Сам же ничего не могу тебе сказать нового или сколько-нибудь отменившегося от нашего обыкновенного быта, который ты видел. Естамп и картину Иванова мне не удалось видеть. Фотография очень плоха, и потому судить трудно об ефекте самой картины, которую, вероятно, ты увидишь. Одна ошибка автора, которую я заметил, это то, что лица на самом последнем плане сделаны слишком отчетливо, так что все отдельные части лица выражены. Это отдельные миниатюры, а не перспектива натуры. Но передние фигуры должны быть очень хороши.
      П.Н. Свистунову
      4 января 1859 года
      Здоровье его (Пущина) в эти три дня несколько лучше против того, как вы его оставили. Спал все три ночи хорошо и кашлял менее. Но все ещё слабость заметна по утрам, а к вечеру делается пободрее. Скажите Оболенскому, что на три его письма Иван Иванович не отвечал, потому что Канцев не советует делать усилий. И к своим только по две строчки прибавляет к письмам Нат. Дмит. Она, слава Богу, здорова. Извините, что не распространяюсь - уже два часа, надо посылать на почту. Простите, любезный друг, на этот раз. Обнимаю вас крепко.
      Павел Б. - Пушкин.
      Друг Оболенский, крепко обнимаю и поздравляю с новым годом, равно и Гаврилу Степановича. Сейчас сошла сверху Нат. Дм. и вместе с Иван. Ив. посылают вам самый дружеский привет.
      Н.Д. Фонвизина - Нарышкиным
      11 января 1859 года
      Добрый друг наш Пав. Серг. приехал к нам до праздника и до сих пор гостит у нас - не знаем, как благодарить его за этот знак дружбы его к нам. Он и сам как-то развинтился. Погода сверхнеблагоприятная, может, и простудился. Пав. Сергеев. вас усердно приветствует.
      П.С. Пушкин - М.М. Нарышкину
      25 февраля 1859 года
      Больному нашему не хуже, как был при тебе с Сутгофом. Думаю даже, что немного лучше, если не в приращении силы, то, по крайней мере, менее кашля, менее опухоли в ногах.
      Я, слава Богу, здравствую, но застрял здесь, а друга в его неудовлетворительном положении оставить не хочется.
      Христос с вами. Поручая себя и всех нас высшим молитвам, остаюсь душою преданный вам
      Павел Б. - Пушкин.
      (Фонвизина - М.М. Нарышкину в этот же день: "Друг наш Павел Серг. неотлучно при нем".)
      Н.Д. Фонвизиной
      20 марта 1859 года, вечером, Марьино
      Мы поджидали тебя завтра, сердечный друг Наталья Дмитриевна, но, видно, завтра ещё не будешь. Авось в воскресенье или в понедельник, Бог даст, обнимем тебя. Здоровье Ивана в эти дни так же порядочно идет, как и предыдущие.
      Н.Д. Фонвизина - Нарышкиным
      29 марта 1859 года
      У нас сестра Лиза, которая как сестра милосердия неутомимо действует около больного, предупреждая все его требования.
      И добрым гением витает около нас Пав. Серг., ей усердно помогает.
      3 апреля 1859 года И.И. Пущина не стало. Павел Сергеевич Пушкин, неотлучно находясь при больном друге много ночей и дней, принял и его последний вздох. Больше месяца оставался он в Марьине, чтобы поддержать и утешить Н.Д. Фонвизину, помочь в необходимом.
      Сведений о пяти последних годах жизни Павла Сергеевича (1860-1865), равно и его писем, удалось отыскать очень немного. В них по-прежнему совсем мало о себе, все больше о друзьях, о декабристском их семействе. А старые декабристы всерьез обеспокоены здоровьем П.С. Пушкина. Видно, в эти годы не однажды навещали его П.Н. Свистунов и Е.П. Оболенский, Е.И. Якушкин и Н.Д. Фонвизина, рекомендовали докторов, помогали материально. Он же, когда мог, навещал Н.Д. Фонвизину, "калужских жителей" - Оболенского, Свистунова.
      Н.Д. Фонвизина - Нарышкиным
      27 сентября 1859 года: "Пав. Серг. недели три жил у меня".
      24 июня 1863 года: "Пав. Серг. вчера приехал ко мне".
      17 сентября 1863 года: "У меня гостил Павел Сергеевич - он теперь порядочно себя чувствует. Лечился у гомеопата Адринского".
      П.С. Пушкин - П.Н. Свистунову
      2 июня 1860 года, Коростино
      Давно не беседовал с вами, добрейшие друзья Петр Николаевич и Татьяна Александровна. Что сказать вам о себе? Здоровье мое в настоящее время, благодарение Богу, изрядно, а зимой и весной нередко прихварывалось. Наконец, дождались и летнего тепла, так что пишу теперь с открытым окошком. Недавно ездил с сестрою повидаться с Нарышкиными, которые с 3 мая в Высоком. В Париже они видели ваших родных и оставили их здоровыми. Вообще не нахвалятся заграничною жизнию, более парижскою, потому что в других местах, кроме Седена, только на короткое время были. Часто бывали в нашей посольской церкви, настоятель её отец Василий - очень умный и образованный человек, участвует в издании французского религиозного журнала, имеющего целью соединение христиан той и другой церкви в духе любви. С этой точки зрения пишут и некоторые католические прелаты. Климат на обоих путешественников благоприятно подействовал. Лизавета Петровна и до сей поры чувствует его влияние, гораздо менее одышка и более подвижности. Михайло Михайлович тоже лучше, но с возвращением в наш суровый климат опять начал по утрам покашливать, но, благодарение Богу, бодр и подвижен. От Натальи Дмитриевны я получил вчера письмо от 24 мая из Марьина. Она числа 22 приехала туда опять на время, чтобы забрать некоторые бумаги и опять, приехавши в Москву, имеет намерение, если Бог устроит, побывать в ваших и наших краях. Она опять в горе - потеряла добрую сестру Ивана Ивановича Елизавету, которая с нею более других сдружилась. Действительно была славный и религиозный человек, умела любить с самоотвержением, а сама для себя была на последнем плане.
      Накануне кончины, приобщившись святых тайн, за-снула и, проснувшись, подзывает сестру и говорит ей: "Варя, сейчас видела Ивана. Такой веселый и хорошенький. Приходил звать меня: "Пойдем со мною, Лиза, мне там так хорошо, как здесь и понять не можете". Этот сон и за него, и даже и вообще для всех верующих утешителен, а особенно для Натальи Дмитриевны, для которой они оба были так близки.
      Переехали ли вы, наконец, на новую квартиру? Обнимаю вас.
      Е.П. Оболенский - Н.С. Кашкину1
      23 июля 1860 года
      Новое у нас следующее: вчера приехали к нам Нарышкины, Пушкин и вслед за ними Наталья Дмитриевна Пущина. Нарышкин живет у нас, Пущина и Пушкин у Петра Николаевича.
      Е.П. Оболенский - М.М. Нарышкину
      16 мая 1861 года
      Я написал Павлу Сергеевичу и просил его помощи - для размежевания в нашем имении, - я бы помог ему в этом деле в Коростине, а он бы сделал то же в нашем имении. Но не знаю, дозволит ли ему здоровье исполнить эту просьбу - мне кажется, что труд ему не по силам, если он не поправил своего здоровья в течение зимы.
      П.С. Пушкин - Н.Д. Фонвизиной
      9 июня 1862 года, Коростино
      Спасибо тебе за письмецо твое от 19 мая, мой сердечный друг Наталья Дмитриевна, и за исполнение моей просьбы, отдачу процентных денег брату Михайле. Этим ты избавила меня от хлопот получать их в Алексине, что без сестры, которая была в отлучке, было бы затруднительно для меня.
      Недоволен я только тем, что ты не хвалишься, друг мой, своим здоровьем, или, лучше сказать, жалуешься на свои глаза. Да подаст тебе милосердный Господь со всеми другими милостями и в этом надежную помощь Сам или через благословение естественных, созданных им на пользу человека средств. Советую делать побольше движения на вольном воздухе и проч.
      От Беляева Александра не так давно получил письмо. Он почти совсем устроил все по новому положению, которое и владельцу доставляет почти тот же доход, и крестьяне устроились выгодным для них образом. Доверитель его Нарышкин так был им доволен, видно, за его долговременное управление, что подарил ему 30 тысяч серебром, т. е. обеспечил будущность его семейства. Видимо, ему благословление Божие за его постоянную восторженную благодарность к Богу за все.
      П.С. Пушкин - М.М. Нарышкину
      12 июня 1862 года
      Спасибо тебе за твою грамотку, любезный друг мой Михайла Михайлович. Очень бы хотелось и мне с вами повидаться, - но не знаю, как здоровье дозволит. Ушиб мой долго не давал мне даже ложиться без болезни на том и другом боку.
      Прочее же здоровье, хотя против прежнего и поправилось, но все ещё не совсем. Ездить в экипаже ещё никуда не пробовал.
      Не виделись ли вы с Евгением? Он, кажется, в начале июня собирался в сестрину деревню, и я все поджидал его. Видно, проехал прямо, не завернув в Тулу. Вероятно, вас не объедет.
      Затем прости на этот раз, любезный друг. До желанного свидания. Христос с тобою. Обнимаю тебя крепко и у добрейшей Елизаветы Петровны целую ручку и остаюсь любящий тебя старый друг
      Павел Б. - Пушкин.
      И.И. Горбачевский - Д.И. Завалишину
      Июнь 1862 года
      Бобрищев-Пушкин наш меряет землю для крестьян и помещиков, сам своими руками сделал себе планшет, деревенский кузнец сделал ему алидад с двумя отверстиями и волоском, совершенно верный и пригодный для межевания; помещики и крестьяне ему платят за десятину 15 коп. серебром и дали ему отмерить более 15 тысяч десятин. Оболенский все это сам видел, как он и пишет ко мне.
      Анна Васильевна Розен - Елизавете Петровне Нарышкиной
      22 марта 1865 года
      Как невыразимо горестно было получить весть о кончине лучших христианских друзей наших, не в силах передать мое слабое перо.
      С получением почты так тяжело и грустно - нет писем от лучших друзей. С Евгением Петровичем1 мы были в постоянной переписке. Павел Сергеевич по болезни редко стал писать. Сестра Марья Сергеевна мне писала от него последнее письмо к нам 1 августа.
      Конечно, это себялюбие оплакивать такие христианские души. Они после страданий и борений земных наслаждаются высшим блаженством у престола Вышняго, и своими молитвами не забывают и нас, оставшихся в юдоли плача.
      "Павел Сергеевич ушел от нас"
      В последние годы Павел Сергеевич часто уезжал из Коростина в Москву или в подмосковное Марьино в гости к Н.Д. Фонвизиной. Для Николая, остававшегося на попечении сестры Марьи Сергеевны и брата Петра, вместе придумывали какой-то предлог - больной не любил отъездов Павла. И Маше с Петром было грустно в его отсутствие, но они понимали: он устал за целую жизнь нянчить беспокойного Николая. Знали - эти выезды, иногда на 2-3 месяца, - самая большая его радость и праздник общения с лучшим, ближайшим другом Натальей Дмитриевной, отдых от все больше одолевавших его болезней.
      Им всегда казалось, что возвращается он поздоровевшим и помолодевшим, хотя и чуть грустным.
      ...Его физическое тело, кажется, самым натуральным образом отделилось от него. Он видел свою полную и все же статную фигуру - она неторопливо двигалась: вы-шла из коляски, рука поправила прическу. Затем руки его стали пожимать руки братьев, лицо приблизилось к сестре для поцелуя, губы двигались и улыбались, произнося какие-то ласковые приветственные слова.
      А сердце, душа - все духовное существо его было в Марьине у Фонвизиной, губы сохраняли ощущение мягкости её маленькой пухлой ручки, на лбу ещё горел прощальный её поцелуй.
      "Да, я там, там", - убеждал он себя.
      - Готова твоя комната, Павлуша, - вдруг донесся до него ласковый голос сестры.
      - Да, да, - рассеянно произнес он. - Так прикажи сразу туда саквояж мой занесть.
      - Отнесли уж, - удивилась Маша. - Идем обедать...
      Нам не дано многого узнать о П.С. Бобрищеве-Пушкине. Почти неизвестны детство, отрочество, юность. Лишь сообщенное самим Павлом Сергеевичем на следствии (далеко не полное и не подробное), знаем о службе во 2-й армии и участии в деятельности тайного Южного общества. Не более как пунктиром обозначены 30 лет его жизни в Сибири - на каторге и на поселении, и точно так же последнее девятилетие на родине. Только письма его к друзьям приоткрывают несколько внутреннюю и событийную завесу. И то немного. Письма его - этакие эпистолярные айсберги: в них скрыто много более, чем рассказано. Может быть, будущее доберется до глубин.
      И только уход его - такой же многострадальный, как вся его жизнь, суждено узнать нам в подробности. Скольким людям облегчил Павел Сергеевич горестный уход из мира землян - не счесть. Только в декабрист-ском своем семействе он скрашивал последние дни и часы А.П. Барятинского и С.Г. Краснокутского, Ф.Б. Вольфа и И.И. Пущина, близкого ему сибиряка Д.И. Францева.
      И теперь с ним самим, в последние его земные сроки, были друзья, а неотлучной заботливой сиделкой - его любимая, сестра, друг, мать и вечная, как он считал, в предстоящих ему мирах духовная супруга Наталья Дмитриевна. Все дни болезни и в последние минуты была с Павлом Сергеевичем и Марья Дмитриевна Францева, девочка, выросшая у него на глазах и ставшая добрым другом и ему, и Фонвизиным, и другим декабристам, которой мы из дали времен низко кланяемся, что одарила потомков записками о декабристах, в том числе и о П.С. Бобрищеве-Пушкине, о последних его минутах.
      "В один из приездов к ней (Фонвизиной-Пущиной. - Авт.) он сильно заболел; сначала думали, что скоро поправится, но болезнь день за днем увеличивалась. Медицинские средства мало помогали. Явилась какая-то особенная сухость во рту, с большим трудом он мог пропускать пищу. Болезнь быстро шла вперед. Дыхание с каждым днем становилось затруднительнее. Видимо для всех было, что жизнь его угасала. Написали в деревню к его родным, ждали ежедневно их приезда. Он и сам начинал сознавать свое положение, но желание увидеть любимую сестру и братьев отдаляло от него мысль о близости смерти.
      Не видав его несколько дней, я поражена была страшной переменой, происшедшей в нем. Печать смерти видимо лежала на нем. Я осталась ночевать и ночью сидела вместе с Натальей Дмитриевной у постели почти умирающего больного; она мне тихо говорит: "Предложи ему приобщиться св. тайн, сама я боюсь ему сказать, чтобы не испугать его". Оставшись одна с больным, вижу, дыхание у него становилось затруднительнее, так что при дыхании он втягивал почти всю нижнюю часть лица в себя, прося воздуха. Мечась по кровати, страдалец восклицал:
      - Что же это такое? Чем же это все кончится?
      Предсмертная агония, видимо, началась у него. Зная хорошо его глубокую набожность и непривязанность к земному, меня невольно смутила мысль: неужели он боится умирать и настолько не осознает своего опасного положения, что не может покориться предстоящей смерти? Собравшись с духом, подошла к нему и прямо спросила его:
      - Павел Сергеевич, неужели вы, будучи всегда таким преданным Господу, боитесь смерти? Сообщитесь в св. тайнах с Господом и предайтесь ему на жизнь и на смерть. Вам будет легче.
      Он выслушал меня очень серьезно и, углубившись несколько в себя, отвечал тихо, но так же серьезно:
      - Нет, я не боюсь смерти.
      - Не послать ли за священником, чтобы он пришел с св. дарами? обрадовавшись, продолжала я.
      Он, снова углубившись внутрь себя и так же тихо и серьезно ответил мне:
      - Нет, я сегодня ещё предан земле.
      Было ясно, что он ждал сестры с братьями, о которых часто спрашивал, не приехали ли они.
      - А завтра день решительный, жизнь или смерть предстоит мне.
      После этих слов он успокоился и даже как будто забылся. Пришла Наталья Дмитриевна, я передала ей наш разговор. Очнувшись, больной сам стал просить Наталью Дмитриевну:
      - После ранней обедни завтра пошлите, пожалуйста, карету за священником, чтобы он обеденными св. дарами приехал приобщить меня.
      К концу ночи ему стало очень дурно, страдал жестоко; но, сколько мы ни уговаривали его, не дожидаясь утра, послать за священником с запасными дарами, он не соглашался, хотя были такие тяжелые минуты, что ему самому казалось, что не доживет до утра. Однако выдержал эту борьбу страшную, говоря, что если б согласился, то это было уже с его стороны признаком маловерия. Что он хотел сказать этими словами, осталось тайной. Не было ли ему такое видение или предчувствие, что раньше утра он не умрет?
      Тотчас по окончании ранней обедни приехал священник с св. дарами и прямо с чашей в руках вошел к нему. Больной с радостью встретил св. дары, исповедовался и приобщился св. тайн в полной памяти, после чаю успокоился, душевное томление прекратилось, благодарил нас, а к 12 часам дня физические его страдания стихли, дыхание делалось короче и менее мучительно, в глазах начало выражаться остолбенение, хотя видно было, что взгляд не терял ещё ни своей ясности, ни сознательности. Говорить перестал. Все мы окружили умирающего, я поддерживала рукой голову его, лежавшую на подушке. Казалось, что вот ещё один вдох, жизнь улетит, но взор, хотя остановившийся уже, не терял ещё своей выразительности. Вдруг умирающий, точно собрав последние силы, потянулся, сжав крепко глаза и губы, и на лице изобразилась такая болезненная мука, будто ему делали страшную операцию. Это продолжалось не более минуты".
      ...Боль будто застыла на одной мучительной ноте вот уже несколько часов. Вдруг она резко и невыразимо остро пронзила всего его, каждую клеточку, перехватила дыхание, подавила голос. Измученный страданиями тела мозг ясно и отчетливо сказал: "Ухожу". И тут боль исчезла, стало легко и просторно телу, мозгу, мыслям, которые оказались и не мыслями, а зримыми образами, картинками яркими, отчетливыми и неожиданно знакомыми до мелочей - предметов и оттенков ощущений, до звука шелестящих на летнем закатном солнце листьев тополя. Только они могут так шелестеть! Да ведь это его любимый тополь у окна детской дома, в Егнышевке! Вот и сам дом - будто искусным резцом выточенный из одной гигантской серебристой липы. И крики играющих в лапту братьев.
      "Это же детство мое!"
      - Павел Сергеевич ушел от нас, - услышал он из своего далека любимый, но ставший старческим голос.
      "Да, я ушел, через светлое свое детство. Чтобы узнать, все узнать! Чем помог я этой вечно страдающей земле, людям - своими муками, своим самоотречением, своей любовью несказанной. Помог ли?.."
      Тебе, читатель, потомок и декабриста Павла Бобрищева-Пушкина и его друзей, отвечать на этот вопрос. Где бы ни жил ты и к какой земной нации ни принадлежал. Потому что декабристы - не российские только сыны, они дети Планеты.
      "Скончался Павел Сергеевич на масленице, 13 февраля, в 3 часа дня 1865 года, - заканчивала М.Д. Фран-цева рассказ о кончине П.С. Пушкина. - Минута смерти была очень торжественна. Чувствовалось, что совершалась какая-то невидимая тайна между душой и Богом. Тело покойного ещё долго оставалось теплым. Товарищи-декабристы, тут присутствовавшие, сами обмывали его. К 8-ми часам вечера была первая панихида, во время которой приехала сестра его с братьями. Горесть их была безгранична..."
      Марья Дмитриевна не называет имен декабристов, провожавших Павла Сергеевича в последний путь. Думается, можно с уверенностью сказать, что были это самые близкие из остававшихся в живых героев 14 декабря и очень его любившие Е.П. Оболенский, П.Н. Свистунов, М.И. Муравьев-Апостол, А.П. Беляев, И.В. Киреев, А.Н. Сутгоф.
      Не могли не присутствовать на похоронах сын покойного И.Д. Якушкина Евгений Иванович, жена Свистунова Татьяна Александровна, сестра Оболенского Наталья Петровна.
      Н.Д. Фонвизина и М.Д. Францева воспринимались как родственницы Павла Сергеевича, сестры. Родная же его сестра, Марья Сергеевна, которую многие поколения потомков Бобрищевых-Пушкиных называли ангелом доброты и которая жизнь свою посвятила сначала больным и старым родителям, а потом братьям, видимо, трагичнее и острее всех восприняла потерю самого любимого из братьев.
      Она пережила его всего на три года.
      Сохранившееся письмо её к Е.П. Нарышкиной наполнено не только болью утраты, предчувствием грядущих бед - в нем трагизм гибели когда-то теплого и многолюдного родового гнезда, разоренного всего одним человеком самодержцем Николаем I.
      "20 марта 1865 года
      Обрадовали вы меня очень вашим письмом, почтеннейшая и многоуважаемая Елизавета Петровна. Бог вас наградит за участие ваше в нашем горьком положении. Я доехала благополучно. Тяжело было взойти туда, где я жила счастливо с моим другом, и свидеться с братьями также было нелегко, а с Николаем должна была принять веселый вид и наговорить ему разных небылиц. Он, мой голубчик, в мое отсутствие очень скучал и даже хотел ехать меня отыскивать.
      И что странно, до получения моего рокового письма он, по обыкновению рассуждая сам с собою, говорит со слезами на глазах: "Ну, конечно, умер, что же делать - умер!" А потом, когда было получено мое письмо с горькою вестью, он спрашивает, со слезами же: "Ну, что получили?" Ему отвечали, что ничего не получали и даже не знают, об чем он спрашивает. Так и до сих пор ему ничего не говорим о нашем горе. Заметил, однако, что у нас в церкви поминают Павла, хотя и замаскировывают это дорогое имя несколькими именами. По временам плачет, только без нас, а между тем все спрашивает, что брат не едет.
      Мы отвечаем, вероятно, зима мешает или что другое. Так время и идет, а между тем он, может быть, попривыкнет к отсутствию нашего печального друга. Вся эта обстановка горька, дорогая моя Елизавета Петровна, но что же делать, должно необходимо покориться силе Господней, она велика и свята. Кто может ей противиться и какую от того получит пользу? Понесу мой тяжелый крест с помощию Божею до тех пор, пока Господу неугодно будет снять его с меня. Это, кажется, не замедлит, ибо гланда моя не предвещает мне долгой жизни, хотя она, кажется, и поменьше стала немного, но это ничего не значит, ежели разобью эту материю в этом месте, она бросится в другие или разойдется по всем членам. Впрочем, я принимаю кровоочистительное лекарство, может быть, поможет, только долго лечиться не могу, не по моим средствам и обстоятельствам, операцию делать боюсь, и для чего это? Человек должен умереть, лечившись, и не лечившись - смерть не обойдет. Так лучше даром умереть, чем за деньги, которых нет. Вот мои ожидания, на которые с спокойствием гляжу.
      Дитя мое милое Николая только жалко, лишится своей няни, впрочем, ежели Господь определит положить конец моей жизни, да будет Его святая воля, устроит и Николая, не даст ему погибнуть. Все братья любят его, не оставят его и без меня, да и теперь без братьев - что бы я стала с ним делать.
      Вот как я распространилась, во зло употребляю вашу доброту, добрейшая Елизавета Петровна. Впрочем, вы сами желали, чтобы я сообщила вам все до нас касающееся. Я вот разболталась, а того ещё не сказала, что я очень рада, что гомеопатия вам помогла. Она только, неблагодарная, моему голубчику Павлу не помогла, а он так любил ее...
      Приношу вам искреннее мое почтение, равно и от братьев моих, и позвольте надеяться, что уделите хотя маленькое местечко в памяти вашей навсегда уважающей вас
      Марье Б. - Пушкиной".
      У подножия годов 1800-х
      Долгие и, надо сказать, счастливые разыскания в архивах, музеях, библиотеках Москвы, Петербурга, Сибири эпистолярного, мемуарного, литературного наследия Н.С. и П.С. Бобрищевых-Пушкиных, имена которых история навсегда скрепила определением "декабристы", завершились. Пришло время посетить их родовое имение Егнышевку, что в Алексинском районе (уезде) Тульской области (губернии). Готовясь к путешествию, я волновалась: знала, что отправляюсь в век прошлый, к самому подножию годов 1800-х. Видимо, поэтому не смутил меня современный вид пятиэтажного типового строения, где нынче дом отдыха "Егнышевка", множества домов, домиков и таинственных коттеджей на территории помещичьей усадьбы. (Позднее узнала, что масса организаций и проворных администраторов, от огромной земли бывшего имения Бобрищевых-Пушкиных "откусывая" буквально по кусочку, строили кто что и для кого сумел.)
      Я настырно искала вход в век XIX. И нашла. Им оказался неплохо сохранившийся хозяйственный двор имения. Вот каким увидела я его в 1989-1990 годах.
      Справа, обособившись и не потеряв горделивого вида от более полувекового небрежения коллективного владения, высился двухэтажный дом управляющего имением. Он строго глядел на большой, тоже двухэтажный, но ниже, чем он, дом прислуги. Слева начинался каретный сарай, который торцом упирался в каменный, основательной постройки погреб. Погреб венчала кокетливая башенка - её форма и оконные прорези, видимо, должны были напоминать о существовании в мире готики. Башенка эта очень украшала двор. Выше - весь двор располагался на горе и был чуть покатым - шли в ряд большая конюшня, амбары и в отдалении остатки какого-то строения - я решила, что там могла быть кузница. Но где же барский дом? Вспомнив планировку имений XVIII-XIX веков, безошибочно оказалась у двухэтажного строящегося здания на высоком фундаменте. Старожилы рассказывали: "Именно на этом месте был господский дом - только фундамент остался от него. Сам же дом в 1941 году по чьей-то инициативе, опасавшейся неприятеля (он сюда так и не дошел), был взорван. А до войны все годы советской власти в нем был санаторий для командиров Красной армии".
      Дом стоял на вершине высокой горы над Окой. Подъездная - для экипажей - дорожка отделяла его от небольшой лестницы с мирно лежащими на её парапетах львами. Их вполне благодушные морды смотрели на парк. А за ними, в центре круглого и яркого когда-то цветника, располагался небольшой фонтан. Цветник с двух сторон огибали широкие и густые липовые аллеи, почти скрывая планировку огромного парка слева и справа от дома1.
      Аллеи приводили к лестнице, ведущей вниз, к реке. Из окон дома, особенно с балкона мезонина, открывался чудесный вид на парк, цветник, а за ним - далеко внизу - был виден изящный изгиб Оки и заливные луга на другом, низком берегу. Виден был и тройной, как бы ниспадающий к реке зеленый каскад. На фоне низко скошенной изумрудной травы выделялись темные хороводящиеся ели, в каждом из трех каскадов четко повторявшие рондо цветника.
      ...В историко-этнографическом музее г. Алексина - бывшего уездного города - удалось разыскать мемуары внучатой племянницы Павла Сергеевича М.А. Крамер. Написанные несколько "рвано", не всегда хронологически выдержанные, они содержали много такого, о чем я и не подозревала.
      И вот теперь я, то сидя на камне у Оки, то принимаясь ходить по берегу, жадно читала записки Марии Александровны, которые она назвала "Из семейной хроники".
      Совершенным откровением стали для меня подробности родословной декабристов. Я знала (из Общего гербовника Всероссийской империи), что предок Бобрищевых-Пушкиных - тот же, что у А.С. Пушкина:
      "Во дни княжения святого и благоверного Великого князя Александра Невского из Седмиградской земли выехал знатной славянской фамилии муж честен Радша. От сего Радши произошли Мусины-Пушкины, Бутурлины, Кологривовы, Неклюдовы и иные фамилии.
      Потомок Радши, Григорий Александрович Пушка, имел правнука Ивана Алексеевича Бобрища-Пушкина, который был у Великого князя ловчим Тверским. Равным образом и другие сего рода Бобрищевы-Пушкины российскому престолу служили стольниками, воеводами и в иных чинах и жалованы были от государей поместьями. Все сие доказывается справками разрядного Архива и Вотчинного департамента, означенными в копии с определения Московского дворянского депутатского собрания о внесении рода Бобрищевых-Пушкиных в родо-словную книгу в 6-ю часть древнего дворянства"1. Но оказывается, в жилах Павла и Николая Бобрищевых-Пушкиных текла не одна славянская кровь. М.А. Крамер сообщает:
      "В XVIII веке Павел Сергеевич, прадед моего отца, привел в семью жену из рода Баратовых. Ее отец - князь Надар Баратов - был грузин. Он приехал в Россию в свите грузинского царя Вахтанга и остался служить в России. Как многие грузины, он был долгожителем. У нас был его портрет в мундире Петровских времен, нарисованный, когда Баратову было 90 лет. У него были совершенно черные волосы и брови (не крашеные) и, по рассказам, целы все зубы. В этом возрасте у него сделался карбункул. Ему сказали, что необходима операция, иначе смерть. "Пожил, и хватит", - сказал он, отказался от операции и умер от заражения крови.
      От него семья Бобрищевых-Пушкиных получила характер, свойственный южанам: горячность, вспыльчивость, способность увлекаться и типичную же для южан внешность: очень темные (у большинства черные) волосы, темные глаза, круглые брови, большой нос с горбинкой, у мужчин - густая борода".
      Были в "Хронике" и некоторые подробности о родителях декабристов. Официальные источники свидетельствуют, что Сергей Павлович родился в 1760 году. О молодых его годах почти ничего не известно, но, по традиции рода, его, видимо, с раннего детства, определили в корпус. О зрелой жизни - лишь скупые строчки Формулярного списка "начальника 4-го пешего казачьего полка Тульского военного ополчения полковника Бобрищева-Пушкина февраля 20 дня 1814 года:
      Полковник Сергей Павлов сын Бобрищев-Пушкин... был сержантом (1781), капитаном (1793), майором (1797), подполковником (1800) - служил в полках: лейб-гвардейском Преображенском, в конце службы - переведен в Рыльский мушкетерский полк. В Тульском ополчении был начальником 4-го пешего казачьего полка - "на службу избран дворянством, в своей губернии был командиром оного ополчения".
      В графе "Участие в походах" сказано:
      "В 1790 году в походе против шведов находился. В 1812 году по первом воззвании монарха дворян на службу 2 августа избран дворянством и высочайше утвержден полковым начальником 4 пешего казачьего полка Тульского военного ополчения, который полк, менее чем через 2 недели сформирован, охранял правый берег Оки от неприятеля и от мародеров", "которых немалое число поймано и доставлено к начальству. С 14 ноября выступил с полком из губернии вслед за действующею армиею".
      Известно также, что Сергей Павлович участвовал в боевых действиях армии до февраля 1814 года.
      И вот теперь М.А. Крамер дополняет:
      "Женился Сергей Павлович поздно. В конце XVIII ве-ка, будучи уже в чинах, холостой, жил в Москве. Однажды в церкви он увидел барышню, которая ему очень понравилась. Он постарался узнать, кто её родители, а тем временем продолжал ходить в церковь и любоваться девушкой. Он узнает, что её имя Наталия. "Был у обедни у Б. Вознесенья (большой собор между Б. и М. Никитской), - писал он в своем дневнике, - видел ангела Натали"1.
      Узнав, что она из дворянской семьи, "хорошей", как тогда говорили, что у её родителей есть имения в Тульской губернии и что фамилия их Озеровы, он знакомится с ними, делает предложение и получает согласие.