10

Я всегда хотел быть любимцем коммунистической партии и матери-церкви. Хотел, чтобы обо мне народ песни слагал, как о Джо Хилле [12]. Хотел плакать по невинным людям, покалеченным взрывом брошенной мною бомбы. Хотел благодарить крестьянина, который кормил нас, а сам жил впроголодь. Хотел, чтобы пустой рукав рубашки был у меня наполовину пришпилен, а люди улыбались, когда я отдавал честь не той рукой. Хотел бороться с богатыми, хоть некоторые из них читали Данте: накануне гибели один из них узнал бы, что я тоже Данте читал. Хотел перенестись в Пекин, чтобы на моем плече написали поэму. Хотел смеяться над догмой и в борьбе с ней потерять самого себя. Хотел выступить против машинного духа Бродвея. Хотел напомнить Пятой авеню, что по ней проходили индейские тропы. Хотел родиться в шахтерском городке с грубоватым народом, чтобы воспитал меня дядя-атеист, шатавшийся по кабакам на позор всей семьи. Хотел промчаться через всю Америку в пломбированном вагоне, как единственный белый человек, с которым негры готовы подписать договор. Хотел ходить на коктейли, сжимая под мышкой пулемет. Хотел сказать старой знакомой, которую ужас охватывал от моих методов, что революции случаются не за шведским столом, где сам себе блюда выбираешь, а потом представлять, как под ее серебристым вечерним платьем увлажняется промежность. Хотел бороться против совершенного тайной полицией переворота, но изнутри партии. Хотел, чтобы старушка, потерявшая сыновей, поминала меня в своих молитвах в грязной церкви теми же словами, что и их. Хотел после каждого ругательства осенять себя крестным знамением. Хотел терпеть пережитки язычества во время деревенского ритуала, выступая против папской курии. Хотел тайно заключать сделки по недвижимости от имени старого анонимного миллиардера. Хотел хорошо писать о евреях. Хотел, чтобы меня подстрелили среди басков за то, что я нес частицу Тела Господня на поле битвы против Франко. Хотел читать проповеди о браке и вещать о неоспоримых достоинствах невинности, разглядывая черные волоски на ногах невест. Хотел написать трактат, осуждающий контроль за рождаемостью на предельно доступном языке, чтобы его продавали при входе как брошюру, иллюстрированную двухцветными рисунками падающих звезд и вечности. Хотел на время запретить танцы. Хотел быть священником-наркоманом, собирающим сведения о нравах и обычаях. Хотел, чтобы меня принимали за лицо, перемещенное по политическим мотивам. Я только что узнал, что кардинал… получил большую взятку от женского журнала, пережил домогательство моего исповедника-гомосека, видел крестьян, преданных в силу необходимости, но сегодня на закате бьют в колокола, Господь милостью Своей даровал нам еще один вечер, и многих гнетет еще нужда в хлебе насущном, многие жаждут преклонить колени, а я поднимаюсь по истертым ступеням оборванцем в горностаевой мантии.

11

Длинный дом ирокезов должен быть чистым. Его длина составляла от ста до полутораста футов, высота и ширина – двадцать пять футов. Боковые балки поддерживали крышу, покрытую большими кусками коры, брусками кедра, ясеня, сосны или ели. Ни окон, ни дымоходов там не было, только по двери с каждой стороны. Свет проникал внутрь, а дым костров выходил наружу через дыры в крыше. Внутри горело несколько костров, каждый на четыре семьи. Семьи располагались так, чтобы по всей длине помещения оставался свободный проход. «La maniиre dont les familles se groupent dans les cabanes n'est pas pour entraver le libertinage» [13]. Так в 1930 году писал священник Ордена иезуитов Эдуард Леконт, обостряя нашу чувственность хорошо известными Ордену средствами. Устройство длинного дома служило слабой «помехой разврату». Что же там происходило, в этом темном туннеле? Катерина Текаквита, что ты видела своими опухшими глазами? Какие соки перемешивались на медвежьей шкуре? Там было хуже, чем в кино? Ф. говорил:

– Атмосфера кинотеатра подобна ночному соитию мужской и женской тюрем; заключенные ничего об этом не знают – соединяются только кирпичи и решетки; само соитие совершается в вентиляционной системе: запахи поглощают друг друга.

Экстравагантное замечание Ф. вытащило из памяти рассказ одного священника, которого мне довелось знать. Он говорил, что по утрам в воскресенье над мужчинами, собранными в часовне одной из тюрем в Бордо, сырым облаком зависает густой запах спермы. Современные кинотеатры из бетона и велюра – это шутка, которая, по выражению Ф., представляет собой не что иное, как кладбище эмоций. Ни одного соития не может произойти в этих окоченевших пределах, все сидят на собственных гениталиях, потому что кино перенесло гениталии на экран. Верните нам сокровенный смысл секса! Пусть вновь вздымается мужская плоть и плющом обвивает золотой луч кинопроектора, а цветок женского естества раскрывается под сложенными в подолах перчатками и белыми бумажными пакетиками со сладостями, и никакие голые мерцающие груди не прельстят нас в грязном исподнем повседневной жизни нашей пойти во дворец кино, мертвый, как сигнал радара, ни один патентованный половой акт неореалистического искусства, подвешенный на непроницаемом экране близко не сравнится с теми реальными возможностями, которыми обладают все сидящие в зале! Дайте мне в мрачном длинном доме разума моего торговать женами, дай мне случайно наткнуться на тебя триста лет тому назад, Катерина Текаквита, чарующая, как березовая сережка, и нет мне дела до того, что с тобой сотворили священники и чума.

12

Чума! Чума! Она врывается на страницы моей работы. Письменный стол вдруг становится заразным. Эрекция у меня спадает, как Пизанская башня в футуристическом фильме Уолта Диснея, под медь литавр и скрип дверей. Я быстро расстегиваю ширинку, и наружу сыпется пыль и щебенка. Только твердый член ведет к Тебе, я это знаю, потому что все в этой пыли потерял. Чума косит могавков! Она разразилась в 1660 году, рассвирепела на берегах Реки могавков, обрушилась на индейские селения Гандауаге, Гандагорон, Тиннонтоген подобно лесному пожару, раздуваемому ветром, и добралась до Оссерненона, где жила четырехлетняя Катерина Текаквита. Вернулся к праотцам ее воин-отец, отдала душу мать-христианка, прохрипев последнюю исповедь, и ее маленький братик тоже ушел в мир иной с бесполезным, как слепая кишка, члеником. Из всей той смешавшейся в кровном родстве обреченной семьи лишь Катерине Текаквите было суждено выжить, но расплата за это запечатлелась на ее лице. Катерина Текаквита утратила все свое очарование! Как мне хочется теперь сбежать от книг и грез. Не хочу я сношаться со свиньей. Или, может быть, мне по прыщам и оспинам вздыхать? Лучше пойду-ка я выйду и пройдусь по парку, погляжу на длинноногих детей Америки. Что меня здесь держит, когда на улице для всех цветет сирень? Разве может Ф. меня чему-то научить? Он говорил, что в шестнадцать лет перестал трахать лица. Эдит была прекрасна, когда я впервые увидел ее в гостинице, где она работала маникюршей. Ее черные, длинные, прямые волосы были мягкими – скорее как хлопок, чем как шелк. И глаза у нее были черные – бездонно-непроницаемого черного цвета, в них ничего нельзя было прочесть (кроме одного-двух исключительных случаев), как в зеркальных солнечных очках. Она, кстати, часто носила такие очки. Ее губы были не полными, но очень мягкими. Она целовалась расслабленно, как-то нерешительно, как будто рот ее не мог выбрать себе место, чтобы задержаться. Он скользил по моему телу, как новичок на роликовых коньках. Я всегда надеялся, что он где-то наконец остановится и почувствует себя как дома, приведя меня в экстаз, – но он все куда-то слишком быстро ускользал, так и не найдя себе места, он ничего не искал себе, кроме равновесия, как будто его влекла не страсть, а банановая кожура. Один Бог знает, что сказал бы обо всем этом Ф., – ну да черт бы с ним. Я просто не мог вынести, что ее тянуло к нему. Останься, останься, хотелось мне крикнуть ей в спертом воздухе нашего подземелья, вернись, ну вернись же, неужели ты не видишь, что со мной творится? Но она все ускользала – прыжок с поросячьих ступенек моих пальцев на ноге к уху, – а моя мужская плоть разрывалась от боли, как ополоумевшая радиомачта, вернись, вернись – нырок мне в глаз, который она как-то раз чуть не высосала от усердия (ведь ей так мозги нравились), не туда, не туда – вот, волосы задела на груди, как ласточка крылом, вернись, вернись в Капистрано [14], поет мой член, но она перескакивает на коленку – чувственная пустыня, – исследует ее так предметно, как будто там спрятан замок медальона, который ее язык должен раскрыть – как меня бесит пустая трата языка! – теперь, как мокрое белье, он спустился по стиральной доске ребер, ее рот хочет, чтобы я перевернулся на живот, чтобы он мог как на американских горках прокатиться мне по позвоночнику или еще какую-нибудь глупость вытворить, нет, не буду я переворачиваться и надежду свою сжигать, ниже, ниже давай, вернись, вернись обратно, не буду я его к брюху прижимать, как в раскладушку укладывать, Эдит, Эдит, Господи, сотвори чудо на небесах, не заставляй меня просить ее об этом!…Никак не думал, что все наболевшее вот так возьмет и наружу выплеснется. Очень трудно за тобой ухаживать, Катерина Текаквита, потому что лицо твое покрыто оспинами, а любопытство неуемно. Разок лизнет там, разок – здесь, вроде лукаво манит короной, ведущей к славе, словно ненароком мелькнут зубки горностаевые, и тут же в немилость попал, как будто архиепископ внезапно узнал, что не на ту голову корону возложил, ее слюна холодеет, как сосулька, высыхая на теле моем, а член мой, недвижный, как вратарь, следящий за мячом, безнадежный, как обреченный на разрушение соляной столп, уже смирился в итоге с одинокой ночью, убаюканный моими собственными руками, Эдит! Я раскололся и поделился этим с Ф.

– Вот слушаю я тебя и завидую, – сказал Ф. – Неужели ты не понимаешь, что она тебя любит?

– Мне надо, чтобы она любила меня по-моему.

– Ты должен научиться…

– Хватит с меня уроков, сегодня я учиться не настроен. Это моя постель и моя жена, здесь у меня есть какие-то права.

– Тогда ее попроси.

– Что значит «ее попроси»?

– Эдит, дай мне, пожалуйста, тебе в рот кончить.

– Ф., ты просто отвратителен. Как ты можешь такими словами об Эдит говорить? Я тебе не для того об этом рассказал, чтобы ты наши отношения марал грязью.

– Ну, извини.

– Конечно, я могу ее попросить, это и так ясно. Но тогда я ее вроде как принуждать стану, или, еще хуже, если она это поймет как свою обязанность. Я не собираюсь ни в чем на нее давить.

– Здесь ты не прав.

– Еще раз тебе говорю, Ф., хватит с меня трусливого дерьма твоей мудрости.

– Она тебя любит, хочет, чтобы у вас была большая любовь, и я тебе завидую.

– Держись подальше от Эдит. Мне не нравится, как она между нами в кино сидит. С нашей стороны это просто элементарная вежливость.

– Я вам очень за это признателен. Уверяю тебя, она никого другого как тебя полюбить не сумеет.

– Думаешь, это правда?

– Уверен в этом. Большая любовь не партнерство, потому что партнерские отношения можно прервать по закону или разойдясь, а ты – в плену большой любви, причем, надо тебе сказать, любви двойной – Эдит и моей. Большой любви нужен служитель, а ты не знаешь, как своими служителями пользоваться.

– Так как же мне ее попросить?

– Плеткой, приказом, заткни ей просто в глотку, чтобы она задыхаться начала.

Как сейчас вижу Ф., стоявшего там, у окна, на фоне которого уши его казались почти прозрачными. Я помню эту с претензией обставленную комнату в обшарпанном домишке, вид фабрики, которую он собирался купить, его коллекцию мыла, куски которого были составлены в макет игрушечного городка на зеленом фетре бильярдного стола, покрытого искусной резьбой. Свет пронизывал его уши, как будто они тоже были вырезаны из куска грушевого мыла. Помню фальшь его голоса с легким эскимосским выговором, оставшимся у него с того лета, которое он студентом провел в Арктике.

– Ты в плену большой двойной любви, – сказал Ф.

Плохим я был хранителем этой двойной любви, хранителем-невежей, дни напролет бродившим по музею грез и жалости к самому себе. Ф. с Эдит меня любили! Но в то утро я пропустил мимо ушей это его заявление или просто ему не поверил.

– Ты не знаешь, как своими служителями пользоваться, – сказал тогда Ф. Уши его светились, как японские фонарики.

Меня любили в 1950 году! С Эдит я так и не поговорил – не смог. Ночь за ночью я лежал в темноте, слушая, как поднимается и опускается лифт, мои беззвучные приказы свербели в мозгу подобно заносчивым императивным надписям, выбитым в камне египетских памятников, немых под тоннами покрывающего их песка. Вот так и ее уста, словно охваченные безумием, суматошно скитались по моему телу, как стайки птиц с атолла Бикини, миграционный инстинкт которых разрушила радиация.

– Но я тебя предупреждаю, – продолжал Ф., – настанет время, когда тебе вообще ничего больше не захочется, кроме этих бесцельных поцелуев.

К вопросу о прозрачности кожи – должен сказать, что такой была кожа на горле Эдит: тончайший и мягчайший из покровов. Казалось, что тяжелые бусы из ракушек могут поранить ее до крови. Целуя Эдит в шею, я как бы вторгался в нечто интимно-телесное, подобное черепашьему плечу. Ее плечи были острыми, но не тощими. Худой она не была, но независимо от полноты кости ее тела всегда доминировали над плотью. С тринадцати лет кожа Эдит обрела бархатистую зрелось персика, и домогавшиеся ее тогда мужчины (в конце концов ее изнасиловали в каменном карьере) говорили, что она из тех девушек, которые, становясь женщинами, быстро увядают – именно так обычно уговаривают себя слоняющиеся без дела парни при виде девочки-подростка, которая им не по зубам. Она выросла в маленьком городке на северном берегу реки Святого Лаврентия, где до белого каления доводила нескольких кобелей, которые думали, что могут лапать ее маленькие груди и круглую попку просто потому, что она индеанка, а…, – и этим все сказано! В шестнадцать, когда я на ней женился, мне самому казалось, что ее кожа долго такой не останется. Возникало ощущение, что в ней одновременно сочетались хрупкость и сочность, свойственные еще растущим, но уже близким к увяданию созданиям. В двадцать четыре – в год ее смерти, в ней не изменилось ничего, кроме ягодиц. Когда ей было шестнадцать, они напоминали две полусферы, зависающие в воздухе; позже их форма изогнулась, следуя контуру двух изящных глубоких симметричных линий, – в этом только и проявилось увядание ее тела к тому моменту, когда лифт расплющил его в кровавое месиво.

Эдит как живая стоит у меня сейчас перед глазами. Ей нравилось, когда я втирал ей в кожу оливковое масло. Я не противился этой ее прихоти, хотя такие игры с едой мне совсем не по душе. Иногда она капала себе оливковым маслом в пупок и, макая в него мизинец, рисовала на животе спицы колеса Ашоки [15]. Потом она втирала масло в кожу, и кожа темнела. Груди ее были маленькими, упругими, как два сочных фрукта. От воспоминания о ее прихотливых сосках меня так и подмывает все бумаги на письменном столе в клочья разорвать, чем я в данный момент и занимаюсь – рву эту жалкую память бумажную, а член мой, торчащий безнадежно, стучит в гроб ее мангровый, и руки сами собой разводятся, отлынивая от обязанностей, даже долга моего пред тобой, Катерина Текаквита, хоть я тебя расположить к себе хочу этим признанием. Ее дивные соски были темны, как грязь, и очень длинны, когда ее охватывало желание, больше дюйма в длину, морщинистые от мудрости и сосания. Я вставлял их себе в ноздри (по одному). Я вставлял их в уши. Мне все время казалось, что, если бы анатомия позволяла одновременно вставить по соску в каждое ухо, произошло бы что-то вроде шоковой терапии! Ну да ладно, что толку душу бередить этими усопшими фантазиями, пустыми как тогда, так и сейчас? Но мне хочется засунуть себе в голову эти кожаные электроды! Хочу, чтобы тайна раскрылась, хочу услышать, о чем между собой говорят эти тугие сморщенные мудрецы. Они обменивались между собой такими посланиями, которые даже Эдит подслушать не могла, – сигналами, предостережениями, причудливыми сравнениями. Откровениями! Математическими формулами! Я рассказал об этом Ф. в ночь ее смерти.

– Ты мог иметь все, что хотел.

– Что ты мне раны бередишь, Ф.?

– Ты потерял себя в частностях. Все части тела эрогенны или, по крайней мере, могут такими стать. Если бы она тебе заткнула уши указательными пальцами, ты получил бы тот же результат.

– Ты уверен?

– Да.

– А сам ты пробовал?

– Да.

– Я должен тебя об этом спросить. С Эдит?

– Да.

– Ф.!

– Слушай, дружок, лифты, гудки сирен, шелест вентилятора: мир просыпается в головах нескольких миллионов.

– Хватит. Ты с ней это делал? Ты с ней так далеко зашел? Вы этим, что, вместе занимались? Ты вот садись здесь рядом со мной и все подробности выкладывай. Я ненавижу тебя, Ф.

– Ну, она свои указательные пальцы засунула…

– Ее ногти были покрыты лаком?

– Нет.

– Были, черт тебя дери, были! Нечего тебе меня жалеть.

– Ну, ладно, были. Она засунула свои пальцы с красными ногтями мне в уши…

– И тебе это понравилось, ведь так?

– Она свои пальцы засунула мне в уши, а я ей свои, и мы поцеловались.

– Вы это друг другу делали? Голыми пальцами? Ты чувствовал и уши ее, и пальцы?

– Вот, до тебя уже начинает доходить.

– Заткнись. Как тебе ее уши показались?

– Тугими.

– Тугими!

– Уши у Эдит были очень тугие, я бы сказал почти как у девственницы.

– Пошел отсюда, Ф.! Убирайся с моей постели! Лапы свои от меня убери!

– Слушай, извращенец, или я тебе шею цыплячью сверну. Мы были совсем одеты, кроме пальцев, естественно. Да! И пальцы друг другу сосали, а потом сунули их друг другу в уши…

– А кольцо, кольцо она сняла?

– Думаю, нет. Я тогда из-за ее длинных красных ногтей очень беспокоился за свои барабанные перепонки, так она у меня внутри усердно ими ковыряла. Мы закрыли глаза и целовались по-дружески, не раскрывая рта. Внезапно все звуки в холле стихли, и я стал слушать Эдит.

– Ее тело! Где это случилось? Когда ты мне такую подлянку подложил?

– Вот, значит, что тебя интересует. Это случилось в телефонной будке в холле того кино, что в центре.

– Какого кино?

– Системного кинотеатра.

– Врешь! В Системном нет телефонной будки. Там вроде только один или пара отгороженных стеклами телефонов на стене. Вы это снаружи делали! Я отлично знаю этот грязный холл в подвале! Там всегда гомосеки слоняются, члены малюют и телефонные номера записывают на зеленых стенах. Так что, вы занимались этим снаружи? Вас кто-нибудь видел? Как ты мог меня так подставить?

– Ты был в сортире. Мы тебя ждали около телефонов, эскимо ели. Уж не знаю, что ты там так долго сидел. Мы доели мороженое. Эдит заметила на моем мизинце шоколадную крошку. Она грациозно наклонилась и слизнула эту крошку языком, как муравьед. А у себя на запястье шоколадную крошку она проглядела. Я быстро наклонился и слизнул ее, только, должен признаться, у меня это получилось очень неуклюже. Потом это стало как игра. Игры – лучшее творение природы. Все звери играют, и подлинно мессианское видение братства живых созданий на самом деле должно основываться на идее игры…

– Значит, все начала Эдит! А кто первым коснулся ушей? Теперь я все должен знать. Ты видел, как она язык свой высунула, ты, небось, на него вылупился. А с ушами кто начал?

– Не помню. Может, это телефоны так на нас подействовали? Если ты помнишь, один из неоновых огней мигал, и угол, где мы стояли, то освещался, то погружался в тень, будто огромная птица махала над нами крыльями или вращались лопасти гигантского вентилятора. Черными в этом мерцающем полумраке все время оставались только телефоны. Они там висели как резные маски – черные, блестящие, гладкие, как зацелованные каменные пальцы у ног католических святых. Мы сосали друг другу пальцы, слегка побаиваясь чего-то, как дети, когда в кино показывают погоню на машине, а они посасывают леденцы на палочке. И вдруг один телефон зазвонил! Всего один только раз. Я всегда вздрагиваю, когда звонит телефон-автомат. Его трель так настойчива и вместе с тем так отчаянна, как лучшее стихотворение паршивенького поэта, такого, как король Михай [16], когда он прощался с коммунистической Румынией, или как послание в запечатанной бутылке, плывущей по морским волнам, которое начинается со слов: «Если кто-то найдет это послание, знайте, что…»

– Чтобы тебе пусто было, Ф.! Хватит пытку мне устраивать. Ну, пожалуйста.

– Ты просил меня нарисовать всю картину. Забыл сказать, что лампы там гудели глухо и неровно, как дышит во сне гриппозный больной. Я сосал ее худенький палец, боясь порезать язык об острый ноготь, и при этом думал о волках, которые могут до смерти истечь кровью, лизнув окровавленный нож. Когда свет горел нормально, наша кожа была желтой и каждый прыщик был отчетливо виден, а когда он гас, нас обволакивал сиреневый туман и кожа чем-то напоминала цвет перезревших мокрых грибов. Так вот, когда телефон зазвонил, мы так испугались, что укусили друг друга! Как дети в пещере ужасов. Да, кто-то следил за нами, но нам было наплевать. Он наблюдал за нами, поднимаясь на подиум автомата, который предсказывает судьбу, и заглядывая в зеркальце, появлявшееся каждый раз, когда он бросал монетку в пять центов. Может, он разные вопросы задавал, может, один и тот же, мне это как-то без надобности было. А тебя тогда где черти носили? Подвал Системного – страшное место, если туда без своих ребят заваливаться. Там такая вонь, как в кишащей крысами канализационной трубе.

– Врешь ты все. Кожа у Эдит была восхитительная. И вонять там ничем, кроме мочи, не воняет, только мочой. А чем я был занят, не твое дело.

– Я прекрасно знаю, чем ты был занят, хоть это и не мое дело. Когда телефон зазвонил, тот парень быстро развернулся и сошел с подиума. Должен сказать, это у него так изящно получилось, будто все это мрачное пространство было его персональным кабинетом. Мы стояли между ним и телефоном, и я испугался (как ни смешно это звучит), что он выкинет какую-нибудь злую шутку – нож достанет или задницу заголит, потому что вся его никчемная жизнь, проходившая между писсуаром и водопроводной трубой, казалось, зависела от этого звонка…

– Я помню его! На нем еще такой галстук был, как шнурок, как иногда носят ковбои.

– Точно. Помню, я с ужасом подумал в тот момент, будто это он наколдовал, чтобы телефон зазвонил, – будто он совершал какой-то ритуал, как шаман, заклинающий дождь пролиться. Глядя сквозь нас, он прошел несколько шагов, потом остановился – как мне показалось, в ожидании второго звонка, – но звонок так и не последовал. Тогда парень щелкнул пальцами, повернулся, опять взошел на подиум и вернулся к своим комбинациям с предсказаниями. У нас с Эдит отлегло от сердца! Телефон, только что зловещий и могущественный, стал нашим другом! Он стал посланцем некоего милостивого электронного божества, которому нам захотелось поклоняться. Думаю, точно так же возникали примитивные танцы, имитирующие движения птиц и змей, из потребности подражания чему-то страшному и прекрасному, что позволяло приобщиться к каким-то качествам приводящего в трепет зверя, перед которым люди благоговели.

– Что ты этим сказать хочешь, Ф.?

– Мы придумали Телефонный танец. Это как-то само собой получилось. Не помню, кто из нас сделал первое движение. Внезапно наши указательные пальцы оказались в ушах друг у друга. Мы стали телефонами!

– Не знаю, плакать мне или смеяться.

– Тогда почему же ты плачешь?

– Думаю о том, что ты жизнь мне сломал, Ф. Столько лет я секреты свои врагу выкладывал.

– Ошибаешься, дружок. Я тебя любил, мы оба любили тебя, и ты уже почти созрел, чтобы это понять.

– Нет, Ф., нет. Может, так оно и есть, но слишком уж это тяжело, слишком это образование смахивает на помешательство. Один Бог знает, почему так получается. Я через день должен чему-то учиться, долбить какой-то урок, ломать голову над очередной притчей, и к чему я сегодня утром пришел? К тому, что все это псу под хвост.

– Так оно и есть. Это и есть любовь!

– Пожалуйста, уходи.

– Тебе не хочется узнать, что случилось, когда я стал телефоном?

– Хочется, только мне противно тебя об этом просить. Мне тебя о каждой мелочи просить приходится, каждое слово твое вымаливать.

– Но только так ты будешь дорожить тем, что я говорю. Если тебе что-то само собой с неба падает, ты этого не ценишь.

– Расскажи мне об Эдит, когда вы были телефонами.

– Нет.

Меня душили ненависть и рыдания.

– Держи себя в руках. Соберись!

– Ты убиваешь меня, ты меня убиваешь, просто убиваешь!