Федор Федорович Кнорре
      Хоботок и Ленора
      За окнами все бело от снега, а снег все идет и идет, и на оконной раме снизу наметает продолговатые сугробики. Если ветер с моря не переменится, к вечеру может совсем занести стекла, как было в прошлом году.
      Старшие, Ленора и Петька, давно уже убежали в школу, замотавшись по самые глаза шарфами, и на весь дом теперь остались только двое: самый младший Ленька-Хоботок и отец, капитан Петр Петрович, который ночью где-то дежурил и потому не спешил на работу.
      Капитан молчал и курил, а Хоботок, которому вообще спешить некуда, уже во второй раз переливал остывший чай из блюдца в чашку и обратно в блюдце, где уже полно было разбухших, размякших булочных крошек.
      - Допил свой чай, Леонид? - спросил отец своим густым, решительным голосом.
      Он сидел, как всегда, прямо, курил, и его широкие, черные сросшиеся брови казались сердито нахмуренными, даже когда он и не хмурился и не сердился, хотя этого наверняка никогда нельзя было угадать.
      Когда-то все звали Леньку Хоботком, но это было давно, еще при маме, и теперь, когда его называли Леонидом, ему казалось, что он стал уже каким-то другим, чем в те, прежние времена, неприятным и не очень счастливым человеком.
      Он подталкивал с места на место пухлые, разбухшие крошки до тех пор, пока они не высосали весь чай. Тогда он поднес блюдечко ко рту, подправил крошки в рот и съел их.
      - Я съел весь чай!
      Из такого ответа мог произойти интересный спор, и Хоботок мог бы очень остроумно доказать свою правоту, но отец не обратил ни малейшего внимания на его слова.
      Перед уходом он сказал Хоботку, чтоб тот не скучал, ободряюще погладил по голове. Рука у него была тяжеленная, большая и твердая. Вроде как будто тебя доской погладили.
      Хоботок, закрыв за отцом дверь на кухне, остался один в доме в обернулся: так он и знал! Все в доме сразу меняется, как только ты остаешься один! За окнами светло, кругом ходят люди, так что не должно быть страшно, но все-таки кухня уже не та! Общая комната - столовая тоже немножко изменилась, а уж лестница из коридорчика на чердак такая стала, что Хоботок, быстро проходя мимо, старается очень-то не вглядываться в верхний темный угол!.. Когда Ленора с Петькой дома, этот угол его ни капельки не пугает. Чего там пугаться-то?.. Но когда ты один на весь дом, тут надо ухо держать востро! Вдруг там зашевелится что-нибудь! Что? А вот это-то и страшно, что никому не известно, что.
      Он сел к окну, продул дырочку в замерзшем стекле и стал смотреть во двор: снеговые шапки на каждом колышке забора, на каждом карнизике, и все так точно по мерке сделаны и каждому нахлобучены по его размеру! На большой столбик - большая! На маленький - маленькая! На полочке, прибитой к березе, снег был весь истоптан птичьими лапками. Тогда он вспомнил, что надо сделать.
      Накрошил в блюдечко хлеба, залез в кладовую и осторожно, чтоб не очень было заметно, отрезал кусочек жира от мяса, влез в валенки, нахлобучил ушанку и, отодвинув задвижку, по скрипучим от мороза ступенькам спустился на расчищенную в снегу дорожку.
      Воздух был крепкий, морозный, и кругом все, что прежде было во дворе: стол, скамейка, кусты, - все стало пухлыми буграми, покрытыми блестящей корочкой, сверх которой падал новый, еще мягкий и нежный снег. И все это нагоняло тоску, потому что он каждый раз вспоминал прошлую зиму с такими же снегами и морозом.
      Он только подошел к полочке, как две синички тут же примчались и завертелись от нетерпения на тоненьких веточках около самых его рук.
      - Ладно, ладно, поспеете! - грубым голосом сказал он им, сметая снег с полочки рукой. - А ты, черт мордастый, - приятельски сказал он коту, который выскочил за ним из дому, - лучше у меня на птичек не заглядывайся!
      Потом они с котом вернулись в дом и опять заперлись.
      Синичка смахнула большую крошку, и та упала и зарылась в снег. Толстый воробей полез ее добывать, весь провалился, один хвост остался виден. Крошку он вытащил и вылез наружу, как медведь из берлоги, весь в снегу, отряхнулся и улетел.
      После этого Хоботок перестал смотреть в окно, но продолжал думать про эти сугробы, наваленные двумя толстыми палами по обе стороны узко расчищенной дорожки от крыльца до улицы. И воздух сегодня был, как тогда очень морозный, но с сыростью.
      Воспоминание о прошлой зиме было для него очень далекое воспоминание, с тех пор прошла целая четверть его жизни. Для сорокалетнего человека это было бы воспоминанием десятилетней давности, а для Хоботка четверть жизни тому назад было даже еще дальше.
      Он очень хорошо помнил, как славно ему жилось при маме, моментами он вспоминал, как они веселились вместе, вспоминал ее теплые губы и руки, временами даже растерянно тосковал без нее, но чем дальше, тем больше, неудержимо забывал.
      Самое то время, когда ему сказали, что мама больна, он запомнил. Вдруг дом перестал быть их домом, они все трое с Ленорой и Петькой сделались у себя дома совсем чужими людьми: двери на кухне почти перестали запирать, и посторонние люди сами хозяйничали, открывали двери, впускали друг друга, никто не заставлял ребят ложиться вовремя, даже и обеда никто не готовил Ленора приносила булок, масла и колбасы, и они пили чай где-нибудь в уголке, где никто не толкался.
      В мамину комнату входить было нельзя, там хозяйничала какая-то сестра в белом халате. Изредка вдруг она, приоткрыв дверь, позволяла ему войти. Он робко входил, не глядя по сторонам, и сразу встречался взглядом с мамой: она лежала, повернув к нему голову на подушке, ждала, когда он войдет, и весело улыбалась ему навстречу. И он, начиная неуверенно улыбаться, подходил, стоял около нее и моргал, так как не знал наверняка, позволяется ли тут разговаривать, и только пыхтел полушепотом: "Ну, ты поправляйся, главное, выздоравливай поскорей", - как учила его говорить соседка, и мама, чуть шевеля улыбающимися губами, тоже шепотом, чтоб сестра не услышала, обещала постараться.
      Папе из порта посылали сообщение, и Ленора ходила с ним даже по радио разговаривать, но его корабль был в далеком рейсе и не мог быстро вернуться. А больше про то время он ничего не мог вспомнить до самого того дня, когда против калитки остановилась длинная белая машина, все двери в доме стали растворять, маму закутали и запеленали в одеяла, двое носильщиков накинули себе на плечи лямки, принесли на носилках маму в кухню и поставили носилки на пол, потому что выходные двери оказались узкие и шпингалеты не хотели отпираться.
      Петька побежал доставать из ящика инструменты, на маму все перестали обращать внимание, и она лежала запеленатая с руками посреди кухни и улыбалась, наверное, ей тут было интересно, потому что она давно никуда не выходила из своей комнаты и тут ей нравилось, она водила глазами по полкам с бумажным кружевом, которое они сами вырезали, по начищенным кастрюлям и столику с пахучей клеенкой в елочку.
      Потом она стала смотреть в окно, за которым на этой же самой полочке вертелись и вспархивали, взметая снежную пыльцу, шустрые синички. Только когда стали громко стучать по железу молотком, отбивая шпингалеты, мама устало прикрыла глаза, и тогда Хоботок подобрался поближе, ласково, легонько потрогал пальцем ей щеку, как раз то место, где у нее делались ямочки, когда она начинала улыбаться.
      Она опять заулыбалась, и от ее веселых ямочек ему стало легче на душе, а больше он ничего не мог придумать и только снова и снова нажимал пальцем ямочку и ухмылялся от радости, глядя ей в лицо.
      Дверь с треском отодрали от промерзшего порога, носильщики подняли маму и, протискиваясь в узкую дверь, громыхая по ступенькам, вынесли на мороз, во двор. Тогда они все трое - Хоботок, Ленора, Петька - выскочили следом из дому и, проваливаясь в глубокий снег по бокам узкой траншейной дорожки, расчищенной от крыльца до калитки, где стояла белая машина, побежали, спотыкаясь, рядом, заглядывая маме в лицо, точно только в эту минуту поняли, что ее сейчас увезут. И до самой последней минуты, когда носилки уже стали вдвигать в приоткрытую заднюю дверцу машины, они все видели ее живые глаза и веселые ямочки на щеках, потом дверца захлопнулась, и Хоботок увидел, что на улице, через дорогу, толпятся и смотрят во все глаза какие-то бабы о сумками, соседки или прохожие, и тут он взвыл и заревел, и, не успела машина отъехать, он бросился бежать в дом и дома еще ревел долго и безутешно: ему было жалко и стыдно за маму, что она среди бела дня беспомощно лежала завернутая с руками, как в постели, на улице, а чужие, закутанные бабы в теплых платках, с сумками толпились и глазели!
      С того дня, как увезли маму в белой машине, они зажили с отцом, капитаном Петром Петровичем, в отдельном своем домике, о котором мама долго мечтала и где прожила только ползимы.
      В больницу пускали только Ленору, как старшую, и она приносила от мамы записки, неразборчиво написанные лежа, карандашом. Записки были всегда смешные, и сбоку часто был пририсован какой-нибудь кривой человечек, рисовать-то мама умела неважно, но узнать всегда было можно, кто нарисован: у Петьки, например, всегда были длинные уши, потому что мамино прозвище ему было Братец Кролик, ну, а Хоботок - тут уж ясно, всегда с длинным мягким носом, который дома у них славился тем, что всегда окунался в чашку с молоком.
      Потом вернулся из рейса папа Петр Петрович, вместо него в море пошел другой капитан, а он пока остался на берегу.
      Скоро записки перестали приходить, и жизнь пошла как-то одинаково, так что Хоботок ничего не запомнил до того дня, как его вдруг привели в какую-то холодную комнату, где у всех изо рта шел пар, а мама лежала совсем легко одетая, в белом платье, ни на кого не смотрела и не улыбалась, и какие-то тетки держали Хоботка за руки, куда-то толкали и совсем его затискали, так что ему ничего не было видно и он очень плохо понимал, что с ним, где он и куда попал, и ему хотелось оттуда только поскорей уйти.
      Потом его вели по каким-то дорожкам в снегу, куда ему совсем не хотелось идти, и привели и показали некрасивый комковатый бугорок, расчищенный от снега, и сказали, что мама тут, под этим бугорочком. И он ничего не понял, не поверил и думать-то об этом не желал и постарался поскорее это позабыть...
      Нарочно, чтобы больше не смотреть на пухлые сугробы, завалившие вот уже во второй раз на его памяти всю землю, чтоб не видеть розовые от морозного солнца дымы из труб, он ушел в угол на диван и стал пеленать в тряпку заунывно мяукающего кота.
      Постучалась соседка - за спичками, у всех соседок голод на спички сделался последнее время. То одна за "спичкой" забежит, то другая "должок" принесет. Эта - тетка Календарская, конечно, за тем же пожаловала, оглядела нетопленную кухню, вздохнула, попробовала погладить Хоботка, но он выставил на нее урчащего кота и отделался.
      Перед уходом она все-таки успела ему посоветовать не горевать.
      Хоботок молчал и выглядывал из-за кота.
      - Появится у вас новая мама, все наладится, не горюйте!
      - Вы не горюйте! - сипло сказал Хоботок и тиснул коту живот, чтоб мяукнул погромче.
      После ухода соседки он слонялся по комнатам, листая старые журналы, зажигал и гасил свет, валялся на диване и начертил на обоях карандашом, как можно проплыть от коричневого цветка узора по желтому морю, вокруг стебельков и листьев и завитков, в соседнее зеленое море.
      Короткий зимний день шел к концу, и Хоботок опять пошел на кухню к окну - ждать, кто вернется первый. Начинало темнеть, и он раздумывал, как это получается: все кругом такое белое от снега, а все равно делается темно?
      Стукнула калитка - это Ленора своим беглым шагом завернула с улицы и мчалась к крыльцу; у Хоботка сразу отлегло от сердца, и нетопленная кухня повеселела. Он с радостным визгом соскочил с табуретки, на которой стоял на коленях перед окном, и кинулся отодвигать задвижку.
      Наружная дверь уже успела опять примерзнуть, и он изо всех сил, с размаху толкал ее животом, пока она не подалась.
      Ленора взбежала по ступенькам, в одной руке у нее была сумка, а другой она на ходу подхватила Хоботка под мышку и втащила поскорее в дом, а он, болтая нотами, распевал, стараясь заглянуть в сумку: "Наша мамка пришла, молока принесла!" - радуясь, что скучный день кончился, Норка начнет топить печи, готовить еду и разговаривать.
      Она поставила сумку и пошла раздеваться в прихожую, из которой был ход в летнюю терраску, а Хоботок с интересом стал, как всегда, вынимать из сумки и раскладывать по столу шуршащие пакетики с сахаром, консервные банки со знакомыми наклейками, учебник по физике и клеенчатые школьные тетради.
      Скоро вернулся из школы и Петька, и, не успел еще стоптать снег с валенок, Ленора крикнула: "Обедать!" И они уселись все втроем вокруг одной большой черной сковородки и стали есть разогретую картошку с мясом.
      Капитан Петр Петрович, их отец, теперь обедал у себя на судне, так что жили они теперь совсем по отдельности.
      Хоботок был едок неплохой, но за старшими угнаться все-таки не мог, и Нора всегда незаметно подгребала к нему поближе его долю, отделяя ее канавкой от остальной еды, чтоб всем досталось поровну.
      Хоботок этого как будто не замечал, но много-много лет спустя, когда он совершенно позабудет столько больших и важных событий своей жизни, он вспомнит эту канавку, прорытую вилкой Леноры, и даже вспомнит, что она была прорыта так, чтоб на его долю досталось что-то чуть получше.
      - Тут Календариха приходила! - доложил Хоботок.
      - За спичками?
      - Ага... Говорит, чтоб мы не горевались. Появится у нас какая-то...
      - А ты что?
      - А я говорю: ты сама не горевай!
      - Это она про Зойку, - сказал Петька.
      - Зою Павловну, - блеющим голосом томно промямлила Ленора.
      - А вдруг она под самосвал попадет! - мечтательно сказал Хоботок и просиял.
      - Дожидайся! - безнадежно отозвался Петька.
      Отца весь вечер не было дома, хотя его судно было не в рейсе, а стояло в порту. Заходил ненадолго капитан Бычков, старый приятель. Он никогда ни о чем не расспрашивал, не сочувствовал, не советовал, и они его за это любили.
      Он попил чайку, потом с азартом поиграл за тем же столом с ребятами в подкидного дурака (хотя его ждали в это время совсем в другом месте, поинтереснее) и, наконец собравшись уходить, громко топая, вбивая ноги в калоши, спросил у Леноры, не было ли у нее с отцом какого-нибудь разговора.
      - Он не разговаривает, - сказала Ленора. - Мы без разговоров все понимаем.
      - Вот как? - Бычков все топал калошей об пол, хотя она уже наделась. Ну что ж теперь поделаешь? Может статься, оно и ничего? Не так страшен черт, как его малюют!
      Хоботок высунул голову в прихожую.
      - Вы к нам почаще заходите! Опять перекинулись бы в картишки!
      - Еще покажу тебе, отыграюсь! - погрозил Бычков и опять повернулся к Леноре: - Ты же соображаешь: вы еще маленькие, у вас это когда-нибудь и утихнет. А он кон какой! У него, знаешь, и тоска громадная. - И конфузливо усмехнулся.
      - Все может быть, - неприязненно сказала Ленора. - По-вашему, у Мальчика с пальчик горе было меньше, чем у Великана? Нет! Это великаны так воображают!
      - Очень жаль, - грустно сказал Бычков.
      - А с вами он ничего не говорил? Или с Алферовым?
      - Э-э! - досадливо отмахнулся Бычков.
      - А вы с ним?
      - Ленора ты, Ленора! - морщась от трудности разговора, сказал Бычков. - У человека свой курс. Так? Как же я могу толкать его под локоть, пока он сам не спросит?
      - Он не спросит. Вам скоро в рейс? - мирно закончила разговор Ленора.
      - Скоро. Да недели на три, ненадолго.
      Ленора вышла его проводить в кухню, зажгла свет, чтоб ему видней была дорожка по двору до уличных фонарей, и, стоя в дверях, помахала, когда он обернулся, закрывая за собой калитку...
      В следующую субботу они все трое сидели, сгрудившись у покрытого морозными пальмами и папоротниками окна нетопленной кухни, откуда удобнее всего было наблюдать, и, накрывшись с головой старым платком, припав к протаянным заранее дырочкам, ждали возвращения отца.
      Кружочки чистого стекла быстро начинали мутнеть, и все время нужно было на них дуть или прижимать большим пальцем, чтоб не терять из виду расчищенную дорожку, которая шла от крыльца до толстых валов снега на улице, поверх которых видны были только проплывающие головы и плечи редких прохожих, когда те сворачивали в их тихий переулок.
      - А вдруг он ее сегодня не приведет? Чего мы сидим? - спросил Петька.
      - Ну и уходи в комнаты... Я знаю, что сегодня! - сказала Ленора.
      - А какая она будет? - загадал Хоботок, провожая глазами головы прохожих, появлявшихся из-за угла и потом проплывавших мимо дома за снежным валом. Только два-три шага, у калитки, люди делались видны целиком, во весь рост.
      - Вот явится - сразу увидишь! - пригрозил Петька.
      - Не запугивай Хоботенка! - строго сказала Ленора.
      Хоботок затараторил:
      - Эх, нам бы вырыть яму в снегу, глубокую-глубокую, сверху прикрыть и замаскировать - она только разлетится - шмяк! И в яму. И обратно не вылезти!..
      - Вот подплывает какая-то! - испугался Петька. - Ой, какая! Чур-чура, только бы не она оказалась!
      - Да не она!
      - Она! Прямо сюда прется!.. Она!
      Краснолицая, дородная бабища, маршируя солдатским шагом, волоча за собой в обеих руках что-то, чего пока нельзя было увидеть за сугробами, подошла к калитке. Стало видно, что в одной руке у ней бугристая, битком набитая сумка, а другой рукой она, не оглядываясь, тащит за собой отваливающегося набок, не поспевающего за ней мальчишку в заплетающихся, громадных валяных сапогах. Ему только изредка удавалось шагнуть разок-другой, и он опять ехал волоком за бабищей.
      - Вот она так тебя и будет волохать! - хихикнул Петька, когда баба прошла.
      - А сам испугался!
      Они еще посидели, дыша на свои светлые пятачки стекла, натягивая на головы сползающий платок.
      - Может, правда, сегодня не придет... - начала Ленора и быстро себя прервала: - Ой, это, кажется, к нам!.. О нет, это старушка!..
      - Хорошо бы нам старушку! - мечтательно сказал Хоботок. - Старушка уж пускай бы, верно?
      - Старушки тоже бывают хорошие бабы-яги, - про себя буркнул Петька.
      - Небойсь, Зойка Павловна тебе не старушка!
      - У меня нос отмерз!
      - Давай его сюда. - Ленора притянула голову Хоботка и уткнула носом себе в сгиб локтя. - Когда пойдет, я тебе скажу.
      Хлопнула калитка, они прозевали и увидели отца, когда он уже прошел половину дороги до крыльца. Он шагал, глядя под ноги, один, помахивая чемоданчиком.
      Они молча помчались из кухни, сами не зная почему, точно их ловили, опрокинули второпях табуретку. Уже вскочив с разгона в столовую, Ленора, спеша и упуская из рук углы, постаралась сложить платок, волнуясь, точно прятала краденое.
      Потом, услышав стук, она пошла обратно на кухню, из которой они только что почему-то убежали, - открывать дверь отцу.
      Петр Петрович чемоданчик оставил в прихожей, разделся и увидел, что все трое сидят рядом на диване и чего-то ждут.
      - Ну как, молодые люди? Все идет нормально?
      Ленора ответила за всех:
      - Все нормально.
      Чемоданчик был тот самый, который отец брал с собой в рейс, и брать его сегодня из дому и приносить обратно было ни к чему.
      - В клубе детский сеанс - "Гулливер". Есть желающие сбегать в кино? с хмурой развязностью спросил Петр Петрович, полез в карман, достал рубль, положил его на стол, опять поискал, нашел и положил на него второй.
      Все почему-то молчали, и капитан с некоторым удивлением поднял голову: Хоботок, приоткрыв рот, смотрел на Ленору. Петька искоса тоже смотрел на нее. И только сама она терпеливо, внимательно смотрела на отца, пока они не встретились взглядами.
      Опустила она глаза ровно на мгновение позже, чем нужно было, чтобы не успеть увидеть, как большое, изрезанное твердыми складками по лбу, со сросшимися черными бровями темное лицо отца стало еще сильнее темнеть, заливаясь бурой краской.
      - Хорошо, - сказала девочка. - Мы пойдем!
      Она встала, и оба брата встали за ней следом - и двинулись тесной кучкой, даже столкнувшись в дверях.
      Капитан стоял с крепко стиснутыми зубами и слышал, как ребята возились в прихожей молча, молча оделись и ушли, тихо притворив одну за другой обе двери.
      Они ушли уже очень далеко по промерзшей вечерней улице, спускаясь к портовому клубу, они уже встали в очередь и купили билеты на сеанс, который начинался очень не скоро - почти через час, и все еще не разговаривали, а капитан Петр Петрович стоял, не расцепив зубы, не двинувшись с места...
      Возвращаясь после конца кино, они издали увидели, что все окна в доме черные.
      Ключ был на условленном месте, под синичьей полочкой на гвоздике, и кот, которого позабыли на морозе, истомленно подвывал и топтался от нетерпения на крыльце, тычась носом, чтоб не потерять самого первого мгновения, когда откроется щелка.
      Они зажгли свет и, настороженно осматриваясь, точно не домой вернулись, а в снежном лесу открывали дверь в медвежью хижину, вошли в столовую и столпились у накрытого стола, на котором стояла наполовину пустая бутылка дорогого портвейна, торт, из которого был вырезан большой треугольник, и раскрытая красивая коробка подарочных конфет, из тех, что сохли и пылились на полках магазина в порту от праздника до праздника.
      Два бокала остались друг против друга - один совсем почти не тронутый, другой пустой, со следами губной помады на стекле.
      В воздухе стоял, почти исчезая, запах духов из маминого флакона - это заметила только Ленора и безошибочно определила, что из флакона никто не душился, только пробовали на руку и потерли, чтоб понюхать - что за духи.
      Уже немного позже, раздеваясь в прихожей, она заметила голубенький мамин гребешок - туалетного столика в доме еще не было, - мама по утрам причесывалась перед этим зеркалом.
      Теперь гребешок лежал не так, как весь этот год, когда к нему никто не прикасался, а валялся боком на самом краю, брошенный небрежно после того, как им поправили прическу, и в зубьях запуталось несколько сухих светлых курчавых волосков...
      Они поспешили, не сговариваясь, управиться с делами и брыкнуться под одеяла по постелям и погасили свет.
      Спать им еще совсем не хотелось, они лежали, подавленные, и думали, думали, пока Хоботок не додумался спросить:
      - А как ты думаешь? За что она нас будет ненавидеть?
      - Уж она найдет! - злобно пробурчал Петька.
      - Мне-то все равно! - проговорила Ленора. - Уж я-то знаю, за что я ее буду!
      - Я ей все врать буду! Нарочно. Пускай бесится! - хвастливо предложил Хоботок, все еще пытаясь бодриться, но Ленора уже заранее знала, что бодрости у него хватит ненадолго и вот-вот он раскиснет и начнется ров, как только найдется, с чего бы начать.
      Она перестала думать об отце, о портвейне, о голубом гребешке и стала прислушиваться. Немного погодя сказала:
      - Ну что? Уже заводишься?
      - Да-а, - плаксиво сознался Хоботок. - У меня ножичек потерялся... жалко... ноги замерзли...
      Ножичек потерялся еще летом, когда ходили по грибы. Ленора сказала:
      - Ну, беги погрейся! Только немножко!
      Хоботок, радостно пискнув, схватил в охапку подушку и, обжигаясь босыми ногами о холодный пол, перебежал пять шажков, с размаху бухнулся в постель Леноры, стуча зубами и стараясь поглубже засунуть ноги под одеяло.
      - Классный был ножик! - сказал Петька. - Ручка красная, с белыми крапинками, как у мухомора.
      - Вот он его под мухомором и оставил!
      - А куда деваются потерянные вещи? - вдруг спросил Хоботок.
      Петька оживился:
      - Ну, у нас они пропадают, а ведь где-нибудь они да оказываются? Только нам их не достать, да?
      - Конечно, не достать, раз они потерялись.
      В голосе Хоботка вдруг послышалась радость:
      - А все-таки, значит, они где-нибудь да есть!
      - У нас много чего потерялось, - тянул, вспоминая и улыбаясь, Петька. - Змея красивого мы упустили, с усатой мордой! Бронзовый жук в коробочке!.. А заводная обезьянка, которая причесывалась перед зеркалом? Где они?
      - Ой, обезьянка, обезьянинка моя!.. - вдруг заныл Хоботок. - Ну где?
      - Ну, наверное, есть такой мир потерянных вещей, - задумчиво проговорила Ленора. - Там сейчас и Хоботиный ножичек с мухоморной ручкой, и все, что мы потеряли, и все, что позабыли, все, что у нас отняли, и все, что мы сами отдали, - все они очень даже прекрасно себя чувствуют в этом тридевятом царстве... Ты только закрой глаза, Хоботеныш... и там наш змей летает, и жук в коробочке поет, и лохматая обезьянка причесывается гребешком, и тот пузырик с елки, а может, и сама прошлогодняя елка там растет, я точно не знаю...
      - Растет! - требовательно пробурчал Хоботок сонным голосом. - Говори, говори, не останавливайся...
      - Я не останавливаюсь. Все, что мы любили и потеряли. Или отдали кому-нибудь! Счастливо живут в этом тридевятом потерянном, подаренном, рассчастливом царстве, и оттуда никто ничего никогда не отнимет, и никто туда не залезет.
      Она говорила усыпляющим сказочным голосом, все тише, все больше для себя самой, боясь замолчать, чтоб мальчишки не проснулись.
      Вернувшийся капитан Петр Петрович, увидев темные окна, потихоньку вошел, отперев своим ключом, и стоял, хмурясь и прислушиваясь, в столовой, глядя на неубранный стол, потом, стряхнув оцепенение, прикрыл дверь, через которую вошел в столовую, зажег свет и заглянул в темноту детской.
      - Спите, ребята? - спросил он своим благополучным, требовательным голосом.
      Он подождал ответа, но его не было.
      - Ну, спите, спите. - Капитан со странным отвращением услышал свой спокойный, разрешающий голос и, прикрывая дверь, подумал: "Если веришь, что человек спит, нелепо говорить ему: "Спи!" Вот я тоже лгу. Мы уже начали".
      Теперь в доме шла самая обыкновенная, только немного тихая и как будто осторожная жизнь, точно все боялись проговориться о том, о чем все время думали. Как в той сказке, где тебе удастся добыть золото, если ты только не будешь при этом думать про белого медведя, и потому ты только о белом медведе и думаешь, стараясь про него позабыть...
      Или как будто посреди комнаты открыт люк в глубокий погреб. Его очень легко обходить, он отлично всем виден! Но все-таки все время нужно не забывать, что где-то посреди комнаты черный подвал, в который можно оступиться, сделав один неверный шаг.
      Днем ребята говорили с отцом о всяком таком, о чем говорят живущие вместе люди, о чем говорить легче, чем молчать, а по вечерам капитан Петр Петрович уходил из дому, а если не из дому, то в свою комнату, а дети - к себе: все старались, чтоб как можно скорей кончился вечер.
      Хоботок по утрам, оставаясь иногда с отцом в пустом доме, играл с котом, пел песни, рисовал корабли и автомобили, но даже корм синичкам на полочку при отце стеснялся класть: полочка была мамина.
      Однажды, услыхав особенно тягучие подвывания кота, капитан вышел посмотреть, в чем дело Хоботок баюкал, укачивая, запеленатого кота и плаксиво пел, очень похоже, утешающим старушечьим причитанием: "Как у нашего кота!.. Была мачеха лиха!.. Она била кота!.. Поперек живота!.." Кот, несмотря на утешения, противно завывал.
      - Ты его совсем-то не задави, - посоветовал капитан и ушел к себе.
      Вечером отец вполголоса окликнул из прихожей Ленору.
      Он стоял перед зеркалом с фуражкой в руке, собираясь уходить, и упрямо смотрел на полку под зеркалом.
      - Тут лежал гребешок, - сказал он так ровно, как можно сказать: "Вот и дождь перестал".
      - Да! - отчаянно быстро кивнула Ленора. - Голубой!
      - Ну?
      - Это мамин гребешок! - И, вздернув голову, собрав все силы, приготовилась встретить его взгляд, когда он обернется, но он сказал что-то вроде "да" или "угу", надел фуражку и ушел, а у нее так колотилось сердце, что она не слыхала даже, как захлопнулась за ним дверь.
      И опять по вечерам они ложились в своих комнатах рядом, через тонкую перегородку, и Петр Петрович курил и смотрел в потолок, а дети спали, шептались или рассказывали сказки.
      Перегородка между их комнатами, как во всех новеньких домиках, была какая-то экспериментальная, и сквозь нее все слышно было лучше, чем через простую фанерную: щелканье выключателя, шепот и не только чирканье спички о коробок, но даже и то, зажегся ли огонек или спичка фукнула и погасла.
      Обыкновенных сказок теперь Хоботку невозможно было рассказывать: все стали ему казаться зловещими или печальными. Не только такие, где выбрасывают старую елку.
      Он начинал грустить, даже когда со свиной кожи позолота вся стиралась! Стерпеть не мог, чтоб стойкий оловянный солдатик угодил в печку!
      И теперь в темноте по вечерам в тихом доме, разделенном надвое перегородкой, Ленора плела ему, неясно припоминая, старые сказки, которые совсем молоденькая мама, сама припоминая, плела своей маленькой, первенькой - Леноре.
      Странные сказки... Капитан Петр Петрович иногда даже курить переставал, прислушиваясь через перегородку.
      - В дремучем, громадном лесу жила Баба-яга Костяная нога, - начинал таинственно-приглушенный голосок Леноры.
      - А не очень злая?.. Ну, не очень? - тревожно осведомлялся Хоботок.
      - Ого! Злющая!.. А посреди леса стояла хижина, и там жил Лесоруб. Он заготовлял дрова. И когда наступали лютые морозы, жители селения топили печки в своих хижинах и грелись, а Баба-яга видела огоньки в их окошечках, и ее просто наизнанку выворачивало с досады. У нее даже живот болел от злости, так ей было досадно, что жители не замерзают да еще радуются, и во всем был виноват этот Лесоруб! И вот однажды она созвала пятерых самых своих пронырливых чертенят и велела им выжить Лесоруба из лесу.
      Ну, чертенята - пожалуйста! Побежали, стали изводить и выживать Лесоруба. То в котелок с кашей ему подсунут дохлую жабу, то заберутся на крышу, сядут на трубу да и заткнут ему дымоход, то напустят полную хижину светлячков, так что ночью станет светло как днем, и заснуть невозможно, то соберут со всего леса филинов с самыми противными голосами, и те ночью ухают, рыдают и мяукают у него над головой, то подберутся ночью и раздавят у него на носу табачный гриб...