"Если бы мы были разосланы по заводам, - писал он далее, - как гласил закон и как уже было поступлено с семью из наших товарищей1, то не прошло и десяти лет, как мы бы все наверное погибли, или пали бы морально под гнетом нужд и лишений, погибли бы под гнетом мук, или, наконец, сошли с ума от скуки и мучений"2. Ему вторит Н.В. Басаргин: рассредоточь их правительство по заводам, "могло бы случиться, что большая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением, без всяких материальных средств, не имея сношения с родными и находясь ещё в таких летах, когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание не так прочно, а ум легко подчиняется страстям и прелести воображения, легко могло бы случиться, говорю я, что многие потеряли бы сознание своего достоинства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы безвозвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь"3. Правоту Н.А. и М.А. Бестужевых и Н.В. Басаргина подтверждает трагическая арифметика. С 1828-го по 1848 год из 27 здоровых, полных сил и энергии молодых людей, осужденных с 8-го по 11-й разряд - то есть разбросанных поодиночке, в лучшем случае по двое, по просторам Сибири, ушли из жизни: Б.А. Бодиско, А.И. Шахирев - 1828 год, Ф.П. Шаховской - 1829 год, П.П. Коновницын - 1830 год, А.Н. Андреев - 1831 год, В.И. Враницкий 1832 год, Н.Ф. Заикин - 1833 год, А.Ф. Фурман - 1835 год, Н.П. Кожевников 1837 год, С.Г. Краснокутский, П.А. Бестужев - 1840 год, М.Д. Лаппа - 1841 год, И.Ф. Фохт - 1842 год, Н.О. Мозгалевский - 1844 год, А.В. Веденяпин 1847 год, Н.А. Чижов - 1848 год - т. е. 16 человек.
      В каземате же за весь срок каторги - с 1826-го по 1839 год - умер только А.С. Пестов от заражения крови в 1833 году.
      Однако соединение декабристов под одной крышей спасло их не только от физической смерти. М.А. Бестужев предельно точно обозначил это спасением духовным, интеллектуальным, нравственным, политическим: "Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить, чтобы не убивать любящих нас и любимых нами, наконец, дал нам материальные средства к существованию и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни. Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти..."1
      Итак, когда П.С. Пушкин вместе с Н.И. Лорером, П.В. Аврамовым и И.Ф. Шимковым 17 марта 1827 года прибыл в Читинский острог, большая часть "населения" его уже обживала казематы.
      Чита тех лет была маленькой деревней, очень живописной. На горе располагалась деревянная церковь с колокольней и десятка два домов, а внизу, под горой, и далее в пределах видимости змеилась речка Чита, которая и деревне дала свое имя, стремясь в двух верстах от села влиться в полноводную Ингоду. В конце деревни стоял старый острог с тремя постройками казарменного типа, обнесенный высоким частоколом. Особенностью этого уголка Сибири был благодатный климат, прекрасная природа, цветущая растительность.
      "Все, что произрастало там, достигало изумительных размеров", - писал Н.В. Басаргин.
      В течение 1827 года всё прибывали "четверки" - это были осужденные с 1-го по 7-й разряд. Сроки их каторги - от одного до 20 лет с последующим поселением в Сибири. Поселенский же срок не указывался - для монарха разумелось: навечно.
      Читинский острог, хотя декабристы прожили здесь почти четыре года, был временным и совсем не готов к такому многолюдью: к апрелю 1827 года здесь было около 70, а к зиме - 82 человека. И всем им пришлось поначалу разместиться в двух домах. Один - "большой каземат" - был разделен на три комнаты: в первой - "аршин восемь на пять", как описывал Н.В. Басаргин, жило 16 человек, столько же - во второй, чуть меньшей комнате, в совсем маленькой, третьей комнате - 4 человека. Второй, меньший домик поместил остальных, и там было ещё теснее. Трудно сказать, когда теснота эта была ощутимее. Ночью на нарах каждому доставалось пространство для сна в 3/4 аршина1, и невозможно было, переворачиваясь на другой бок, не толкнуть соседа, а так как ножные цепи и на ночь не снимались2, то всякое движение, особенно неосторожное, причиняло боль себе или соседу и производило шум. Днем для прогулок пространства не было, поэтому и сходить с нар некуда. Разре-шалось только в определенное время днем выйти из каземата во двор. Впрочем, вскоре последовало разре-шение выходить в этот небольшой, обнесенный высоким частоколом двор во всякое время дня до пробития зари, т. е. - до девяти часов вечера.
      Пища, видимо, в течение всего первого года в Чите3 готовилась в доме горного начальника Читы Смолянинова или "где и как ни попало", так как не было посуды и удобного помещения, и была "прескверной" (М.А. Бестужев). В каземат её приносили в ушатах. Так как столовая отсутствовала, то ели в той же комнате, где спали. В комнате устанавливались козлы, на которые клались доски, их покрывали скатертями или салфетками, кушанье клали и разливали по тарелкам. Обед был общим и состоял, как правило, из супа или щей и из каши с маслом. На ужин давался кусок мяса с хлебом. Ели, как вспоминают декабристы, кто где мог: сидя на нарах, у "стола" или стоя - за столом места не хватало. Безусловно, тех нескольких копеек1 и двух пудов муки (на месяц), что правительство отпускало ссыльным, даже на пищу, не говоря о содержании, не хватало. Деньги, привезенные некоторыми декабристами (они хранились у коменданта), делились на всех - так было положено начало артельным средствам. Они расходились на общие нужды (прежде всего на табак, чай, сахар). На ночь узников запирали - в 9 часов вечера. Свечи иметь не позволялось. Но и ложиться спать так рано было непривычно. Как вспоминал А.Е. Розен, они беседовали в потемках или слушали рассказы Кюхельбекера2 о кругосветных его путешествиях, или Корниловича - о событиях из отечественной истории, которой он прилежно занимался, так как был издателем журнала "Русская старина", или ещё кого-либо из занимательных рассказчиков.
      Все мемуаристы единодушно утверждают: в каземате все постоянно были заняты чем-нибудь - чтением, ручным трудом, нередко беседы и споры заменяли множество книг. О Павле Сергеевиче Пушкине сообщается, что он всегда старался быть полезен как в самом остроге, так и вне его.
      Очень скоро узники составили хор из отличных певцов. Особенно любили пение С.И. Кривцова. Воспитанник университетского пансиона (до 1816 года), он продолжал учебу в Швейцарии в Земледельческом институте Фелленберга близ Берна, был питомцем знаменитого швейцарского педагога И.Г. Песталоцци (1746-1827). В Россию вернулся в 1821 году и поступил на военную службу юнкером. Был членом Южного общества...
      - Сергей Иванович, публика в нетерпении. Извольте что-нибудь из русского репертуара, - чуть дурачась, просит Лорер.
      Никому не удавалось петь с таким проникновением и задушевностью, как Кривцову.
      - Слушаюсь, - в тон ему отвечает Сергей Иванович.
      Он шаркает ногой в огромном сапоге, вызывая улыбки, присаживается на край нижней нары и запевает: "Я вкруг бочки хожу" или "Матушка, сударыня-матушка", или "Степь" - песен он знал множество. И исчезал каземат, и уносились все в дали неведомые - только русская душа умеет так растворяться в народной своей песне. И может, чтобы не расплакаться принародно, начинали шутить.
      - Как, откуда он только знает все эти песни? - подивится кто-нибудь.
      - Помилуйте, у него 300 душ. Если с каждой по песне... - с улыбкой констатирует другой.
      - Ну кто поверит, что он в кандалах и в остроге? - восхищается А.В. Ентальцев.
      - Не скажите, Андрей Васильевич, его сам Песталоцци выучил русским песням, - объясняет под общий хохот Михаил Кюхельбекер...
      Реже всего удавалось музицировать. И хотя в каземате царил дух самого уважительного отношения к занятиям и увлечениям друг друга, добавить к царившему в Читинском остроге шуму ещё и звуки музыки считалось невозможным. А.Е. Розен вспоминал: "Некоторые желали играть на скрипке, на флейте, но совестно было терзать слух товарищей: по этой причине я избрал для себя самый скромный, тихий, но и самый неблагодарный инструмент чекан; с помощью печатного самоучителя разобрал я ноты и каждый вечер употреблял на то условные полчаса. На этом инструменте учился со мной Фаленберг"1.
      Систематические музыкальные занятия начались с постройкой в 1828 году во дворе острога двух домиков, один из которых (во втором установили станки для ремесел) отвели для музицирования: сюда поставили рояль и фортепьяно. Часы занятий музыкой строго распределили между музыкантами, а их было немало. Ф.Ф. Вадковский превосходно играл на скрипке, П.Н. Свистунов - на виолончели, А.П. Юшневский был пианистом-виртуозом. Играли также на флейте и гитаре.
      Весной 1828 года узникам разрешили во дворе тюрьмы разбить клумбы, сделать дорожки, посадить цветы. В центре этого маленького сада они соорудили круглую насыпь, обложенную дерном, на которой разбили цветник, а посреди него - солнечные часы на каменном столбе. Всем этим занимались в свободное время и в праздники.
      "Казенной" же работой с ранней весны было сооружение большого каземата, закончить который торопились к следующей зиме: декабристы копали канавы для фундамента, а так как земля была ещё мерзлой, прорубали лед и землю кирками. Когда летом за постройку принялись плотники, казематское общество ежедневно водили на работу: они чистили казенные хлевы и конюшни, мели улицы. Вскоре декабристов отправили зарывать овраг в конце селения его назвали Чертовой могилой. Но надо сказать, что работа эта была не очень обременительна.
      И здесь нельзя обойти молчанием человека, в чью полную власть и волю отданы были декабристы и о котором с благодарностью и теплым чувством отзывались многие из них, - коменданта Читинского острога Станислава Романовича Лепарского1. Монарх назначил его комендантом Нерчинских рудников, и номинально Лепарский был им, но почти постоянно находился в Чите, с декабристами, т. к. при назначении он выговорил "себе ограничение наблюдать только за политическими преступниками... - писал Н.И. Лорер. - С самого начала понимая всю несообразность собрать нас... в Нерчинске и смешать с толпой в 2000 человек каторжников (варнаков), он решился приехать в Читу, за 700 верст ближе Нерчинска, и здесь собирал нас по мере присылки из Петербурга"2.
      Тот же Н.И. Лорер рассказал о поведении Станислава Романовича на заседании комитета, который под председательством Дибича, при участии Чернышева, Бенкендорфа и других, собрался для обсуждения вопроса о содержании "государственных преступников". Все склонялись к строгим мерам, лишениям. Лепарский же отважился возразить:
      - Для сохранения здоровья этих людей нужен медик, аптека, священник.
      Дибич грубо оборвал почти 70-летнего человека:
      - Вы приглашены сюда слушать, а не рассуждать!
      Лепарский встал и вышел. Комитет разработал инструкции без него. Вручал их ему монарх, напутствуя так:
      - Смотри, Лепарский, будь осторожен, за малейшей беспорядок ты мне строго ответишь, и я не посмотрю на твою сорокалетнюю службу. Я назначил тебе хорошее содержание (Лепарский получал 22 тысячи ассигнациями в год), которое тебя обеспечит в будущем. Инструкции, кто бы у тебя ни потребовал, никому не показывай. Прощай, с Богом!
      Декабристы-мемуаристы нарисовали выразительный портрет своего коменданта:
      "Генерал был человек образованный, знал иностранные языки, воспитание получил в иезуитском училище. Он был кроток, добр и благороден в высшей степени, но крепко боялся доносчиков и шпионов, которых называл шпигонами" (Н.И. Лорер).
      "Несмотря на преклонность своих лет и на странность приемов, он был человек очень неглупый, и ум его ещё был свеж, а что и того лучше, сердце у него было совершенно на месте и нисколько не стариковское" (И.Д. Якушкин).
      "Все осыпали коменданта упреками, иногда очень жестокими, и он, с обычною добротою, снисходил вспыльчивой щекотливости затворников: "Браните меня, упрекайте меня, но только по-французски, потому что, видите ли, служащие могут услышать и донести". Или иногда говорил: "Позвольте, мне теперь некогда. Приходите лучше ко мне: мы затворим двери, и тогда браните меня, сколько вам угодно". Добрый старикашка! Мы его звали: "не могу", потому что все ответы его на просьбы начинались этою фразою, но почти всегда ответы его кончались тем, что он соглашался. Но согласие он давал после долгой комбинации (его фраза) с инструкцией или с законами, которые он расправлял или прилаживал на ложе Прокруста" (М.А. Бестужев).
      М.А. Бестужев подчеркнул главную заслугу С.Р. Лепарского: не поступаясь служебным своим долгом, он нимало не поступался и гуманными своими принципами и добротой сердца. Ему удалось то, что вряд ли было под силу кому-либо другому. Несмотря на многие послабления, режим содержания узников был достаточно строг, особенно в первый год в Читинском остроге ("метла строгостей была нова"). Согласно инструкции, декабристы летом исполняли земляные работы. В октябре, когда в Сибири практически начинается зима, Лепарский (в силу той же инструкции) придумал мукомольные работы. В особенном теплом сарае было поставлено 20 ручных жерновов, и узники должны были в течение дня намолоть три пуда1 муки (полтора пуда утром и столько же после обеда). "Так как многие из нас и этой простой работы не понимали, то Лепарский приставил к нам двух сильных мужиков из каторжников, которые почти одни справлялись с этим делом и с нас получали плату", - вспоминал Н.И. Лорер.
      Неизменно, раз в несколько дней, солдаты охраны проверяли прочность замков на кандалах у каждого узника - декабристы так привыкли к унизительной этой процедуре, что продолжали заниматься каким-то делом, когда шла проверка. Никогда, во все годы казематской жизни, не исключен был обыск - по положению ли инструкции или по особому повелению из Петербурга. Почти два года нельзя было иметь перьев и бумаги - писали на грифельной доске. Переписка с родными была запрещена, и связь стала возможной только с помощью "ангелов-хранителей", - жен декабристов1. Письма жен неукоснительно просматривались комендантом, прежде чем шли по почтовым каналам через III отделение. Из каземата в другой каземат можно было перейти только с разрешения дежурного офицера. После снятия желез строгости уменьшились, но внешнему следованию инструкции С.Р. Лепарский был верен до конца (позднее в Петровском заводе работали те же ручные мельницы, хотя, как писал И.Д. Якушкин, "мука нашего изделия была только пригодна для корма заводских быков").
      Думается, чем лучше комендант Лепарский узнавал своих подопечных, тем более теплое чувство к ним испытывал. И хотя в "Записках" никто из мемуаристов по известным соображениям не пишет об этом - без сомнения, не однажды "остужал" Станислав Романович горячие молодые головы, может быть, предотвратил не одну беду, которая грозила юной беспечности его "питомцев". Старый служака, человек своего времени - то есть прежде всего долга, Станислав Романович сумел сохранить сердце - зоркое и доброе. В своих затворниках он, видимо, разглядел личности исторические, понял их значимость. Многие уступки его "после комбинации" с инструкцией - это не просто нежелание, чтобы он именовался "тюремщиком и притеснителем". И его боязнь "шпигонов" - не за себя, но за них боязнь: лично ему доносы не были так уж страшны. Но за доносами могла последовать его отставка, а следовательно, они могли оказаться во власти человека, которого имели несчастие узнать в Благодатском руднике восемь декабристов - начальника Нерчинских заводов Т.С. Бурнашева1 или подобного ему.
      Вот почему, создавая для декабристов режим благоприятствования, внешне Лепарский соблюдал видимость строгостей: положенным порядком в окружении солдат охраны шли узники на земляные работы к Чертовой могиле. Но там работали "по силам" или вовсе не работали, а читали, беседовали, играли в шахматы. И.Д. Якушкин точно определил: "это было каким-то представлением, имеющим целью показать, что государственные преступники употребляются нещадно в каторжную работу". То же - с мельницей, о которой мы упоминали, и с просьбой Лепарского бранить его по-французски, а всего лучше приходить к нему беседовать при закрытых дверях. Безусловно, декабристы хорошо понимали эту "двойную бухгалтерию" своего коменданта, были за это безмерно признательны и платили любовью.
      Полюбили Станислава Романовича и дамы - "чрезвычайно полюбили", подчеркивал Н.И. Лорер и объяснял: "Уж ежели пригласят они коменданта к себе, то чтоб попросить что-нибудь для мужа, а Лепарский ни разу не позволил себе преступить законов тонкой вежливости и постоянно являлся к ним в мундире, а когда однажды Муравьева заметила ему это, он простодушно отвечал:
      - Сударыня, разве я мог бы явиться к вам в сюртуке в вашу гостиную в Петербурге?
      Лепарский всех наших дам уважал, кроме того, старался не замечать их щекотливого положения, и часто в шутку говаривал, что желает иметь дело с 300 государственными преступниками, чем с 10 их женами.
      - Для них у меня нет закона, и я часто поступаю против инструкции"...
      А.Е. Розен рассказывал:
      "Юшневский вместе со Свистуновым, Вадковским, Крюковым 2-м (Николаем Александровичем. - Авт.) составляли отличный квартет, который 30 августа, когда у нас было шестнадцать именинников, в первый раз играл для всех нас в большом остроге, где взгромоздили кровати, очистили комнату для помещения оркестра и слушателей".
      Готовясь к концерту, декабристы не знали о "подарке" не только шестнадцати своим именинникам...
      До начала концерта оставалось немного времени, когда в залу неожиданно вошел комендант Лепарский в сопровождении двух офицеров, а караульного офицера послал собрать все казематское общество. Станислав Романович был в мундире и при оружии. Все поняли - будет официальное сообщение.
      - Господа, - торжественно начал он, - с радостию поспешил я, чтобы сообщить вам: получено высочайшее повеление снять с вас оковы!"1
      По словам И.Д. Якушкина, за этим последовало глубокое молчание. Комендант приказал присутствовавшему тут караульному офицеру снять со всех железа, пересчитать их и принести к нему.
      Видимо, такой была первая реакция декабристов - ведь объявлялась первая (за три почти года) царская милость. Но не могло быть молчания, когда начали железа снимать. И сквозь шум, звон кандалов конечно же прорывались шутки:
      - Господа, моя святость под угрозой: чего я стою без моих вериг?!
      - А я оглохну! Почти два года божественной музыки - и теперь тишина!
      - Ах нет, мы все сейчас воспарим. Затворите окна - можно улететь, а это сочтут побегом.
      - Господин комендант, железа не должны кануть в Лету. Извольте оставить каждому на память кольцо из дорогого нам украшения!
      - Помилуйте, господа. Ну можно ли так ребячиться?..
      Может быть, шутки эти были более горькими. Несомненно - об этом упоминают все мемуаристы, - что позднее появилась возможность "добывать эти железа по частям на разные поделки" (И.Д. Якушкин)1. Несомненно и другое. Праздничный, именинный концерт этого дня - 30 августа 1828 года - впервые за почти два каторжных года состоялся без железных ножных кандалов2.
      Артель-община
      Знакомство с внешними условиями заточения декабристов помогает понять внутренний уклад их жизни. Пребывание в каземате началось с налаживания хозяйственно-материальной её стороны: имевшие средства делились с товарищами. Организовали дежурства по уборке помещений, мытью посуды и т. д. Но прежде чем возникла декабристская артель, определились и были всеми приняты гласные и негласные главные нравственные принципы, которые начинались с отрицания "не".
      Не произносить никаких упреков, не допускать никаких взаимных обид, даже замечаний, которые касались бы следствия и поведения на нем, - и это при том, что многие из них оказались в каземате благодаря показаниям их товарищей - по недостатку твердости или желанию облегчить свою участь. Как вспоминал Н.В. Басаргин, они будто условились все недоброжелательные мысли оставить в казематах крепостей, а в Сибири иметь друг к другу только расположение и приязнь.
      Не играть в карты. Видимо, от этого тюремного порока было нелегко отказаться именно в первое время заточения в Чите: теснота и шум не давали возможности заниматься чтением и науками.
      Не бездельничать. Русская поговорка "Лень - мать всех пороков" в тюрьме обретала особый, зловещий по последствиям смысл.
      Трудно сказать, в какой степени сыграла роль сознательная коллективная воля декабристов, а в какой были то уроки деятельности тайных обществ, но им удалось избежать "вождизма". Не было лидера, руководителя - разумное решение принималось всеми после общих обсуждений, споров, размышлений. Безоговорочным оставался только авторитет коллективного разума.
      Администрацией казематской артели был совет из трех лиц, которые ежегодно избирались большинством товарищей: хозяин, закупщик и казначей. Хозяин руководил всем хозяйством артели1. Главнейшей его обязанностью была забота о продуктах и о возможно лучшем питании. Есть все основания считать, что Павел Сергеевич, которого хозяином артели избрали в 1829 году, положил начало ещё одной обязанности главы артели - экономному хозяйствованию. Как писал много позднее И.И. Пущин, только П.С. Пушкин владел искусством "при малых средствах сводить концы с концами". Суммы, которые хозяину удавалось сэкономить, шли в фонд Малой артели, а значит, увеличивались пособия отправлявшимся на поселение.
      Практическая деятельность артели в Чите в течение почти четырех лет была обобщена и закреплена в Уставе артели, написанном уже в Петровском заводе. Он обсуждался всеми и после внесения поправок и дополнений был принят, а значит - узаконен. И здесь нельзя не подчеркнуть важнейшей особенности Устава декабристской артели. Он узаконивал преимущественно три основные цели: во-первых, организованное и рачительное ведение казематского хозяйства; во-вторых, обеспечение средствами неимущих товарищей, отправляемых на поселение, - хотя бы на первое время; в-третьих, создание фонда Малой артели1, которая была должна существовать так долго, пока будет необходимость во взаимопомощи, где бы каждый из них ни жил.
      Из Устава артели:
      "I. Цель учреждения артели.
      1. Опыт нескольких лет удостоверил нас в необходимости иметь всегда налицо определенную сумму денег, которая могла бы служить как для обеспечения общественных издержек, так и для удовлетворения потребностей каждого лица. ...
      22. В хозяйственной комиссии хозяин есть блюститель хозяйственных общественных выгод, закупщик - частных, а казначей - посредник между ими обоими".
      Однако и Устав, и цели его остались бы лишь на бумаге как свидетельство благих намерений, если бы декабристское содружество не основывалось на высокой духовности и нравственности. В то же время ошибочно было бы представлять декабристский коллектив неким идеальным сообществом людей. Безусловно, они - лучшие люди своего времени. Также безусловно и то, что прекрасные свойства их натуры сосуществовали с недостатками. Видимо, в годы неволи случались неудовольствия и обиды, недоразумения и капризы. Случались столкновения диаметрально противоположных индивидуальностей. Мог оборачиваться не лучшей своей стороной быт, особенно в пору скученности и общего жития в Читин-ском остроге. Не исключались, видимо, "явления" сословно-иерархического толка. Отголосок этого последнего сохранился в необычном документе: "Из Хозяйственной книге артели" за февраль 1832 года:
      "№ 7.
      Временная комиссия, взяв в рассуждение, что ныне участники артели за 7-ми дневное дежурство на кухне не избавляются от работы, предлагает: чтобы лица, которые по сей день не несли сей тягости, снова разделили оную с прочими.
      П. Беляев.
      1832-го года, февраля 14 дня".
      Вероятно, что постановление вызвало горячую дискуссию, так как лист под этим текстом разделен на две графы: "Согласен" и "Не согласен". Большинство было согласно с общей кухонной повинностью и в графе "Согласен" писали ещё и свои соображения, почему так считают. "Несогласные" также обосновывали свою точку зрения.
      Сохранилось замечание Бобрищева-Пушкина: "Нахожу справедливым (включая И.С. Швейковского), а согласие мое ничего не значит, если не будут согласны те, до которых это касается".
      Предложение об уравнении кухонной повинности обсуждалось довольно долго. Следующее постановление Временной комиссии обязывало всех равно исполнять хлопотные и не очень приятные кухонные работы:
      " 12.
      Временная комиссия извещает сим общество:
      1. что по причине большого числа оговорок и замечаний, сделанных на предложение об уравнении кухонной повинности, ей невозможно было извлечь положительного числа голосов.
      2. что она находит законным и справедливым относиться ко всем только (как) к целому обществу: законным: потому что на основании правил, ей предписанных в Уставе, она иначе и поступить не может; справедливым: потому что в предложенном вопросе сохранение доставленных выгод одним составит несправедливую тягость для других, а посему и решение сего вопроса должно подлежать тем и другим.
      Вследствие чего Временная комиссия вторично предлагает: чтобы, за исключением г-на Швейковского, ходившего на кухню без всякого вознаграждения, все прочие участники артели несли эту повинность по валовой очереди".
      П. Беляев.
      1832-го года, февраля 23 дня".
      Многих других бытовых подробностей жизни декабристов в казематах Читы и Петровского теперь не узнать в силу того, что они считали их делом сугубо внутренним, не подлежащим обнародованию вследствие правил этических. А помимо этого любая конфликтная ситуация была явлением скоропреходящим, так как в основание их сообщества изначально заложен был дух приязни и доброжелательства.
      Мемуарное и эпистолярное наследие декабристов убеждает также в том, что их коллектив не был некой данностью, но живым организмом. Каждый член содружества обогащался знаниями, учился какому-либо труду, испытывал влияние кого-то из товарищей, и все содружество в целом так же росло и совершенствовалось. Общепринято называть казематское общество артелью. Однако как форма кооперации декабристская артель далеко не исчерпывает достаточно сложную общественно-психологическую, нравственную, духовную, интеллектуальную структуру этого общества. Термин "артель" был в то время достаточно распространен: в армии - офицерская, солдатская артели; в деревне - крестьянская; ремесленные артели и т. д. Думается, артелью декабристское сообщество правомерно называть, имея в виду лишь хозяйственный аспект казематской жизни.
      Но существовали ещё академия ("каторжная академия") - как интеллектуальный институт - и община - как духовно-нравственный организм.
      Вполне вероятно, отыщется в русском языке емкое слово, которое наиболее полно передаст суть того вида, типа сообщества, который сформировался в каземате: ведь декабристы создали, может быть, и не самую совершенную, но качественно новую модель коллектива, притом в условиях несвободы. Мало того, модель эта действовала и тогда, когда казематский коллектив перестал существовать. Разбросанные по Сибири (потом часть декабристов оказалась на Кавказе), они продолжали обмениваться литературной периодикой, всякого рода интеллектуальной информацией. Они были в курсе семейных, бытовых, материальных проблем друг друга. И каждый из них знал а такое знание дорогого стоит - есть Малая артель: она их надежный материальный помощник, а в 50-60-х годах, когда декабристов оставалось все меньше, она стала символом их братства, их готовности прийти на помощь друг другу во всякой житейской ситуации.
      Малой ещё в Чите артель назвали для отличия от общеказематской Большой. Временем её основания следует считать 1828 год, когда шла первая отправка на поселение осужденных по 7-му разряду. Позднее, в 1831 году, в 69 Устава Большой артели было закреплено то, что практиковалось и раньше: "Каждому из отъезжающих лиц артель обязывается выплатить все, что, за исключением употребленных на него издержек, останется от полного годового содержания". А в 8 обозначено: назначение "Экономической суммы", т. е. фонда артели, - "на хозяйственные артельные обороты и частью для выдачи отъезжающим из тюрьмы"1.
      И здесь нельзя не отметить: Малая артель помогала не только членам казематского общества, но и немущим поселенцам, а также сосланным лейб-гвардии солдатам2. В 1830 году было, например, "послано Загорецкому 75 руб., Веденяпину - 75 руб., лейб-гвардии солдатам 80 руб. Бобрищеву-Пушкину (Н.С. - Авт.) - 100 руб., Лисовскому - 200 руб., Аврамову - 200 руб."3
      Взносы в Малую артель (и в каземате, и на поселении) делались "в соответствии с возможностями каждого". Например, Глебов вносит 30 р., Волконский - 200, Нарышкин - 200. Сколько и когда вносил П.С. Пушкин неизвестно. Однако в первые годы в остроге, хотя и не регулярно, но присылались из дома небольшие суммы (в нескольких письмах об этом есть упоминание), в 40-х годах помощи от отца уже не было. М.Н. Волконская, что явствует из документов, с 1829-го по 1837 год внесла в артельную кассу 15 519 р. 57 к.
      Пособия от Малой артели постоянно получали декабристы И.В. Киреев, Н.С. Мозгалевский, П.И. Фа-ленберг, братья Борисовы, А.А. Быстрицкий, И.И. Гор-бачевский, А.Ф. Фролов, позднее - вдовы и близкие умерших декабристов: жена и дети В.К. Кюхельбекера, сестра К.П. Торсона, дети В.А. Бечаснова и другие. Феномен декабристского братства состоит не только и не столько в материальной, физической, сколько духовной поддержке друг друга. Какие-то чрезвычайные обстоятельства - чаще всего внезапная смерть кого-то из товарищей - постоянно врывались в декабристские ряды. И именно они, эти обстоятельства, были жестокой, но верной проверкой крепости и чистоты их нравственного кодекса.
      П.С. Бобрищев-Пушкин в сентябре 1841 года получает письмо от Н.Ф. Лисовского, который сообщил о внезапной смерти декабриста И.Б. Аврамова (с ним тот жил на поселении в Туруханске) и о бедственном положении жены и сирот Аврамова. История помощи им - в письмах.
      "Письмо ваше, любезный Павел Сергеевич, от 12 декабря 1840 года я теперь только получил. Все то, что вы слышали о смерти доброго нашего друга Ивана Борисовича, к несчастью, справедливо. Я потерял его, а с ним - все, в полном смысле слова. Я знаю, вы его любили, прошу вас вместе со мною плакать о нем и молиться. Смерть его тем более горька, что он скончался в дороге и так внезапно, что даже не успел написать ни одной строчки, а этим привел меня в самое затруднительное положение.