Предисловие

СТАКАНОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

…Вот наконец допили ребята свой ящик водки, а Родину так и не полюбили.

В принципе это мне симпатично. Это — позиция. Но авторам данного алкогольно-документального сериала такой пафос предисловия, наверно, показался бы упрощенческим. Мне, кстати, тоже. Тут ведь все тоньше гораздо, хотя и гораздо отвратительнее. Последний эпитет — не про авторов, а как раз про Родину. Попробую объяснить.

Взять, к примеру, антисемитизм. Он бывает политический, а бывает бытовой. Политический мне эстетически близок. Он всегда какой-то любопытный: то щемяще-беспомощный, то панковски-отвязанный, то феерически смешной. Помню, наш со Свинаренкой коллега по «Коммерсанту» Илья Вайс всерьез хотел подать на Игоря в суд, потому что у него фамилия антисемитская. Жаль, не подал — получился бы громкий политический процесс.

Бытовой антисемитизм — совсем не таков. Он и точнее, и провокативнее. Поэтому мне бытового антисемита хочется назвать сучьим москальским выменем, а изящнее оскорбления в мой рафинированный мозг не приходит. Бессилен мозг. Ну, в харю (сучью, естественно) могу дать…

Другое дело — антисоветчина. С ней все наоборот. Политический антисоветчик мне не интересен. Он неэлекторабелен, неэффективен и неискренен — демшиза, короче. Бытовая же антисоветчина — народна, остроумна и несгибаема. Когда голимый немец Кох на страницах этого тома приглашает к себе погромщиков — он не над антисемитизмом издевается, а над совком. Когда хохол Свинаренко на просторах Оклахомы выискивает вонючие сельпо и рязанские чернокожие угрюмые хари, его не с Америки блевать тянет, а с нашего родного совка.

И я не могу такое отношение к Родине (при совке это слово почему-то писалось с заглавной буквы, ну и не будем нарушать традицию) назвать подтекстом. Это надтекст. Даже в рассуждениях о ваучерной приватизации, об олигархически-правительственных альянсах., о залоговых аукционах главный их герой — не сами авторы, как показалось бы любому критику демократического толка, а Совок Совкович. И вот когда я уже четвертый «Ящик водки» дочитывал — допивать не пришлось, поскольку авторы меня в свою творческую лабораторию ни разу не приглашали, — не уставал восхищаться. Как же их все достало, если они по всему немерено объезженному миру и социокультурному пространству вылавливают совковые плоды Родины, собирают их в грибные корзинки, сушат, солят, мочат и кормят от пуза—и друг друга, и неуважаемых читателей, которые тоже стопроцентные совки, как и сами авторы. Эта книга — рвотное средство, в самом хорошем, медицинском значении этого слова. А то, что Кох— Свинаренко разыскали его в каждой точке (где были) земного шара, — никакой не космополитизм, а патриотизм самой высшей пробы. В том смысле, что не только наша Родина — полное говно, но и все чужие Родины тоже. Хотя наша все-таки — самая вонючая.

И если вам после прочтения четвертого «Ящика» так не покажется, значит, вы давно не перечитывали первый. А между первой и второй — перерывчик небольшой. И так далее… Клоню к тому, что перед вами самая настоящая настольная книга.

И еще, книгу эту обязательно надо прочесть детям. Вслух. Перед сном. Или перед отъездом на учебу в Англию. Чтобы им Родина — причем любая — медом не казалась.

И не пропускайте при чтении вслух неприличных или других матерных слов. Потому что они — очень важные авторские знаки. Типа среднего пальца, выступающего из кулака согнутой в локте руки.

Хотя этому знаку мы научились у совков иностранного происхождения.

Андрей Васильев

Генеральный директор

Издательского Дома «Коммерсанты

Эта бутылка — может, самая богатая событиями, самая драматичная во всей книге. Именно в ней Кох уходит из правительства, причем, как он уверяет, совершенно добровольно, никто его не выгонял! Это пытались оспорить олигархические СМИ, которые взялись тогда за «дело писателей»… В отличие от Коха, который то приходит в большую политику, то уходит из нее, Свинаренко как был, так и остается простым репортером. В тот год он тихо-мирно живет в Америке, штат Пенсильвания, и пишет книгу про американский город Moscow. А также учебник американского языка, который, впрочем, до сих пор не дописан.

Бутылка шестнадцатая, 1997 год

Свинаренко: — Как раз я на тот Новый год приехал домой на побывку из Пенсильвании. А в Москве из знакомых почти никого нет — все нормальные люди улетели на каникулы. Кто на лыжах кататься, кто в Египет, кто по-простецки в Париж. И я, помню, вздохнул горько и сказал: «Эх! А я вот за границей уж год не был…» Все, кто при этом был, засмеялись, они подумали, что это я, прилетев из Штатов, которые за полтора месяца изъездил вдоль и поперек, так шучу. А я не шутил, это было такое смещение восприятия: Америка в том контексте как заграница не проканала. Она ею в той ситуации точно не выглядела. Ведь мы привыкли, что заграница — это когда ты отдыхаешь, бухаешь в веселой компании, вокруг красиво и погода хорошая — принято же в сезон отдыхать. А когда мотаешься по проселкам среди кукурузных полей Оклахомы какой-нибудь или Арканзасщины, один причем, никого кругом, кроме индейцев и обкуренных негров… Дело даже не в том, что эти люди из иных рас, — важней другое: они чужие, у них совершенно другой жизненный опыт, у вас с ними нет, кажется, никаких общих ценностей, у них никакое образование и едва заметный интерес к жизни. Это по совокупности делает их просто никакими собеседниками. Там, в их американской глуши, все какое-то пыльное, там дороги битые, а дома бедные, и люди смотрят на чужих исподлобья, у них насупленные, как у русских, лица. Заправки я там видел деревянные, каких даже в глухой русской провинции не сыщешь.

— Потому что они заправки построили, когда у нас еще машин не было.

— И еще diners раскиданы тут и там, бедные такие столовые с пластиковыми столешницами, с одноразовыми стаканами. Зайдешь, бывало, в американское сельпо, а оно как наше, колхозное, — несъедобная вонища, порошки от крыс и удобрения вперемешку с ветчиной и чипсами. В общем, это была картина такой совершенно не курортной жизни.

— То есть тебе не казалось, что ты был за границей. Типа Башкортостана…

— Да, как будто это была не заграница. Какие-то типы бомжеватые, несвежие, пьяные. Толпятся у винного магазина, подслеповатого, с желтыми немытыми окнами. Нет, заграницей это никак не казалось. С таким же успехом можно было поехать куда-то в Златоуст или Каргасок. Так, значит, негры там непохмеленные толпятся в ликероводочном магазинчике, как у нас — типа, может, кто нальет. Они на тебя глаза таращат, когда заходишь себе бутылочку виски взять, чтоб принять перед сном в простеньком степном мотеле, в койке, перед ТВ; там же может просто стоять хибарка-отель, даже без бара, и ни магазинчика вокруг на десятки миль…

— А помнишь, был фильм — Стенли Крамера, что ли, — «Оклахома как она есть»?

— Смутно.

— Ну в детстве еще! Я сейчас вспоминаю… Я думал, это будет шедевр вроде «Золота Маккены», а там люди говорят, говорят… Потом у них нефть забила, а потом она кончилась. Вот я сейчас понимаю, это как раз то, про что ты рассказываешь, — подслеповатость эта…

— Да, да. Бывало, зайдешь в бар в такой глуши. А там сидят люди как пыльным мешком по голове стукнутые. Мужики скучные такие, измученные, сонные, какие-то женщины помятые, иные с детьми, в бар их притащили, и дети какие-то унылые. Это не парадная картинка Америки, а задняя, затрапезная.

— Ну понятно, это то, что Никсон называл молчаливым большинством своих товарищей-американцев. И ведь их десятки миллионов там.

— Да… И это нагоняло такую тоску… Я думал — ну на хера это нужно, кто будет читать мои репортажи про эту мутоту? Было страшно, что я там запью… Бред какой-то. Страна живет именно так — криво, косо. Одноногие негры, пьяные индейцы, белые, которые живут жизнью индейцев и негров… Опускающиеся матери-одиночки. Все в кроссовках, в джинсах, в жутких этих бейсболках… Как униформа. Может, правда — закрыть тему и поехать в Москву? — думал я. Но в тот раз я прилетел домой все-таки без вещей, на побывку. Я решил все же устроиться в Америке и во что бы то ни стало слать оттуда забавные тексты. Из говна лепить конфетку. Прилетаю, значит, в Россию… На каникулы… За то время, что я ударял автопробегом по Соединенным Штатам, в моей московской машине сдох аккумулятор: в ту зиму стояли серьезные морозы. А сдох он потому, что мой товарищ, который обещал за машиной присматривать и время от времени ее заводить, про все забыл. Ну так пусть твой шофер, говорю, поставит мне новый аккумулятор! Товарищ мой действительно дал шоферу такое поручение, но — вот чего я не ожидал — счет за аккумулятор выставил мне. Я не стал спорить и, надо сказать, счет этот оплатил. Русская жизнь! Пообещал, забыл, подвел, нанес тем самым убыток — ну и что, тут всегда так было…

К тому времени немало я наслал репортажей из Америки. Думал, они уже вышли в журнале. Но они в редакции лежали без дела, потому что «Столица» сильно запоздала с выходом. Я-то думал, что это срочно, волновался там, сочинял по ночам…

Первым делом я в Москве по требованию Яковлева раза три переписал свой первый репортаж из Америки. Володя хотел в очередной раз создать некую новую стилистику, которую сам вроде в уме видел, но показать не мог. И сочинить кусок в требуемом духе он тоже не мог — давно уж он перестал писать.

— А что, он когда-то писал?

— Яковлев? Да он этим и прославился! При советской еще власти. Он первый написал про люберов, это был просто хит.

— Ну так это ж не в «Коммерсанте».

— В «Коммерсантъ» он тоже писал, но это было уже не то. Чудит барин — так это понимали. Про Кастанеду он писал, которого высоко ставил…

— В «Коммерсанта»? Сейчас бы Васильев хрен разместил заметку про Кастанеду.

— Почему нет? Какой ни есть, а кумир. Про это можно написать весело. А ты вот читал Кастанеду?

— Нет. Это инквизитор какой-то испанский?

— Нет, это современный автор, он помер не так давно. Приблизительно в то время, когда Яковлев продавал свой «КоммерсантЪ».

— А, я перепутал с Торквемадой.

— Так Кастанеда описывал некоего индейца, которого звали дон Хуан. И этот индеец, покурив травы и попив настойки из грибов, начинал гнать про иные миры… Я несколько раз принимался это читать, впервые — еще в 80-е. Но, даже несмотря на то что то был самиздат, и что вообще запретность темы придавала книге повышенную привлекательность, и Яковлев был авторитетом — на меня эти рассуждения Хуана («мальчик жестами показал, что его зовут Хуан») при всем уважении к обкуренным индейцам мало того что не действовали, а казались весьма скучными. Я просто засыпал над этими текстами — буквально как над «Будденброками» Томаса Манна, которого меня вынуждали читать в университете. Я искренне пытался, садился за книгу — и засыпал. Я заставлял себя снова и снова… И когда я понял, что изучение Томаса Манна неотвратимо переходит в здоровый сон, а эти проспанные в читалке часы я все равно не смогу предъявить на экзамене, я попытки оставил. И просто нанял кого-то за стакан, чтоб мне коротко пересказали содержание. Так вот у Яковлева, видимо, мозги необратимо переключились с сочинительства на управление людскими массами, большими числами и серьезными активами. Это настолько разные виды деятельности, что просто надо выбирать что-то одно. Грубо говоря, это как если бы человек сперва служил на действительной, был отличником боевой и политической, а после вырос до маршала — и забыл бы, как разбирать автомат, и не успевал бы одеться за 45 секунд. Но это не страшно — ведь ему это уже и не надо. Приблизительно такая, думаю, картина. И потому в свое время Яковлев с пониманием отнесся к моему беспокойству насчет того, что вдруг я разучусь сочинять заметки. Я ему когда-то рассказывал, что на начальственной работе вижу крупные проблемы с высоты и охватываю их целиком, что по-своему забавно, — но беда в том, что подробностей жизни таким манером не рассмотреть. Мне же больше интересны именно человеческие детали. Когда смотришь на вопросы сверху, то они все выглядят одинаково. Не зря же если человек менеджер, то ему, грубо говоря, все равно, чем командовать.

После побывки я полетел обратно в Штаты. Приехал в свою Moscow и там принялся допрашивать местных. Центральным персонажем моих текстов был мэр Москвы — Дэнни Эдварде. Мэр он был неосвобожденный, это у него была такая общественная нагрузка. А зарабатывал он на пропитание тем, что делал на продажу кошечек керамических — ну вот как у нас раньше продавали на базарах в провинции.

— Как Вицын торговал? Помнишь, в «Операции Ы»?

— Ну. Чистая халтура. А сам он типовой интеллигент — очочки, бородка…

— С претензией, что шедевральное нечто творит?

— Нет, он понимал, что это халтура для бабок чисто. Он же американский человек, не из советских интеллигентов! И еще он понимал: не важно, из чего делать бабки. Хоть из говна. Лишь бы были.

— Ну да. На меня западные люди, особенно американцы, всегда производили сильное впечатление… Я считаю, что сила этих людей, может, в том и состоит, что они в среднем возрасте уже могут себе признаться, что пороха уже не изобретут, что «Войну и мир» не напишут и ничего шедеврального не создадут, — но им нужно кормить семью, нужно оставаться человеком. И поэтому они начинают лепить кошечек. Изо дня в день упорно лепят. Ходят чистенькие, умытенькие. Наш же, когда он узнает, что «Войны и мира» не напишет, он же начинает мир рушить! Понимаешь? Потому что каждый из себя Шопенгауэр, целая Вселенная! Поэтому вот мне кажется, что это вот смирение — это часть протестантской культуры, на которой стоит Америка.

— Действительно, там много людей, которые легко идут на любую работу! Откапывай траншею и закапывай, изо дня в день, без конца — и ладно. Человек будет считать, что прекрасно устроился. Помню, сижу я там как-то на автостанции. И вижу, заходит такой благородный седой джентльмен, с осанкой, голову держит высоко так. Кивает кассиршам — хозяин, что ли, пришел или преуспевающий адвокат решил прокатиться на автобусе. Но смотрю, он заходит в подсобку. Через пять минут выходит оттуда в спецовочке, в желтых резиновых рукавицах, и все той же адвокатской походочкой гордой заходит в сортир и начинает мыть унитазы. Удивительная картина! Сортиры моет солидный джентльмен, а не бабушка-пенсионерка…

— …брошенная внуками, которые Шопенгауэры, и детьми — Львами Толстыми.

— И вот человек доволен собой! Работа есть работа, не все ли равно какая она? На тот момент, помню, минимальная зарплата, разрешенная законом, была 5.50. Меньше никак нельзя. Но на эти бабки человек мог кормиться, брать ссуды на квартиры.

— 5.50 в час — это тысяча в месяц, с которой они маленькие налоги платят…

— Для глухой провинции — ничего еще. А в Нью-Йорке на штуку не разгонишься. Вот, кстати, в одном из московских баров были комнаты наверху. И я думал — а что за комнаты такие? Может, туда девиц водят, с которыми тут же в баре и знакомятся? Но оказалось, что просто люди там снимают комнаты и живут. Один жилец был пенсионер, который переехал из Нью-Йорка — там ему стало дорого жить. А в провинции он вот снял комнату за 160 долларов в месяц. Комната метров 12. Сортир на этаже.

— И пожрать можно внизу.

— Ну. Там самые дешевые блюда — это разогретая ветчина из индейки и пюре или крылышки куриные острые. Это там самая бедная еда, как раз для пенсионеров. Свежий воздух, леса, дешевизна… С адвокатом я там познакомился еще. С девелопером местным, который строил, как говорят русские, коттеджные поселки. И я посмотрел, как это все строится. Не как у нас — кирпич там…

— Знаю, видел: каркас…

— Стекловата…

— Сайдинг.

— А с виду получается вполне приличный богатый дом.

— Да они приличные, эти дома. И теплые. Я все там допытывался—а сколько дом стоит? Они не могли понять, потому что дом по сравнению с землей — ничего не стоит. Земля — дорогая, а дома — дешевые.

— Потом этого мэра той Москвы я привез в нашу Москву.

— Чтоб он наконец посмотрел, что это такая за Москва, послужившая прототипом его Москве.

— Так выяснилось, что он впервые не только в России, но и вообще за границей. И паспорт специально для этой поездки получил, так-то они без паспортов живут. Семья его провожала со слезами — типа свидятся ли они еще? Это ж очень опасная по их меркам экспедиция. Мэр боялся съездить за билетом в Нью-Йорк, потому ему страшно в таком жутком городе. Там же одни уроды и убийцы живут. Чтоб туда съездить…

— …сколько храбрости надо набраться!

— Ну. Они на меня так смотрели, что вот человеку жить надоело, и он едет в Нью-Йорк. Отмороженный. Так в результате их мэр остался нашей русской Москвой доволен. Ему только не нравилось, что продавцы с ним невежливо разговаривали и подавали теплую пепси-колу. Значит, после новогодних каникул полетел я обратно в Штаты. Дня три-четыре потусовался в Нью-Йорке. Останавливался я иногда у Игоря Метелицына, бывшего одессита, который в молодости строил Зейскую ГЭС на вечной мерзлоте и сочинял песни под гитару, а после, переехав в мир чистогана, стал торговать расхожим ар-том. Игорь меня познакомил с Ромой Капланом, самым знаменитым ресторатором русской Америки. Я часто заходил в его «Русский самовар» даже не столько пьянок ради, сколько перекусить среди дня; идя мимо, это ж Манхэттен, удобно принять там порцию борща. Тогда же я взял у Каплана интервью.

Русское в Нью-Йорке — причем речь не про Брайтон-Бич, а шире — особое: и не советское, и не постсоветское, и, уж конечно, не американское. Некоторые исследователи считают русских эмигрантов в Америке отдельным народом. Похоже, так оно и есть. У них свой язык, свои манеры, свои шутки, свои повадки. И даже внешность такая, что их за версту отличаешь. Они похожи на провинциальных зубных техников, которые, будто сговорившись, переоделись в черное. От американцев они взяли некое завидное простодушие и детскую такую назойливость, а от русских — легкую советскую бесцеремонность. Гремучая смесь. При этом у них нет ни страха божьего, как у большинства американцев, ни трогательных пережитков шестидесятничества, какое когда-то было в моде у нас тут. Получилось, что у них отметены все запреты — и западные, и советские. Они соединили в себе недостатки обоих народов, а достоинств не взяли ни у одной стороны. Короче, это такие оборотни, которые с виду вроде почти свои, но по сути — чужие. Причем интересно, что они прекрасно понимают разницу между народами; с русскими они разговаривают одним манером, типа и так сойдет, а с настоящими американцами — по-другому, серьезно, демонстрируя чувство ответственности и делая вид, что политкорректность — это не чистая туфта, а якобы нечто серьезное. Причем они не очень любят, когда русские становятся свидетелями их бесед с американами. Это из той же оперы, что и нелюбовь русских к встречам с земляками на Западе.

Очень смешно было, когда я однажды стал свидетелем серии телефонных бесед. Умирающий с похмелья эмигрант наносил звонки, отменяя встречи. Своим он говорил все как есть — поймут, сами такие, — типа нажрался вчера и сейчас не может встать. А белым американцам рассказывал, что у него острое пищевое отравление. И это было правильно! Приди он на встречу с серьезным белым человеком в похмельном виде, расточая запах кошачьей мочи и глядя на жизнь смертельно усталым взглядом, впечатление о себе испортил бы навсегда. В общем, бывший наш народ понимает, что с кем можно себе позволить, с кем надо церемониться, с кем нет смысла.

Приехав тогда из Нью-Йорка в Пенсильванию, я снова принялся за сбор фактуры для репортажей и книги. Встречался там с людьми. С толстенным этническим итальянцем Ральфом Рогато, начальником местной полиции. Он рассказывал мне о скуке провинциальной жизни, такой беспросветной, что внутрисемейная драка становится событием года. Скуку они там пытаются скрасить юмором. Помню, у одной подчиненной Ральфа, полицейской дамы, стояла на столе табличка: Warning: I got a gun and PMS. Шутка, в которой есть доля шутки. За этой трехбуквенной аббревиатурой скрывается широко там распространенный и всем там понятный термин «предменструальный синдром», который считают не бабской блажью, а важным фактором общественной жизни. Ха-ха.

Посетил я сразу по приезде также и местную газетку Villager — а там тоска почище полицейской. Полторы калеки вымучивают новости из ничего, сочиняют какую-то ерунду о ничего не значащих событиях. Там, к примеру, несколько недель раздували скандал вокруг такого события. На заседании школьного совета один из родителей — этнический итальянец Антидорми — употребил слово mullion. Это итальянское жаргонное слово для melanzana, то бишь баклажана. Когда он применяется для обозначения негров (очень тонкое цветовое наблюдение), это считается оскорбительным. Ну, допустим… Много шума из ничего. Замечу вскользь, что и для русских есть там презрительный термин. Он такой: russky. To есть когда вам в Штатах по-английски скажут, что you are русский — знайте, вас обзывают типа козлом.

Еще я написал там заметку про этнических украинцев, потомков давнишних эмигрантов, еще дореволюционных. Помню поучительную историю про то, как в 1910-х годах один украинский поселенец устроился на какую-то пенсильванскую шахту и его там вскоре завалило насмерть. Семья осталась без средств к существованию и, чтоб не помереть с голоду, вернулась на Западную Украину. Которая вскоре была подвергнута аншлюсу с СССР. И тут же наши комиссары стали склонять эту шахтерскую семью к смене американского гражданства на советское. Кто сменил, те плохо кончили. А кто не поддался уговорам, те уехали в Штаты — по второму заходу. А там за время их отсутствия жизнь несколько изменилась. Американские капиталисты, посмотрев на русский бунт 1917 года, начали себя вести адекватней и перестали морить шахтерских сирот голодом, как-то начали решать социальные вопросы. Они додумались до деятельного покаяния, не дожидаясь, пока их посадят в Лефортово, как некоторых, — что было б реально, докатись наша так называемая Великая Октябрьская революция до Штатов. Глядя на зверства большевиков, американские бизнесмены сочли за лучшее поддержать профсоюзы, учредить страховки и наладить производство дешевых автомобилей для своего пролетариата. Это я про Форда.

Между делом в Москве я в свои приезды писал заметки на русском материале. Про Рустама Хамдамова, практически гениального художника, который сделал мощный фильм «Анна Карамазофф» — его никто не видел иначе как на видео, потому что пленка арестована французами. Писал и про того же Малашенко. Еще про кого-то… А! Про Женю Киселева! Он был очень тогда представительный. Вальяжный. Рассказывал, что любит виски. Особенно single malt. И ему очень приятно было, что он лично провел дегустацию множества сортов, и лучшим ему показался Maccallan — который иностранные спецы независимо от Жени поставили на первое место в рейтинге.

После я снова полетел в Штаты. И там, потусовавшись в своей Москве, полетел в Калифорнию — на вручение «Оскаров», в очередной раз. В первый раз это было потрясающе, во второй — ну ничего, ничего, забавно. В третий — так себе. Остановился я в тот раз не в downtown, как обычно, — а в Малибу. Езды всего ничего, и все это на океанском берегу. Причем, грубо, в ту же цену. Так я перед завтраком совершал заплыв. И перед ужином. А ужинал с видом опять же на океан. Хорошо…

Довольно часто я вспоминаю и о тогдашней поездке в православный приют, это в поселке Саракташ Оренбургской области. (Это когда я был на побывке в России, в ходе моей американской эпопеи.) Там местный батюшка отец Николай усыновил 40 детей. И принялся их растить как своих. Живут они, конечно, бедно, но зато в семье, как люди. Мне там между делом рассказали такую вещь: «В первых главах Библии написано про то, как Сатана пришел к Адаму и говорит, послушай, ты будешь как Бог. Только нарушь заповедь, прерви настоящий союз с Богом, и ты будешь самозваный Бог. Будешь повелевать морями и океанами, летать по воздуху, испытывать блаженнейшее духовное состояние. Но плата будет — душа, которую потом отдашь. И дьявол ее так запросто не отпустит». Про что это? Про наши богатые путешествия по планете? Про страсть к дорогим развлечениям? Или зря я так на это внимание обращаю?

И приблизительно в это же время я написал несколько заметок про американские семьи, которые усыновили русских сирот. И выяснилось, что американской семье все оформление обходится в 15 000 долларов, из которых, обратите внимание, 5000 идет на взятки русским чиновникам. Вы как хотите, а лично на меня этот факт производит весьма глубокое впечатление. Мысли теснятся в голове и просто обгоняют друг друга.

Там, в Пенсильвании, у меня было два русских собутыльника. Один — полковник нашей медслужбы, который работал в местном госпитале уборщицей, а второй — журналист из Брянска. Мы иногда собирались и выпивали не по-американски, как все (три пива под куриные крылышки в баре, за час), а так основательно: водки, селедки, колбаса порезана, пивко в холодильнике и все такое прочее. Я вспоминаю эти тихие размеренные вечера в моей московской, штат Пенсильвания, квартирке, за круглым дубовым столом, который я купил за 15 долларов на распродаже. Разговоры мы вели как положено о судьбах России и про то, до чего ж на нее не похожа Америка. Все это приблизительно в ту же струю, в какую и весь наш «Ящик водки»: что со страной, кто мы, откуда — и как жить дальше. Вот эти двое предпочли тихую, незаметную и очень небогатую жизнь в чужой загранице. Они это сделали ради детей, тем более что один — полковник — буквально увез сына-призывника в Штаты в самый разгар чеченской войны. Я про это написал приблизительно в том духе, что это не патриотично — мальчик вместо цинкового гроба угодил в американский университет. Тонкая шутка. А кому, правда, было б лучше, если б парень погиб с улыбкой на лице, как учил Паша Грачев? Есть ли такой человек? Дети в Америке, вам всякий скажет, очень быстро осваиваются. И делаются не нашими, чужими, американскими. Но им-то что с того? Им там так только удобнее… А родители, они давно привыкли жертвовать собой ради детского блага. Доживут там свою жизнь в скуке вдали от наших русских приключений — ну и что? На свете счастья нет; а есть покой и воля…

После я окончательно вернулся в Россию. Это было уже в конце октября, хотя вообще меня в сентябре ждали обратно. Но я тянул до последнего. Мне хотелось надышаться Америкой, мне тяжела была — в то время — мысль о разлуке с ней. Мне так дороги были те прыжки через океан, как бы из одного измерения в другое — на самолете Аэрофлота. Я летал экономическим классом, и это было верхом комфорта: сразу после взлета я с вещами перебирался в хвост самолета, где полно было свободных мест, и там, привольно раскинувшись на трех креслах, спал как дитя почти весь рейс — поужинав и выпив на дорожку. Мне дороги были и те мои прогулки по Нью-Йорку, когда за раз проходишь пехом почти весь Манхэттен, и катание на пароходике с пристани на Фултон-стрит, когда, сидя на палубе, тихо выпиваешь, а перед тобой проплывает город Желтого Дьявола. И копание в дешевой пожелтевшей бумаге старых книжек в букинистических магазинах, где на улице перед входом выставлены paperbacks по доллару за штуку, и питье водки в брайтонских пельменных с незатейливыми евреями из житомирских зубных техников, которые, кажется, и определяют лицо нашей эмиграции там… Я с ужасом представлял себе дальнейшую жизнь без регулярных, каждый месяц вынь да положь, полетов через океан, без этого тонкого чувства якобы свободы, в смысле ты мотаешься куда хочешь, без изысканного чувства, что ты — не кто иной, как гражданин мира… Мне страшно было думать, что когда я через какое-то время попаду куда-нибудь на Times Square, то упаду на асфальт и буду бить ногами и орать: «А-а-а! Не забирайте меня отсюда!» Но этот роман прошел, как обычно и проходят наши романы. После, приехав через сколько-то месяцев в Нью-Йорк, я посмотрел на него доброжелательно, но совершенно бесстрастно. Ну, симпатичный городок. Забавный, но уж не до такой степени, чтоб устраивать страсти-мордасти. И слава богу! Так, встретив через многие годы какую-нибудь старую любовь, от которой просто слюни текли, только хлопнешь ее по сраке, скажешь сальность, посмеетесь над этим вдвоем — и расходитесь довольные друг другом, удивляясь — чего копья-то ломали?

В общем, я вздохнул тогда с облегчением и спокойно зажил себе в России. Все-таки именно она для нас идеально подходит — если уж заикаться о поисках идеала на земле.

Причем зажил я в России — как будто в новой стране. И то сказать: она стала выглядеть более интересной, чем до поездки. По контрасту со Штатами. Я начал усматривать в нашей дикости некий даже позитив, на фоне западной заорганизованности. И бюрократы наши все-таки куда человечней и проще, чем американские — те пожестче будут, с ними куда трудней договориться. Там если идут на взятки, так уж на уровне «Энрона», а чтоб по-людски договориться, на уровне карманных денег, — это почти невозможно. И еще у меня после Америки была иллюзия — довольно долго, — что вот они себе построили страну, а теперь и мы себе строим. Какую хотим. Иллюзия эта, как легко догадаться, скоро пропала. Выяснилось, что это не мы строим страну для себя, а кто-то другой — непонятно для чего и неясно по каким правилам… Но что ж теперь делать? Надо принимать жизнь такой, какая она есть!

А когда, кстати сказать, пропала эта иллюзия, в какой именно момент? Когда появилось ощущение, что своей страны у меня нет? Как ее и не было никогда. Она была всегда чужая, чья-то, она строилась для кого-то непонятного мне. А вот иллюзия того, что страна моя, — была. И появилась она где-то, пожалуй, в раннюю перестройку. Не в 85-м, атак, навскидку, в 86-м — 87-м приблизительно. И длилось это счастливое заблуждение годами. Может, лет 10. Так когда же я сделал это горькое открытие? Точно не скажу. В дефолт? Возможно. Но даже если и раньше или позже, то с дефолтом эта пропажа как-то была связана, это точно. Он, может, забил некий гвоздь в гроб светлого чувства.

И туда же, в эту струю, под это настроение я вспомнил смешную историю про журналистику. Как раз в 97-м я по поручению Яковлева специально отправился в Вашингтон. В National Press Club, что на 14th Street. Там висела, а может, и сейчас висит здоровенная такая бронзовая плита с текстом журналистской клятвы.