в животе дыры, и полые головки разорвались от удара, шпигуя кишки шрапнелью. Она уже сотни раз получала раны, но никогда – такие. Никогда. Соня свалилась ничком на тротуар, торс ее превратился в бесформенную массу крови и внутренностей. Донесся запах разорванных кишок, и только мгновение спустя она поняла, что это ее собственная вонь.

Во всех предыдущих ранениях боль была резкой, но краткой. В конце концов, что такое боль, как не инстинктивная реакция плоти животного? Но пытка, ощущаемая теперь, не ослабевала и множилась с каждым вдохом, как солнце, отраженное в зеркальном доме. Наверное, спинной мозг поврежден осколками пуль дум-дум.

Спинной мозг, гибкий кабель из нервов и тканей, ахиллесова пята вампира. Поврежденный, он уже не восстанавливается – как и тот мозг, что сидит на нем сверху в костяном ящике. Перережь вампиру спинной мозг, и он умрет. Раздави его, и вампир будет парализован и вскоре умрет с голоду. Одна из немногих физических слабостей, общая у вампиров и их дичи.

Машина рванула с места, увозя Клода на заднем сиденье. Соня увидела иронию судьбы в том, что лежит теперь в канаве, уходя из мира так же, как пришла в него двадцать лет назад. Будто все эти двадцать лет просто пригрезились умирающей девушке. Она рассмеялась, но вместо смеха изо рта плеснула темная кровь, вспененная кислородом.

И перед смертью она стала галлюцинировать.

А может быть, и нет.

Жилярди склонился над ней с озабоченным лицом. Соня узнала его скорее по ауре, чем по внешнему виду. Он уже был несколько лет как мертв, и вряд ли его дух стал держаться строения постаревшей плоти. Он переливался голубовато-белым светом, как небо в яркий летний день, и размытые черты лица были моложе, чем помнилось Соне. Но ведь никто себя не представляет старым.

– Соня?

Она ожидала, что голос будет так же эфемерен, как внешность, но он прозвучал совсем как раньше. Без помех на линии. Не междугородный разговор, значит, она уже близко к смерти. Так близко, как не была даже в той лондонской канаве.

– Я тебе так много должен рассказать, Соня! Я был такой дурак, в стольких вещах ошибался! Плоть обманывала меня, уводила в сторону. Это каждому становится ясно, как только он от нее избавляется. Ну, почти каждому. Некоторые никогда не отбрасывают иллюзии плоти и отказываются отринуть свою ограниченность. Но я все понимал не так.

«Aegrisomnia» – это не ключ к утерянным возможностям, то есть ключ, но не от дверей человеческого восприятия. Это книга, написанная Притворщиком для Притворщиков. Она предназначалась Притворщикам-подменышам, которые не знают права своего рождения и думают, что они люди – высшая степень притворства! Во мне тоже была кровь Притворщика, не очень много, но достаточно, чтобы ощущать Реальный Мир. Мне было проще признать, что мои возможности свойственны всем людям, чем даже подумать, что у меня в генеалогическом древе есть огр или инкуб.

Все это было очень интересно, но Соня не могла понять, зачем ее учитель ворвался в последние моменты ее жизни с такими старыми новостями.

– Столько нужно узнать и столько забыть, когда избавляешься от необходимости жить! Но тебе нельзя умирать, Соня. Пока еще нельзя. От тебя зависит слишком многое.

Колесс? Она настолько опасна?

Жилярди перехватил ее мысли и отмахнулся от них:

– Колесс – это ерунда. Флуктуация. Ублюдочное порождение сельского инкуба. Притворщица, не знающая, что она притворяется, и имеющая больше силы, чем она может использовать. Нет, тебя ждут вещи более великие и более страшные.

– После смерти ты стал темно выражаться, старик, – шепнула она, но Жилярди уже не было. Его место занял Чаз.

В отличие от Жилярди, которому сохранять людскую форму было трудновато, Чаз был полной копией самого себя при жизни, вплоть до пуговиц на воротничке. Единственным недостатком иллюзии было то, что он был создан не из плоти, а из фиолетового тумана.

Чаз наклонился вперед, глядя на нее с безразличным интересом, как смотрел бы на муравейник. Призрачная дешевая сигарета на губе, призрачный дымок, уходящий прямо сквозь голову. Чаз и дым сигареты были одной плотности.

– Пулю схватила? – распялил он губы в насмешливой улыбке. – Шесть месяцев проторчала в психушке, а как вышла, так и трех дней не прошло, и уже лежишь в канаве с собственными кишками в руках. Да, тебя хорошо разнесли. Только, лапуля, ты не бойся, что одна останешься. Мы тут с Джо – ты Джо помнишь, рыбонька? Конечно, помнишь! Так вот, мы тебя ждем не дождемся, лапуля. Хотим тебя тут поразвлечь, понимаешь? Джо раньше ждет, так что он первый. Вроде как цеховой староста. А я подожду. Время у меня есть, правда, лапуля?

Он протянул призрачную руку, погладил по щеке. По коже побежали мурашки.

– Прочь, гиена! – раздался голос Жилярди. – Гнусный идиот! Жизнь растратил и в смерти бесполезен!

Тело Чаза растаяло, как облачко на сильном ветру, и снова появилась пульсирующая голубизна Жилярди.

– Соня, я привел помощь. Соня?

Ее зрение перестало различать цвета, глаза смотрели в серый туннель, будто в картонную трубу, но склонившуюся над ней с улыбкой побирушку она узнала.

Это галлюцинация. Ничего этого на самом деле нет. Сначала она в этом сомневалась, но появление золотоглазой карги ее убедило. Это иллюзия, предсмертный сон.

Серафим издал хрустальную птичью трель и сунул Соне в кишки сияющую руку, и уже не стало различия между природой иллюзии и природой реальности.

10

Презрение метрдотеля можно было пощупать руками. Сама мысль, что она посмеет войти в его ресторан в джинсах и кожаном пиджаке, наполняла его негодованием.

– Мадемуазель вас ждет, – чопорно заявил он. – Прошу вас за мной.

Главный официант повернулся с военной четкостью и зашагал в главный зал. Соня пошла за ним, разглядывая крахмальные скатерти и нетронутые столовые приборы тонкого фарфора и дорогого хрусталя. Хотя зал казался пустым, вокруг слышался тихий гул вежливых разговоров.

Метрдотель подвел ее к столу, стоящему точно под большой хрустальной люстрой, чуть покачивающейся и позванивающей. За столом сидела Дениз Торн в клетчатой мини-юбке, белых сапожках в пол-икры, в замшевой куртке с бахромой и бесформенной широкополой шляпе. Кажется, ее наряд не казался метрдотелю неподходящим.

– Спасибо, Андре. – Дениз улыбнулась, и метрдотель чопорно поклонился. Дениз обратилась к гостье: – Не хотите ли присесть?

– Я мертва?

– Что заставляет вас думать, будто я могу ответить на ваш вопрос?

– Потому что вы мертвы.

– Вы все время это утверждаете. Но у вас моя плоть и мои воспоминания.

– Но я не вы. Я не Дениз.

– Так кто же вы? Призрак? Переселившаяся душа? Демон?

– Я... я не знаю.

– Но вы знаете, что вы – не я. Почему вы так уверены?

– Потому что вы – там, а я – здесь.

– Очень научный подход.

– Ладно! Пусть я не знаю, кто я такая и как меня зовут. Разве это теперь важно? Ваш отец меня отверг, а ваша мать думает, что вы мертвы.

– Они и ваши родители тоже.

Соня покачала головой:

– Мой отец – насильник-вампир. Моя мать – сточная канава Лондона.

– А Другая? Это ваш сиамский близнец или нежелательный квартирант? Или это вы?

– Слушайте, я это все уже проходила. Может быть, все не так просто и ясно, как объяснял Жилярди. Я это поняла еще тогда, когда Панглосс уговаривал меня объединиться с ним Но я не Другая, и я не Дениз Торн.

– Вы видели, на что была похожа Другая, когда полностью взяла верх, когда ваша личность не функционировала. Это та Другая, которую вы знаете?

– Послушайте, что вы хотите, чтобы я признала? Что я – игра воображения Дениз Торн? Что Другая – это моя личность, а не отдельная? Ладно, я признаю все эти возможности, но я не знаю, правда ли это. Может быть, я синтез личностей Дениз и Моргана. Черт возьми, откуда я знаю, что вы – Дениз?

– Действительно, вы этого не знаете. – Дениз поднесла к губам бокал, и капля упала на скатерть, окрасив ее яркой краснотой.

Соня бросилась вперед, вцепилась в безмятежное лицо Дениз, и кожа слезла с вязким и липким звуком. Женщина улыбнулась Соне:

– Пора сбрасывать маски, – сказала женщина в зеркальных очках. – Притворство кончилось.

– Эй, Моу! Тут для тебя еще один!

Брок поднял глаза от бутерброда с яичницей и салатом. Служитель, ухмыляющийся негр, вкатывал в подвал морга новую тележку.

– Вот блин! Не может уже человек позавтракать, чтобы ему не помешал очередной труп!

– Ты же знал, что работа опасная, когда нанимался, – пошутил служитель и сунул Броку планшетку с листом бумаги. – Распишешься за эту куклу?

Моу Брок быстро нацарапал свои инициалы и время доставки, не выпуская из рук бутерброда и чашки с кофе.

– Женщина?

– Ага. И красотка, если кому нравятся выпотрошенные. Патологоанатом сказал, что зайдет через часок. Пока, Моу.

– Ага, пока.

Брок глотнул прямо из термоса и просмотрел рапорт медэксперта с места происшествия: белая женщина, личность не установлена, возраст приблизительно двадцать пять лет. Черт, опять стрельба.

– Поехали, милочка, – вздохнул он. – Устроим тебя на покой. Ты же не виновата, что помешала мне завтракать.

Морг был построен в годы великой депрессии, и возраст его был заметен. Стены были выложены кафельной плиткой, кроме тех мест, где плитку отковыряли от скуки сторожа, и там был виден окаменевший клей. Где не было кафеля, была нержавейка. Эхо здесь было, как в Мамонтовой пещере, и скрип колес каталки усиливался до очень неприятного звука.

Брок завел каталку в небольшую ярко освещенную прозекторскую рядом с кладовыми. Ее почти всю занимал стол из нержавеющей стали, желоба для стока вдоль стен и висящий с потолочной балки микрофон.

Брок быстро переложил подопечную на прозекторский стол и начал до болезненности интимный процесс раздевания трупа. Каждый предмет одежды надлежало пометить, прицепить ярлык и зарегистрировать на случай, если ребята из судебной медицины потребуют дальнейшего расследования. Когда это будет сделано, дальше ее будет раздевать патологоанатом.

Он расколет ей череп и обнажит складки и ложбины мозга, откроет грудную клетку как оконные жалюзи, подкинет на ладони печень и легкие, осмотрит холодный ком утробы в поисках следов насилия или мертвого эмбриона. Тогда, и только тогда, ее передадут Броку. После того как будут открыты все ее секреты, он тщательно зашьет раны, сделанные убийцей и прозектором, чтобы близкие могли ее опознать.

Его называли Портной. В глаза – никогда, но он все равно знал свою кличку. И не имел ничего против. Искусство обращаться с иглой он унаследовал от деда с материнской стороны, который всю жизнь проработал швейником. Пусть зовут как хотят, он свою работу делать умеет. Тот хмырь, что был здесь до него, выпускал этих бедняг в таком виде, как из фильма про Франкенштейна.

Он глянул на лицо трупа. Действительно, красотка. Этой хотя бы пуля в череп не досталась. Вот этого он действительно не любил. Три пули почти в упор. Тот, кто это сделал, угробил отличный кожаный жакет, не говоря уже о женщине, которая была внутри. Он надеялся закончить работу, пока не началось посмертное окоченение. Забавная штука: солнечные очки так и остались у нее на лице.

Пиджак удалось снять почти без труда, и обнажилась кожа рук. Наркоманка – понятно. Пыталась, наверное, кинуть наркодилера, а это народ нервный. Брок аккуратно сложил пиджак. У него такой был когда-то, еще в колледже, и он, помнится, его много лет носил.

Он потянулся к очкам на глазах покойницы. Одно стекло треснуло, но не выпало. Посмотрим, какого цвета были у нее глаза.

Тело дернулось, но Брока это не удивило. За много лет, пока он раздевал и зашивал мертвецов, он много видел дергающихся трупов. Иногда они шевелились, как марионетки в неумелых руках. Один однажды даже сел. Это просто задержанная реакция мускулов, как у мертвой лягушки на удары током в школьном кабинете биологии.

Холодная рука покойницы охватила его правое запястье. У Брока перед глазами поплыли темные круги, как если посмотреть на лампу и отвернуться. Он тупо глядел, как резко дернулся живот трупа. Раз. Другой. Почему-то Брок увидел, как сидит в своем старом «шевроле» и ругает не заводящийся мотор. Покойница кашлянула и выбросила полные легкие черной крови. Брок почувствовал, что бутерброд в животе борется за свободу.

Он попытался выдернуть руку, но труп не отпускал. И тогда он заорал, и вопль многократным эхом стал отдаваться в ушах. Покойница бросила его руку, чтобы сесть, и Моу Брок пулей вылетел из качающихся дверей морга.

Соня Блу села на прозекторском столе, осторожно переплетя руки на животе. Непонятно, что сделал с ней серафим, но это помогло. Хотя и не слишком быстро. Она передернулась при мысли, что могла бы прийти в сознание с электрической пилой в мозгу.

Чудесное воскрешение там или что, а чувствовала она себя более чем хреново. Голова была полна горящей воды полночного цвета. Когда она сползла со стола, ее снова потрясла судорога. Пол под ногами наклонился.

Нет! Не здесь! Не сейчас! Тут через минуту будут люди.

На глаза попался сложенный пиджак, и Соня застонала, увидев дыры от пуль. Черт, если бы хоть изоленту найти...

Она вышла, шатаясь, из морга, и пошла по коридору в погрузочную, откуда похоронщики забирали дорогих усопших. К счастью, в этом именно морге она уже бывала и потому знала расположение помещений, так что сбежать было просто.

Она едва осознавала страшную боль в животе, но это уже было не важно. А важна была только злость. Она питалась этой болью, создавая ненависть, хрустальную в своей чистоте. Ярость распускалась экзотическим ночным цветком. И ненависть давала силу.

Она слышала пение сирен ненависти, звавших отпустить вожжи и отдаться ее едким объятиям. Раньше она бы сразу испугалась, взволнованная порожденными этой ненавистью видениями. Она бы полностью потеряла контроль, а потом, когда ненависть утолилась бы, обвинила Другую в зверских поступках. Сейчас, впервые с тех пор, как ее переделали по образу сэра Моргана, она не стала отказывать себе в удовольствии самой насладиться яростью.

Она приняла ненависть, как часть себя самой, естественную, как дыхание или мочеиспускание. Ощутила силу, рождаемую гневом, ласкающую змеиными языками и электрическими искрами. Глянув на свои руки, она увидела, что они покрыты коркой черно-красной слизи.

Соня шла по ночным улицам, невидимая, но ощутимая. Ее путь был отмечен ударной волной, захватившей окружающих, как кильватерная волна линкора подхватывает гребные лодочки.

Мать дала ребенку пощечину, а когда он заплакал, дала еще одну, посильнее.

Мальчик ущипнул грудную сестренку так, что на беззащитной коже остался синяк.

Усталая домохозяйка глянула на стойку с кухонными ножами, потом на мужа, развалившегося перед бормочущим телевизором.

Тощий молодой человек в роговых очках и стриженный так коротко, что через щетину просвечивала кожа, отодвинул на окне шторы и подошел к шкафу, где за одеждой были спрятаны две винтовки, пять пистолетов и пятьсот патронов.

Двое любовников, сцепившись в объятиях среди сбившихся в кучу простыней, вдруг начали ссориться.

Домашний пес завыл, прижал уши и цапнул хозяина за руку до крови.

Соня Блу ощущала свою работу, как не может ни один человек. Она была по-своему вместе с каждым, кто реагировал на ее стимул.

На каждом ее шагу происходили десятки вспышек. Некоторые разражались сварливыми тирадами, другие были куда более грубы. Но не она создавала злобу и недовольство у этих случайных незнакомцев; она лишь давала им вырваться наружу. Панглосс был прав: в каждом разуме, которого она касалась, были семена саморазрушения. Люди жаждут истребления, своего или врагов – безразлично. С каждым таким взрывом Соня становилась сильнее, и чужую ярость она включала в свою.

Каким-то уголком души она сопротивлялась этому небрежному посеву раздора, пыталась заставить себя услышать что-нибудь еще, кроме поющей в жилах жажды крови. Она шла по городу, запуская тысячи семейных свар, пьяных драк, закулисных ссор, изнасилований. Она слышала полицейские сирены и прерывистый вой «скорой» в ответ на эпидемию огнестрельных и ножевых ран. И хорошо. Это даст ей нужное прикрытие. Она автоматически увернулась от полицейской машины, вынырнувшей из-за угла с мигающими фарами и включенной сиреной.

Соня захохотала, и ей показалось, что небо вздрогнуло.

– Клод! Клод? Клод?

Имя, хотя искаженное гулким эхом, казалось знакомым. Кажется, это его так зовут. Он попытался открыть глаза и посмотреть, кто зовет, но глаза будто эпоксидкой склеили. Какой дурак мог устроить такую шутку? Он потянулся снять с глаз клей, но руки не отзывались. Как будто движешься под водой.

– Клод!

Вялость начала исчезать, сменяясь таким ощущением счастья, что Клод почти испугался. Когда же он попытался подумать, чему он так рад, голова стала распухать, в глазах забилась пульсирующая боль.

Зачем думать? Просто радуйся.

Слова эти в голове ощущались приятно, хотя и не принадлежали ему. Похоже было на добрый совет, так чего упираться? Клод откинулся в удобном кожаном кресле, решив последовать предложению, сделанному без голоса, и стал осматривать обстановку. Он был в роскошно обставленных апартаментах, одетый в смокинг. Клод попытался навести глаза на резкость, но резкий удар болевого скальпеля пронизал лобные дозы мозга.

– Просто радуйся, – предупредил дружелюбный не-голос.

– Я так рада, что все так сложилось, а ты? Теперь мы можем побыть одни.

Кто-то к нему обращается. Женщина. Нет, девушка. Но где она? Он боялся оглянуться, чтобы не вернулась боль.

Дениз сидела на кровати. Раньше ее вроде бы там не было. Она выглядела точно как в его сне. И робко улыбалась, краснея.

– Мои родители так рады, что ты меня нашел. Отец тебе хорошо заплатит. – Она улыбнулась ему, и комната замелькала. Дениз была одета в длинную развевающуюся мантию на голове золотая диадема. – Полкоролевства – достойная награда тому, кто нашел пропавшую принцессу.

Диадема исчезла, но мантия осталась. Она была девственно-бела, а спереди пенилась кружевами и атласными лентами. Клоду до боли хотелось ее потрогать.

Дениз встала и подошла к Клоду. Он не мог ни заговорить, ни шевельнуться, ни думать. Он мог только смотреть, как эта красавица опускается к нему на колени. Мантия преобразилась в подвенечное платье с фатой. Клод провел пальцами по кружевам и перламутровым пуговицам. Наяву. Все это наяву.

Конечно, наяву. Просто радуйся.

Но как же Соня Блу? Ведь она же – Соня Блу?

Дениз у него на коленях вздрогнула.

– Я так счастлива, что ты избавился от этой ужасной женщины! От той, которая всюду ходила и говорила, что она – это я. Мир не слыхал подобной глупости! Она же даже не была на меня похожа!

Дениз наклонилась, поцеловала его в щеку, и он забыл, что не назвал имени Сони вслух.

Он уже очень давно не занимался сексом и сейчас с неловкостью понял, как у него сильно встал. Он боялся, что Дениз обидится, когда эта штука в нее упрется. Но она была такой близкой, такой теплой. Он вдохнул ее запах и удивился, ощутив аромат чайных роз. Розами пахла его тетушка. Совсем не тот аромат, которого ожидаешь от краснеющей нимфетки-принцессы.

Кожа Дениз стала прозрачной, показался череп. Девственный размах подвенечного платья покрылся плесенью, будто долго лежал в подвале. Из голых орбит смотрели на него глаза без век.

Вопль не вырвался наружу, а остался мертвой тяжестью у него в груди.

– Что с тобой, Клод? Ты опять думаешь об этой ужасной женщине? – Дениз снова облеклась плотью и чистым атласом. – Ты же знаешь, как это на тебя действует, а когда ты огорчаешься, огорчаюсь и я. Ты же не хочешь меня огорчать?

– Нет... не хочу... конечно.

– Вот и хорошо. Я не хочу, чтобы ты думал об этой ужасной женщине. Понимаешь?

Он кивнул. Лицо черепа с виноградинами ободранных глаз исчезло из памяти.

Подвенечного платья уже не было, а вместо него явилось короткое белое неглиже. Хотя шифон скрывал ее тело, Клод понял, что под неглиже она голая. Он задышал прерывисто, на лбу выступил пот. Дрожащими руками он погладил ее волосы.

Он давно уже ничего в жизни не желал. Эта жизнь обманула его во всех его надеждах: спортивная школа, карьера профессионального футболиста, достойная работа. Нет смысла желать того, чего никогда не получишь, в результате тебе достанутся только разочарование и неудовлетворенность. Он хотел Дениз, хотел с той минуты, как увидел ее во сне, но это было невозможно. Дениз – это тень, и желать ее так же бессмысленно, как в том старом фильме, где полицейский влюбляется в портрет убитой женщины.

Не-голос был прав. Сомнениям нет места. Если Дениз Торн на самом деле не существует, так что с того? А если бы и была, то ей сейчас было бы тридцать пять, а не семнадцать – подумаешь, важность! Вот она, настоящая, живая и молодая прямо сейчас, и вот только это и важно. Почему-то для него исполнилось желание его сердца, и дураком надо быть, чтобы растратить его без толку.

Он встал, держа на руках Дениз. Она положила голову ему на плечо, и его накрыло ласковым ароматом ее волос. Клода приятно удивила сила собственных рук и ног. Не было ни пульсации в голове, ни ноющих мышц, будто он был вознагражден за свое решение избавлением от боли.

Дениз была как лекарство, проникающее ему в кровь с каждым вдохом. Он ощутил радость во всем теле, будто каждая клетка была заряжена. Ему хотелось раствориться в ее теле и никогда уже не возвращаться в реальность.

Они лежали рядом на матрасе. Клод был сперва нерешителен, но она так прижималась к нему, извиваясь, что его страхи обидеть ее рассеялись. Дениз дразнила его быстрыми, птичьими поцелуями, пока дыхание его не стало отрывистым и сердце не забилось в унисон с пульсацией в паху.

Они лежали голые, хотя он не помнил, чтобы они раздевались. Но это его не тревожило. Он никогда не любил этот этап, когда постепенно открываются физические недостатки. Обнаженное тело Дениз излучало тепло, рассеянное сияние, которое отвлекало от подробностей, и она смотрелась неясно, как фотография кинозвезды на задней стенке шкафчика.

Он вошел в нее, затаив дыхание, чтобы не напугать. Но страх оказался напрасным. Она ахнула и подняла бедра ему навстречу, острыми ноготками вцепившись ему в ягодицы. Потом она забилась под ним в дикой страсти, с каждым ударом шипя и стеная.

Он боялся извержения до введения – давно уже ничего не было, – но после первых движений успокоился, уверенный, что пройдет дистанцию.

Дениз прилипла к нему, обхватив его ногами. Ее крики и шепоты переходили в стоны и дрожащие вздохи, и по временам казалось, что это не она, а кто-то другой. Клод не обращал внимания. Он будто ехал верхом на скользком дельфине, обхватив руками и ногами бешено вертящееся тело, летящее по волнам. Он ощущал подступающий оргазм и бился, чтобы его сдержать. Он не хотел, чтобы скачка кончилась. Клод открыл глаза в жажде наполнить их видом Дениз.

У нее больше не было глаз. На Клода глянули его отражения в двух темных стеклах. Длинные светлые волосы извивались щупальцами актинии, которая меняет форму.

– Нет!!!

Поздно. Темнота уже окрашивала ее волосы. Она улыбнулась обнажив клыки, но это его не испугало; а испугало его то, что у него все еще стоял. Он должен был потерять эрекцию, как только понял, что под ним такое; у него должен был опасть, как сдутый шарик, а он все еще был твердым Клод попытался оттолкнуться от нее, но Соня притянула его назад.

– Ты же этого всегда хотел? – осклабилась она, поддавая бедрами ему навстречу. Они были сиамскими близнецами, соединенными в паху предательским куском плоти.

– Целуй меня, Клод, целуй!

Она оплела его руками, притягивая лицом к своему ждущему рту. Клыки были цвета старой слоновой кости. Клод не мог понять, что с ним сейчас случится – рвота или оргазм.

Соня неподдельно удивилась, когда он сомкнул руки на ее горле. Пальцы сжались крепче, и он грубо вбил себя ей между ног. Она билась под ним, пока он пытался выдавить жизнь у нее из легких, одновременно вбрызнув ее в чрево. Она размахивала ногами, полосовала ему ногтями лицо, но он не останавливался. Интересно, отвалится ли у него под пальцами ее голова.

Обман, обман! Надо было знать! Слишком это было хорошо для правды. Хотела из меня Ренфилда сделать? Я тебя убью за это, сука!

Лицо Сони Блу исчезло, будто кто-то переключил каналы телевизора. Клод глядел на голую пожилую женщину, бьющуюся в его хватке. Лицо ее, несмотря на смазанный грим, сбитый набок парик и выпученные глаза, было знакомым.

Озадаченный Клод ослабил хватку на ее горле, и, не успев сообразить, что же происходит, забился в оргазме. Он не почувствовал, когда она проникла ему под череп и сдавила мозг.

Жуткий приступ клаустрофобии накатил на Кэтрин Колесс, когда мертвец рухнул на нее мешком.

Она будто была погребена под массой плоти; запах пота и семени оглушал. Она вывернулась, из ее губ вырвался прерывистый вой.

Легкие были набиты обломками лезвий и битым стеклом. Кэтрин осторожно тронула горло – оно было уже размера и цвета спелого баклажана. Она поглядела на тело Клода. Надо было убить его, как только увидела. Так поступил бы Эзра. Но нет, надо было попытаться его перевербовать. На случай, если у Торна есть умные мысли, как от меня избавиться.

Не было достаточной для него кары за то, что он с ней сделал. Никто, никто на свете не смел с ней так обращаться! Она открыла рот, чтобы обругать мертвеца, но добилась только боли и нечленораздельного мычания.

Ее руки взметнулись к горлу, ощупывая дрожащими пальцами вспухшую плоть. Нет! Не может быть! Она задрожала, глаза наполнились слезами. Нет-нет-нет! Страх уступил место ярости, она набросилась на холодеющее тело Клода, молотя его так, что появились посмертные синяки. Потом в изнеможении вытянулась на разоренной кровати, ничего не видя от слез, и остатки семени Клода потекли по бедру.

Что же случилось? Она составила правильный сценарии, организовала должные стимулы и иллюзии. Где же была ошибка? У нее было все под контролем, как всегда...

Но ведь это не так, сама знаешь.

Как тебе понравилось, Кэти-Мэй? Как тебе твой первый оргазм?

Она зажала уши руками. Не стала открывать глаза. Она узнала этот голос и боялась того, что может сидеть на кровати и на нее смотреть. Она молилась, чтобы это ушло прочь.

Но я не могу уйти, Кэти-Мэй. Я всегда с тобой. Всегда, как и обещала.

Зачем ты здесь? После всех этих лет – зачем?

Времена меняются. Обстоятельства тоже. Я пришла тебя предупредить. К тебе идут гости. Один из них уже у ворот.

Кэтрин знала, что Салли исчезла раньше, чем она открыла глаза Исчезла ли? Как бы там ни было, а Салли была права. Она чувствовала приближение посетителя. Что ж, пришла пора встретить этого гостя.

Соня Блу стояла у ворот особняка Кэтрин Колесс, разглядывая ярко освещенную подъездную дорожку и цепь вооруженных охранников, патрулирующих зеленое пространство возле дома. Колесс либо страдает паранойей, либо ждет нежелательных гостей.

Соня перескочила стену, не обращая внимания на битое стекло, вмазанное сверху в раствор. Эти штуки хороши против папарацци или просто любопытных, но не против того, кто вернулся из мертвых.

Колесс умело выбрала убежище. Дом стоял в фешенебельном пригороде за полосой магазинов и типовых ресторанов, отделявших город от его сателлитов. К фасаду дома изгибалась дорожка, усыпанная ракушечником и обсаженная миртами. Днем это поместье могло бы сойти за обыкновенную твердыню привилегий. Но ночью... ночью – совсем другое дело. Ухоженные газоны переливались в свете прожекторов, установленных на деревьях, и одинаковые охранники обрисовывались четкими силуэтами.

Так как же действовать? Лобовая атака или незаметное проникновение? А, какого черта... не время для тонкостей.

Дорожка хрустела под ногами.

Что ж, сука, давай посмотрим, как ты меня попробуешь остановить на этот раз. Давай, чего ты ждешь? Приглашения с золотой каймой?

Прожектора мигали и тускнели, как рождественские огоньки. Соня ощущала радость ярости, от которой волосы шевелились на голове, искорки отскакивали от пальцев. Без света. Темнота, бурлившая у нее внутри, была отрицанием света, звука, жизни. Свет нетерпим – и не может существовать – в ее присутствии.

Запах пса она почуяла раньше, чем увидела зверя. Семьдесят фунтов немецкой овчарки вылетели из кустов, метя ей в горло. Соня перехватила собаку в воздухе, поймала за шкирку как щенка. Смерть пса была мгновенной.

– Шайтан? Шайтан, что там?

Колесник стоял на краю полосы света, всматриваясь в темноту, держа «узи» наготове. Прожектора замерцали, и он нервно оглянулся.

– Шайтан? Шайтан, ко мне!

Труп собаки вылетел из темноты в лицо колеснику, сбив его на землю. Короткое стаккато его «узи» снесло верхушку куста и разбило ближайший мигающий прожектор.

Оглушенный колесник столкнул с груди мертвую собаку. У него шла кровь носом, в горле тоже был вкус крови. Слышался собачий лай, бежали люди. Кто-то над ним склонился, и охранник увидел пару своих отражений в темных очках. Господи, ну и глупый же вид.

Его нашли висящим на гладких перевитых ветвях мирта; удавкой служили его собственные выпущенные кишки. Некоторые из охранников – те, кто еще не проходил обработки Желанием Сердца, – поглядев, как он болтается елочной игрушкой, решили, что сейчас самое время делать ноги. Выдуривать сбережения у старух и шугать журналистов – одно дело, а это – совсем другое. И они успели искренне удивиться, когда их коллеги открыли огонь, расплескивая внутренности беглецов по газону.

Собаки зарычали, завыли, натягивая поводки и щелкая зубами. Один доберман стал нюхать размазанные останки дезертиров. Немецкая овчарка сунула нос в красное месиво, и доберман впился клыками ей в плечо. Через секунду собаки сцепились в рычащий ком схватки, перегрызая друг другу глотки и отрывая яйца.

Когда один из колесников допустил ошибку, попытавшись вытащить свою собаку, и потерял три пальца, остальные открыли огонь по псам, разрывая их на части автоматными пулями. Рычание боя сменилось визгом, собаки забыли о драке и попытались выскочить из-под огня.

Когда дым рассеялся, на газоне лежали три мертвых добермана и четыре немецкие овчарки. Четвертый доберман, который начал драку, был еще жив, хотя у него в позвоночнике сидела пуля. Он лежал среди мертвой своры, жалобно визжа и пытаясь подняться. Один из колесников прикончил его короткой очередью.

Четверо колесников уставились на кучу мертвых псов людей. Прожектора замигали, потускнели, вспыхнули и погасли.

– Надо возвращаться в дом. Без прожекторов нам тут делать нечего.

– А Деннингс? – прошептал охранник с искалеченной рукой и бледным от болевого шока лицом.

Остальные посмотрели на выпотрошенного товарища, висевшего на дереве.

– Может, его, это, хоть срезать оттуда?

– На фиг. От Деннингса уже никакой пользы.

– Да, но...

– Но что «но»?

– Где его автомат?

Огонь автомата разметал их как пластиковые мешки с пенорезиной и клубничным желе. Соня восхитилась бьющим из ее рук хаосом. Неудивительно, что они так любят эти штуки. Она продолжала стрелять, пока не щелкнул пустой магазин, потом отшвырнула автомат. Лужайка из газона дорогого пригородного дома превратилась в скотобойню.

Когда Соня коснулась ступеней крыльца, лампа над дверью вспыхнула двойной яркостью и – пых! – перегорела, брызнув дождем матового стекла.

Соня прошла мимо роскошной зеркальной рамы в стиле псевдорококо. Безглазые херувимы с детскими лицами глядели на нее из позолоченных виноградных гроздей. Она остановилась посмотреть на свое отражение.

Она была Шивой, она была Кали. Она была всем, что есть в природе темного и страшного, обожаемого и презираемого, почитаемого и отвергаемого. Она как в ножны была заключена в оболочку тьмы цвета свежего кровоподтека. Эта оболочка рябила и колыхалась медузой, и на глазах у Сони выпустила щупальце, вслепую шарящее в воздухе, будто в поисках добычи. Она знала, что ищет это щупальце, и знание это не взволновало ее и не встревожило.

Ни вины, ни угрызений совести не было. Излучаемое ею зло не было инфернальной сущностью, придуманной теологами за столетия попыток снять с себя вину. Нет, это было всего лишь человеческое зло. Конечно, оно было выделено и очищено до такой степени, что стало метафизическим эквивалентом ракетного топлива, но источник его был не дьявольским, а смертным.

Нобли могут на этой сохраняемой энергии жить без подзарядки столетиями. Но Соня была неоконченным сосудом, она не умела должным образом синтезировать эмоции, почерпнутые из других. Ей грозила перегрузка и непроизвольный взрыв, и потому надо было сбросить заряд, пока этого не случилось. Но как это ни делаешь, все равно опасно.

Она вспомнила слухи насчет того, что гитлеровские лагеря смерти, сталинские чистки и фермы перевоспитания красных кхмеров были побочными эффектами таких взрывов. В Реальном Мире не происходит ничего, что не отразилось бы в полужизни человеческих существ, и какая-то часть ее сущности по-прежнему не хотела выпускать зло на невинных.

Соня оскалила клыки и состроила гримасу в зеркало. Так-то лучше. Нет больше смысла притворяться, верно? Так где ты, сука? Выходи и дерись лицом к лицу, как подобает монстру.

(Я в кабинете. Третья дверь слева.)

Соня вздрогнула, забыв зеркало и отражение. Голос был отчетлив и ясен, будто Колесс стояла бок о бок. Значит, она подготовилась, да? Отлично. Соня чувствовала себя викингом-берсерком, ошалевшим от кровопролития и неизбежности смерти. Она отметила, что с нее градом течет пот и руки дрожат. Огонь внутри и огонь снаружи. Так просто было бы отдаться этой злости, что пенится и шипит в ней, броситься в битву, завывая, как погибшая душа в аду...

Надо действовать осторожно и думать головой. В последний раз когда она отдалась бездумной злости, это чуть не обошлось ей в последние остатки здравого рассудка. Но соблазн был велик. Наполняющая сила раздувала ее, как кожаный мяч, накачанный до предела. Что будет с ней – и с теми, кто рядом с ней, если она взорвется?

В кабинете погас свет, хотя ей это было безразлично. Хоть бы был яркий полдень при открытых шторах.

Кэтрин Колесс сидела на краю большого дубового стола, занимавшего почти всю комнату. Она была одета в брючный костюм серебристой парчи, вокруг шеи был повязан розовый шарф. Аура вокруг нее дрожала, как горячий воздух над летним асфальтом. От излучаемой ею ненависти Соня чуть не замерла в экстазе.

(Ты мне причинила море хлопот. Надо было тебя убить на месте, как предлагал Торн.)

Соня вздрогнула. Надо было соблюдать осторожность, держать над собой экран. Колесс бывала у нее в голове и знала, как повернуть нож для максимального эффекта. Они были на дистанции прямого удара, но это было не важно. Когда удар будет нанесен, это будет сделано не на физическом уровне.

– И почему ты этого не сделала? Зачем было держать меня в живых? Просто от жадности?

Колесс с таким видом, будто тема ей неприятна, перебирала руками завязанный под горлом шарф.

– Или дело в другом? В том, что у нас с тобой есть что-то общее?

Колесс окаменела, глаза ее полосовали Соню как скальпели. Голос прозвучал прямо у Сони в голове:

(Замолчи! Замолчи, Мерзость!)

Соня схватилась за голову, в глазах помутнело от прогремевшего под черепом грома. Если она еще раз так сделает, у меня мозги вытекут через уши, хоть я и вампир. Ладно, какого черта...

– Ага, не все ведь обезьяны живут в зоопарке? А может, и не все монстры надежно сидят под замком?

Еще одна молния раскаленной боли, и Соня чуть не откусила себе язык.

– На этот раз я не накачана наркотиками, Колесс, и я все вижу. У тебя есть сила – признаю, – но нет знания. – Она желчно усмехнулась, вспомнив инфернальную мудрость Панглосса. – Что ты сделала со своими способностями? Охмуряешь больных и задуренных людей, чтобы отдавали тебе деньги, а если ты сработаешь небрежно – то и жизнь. Какое убожество! Это как лазером гравировать открытки.

Колесс не попыталась опровергнуть эту инвективу, но мысли ее щетинились злобой и неловкостью.

– Отчего ты молчишь? – спросила Соня, показывая зубы, и улыбнулась еще шире, увидев побледневшее лицо Колесс. – А где Хагерти? Санитар, которого схватили твои зомби? Где он?

Ответная улыбка Колесс была более чем неприятна.

(Да здесь он... и он тебя ждет.)

Она показала на огромное вращающееся кресло за столом. Соня протянула руку и повернула кресло к себе. Она знала, что увидит, не хотела этого видеть, но не могла заставить себя отвернуться. Голос Колесс слился в белый шум.

(Слишком... гад... раздавил гортань... так просто сунулась ему в голову и аневризму – р-р-раз! Как перезрелый помидор. На самом деле оказала ему услугу. Она могла прорваться в любой момент и где угодно, он бы, скажем, ехал на машине, влетел бы в школьный автобус, например...)

Клод распростерся в кресле, голый. Кожа его приобрела голубой оттенок, кровь отстаивались в ногах и ягодицах. У него был потрясающе беззащитный вид; лицо обвисло, половые органы сморщились.

Соня закрыла ему глаза, коснувшись пальцами прохладного лба.

(Он присматривал за тобой, и ты решила оказать ему ответную услугу. Не вышло.)

Голова Сони резко повернулась к Колесс. Лицо Кэтрин сменилось сгустком мерцающего белого света, с каждой секундой усиливающегося. Соня ощутила, как ее собственная энергия сгущается в защитный клубок, как у кобры.

Из силового поля, окружившего Кэтрин Колесс, протянулись длинные змееподобные щупальца. Она была похожа на горгону, гипнотизирующую свою жертву. Щупальца застыли на миг в воздухе, потом как бичи свистнули, опускаясь на голову Сони и погружая острия в сияние цвета кровоподтека.

Замок был очень стар. Он стоял на вершине крутой горы, глядя на безрадостное ущелье, где бежала на дне серая лента горного ручья. Вокруг бушевала гроза, и темные коридоры замка озарялись простынями молний. Комнаты были заставлены тяжелой резной мебелью под покрывалами. Пыль покрывала огромные портреты на стенах трехдюймовым слоем. Рваной марлей свешивалась из всех углов паутина, лениво покачиваясь на сквозняках.

Истребительница вампиров стояла в главном холле, держа ковровую сумку с инструментами своего ремесла. Кучер-крестьянин высадил ее у подножия дороги, ведущей к замку, и уехал, нахлестывая коня, предоставив ей остаток пути пройти пешком. Поздние сумерки сгущались в ночь. Ей надо было найти чудовище и пронзить его в логове, пока не стало слишком поздно. Сотни людей пали жертвами его ядовитого прикосновения, и пришла пора положить конец дьявольскому царству ужаса.

Истребительница направилась в подвалы, где, по легенде, находились фамильные склепы. Темнеющее небо вспыхивало молниями, и вновь все проваливалось во тьму. Истребительница шла вниз по винтовой лестнице, одной рукой держа над головой керосиновую лампу, сжимая сумку в другой.

Подвалы были темны, пахли плесенью и сырой землей. Слышно было, как разбегаются от света лампы крысы. Пищали и возились над головой гирлянды нетопырей.

Она подошла к массивным железным воротам, запертым тяжелой цепью с замком. За ними простирались древние своды, где пряталось днем чудовище и откуда выходило каждую ночь насыщать свою противоестественную похоть и распространять свою мерзкую заразу среди слабых и невинных. Истребительница отставила лампу и достала из сумки молоток и зубило. Приставив острие зубила к замку, она стала бить молотком. На пятом ударе замок сломался, и железные ворота на ржавых петлях распахнулись внутрь.

Времени оставалось немного. Истребительнице надо было спешить, чтобы застать монстра спящим в гробу. Склеп оказался большим подземным залом с многочисленными каменными саркофагами. Какой же из них логово вампира? И как успеть вовремя поднять тяжелую мраморную крышку? Истребительница шла от могилы к могиле с высоко поднятой лампой, и в груди у нее начинал сгущаться страх.

Здесь! Вот она! Только один саркофаг не был запечатан плитой. Свет лампы блеснул на темном полированном дереве гроба. На нем была золотая эмблема – огромный нетопырь с развернутыми крыльями и разинутой пастью, держащий в когтях мужчину и женщину. Непонятно было, каким чувством охвачены эти крошечные человечки – ужасом или восторгом.

Она встряхнулась, избавляясь от чар, которые будто бы источал золотой нетопырь. Сжимая серебряное распятие, осиновый кол и свой верный молот, истребительница откинула крышку гроба, укрепляясь духом против того зла, что лежало внутри.

– Сюр-р-приз! – воскликнул вампир, вскакивая из гроба, как чертик из табакерки и хлопая тортом по лицу истребительницы.

Она отшатнулась. Глаза залепило тестом и кремом. Истребительница рукой отбросила забившую глаза и ноздри массу, яростно отплевываясь.

– Ты и в самом деле думала, что я дура! – рассмеялась Соня Блу, вылезая из ящика. – Неужто ты надеялась, что я попадусь на эти третьесортные иллюзии? – Она вцепилась пальцами в края саркофага, и он сухо треснул у нее в руках. Обломки Соня сунула под нос Кэтрин. Это был пенопласт, крашенный под мрамор. – А ты посмотри вот на это! – Она бросила Кэтрин в лицо горсть паутины. – Сахарная вата!

Схватив сумку Колесс, Соня высыпала ее содержимое на пол.

– Подумать только, ты была у меня в голове и ничего не поняла! – Она показала на чеснок, четки и святую воду, неодобрительно покачивая головой. – Прав был Жилярди: ты просто недоразумение.

Ухватив Колесс за воротник, Соня вздернула ее на ноги.

– Ты не с той женщиной связалась, проповедница. Ты выпустила то, чему никогда не следовало выходить на свободу.

Колесс глядела на выступившую на лбу вампирши испарину. Соня была похожа на женщину в сильном приступе малярии, и от нее шел жар, как от чугунной печи.

Пусти,шепнула Другая. Отпусти меня. Это будет правильно, разве ты не чувствуешь?

Она чувствовала, и это ее больше всего тревожило. Перегрузка действовала на сущность, живущую в ее снах, не меньше, чем на ее физическую форму. Ее рвали на части попеременные волны невыносимой стужи и кипящего жара. Ей показалось, что слышен запах перегорающих цепей у нее в голове.

Отпусти меня на волю. Отпусти или нам обеим конец.

– Нет.

Раздался звук сотни гневных голосов, и в склеп ворвались крестьяне с длинными горящими факелами над головой, зловеще размахивая вилами и косами.

– Смерть вампиру!

– Смерть чудовищу!

Вампирша бросила истребительницу и зашипела от злости. Она бросилась бежать, но сельский священник встал у нее на пути, воздев над головой взятое из церкви распятие. Вампирша отшатнулась от поднятого креста и съежилась, закрывая руками голову от его сияния.

– Хватай ее!

– Бей!

– Убийца! Дьявол!

Грубые руки схватили рычащую и бессильную вампиршу, притиснули к стене. Красные лица расступились, пропуская истребительницу.

– Дайте-ка мне. – Истребительница держала над головой меч. На глазах у изумленных крестьян лезвие превратилось в голубое пламя. Они благоговейно ахнули, но не ослабили хватку.

Вампирша зашипела, задергалась, пытаясь вырваться, но тщетно.

Колесс приставила острие над сердцем вампирши и вогнала лезвие.

Вампирша вскрикнула, выгнулась дугой, когда меч пронзил сердце. Колесс положила обе руки на рукоять и вогнала клинок глубже, пока тело вампирши не оказалось приколото к стене. Из глаз вампирши показалась кровь, а вампирша смеялась.

– По-пожалуйста, миссус Колесс, не протыкайте меня этим уж-жасным мечом!

Это был и не был голос Сони Блу.

– Вот теперь ты это сделала, – вздохнула вампирша, вынимая меч из своей груди. Крестьяне с факелами затрепыхались в воздухе и исчезли, как голограммы. – Теперь ты наконец достукалась.

Кэтрин Колесс снова была в своем теле, хотя и не помнила, как они расцепились. Наверное, это Блу выбросила ее из своего сознания. Кэтрин не ожидала, что вампирша будет так сильна. Она собиралась проткнуть незащищенную психическую сущность Блу так же легко, как лягушку острогой. Впервые в жизни Колесс встретила противника не слабее себя.

Блу стояла в центре силового поля, и оно колебалось и рябило вокруг нее зловещим мыльным пузырем. Глаза Кэтрин глядели только на Блу – та подняла руки, будто в экстатическом общении с порожденной ею тьмой.

Колесс знала, что надо бежать, но не могла шевельнуться. В оцепенелой зачарованности она смотрела, как растет голова Сони Блу, становится размером с рекламный воздушный шар. Очки, закрывавшие измененные глаза, растворились, открывая бездонные ямы и лилово-черные туманности, клубящиеся в их глубине. От пальцев вампирши отлетали, танцуя, сине-зеленые искры, вырисовывая странные узоры в пахнущем озоном воздухе.

Кэтрин Колесс пережила такой отклик на зло, исходящее от вампирши, что это было даже сильнее сексуального позыва. На краткий миг двери восприятия Кэтрин Колесс распахнулись. Живущий в ней Притворщик вышел из укрытия. Часть ее сознания, считающая себя Кэтрин Колесс, съежилась при виде своего демонического дополнения. У Притворщицы была гладкая кожа цвета корицы, две пары грудей, одна над другой, с крошечными мышиными глазками вместо сосков. Несмотря на свою монструозную непохожесть, Притворщица была невероятно знакомой, и Кэтрин тянуло назвать эту тварь по имени, но ее гортань не могла произносить слов.

Кэтрин вывернулась из видения раньше, чем могла бы рассмотреть тварей, извивающихся в складках губ суккуба. Блу по-прежнему стояла в середине своего пузыря, в глазах клубилась темнота, губы благосклонно улыбались.

(К чертовой матери. Сейчас я ей башку разнесу на фиг.)

Кэтрин выдвинула верхний ящик стола, стараясь не зацепить мертвое тело Клода. «Люгер» лежал на месте, заряженный и готовый к действию. Когда-то пистолет принадлежал Зебулону. Когда работаешь на ярмарках, он иногда бывает необходим. Впоследствии он использовался как доказательство военного прошлого («Снял его с мертвого фрица») и как символ поддержки Американских Ценностей при контактах с Национальной Стрелковой Ассоциацией. Очень хорошо, что она не послушалась Эзру и не выбросила оружие.

Щелкнув предохранителем, она прицелилась Соне в голову. Чем убивают вампиров, она точно не знала, но никто и ничто не выдержит, если его мозги расплескать по комнате.

Пистолет в руке дернулся, и Кэтрин увидела выползающую из дула пулю. Все шло медленно, как под водой.

Вот нос пули уткнулся в шкуру пузыря, окружившего ее врага. На шкуре появилась ямочка, она стала медленно прогибаться внутрь. У Кэтрин возникло видение: она сама зажигает спичку, сунув перед этим голову в духовку газовой плиты.

Услышав очереди на лужайке перед домом, Векслер понял, что пора рвать когти. Чтобы выяснить, в чью пользу счет, ему не надо было глядеть в окно.

Все тело ныло, а голова будто была набита опилками, сметенными с грязного пола бара. Одеваясь и проходя мимо зеркала, Векслер старался не глядеть, чтобы не видеть, что она с ним сделала.

Гримаса через час прошла, но лицевой тик, искажающий его черты в маску смерти, случался каждые десять минут. Он заметил свежие царапины от ее ногтей, исчертившие ему спину, плечи и живот. Член покраснел и распух, но половое возбуждение здесь было ни при чем. Последний раз такое суровое обращение с ним случилось в шестом классе, когда Векслер сдрочил двенадцать раз подряд.

Сколько времени он провел под ее контролем? Часы? Дни? Уже одного того, что она экспериментировала с ним как с марионеткой, достаточно, чтобы послать все к чертовой матери. И «Елисейские поля» туда же. Ради Бога, пусть его презирают коллеги, лишь бы избавиться от этой крашеной твари.

Начали возвращаться подавленные воспоминания, слава Богу, нечеткие и без звука. Он смотрел, как он обслуживает Колесс, смотрел, как смотрит зритель порнографический спектакль, только без полового возбуждения. Орган стоял – такой же твердый как был, – но никакого удовольствия при этом не было.

От охватившего стыда Векслера чуть не вырвало. Его превратили в живой вибратор.

Он с трудом натянул штаны, с облегчением вздохнул, найдя в кармане ключи. «БМВ» припаркован за поворотом перед домом. Если повезет, можно удрать, пока эти два создания ужаса будут Драться внизу – как в фильмах про чудовищ, которое он в детстве смотрел.

Он заберет из банка все деньги и возьмет билеты на первый же самолет, летящий куда угодно: Рагнун, Мехико, Дюссельдорф – да любая малярийная дыра будет лучше, чем еще одна ночь в объятиях Кэтрин Колесс.

Он осторожно стал спускаться по толстому ковру лестницы, в одной руке держа туфли от Гуччи, в другой – ключи от машины. Все было тихо-тихо. Нет, стой! Показалось, что из кабинета слышны неразборчивые женские голоса, но он не узнал, кто говорит.

Вдруг у него поджало мошонку, яички попытались вползти в живот, лицо перекосило в жутком подобии усмешки. Эффект был потрясающий – один из ведущих популярных психологов страны превратился в типичного старого похабника – подмигивающего, подталкивающего локтем. Да, надо будет залечь на дно, пока не пройдет лицевой тик. С такой рожей ему ни одной книжки не продать.

Трава была мокра от росы и много еще от чего, но сейчас было не до брезгливости. Векслер бросился к машине. Что ж, все же удача ему не изменила. Он готов был засмеяться, но боялся повторения спазма.

Есть. Есть. Пробился. Пробился.

Ударная волна свалила его наземь.

Он лежал в середине бешеного пожара, и этот огонь не опалял ни мяса, ни костей, но выжигал разум. Что-то сунулось в голову как пальцы, вертящие вязальные спицы, обнажая мягкое и извивающееся на дне его души. У этого «чего-то» были глаза цвета киновари и очерченный кровью разинутый рот.

Резкая боль в груди повторила такой же спазм в голове. Векслер свалился возле своей машины с разорванным желудочком сердца.

Он был первой, но не единственной жертвой непонятной эпидемии остановки сердца, разразившейся в то утро.

Прозекторы и врачи «скорой помощи» говорят, что время между двумя часами ночи и пятью утра – как раз то, которое большинство людей выбирает для прихода в этот мир или ухода из него.

После тяжелого дня, наполненного перебиранием бумаг в офисе и скольжением вдоль колючих проволок правил внутреннего распорядка, жертвы ложатся спать, и в самом глубоком забытье, куда и сны не приходят, сердце отказывает. Некоторые успевают проснуться и понять, что случилось, другие – нет. Вполне естественное явление.

Когда же власти собрались на совещание с записями и картами, чтобы попытаться найти систему в эпидемии сумасшествия и смерти, отметившей эту ночь, получились концентрические круги вроде тех, которые описывают взрыв атомной бомбы.

Радиус две мили. Собаки выли как погибшие души в пекле, а соседские кошки вопили как обиженные младенцы. Дети просыпались в слезах, крича, что над их кроватками витала «женщина с красными глазами».

Радиус одна миля. У четырех эпилептиков случились припадки, причем одному из них ранее диагноз эпилепсии не ставился. Миссис Даррен Мак-Клинток, вдова, страдающая хронической бессонницей, утверждала, что видела у себя на заднем дворе очертания женщины, облитой кровью.

Радиус полмили. Девять звонков в «скорую помощь» по поводу сердечного приступа, в четырех случаях наблюдалась мгновенная смерть. Три приступа случились у людей, ранее на сердце не жаловавшихся. Выжившие пациенты при опросе сообщали о кошмаре, где участвовала «женщина с красными стеклянными глазами».

Радиус три квартала. Два случая самоубийства; обе жертвы характеризуются друзьями и родственниками как «полностью нормальные». Мистер Джексон Маркс, тридцати восьми лет, встал с кровати, не разбудив жену, прошел к себе в кабинет и снес себе череп из пистолета, который купил год назад для защиты от грабителей. Синтия Энн Файф, пятнадцати лет, когда ее видели последний раз, сидела у себя в комнате и смотрела «Поздно-поздно ночью».

Точное время смерти неизвестно. Родители нашли ее в восемь часов утра. Она села в ванну и вскрыла себе вены маникюрными ножницами.

Радиус один квартал. Ноэль Лэндри, тридцати четырех лет заснул перед телевизором в одиннадцать часов вечера. Его жена Элизабет, зная, что он сам проснется, когда станция прекратит работу, пошла спать. Лэндри действительно проснулся но перед тем как подняться наверх, взял дробовик из чулана. Он застрелил свою жену и двоих детей (четырех и шести лет), а потом сунул дуло себе в рот.

Эпицентр...

Соня не знала, что случится, когда заряд будет сброшен, но этого она никак не ожидала.

Кэтрин Колесс стояла, подняв раскинутые руки, как ребенок, играющий во Франкенштейна. Зеленоватая субстанция сочилась из ноздрей, рта, глаз и пальцев проповедницы. Это вещество слегка люминесцировало, как дешевая маска Хеллоуина. В вязкой массе Соня узнала эктоплазму, хотя и в количествах, не имеющих прецедента в истории паранормальных явлений.

Она буквально изливалась из Колесс как из гротескных игрушечных монстров, у которых течет слизь из всех отверстий, если игрушку сдавить.

Эктоплазма извивалась и пузырилась, невидимые руки придавали ей человекообразную форму. Соня шагнула назад, дальше от фантомов, возникающих из этой гущи.

Среди них был угловатый мужчина с ястребиным лицом, в комбинезоне, и женщина с пустыми дырами на месте глаз. Женщина прижимала к груди недолепленного младенца. Бесформенная кучка пустолицых и пустоглазых детишек, соединенных как бумажные куклы, плыла хвостом за фантомной матерью.

Призрачные старики с растущими из рук ходунками и жертвы рака могли бы сойти за живых, если бы не восковой глянец кожи.

Над всем этим антуражем господствовал призрачный образ высокого холеного мужчины с лисьими манерами. Костюм-тройка сросся с кожей, а из рук исходили отростки, напоминающие Библию и микрофон. Соня поняла, что это Зебулон Колесс, покойный муж Кэтрин.

Последней поднялась из неестественной плазмы крупная фигура. Соня с запозданием узнала размытые черты Клода. Она отодвинулась дальше в тень – ей не хотелось к нему прикасаться.

Настала жуткая тишина, как покой в глазу урагана. Комнату озарял странный зеленоватый свет, исходящий от собравшихся призраков. Они пахли смесью древесного дыма, копченой свинины, белого джина и увядших роз.

Колесс заморгала, будто просыпаясь от глубокого сна. Казалось, ее сбивает с толку наполнивший комнату колдовской свет. Когда же она увидела размытые лица вокруг себя, здравый рассудок оставил ее.

Клодообразный призрак схватил ее за руки. Она очнулась от оцепенения, попыталась изо всех вырваться, но безуспешно. Только парик на сторону съехал.

Из мертвых ртов раздался прерывистый звук, будто вертятся лопасти скоростного вертолета. Мертвые смеялись.

Зебулон Колесс отделился от толпы, окружившей его вдову. Широким взмахом руки проповедник показал на жену. Его губы шевелились, производя искаженное подобие человеческой речи. Будто крутили не на той скорости иностранный фильм.

Соня была недостаточно посвященной – или недостаточно мертвой, – чтобы понять его речь, но догадалась, к чему он клонит. И Колесс тоже поняла – если судить по выражению лица.

Будто ставя точку в конце своего тезиса, тень Зебулона Колесса сунула руку с Библией в лицо Кэтрин и исчезла, поглощенная порами ее кожи.

Тело целительницы забилось в судорогах и обмякло. Клодоподобная тень отпустила его, и оно рухнуло на пол. Остальные призраки столпились вокруг, наблюдая за ее судорогами и подергиваниями.

Кэтрин Колесс подняла голову и ухмыльнулась мертвым. Рот был Кэтрин, но улыбка не ее. Глаза повернулись к Соне, но глядела не Кэтрин. Колесс сумела подняться на шаткие ноги – вдруг оказалось, что она не умеет стоять на каблуках. Она шла как пьяная, глаза и губы дергались, как у куклы в руках неумелого чревовещателя. Зебулон был мертв чуть больше года. Не очень много с точки зрения мертвых, но достаточно, чтобы он забыл, насколько сложно координировать плоть.

Собратья-мертвецы прижались к Кэтрин Колесс, на лицах было ожидание. От горящего в их глазах энтузиазма по коже у Сони побежали мурашки.

Рот Кэтрин Колесс открылся, раздробленная гортань произнесла звук, который мог быть и словом.

– Пмит.

Она повела ухоженной рукой, пальцы дергались.

– Прите.

Рука согнулась в клешню.

– Примите, – забулькал почти-голос. Рука исчезла в животе Кэтрин Колесс.

Через секунду она появилась, скользкая от крови, зажимая кусок розовых внутренностей.

– Примите, – произнес торжественный голос Зебулона. – Сие есть тело мое.

Бледные руки сомкнулись на протянутой требухе, развевающейся как жуткий праздничный вымпел. Громко зазвучал хриплый смех мертвецов, когда детишки Скаггов схватили кишки своей сестры и закружились вокруг нее в хороводе, украшая, как майский шест лентами.

Руки Колесс ушли глубже в тайны ее плоти, предлагая собравшимся призракам самые вкусные кусочки.

Папаша Скагг вцепился в печенку дочери, лучистыми пальцами ощупывая циррозные шрамы. Мама Скагг, получив почки своего дитяти, залила персидский ковер кровью и почечной жидкостью.

Клоду была презентована матка, а Джорджу Белуэзеру досталось легкое. Миссис Баркер, выбросившая по настоянию Кэтрин свой инсулин, получила желчный пузырь. Мистер Уинклер, спустивший в унитаз таблетки нитроглицерина, был награжден полным набором грудей. И мертвецы все толпились вокруг Кэтрин, желая принять участие в общем пире.

Соня смотрела, как раздает Кэтрин Колесс куски своей плоти – как любящая бабушка хэллоуинские конфеты внучатам.

Когда последний из фантомов получил свою долю, Колесс обернулась к Соне и уставилась пустыми глазницами с давно отсутствующими глазами. Она стояла, ожидая, чтобы Соня подошла и взяла свой фунт мяса. Соня подумала, сколько же на самом деле осталось внутри целительницы, которая здесь перед ней стояла. Наверняка немного: к концу Зебулон раздавал пригоршни чего-то серого. Она оглядела толпу призраков, сновавших по комнате, каждый лелеял свой сувенир. Соня покачала головой и шагнула к двери. Жажда мести испарилась, оставив только тяжесть в животе.

Колесс была похожа на уродливое пугало, из которого вытряхнули соломенную набивку. Кожа повисла пустым мешком. Сущность Зебулона выдавилась из пустых глазниц как третьесортный джин в потустороннем полиэстере. Он воспарил под потолок, хмуро глядя на то, что осталось от его жены.

Пустотелая женщина покачнулась, лишившись сверхъестественной силы, что поддерживала иллюзию жизни. Она подняла алые пальцы к слепому лицу, нижняя челюсть отвисла в пародии на вопль. Звука не было, потому что у нее больше не было ни горла, ни легких.

Сколько же он оставил? Ровно столько, чтобы она поняла, что с ней сделали.

Кэтрин Колесс рухнула, как взорванный дом, внутрь себя. Призраки замерцали, их лица потекли, и мертвецы стали таять. На глазах у Сони Зебулон Колесс, Клод, семейство Скаггов слиплись воедино, как воск свечи, и через секунду комната плавала по щиколотку в зеленоватой жиже. Фосфоресценция эктоплазмы уже исчезала, и через час ее нельзя будет отличить от плесени.

Соня глядела на труп, лежащий среди собственных внутренностей. Тело Колесс было невредимо, если не считать изуродованной шеи. Судмедэксперту очень трудно будет объяснить этот случай самоубийством.

Векслер лежал на траве, прижав к сердцу ключи от машины. Он был бос, и пара дорогих туфель лежала на траве, уже погубленная росой. Лицо Векслера было растянуто в грубой пародии на классическую маску греческой комедии. Соне он напомнил того безвестного бродягу, которого бросили на огороженный корт.

Она сдвинула тяжесть на плече и попыталась взять ключи от «БМВ». Векслер не отпускал. Тогда она опустила ему на руку каблук и в ответ на хруст костей улыбнулась.

Надо было спешить – скоро приедет полиция. Соня оглянулась через плечо на особняк и заметила отблески пламени в нижнем этаже.

Открыв багажник, она положила туда тело Клода. Импровизированный саван она соорудила из шторы, взятой в кабинете. Другой шторой она подожгла дом.

В долгосрочной перспективе будет лучше, если не возникнет вопросов об истинной природе кончины Колесс. Одно дело – загадочная смерть, совсем другое дело – смерть необъяснимая.

Соня последний раз остановилась перед тем, как сесть за руль машины Векслера. Уже почти светало, и в утреннем воздухе витал пьянящий аромат смерти.

Телеведущий с безупречной прической и совсем без морщин на лице улыбнулся в камеру номер один:

– ...и наши поздравления счастливым родителям в зоопарке!

Улыбка чуть погасла, но не исчезла совсем. Ведущий понизил голос, показывая, что сейчас будет серьезное сообщение.

– Полиция города и служба пожарной охраны по-прежнему озадачены событиями, которые уже получили название «безумная ночь». Сегодня, между полуночью и рассветом, в городе и пригородах произошло беспрецедентное число домашних драк, попыток самоубийства, изнасилований, уличных нападений и поджогов. Не менее пятнадцати человек погибло, и сорок пять получили повреждения различной степени тяжести.

– Власти сообщают, что ведется расследование инцидента, получившего название «Гайанский спектакль», который имел место в доме Кэтрин Колесс, телепроповедницы с неоднозначной репутацией. Сегодня утром там произошел пожар третьей категории. Пожарная команда обнаружила следы массового убийства. Подробности пока не сообщаются, но считается, что миссис Колесс погибла в огне. Также среди погибших числится популярный психолог и лектор доктор Адам Векслер, автор бестселлера «Делиться, заботиться и любить».

– Так какой же ожидается уик-энд, Скип?

– Похоже, ясный, Фред, почти без шансов на дождь.

Эпилог

Соня Блу стояла среди надгробий и смотрела, как Клода Хагерти опускают в землю.

Сыпал мелкий дождь, заглушая слова панихиды. Гроб стоял над открытой могилой на машине, которая опускает незабвенных в вырытую полость одним нажатием кнопки. Кроме священника с печальным лицом, читавшего заупокойную молитву, в похоронах участвовали пожилая женщина, которую Соня посчитала теткой Клода, и пара бывших товарищей по работе.

Соня смотрела на старуху, мявшую мокрую пачку бумажных салфеток. Она их складывала и расправляла, не отводя глаз от гроба племянника.

Оценила бы тетушка, что Соня по пожарной лестнице влезла в квартиру Клода, аж на пятый этаж, с переброшенным через плечо трупом? Что уложила его в кровать? Да нет, наверное.

Соня подняла воротник и ссутулилась, закрываясь от дождя.

Может, она ему в смерти оказала еще большую медвежью услугу, чем в жизни. Оставь она его в дымящихся развалинах дома Колесс, у него хотя бы была приличная толпа на похоронах. Жертвы бедствий всегда популярны. Но тогда возникли бы вопросы, что мог младший санитар делать в доме знаменитой проповедницы, а этого Соня допустить не могла.

– Миз Блу?

Она так увлеклась своими мыслями, что не услышала его, пока он не оказался совсем рядом. Она обернулась, чуть слишком быстро, и сердито посмотрела на коротышку в черном костюме. За ним стоял человек повыше и помоложе, в шоферской ливрее, и держал раскрытый зонтик.

Коротышка в черном костюме смутился, когда его взгляд натолкнулся на непроницаемые стекла ее очков. Он кашлянул в кулак.

– Гм, миз Блу, моя фамилия Оттершо. Я представляю интересы своего нанимателя, мистера Джейкоба Торна. Согласно инструкциям мистера Торна, я должен передать вам вот это, – он достал из нагрудного кармана конверт плотной бумаги, – и сообщить, что мистер Торн, весьма высоко ценя действия, предпринятые вами для его пользы, просит тем не менее передать, что предпочел бы никогда вас больше не видеть, и надеется в этом на понимание с вашей стороны.

Оттершо подал ей конверт. Выполнив свои инструкции, он повернулся и направился к лимузину, припаркованному на узкой дороге, вьющейся между надгробиями. Шофер последовал за ним.

Соня пружинным ножом вскрыла конверт. Там был чек на предъявителя, выписанный на семейный банк. Некоторое время она рассматривала цепочку нулей, потом лимузин.

У машины были тонированные стекла, но она рассмотрела две фигуры на заднем сиденье. Оттершо... и Торн.

Он виноват не меньше Колесс. Он ей велел убить тебя. И это он сообщил Колесс, где тебя искать, когда ты ушла из его дома. Наверняка он заказал убийство Клода.

– Сама знаю.

Знаешь? И собираешься так стоять и смотреть, как он уедет?

Шофер завел машину и тронулся с места. Темной полосой мелькнул за тонированным стеклом профиль Торна.

Погребальная служба кончилась, и никто не остался смотреть, как Клода проводят в вечность. Могильщик на бульдозере сгребал в яму сырую землю.

Соня сунула конверт в карман пиджака и двинулась к воротам извилистой тропой через поле мертвецов.

– А что мне делать? – спросила она Другую. – Он же наш отец.