Она скончалась в половине четвертого пополудни в среду на Страстной неделе, 17 апреля 1680 года. Ей минуло 24 года. Настал тот самый день. Отец Шоленек молился подле еще не остывшего трупа. Глаза священника были смежены. Внезапно он раскрыл их и в удивлении воскликнул:

– Je fis un grand cri, tant je fus saisi d'?tonnement [88].

– Эээээээххххх!

Лицо Катерины Текаквиты стало белым!

– Viens ici [89]!

– Посмотрите на ее лицо!

Давай-ка мы теперь посмотрим, что писал об этом событии его очевидец – отец Шоленек, стараясь при этом не вдаваться в политические суждения и памятуя о том, что я обещал тебе хорошие новости. «С четырехлетнего возраста на лице Катерины оставались отметины от оспы; ее болезнь и истязания плоти при покаянии еще больше усугубили уродливые отметины недуга. И вот, всего через четверть часа после кончины, ее смуглое, изъеденное оспинами лицо преобразила внезапная невероятная перемена. В какое-то мгновение оно стало прекрасным и совсем белым…»

– Клод!

Отец Шошетье не мешкая пришел на зов друга, за ним следовали все индейцы деревни. Она как в сладком сне будто плыла в сгущающихся канадских сумерках, казалось, ее безмятежное лицо было выточено из алебастра и покрыто прозрачным стеклянным колпаком. Вот так на глазах изумленных обитателей миссии она отправилась в бесконечный путь смерти с прекрасным белым лицом без единой щербинки. Отец Шошетье произнес:

– C'?tait un argument nouveau de cr?dibilit?, dont Dieu favorisait les sauvages pour leur faire go?ter la foi [90].

– Шшшшшш!

– Цыц!

Спустя некоторое время через селение проходили два француза. Один из них сказал другому:

– Смотри, какая красавица там спит.

Узнав о том, кем она была, французы коленопреклоненно склонились в молитве.

– Давай смастерим ей гроб.

В тот самый момент девушка очутилась в механизме вечного двигателя небес. Бросив взгляд назад через невидимое свое плечо, она поиграла алебастровым лучом на прежнем своем лице и устремилась вперед под звук безумного смеха своей благодарной подруги.

Красное и белое, кожа и прыщики, распустившиеся маргаритки и горящие сорняки – расе [91], дружок мой дорогой и все вы, расисты. Пусть все вы мастера выдумывать легенды и расположением звезд подтверждать их подлинность, но пусть к вящей нашей славе мы все эти легенды позабудем и станем вглядываться в ночной мрак без заведомой предвзятости. Пусть мирская церковь служит белой расе, меняя цвета по собственному усмотрению. Пусть мирская революция служит серой расе, сжигая церкви. Пусть на всю нашу собственность налепят ярлыки. Мы обожаем любоваться цветами радуги, взобравшись на высокую башню. Выстрадайте эту перемену красного цвета на белый – все вы, привыкшие размахивать жупелами, – мы все этим занимаемся в ночи нашей. Но все мы этим занимаемся только время от времени. А в следующий миг мы уже преклоняемся лишь перед непорочными знаменами, зажатыми в грубых пальцах, превыше всего начинаем ценить уединение и уже не владеем собственной историей, она смыта бурным потоком нового поколения, пришедшего нам на смену, мы отыскиваем тени прошлого в новой поросли диких маргариток, и наше представление о моде претерпевает удивительные метаморфозы. Бумажный змей пытается перелететь через здание больницы, кое-кто из узников отделения трудотерапии следит за ним, другие не обращают на него никакого внимания, а мы с Мэри подлаживаемся к оргии греческих амфор в греческих ресторанах. Одинокая бабочка как на американских горках катается на вощеных тенях зелени, так что дух захватывает, как малюсенький воздушный акробат в цирке она падает карманным бумажным змеем деревенского парашютиста вниз, пытаясь уцепиться за папоротник, ныряя в омут пятнышка почтовой марки Икара. Монреальское стираное белье полощется на ветру высокой платы за жилье, а я слабею совершенно естественно, потому что сам выбрал вознесение на милосердии факта. Вот факт, который многим из нас может согреть душу: все партии и церкви могут воспользоваться этой новостью. Святая Екатерина Болоньская скончалась в 1463 году пятидесяти лет от роду. Сестры-монахини похоронили ее, не положив в гроб. Вскоре, думая о том, как тяжко давит земля на лицо их сестры, монахини стали остро ощущать собственную вину. Они получили разрешение на эксгумацию тела. Очистив лицо погребенной, монахини увидели, что его черты почти не изменились, разве что одна ноздря повредилась, свидетельствуя о том, что труп пробыл под землей восемнадцать дней. Тело издавало приятный запах. Когда они его осматривали, «белое как снег тело через некоторое время порозовело, выделяя при этом маслянистую, невыразимо ароматную жидкость».

К похоронам тело Катерины Текаквиты обряжали Анастасия и Мария-Тереза. Они с нежностью обмыли ей руки и ноги, так что от запекшейся крови не осталось почти никаких следов. Они расчесали ей волосы и втерли в них масло. Они обрядили ее в расшитые бусами белые кожаные одежды. Они обули ей ноги в новые мокасины. Обычно тело несли в церковь на берестяных носилках. Французы сделали для девушки настоящий гроб – «un vrai cercueil».

– Не закрывайте его!

– Дайте мне на нее посмотреть!

Толпу надо было ублажить. Жители деревни любовались ее новообретенной красотой еще в течение часа. Настал Великий четверг, или день Вознесения – день печали, день радости, как отмечают ее биографы. Из церкви они понесли ее к большому кладбищенскому кресту, стоявшему около реки, где девушка любила творить молитвы. Отец Шошетье стал спорить с отцом Шоленеком о том, где лучше копать могилу. Отец Шошетье хотел похоронить ее в церкви. Отец Шоленек был против того, чтобы сделать для усопшей исключение. Как-то раньше, когда кому-то копали могилу в присутствии Катерины, священник слышал, как она сказала, что ей бы хотелось, чтобы ее похоронили на берегу реки.

– Пусть так и будет.

Настала Святая пятница на Страстной неделе. Охваченным глубоким горем людям миссионеры прочли проповедь о страстях Иисуса Христа. Они не могли сдерживать рыдания. Они не давали священнику произнести больше двух слов из «Vexilla».

– Vexilla rе…

– Нет! Нет! – Индейцев душили рыдания.

– Vexilla regis…

– Подождите! Повремените! – Слезы застилали их взгляд. – Пожалуйста!

Никогда раньше священники не видели, чтобы люди с такой страстью умерщвляли свою плоть, как в тот день и на следующий.

– Они себя на части рвут!

– Свершилось!

С вечера пятницы до утра субботы какая-то женщина каталась по шипам. Четыре или пять дней спустя другая женщина последовала ее примеру.

– Разожгите поярче огонь.

Они себя терзали, пока из ран на теле не начинала сочиться кровь. Они голые ползали на коленях по снегу. Вдовы давали обет никогда больше не выходить замуж. Молодые замужние женщины давали обет отречься от повторного брака, если потеряют мужа. Супружеские пары распадались, бывшие супруги давали обет жить как братья с сестрами. Отец Шошетье ссылается на достопочтенного Франсуа Цоннатуана, который стал жить со своей женой как с сестрой. Он вырезал небольшие четки и назвал их «четки Катерины». Они состояли из креста, на котором он произносил Credo, две бусины предназначались для Paterи Ave, a другие три бусины – для трех молитв GloriaPatri. Новость эта быстро распространялась по всем ирокезским землям – от очага к очагу, от обращенного к обращенному, от обращенного к язычнику, от язычника к язычнику.

– La sainte est morte.

– Святая померла.

В ранний период существования христианской церкви такой тип народного признания назывался la b?atification ?quipollente [92]. Взгляни вниз, вниз посмотри на заснеженную мандалу, посмотри на всю деревню, на фигуры, корчащиеся на белом снегу, поднатужься и посмотри на эту картину сквозь матовую призму собственных нарывающих волдырей в местах случайных ожогов.

Вот какое свидетельство оставил нам капитан дю Лют, комендант крепости Фронтенак, человек, в честь которого названа одна из улиц в Монреале. По словам отца Шарлевуа, он был «un des plus braves officiers que le Roy ait eus dans cette colonie» [93]. Его именем еще назван один американский городок на озере Верхнее.

«Я, нижеподписавшийся, удостоверяю для тех, кого это может касаться, что на протяжении двадцати трех лет меня терзала подагра. Не находя себе места от страшной боли, которой я страдал три месяца подряд, я решил обратиться к Катерине Тегакуите, Деве ирокезской, почившей в Бозе в Порогах Святого Людовика, святой по всеобщему признанию, и дал обет совершить паломничество на ее могилу, если Господь исцелит меня силой ее заступничества. По истечении девяти дней поста и молитвы, которые я провел в ее честь, я полностью излечился, и вот уже в течение пятнадцати месяцев не страдаю от приступов подагры.

Написано в крепости Фронтенак сего 15 августа 1696 года.

Подпись: Ж. дю Лют

Как переплывший океан иммигрант, получивший номер в порту Северной Америки, я надеюсь все начать заново. Я надеюсь вновь завязать дружеские связи. Я надеюсь снова начать восхождение на пост президента. Я надеюсь все опять начать с Мэри. Я надеюсь опять начать поклоняться Тебе, никогда не отвергавшему моего поклонения, в сполохах Твоей памяти у меня нет ни прошлого, ни будущего, память Твоя никогда не коченела в гробу истории, куда дети Твои, как неумелые гробовщики-любители, пытаются втиснуть наспех измеренные тела друг друга. Американская мечта теперь совсем не та, что была у первопроходцев, потому что те ограничивали себя храбростью и системой. Теперь это мечта о том, чтобы иммигрантом оказаться в туманных, стремящихся ввысь кварталах Нью-Йорка, она в том, чтобы стать иезуитом в селениях ирокезов, потому что мы не хотим перечеркивать прошлое с его несбывшимися мечтами, нам только надо доказать, что чудеса прошлого сулят нам радость, что пророчества былого не могут с нами не сбыться, причем сбудутся они повседневно и буднично, прямо на этой широкой грузовой палубе, потому что в багаже своем, обмотанном головным платком, мы везем старые пулеметы прошлой войны, но они настолько поразят индейцев, что завоевать их не составит никакого труда.

Первое видение Катерины Текаквиты явилось отцу Шошетье. Пять дней спустя после смерти девушки, в четыре часа утра на второй день Пасхи, когда он усердно молился, она явилась к нему в сиянии славы. По правую руку от нее стояла перевернутая вверх ногами церковь. По левую – индеец, горящий на костре. Видение продолжалось два часа, и священник, пребывавший в трансе, имел достаточно времени, чтобы его изучить. Вот почему он приехал в Канаду. Три года спустя, в 1683 году, ураган разрушил деревню и обрушил церковь, достигавшую 60 футов в высоту. А во время одного из нападений ирокезов на миссию оннонтаге был захвачен ирокезский новообращенный, которого медленно жгли на костре, пока он творил молитву. Такое толкование видений может быть вполне убедительным для церкви, дружок мой дорогой, но нам с тобой лучше бы остерегаться проникновения видений в события реальной жизни. Опрокинутая церковь, замученный человек – все это обычные средства возвеличивания святого.

Через восемь дней после смерти она в таком ярком сиянии явилась старушке Анастасии, что даже контуры ее тела ниже пояса нельзя было рассмотреть в его свете, «le bas du corp depuis la ceinture disparaissant dans cette clart?». A может быть, эту часть себя она на время тебе одолжила? Кроме того, она явилась как-то Марии-Терезе, когда та была одна в своей хижине, и мягко пожурила ее за некоторые вещи, которыми там занималась ее подруга.

– Старайся не сидеть на пятке, когда хлещешь себя по плечам.

Отец Шошетье еще два раза был удостоен видений Катерины: одно явилось ему 1 июля 1681-го, а второе – 21 апреля 1682 года. И в том, и в другом случае она представала перед ним во всей красе, и он отчетливо слышал, как она ему говорила:

– Inspice et fac secundum exemplar. Regarde, et copie ce mod?le. Посмотри на эту модель и сделай с нее копию.

Позже он нарисовал много портретов Катерины, какой она являлась ему в видениях, и когда их прикладывали к голове страждущего, они оказывали на него целительное воздействие. В наши дни в Кагнаваге хранится очень древнее полотно. Не одна ли это из тех картин, что рисовал отец Шошетье? Мы никогда об этом не узнаем. Я молюсь о том, чтобы она тебе помогла. А что стало с отцом Шоленеком? Все остальные получили себе по прянику. А ему какое кино показали? Я именно на него больше всего похож, потому что и малым довольствуюсь, как тот щеголь из мультика, на которого охотится лишь папская курия.

«…Нескончаемая череда чудесных исцелений, – писал отец Шоленек в 1715 году, – une infinitй de guйrisons miraculeuses». Причем не только дикарей, но и французов в Квебеке и Монреале. Описание их всех заняло бы целые тома. Он называл Катерину la Thaumaturge du Nouveau-Monde [94]. Хоть тебе, должно быть, больно сейчас об этом будет читать, я все-таки опишу некоторые случаи исцеления.

В январе 1681 года жена Франсуа Роанера, которой минуло шестьдесят лет, находилась при смерти. Она жила в селении Прери-де-ла-Мад-лен, где священником в то время был отец Шошетье. Он надел на шею женщины распятие, то самое распятие, которое перед смертью сжимала в руках Катерина Текаквита. Когда госпожа Роанер исцелилась, она отказалась вернуть реликвию священнику. Однако отец Шошетье настоял на том, чтобы она ее вернула, дав женщине взамен ладанку с землей с могилы Катерины, чтобы та повесила ее себе на шею вместо распятия. Через некоторое время по какой-то причине женщина решила ее снять. Как только она это сделала, с ней случился приступ, и она как подкошенная рухнула на землю. Очнулась она лишь после того, как ладанку с землей снова надели ей на шею. Спустя год ее мужа стали мучить нестерпимые почечные колики. В безрассудном приступе милосердия она сняла ладанку и повесила ему на шею. Его боли тут же стихли, но с ней снова случился удар, и она упала, успев прокричать, что муж ее убивает. Стоявшие рядом люди уговорили его вернуть ладанку жене. Как только он это сделал, та тут же пришла в себя, а у него возобновились колики. Ладно, Бог с ними, давай, оставим их там поститься и молиться Катерине Текаквите, зовущей к себе их души. Скажи лучше, та ладанка тебе ничего не напоминает, дружок мой дорогой? Разве мы не делили с тобой Эдит как ту самую ладанку? О Господи, я как живых вижу сейчас перед собой этих несчастных Роанеров, которые друг к другу уже много лет не прикасались, а теперь как звери сцепились в схватке за ту ладанку на каменном полу своей кухни.

В 1693 году настоятелем миссии в Порогах Святого Людовика был назначен отец Бруяс. Неожиданно у него отнялись руки. Его отвезли в Монреаль на лечение. Перед тем как уехать, он попросил «Сестер Катерины» – объединенную памятью о ней группу женщин – девять дней поститься и молиться о его исцелении. В Монреале он отказался от какого бы то ни было лечения. На восьмой день он еще не владел отнявшимися руками. Твердый в вере своей, он так и не допускал к себе докторов. В четыре часа утра на следующее утро он проснулся и стал размахивать руками – не удивленный, но исполненный радости. Первым делом он поспешил воздать благодарность Деве ирокезской.

Наступил 1695 год. Исцеления постепенно стали распространяться на высшие слои общества, будто закружили их в танце. Начались они с интенданта – господина де Шампиньи. В течение двух лет он страдал усиливавшейся день ото дня простудой, пока совсем не потерял голос. Его жена написала священникам в Пороги Святого Людовика, обратившись к ним с просьбой молиться и поститься в честь их святой девы в течение девяти дней, чтобы та послала ее мужу исцеление. В те дни они читали Pater, Aveи три молитвы GloriaPatri. День ото дня горло господина де Шампиньи все меньше першило и болело, а на девятый день простуда и вовсе прошла. Мало того, его голос обрел особое новое звучание. Госпожа де Шампиньи повсюду стала распространять культ Девы ирокезской. Она всем рассылала тысячи рисунков Катерины Текаквиты, посылала их даже во Францию, где один из них внимательно разглядывал Людовик XIV.

1695 год. Господин де Гранвиль и его супруга смешали землю с могилы Катерины Текаквиты с водой и напоили ею свою умиравшую маленькую дочку. Та тут же села в кроватке и звонко рассмеялась.

«Могущество Катерины Текаквиты распространяется даже на зверей», – писал отец Шоленек. В Лашине жила женщина, у которой была только одна корова. Как-то днем без всякой видимой причины корову так раздуло, она стала такой «enfl?e», что женщина подумала, животное вот-вот сдохнет. Она упала на колени и стала молиться.

– О добрая святая Катерина, смилуйся надо мной, спаси мою бедную корову!

Не успела она произнести эти слова, как корова начала приходить в норму, возвращаясь к своим обычным габаритам прямо на ее глазах, «et la vache s'est bien port?e du depuis» [95].

Прошлой зимой, пишет отец Шоленек, в Монреале провалился под лед бычок. Его оттуда вытащили, но он так замерз, что даже идти сам не мог. Всю зиму ему пришлось провести в стойле.

– Убейте это животное! – приказал хозяин дома.

– Позвольте ему еще хоть одну ночь прожить, – взмолилась девушка-служанка.

– Ладно. Но завтра он умрет!

Служанка положила немного земли с могилы Катерины, которой она очень дорожила, в пойло бычка и проговорила:

– Pourquoi Catherine ne gu?rirait-elle pas les b?tes aussi bien que les hommes? [96]

Девушка произнесла именно эти слова. На следующее утро бычок, как ни в чем не бывало, стоял на ногах к величайшему удивлению всех, кроме себя самого и девушки-служанки. Естественно, историки как всегда обошли вниманием самый важный вопрос: съели потом все-таки буренку и бычка или нет? Хотя, разве на самом деле это могло бы что-нибудь изменить?

Описаны тысячи случаев исцеления стариков и детей. Тысяча девятидневных постов вернули здоровье тысяче человек. Через двадцать лет после смерти Катерины чудеса уже происходили реже, но сведения о них дошли до нас даже от 1906 года. Взять, например, апрельское издание «Le Messager Canadien du Sacre-Coeur» [97]за 1906 год. В Шишигуанинге – отдаленном индейском поселении на острове Манит улин – свершилось чудо. Там жила одна почтенная индеанка (une bonne sauvagesse [98]), у которой уже одиннадцать месяцев рот и горло были поражены сифилитическими язвами. Она заразилась этой болезнью, когда курила трубку своей дочери, болевшей сифилисом, «en fumant la pipe dont s?tait servie sa fille». Болезнь развивалась с угрожающей быстротой, язвы распространялись, разрастаясь вширь и вглубь. Она даже ложку супа не могла взять в рот, настолько он распух от нарывов. 29 сентября 1905 года в селение приехал священник. До того как стать иезуитом, он работал врачом. Индеанка это знала.

– Помоги мне, доктор.

– Я священник.

– Помоги мне как врач.

– Тебе уже никакой врач не поможет.

Он объяснил ей, что вылечить ее не сможет ни один специалист. Он уговорил жертву обратиться к заступничеству Катерины Текаквиты – «твоей сестры по крови»! Той же ночью женщина начала Девятидневный пост с молитвами в честь давно усопшей Девы ирокезской. Прошел день, прошло два – ничего не изменилось. На третий день она стала водить языком по нёбу – сифилитические знаки Брайля [99] исчезли, как рукописи Александрийской библиотеки.

В 1689 году из Порогов Святого Людовика миссия перекочевала дальше вверх по реке Святого Лаврентия. Причиной исхода стало оскудение почвы. То место, где миссия располагалась раньше (там, где речка Портаж впадает в реку Святого Лаврентия), стали теперь называть Канаваке, что в переводе значит «У порогов». А само селение было переименовано в Катери ци ткаиатат, или место, где была похоронена Катерина. Тело ее жители миссии взяли с собой в новую деревню, которую назвали Канауакон, или «На порогах». Покинутое поселение стали называть Канатакуенке, или «Место покинутого селения». В 1696 году миссия снова была перенесена еще дальше на юг по правому берегу великой реки. Последний переезд был совершен в 1719 году. Миссия обосновалась в том месте, где селение находится и поныне – у порогов напротив Лашина, который теперь связан мостом с Монреалем. Она сохранила ирокезское имя Канаваке, полученное в 1676 году, которое по-английски звучит Кагнавага. В Кагнаваге и по сей день хранятся некоторые реликвии Катерины Текаквиты, но не все из них. В разное время отдельные части ее скелета были переданы в другие места. Череп Катерины в 1754 году был перенесен в Сен-Режи во время праздничной церемонии в честь основания еще одной миссии в землях ирокезов. Церковь, где покоился ее череп, до основания сгорела, и он сгорел вместе с ней.

Конец истории Ф. о последних четырех годах жизни Катерины Текаквиты

Ну вот, наконец! Дело сделано! Дружок мой дорогой, я сделал то, что задумал! Я сделал то, о чем мечтал, когда мы с тобой и Эдит сидели в жестких креслах Системного кинотеатра. Ты знаешь, каким вопросом я себя изводил в те серебристые часы7 Могу тебе, наконец, в этом признаться. Представь себе, что мы сейчас в Системном кинотеатре смотрим кино. Мы здесь как на темном ипподроме, где локти, как кони на скачках, борются за призовые места на деревянных подлокотниках. На улице Сен-Катрин, на большом фасаде кинотеатра высвечивается единственная неоновая ошибка на протяжении нескольких миль, залитых ярким рекламным светом: не горят две буквы, которые Бог знает сколько уже времени никто не удосужится починить, и потому он возвещает о себе, как о стемном кинотеатре, стемном кинотеатре, стемном кинотеатре. Под этой странной надписью обычно тусуются члены тайных групп заговорщиков-вегетарианцев, обмениваясь контрабандным товаром из-за Овощного барьера. В их малюсеньких глазках поблескивает давняя мечта: тотальный пост. Один из них рассказывает о новом злодеянии, про которое написали без сочувственного комментария издатели журнала «Сайентифик Америкен»: «Установлено, что когда редиску вырывают из земли, она издает электронный вопль». Сегодня их не утешат даже 65 центов за билет на тройной сеанс. Безумно расхохотавшись от отчаяния, один из них бросается на лоток торговца булочками с сосисками и, не успев вонзить зубы в сосиску, куда-то быстро смывается. Остальные печально глядят ему в след, а потом отваливают в тот район города, где бьет ключом ночная жизнь. Новость оказалась серьезной – раньше никому из них такое не привиделось бы даже в страшном сне. Еще один не смог устоять против мясного духа, который вентиляция выносила на улицу из ресторана с фирменными бифштексами. В ресторане он доказывает официанту, что заказывал спагетти в томатном соусе, но потом в приступе самоубийственной отваги соглашается на спагетти, «по ошибке» залитые мясным соусом. Но это происходит уже слишком далеко от прозрачного ящика для билетных корешков, который мы втроем уже ублажили и миновали пару часов тому назад. Ты ведь помнишь, что иногда эти вместилища билетных обрывков бывают неумолимы. Я не раз стоял позади посетителя, билетный корешок которого был отвергнут покатым настилом, и ему приходилось брать свои деньги назад у высокомерно-надменной кассирши, сидящей в кассе, как часовой в будке. С ними неприятно иметь дело, с этими женщинами, поставленными стражами при входе в каждый кинотеатр, случай обрек их охранять улицу Сен-Катрин от саморазрушения: выходящие на улицу маленькие конторки, где они хозяйничают, защищают поток уличного движения как администраторы, сочетающие в себе лучшие качества служб Красного Креста и Ставки главного командования. Но как же все-таки быть отвергнутому кинозрителю, которому в кассе вернули деньги за билет? Куда ему податься? Ему, что, просто так взяли и отказали, с такой же жестокостью, с какой общество изобретает преступность, чтобы обосновать необходимость собственного существования? Не дали ему пройти во тьму зала, чтобы съесть «О, Генри!» [101] – все сладости поставлены под угрозу! Или это обычный водевиль с самоубийством, чтобы заработать на жизнь? А может быть, есть какая-то мазь, которой можно подмазать зубастую пасть коробки с билетными корешками, чтобы она не отказывала? Может, этой замечательной мазью и выборы можно подмазать? Может быть, какой-то новый герой уже готов на мученичество подвига? Он родился отшельником или столь же страстной его противоположностью – антиотшельником, семенем иезуитским? Или, как в шахматной партии, это вопрос выбора между святым и миссионером, и он должен пройти свою первую трагическую проверку? Но нас – Эдит, тебя и меня – это уже не касается, потому что мы беспрепятственно миновали два прохода и половину пронумерованных зрительских рядов и можем спокойно радоваться яркому развлечению. Сейчас мы как раз смотрим последний сеанс в Системном кинотеатре. Ограниченный четкими пределами – как дым в каминной трубе – пыльный луч проектора над нашими головами, извиваясь, меняет очертания. Как кристаллы, бунтующие в пробирке с раствором, пляшущий луч кинопроектора во тьме своего заточения непрерывно меняет контуры. Как батальоны парашютистов-саботажников, летящих вниз с тренировочной вышки разными траекториями, кадры потоком несутся на экран, взрываясь разноцветными бликами, ударяясь об него как тюбики с красками об арктическую белизну, без устали окрашивая расшибленными трупами красочных камикадзе девственность снежного покрова. Нет, скорее этот луч похож на призрачного белого змея, запертого в огромном телескопе. Он как дом плавучего змея, лениво заполоняющего сточную трубу, направленную на аудиторию. Это – пращур всех змеев в тени первозданного сада, садовый змей-альбинос, искушающий нашу женскую память вкусом всего, что только можно себе представить! Когда он плыл над нами, танцуя и извиваясь во мраке, я часто поднимал взгляд, потому что смотреть на луч проектора мне было интереснее, чем следить за историей, которую он рассказывал на экране. Вы тогда меня просто не замечали. Иногда я даже сдавал свои позиции на подлокотниках, пытаясь привлечь ваше внимание. Я разглядывал змея, а он будил во мне неутолимую жажду знания. В самый разгар этого дурманящего разум созерцания у меня сам собой возник вопрос, который и теперь не дает мне покоя. Как только я его себе задаю, он тут же начинает меня терзать: что случится, если кадры кинохроники проникнут в плоть художественного фильма? Что случится, если хроника по собственному желанию или по чьему-то недосмотру просто так сама собой вдруг окажется в каждом кадре на экране? Хроника разделяет улицу и кадр как плотина в Боулдере [102], как граница на Ближнем Востоке, – мне казалось, что стоит ее разрушить, и все сущее погибнет, его захлестнет удушливая волна тотальной коррозии. Так мне казалось! Хроника лежит между улицей и кадром как дорожный туннель, который проезжаешь, возвращаясь в выходной с прогулки на машине – он быстро кончается, в жутковатой темени соединяя сельский пейзаж с городскими трущобами. Тут без смелости не обойтись! Я позволил кинохронике вырваться из заточения, пригласил ее на прогулку прямо в сюжет художественного фильма, и они слились в ужасающей оригинальности, как будто деревья соединились с пластмассой, породив новые, невиданные доселе пейзажи на тех отрезках шоссе, где стоят мотели. Да здравствуют мотели, имя, мотив, успех! Вот тебе мое послание, дружок, вечный избранник моего сердца. Вот что я видел, вот что я узнал: