Эпилог этой истории - в двух фрагментах из писем П.С. Бобрищева-Пушкина к И.И. Пущину.
      10 мая 1843 года
      Не читали ли вы, между прочим, кажется, в 42-м но-мере "Московских газет" об издании Паскаля, но только не нашего перевода - Ивана Бутовского (переводчика "Крестовых походов" Мишо)? Я сначала полагал, не хитрость ли это, но тут переведены все мнения Паскаля и об других предметах, о геометрии и даже жизнь Паскаля. Что делать, что наш перевод опоздал?1 Все-таки я рад, что будет издана эта книга, которую я люблю...
      1 ноября 1843 года
      Если я не говорил вам своего мнения о переводе Бутовского, то, конечно, не по скромности, а так - не пришлось. Перевод очень плох и хуже нашего. Жизнеописание недурно, и потому, может быть, что Бутовский занялся им сам. А перевод решительно принадлежал какому-нибудь школьнику, переводившему с печатного листа.
      Через 13 лет после смерти П.С. Пушкина, в 1878 го-ду, ещё раз вспомнилась история его перевода "Мыс-лей" Б. Паскаля - в переписке его друга декабриста П.Н. Свистунова и Л.Н. Толстого.
      Как известно, Лев Николаевич задумал написать роман о декабристах.
      Видимо, Лев Николаевич в этой связи заинтересовался и личностью П.С. Бобрищева-Пушкина, его религиозным мировоззрением и подвижнической жизнью, его литературным творчеством, и в частности переводом "Мыслей" Паскаля, а также трактатом о происхождении человеческого слова. Свидетельство тому переписка Л.Н. Толстого с П.Н. Свистуновым1. Известно, что Толстой отказался от мысли напечатать перевод П.С. Пушкина, так как в свет уже вышли "Мысли" под редакцией П. Фожера, затем Ш. Луандра, позднее П. Перова, через четыре года - С. Долгова (1892).
      История перевода П.С. Пушкиным Паскалевых "Мыслей" интересна не только как значимая страница его жизни и творчества, но и как важный этап его духовного становления. Он будто соприкоснулся с родной душой, близким ему духовным миром и обрел единомышленника, друга, опору.
      "Вот Паскаль умер двести лет тому, а я живу с ним одной думой, - что может быть таинственнее этого? Вот эта мысль (которая была переведена из Паскаля. - Авт.), которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя!.. Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!.. И так через эту мысль он соединяется не только со мной, но с тысячами людей, которые её прочтут".
      Это слова не П.С. Пушкина, а Л.Н. Толстого. Их записал секретарь В. Булгаков в 1910-м - последнем году жизни писателя.
      Какая это была мысль? Может быть, такая: "Все тела, небесная твердь, звезды, земля и её царства не стоят самого ничтожного из умов, ибо он знает все это и самого себя, а тела не знают ничего.
      Но все тела, вместе взятые, и все умы, вместе взятые, и все, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия - это явление несравненно более высокого порядка".
      Думается, Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин безоговорочно подписался бы под словами Л.Н. Толстого, так как всякая из Паскалевых мыслей передавала суть его философских, религиозных, этических устремлений, а в целом "Мысли" отражали духовное его кредо. Павлу Сергеевичу не суждено было прочитать "Идиота" Ф.М. Достоевского (роман вышел через три года после его смерти - в 1868 году), не дано было узнать, что князь Мышкин выскажет его заветную мысль: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества". Но если бы и прочитал, то понял, что это отголосок мысли Б. Паскаля. А мы, в своем XXI веке, вопрошаем: явился бы герой Достоевского именно таким, не будь встречи на каторге Федора Михайловича с декабристами и их женами?..
      Гомеопат
      Иван Иванович Пущин, в котором до конца дней не старел озорной лицеист Jeannot (Жанно-Иванушка), даже по лицейским меркам был большим мастером придумывать прозвища. Они прочно "прирастали" к человеку, потому что в них уживались веселое добродушие и меткость. Некоторых товарищей по изгнанию он также "одарил" прозвищами: П.Н. Свистунов - Лебедь, А.И. Якубович - Бабака, Е.П. Оболенский - Рюрик и т. д.
      П.С. Пушкин оказался "богаче" всех: Иван Иванович дал ему целых три прозвища. Они соотнеслись с разными периодами жизни Павла Сергеевича. В казематские, а затем первые поселенческие годы, когда, погруженный в религию, он соблюдал все церковные установления, и особенно посты, усугублявшие природную худобу, Пущин нарек его Астральным духом. В письмах Пущина того времени то и дело мелькает это прозвище.
      "Конечно, мне и Евгению (Е.П. Оболенскому) хотелось бы быть с Фонвизиными и Астральным духом, но не в губернском городе", - писал И.И. Пущин И.Д. Якушкину 21 августа 1842 года, когда хлопотал о переводе из Туринска в другой город на поселение.
      В конце красноярской ссылки Павел Сергеевич стал полнеть. Он считал, что это "от тоски", как писал Н.Д. Фонвизиной уже в 50-х годах. В письме к В.Л. Давыдову в Красноярск 10 мая 1840 года П.С. Пушкин так передает впечатление от нового своего облика по приезде в Тобольск: "Все здешние нашли, что вы меня, как быка, в Красноярске откормили. Наталья Дмитриевна, увидев меня, просто расхохоталась, что я заплыл жиром. Здешние хлеба тоже идут мне впрок, сохрани только Бог от такого брюха, как у Артамона Захаровича..."1
      Стремительная полнота П.С. Пушкина стала предметом удивления и шуток декабристов: "П.С. здоров и все продолжает тучнеть..."
      "П.С. вам кланяется - он здоров и ещё потолстел" (М.А. Фонвизин - И.И. Пущину, март - апрель 1841 года).
      "Наш добрый оригинал неимоверно потолстел. Странно видеть ту же фигуру в виде Артамона" (И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому, 16 мая 1841 года).
      Но думается, не тоска и не пища были тому причиной: вступила в силу "ее величество" наследственность. Примерно в это же время стал полнеть и Николай Сергеевич. М.А. Крамер в "Семейной хронике", перечисляя родовые признаки мужчин Бобрищевых-Пушкиных, отмечает и полноту, даже тучность в зрелые годы, приходящую на смену худобе юных лет.
      И.И. Пущин не преминул придумать другу новое прозвище - Кит: "...Заветное дело сердечное недоступно для других. Это как будто какой-то тайник отрадный, боящийся чужого дыхания. До сих пор он только Киту доступен" (Фонвизиной, 22-29 октября 1856 года). "Наш Кит" - даже друзья-сибиряки величали его так - ласково и одновременно почтительно.
      События конца 40-х годов утвердили третье и окончательное прозвище Павла Сергеевича - Гомеопат.
      В 1848 году в Тобольске вспыхнула эпидемия холеры. "Павел Сергеевич, забывая себя, помогал своею гомеопатией всем и каждому", - писала М.Д. Францева. Ей вторил и И.И. Пущин: "В Тобольске наши помогали больше патентованных медиков, к которым неохотно идут вообще. Особенно Пушкин многих очень спас. Спасибо, что пригодились в это трудное время".
      Так узнаем, что многочисленные таланты П.С. Пушкина в середине 30-х начале 40-х годов пополняются ещё и лекарскими его способностями. М.Д. Францева отмечает, что гомеопатией он стал заниматься именно в Тобольске. Думается, однако, что началось изучение медицины, и более всего гомеопатии, много раньше. А.П. Беляев упоминает, что уже в Верхоленске - месте первого поселения П.С. Пушкина, а это 1833 год, он успешно врачевал местных жителей. Но тогда врачевал от случая к случаю. Видимо, всерьез занялся изучением медицины в Красноярске. Причем теоретические курсы он постигал по медицинским пособиям, книгам, лечебникам. Скорее всего, и способом приготовления гомеопатических лекарств овладел с помощью книг. При этом не случаен выбор Павлом Сергеевичем гомеопатии. Ведь на лечение патентованными средствами ни у Павла Сергеевича, ни у его - в большинстве бедных пациентов средств не было. Гомеопатический же способ лечения - хотя была сложной для Павла Сергеевича технология приготовления лекарств - не требовал больших материальных затрат, богатейшая флора Сибири - настоящая фитолаборатория. Скорее всего, какие-то местные жители, может быть дети, заготавливали для П.С. Пушкина лекарственные травы.
      И все же, как ни талантлив был Павел Сергеевич, думается, без помощи опытного и хорошего врача-наставника он вряд ли отважился бы на постоянное практическое врачевание.
      Надо сказать, что некоторые декабристы ещё в казематах Читы и Петровского завода навыками врачевания овладевали с помощью единственного профессионального медика среди декабристов Ф.Б. Вольфа. Он в "каторжной академии" читал курс лекций по медицине. Его прилежными учениками в практической медицине были А.Ф. Фролов, А.З. Муравьев. Практическим - самым необходимым - навыкам обучал Фердинанд Богданович и других: все понимали, что на поселении им придется - в большей или меньшей степени - заниматься врачеванием, и видели в этом не только необходимость, но и гражданский долг. "В Сибири, - писал декабрист А.Е. Розен, - мало докторов, по одному на округ в 40 тысяч жителей, на пространстве 500 верст".
      В книге "Декабристы-туляки" (Тула, 1977) высказывается достаточно определенная мысль, что Павел Сергеевич учился врачебному делу именно у декабриста Ф.Б. Вольфа, талантливого врача, услугами которого пользовались не только товарищи, но и комендант острога С.Р. Лепарский, и местное население, и все, кому нужна была его помощь (в 1836 году по выходе из острога ему даже было разрешено ввиду недостатка в крае медиков заниматься врачебной практикой).
      Декабристы пользовались богатой библиотекой Вольфа, состоящей из книг по медицине, биологии, фармакологии, химии. Регулярно ему доставляли периодические русские и зарубежные журналы. В том, что такая библиотека появилась, "повинны" прежде всего "ангелы-жены" - М.Н. Волконская и А.Г. Муравьева (позднее, уже в годы поселенские, библиотеку эту пополнял Никита Михайлович Муравьев, с которым Ф.Б. Вольф жил вместе в Урике, - у самого Фердинанда Богдановича средств на книги не было).
      Однако все говорит за то, что прослушанным общим курсом Вольфа медицинские познания Павла Сергеевича в казематский период и ограничились. Учителем его в гомеопатии был не Вольф. И вот почему. В те пять лет, что Вольф и Пушкин были одновременно в каземате (то есть с 1827-го по 1832 год), Павел Сергеевич был занят, как мы знаем, преподаванием математики, литературным творчеством, рукодельным мастерством, хозяйством декабристской артели. Когда же П.С. Пушкин уезжал на поселение в 1832 году, Фердинанд Богданович, осужденный по 2-му разряду, как один из руководителей Южного общества, оставался в каземате Петровского завода до 1835 года, а затем вместе с братьями Никитой и Александром Муравь-евыми поселился в с. Урик Иркутской губернии и жил там до 1845 года. То есть П.С. Пушкин и Ф.Б. Вольф не видятся более 10 лет, и нет никаких доводов в пользу того, что они в эти годы переписывались. Только после смерти Н.М. Муравьева Ф.Б. Вольф в феврале 1845 года переезжает в Тобольск.
      А к этому времени Павел Сергеевич уже не только освоил гомеопатию, но и прославился успешным врачеванием. Кроме того, нет свидетельств, что Ф.Б. Вольф кого-либо пользовал гомеопатическими средствами. Нет, не Вольф был лекарским учителем П.С. Бобрищева-Пушкина. Тогда кто же? В Верхоленске такого врача быть не могло, видимо, способ лечения (когда обстоятельства и глушь заставили Павла Сергеевича исцелять больных) определился сам. Он сам не верил в химические препараты и не пользовался ими (об этом есть несколько упоминаний в его письмах).
      Скорее всего, планомерное изучение медицины пришлось на времена красноярского поселения. Сама же врачебная практика сначала вряд ли носила регулярный характер, хотя от помощи ближним, особенно неимущим, он никогда не отказывался.
      Следовательно, ещё до переезда в Тобольск Павел Сергеевич приобрел теоретические знания и практические навыки. В Тобольске он очень подружился с доктором Гаврилой Марковичем Дьяковым. И думается, именно у Дьякова учился. Талантливый врач, прекрасный диагност и целитель, Гаврила Маркович привлекал П.С. Пушкина ещё и необыкновенной добротой, глубиной и разносторонностью познаний, даже милой чудаковатостью.
      Позднее, в 1841 году, Павел Сергеевич вместе с Фонвизиными помогал доктору устроиться городским лекарем в Омске - в силу каких-то интриг Дьякову было отказано в этом месте.
      С именем Г.М. Дьякова связана любопытная история врачевания И.И. Пущина, освобожденного с каторги в 1839 году. Его отправили на поселение в Туринск. Город этот решительно не понравился Ивану Ивановичу, да и первый год, как у всех декабристов, вышедших на поселение, был нелегким - он отчаянно хандрил и хворал. Павел Сергеевич, узнав о нездоровье Пущина, велел подробно описать симптомы болезни, убеждая, что в Тобольске есть врач, который непременно ему поможет. И действительно, заочно Дьяков поставил точный диагноз, прописал и даже составил сам ему лекарства, но главное - велел соблюдать жесточайшую диету. С ребяческим упрямством не желал Пущин следовать этим предписаниям, не веря ни в искусного лекаря, ни в его снадобья. "Думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем, я не большой охотник до заочного лечения", - писал он М.А. Фонвизину 14 июня 1840 года.
      Павел Сергеевич же с настойчивостью взрослого, который решил переупрямить непокорного ребенка, в каждом письме спрашивал, начал ли Пущин лечение. Эти препирательства длятся несколько месяцев: Пущин даже жалуется друзьям на настойчивость Павла Пушкина и все пытается "отвертеться" от жестокой для него, любителя хорошего стола, диеты: "Он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю ещё предлагаемого курса лечения", пишет он в том же письме. Но в конце июня болезнь заставляет его сдаться на милость Павла Сергеевича и Дьякова. "Для излечения прошусь на время в Тобольск. Там, по словам Бобрищева-Пушкина, есть опытный хороший доктор, который, может быть, найдет возможность помочь мне чем-нибудь", - сообщает он в письме Е.П. Оболенскому 27 июня 1840 года. Г.М. Дьяков не только "помог чем-нибудь" - он вылечил И.И. Пущина. Не однажды врачевал Гаврила Маркович и самого Павла Сергеевича, для которого процесс лечения был не только избавлением от недугов, но и наглядной медицинской практикой.
      И хотя они жили в одном городе чуть более полутора лет (Дьяков уехал в Омск в начале ноября 1841 года), П.С. Пушкин, видимо, пользовался всякой возможностью поучиться у Гаврилы Марковича, консультировался по различным медицинским вопросам, так как именно в это время гомеопатическая практика самого Павла Сергеевича становится уже регулярной.
      Упоминания о врачебной деятельности П.С. Пушкина в мемуарах самих декабристов нет. Это прежде всего потому, что в их среде врачевание не было делом исключительным: местных жителей лечили почти все декаб-ристы и их жены: А.Е. Розен и его жена Анна Васильевна, А.В. Ентальцев, А.З. Муравьев, И.Ф. Фохт, П.А. Муханов, А.И. Вегелин, М.И. Муравьев-Апостол, Ф.П. Шаховской, А.Ф. Фролов, братья Н.А., А.А. и М.А. Бестужевы и др. А.Е. Розен писал: "Моя домашняя аптечка всегда имела запас ромашки, бузины, камфоры, уксусу, горчицы и часто доставляла пользу. Жена моя лечила весьма удачно: её лекарство, предписания пищи и питья излечивали горячки и труднейшие болезни". Ему вторит И.И. Пущин: "Масса принимает за лекарей всех нас и скорее к нам прибегает, чем к штатному доктору, который всегда или большею частью пьян и даром не хочет пошевелиться".
      Самоотвержение врачей во времена лихолетья всегда было нравственным уроком для сограждан и почти всегда влекло за собой "подобрение" общества.
      Опыт же врачевания и жизни декабристов в Сибири был каждодневным таким уроком. Они не ходили и не входили в народ. Они жили среди народа "благородного, нежного воспитания люди" не гнушались прийти в дом к беднейшему из жителей, помочь, лечить, не думая об опасности для себя, спасти от притеснений местных властей, избавить от незаслуженного наказания и незаконных поборов и т. д.
      Однако не только сотни спасенных стали итогом той тобольской эпидемии. Павел Сергеевич обобщил свои наблюдения, систематизировал симптомы и проявления болезни и написал пособие для медиков, которое озаглавил: "Краткое изложение гомеопатического способа лечения, испытанного во время холеры в г. Тобольске".
      Ценна эта методическая разработка Павла Сергеевича не только тем, что описывает способы врачевания, дающие безусловный лечебный эффект, но и тем, что обнаруживает глубокое понимание природы человеческого организма.
      Фрагмент из "Изложения", который мы приводим, следует за очень обстоятельным и строго систематизированным анализом наиболее типичных проявлений и течения болезни:
      "...Лечение по правилам гомеопатии слишком разнообразно, чтобы его здесь описывать. Ибо припадок полной холеры обыкновенно превращается после реакции в доброкачественную или злокачественную нервную горячку, которая уже не имеет того быстрого хода и требует помощи опытного врача. Впрочем, надобно заметить, что в злокачественной тифозной горячке мало есть надежды на выздоровление, особенно если показались уже пятна, а в доброкачественной, без руководства опытного медика, лучше иногда предоставить окончательное излечение благодетельной природе, чем многосоставному действию наугад употребляемых аллопатических приемов, которых по большей части не может вынести потрясенный до основания организм.
      Гомеопатические лекарства должно сохранять в таком месте, где бы ничего не находилось пахучего, т. е. духов, табаку и прочего; также и при употреблении их надобно непременно избегать этого; в противном случае они не будут иметь силы для действия..."
      Сам же себя Павел Сергеевич, как писал в одном из писем И.И. Пущину, уже в 50-х годах, по скромности природной почитал лишь "обыкновенным практикантом". Суровая самооценка не мешала ему успешно врачевать и по возвращении на родину - родных, знакомых, крестьян.
      Размышляя над успехами гомеопатического лечения Павла Сергеевича, приходишь к мысли, что коренятся они не только в медицинских его познаниях, умелом приготовлении и использовании лекарственных средств. Был во врачевании его тот главный элемент, без которого ни гомеопатический и никакой другой способ не может излечить недуг. Он постиг духовную, нравственную науку исцеления. А она построена на законе любящего понимания. Главное воздействие не в словах, но в качестве и напряженности внутреннего огня целителя, врачевателя. Если слова врачующего не гробовой гвоздь, а луч света, если лекарь внушает и вызывает в человеке благие мысли, его лучшую сущность или удерживает его от порока, если самим им движет любовь к человеку, его врачевание не может не быть благотворным. Бескорыстное служение и сердечная преданность Павла Сергеевича людям были главными его лечебными средствами, гомеопатические же препараты - помощниками.
      Вирш Бобрищева-Пушкина
      В рамки хронологии первых лет сибирского изгнания Николая Сергеевича Пушкина плохо вписывается такая информация из книги "Декабристы-туляки":
      "Город" Среднеколымск состоял из нескольких юрт, церкви, дома исправника и казармы инвалидной команды. Попав в эту заполярную глухомань, Николай Бобрищев-Пушкин старался не падать духом и даже прислал брату бодрое письмо со стихами:
      Вы не печальтесь обо мне,
      Друзья мне сердцем и душою,
      Я незнаком ещё с тоскою,
      Живя изгнанником в стране..."1
      Дата письма и стихов не указывалась, первоисточник тоже. Однако, зная несколько бесспорных фактов, можно попытаться эту дату определить. Известно, что о болезни Николая Сергеевича читинские узники узнают в 1828 году - то есть спустя почти год после её начала, а донесение генерал-губернатора Лавинского о сумасшествии Бобрищева-Пушкина датировано 20 мая 1827 года. Известно также, что Павел Сергеевич, которого из Петропавловской крепости отправляют 27 января, в Читинский острог прибывает 17 марта 1827 года.
      Таким образом, было менее двух месяцев, когда Николай мог бы написать брату. Но Павел, как известно, права переписки был лишен, да Николай и не знал, где находится брат, точно так же, как не знали этого родители. А они первую весточку из Читинского острога ("от госпожи Нарышкиной") получили, видимо, не ранее апреля - мая 1827 года. Николай же, который только от родителей мог узнать место пребывания Павла, к тому времени уже был болен.
      Не исключено, что в какие-то периоды просветления, как тогда, когда он писал Ф.П. Шаховскому или родителям1, он мог бы написать и брату, но стихи исключались2.
      Авторы сборника ссылались на книгу известного декабристоведа В.Г. Базанова "Очерки декабристской литературы" (М.; Л., 1961). Но там был почти дословно тот же текст, что в книге "Декабристы-туляки", и ссылки на первоисточник также нет3.
      Это могло означать: факт давным-давно известен или, что нередко в издательской спешке, источник забыли указать.
      И здесь, что также факт не исключительный, дорога поиска увела в сторону: вместо разысканий уже опубликованного, начались разыскания архивные. Прежде всего писем. Письма в архивах Москвы, Петербурга удалось найти в основном Павла Сергеевича, но ни в одном из них нет и намека на письмо Николая или его стихи. Поиск ничего не дал. Да и не мог дать, потому что не фрагмент, а полное стихотворение, без названия, начинавшееся словами "Друзья! есть наше счастье...", спокойно дожидалось своего времени в антологии "Поэзия декабристов", изданной к 125-летию восстания декабристов (Л., 1950).
      Друзья! есть наше счастье
      Не в здешнем мире в телесах,
      А в страждущих живет душах.
      Пройдет мгновенное ненастье,
      Чтоб нам явить светлее день,
      Когда дойдет до жданной меты,
      Как редкая в картинах тень
      Бросает живость на предметы
      И краски выдает ясней.
      Итак, друзья мои любезны,
      Оставим ропот бесполезный,
      У дародателя людей
      Попросим к подвигам терпенья,
      Надеждой души оживим,
      Доколе в вечные селенья
      Душой свободной не взлетим.
      Блажен, кто в сей земле страстей
      На нивах сердца сеял слезы,
      Тому ни бури, ни морозы
      В день жатвы той не повредят,
      Но к новой жизни возродят
      В скорбях посеянные слезы.
      Вы не печальтесь обо мне,
      Друзья мне сердцем и душою,
      Я незнаком ещё с тоскою,
      Живя изгнанником в стране.
      Благодарю судьбу стократно,
      Не жажду в мире ничего
      И предаюся безвозвратно
      Я в милосердие её.
      И лишь о вас души тревога,
      Лишь одного прошу, немного
      Чтобы спокойны были вы.
      А я из дальней сей страны
      Исполняся святой отваги,
      Одушевлю сей лист бумаги,
      Сыновьим чувством напою,
      На милу родину пошлю.
      Там, усладив разлуку нашу,
      И в вашу горестную чашу
      Хоть каплю радости волью.
      Однако ни письма, ни ссылки на него в антологии не было. Под стихотворением стояли загадочные обозначения времени и места написания: "Чита, 1827 г., Высокое" - и вызывали новые вопросы.
      Как известно, Николай был осужден по 8-му разряду. В 1827 году он был на поселении сначала в Среднеколымске, затем в Туруханске. В Чите же он не только в 1827-м, но вообще никогда не был. По 4-му разряду осужден был Павел, и это он находился в Читинском остроге в этом году. Может быть, Туруханск ошибочно назван Читой? Но Высокое? Какая связь между Читой, отстоящей от неё на тысячи километров Тулой и 1827 годом? Ведь Высокое это село в Тульской губернии, где находилось имение М.М. и Е.П. Нарышкиных. До ареста Нарышкины и Бобрищевы-Пушкины не только дружны, но и знакомы вряд ли были. И значит, братья Пушкины могли быть там только по возвращении из Сибири на родину. В 1856 году! Объяснения загадки не было. Однако комментарий к стихотворению называл, наконец, первоисточник: сборник "Рух декабристiв на Украiнi" (Харьков, 1926). На странице 116, предваряя только что приведенный текст стихотворения, короткая заметка - "Вирш декабриста Н.С. Бобрищева-Пушкина". Подписана она так: "Передал А.А. Рябинин-Скляревский".
      Так как у "передавшего" оказалась "легкая рука" и его информация 20-х годов повторилась в трех изданиях 50-70-х годов, нужно, видимо, познакомить с фрагментами заметки и читателя.
      "Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин был членом тайного Южного общества. После восстания декабристов его осудили по 4 разряду государственных преступников на 10 лет каторги, а потом на поселение... Стихотворение "К друзьям..." он написал в Чите, на каторге, в 1827 году... Вернувшись из Сибири после 30 лет изгнания, он написал это стихотворение в альбом Веры Николаевны Артемьевой (сестра Веры Николаевны - Любовь Николаевна - была замужем за братом декабриста Петром) в 1856 году в селе Высоком, в доме декабриста Нарышкина..."
      Так вот почему под одним и тем же, далеким "сибирским" годом стоят Чита и тульское имение Высокое.
      Однако появились новые сомнения и вопросы: "Почему ни слова не говорится о болезни Николая Сергеевича? Может быть, прежние предположения неверны? Николай Пушкин вполне мог написанное 30 лет назад, тогда ещё здоровым, воспроизвести в альбоме в период болезненного, но спокойного своего состояния?" (И потому казались извинительными погрешности в русском языке в начале стихотворения.)
      Автор заметки точно датирует запись в альбоме: 1856 год. И снова несовпадения. В 1856 году Николай Сергеевич в имении Нарышкиных Высоком был всего один раз - в день приезда на родину из Сибири по дороге в имение сестры Коростино, 30-31 марта. Однако кажется абсолютно нереальным, чтобы именно в этот день он мог что бы то ни было записать. Его больной рассудок был занят трудным вопросом: "Как по дороге в Красноярск "случились Нарышкины" и что это за станция, на которой они встретились?"
      Позднее, обосновавшись в Коростине у сестры, много раз в течение 1856 года в Высоком бывал Павел Серге-евич, но никогда не брал с собой брата приступы непредсказуемого буйства представляли опасность для окружающих. А кроме того, в письмах 1856-1857 годов П.С. Пушкин постоянно упоминает, что Николай не оставил своей "дикой идеи" вернуться в Красноярск. Возвращение на родину, как на то надеялся Павел Сергеевич, не сделало добрых перемен в его болезненном состоянии, и бредовые идеи уживались с реальностями, которые были как бы отражениями бреда. Мир иллюзорный накладывался на реальный так, как диктовала это болезнь. И в этом случае говорить о возможности для Николая Сергеевича полноценной творческой работы (или даже воспроизведения когда-то ему известного) неправомерно.
      Был и ещё один вопрос, на который можно ответить, лишь сопоставляя поэтические творения Н.С. Пушкина, написанные до ареста, со стихотворением "Друзья!..". Бросалось в глаза, что последнее написано в несвойственной ему поэтической манере, иной весь поэтический строй, образная система, вся архитектоника стиха, который к тому же ниже его возможностей стихотворца.
      Николай Сергеевич начал печататься рано: в 1817 году в "Вестнике Европы" было опубликовано первое его стихотворение. Оно называлось "Бессмертие". А ещё раньше, в 1816 году, стихотворные переводы Николая Пушкина печатались в литературном сборнике университетского пансиона "Каллиопа"1. Это была кантата Ж. - Ж. Руссо "Цирцея" и перевод из Флориана "Счастие уединенной жизни", а также оригинальные стихотворения Николая Пушкина: "Довольство и спокойствие", "Утро в деревне". Профессор С.А. Венгеров так писал о литературном дебюте Николая Сергеевича: "Николай Бобрищев-Пушкин выгодно выделяется среди своих товарищей - сотрудников "Каллиопы". Между именами тридцати с лишком юных прозаиков и поэтов, принимавших участие в этом сборнике, не найдется ни одного, сколько-нибудь серьезно себя заявившего в дальнейшей литературной деятельности. Да никто из этих литературных дебютантов и не подавал надежду. Исключением явился только Николай Бобрищев-Пушкин. Он, во всяком случае, обладал из-вестной фактурой. Вот, например, начало перевода из Горация:
      Царей Этрурии потомок, Меценат,
      И светлое вино, и чаши круговые,
      С венками роз, и мастей аромат,
      Тебе на кудри золотые
      И все, все ждет тебя. Спеши, спеши скорей!
      Всегда ли Тибура рассматривать равнины,
      Далекий склон Эзулии полей
      И Тускуланские вершины?..
      Для сравнения вспомним и фрагмент оригинального стихотворения Николая Пушкина "Бессмертие", поражающего неюношеской мудростью и глубиной анализа тех жизненных путей, что 17-летний автор видит перед собой, а также категорическим утверждением своего кредо - быть честным, а значит нравственным гражданином Отечества.
      Куда стремитесь вы в несчастном заблужденьи,
      Ума и чувствий в упоеньи,
      Враги своей великия судьбы?
      Один, презрев грозу пучины разъяренной,
      Плывет через моря за золотым песком;
      Другой, в шуму торжеств, богатством ослепленный,
      Забыл и божество в тщеславии своем;
      Иной искать честей летит на бой кровавый,
      А тот колеблет трон и рушит мир граждан!..
      Безумцы гордые! что громы вашей славы?
      Без добродетели никто не оправдан!..
      Величье, нищета, гремящее названье,
      Бессилие и власть, невежество и знанье
      За гробовой доской один конец найдут.
      И вечный судия, таинственный свидетель
      Всех помыслов людей, не зрит на блеск пустой:
      И в храм бессмертия под кров приемлет свой
      Тебя единую, святая добродетель!
      Разность образного, речевого, стилистического и ритмического рисунка этого стихотворения и "Друзья! есть наше счастье..." налицо, но это не вариации одного и того же поэтического голоса. Это голоса двух, хотя и очень близких по мировосприятию поэтов. Еще больше убеждает в этом лирическое стихотворение Николая Пушкина "Утро в деревне". Вот фрагмент из него:
      В блистательной красе прозрачная река,
      Медлительно течет, чуть плещет в берега;
      Сверкает из-за гор, - и, новыми красами
      Гордясь, любуется окрестными лугами.
      Дрожащие лучи бесчисленных огней,
      Как злато, движутся по зеркалу зыбей.
      Великолепная, приближась полосою,
      Катится - и легла серебряной дугою
      До мест, где близний бор, удвоившись в струях,
      Нахмуренным челом склонился на водах...
      Нет, не Николай Бобрищев-Пушкин автор стихотворения "Друзья!..".
      Совпадения времени написания и времени занесения стихотворения в альбом, указание разряда осуждения, география убеждают: А.А. Рябинин-Скляревский перепутал имена братьев Бобрищевых-Пушкиных.