Федор Федорович Кнорре
      Акварельный портрет
      Только что прибывший в город фотокорреспондент Митя Великанов сошел с парохода и, отказавшись от такси и автобуса, бодро двинулся пешком вверх по бесконечно длинной лестнице, которая начиналась у самых пристаней на берегу Волги и круто уходила в гору по заросшему травой откосу - к подножию каменных башен старого кремля.
      Ему легко дышалось, и он неутомимо отсчитывал ступеньки, помахивая в такт шагам легоньким чемоданчиком, где было гораздо больше запасной пленки и замысловатых объективов, чем носовых платков и рубашек.
      Только добравшись до самой верхней площадки, он остановился и, обернувшись, посмотрел вниз, на сверкающую солнечными вспышками реку. Сквозь громадную толщу прозрачного воздуха, вслед за взлетевшим у пароходной трубы столбиком крутого белого пара, снизу с большим опозданием донесся тягучий волжский гудок.
      Низко вдавленные в воду нефтеналивные баржи, казалось, застыли среди реки. Дымили трубы буксиров, трещали бесчисленные моторки, шныряя, как водяные жучки, по всем направлениям; сияя двумя рядами зеркальных окон, описывая ровную дугу, с музыкой заходил против течения к пристани белый теплоход с трепещущими вымпелами на мачтах и пестрой, растянувшейся вдоль палубы толпой пассажиров.
      Ровно три года назад, поднявшись по этой лестнице, он стоял на этом самом месте, готовясь сделать первый снимок. Был он тогда совсем зеленый, начинающий фотокорреспондент, приехавший в свою первую ответственную командировку.
      Несколько старых домов стояли, как и раньше, на своих местах, но в том месте площади, где три года назад тянулся длинный дощатый забор, из-за которого выглядывал бревенчатый дом с мезонином, теперь стояло новенькое большое здание гостиницы с колоннами.
      Митя неторопливо шел, осматриваясь по сторонам, изредка останавливаясь, вскидывая к глазам аппарат, снимая все, что казалось ему интересным, и в уме подбирал уже подписи к своим снимкам: "Черты нового", "Разительные перемены", "Здесь был пустырь...".
      Иногда ему встречались целые улицы, построенные заново, и он разочарованно замечал, что там решительно ничего не осталось от старого для сравнения.
      Длинными рядами тянулись дома, облицованные светлой керамикой. Очень тоненькие липки, высаженные вдоль улицы, уже пробовали шелестеть редкими листиками на ветру, но получалось у них это еще очень слабо, точно они только начинали робко учиться своему делу.
      Против каждого дома стояли скамеечки, и у каждой такой скамеечки лениво поскрипывали детские колясочки, подталкиваемые руками матерей.
      Навстречу все чаще попадались вереницы самосвалов и медленно ползли тягачи и платформы со строительными блоками величиной с небольшой двухэтажный дом. Древняя Осиновая улица бывшей слободки, кажется, строилась заново вся разом. Над беспорядочным скоплением ржавых, приземистых крыш с пустыми чердачными оконцами, облезлыми голубятнями, флюгерами и антеннами телевизоров высоко поднимались строительные краны.
      Серые бетонные плиты медленно проплывали в воздухе над кучками вишневых деревьев в садиках, где среди пыльной зелени еще краснели дозревающие вишни. В некоторых домиках доживали последние дни не успевшие переехать жильцы; собачонки лаяли, стараясь спугнуть экскаватор, и орали петухи.
      Митя добрался до первого прораба, познакомился с комсомольским секретарем, попросил разрешения залезть на кран, сделал первый снимок и с головой ушел в свою обычную работу.
      Только когда четыре звонких удара по обрезку рельса известили о конце рабочего дня, Митя вспомнил, что ночевать ему негде.
      - Погодите, мы это уладим, - сказал секретарь. - Сейчас что-нибудь придумаем.
      Он огляделся по сторонам и окликнул парней, выходивших с мокрыми волосами из душевой:
      - Ребята! Где бы нам тут товарищу устроить приличное помещение поблизости? Денька бы на три?
      - Помещения тут в аккурат на батальон! - весело сказал один из парней, показывая на ряд пустых, еще не тронутых разборкой домишек.
      - В Карловском переулке еще живут в нескольких домах. Там легко найти... - сказал другой парень.
      - Правильно, да вы там хоть Коромыслову спросите. Она - пожалуйста!
      Митя поблагодарил и отправился отыскивать Карловский переулок. Он миновал последний ориентир, указанный ему ребятами со стройки, - Тещин тупик - и, свернув, наугад пошел вдоль двух рядов брошенных безлюдных домов с палисадничками. Ему начинало уже казаться, что тут и вовсе ни души нет, когда наконец попался живой домишко, с петухом, тявкающей собачонкой и даже со стариком в серых валенках и зеленой фетровой шляпе, сидевшим на отполированной до блеска узенькой лавочке перед калиткой.
      Митя поздоровался и спросил, как ему пройти в Карловский переулок.
      Старик опустил на колени томик Жюля Верна, который он читал, и, приспустив очки, строго поглядел поверх стекол на Митю.
      - А позвольте спросить, кто это вас так информировал, что именно Карловский переулок? Настоящее ему название - улица Ивана Сусанина... Люди, правда, все равно по-старому зовут: Карловский переулок. Потому переулок он и есть переулок, объяви ты его хоть проспектом, гм!.. И для чего Сусанина вдруг награждать горбатым переулком? Тут осенью грязь по колено. Непродуманно.
      - Понятно, - сказал Митя. - Конечно, плохая улица хорошего человека недостойна. А этого вот... Карла она достойна?
      - Вполне, - с усмешкой согласился старик. - Имейте в виду, вся эта окружающая местность, где мы вращаемся, носит географическое наименование Разгильдяевка. Не слыхали? Теперь, конечно, это все позабылось, а надо вам знать, что в дореволюционные годы сюда любили наезжать из города купчишки-запивошки. В городе они только первый разгон брали, а когда насосутся, как дикобразы, им в городе делается срамно - они сейчас сюда, в слободку. Тут возвышался над обрывом ресторан с цыганами под вывеской "Монте-Карло". И настоящее-то название - Монтекарловский переулок, вот оно как. Тут ни Карла, ни Сусанин ни при чем...
      - Очень интересно все, что вы рассказываете, - мягко перебил Митя, переминаясь с ноги на ногу. - И близко он здесь, этот забавный переулок? Он начинал уже побаиваться, как бы старик со своими объяснениями не перекинулся на соседние переулки.
      - А вы кого именно там отыскиваете?
      - Коромыслову, мне сказали.
      Старик поправил очки, взял опять в руки Жюля Верна и показал локтем направление:
      - Коромысловой дом вон, наискось через дорогу. А переулок, понятное дело, этот самый и есть Монтекарловский.
      С удовольствием раздельно повторив это полное наименование, старик кивнул и перевернул страничку с картинкой, где был нарисован гибнущий в волнах фрегат.
      Перейдя через улицу, Митя отворил калитку и вошел во двор, заросший травой, такой высокой, что она доходила до самых окон низенького домика. Единственная дорожка вела прямо к крылечку. Толстая собака, увидев Митю, вылезла из будки, лениво зевнула, потянулась и полезла впереди него на крыльцо, показывая дорогу.
      Следом за собакой Митя вошел в дверь и очутился в кухне. Пожилая женщина с засученными рукавами гладила какие-то легкие оборки, удивительно нежно и плавно поворачивая тяжеленный духовой утюг.
      Митя представился и объяснил свое дело. Хозяйка, продолжая гладить, пожала плечом.
      - Я поражаюсь, - сказала она. - Не сегодня-завтра дом снесут и останется гладкое место, а мне присылают жильцов. Поражаюсь!
      - Ну какой я жилец? - покладисто сказал Митя. - Мне бы только переночевать денька два-три - и все.
      - Мое дело одинокое, - сказала хозяйка. - У тебя от людей какая-нибудь рекомендация-то есть?
      Митя сказал, что рекомендации у него нет.
      - Ну, знает хоть тебя тут кто-нибудь?
      - Да кто ж меня может знать? Ведь я приезжий. Сегодня на пароходе прибыл.
      - Опять я поражаюсь, - сказала хозяйка. - Как же так? Никто не знает и пускай тебя в дом. Может быть, ты разбойник?
      - Честное слово, нет! - приложив руку к груди, заверил Митя.
      Хозяйка задержала утюг в воздухе, обернулась и, пристально на него посмотрев, вдруг усмехнулась.
      - Правда, - улыбнулся Митя. - И документы вам могу показать.
      - Ну уж если по человеку не увидишь, то по документам ничего не углядишь!
      Близоруко нагибаясь над своей работой, хозяйка помолчала и вдруг, со стуком брякнув утюг на жестянку из-под консервов, повернулась лицом к Мяте и со вздохом проговорила:
      - Ну что ж, ночуй, коли так... Идем, покажу тебе место твоего существования.
      Комнатка, куда его привела хозяйка, была чистенькая и вся немного косенькая. Здесь не было точных прямых углов и строго выверенных плоскостей, характерных для скучной городской архитектуры. Потолок, оклеенный пожелтевшей бумагой, мягко провисал к середине, а пол, начиная от стертого порога, заметно поднимался в горку, но направлению к окошкам.
      В углу белела узенькая кроватка, застланная чистым тканьевым одеялом. На стенке, среди фотографий, больших и маленьких портретов, из одной общей семейной рамки глядели, точно два брата, Чайковский и Чехов, сильно поблекшие от времени.
      На крышке пианино, у которого черный лак по углам совсем стерся от времени, так что проглядывало некрашеное дерево, за стопкой нотных тетрадей валялись среди пятен белой известковой пыли кем-то позабытые брезентовые рукавицы.
      - Ну так вот! Устраивает тебя?
      - Просто роскошь! - искренне сказал Митя. Ему действительно здесь было гораздо интереснее, чем в безликом номере какой-нибудь гостиницы. - А окна у вас открываются?
      - Окна не открываются, а форточки открываются. Умывальник на кухне, а остальные удобства во дворе за смородиной, там увидишь... А теперь пойдем, время чай пить.
      Хозяйка накрыла столик на терраске, и они вдвоем до самой темноты пили чай, присматриваясь друг к другу, и разговаривали. Хозяйка попросила называть ее теперь, когда они уже познакомились, Ольгой Ивановной, рассказала о себе, что живет она одиноко, близких родственников у нее почти нет, а с теми, кто есть, она не "поддерживает отношений". Со всеми подробностями она описала, какие именно квартиры ей предлагали для переезда, и объяснила, что спешить ей ни к чему, раз есть еще время выбирать...
      Потом она стала расспрашивать Митю. Узнав, что он ездит и снимает для журнала фотографии, она пожелала узнать, почему одни фотографии печатают во всю страницу, а другие совсем мелко, где-нибудь в уголке, попутно выяснила, хороший ли человек у них редактор и есть ли у него дети, сколько получают сотрудники и не ссорятся ли они между собой, а также и разные другие, иногда довольно неожиданные подробности редакционной работы.
      Наконец во дворе стукнула калитка. К Ольге Ивановне пришла какая-то пожилая женщина, и Митя, пожелав хозяйке спокойной ночи, ушел в свою комнатку.
      Натыкаясь в темноте на мебель, он на ощупь нашел выключатель. Лампа со стеклянным резервуаром для керосина и абажуром в виде тюльпана залила мягким розовым светом кусок стены с портретами и открытую на ночь постель с чистым бельем.
      После целого дня ходьбы по улицам чужого города, после пыльных строительных площадок с их шумными, громыхающими механизмами Митю охватило необыкновенно приятное ощущение чистоты и покоя. Он неторопливо начал раздеваться и все время, пока снимал ботинки и потом доставал папиросы и спички из кармана пиджака, который он только что перед тем повесил на спинку стула, старался вспомнить, что же такое хорошее у него сегодня было и, кажется, ожидает его впереди.
      Он зажег спичку и с папиросой в зубах откинулся на подушку. Теперь вся стена с портретами была у него перед глазами - и он разом вспомнил. Конечно же, то хорошее, что ожидало его, был этот вот небольшой акварельный портрет девушки в старомодной широкополой шляпе, мельком замеченный им, когда он в первый раз заглянул в комнату вместе с хозяйкой.
      Из узенькой старомодной рамочки, оклеенной зубчатой золотой бумажкой, сквозь розоватый туман абажура внимательно смотрели серые глаза девушки. И такая чуткая настороженность, такая счастливая готовность вот-вот увидеть прямо перед собой что-то необыкновенно радостное была в ее взгляде, что Митя вдруг засмеялся и проговорил вслух: "О, ты милая какая!"
      Позабыв закурить, он бросил в пепельницу спичку, встал и, подвинув немного лампу, поспешил опять лечь, закинув руки за голову, и снова стал не отрываясь смотреть на лицо девушки, точно окрасившееся легким живым румянцем.
      Долгов время спустя он нарочно заставил себя зажмуриться. "Конечно, мне это просто кажется, - думал он, лежа с закрытыми глазами. - Наверное, и портретик этот самый обыкновенный. Может быть, это розовое освещение играет роль?.."
      "Вот уставился-то!" - иронически сказал он немного погодя самому себе. Нарочно отвел глаза и посмотрел на стену, левее портрета. Здесь, обрамленный спасательный кругом с надписью "Привет из Порт-Артура", сидел, уперев руки в бока, усатый матрос в форме царского флота рядом с фотографией девочки лет двенадцати в переднике и ботинках на пуговицах. Разглядывая матроса и девочку, Митя боковым зрением одновременно видел и точно чувствовал на себе пытливо прихмуренный взгляд девушки с акварельного портрета. Он снова в ненасытным интересом стал разглядывать милое, серьезное лицо, сероглазое, так удачно схваченное художником как раз в то мгновение, когда уголки губ уже начали, еле дрогнув, первое движение улыбки...
      Сквозь тонкую стенку из соседней комнаты давно уже доносилось монотонное, то почти замирающее, то вдруг усиливающееся жужжание голосов хозяйки и ее гостьи.
      Из форточки в комнату вливался сильный запах цветущего под окнами табака. Издалека, с Волги, доносились перекликающиеся гудки пароходов.
      Время шло, а Митя все лежал, со слипающимися веками, глядя на портрет. За стенкой послышалось как будто приглушенное всхлипывание, и снова пошло однообразное жужжание. Митя заснул и почти сейчас же увидел во сне двух сонно жужжащих пчел, летавших перед розовым лицом наконец улыбнувшейся девушки...
      Утром, когда Митя пил чай на крошечной, покосившейся терраске, полутемной от листьев дикого винограда, застилавших свет, он стал хвалить кривую терраску, и комнату, и постель, пытаясь как-нибудь подвинуть разговор к интересовавшему его вопросу насчет портрета.
      - Удивительно приятно тут у вас! - мечтательно говорил Митя. - Воздух этот... Листья!..
      - Уж чего приятнее! - язвительно подхватила хозяйка. - С ведрами за водой на угол по грязи шлепать!..
      - Гм... Вот оно как? - слегка озадаченно проговорил Митя. - Вы что же? И не жалеете, значит, что придется насиженное место бросать?
      - Пропади оно пропадом! - с ожесточением отмахнулась хозяйка. Посидел бы ты тут на моем месте, как Робинзон Крузо, на старости лет... А там все-таки хоть водопровод. Люди кругом, пускай чужие, а все живые люди...
      Чувствуя, что разговор сворачивает совсем не туда, куда ему хотелось бы, Митя махнул рукой на тонкие подходы и громко проговорил:
      - У вас там, между прочим, я поглядел, отличный висит портрет. Акварельный, знаете... Девушка... А рядом девочка в фартучке и еще матрос такой усатый из Порт-Артура. Небось все родственники?
      - Да, - сказала хозяйка, - девочка, я девушка, и матрос. Все ты разглядел!.. Гм... Это сестренка покойная моя и дочка ее. А матрос - наш отец, тоже покойный. Только родственников и осталось что на картинках... Кроме Лелечки, конечно, да и с той мы давно врозь...
      Она сурово уставилась взглядом в стену и, несколько раз быстро моргнув, вздохнула.
      - Вчера видал, ко мне приходила одна?.. - Она capкастически усмехнулась, скривив губы. - Якобы посидеть! Якобы сама от себя! А на самом деле ее Лелечка подсылала разведку делать. Уговаривает к Лелечке переезжать. Якобы Лелечке это очень желательно. Так я и поверила!.. Она скоро получает квартиру за выслугу отличной работы. Как строитель, значит. А мне, само собой, дают ордер взамен моей развалюшки. Ей отдельно, мне отдельно. Сам посуди: зачем же ей брать меня, старуху, на свою заработанную площадь?
      - Что ж такого, если она сама вам предлагает? - примирительно заметил Митя.
      - Мало ли что! Она девочка благородная и сердечная. Ее дело - мне предложить. А мое дело тоже - совесть иметь, отказаться!.. Сейчас она вольный казак, так вдруг, навязать себе на голову старуху, со всякой хворью да дурью... Нет уж!
      Ольга Ивановна вырвала из руки Мити стакан и стала наливать ему чай из самовара, сердито хмурясь и моргая покрасневшими веками.
      Митя представил себе невзрачную девочку в башмачках на пуговицах и в передничке, чья фотография висела рядом с акварельным портретом девушки, сочувственно вздохнул и спросил:
      - А вы что же? В ссоре с этой... племянницей-то вашей, Лелей?
      - Ну не знаю я, как это там называется у людей, в ссоре или в раздоре... А я ведь вроде ее воспитала, когда сестренка моя, Моря, померла. И жили мы дружно. А как подросла, у нее стал характер свой, а у меня свой. И она по своему характеру ушла от меня в общежитие, и поступила на работу, и училась только по вечерам. А я по своему характеру была против и этой работы недевичьей, и такого учения. И были у нас жестокие попреки и всякое рыдание, но никто из нас не уступил... Что же, она учение окончила, своего добилась. И время прошло, и ссора наша полиняла и выдохлась. Ни горечи, ни сладости в ней не осталось... А жизнь разошлась у нас врозь.
      - Это печально, что так у вас получилось, - не чувствуя никакой особенной печали, вежливо сказал Митя. - Хотя при таких характерах это бывает...
      - Да, характеры у нас - это действительно! - с какой-то гордостью подтвердила хозяйка. - Тут дело так получилось: сперва, когда ей приходилось трудней, у меня к ней была снисходительность, а у нее ко мне одна гордость... А теперь, когда она на ноги стала, а я тут сижу, как этот... на необитаемом переулке, теперь у меня гордость, а у нее ко мне больше снисходительности. Так никогда и не сговорим...
      Допив чай, Митя попробовал было завести разговор насчет платы за квартиру, но Ольга Ивановна только руками на него замахала:
      - Какая у меня квартира? Переночевали, и спасибо. Какая я теперь квартирная хозяйка? Я все равно не кочевник какой-нибудь на верблюде. Разбил в чистом поле шатер, а завтра и след простыл... Я, знаешь, даже рада, откровенно сказать, что ты мне попался. Все-таки чайку попили, поразговаривали... А то на мой характер самое ненавистное для самой себя обед варить, себе самой на стол накрывать... Фу!..
      Через полчаса для Мити начался обычный рабочий день: солнечный, ветреный, пыльный и шумный.
      Он снял несколько десятков улыбающихся лиц парней и девушек, тщательно записывая названия их специальностей и цифры показателей работы отдельных бригад. Знакомился с десятиклассниками, только что окончившими школы, и со старыми мастерами, лазал по строящимся этажам, где в вышине гудел речной ветер на солнечном припеке, а потом побывал на новом химическом заводе и еле поспел к моменту въезда первых жильцов в только что принятый комиссией дом в рабочем поселке.
      Потом его узнали вчерашние знакомые и затащили на празднование новоселья, так что домой в Монтекарловский переулок он попал только в сумерках.
      Хозяйка поджидала его, сидя за самоваром. Он выложил на стол сверток с вареньем и вафлями, второпях купленными в центре города. Ольга Ивановна отпихнула сверток на дальний конец стола и принялась ругать Митю, напоминая, что он не миллионер и нечего ему зря деньги на пустяки швырять.
      Потом они мирно пили чай на терраске, и хозяйка после каждой ложки варенья с торжеством объявляла, что покупное против домашнего никуда не годится, и требовала, чтоб он соглашался.
      Выпив два стакана крепкого чая, Митя похлопал себя по карманам и, пробормотав что-то насчет будто бы позабытых папирос, на минутку вышел в свою комнату. Там он зажег розовую лампу и поспешно отошел на два шага от стены, чтобы лучше видеть портрет девушки. Он чуть было не проговорил вслух: "Здравствуйте!" - такая она оказалась знакомая и милая, эта сероглазая, такая внимательно прихмуренная, чуть запнувшаяся на пороге улыбки...
      Нехотя он вернулся на террасу и, покорно приняв третий, совершенно лишний для него стакан чаю как выкуп за право еще поразговаривать, задумчиво спросил:
      - Вы бы рассказали мне что-нибудь про нее, Ольга Ивановна...
      - Да ты это про кого? - изумилась хозяйка.
      - Да про кого же еще? Про сестренку вашу. Чей портрет там висит. Что-нибудь про ее жизнь, а?
      - Что это тебя заинтересовало? - спросила Ольга Ивановна...
      - Не знаю, право. По лицу ее так и кажется, что ее ожидает впереди счастье...
      - Удивительное дело, - сказала Ольга Ивановна, - ты снимки делаешь фотографические. А сам фантазер. А?
      - А как же? Снимаешь вот всякие перемены, последние новости, а ведь интересно знать и то, как люди раньше жили на тех местах, где теперь жизнь строится. Я часто стараюсь себе представить, как эти люди жили. Год за годом. Что они думали, чего ждали... И как жизнь проходила... Вот ее, например.
      Ольга Ивановна вздохнула:
      - Ну, что тебе рассказать? Были мы с Морей на свете две сестренки. Отец погиб на водах, в сражении под этим самым Порт-Артуром, в первую японскую кампанию. И остались мы со слепой бабкой, в этом самом домике. Крыша над головой есть, а кушать нам совершенно нечего. И крыша не наша. У купца Молочаева в сундуке закладная на наш дом, и проценты надо платить чисто людоедские. И выходило нам обязательно погибать.
      Бабка наша когда-то была золотошвейка и нас с Морей приучала понемногу к этому ремеслу. Сама-то она не то что вышивать - рубахи солдатские и то портить стала, не могла шов ровный выдерживать.
      И в нашем безвыходном положении мы с Морей, девочками совсем маленькими, сели вышивать, и у нас получалось очень художественно, даже фигурки небольших зверей и узоры, все золотыми и цветными нитками. И стали мы аккуратно Молочаеву проценты выплачивать и себя с бабкой кормить. Но от этой работы, да еще при керосиновой лампе, по шестнадцать часов в сутки, у людей с годами понемногу начинают гаснуть глаза.
      Вышиваешь хоботочек самый тончайший на каком-нибудь слонике величиной с муху или глазок на павлиньем перышке, а глаза тебе начинает заливать туман...
      Я постарше была, у меня глаза выносливей оказались, а Моря совсем слепнуть стала. А проценты того Молочаева - купца - все никак не убавляются. Очень жулик был купец...
      И вот в один очень даже не прекрасный день явился к нам Молочаев с тремя дворниками и пожелал нас совсем из дому выгнать за то, что мы ему задолжали. А нас с Морей двое на всем белом свете, и заступиться некому.
      Сделался шум да слободке, и некоторые жители возмутились, стали сбиваться в кучи, не давать нас купцу в обиду. И тут на крики подошли матросы с буксира "Муравей" со своим машинистом.
      Машинист увидел все это дело, и наши слезы, и узлы на мостовой, заскрипел зубами и кинул одного дворника в канаву, мордой в грязь. Товарищи его покидали в канаву купца с остальными дворниками и обещали вовсе убить, если себе опять что-нибудь позволят...
      Вскорости началась революция, и все проценты свалились с нашей души, как каменная гора с плеч. Потом по Волге пошли бои, и пришли наши флотилии, и вдруг к нам в гости является тот самый машинист-механик. Достал с затонувшего на мели парохода общества "Кавказ и Меркурий" обгорелое пианино, вот это самое, что у нас стоит, и подарил Море. И стал ходить к Моречке, сидеть и молчать. И она своими глазками больными щурится, хотя видит его смутно, а тоже молчит и улыбается тихонько.
      В конце концов они поженились, и некоторое время мы жили великолепно все втроем и даже купили зеркальный шкаф.
      Никита этот, машинист, беззаветно Морю жалел, даже удивительно. Такой грубый человек, день-деньской сидит в своей грязной машине, все с матросами да бурлаками. И откуда в нем берется такое чувство?.. И спустя некоторые годы Моря родила девочку и сама при этом умерла от родов, а Никиша не имел в себе силы стерпеть это несчастье. Недолго протянул. И Лелечка, дочка ихняя, также сироткой осталась, как все равно мы с ее мамой.
      В детдом союза речников я ее отдать отказалась. Я в ту пору на грузовой пристани в конторе работала. Так мы и продолжали с ней, с маленькой, жить вдвоем. Ананасов, шоколадов не видели, а сыты были, жили опрятно... Вот и дожили... врозь с Лелечкой третий год...
      Ольга Ивановна замолчала, машинально протянула руку, взяла стакан и, подставив его под самоварный кран, начала наливать чай.
      Все время, пока говорила Ольга Ивановна, Митя сосредоточенно старался представить себе лицо девушки с акварельного портрета, и наконец оно совсем у него слилось с рассказом о ее жизни, и ему стало грустно.
      Они помолчали некоторое время, думая каждый о своем. Потом Митя, продолжая свои мысли, проговорил вслух:
      - Да, удивительное дело: приедешь в какой-нибудь город, поживешь короткое время, сделаешь кучу фотографий, а уезжаешь - и думаешь, как мало все-таки узнал о жизни, о людях... Встал ко мне под аппарат человек, улыбнулся, сказал несколько слов и пошел дальше. А какая его судьба будет, что в нем самое главное и чем отличается он от всех других?.. Сие на самой моей светочувствительной пленке не отражается...
      Ольга Ивановна его не слушала. Митя понял: разговор уже не склеить и, распрощавшись, ушел к себе в комнату. Там он сейчас же улегся поудобнее, так что и матрос с приветом из Порт-Артура, и невзрачная девочка, сложившая тонкие ручки на переднике с карманами, и акварельный портрет были у него прямо перед глазами.
      "Так вот у этого окошечка, значит, ты сидела, - говорил себе Митя, вышивая павлиньи перышки, когда туманились и слепли уже эти твои бедные серые глаза, потом разбирала неумелыми пальцами "Лунную сонату", что до сих пор лежит рядом с брошенными тут кем-то грубыми рукавицами. И здесь плакал в одиночестве по ночам машинист закопченного волжского буксира, твой Никиша, после твоей смерти..." С нежной грустью он смотрел и смотрел на портрет и все думал: ах эти старые портреты девушек, которые давно уже состарились, умерли!.. И тебя давно нет на свете, и все-таки ты вот глядишь на меня из потускневшей рамочки, и готовая возникнуть улыбка чуть приоткрывает тугие, влажные губы, точно ты вот-вот готова вскрикнуть от радости, нетерпеливо вглядываясь удивленными серыми глазами в твое давным-давно миновавшее будущее.
      Кто знает, сколько никем не востребованной силы, любви и таланта перекипало, растрачивалось зря в домишках этих слободских переулков? Какие порывы к широкому вольному свету, какая жажда лучшей жизни, какие душевные богатства бесследно гасли в темных посадских тупиках под гиканье пьяных купцов в монтекарлах?..
      О каких красивых, великолепных людях мы так ничего и не узнаем никогда? Даже того немногого, о чем я только догадываюсь, наслушавшись болтовни твоей старушки сестренки, глядя на твой портрет, милая ты, сероглазая!..
      На следующий день кончался срок командировки Мити, и в кармане у него лежал уже билет на вечерний пароход. Рано утром, едва выйдя за калитку, он заметил, что у соседей напротив, где жил старик, посвятивший его в тайну Монтекарловского переулка, происходит что-то необычное.
      Прямо на зеленой травке во дворе стоял обеденный стол, тюфяки и свертки стеганых одеял лежали тут же на сундуках, горшки с геранями и столетниками рядами выстроились на скамейке у ворот, и шелковый абажур настольной лампы высовывался из ведра. Сам старик сидел за столом, как именинник, в зеленой фетровой шляпе, при галстуке, и потел на припеке о большим узлом на коленях.
      Напротив него сидела пожилая женщина и тоже держала узел на коленях и еще кошку, высовывавшую усатую морду из кошелки. Какой-то паренек, стоя на стремянке, отключал электрические провода от дома.
      - С отъездом? - крикнул Митя.
      Старик, узнав Митю, чуть поклонился, насколько позволял узел, упиравшийся ему в подбородок.
      - Дожидаем машину! Отбываем к более современной жизни!
      Митя, задержавшись на минутку, снял старика с узлами и кошку, потом снял паренька с проводами и, торопливо попрощавшись, побежал дальше: недоделанных дел у него на последний день, как всегда, оставалось многовато...
      Вечером к Ольге Ивановне неожиданно явились гости: Леля со своими товарищами.
      - Это что за новости, тетенька? - входя, громко сказала Леля и сморщила нос. - Табачищем у тебя пахнет! Кавалера себе завела?
      - А что ж, и завела! - вызывающе ответила Ольга Ивановна. - И варенье дарит. Каждый день по банке!
      Лелина бывшая одноклассница и подруга Нина Аргамакова взяла банку и, разглядывая ее на свет, одобрительно пробормотала:
      - А что? Ничего кавалер. Не очень изобретательный, а старательный.
      Парни, курившие у раскрытой двери террасы, тихонько рассмеялись. Двоих из них - рыжего Генку и ушастого Зайкевича - Ольга Ивановна знала давно: они уже четвертый год работали вместе с Лелей в одной строительной бригаде. Третий, кудрявый, белокурый, которого все называли Люша, пришел в первый раз и знаком был Ольге Ивановне только по имени.
      Она была взволнована и обрадована приходом Лели. Даже шум и громкие разговоры ей были сейчас приятны, а поэтому она старалась держаться как можно равнодушнее и холоднее, чтобы, не дай бог, не подумали, что она соскучилась без людей, особенно без племянницы, которую за глаза она называла всегда Лелечкой, а в глаза Лелькой.
      - Ну что ж, надо вас чаем угостить, - небрежно объявила Ольга Ивановна. - Сейчас самовар поставлю.
      - Ни в коем случае! - тихо и решительно сказал Люша, отнял у нее из рук самовар и понес на крыльцо.
      - Постой, погоди хватать! - сварливо приговаривала Ольга Ивановна, не отставая от него ни на шаг. - Привыкли со своими бульдозерами, а самовара, может, в жизни в руках не держали!
      - Держали! - так же коротко и решительно ответил Люша и, ловко вытряхнув остатки углей, налил воды, закрыл крышку и собственным перочинным ножом начал стругать щепочки на растопку. Убедившись, что он дело знает, Ольга Ивановна принесла и молча вручила ему трубу.
      - Пошли в твою комнату, бывшую, - попросила Нина. - Сыграешь нам что-нибудь на пианино.
      - Давненько что-то не брала я в руки шашек! - ответила Леля.
      Войдя первой в комнату, она зажгла лампу с розовым абажуром в форме тюльпана, подошла к пианино и засмеялась:
      - Вот они, оказывается, где! Я их тут забыла, а думала, стащил кто-нибудь! - Она приподняла двумя пальцами, чтобы не испачкаться, брезентовые рукавицы с верхней крышки пианино и осторожно уронила их на прежнее место.
      - Это твой отец? - спросил Гена, разглядывая фотографию матроса из Порт-Артура.
      - Сто раз спрашивал, - не оборачиваясь, ответила Леля. - Дедушка, а не отец.
      - Точно, я вспомнил. А девочка с кармашками, в передничке - это мама? Точно. Видишь, все помню!
      - Вы лучше обратите внимание, как лампа поставлена: как раз чтобы выгодно освещать портрет, - сказал Зайкевич, стоя перед акварелью.
      - Такова сила подлинного искусства, - томно прищурясь, проговорила Нина и тотчас добавила обыкновенным тоном: - Вообще-то у меня этот портрет получился удачненько, но ведь уже больше двух лет прошло, сейчас я бы лучше написала. Складки на вороте как деревянные.
      - Не прибедняйся! - сурово сказал Гена. - Что хорошо, то хорошо. Может быть, немножко стилизовано под старинку, не знаю, но улыбка Лелина, хоть сейчас ее сравни с портретом. И глаза так и смотрят.
      - Тоже эксперт-дегустатор! - грустно сказал Зайкевич. - На портрете она вовсе не улыбается. А вообще выражение схвачено. Молодец, Нина!
      - Мне кланяться? - польщенно проговорила Нина.
      - Подвиньте-ка лучше лампу, а то я нот не вижу, - попросила Леля.
      Нина подвинула лампу так, что свет упал на ноты и на лицо Лели.
      Сидя перед пианино, она внимательно вглядывалась в раскрытую тетрадь, слегка потирая рука и машинально все повторяя:
      - Давненько... давненько я не брал...
      Нина, облокотившись о край пианино, слегка улыбаясь, смотрела попеременно то на лицо Лели, освещенное розовым светом, то на Лелин портрет, висевший в тени почти прямо напротив. Минуту спустя она быстро обернулась, собираясь что-то сказать Генке и Зайкевичу, но, увидев, что они смотрят туда же, куда и она, только кивнула.
      Леля мягко положила руки на клавиши, нахмурилась, слегка закусив губу, и заиграла потихоньку, в очень медленном темпе от неуверенности.
      Люша, стоя во дворе около гудящего самовара, следил за красными искрами, стремительно вылетавшими из трубы, и тоже слушал музыку, глуховато доносившуюся сквозь закрытые окна. Когда закипевшая вода забурлила под крышкой, он отставил в сторону трубу, взял двумя пальцами за ручки маленький самоварчик и понес его на террасу.
      Лелина тетка сидела одна за столом и, закрыв глаза и приоткрыв рот, слушала, покачиваясь в такт музыке.
      Люша, деликатно отворачиваясь от Ольги Ивановны, шагнул через порог и поставил самовар на круглый медный подносик.
      Леля доиграла, и Ольга Ивановна крикнула в открытую дверь, что самовар на столе. Немного притихшие после музыки, все кое-как расселись в тесноте вокруг стола и начали пить чай.
      - Кушайте... кушайте... - проговаривала Ольга Ивановна, раздавая чашки.
      - Тетя! - сказала Леля, внимательно глядя на край чашки, из которой осторожно прихлебывала. - Ты понимаешь, кого ты угощаешь чаем с вареньями? Знай, что ты пригрела змею на своей груди. Эти самые молодые люди будут в пятницу сокрушать твой дом.
      Тетка внутренне насторожилась, однако ответила вполне равнодушно:
      - Не вижу тут ничего такого... змеиного. Все равно переезжать вора. Весь переулок уехал, я одна тут торчу. Как Робинзон Крузо.
      - Это точно! - убежденно подтвердил Генка.
      - Они в имущество твое все будут перевозить, включая пианино в собачью будку, - сказала Леля.
      - Ну и что ж?.. Спасибо, коли так... - все больше настораживаясь, сухо проговорила тетка.
      - Мы, собственно, и пришли все заранее посмотреть, - непринужденно облизывая ложечку с вареньем, вставил Зайкевич.
      Люша вполголоса пояснил:
      - Определим, какая тара понадобится. Ящики, солому, веревки обеспечим. Все упакуем.
      Ольга Ивановна выпрямилась, вся напряглась и, опустив глаза, холодно проговорила:
      - Только ведь мне пока еще документа не вручили. Ордера то есть. Еще пока даже адрес в точности неизвестен, куда переезжать.
      Все сидевшие за столом тоже насторожились, стараясь не глядеть на Лелю. Она неторопливо проглотила ложечку варенья, облизала сладкие губы и необыкновенно беззаботно проговорила:
      - Тетенька миленькая, тебе и не дадут. Ведь я же тебя в свой ордер вписала.
      За столом стало так тихо, что слышно было, как Ольга Ивановна как-то прерывисто перевела дух. Потом она сразу очень высоким, не своим голосом гневно воскликнула:
      - В какой же это такой ордер можно вписывать без спросу?! Живого человека, а?
      - Ну конечно же, в мою квартиру новую, тетя, куда мы с тобой вместе переезжаем...
      - Ну точно! - убежденно подтвердил Гена.
      - Ольгиваннушка, душенька! - нежным голосом, умоляюще пропела Нина. Без вас нам неуютно будет в новом доме, и поймите, всякое сопротивление бесполезно: они же бригада. Вы ахнуть не поспеете, они вас упакуют, перевезут, распакуют и посреди новой квартиры поставят.
      - Понятно теперь! - дрожащим от возмущения голосом крикнула тетка. Это из-за тебя, значит, мне ордера-то все не несут и не несут, а я удивляюсь!
      - Ну конечно, я же давно заявила, что мы вместе переезжаем! - бодро ответила Леля.
      - Давно, значит?.. Давно? А?! - ища и не находя каких-нибудь ужасных, ядовитых слов, повторяла тетка, поднимаясь с места. - У тебя, Лелька, только о себе... мнение!.. О других у тебя мнения нет! Я сама себе госпожа! Я в своей воле, имею право доживать свой век в тишине и в тоске!.. Тьфу тебе! В тишине и в покое!..
      Она разом оборвала и с плотно сжатыми губами, с пылающими щеками выскочила из комнаты.
      Доносившееся с улицы ворчание мотора автомобиля, нырявшего по рытвинам переулка, вдруг затихло прямо под окнами. Стукнула второпях отброшенная дверца калитки, и Митя Великанов, заглянув на освещенную веранду, с удивлением увидел незнакомых людей, в напряженном молчании сидевших за столом.
      Нерешительно остановившись в дверях, он спросил, можно ли видеть Ольгу Ивановну.
      - Сейчас, пожалуй, лучше ее не трогать, - хмурясь, ответила одна из девушек. - Может быть, вы подождете немного?
      - Этого никак не могу, - извиняясь, развел руками Митя. - До отхода парохода меньше часа осталось... Да мне бы, собственно, только мой чемоданчик. Он вон в той комнате на стуле стоит.
      - А ведь вы нас фотографировали. Позавчера, - объявил один из парней.
      Митя рассеянно оглядел лица сидящих и, припоминая, улыбнулся:
      - Ну, как же!.. Ваша бригада на пятом этаже, да? Я вас наверху там и снимал. Верно?
      Девушка кивнула и спросила:
      - Так вам только чемоданчик? Если хотите, я принесу. - Она вышла в соседнюю комнату и вернулась с чемоданчиком в руках.
      - Спасибо, - сказал Митя. - Если бы не пароход, я бы, конечно, подождал. Хотелось попрощаться. Ну, да вы ее увидите, передайте большое спасибо. И вот эту ерундовину... пожалуйста. - Он поспешно поставил на край стола банку айвового варенья.
      - Просто не знаю, - опять заговорила девушка, лицо которой казалось Мите почему-то тревожно знакомым. - Досадно как получилось... Можно, конечно, ее позвать, только если вам не очень нужно, лучше ее сейчас бы не беспокоить. А? - Стараясь его уговорить, она улыбнулась, и улыбка ее на мгновение показалась ему опять удивительно знакомой.
      "Ну что же, не повезло", - подумал Митя. А так хотелось бы еще разок заглянуть в комнату, посидеть минутку одному, разглядывая милый портрет, которого он уже никогда больше не увидит, только постарается запомнить и сохранить все свои мысли, связанные с ним, запомнить часы, проведенные в этом ветхом домике, накануне его разрушения.
      Он оглядел сосредоточенные, спокойные, как будто ждущие чего-то лица ребят и, усмехнувшись над собой, подумал: "А ведь ни за что бы я не решился с ними поделиться этими своими сентиментально-разнеженными размышлениями, навеянными акварельным портретом. Вот бы насмешил!"
      Он даже поежился от неловкости, представив себе, как они укоризненно, с насмешливым добродушием стали бы над ним подсмеиваться... Нет, у них все просто и ясно, каков им дело до розовых стеклянных тюльпанов. Сочувствие, нежность и жалость не защемят им сердце при взгляде на портрет той далекой и милой, сероглазой. Что им старушонки с их вылинявшими семейными драмами. Они строят новые дома, а старые ломают со смехом. И молодцы.
      Он подхватил чемоданчик и, раза три от стеснительности повторив насчет благодарностей и приветов хозяйке, выскочил на улицу и сел в машину.
      Водитель включил фары, машина тронулась, кидая качающиеся снопы света на поросшие травой канавы, серые заборы и пыльные деревца палисадников, столпившиеся вокруг остатков пустых фундаментов слободских домишек.
      Последнее, что Митя увидел, была площадка соседнего дома, где сегодня утром сидел с узлами в ожидании переезда старик, любитель Жюля Верна. На месте дома лежала только кучка трухлявых бревен и доски с остатками выгоревших обоев.
      Еще на одну минуту вдруг вернулось к нему знакомое неприятное чувство, что вот он опять уезжает из города, где сделал очень много снимков, порой даже и ненужных, из страха пропустить что-то важное, - а все-таки, кажется, что-то упустил. Что-то самое интересное опять ускользнуло.
      С реки донесся протяжный пароходный гудок. Митя встряхнулся, сел поудобнее и стал думать о том, как бы не опоздать на пристань к отходу парохода...
      Леля помедлила еще немного, рассеянно прислушиваясь к замирающему шуму машины, потом встала и не спеша пошла в комнаты.
      Ольга Ивановна сидела выпрямившись на круглой табуретке перед пианино, точно собиралась играть, и тяжело дышала, стиснув губы в ниточку.
      Леля подошла сзади, вздохнула, нагнулась и осторожно поцеловала тетку в шею за ухом.
      - Уйди! - грубо проговорила тетка сдавленным голосом, изо всех сил держась, чтобы не заплакать.
      Леля быстро и крепко поцеловала ее два раза подряд, и тетка, всхлипнув, торопливо и невнятно проговорила:
      - Нет, и нет, и не проси, не уговаривай!.. Ты девочка добрая и живи счастливо, а меня, старуху, в свою жизнь не впутывай... И пианино я тебе дарю... А мне одной... так будет лучше...
      - Да что ты все о себе да о себе! - весело сказала Леля. - Мне без тебя хуже! Скучно мне без тебя, я ведь тебя люблю, тетка!
      - Не смей жалких слов произносить! - с ожесточением крикнула Ольга Ивановна. - Не смей, мне и без того горько!
      - Вот и не будет горько. Смири свой характер, тетка! Я же давно смирилась. Увидишь, как заживем превосходно. Хватит тебе уж робинзонничать!
      - И смешить не смей, бессердечная! - уже послабей выкрикнула тетка, снова всхлипывая и с трудом сжимая в жесткую гримасу чуть было не улыбнувшиеся губы. - Ты сама не понимаешь! Ты о будущем не думаешь... Ну... а как ты замуж выйдешь, я тебе обуза!
      - Не очень-то я замуж собираюсь! - усмехаясь, протянула Леля. - А если уж случится такой кошмар, ну что ж? В таком случае я вытолкну тебя за дверь нашего дома в метель. И пока ты будешь замерзать у моего порога, я буду смеяться бессердечным смехом, танцуя со своим женихом, который впоследствии окажется негодяем.
      - Дура! - нежно сказала тетка, поднимая свое мокрое красное лицо. - Не вытолкнешь...
      - Вытри глаза и сделай поскорее веселое лицо, а то ребята подумают, что я тебя щиплю и угнетаю, - радостно сказала Леля. - Знаешь, до чего я рада, что мы с тобой наконец договорились! - Ничего больше не слушая, она втиснулась на краешек табуретки, где сидела тетка, положила руки на клавиши и начала играть.
      Так они сидели, стеснившись на круглом сиденье, и Леля потихонечку играла, а тетка, глядя прямо перед собой, чувствовала тепло Лелиной щеки на своей щеке.
      1965