Из прилагаемой копии с письма моему к брату Андрею Борисовичу вы увидите все события несчастной его кончины1, но я до сих пор не получил от родственников покойника никакого известия и не знаю, дошло ли мое письмо к ним или нет.
      Проживши столько лет вместе с добрым моим Иваном Борисовичем, мы ничем не делились, а теперь у меня все описали в пользу его наследников, и я остался с сиротами почти без насущного, притом три тысячи долгу, и в довершение всего кредиторы наши начинают уже меня беспокоить. Еще в 39 году ноября 26-го покойный Иван Борисович просил брата своего Андрея Борисовича, как распорядителя имением, о высылке полутора тысяч рублей на уплату долга из капитала, который отец его отделил на его часть, но деньги эти не были получены, и долг остался. Вот каково мое положение, и неужели родственники покойного захотят воспользоваться бедными крохами, добытыми тяжкими нашими трудами?
      Я прошу вас, добрый Павел Сергеевич, если вы знакомы с его братом или отцом, употребить ваше у них ходатайство, опишете положение, в котором я нахожусь, попросите о высылке нужных бумаг на получение мне конфискованного нашего имения и о заплате хотя половины долга, а другую я принимаю на себя; упомяните также и о детях его, которые остались теперь на моих руках; их трое, два мальчика и девочка. Старшему 9 лет, а младшему нет ещё и года.
      Если найдете нужным, отправьте копию Борису Ивановичу с моего письма к ним, потому что, я думаю, они его не получили. Помогите мне в этом обстоятельстве, добрый Павел Сергеевич, и вы сделаете доброе дело для того, который всегда останется вам благодарным. Поручаю себя вашему расположению и прошу уведомить преданного вам
      Николая Лисовского.
      P. S. Дети целуют вашу ручку и не хотят верить, чтобы вы были не Иван Борисович - ваше письмо они сочли за его".
      Какой была реакция на это сообщение Павла Сергеевича и всей тобольской колонии декабристов, узнаем из его писем к И.И. Пущину.
      "22 сентября 1841 года
      Наконец, получил я ответ Лисовского, любезный друг Иван Иванович. Прилагаю копии с обоих писем. Это невероятно, что мое письмо, писанное в декабре, Лисовский получил только в июле месяце. А между тем он, бедный, с сиротами в самых затруднительных обстоятельствах. Я пошлю все это к отцу Аврамова через батюшку - его деревня от нас только 100 верст. Но вот в чем затруднение, что я не знаю, какого звания бедные малютки, потому что дельным образом братьям Аврамова должно написать доверенность Лисовскому в такой силе, что он вверяет ему часть покойника в пользу таких-то малолетних, ибо хотя Лисовский человек хороший, но он смертный. И сироты могут в таком случае остаться без куска хлеба. Кажется, насколько мне помнится, мать их казачка, и потому мальчиков нет никакой возможности исключить из этого сословия. Девочку Прасковья Егоровна хочет взять к себе на воспитание. Только не может ещё придумать, как это сделать. Если бы кто-нибудь взял и мальчиков, например, вы с Оболенским, до поступления их на службу или в казацкое училище, хорошо бы это, но нет никакого способа в этакой дали распоряжаться. Надобно просить графа Бенкендорфа - самый простой способ, но надобно знать наперед, согласна ли будет на это мать.
      Не знаю, застанет ли ещё мое письмо Оболенского в Красноярске - я напишу ему туда, чтобы он, по крайней мере, распорядился обо всем этом получить достоверные сведения. Хочу также копии с писем Лисовского пустить с этою почтою к Сергею Григорьевичу (Волконскому. - Авт.), не соберут ли они теперь чего для Лисовского - с такою мелкотою, вероятно, он в этот год совершенно разорился.
      До брата Аврамова, как вы видели, кажется, не дошло его письмо, ибо он не имеет ответа. Да и недавно тоже спрашивали из Москвы Наталью Дмитриевну, не знает ли она что об Аврамове, потому что до отца его дошли неверные слухи, будто он умер, а писем от него больше года старик не имеет. Все это ужасная путаница. А между тем я думаю собрать здесь хоть сколько-нибудь, чтобы им послать на первый раз - может быть, им всем и перекусить нечего. Михайло Александрович, Степан Михайлович, может быть, на днях здесь будет Свистунов, я, Барятинский, верно, и Анненков, с вас тоже с Басаргиным, не дожидаясь ответа, я возьму пошлину по 25 рублей из ваших денег, соберем рублей хоть 250 и пошлем на ближайшей почте.
      P. S. Вы с своей стороны тоже пишите в Иркутск, там более имеют средств и помочь, и действовать около генерал-губернатора. Напишите и ко мне, если что придумаете. Беда в нашем положении заводиться детьми, особенно безымянными".
      "14 октября
      Письма ваши, любезные друзья, Иван Иванович и Евгений, я получил. В четверг пошлю и остальные 150 рублей, к Лисовскому, которые вы назначили. А прежние, которых набралось 350 рублей (ибо подъехал Свистунов и дал 100 р.) пошли недели 2 тому назад. Всего с западной стороны будет 500, хорошо, если бы с востока отправили столько же. Я сам написал к Сергею Григорьевичу, а послав копии с писем Лисовского к Оболенскому и Спиридову вместе с Красноярск, просил их передать все эти подробности всем восточным капиталистам.
      К отцу Аврамова я писал уже и просил их выслать доверенность в такой силе, что они вверяют ему в полное распоряжение оставшееся после покойника до времени распоряжения, в пользу кого они назначат следующую им по наследству часть, а между тем я, узнавши, сообщу им имена и звание малолетних".
      "28 мая 1842 года
      От батюшки на прошедшей почте я получил письмо с приложением ко мне письма от брата Аврамова. Он прислал мне копии с того, что он писал тотчас же по уведомлении от Лисовского о передаче Лисовскому всего оставшегося имения после брата, доверяя ему вполне устроить все касательно сирот и их матери и сверх того просит и его и меня уведомить подробно об их фамилии и именах, чтобы и впредь самому по возможности помогать им. Одним словом, молодой человек поступил по-братски..."
      Хорошо известно, что бессменным декабристским старостой и Большой и Малой артели был И.И. Пущин. После его смерти в апреле 1859 года нелегкие обязанности старосты принял на себя Евгений Иванович Якушкин - сын к тому времени уже покойного И.Д. Якушкина. Сохранившиеся три письма П.С. Пушкина к Е.И. Якушкину показывают, что Иван Иванович ещё в 1858 году готовил Евгения Ивановича к этой работе. Кроме того, приоткрывается и ранее неизвестное: П.С. Пушкин, видимо, многие годы на поселении был одним из казначеев артели, продолжал им быть и по возвращении на родину, ведал рассылкой денег нуждающимся товарищам. Вот несколько фрагментов из этих писем:
      "...Посылаю вам три билета Московской сохранной казны... Все вместе образуют сумму в три тысячи шестьсот пятьдесят пять рублей пятьдесят копеек серебром. Проверьте расчет, а меня и Ивана Ивановича с первою же почтою не поленитесь уведомить о получении, ибо денежные дела требуют неотлагательной аккуратности..."
      "11 февраля 1859 года
      ...По делам Малой артели к вам явится после субботы Казанский. Вы ему отдадите следующую сумму 600 р. для доставления ко мне, хотя бы и следовало 700, но на днях был у меня Нарышкин и внес 100 рублей. Эти деньги я разошлю: Горбачевскому - 150, Кирееву - 150, Фаленбергу - 150, детям Мозгалевского и Тютчева - 150 и Торсновой - 100. Итого 700. Пересылка - мое дело. Остальные все удовлетворены за весь год..."
      "9 сентября 1859 года
      Возвратившись домой, нашел несколько писем, два из Сибири. Одно от Ивана Ивановича Горбачевского из Петровского завода - это ответ на мое уведомление о кончине общего друга нашего Пущина, другое - от Ивана Васильевича Киреева из Минусинска. Оба горюют о невозвратимой потере. Оба остаются на определенное время на своих местах. Первый и не думал трогаться, второй, по совету моему и Пущина, решился тоже не перебираться в Россию с сибирскою семьею на шее ввиду верного пристанища. Об обоих говорю как о нуждающихся в обычном пособии. Третий из недостаточных людей - Петр Иванович Фаленберг - тоже пишет ко мне из своего нового места пребывания: Подольской губернии, Проскуровского уезда с. Иванковцы - вот его адрес на случай посылки к нему пособия. Он именно пишет, что оно входило в расчет при его решимости оставить Красноярскую губернию. И теперь недоумевает, будет ли оно продолжаться после смерти И.И.? Я его на этот счет успокоил и обещал вас уведомить о его новом месте. Он, по рекомендации Говена, получил место управляющего у г-жи Куликовской за 400 рублей с своим содержанием. Трудно семейному человеку с этими деньгами тянуться при теперешней дороговизне.
      Об Фролове Александре Филипповиче свежего известия не имею, но полагаю, что он все в Керчи. Также о бароне Соловьеве Вениамине Николаевиче, но полагаю, что он все в Рязанской губернии. Адрес его был записан..."1
      Жизнь Малой артели продолжалась и после смерти многих декабристов дети их и даже внуки помогали друг другу как и чем могли. Известно, что аккуратнейшим и щедрым вкладчиком в кассу артели были сын Волконских Михаил Сергеевич, дочь декабриста Н.М. Муравьева Софья Никитична и её муж племянник декабриста М.И. Муравьева-Апостола - М.И. Бибиков, дочь декабриста С.П. Трубецкого Зинаида Сергеевна Свербеева и другие. Их детство прошло в Сибири, и, как высоко ни возносила потом их судьба, в них всегда жило чувство принадлежности к "сибирской декабристской семье", и, значит, бескорыстной товарищеской взаимопомощи, заботы друг о друге. "Наши детские и потом юные годы в ссылке нас навек соединили в горе, в несчастье, и в блиiзи и в разлуке, всегда сердце сердцу отзовется", - писала в 1860 году дочь Трубецкого, общая любимица Нелинька - З.С. Свербеева (Трубецкая).
      А в 1882 году один из последних оставшихся в живых декабристов А.Ф. Фролов сообщал: "Артель эта существует и до сих пор под управлением оставшихся в живых и детей умерших, и посильно помогает нуждающимся как отцам, так и детям"1.
      ...Как знать, не была ли созданная декабристами модель общественной жизни приоткрытием истины, что когда-нибудь мир станет единой мировой общиной?
      При среднем уровне сознания человечества считается неизбежным, что в тесном замкнутом общежитии возникает тенденция к уравнению, а всякое уравнение неминуемо растворяет талант в ничтожество, что ведет к понижению уровня цивилизации, т. е. к опрощению и к следующей стадии - к огрубению. Декабристы жизнью своей показали широкое и жизненное понимание общины, или кооперации, - как единение в духе и проявление духа сотрудничества и дружелюбия в жизни каждого дня и при всяких условиях, бережного отношения друг к другу и самой большой чуткости и отзывчивости к особенностям каждого. Именно это помогло декабристскому братству вырастить нравственное, духовное "ego".
      И потому, когда воля монарха рассеяла их по Сибири, это "ego" было всегда повернуто к людям в незыблемости нравственного своего закона: помогать ближним, нести свет - будь то устройство школ, помощь местным беднякам, шефство, репетиторство или материальная поддержка каких-то семей, воспитание и т. д.
      В этом же - и секрет того влияния, которое имели они на сибиряков. Вокруг декабристов, где бы они ни оказались, шло подражание им сознательное или несознательное, вольное или невольное. Люди старались жить мирно, хорошо относиться друг к другу, содержать в чистоте жилище и тело, одежду, не быть грубыми и т. д., быть такими, как они. Вокруг декабристов создавалась особая атмосфера, будто невидимый огонь зажигался в сердцах людей. Причем это происходило не за счет их особого положения: господа, которые по не совсем понятным сибирякам причинам оказались среди них в качестве поселенцев. Это могло бы возбудить лишь кратковременное любопытство. Нет, не извне пришел этот интерес к декабристам в Сибири. Он творился на всем протяжении их жизни там - сочетанием работы их рук и широких разносторонних знаний, их духовного, нравственного богатства и той созидательной пространственной мысли, которая не могла не иметь своих преемников, не могла не давать добрых всходов на сибирской ниве.
      Академия
      Адмирал Н.С. Мордвинов, председатель департамента экономии Государственного совета1, один из виднейших государственных деятелей своего времени, подал Николаю I записку, в которой предлагал использовать во благо России знания и высокую образованность декабристов:
      "Они обладают всеми необходимыми данными для того, чтобы опять стать людьми, полезными для государства, а знания, которыми они обладают, помогут им овладеть другими, ещё более полезными. Большинство из них занималось поэзией, отвлеченными политическими теориями, метафизическими науками, которые развивают одно воображение, вводят в обман разум. Сибирь не нуждается в этих науках. Механика, физика, химия, минералогия, металлургия, геология, агрокультура - положительные науки, могут способствовать процветанию Сибири, страны, которую природа щедро наградила своими дарами. Можно было бы образовать из них Академию, при условии, чтобы члены её занимались лишь вышеназванными науками и чтобы в библиотеке Академии находились только книги, посвященные положительным знаниям".
      Записка эта писалась между 1-13 мая 1826 года, когда Следственная комиссия практически закончила работу, а монарх участь арестованным уже уготовил, и ему не терпелось насладиться победой над "своими друзьями по 14 декабря". Предложение Н.С. Мордвинова было отвергнуто.
      Однако без монаршего и всякого иного соизволения в Читинском, а потом Петровском каторжном остроге возникла академия - вольная, без ограничений лишь "положительными науками", без "недреманного ока" властей, Академия, которую декабрист А.П. Беляев назвал "чудесною умственною школою как в нравственном, умственном, так и в религиозном и философическом отношениях", "школой мудрости и добра".
      Были у этой академии особенности, которым могли бы позавидовать лучшие учебные заведения мира: кроме часов сна, она работала круглосуточно. Помимо этого, в ней все были одновременно и преподавателями и учениками. Безусловно, совершенную, разноплановую форму академия приняла не сразу: в Читинском остроге конца 1826 - первой половины 1827 года чтение (когда книг было ещё не много), занятия друг с другом различными науками напоминали интеллектуальную робинзонаду и были скорее спасением от "губительности праздной жизни". Декабристы единодушны в оценке почти всего первого года пребывания в Читинском остроге. М.А. Бестужев назвал его "периодом нашего хаотического существования" и объяснил: "Читать или чем бы то ни было заниматься не было никакой возможности, особенно нам с братом или тем, кто провел годину в гробовом безмолвии богоугодных заведений (в том числе и П.С. Бобрищев-Пушкин. - Авт.): постоянный грохот цепей, топот снующих взад и вперед существ, споры, прения, рассказы о заключении, о допросах, обвинения и объяснения - одним словом, кипучий водоворот, клокочущий неумолчно и мечущий брызгами жизни. Да и читать первое время было нечего..."1
      Планомерно "заработала" академия, по-видимому, после постройки большого каземата, когда стало менее тесно, появилась зала для собраний, а "метла строгостей" поредела - зимой 1828 года. Из "Записок" Н.И. Лорера узнаем об одном из её направлений:
      "Между нами устроилась академия, и условием её было: все, написанное нашими, читать в собрании для обсуждения. Так, при открытии нашей каторжной академии Николай Бестужев, брат Марлинского, прочитал нам историю русского флота, брат его, Михаил, прочел две повести, Торсон - плавание свое вокруг света и систему наших финансов, опровергая запретительную систему Канкрина и доказывая её гибельное влияние на Россию. Розен в одно из заседаний прочел нам перевод Stunden der Andacht (часы молитвы)2, Александр Одоевский, главный наш поэт, прочел стихи, посвященные Никите Муравьеву как президенту Северного общества. Корнилович прочел нам разыскание о русской старине, Бобрищев-Пушкин тешил нас своими прекрасными баснями"3.
      Другое направление работы академии "образовательное". Интересен рассказ декабриста А.Ф. Фролова4.
      "В среде наших товарищей были люди высокообразованные, действительно ученые, а не желавшие называться только такими, и им-то мы были обязаны, что время заточения обратилось в лучшее, счастливейшее время всей жизни. Некоторые, обладая обширными специальными знаниями, охотно делились ими с желающими. Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, которые, делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме. Никита Михайлович Муравьев, обладавший огромной коллекцией прекрасно исполненных планов и карт, читал по ним лекции военной истории и стратегии. П.С. Бобрищев-Пушкин - высшую и прикладную математику. А.И. Одо-евский - историю русской литературы. Ф.Б. Вольф - химию, физику и анатомию. Спиридов - свои записки (истории средних веков) и многие другие как свои собственные, так и переводные статьи"1. А.П. Беляев добавлял: "Это устройство было самою счастливою мыслью достойно образованных и серьезных людей, и она давала настоящую работу тем, которые принимали на себя чтение какого-нибудь предмета"2 - то есть преподаватели немалое время тратили на подготовку к лекции, продумывая её план, читая, делая выписки. При этом взаимообмен знаниями не ограничивался лекциями. Во всякое время обращались к "лекторам" их слушатели: некоторые становились "приватными учениками", а большинство занималось самостоятельно, прибегая к помощи учителей в самых трудных ситуациях. Довольно скоро выявились наиболее популярные среди узников науки. Какие именно - определяла "потребность души" каждого. Но всеми владело убеждение: на земле нет выше цели общего блага. Их, декабристов, конкретную цель определил в своих "Записках" Д.И. Завалишин: "Если мы, находясь в каземате, не можем действовать с пользою для общества, то ничего не мешает тому, чтоб готовиться к этому действию, если снова представится случай к общественной деятельности"3. Это были математика и физика, биология, зоология и химия, минералогия, медицина, история, военные науки, философия, теология и т. д. Очень много занимались языками, особенно члены Общества соединенных славян. Надо сказать, что к середине 1827 года "книжный голод" декабристов был утолен. Огромную роль сыграли здесь жены декабристов, особенно А.Г. Муравьева, М.Н. Волконская, Е.И. Трубецкая. По их просьбе родные из Петербурга присылали множество книг по различным отраслям знаний, а также необходимые периодические журналы и газеты русские и зарубежные. Из книг и периодических изданий уже в Чите составилась большая казематская библиотека. В Петровском заводе она значительно пополнилась. Это позволяло декабристам быть в курсе событий в России и за рубежом, получать научную, техническую информацию, знать о культурной, политической жизни мира. Например, в 1828 году, а потом в 1833 году М.Н. Волконская просила родных о присылке книг, периодических изданий по химии, физиологии, медицине. М. Бестужев отмечал, что в Петровском заводе декабристы получали в числе прочих английские и французские издания по механике и технологии, минералогии и горному делу. Особое, едва ли не главенствующее место занимала в занятиях декабристов математика. "Без неё нельзя было знать основательно механики и физики", - объяснял свои серьезные математические занятия в одном из писем брату А.О. Корнилович. "Страстно" занимался математикой и И.Д. Якушкин.
      В "Записках" А.Е. Розена, Н.И. Лорера, А.П. Беляева, А.Ф. Фролова П.С. Бобрищев-Пушкин называется единственным, кто читал в академии курс высшей и прикладной математики. А.П. Беляев уточняет: "по Франкеру". Лекции Павла Сергеевича пользовались особым успехом: известно, например, что братья Беляевы лекции эти записывали, а потом на поселении использовали, когда стали преподавать в минусинской школе.
      Однако П.С. Пушкин не только читал курс математики, но еще, видимо, занимался с кем-то из товарищей индивидуально. Параллельно писал басни и стихи, читал их на "регулярных собраниях", готовил к публикации. Но, вне всякого сомнения, и сам учился - вряд ли знал он историю, русскую словесность, медицину, химию, морское дело и т. д. так, как читавшие эти курсы его товарищи. И здесь нельзя не вспомнить, что казематское об-щество состояло из людей разных возрастов. "Все мы, - отмечал И.Д. Якушкин, имели между собой много общего в главных наших убеждениях; но между нами были 40-летние, другим едва минуло 20 лет. При нашем тогда образе существования никто внутри каземата не был стеснен в своих сношениях с товарищами никакими светскими приличиями. Личность каждого резко выказывалась во многих отношениях"1. Возрастное это отстояние даже в пять, а не только в 10, 15, 18 лет означало не просто принадлежность к разным поколениям: старших и младших разделял огромный исторический рубеж Отечественная война 1812 года и заграничные походы 1813-1815 годов. Сорокалетние в 1827-1828 го-дах декабристы - это знаменитые "дети 12-го года": С.Г. Волконский, М.А. Фонвизин, И.Д. Якушкин, М.С. Лунин, С.П. Трубецкой, Н.М. Муравьев, И.С. По-вало-Швейковский, М.И. Муравьев-Апостол, А.Ф. Бригген, В.Л. Давыдов, С.Г. Краснокутский, М.Ф. Митьков, А.З. Муравьев, В.С. Норов, А.Г. Непенин, К.П. Торсон, Н.П. Репин, И.Ф. Фохт, П.И. Фаленберг, В.К. Тизенгаузен и др. Ореол воинской доблести не переставал сиять над ними до конца их земного пути.
      Это они несли идею свободы родины от рабства. Младшее поколение - в основном дети поместных дворян - уступало им во всем. Чаще всего относительно хорошее домашнее образование сменял частный или университетский пансион, военное училище, общество офицеров-сверстников, достаточно изолированное в местах расквартирования полков и армий, книжный опыт вместо жизненного - это то их прошлое, что стояло перед 14 декабря.
      Н.В. Басаргин дал очень точную характеристику своим товарищам - членам Южного общества: "С намерениями чистыми, но без опытности, без знания света, людей и общественных отношений, они принимали к сердцу каждую несправедливость, возмущались каждым неблагородным поступком, каждою мерою правительства, имевшую целью выгоду частную, собственную - вопреки общей". Они "были добрые, большею частию умные и образованные люди, горячо любившие свое отечество, желавшие быть ему полезными и потому готовые на всякое пожертвование"1. Выступление на Сенатской площади оборвало едва начавшееся их политическое образование, не дало, за редкими исключениями, в полной мере раскрыться их деятельности и инициативе в тайном обществе (история "зарытия бумаг Пестеля" братьями Бобрищевыми-Пушкиными, в частности, убеждает в этом). Свои "университеты" прошли они за год одиночного заключения в крепостях - Петропавловской, Кекс-гольмской, Шлиссельбургской и др. Их академией стали каторжные казематы. Многие декабристы младшего поколения, в том числе П.С. Пушкин, А.П. Беляев, в письмах, мемуарах уверяли: "Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-нибудь блестящее в то время положение, то я предпочел бы эту ссылку". Вероятно, действительно, сложись их жизнь благополучно, пойди накатанным путем, вряд ли была бы она такой предельно напряженной умственно, интеллектуально, такой богатой духовно и эмоционально, вместила бы такое количество интереснейших и образованнейших людей как людей близких, друзей душевных, товарищей заботливейших и надежнейших.
      Как мудра и прозорлива Природа! Веками в недрах земных без устали накапливает она на бессчетное время запасы угля и нефти, металлов и минералов. И, от-давая человеку, надеется на его разум и сознание, но предостерегает: "Будь бережлив и деликатен. Тратя в настоящем, помни о будущем!" Но не зорок беспечный человек.
      То же совершает Провидение. Сколько веков неустанной работы понадобилось ему, чтобы на земле - и не где-нибудь, а в рабской России вывести, выпестовать такую породу людей, которая способна была бы сделать такие громадные духовные накопления для будущих поколений. Их хватило россиянам почти на два века. И до сих пор черпаем мы из декабристской духовной сокровищницы. Но, наконец, начинаем понимать: запасы эти не бесконечны. Пришла пора и нам думать: "Что оставляем будущему?" В нелегкое время задаем мы себе этот вопрос, но не было у России эпох легких, победить же мы можем только устремлением духовным.
      Великие Учителя Востока советовали: "Почитай будущее. Стоя в защите прошлого, устреми взгляд на восход!"...
      Жизнь в Читинском остроге после постройки нового дома обрела тот порядок и ритм, который сохранялся потом и в Петровском заводе, тем более что строгости первых полутора лет исчезли: вместе с потоком книг и периодики во всякий почтовый день появились, наконец, перья, бумага, чернила. Грифельная доска, которая долго служила декабристам листом бумаги, стала реликвией. Узники получили возможность собираться все вместе в большой зале, которая соседствовала с кухней (что тоже было доброй новинкой), была столовой и залой собраний разного рода: по артельным делам, для академических лекций, публичных чтений - своих литературных произведений или исследований по различным отраслям знаний. Мемуары декабристов рассказали о мировоззренческих различиях в годы каторги. И.Д. Якушкин писал:
      "Мало-помалу составились кружки из людей более близких между собой, писал Якушкин, - по своим понятиям и влечениям. Один из этих кружков, названный в насмешку "конгрегацией", состоял из людей, которые по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности; при разных других своих занятиях они часто собирались все вместе для чтения назидательных книг и для разговора о предмете, наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные умственные способности". Его дополняет Н.В. Басаргин: "Каждое воскресенье многие из нас собирались по утрам читать вслух что-нибудь религиозное, например, собственные переводы знаменитых иностранных проповед-ников, английских, немецких, французских, проповеди известных духовных особ русской церкви, и кончали чтением нескольких глав из Евангелия, Деяний апостолов или Посланий".
      О религиозно-философских аспектах жизни в каземате подробно писал и А.П. Беляев:
      "Иногда не принадлежавшие к конгрегации приходили послушать. Эти воскресные чтения были весьма отрадны. Равным образом 12 Евангелий в Великий четверг тоже читалось Бобрищевым-Пушкиным. Пушкин своею верою и истинно христианскою жизнью вполне уподоблялся первым христианам. Он в нашем заключении вел жизнь по образцу первых христиан. Так, он неделю работал (я уже упомянул прежде, что он был отличный закройщик, портной и превосходный столяр), в субботу же в вечерню он складывал все свои орудия, зажигал лампадку перед образом и занимался чтением Библии и других религиозных книг, или благочестивою беседою, или молитвой. Понятно, что в обществе, состоявшем с лишком из ста человек, в огромном большинстве из людей с высоким образованием, в ходу были самые занимательные, самые разнообразные и самые глубокомысленные идеи.
      Без сомнения, при умственных столкновениях серьезных людей первое место всегда почти занимали идеи религиозные и философические, т. к. тут много было неверующих, отвергавших всякую религию; были и скромные скептики, и систематически ярые материалисты, изучившие этот предмет по всем известным тогда и сильно распространенным уже философическим сочинениям. С другой стороны стояли люди с чистыми христианскими убеждениями, также хорошо знакомые со всеми источниками материалистического характера, обладавшие и философским знанием, и знанием истории, как церковной, так и светской. Конечно, начало этих прений имело поводом насмешечки над верою, над соблюдением праздников, таинств, постов, над церковною обрядностью и т. д. Когда же противники, ознакомившись с силами один другого, увидели, что религия Христа имеет на своей стороне не только историю, но и здравую философию, то прения оживились до того, что во всех уголках наших уже слышались разговоры религиозно-философического содержания. В этой борьбе представителями христианства были Павел Сергеевич Пушкин, Н. Крюков, Нарышкин, Оболенский, Завалишин; много было и других верующих (А.Е. Розен, Н.В. Басаргин, А.И. Одоевский, братья Беляевы, И.Ф. Шимков, Н.О. Мозгалевский. - Авт.), но более всех выдавался Пушкин, истинный и достойный поборник христианства, как по своей прекрасной жизни, по силе своей веры, так и по силе своей логики".
      И конечно, не случайно возник тот горячий, на многие годы запомнившийся декабристам диспут о происхождении человеческого слова, о котором А.П. Беляев рассказал подробнее других:
      "Материалисты проводили ту идею, что ското-человек, происшедший тогда ещё из глины, а теперь от обезьяны, силами материи, как и все другие животные, сам изобрел язык, начав со звуков междометия, составляя его из звуков односложных, двусложных и т. д. Пушкин поддерживал, без сомнения, сотворение человека непосредственно божественным действием, необходимым следствием чего было то, что человек получил дар слова вместе с разумною душою в тот момент, когда она была вдохнута в него Божьим духом. Много доводов приводилось за и против этого сотворения по откровению, и споры длились бесконечно. При этом общем настроении Пушкин написал обширную статью о происхождении человеческого слова, которая была прочитана всеми и признана всеми, даже индифферентными, победоносною по силе логических доводов в верности исторических данных. Но конечно, она не могла ещё убедить людей, привыкших следовать противоположным идеям, и вот Барятинский написал статью в опровержение статьи Бобрищева-Пушкина на французском языке, вероятно, потому, что он знал лучше французский язык, нежели свой природный. Хотя Барятинский был очень умный и ученый человек, но опровержение его вышло слабое, что подтвердили даже те, которые разделяли его мнение"1.
      Видимо, отражением этих споров стало стихотворение, которое П.С. Бобрищев-Пушкин назвал "Подражание XIII главе 1-го послания Коринфянам святого апостола Павла".
      В нем он четко изложил свое духовное кредо.
      Пусть злые люди венец сплетают,
      Оставим их самих с собой;
      А наши души возлетают
      К небесной истине святой!
      Пролейся в сердце, огнь небесный!
      Коснись, настрой псалтырь мою
      На голос, музам неизвестный,
      Любви Христовой песнь пою!
      Но что мне в песне голосистой,