Вот уже я у них живу с 15 июня. Я передам Катерине Петровне ваш поклон. Она тоже вам кланяется, хотя видела вас только один раз, но не может без восхищения об вас вспоминать, так вы ей понравились.
      Отец Петр, вы знаете, у него в характере есть много ещё ребяческого, он говорит про вас: "Удивительный она человек", а не видит, что удивительный и он человек.
      Благодарю вас, милая Наталья Дмитриевна, за намерение ваше попросить Фалькенберга о нашем переводе, но, если бы можно было заставить сказать об этом Бенкендорфу два слова, когда он будет в Петербурге, это было бы ещё надежнее.
      Но, вероятно, он уже уехал. Пущин хлопотал тоже об этом, в Омске. Вследствие его поручения Фалькенберг велел меня уведомить, чтобы я написал к нему письмо. Я отослал его через жандармское начальство. Оно должно было ещё его застать. Но, несмотря на все это, я мало имею надежды, чтобы мое желание исполнилось, ибо нужно ещё было послать мое письмо к Бенкендорфу через Руперта. В нем было выставлено, что брат лишен здесь медицинских пособий - это могло его раздосадовать. И мне сдается, что он или совсем не отправил моего письма, или, по крайней мере, отправил со своим замечанием, ибо странно, что не дали никакого ответа.
      Что-то Бог даст теперь - а я живу все как на ночлеге - и так привык к мысли быть в Тобольске, что эта неудача меня бы страх огорчила.
      Вы как-то мне говорили, что хотели бы прочесть жизнь св. Терезии. Я тогда вам не успел передать маленькую книжку, где есть сокращенная её жизнь и некоторые из её сочинений. Примите её от меня на память. В ней много есть хорошего и сообразного с вашими чувствами. Футляр я сделал нарочно сам, чтобы было что-нибудь тут и моей работы.
      Не поленитесь отвечать мне с урядником Шошиным, который провожал Барятинского. Барятинский отправляется отсюда, прожив со мною в одном доме более месяца.
      Давыдовы наши уже 3-й месяц здесь - они предобрые люди, и я у них довольно часто бываю. Малютки их премиленькие. Сашенька, которую вы оставили младенцем, прехорошенький ребенок - и собой, и характера ангельского.
      У нас прошли слухи, будто Нарышкин ранен в последней экспедиции. Напишите, пожалуйста, не знаете ли вы чего об этом. Если это правда, то мне очень прискорбно - бедная Лизавета Петровна будет в отчаянии...
      Полюбил!
      ...Он ещё раз перечитал последние строчки её письма. Встал и принялся ходить по комнате - по диагонали, как привык ходить за год по своей одиночке в Петропавловской крепости. Почему-то зазвучала шекспировская фраза - "Нет повести печальнее на свете". "Нет?" - спросил вслух и продолжал вслух же рассуждать: "Да, это печально, погибли два юных существа. А мы? Уже не юные. Не погибли. Мы заживо похоронены в Сибири. Любим. Впервые в жизни. И навсегда. И не можем быть вместе. Что печальнее? Что печальнее?"
      Он подошел к столу, взял перо, задумчиво повертел в руках, бросил и, схватив письмо Натали, осыпал его поцелуями, потом приложил к лицу и пробормотал сквозь слезы: "Любимая, единственная! Что, что нам делать? Что есть у меня, кроме моей любви? Я нищ - и не только сейчас, всегда. У меня нет будущего - только бедность и безумный мой брат. Что могу дать я тебе? Ты бежала от бедности в брак с Михайлой Александровичем. Зачем же опять убегать тебе в бедность? И он! Если б только богат! Но ведь добр, благороден, умен, любит тебя без памяти. И он друг мой!"
      Павел мечется по комнате, потом, обессиленный, падает на колени перед иконами:
      "Господи, вразуми её, дай силы мне!"
      Он долго то вслух, то беззвучно молится. Потом, успокоенный, поднимается и долго пишет ответ любимой. Складывает листки и тихо, будто душа вздохнула, будто само сердце обрело голос, произносит:
      "Есть повести печальнее..."
      Видимо, после этого для всех, и прежде всего для нее, Натали, надел он на свою любовь строгие одежды верной дружбы и никогда, в течение 20 лет, не позволял себе снимать их - до марта 1857-го. А 28 марта 1857 года посылает он Наталье Дмитриевне письмо-исповедь, первое и единственное признание в любви. В нем - и история его чувства, и объяснение многих поступков.
      "С первого взгляда, как ты проезжала через Красноярск в Енисейск (это было в 1834 году. - Авт.) ты уже мне показалась чем-то отличным для меня. Но я был в таком аскетическом настроении, что на этом не останавливался".
      ..."Какая нездешняя женщина, - подумал он тогда и испугался: - Что значит нездешняя?" Не нашел и не стал искать ответа. Но несколько дней после этого в самые неожиданные моменты вдруг наплывали на него эти огромные глаза - они грустили и смеялись, вопрошали и звали куда-то.
      "Что это со мной?" - недоумевал он. И пожалуй, впервые в жизни подумал о том, что ни одна женщина до сих пор не привлекала его внимания. В годы учения в Муравьевском училище они с братом часто бывали в свете. Он знал, что нравится, и относился к этому как к должному. Павел любил балы. Вся сановная Москва вывозила на них своих дочерей - и он понимал, что для него, хоть и небогатого жениха, непременно сыщется всей большой родней та, что станет его женою. Может быть, он даже влюбится. Но случится это или нет, брак все равно заключается на небесах, и он только подчинится воле Всевышнего. И ему даже в голову не приходило хлопотать об этом предмете.
      Он любил самую атмосферу бала: какая-то прилежность и налаженность бальной суеты сливалась в образ праздника, в единый живой организм, уносящий его на несколько часов в беспредметные дали, в сверкающее бездумье и беззаботность. И почему-то тут же представил её - в белом платье - и лицо, из одних этих огромных, выманивающих его душу из заточения глаз.
      "Когда вы переехали в Красноярск (в конце 1835 года. - Авт.), я уже с увлечением беседовал с тобою, и раз, когда ты рассказывала о каком-то архимандрите Павле, невольно проговорилась, что будешь тем же для меня. Все это скользнуло без особой остановки, ибо духовное состояние мое было ещё слишком сосредоточено"...
      Его душа просыпалась долго и недоверчиво, её пробудилась сразу. Видимо, пришло её время полюбить. Чувство - страстное, бурное, неудержимое - находило выход лишь в письмах: Натали, безошибочно увидев притягательное родство их душ, так же зорко разглядела и то, что чувственная его природа ещё спит, неопытная и невинная, и Бог весть, как откликнется на прямой её зов. И Наталья Дмитриевна пишет Павлу Сергеевичу письма-исповеди о поразившей её сердце любви, не называя имени любимого. Павел Пушкин ошеломлен. Твердыня его понятий о таинстве и святости брака зашаталась. Он почитает это настоящим горем для нее.
      "Когда мне пришлось вмешаться в твое горе, то не самонадеянность одна, а какая-то несознательная радость, что я могу безгрешно помогать человеку, в котором я так ясно видел печать Божию, меня увлекла, как вихрем".
      Когда Наталья Дмитриевна, наконец, признается, что предмет её любви он сам, Павел Пушкин повергнут - не только этим признанием, но и тем, что понимает: его собственные чувства вырвались из заточения. Радость, недоумение, бессильная попытка прикрикнуть на свою и её любовь, слезы умиления и слезы боли, мольбы к Богу о помощи и вразумлении - все вместили торопливые строчки писем февраля и марта 1838 года. В письме-исповеди 1857 года, когда без этой любви Павел Сергеевич уже не мыслит существования, а страсть вошла в более спокойное русло, он так объяснит тогдашнее свое состояние:
      "Последующее уже было перемешано - тут была и борьба, и увлечение, и угождение твоей увлекающей, как быстрина потока, природе. Тут я не только уже невольным чувством, но и волею усиливал свою привязанность, чтобы дать привал увлекавшему тебя чувству. Таким образом, запуталось так, что уже сердцу не было иного выхода, как переходить от невольного к произвольному увлечению. Весь мир для меня исчез. Одно только существо было для меня дорого, его счастье, и спокойствие, и возвращение к Богу были моею молитвою и желанием".
      В 1838 году М.А. Фонвизина переводят на поселение в Тобольск. Натали и остающийся в Красноярске Павел, подстегивая себя напоминаниями о чувстве долга, надеются на спасительность разлуки. В письмах этого года он прибегает к менторству, потому что Натали мечется, затягивает отъезд, придумывая для мужа какие-то причины. Но оно, это менторство, намеренно, оно сквозь слезы:
      "Только не начинайте ничего опрометчивого, по какой-то минутной вспышке. Это вредно для вас - на что это похоже: то давай ехать, то опять валяться в ногах "батюшка мой, останься", как вы делали. Впрочем, не осуждая вас говорю, голубушка моя милая, ибо знаю, что вы не знаете, куда кинуться, чувствую это и понимаю. Однако эти романтические вспышки вы бы, кажется, имели уже довольно сил оставить".
      Трудным был этот год для Натальи Дмитриевны, безутешным для Павла Сергеевича - это понятно даже по очень сдержанным фразам его в письмах из Красноярска сентября 1838-го - начала 1839 года.
      "Я стал гораздо рассеяннее и много переменился, вы это сами уже давно заметили. И знаете также, что для меня это не радость. Внутренняя потеря не вознаграждается ничем внешним. Рассеянность заглушает только на короткое время тоску души, которая с тем большим прискорбием чувствует свое уклонение, а пересилить уже не может" (30 сентября 1838 года).
      "Есть положения, что и взгляд на самого себя так бывает тяжек, что бегаешь туда и сюда, чтобы заглушить вид своего внутреннего опустошения. Горько познавать все это на опыте, но в путях Божьих, кто знает, может, и это нужно, чтобы узнать цену даров Божьих, может быть, бывает нужно их лишиться - дай Бог, чтобы только не навсегда" (29 октября 1838 года).
      "Последнее письмо ваше я читал, и мне страх было грустно видеть, что вы все хвораете. Да и хандра ваша, кажется, не проходит - вы все постоянны в своей ненависти к Тобольску. Желаю, чтобы вы были так же постоянны в ваших дружеских расположениях к людям, которые дают нам высокую цену" (11 января 1839 г.).
      В феврале 1840 года они снова встречаются - братья Бобрищевы-Пушкины тоже переведены в Тобольск. Но все изменилось.
      "Я тут только увидел, - пишет Павел Сергеевич в исповеди 1857 года, что ты перешла пропасть, а я за нею или чуть ли не в ней и до сих пор остался. Я летел как на крыльях, чтобы застать тебя в Тобольске. Твой прием, дружеский, но совсем в другом роде, меня озадачил. Духом я благодарил Бога о твоей перемене, но собственное мое чувство тем сделалось сознательнее. Возвращение к чувственным искушениям ввергло меня в совершенное уныние и ропот. Твоя помощь оставалась моею единственною надеждою, твоя невольная, под влиянием Божьим, иногда суровость заставляла часто на тебя сердиться. Но в самом сердце скрывалась глубокая, неискоренимая привязанность, потому что один ласковый взгляд или слово - и все забывается. Последующие немощи твои опять сделали мне тебя доступнее, хотя они и причиняли мне сердечное горе, но сближение твоей нищеты с моею воскрешали воспоминания благие. Одним словом, в других только фазах, но тут и там ты одна была сосредоточением всей моей внутренней жизни. Для меня люди существовали и теперь существуют только в отношении к тебе".
      Так было во все 13-летие жизни их в Тобольске. Редкий день не бывал Павел Сергеевич в фонвизинском доме. И не угасала его любовь. А для Натальи Дмитриевны, преодолевшей её во имя долга, он так и остался - тоже на всю жизнь - духовным братом, другом, к которому она - первому и единственному обращалась за советом, помощью, поддержкой, кому открывала тайники души своей.
      Фонвизины ранее других декабристов в 1853 году получили разрешение вернуться на родину. А через год Михаила Александровича не стало. Тяжело пережила его смерть декабристская семья. Когда боль утраты ослабела, не мог, вероятно, не помышлять о союзе с любимой П.С. Бобрищев-Пушкин. Но узнает, что другая любовь уже завладела пылким сердцем Натальи Дмитриевны к И.И. Пущину. Любовь взаимна, но так уж устроена Н.Д. Фонвизина, что не может жить без этакого романтического виража. Она пишет в Сибирь длинные письма, но нередко адресат получает их после прочтения и одобрения П.С. Пушкина. Наталья Дмитриевна не решается на брак с Пущиным без благословения Павла Сергеевича. Ее терзают размышления о поздних её и Ивана Ивановича летах, болезнях и т. д. Эти письма-терзания перемежаются с пылкими, "юными" посланиями. То готова идти под венец, то ревнует, то уверена в необходимости принести в жертву Пущину свою свободу, то бичует себя раскаянием. Большой Жанно на этих гигантских эмоциональных качелях чувствует себя беспомощно, как ребенок. Павлу Сергеевичу не остается иного, как прийти им на помощь.
      "Вид твой, сестра моя любезная, очернен и умален, но господин души твоей когда-нибудь придет и оденет тебя в прежнюю красу твою. Насчет Ивана мое мнение, как прежде, так и теперь, - одно и то же. Прежде твоих борений ведь ты была уверена, что жребий относился к нему. Предайся воле Божьей, и ты успокоишься".
      Он хлопочет о соединении друзей. С его благословения Н.Д. Фонвизина в 1856 году предпринимает тайную - не только для властей, но и для друзей - и небезопасную поездку в Сибирь, навестить декабристов, главное же повидаться с Пущиным. Но и после этого следует год терзаний, надежд и неуверенности Натальи Дмитриевны. Павел Сергеевич умиротворяет, обнадеживает, успокаивает и любимую, и Ивана Ивановича. Не собственное чувство, но счастье друзей ему важнее всего.
      7 мая 1857 года он пишет Пущину: "В полулистке от 11 апреля ты говоришь, что знаешь мою сильную к ней привязанность.
      В письме от 22-го ты спрашиваешь опять, есть ли мое сердечное на ваш союз благословение.
      Друг мой любезный, мое сердечное благословение на всем, что только касается до этого дорогого мне человека. Мне самому, уверяю тебя, ничего тут не надобно. Если во всем этом исполняется воля Божия и есть надежда возможного на земле успокоения после стольких бурь, могу ли я, который о её благе только и думаю и молюсь, отказать ей в моем сердечном благословении, а тебе, мой великодушный и добросовестный друг, и подавно, когда я знаю, что ты её не столько для себя, как для нее, и она тебя не столько для себя, как для тебя любит.
      Возникала во мне иногда, каюсь тебе, особенно сначала, борьба и с той гадкой стороны: где лежит собака на сене - сама не ест и людям не дает. Но я отмаливался от нее, как от недуга болезненного. Богу и мне самому гадко и противно. В этом грехе прости и ты меня, друг мой сердечный.
      Но дело не в том - все это ветер дующий и преходящий, - а глубиною воли моей я там, на что есть воля Божия. Если ему угодно исполнить ваше предположение и благословить вас счастием, то оно, конечно, будет и моим счастием..."
      И.И. Пущин и Н.Д. Фонвизина венчались 22 мая 1857 года. То была воля Провидения:
      Любовь П.С. Пушкина не удовольствовалась преданностью - она потребовала самоотречения. Вряд ли узнали бы мы, как страдало и мучилось его сердце, не будь его исповеди. Того факела, что зажгла Натали в душе его почти два десятилетия назад, хватило на всю жизнь, но 28 марта 1857 года, за два месяца до брака любимой с другом, силы временно изменили ему - выше этих, только человеческих, сил было последнее испытание его любви: "Зачем я, несчастный и обреченный на вечное одиночество человек, увлекся теперь несбыточным и совершенно ни с чем не сообразным увлечением сердца? Забыл и о духовном родстве, которое, может, ставит непреодолимую преграду между нами, забыл, что я, может быть, тебя оскорбляю и унижаю своими дерзкими мечтами. Забыл, что ты уже почти соединена союзом с человеком, который, по моему сознанию, искренне тебя любит и которого, по моему глубокому сознанию, я мизинца не стою. Забыл все это, и увлекся, и запутался, как птица, в сети летящая. Но какое бы произвольное ни было это увлечение или невольное - произвольное потому, что я питал его и им услаждался, невольное потому, что в этого рода страстях и произвольное делается невольно - в одном себя упрекаю: зачем высказался".
      И как крик отчаяния: "Только ты меня не покидай, а то для меня это будет невыносимое горе. У меня, одинокого, только и приюта, что твоя дружба".
      И двух лет не длился брак его друзей. Иван Иванович умер 3 апреля 1859 года.
      Видимо, дружба Натальи Дмитриевны и Павла Сергеевича в последние годы больше походила на родственные отношения двух пожилых людей. П.С. Бобрищев-Пушкин часто приезжал из своего Коростина к Наталье Дмитриевне в Москву, в её дом на Малой Дмитровке, и подолгу гостил. Здесь настиг и последний час его - он умер на руках женщины, которую боготворил всю жизнь, и как знать, не было ли в рыцарственном этом чувстве мужчины ещё и детской привязанности к матери, ласки которой Павлу Сергеевичу не довелось знать с 12 лет? П.С. Бобрищев-Пушкин умер с той же надеждой, о которой писал в своей исповеди: "Я все-таки уверен, что никто меня так глубоко и чисто не любит, как ты, которой принадлежит все живущее во мне и существующее".
      ...Цельные натуры, видимо, одинаково видят в любви три её ипостаси: любовь-долг, любовь духовную и любовь земную. Для Натальи Дмитриевны они соотнеслись с тремя разными людьми. Для Павла Сергеевича все три сосредоточились в ней, единственной его Натали.
      "Мой друг, сестра моя единственная и неоценимая, я от тебя ничего телесного и земного не желаю и не требую. Но будем вечными, неизменными друзьями..."
      Безответность земного чувства не только не обеднила его душу, но возвысила её до самоотречения.
      Глава 5
      Годы 40-е, деятельные
      Подробности - в письмах
      Для Павла Сергеевича Пушкина наиболее активными и деятельными были 40-е годы - века и его жизни. Они совпали с биологически самыми зрелыми и плодотворными годами, когда на какие-то короткие земные мгновения встречаются мудрость умелой зрелости и возможности энергической юности. Пришлись эти годы и на относительно благоприятный духовно-материальный период. Сбылись надежды и желания Павла Сергеевича: рядом, всего через несколько улиц, жила любимая, друг, духовная сестра. И прежнее казематское дружество окружало его - к этому времени окончательно сложилась их декабристская тобольская колония. Кроме М.А. Фонвизина, С.Г. Краснокутского, в 1841 году в Тобольск перебрались Анненковы, в 1842-м П.И. Свистунов с женой, позднее А.П. Барятинский, С.М. Семенов, Ф.М. Башмаков. Недалеко от города жил М.М. Спиридов. В 1845 году, после смерти Н.М. Муравьева, в Тобольск переехали А.М. Муравьев с женой и детьми и Ф.Б. Вольф. До 1843 года в Тобольске жил В.И. Штейн-гейль, затем был переведен в Тару, а с 1853 года снова обосновался в Тобольске.
      Надо сказать, что декабристская артель, разбросанная в 30-х годах по Сибири на расстояния, недоступные общению, постепенно - через длительные "миграции" и бесконечные хлопоты близких - сбивалась к 40-м годам в "колонии".
      Иркутская - одна из многочисленных - объединила живших в самом городе и ближних окрестностях Волконских, Юшневских, Трубецких, М.С. Лунина, братьев А.И. и П.И. Борисовых, Н.А. и М.А. Бестужевых, Н.М. и А.М. Муравьевых, Ф.Б. Вольфа, братьев А.В. и И.В. Поджио.
      В начале 40-х годов к ялуторовским колонистам И.Д. Якушкину, М.И. Муравьеву-Апостолу, Н.В. Басаргину, А.В. Ентальцеву, В.К. Тизенгаузену присо-единились Е.П. Оболенский и И.И. Пущин.
      Менее многочисленные колонии расположились в Кургане, Красноярске. Немало одиноких поселенцев по разным причинам не смогли воссоединиться с товарищами. Крайняя бедность заставила, например, остаться в Петровском заводе И.И. Горбачевского.
      Места проживания определились для всех. Но в таком мирном для других понятии "оседлая жизнь" был для декабристов неизбывный трагический смысл: жизнь на одном месте в неволе, в звании государственных преступников. Шли годы, выстраиваясь в колонны по десятилетиям, и не виделось конца мрачным этим редутам. А тем временем декабристские ряды заметно - с каждым годом редели. В письме Д.И. Завалишину от 24 апреля 1848 года И.И. Пущин писал с горечью: "Мы не на шутку заселяем сибирские кладбища".
      В 20-х годах не стало Ф.П. Шаховского, А.И. Шахирева, Б.А. Бодиско, И.Ю. Поливанова. 30-е - унесли 15 товарищей; их поделили ненасытный Кавказ и необъятная Сибирь.
      Траурный список 40-х годов открыли С.Г. Краснокутский и Н.А. Бестужев, И.Б. Аврамов, В.Н. Лихарев, Я.М. Андреевич, В.П. Ивашев. А всего в нем 29 декабристов. Осиротела декабристская семья М.С. Луниным и Н.М. Муравьевым, В.К. Кюхельбекером и А.П. Юшневским, А.И. Якубовичем и А.З. Муравьевым, И.В. Поджио и А.В. Ентальцевым...
      Впереди был такой же многочисленный смертный "покос" - годы 50-е унесли ещё 23 декабриста. Среди них М.А. Фонвизин, братья А.И. и П.И. Борисовы, Н.А. Крюков, В.С. Норов, В.Л. Давыдов...
      Каждый год уносил все новые жизни. Но самыми скорбными стали 1837-й и 1839 годы: погибли три воина, любившие Отечество больше жизни; три стражника, не дававшие погрузиться ему в сон; три поэта, воспевшие Отечество и будившие духовные силы его. Три Александра погибли в эти два года - Пушкин, Бестужев-Марлинский и Одоевский1.
      Безнадежность неволи остающихся (к 40-м уже не ждали монарших милостей) ещё больше сближала сибирских затворников. Достаточно познакомиться с их перепиской 40-50-х годов, чтобы понять, какой теплой заботливостью о здоровье и делах, детях, семьях, а потом и вдовах товарищей одаривали они друг друга, какими близкими и родными стали слова "на-ши", "наше", за которыми единый смысл - "наша декабристская семья". О том, как жила эта семья в годах 40-х, - письма П.С. Бобрищева-Пушкина. А несколько фрагментов из воспоминаний о нем современников и писем декабристов - скупой комментарий к его собственной жизни.
      М.Д. Францева писала: "В Тобольске его не иначе звали, как другом человечества". Эта оценка - не преувеличение.
      Трудами были заполнены дни его. И эти труды, и время, и занятия принадлежали не ему - людям. Павел Пушкин имел большую врачебную практику, занимался ремеслами. Более года (1842-1843) вынужден он был служить в Тобольской строительной комиссии. Вместе с М.А. Фонвизиным переводил труды швейцарского богослова Ж.Ф. Остервальда, главным образом его книгу "Размышления о Священном Писании" (Женева, 1723). Продолжал Павел Сергеевич писать басни и стихи. Много времени отдавал хлопотам по Малой декабристской артели - он был одним из казначеев, распределял и пересылал деньги нуждающимся товарищам во все концы Сибири.
      Однако важнейшими из множества дел и занятий П.С. Бобрищева-Пушкина, видимо, были перевод "Мыслей" Б. Паскаля и врачебная практика. Письма и воспоминания декабристов и их друзей-сибиряков в дополнение к письмам самого Павла Сергеевича дают достаточно полное об этом представление, как и о жизни его в годах 40-х.
      И.И. Пущину
      7 мая 1840 года, Тобольск
      Из письма Ивашева и Басаргина вижу, любезный друг Иван Иванович, что вы что-то расхворались не на шутку. Нам всем страх эта новость неприятна, тем более что Басаргин пишет, что у вас нет в Туринске ни одного медика, который хорошо знал бы свое дело. По всем признакам, которые Басаргин обозначил, мы с Барятинским обращались к здешнему отставному медику Дьякову, который и мне и многим кажется смыслящим хорошо свое дело.
      Он полагает, что биение сердца у вас геморроидальное, он вам советует строгую диету - не только в количестве, но и в качестве.
      (Павел Сергеевич перечисляет подробно все лечебные средства, процедуры и строго диетический режим и состав питания. - Авт.)
      В.Л. Давыдову
      10 мая 1840 года, Тобольск
      Письмо ваше от 6 апреля, любезный Василий Львович, живо перенесло меня в Красноярск, где я прожил более 6 лет. Хотя я доволен, что меня перевели сюда, но с удовольствием воспоминаю и о Красноярске.
      Что же вам сказать о себе? Я, слава Богу, здоров.
      От Басаргина и от Пущина имеем свежие известия. Они все здоровы, кроме бедного Пущина, который сурьезно хворает, так что, по словам Басаргина, исчезла вся его обыкновенная веселость. Это страх нас всех огорчило - и помочь в Туринске некому. Я советовался здесь по описанию болезни с довольно искусным медиком и послал ему на прошедшей почте наставления и рецепты.
      На нынешней почте я послал от Бриггена к Мозгалевскому в Минусу 200 р. денег. Уведомьте, пожалуйста, когда они получатся в Красноярске, ибо от них долго ждать ответа.
      Прощайте, мой любезный и почтенный Василий Львович. Обнимаю вас от всего сердца и целую ручки у добрейшей Александры Ивановны. Васю, Сашу, Ваню и Леву (именно тогда, как великая баловница Александра Ивановна будет убаюкивать) прошу расцеловать.
      Е.П. Оболенскому
      9 августа 1840 года
      Письмо твое, милый друг Евгений Петрович, я получил уже не в Красноярске, а в Тобольске, куда переселился 14 февраля вместе с братом. Эта милость была мне сделана по просьбе батюшки. Я год этого желал и ожидал, и вот Господь исполнил мое желание. Хотя я самого себя привез сюда, но все-таки я был доволен своим новым положением во многих отношениях.
      Во-первых, потому, что соединился опять с людьми, которых люблю. Во-вторых, в Красноярске со всяким днем возвышалась такая дороговизна, что при моих способах надо было или голодовать, или отягощать добрых людей своею тягостию.
      Ты пишешь, любезный друг, что тебе приятно воспоминать меня таким, каким ты меня знал. Что сказать тебе на это? Конечно, и теперь и всегда и я, и ты, и все мы в руках Божиих.
      По твоим письмам, которые я читал у Пущина, вижу, любезный друг, что ты скучаешь и тяготишься своим положением, хотя в твоем письме ко мне этого ещё не было заметно. Мудреного тут ничего нет; иногда один порыв ветра столкнет с места самый покойный корабль, который мечтал быть уже в пристани, если Богу угодно, чтобы он носился. И чем восприимчивее его паруса для хорошего ветра, тем скорее увлекается и бурею. Но моряки говорят: кто не бывал на море во время бури, тот не моливался; а я скажу: кто не стаивал на краю погибели, тот ещё не знает о безусловной преданности Богу. А кто не принужден был решиться погибнуть по воле Божией, в том Бог ещё не царствует, ибо у него есть ещё собственная воля.
      Первое я отчасти испытываю на самом себе, второе видел своими глазами и прославил силу Божию, которая в немощи совершается. Хотя я не в том нахожусь состоянии, чтобы видеть все ясно, однако не могу не видеть, любезный друг, что душа твоя соскочила с прежнего места.
      И.И. Пущин - Е.П. Оболенскому
      4 сентября 1840 года
      Барятинский давно собирается к тебе писать. Положение его совершенно то же, что и прежде: безгласен, как буква "ъ". Финансовые его обстоятельства также не в блестящем виде. Живет вместе с Бобрищевым-Пушкиным, который хозяйничает за него и за себя: при малых своих способах он всегда умеет сводить концы с концами. Не всем нам дано это искусство, как я убеждаюсь из собственного своего опыта.
      П.С. Бобрищев-Пушкин - И.П. Пущину
      20 генваря 1841 года
      Воображаю себе впечатление, которое сделало на вас в Ялуторовске известие о смерти Ивашева, любезный друг Иван Иванович. Вы как будто это почувствовали, когда собирались ехать до праздника, вы бы тогда за-стали еще. Вероятно, приближение дня кончины Камилы Петровны играло тут также немалую роль. Одним словом - бедные малютки, хотя у них и остались добрые тетки, но все это не отец и не мать. Насчет же их необходимо выбраться отсюда, мне кажется, Марья Петровна1 должна бы и со своей стороны просить прямо, кроме хлопот со стороны родственников.
      Барятинский просил меня, чтобы я ему сказал, когда буду к вам писать. Но я теперь наскоро пишу у Михайлы Александровича, а квартира наша далеко. Совестно посылать, да и теперь он, верно, спит, потому что близко 6 часов.
      Вы, может быть, удивитесь, что я сказал далеко наша квартира. Точно, далеко - за Абрамовым мостом. Нас купившая прежний дом вдова-протопопица выжила, как выживают в такие морозы одних тараканов, и мы вчера переехали на другую квартиру, в которой нет ни одной большой комнаты, но все клетки только довольно уютно расположенные.
      Благодарю за Архипова, без вас, вероятно, он никогда бы не явился. Он теперь у нас, доволен, да и нам за один гривен не найти такого слуги, который может служить по привязанности, а не из одной корысти.
      И.И. Пущину
      14 февраля
      Вот и опять надо оставить свою лень и написать к вам с добрым Дмитрием Ивановичем несколько строк, любезный друг Иван Иванович. Книги ваши я получил после письма ден через шесть. Теперь они уже у Петрашкевича, за исключением половины газет, которые читает Барятинский.
      Паскаль у меня приходит к концу, т. е. в переписке, но ещё надо перевести две большие главы, как скоро кончу, перешлю к вам. Наталья Дмитриевна вам писала, должно прийти письмо через монахиню, которая поехала в Ирбит. Барятинский сам хотел к вам написать с Францевым - наше хозяйство в том же виде. Алексеем я покуда очень доволен. Главное, что все делает по доброму желанию и не бывает пьян.
      В понедельник после масляницы нас перепугал пожар соседнего дома, так что мы было стали выбираться. Но его затушили, кончилось одним большим сараем с сеном и мукою, который, однако, успел сгореть. Главное, я боялся, чтобы этот случай не разохотил брата бродить по улицам, ибо и он был на пожаре. Однако, слава Богу, это не обратил в привычку - и он по-старому сидит дома, а я разношу пуки стихов в Симбирск и к прочим.
      13 мая
      Узнал, что Лунина увезли в Нерчинск, вероятно за его бравады в письмах. Каким-то образом тут потерпели ксендз и какие-то два учителя. Якубович просится на прииски.
      26 мая
      Мы получили ответ из Омска. Пишет Штубендорф1, что действительно был запрос К., нет ли препятствия перевести (в письме стоит пробел, вероятно, потому, что Штубендорф позабыл фамилию Оболенского), в Туринск. Так как вас нельзя перевести в Туринск, следовательно, дело идет об Оболенском, потому что Михайло Александрович ни о ком другом их не спрашивал.
      Скажите Анненкову, что деньги его будут непременно отправлены к нему завтра, я уже видел предписание к казначею, который их не задержит. Ноты ваши отданы по принадлежности. Только вы бедную Ольгу Ивановну ввели ими в страшное положение. Когда разрезали посылку и увидели ноты, то спросили у нее, давно ли она играет на фортепианах. Она так потерялась, что говорит: "Это не для меня, для моей дочери". - "А, так ваша дочка нынче играет на фортепианах?" Бедная старуха говорит, что она от стыда не помнит, как вышла из почтамта.