1. На борту «Отчаяния»

Казалось, он слышал, как о борт корабля бьются волны.

Звук был иллюзорным, но возникал ли он в мозгу, или сам корабль порождал его, сказать было трудно. Уже давно он перестал доверять собственным чувствам.

Впереди расстилалась пустота, почти как та, что таилась за ними, и под ними, и над ними. Лишь несколько обрывков материи — редкостное явление — позволяли хоть как-то привязать корабль в пространстве, как будто здесь был смысл что-то к чему-то привязывать.

Доски палубы скрипят от старости. Он мог лишь догадываться, сколько времени плавает этот корабль. Огромный призрачный трехмачтовик, который он окрестил «Отчаяние», бороздил неведомые волны этой тюрьмы, этой пустыни, являясь то в одном, то в другом обличье, задолго до того, как он стал капитаном.

Лишайник и мох, которые как саван окутывали корабль, не менялись, хотя множество поколений этих созданий должно было вырасти и рассыпаться в прах. И обшивка длинного темного тела корабля тоже должна была давным-давно сгнить.

Однако и скрипящие доски, и вечный лишайник, как и все на этом зловещем судне, были только декорацией. Они не открывали, а лишь намекали на правду.

Господи, конечно, он знал, что это его мозг вызвал к жизни именно это обличье корабля — тот был совсем иным, когда его впервые швырнули на палубу. Но ощущение древности все равно было, тут внешность ни при чем. Может, корабль был здесь всегда, с самого Начала, меняясь вместе с мыслями других таких же узников. Может, он будет здесь и в Конце.

Он очень боялся, что тогда он и сам все еще будет здесь.

Если до него были другие, то они как-то выбрались, нашли что-то, что словно все время от него ускользает. Похоже, что это создание, несущее его сквозь пустоту, навеки сохранит свою форму и навеки он будет его капитаном.

Паруса натянулись, будто наполненные страшным ветром, но на самом деле не было даже легкого бриза. Еще одна иллюзия. Иногда он представлял, что и весь корабль, а может, и весь этот ад — лишь плод его воображения. К несчастью, он знал, что тюрьма его очень реальна.

Он поднял глаза к бочке на мачте. Как и везде на судне, там было пусто. Он — капитан без команды. Моргнув несколько раз, он перевел взгляд к штурвалу, который его единственный спутник вертел то вправо, то влево, невзирая на то что их курс определял только сам корабль.

Его заметили. «Какие будут приказания, капитан?»

Голос настоящий, голос истинного моряка. Фило поднял голову и встретил взгляд своего капитана одним глазом. Голова его напоминала голову попугая, но это его не тревожило. Любой капитан был бы рад такому хорошему, дельному старшему помощнику, пусть даже он — всего лишь андроид-аниматрон, штука из железа и шестеренок, найденная в одном давно погибшем мире.

Наверное, только из-за Фило у Голландца еще сохранилась тень здравого смысла.

Хотя они и прожили столько времени вместе, Голландец иногда задумывался, что же видит андроид, когда смотрит на него. Видит ли Фило высокую, мрачную фигуру, бледное, чисто выбритое лицо, про которое лучше не скажешь, как иссеченное непогодой? Видит ли он черные седеющие волосы, так и норовящие вылезти из-под широкополой шляпы, видит ли серый плащ и такую же серую одежду под ним? И что самое важное, Голландца беспокоило, видят ли искусственные глаза первого помощника, как мало жизни осталось в этой скорлупе физического тела, какой загнанный взгляд у этих темных — совсем без зрачков — глаз. Видит ли он, что грубая кожа — лишь маска, скрывающая пустоту, даже более глубокую, чем пустота, по которой дрейфует «Отчаяние».

Попугай все ждал приказа. Голландец покачал годовой, не желая снова притворяться, что они меняют курс.

Корабль будет плыть куда хочет, невзирая на его желания.

Иногда он отдавал приказы, просто чтобы чем-то заняться. Ему ведь совсем нечего делать. Бумаги было мало, и судовой журнал он вел в голове. Однако дневник требовался только в тех случаях, когда он ступал на землю. И в конце-то концов, что мог сказать он такого, чего раньше не говорил уже тысячу раз?

Голландец подумал было спуститься вниз, да вроде повода нет. Спать он не мог, только отдыхать. Он не ел, во всяком случае, здесь. Единственное, что он мог — это пить, а стоящей выпивки нет и в помине. Только бочонок с водой, вечно полный бочонок — внизу в трюме. Этот бочонок Голландец ненавидел, чувствуя в глубине души, что его полнота — насмешка над самим его существованием. Хоть бы одну бутылку чего-нибудь покрепче, чтобы забыть, пусть на минуту, почему он здесь.

Но забыть невозможно. Голоса никогда не позволят. В них постоянное напоминание о том, что он сделал и сделает снова. Холодный страх шевельнулся в сердце. Он пытался похоронить воспоминания, но и это невозможно. Не мог он забыть, что убил тысячу миров.

Корабль заскрипел, и раздутые паруса изменили форму — верный знак, что меняется курс. Лини сдвинулись, сам собой повернулся штурвал. Голландец взглянул на первого помощника. Тот пожал плечами, совсем как обычный человек.

Ничего нельзя сделать. За все это время… если здесь как-то можно определить понятие времени… капитан научился понимать, что будет дальше. Всегда одно и то же.

— Что-то надвигается, — сказал Фило.

Его программа позволяла по-разному реагировать на ситуацию — результат усилий Голландца. Но на каком-то этапе у Фило появилось что-то вроде чутья. Из-за этого капитану он казался почти человеком.

Сначала появилось жужжание. Оно обволокло его, как мириады насекомых, роящихся на палубе. Чисто рефлекторно он стал отбиваться, хотя и знал, что не может ни дотронуться до них, ни заставить замолчать. Жужжание сразу превратилось в шепот, сначала неразличимый, но с каждым его вздохом становящийся все более отчетливым. Голосов было много. Иногда ему казалось, что он слышал голоса всех когда-либо живших людей и всех тех, что еще будут жить.

Раньше, чем ему хотелось, Голландец начал различать уже каждое слово, хотя все они говорили разом. Он слышал каждого. Говорили о мелочах и о вещах очень важных. От всего этого у него на глазах выступали слезы, эгоистичные слезы, как ему казалось. Его окружали миллиарды жизней, но он не мог ни коснуться их, ни заговорить с ними.

Иногда это были мелкие жалобы мелких умов.

Марисса сказала, что эти люди переехали к нам, в дом в конце улицы. Знаешь, что я тебе скажу, не желаю я, чтобы они тут жили рядом с нами…

В некоторых звучало приятное воспоминание о том хорошем, что дает жизнь.

И с любовью к своим детям поэт Майкл Хоторн стал говорить о нашей собственной любви.

Как много их было, прозябающих в холоде и темноте, жаждущих власти любой ценой.

Пусть лучше здесь будет радиоактивная пустыня, чем я позволю кому-нибудь из этих мерзавцев обвести меня вокруг пальца, пока я нахожусь на этом посту…

Ситуация с аборигенами под контролем. Администрация колоний создает в приграничных районах рабочие лагеря, где будет осуществлено окончательное решение вопроса…

Однако огромное большинство голосов были мелкими лоскутками жизни, ошметками, которым он завидовал, так как у них было нечто, чего он сам уже никогда не сможет иметь.

Язык не имел значения, он равно понимал всех. Однако сконцентрироваться на чем-то одном было трудно, особенно когда ему хотелось послушать повнимательнее. Легче было бы противостоять приливу на каком-нибудь скалистом берегу в шторм.

Разрушая кокон голосов, заговорил Фило:

— Капитан! Приближается шторм. Вон, впереди.

Взгляд Голландца метнулся вперед и остановился, наткнувшись на кошмар, чудище, которого только что не было тут. Чудище, наполнявшее его страхом всякий раз, когда оно возвращалось к жизни.

— Мальстрем… — прошептал он.

Каждый раз он молился, чтоб никогда не видеть его снова, всегда зная, что молитвы напрасны.

Сначала он был лишь песчинкой вдали, но быстро рос, став размером с кулак за считанные мгновения. Голландец тяжко вздохнул. Ему не нужно было присматриваться, чтобы понять, как он выглядит. Забыть эту сатанинскую величавость невозможно. Мальстрем был воплощением Порядка и Хаоса, громадной воронкой, которая могла заглотить «Отчаяние» так же легко, как сам капитан единственную капельку воды. Их бесконечное плавание было ничем по сравнению с агонией падения в Мальстрем. Он выживет — так случалось всегда, — но цена непомерно огромна. И, что еще хуже, всякий раз после этого Голландец оказывался в некоем месте, которое и было и не было его домом.

Раз за разом он причаливал в новом варианте своего мира, мира в умирающей вселенной.

Паника и протест нарастали. А «Отчаяние» с неумолимой медлительностью устремлялся в самое сердце разверзшейся бездны, не оставляя никаких сомнений в том, что последует дальше. Пусть бездна изломает его так же, как и капитана, корабль все равно поплывет в Мальстрем — и сквозь него. Он понесет Голландца, Фило и себя самого в мир бреда и боли, в места, где голоса покажутся отдыхом.

Теперь уже дул настоящий ветер, ветер, пытающийся загнать их в приближающийся черно-алый хаос. Голландца швырнуло вперед, и он, обутый в высокие тяжелые сапоги, натолкнулся на поручень. Палуба внизу стонала, как от боли.

Во вкусе ветра появилась холодная горькая острота. Капитан поднял воротник повыше, почти до самых полей шляпы, оставляя лишь узкую щель для глаз.

Паруса с хлопаньем мотались туда-сюда. Голландец подумал, не отдать ли какой-нибудь приказ, чисто формально, но мореходные навыки, которыми он в свое время владел, и владел основательно, давным-давно забылись, стерлись без употребления. Капитаном он был только по рангу.

Мальстрем придвинулся ближе, заполняя теперь почти весь горизонт. Материя внутри него кружилась и кружилась, пенясь морем огня, которое непрестанно вливалось в око чудовища. Какие-то осколки летели мимо корабля, их засасывало в Мальстрем. Корабль впервые замедлил свой бег, как будто теперь, когда это необъятное неистовство оказалось так близко, почувствовал нежелание. Однако от взятого курса не отказался.

Голландец стоял абсолютно беспомощный. Стоял и слушал механические проклятия. Голландец обернулся и посмотрел на Фило — не из любопытства, а скорее, чтоб не смотреть на ужасающее чудо.

Корабль содрогнулся, словно напоровшись на риф. Одним глазом Фило вглядывался в ту сторону, но штурвала не оставлял. С трудом пробравшись по палубе к правому борту, Голландец перегнулся через него, точно зная, что он увидит, но все равно заставляя себя смотреть. Так и есть. В корпусе зияла большая пробоина. Перегнувшись еще дальше через поручень, он увидел, что громадный кусок скалы, который и нанес этот удар, летит дальше к Мальстрему. Столкновение его не задержало.

Раздавшийся снизу стон заставил его снова посмотреть на поврежденное место. Оба борта медленно распрямились, расщепленные участки начали смещаться. Он почти почувствовал боль, испытываемую кораблем, когда тот пытался себя починить. Голландец никогда не видел смысла в этой пустой задаче. Если корабль не хотел получать пробоины, ему просто следовало унести их всех подальше от Мальстрема, пока еще можно сопротивляться его засасывающей силе.

Но он никогда так не делал.

Еще одна скала пронеслась мимо, ударившись по касательной о поручень с другой стороны. Теперь этот летящий снаряд сопровождали куски дерева, устремляющиеся вместе с ним в шторм. «Отчаяние» начал ремонт нового повреждения вдобавок к тому, что уже было внизу, он содрогался, но набирал скорость. Однако ускорялся он не по своей воле.

Мальстрем уже овладел им. Когда это случилось, надежды выбраться уже не было. Теперь оставалось только ждать.

Красная удушающая тьма внезапно охватила «Отчаяние».

Красный цвет был цвета крови, слишком хорошо знакомого Голландцу. За время своего изгнания он сотни раз совершал смертный грех: перерезал себе глотку и вены на руках. И каждый раз с чувством ужаса и поражения видел, как лишь капля крови вытекает из глубоких порезов. Раны затягивались быстро — несколько вдохов — и все, но боль еще какое-то время оставалась.

Умереть ему не позволено. Это было бы чересчур милосердно.

Со злобой Голландец взглянул на заглатывающий корабль кошмар. Несмотря ни на что, в душе его нашлось достаточно гнева и горечи, чтобы выкрикнуть: «Я только хотел подарить нам второй Эдем! Я не знал!»

Ветер взвыл с таким бешенством, что Голландцу пришлось искать опору понадежнее. Он даже хотел привязать себя к главной мачте, хотя и знал, что это ничего не даст.

Раньше он подумывал пару раз о том, чтобы просто, стоя на носу, встретить лицом к лицу свою необъятную ревущую Немезиду, но не хватало смелости. Дурак, убийца, может быть, сумасшедший, но не герой. Когда ударила еще одна скала, на этот раз обрушившаяся на палубу рядом с Фило, который просто взглянул на нее и вернулся к своему делу, Голландец пробрался к двери вниз, в каюту. В чреве корабля он сумеет купить себе чуточку времени и комфорта… до уничтожения.

Он не заметил шквала скальных глыб, пока первые две скалы не обрушились на корабль. Одна пробила палубу прямо перед ним, а вторая вдребезги разнесла поручень и палубу наверху, где все еще стоял Фило. То не были обломки земного вещества, плавающие в этой пустоте, то были гигантские массы праматерии, ввергнутые в Мальстрем, как листья в потоки ветра. По сравнению с Мальстремом они казались просто мелкими камешками, однако некоторые из этих камешков были больше самого корабля. Скала, прежде попавшая в «Отчаяние», казалась ничтожной по сравнению с этими монстрами, кружащими вокруг судна.

У Голландца вырвалось проклятие. Из прежнего опыта он знал, что произойдет, если одна из крупных скал столкнется с «Отчаянием». Корабль разнесет вдребезги, как детскую игрушку из соломки. Воспоминания о минувших катастрофах все еще были ясными, боль — такой реальной! Конечно, корабль возродит себя, это правда, но все же…

Новая скала обрушилась на одну из мачт, уничтожив верхнюю часть. Два оставшихся паруса превратились в клочья.

Уши наполнял рев вечно голодной бездны. Ветер угрожал снести его с палубы в пучину. Каждый шаг давался все с большим трудом. Еще один снаряд пронесся мимо.

Что-то привлекло его внимание. Кричал Фило, но в этом кромешном аду ничего не расслышать. Андроид показывал куда-то назад.

Голландец стал оборачиваться. Гигантская волна обрушилась на него, швырнув в забытье.

Когда он очнулся, всего через несколько мгновений, то обнаружил, что застрял под обломками мачты. Голландец попробовал сделать вдох, но каждое движение вызывало боль в груди. Правая нога была как-то странно вывернута, а левую он не чувствовал совсем. Одна рука точно сломана, а другую он прижал своим телом.

Тяжелые ботинки протопали по качающейся, ходящей ходуном палубе. Алая тень накрыла его.

— Капитан?

Клюв Фило слегка прижался к щеке Голландца, когда первый помощник смотрел, что с ним. Одной рукой он коснулся плеча капитана, затем сломанной мачты. Голландец попробовал что-то сказать, но челюсти его не слушались. Лучше бы сама главная мачта рухнула на него, тогда по крайней мере он попал бы в центр Мальстрема в благословенной тьме.

— Капитан, я…

Фило сорвало с палубы. Почти мгновенно он исчез из виду.

Голландец повернул голову насколько мог. Они неслись в самое сердце Мальстрема, прямо в глотку чудовища. Корабль дрожал в страхе ожидания. Доски с палубы сорвало и унесло в пучину. С новой силой Мальстрем отдирал один израненный кусок за другим.

Мачта, прижимающая Голландца к палубе, слегка, будто нехотя, сдвинулась. Казалось, что она сейчас присоединится к летящим обломкам. Это смещение позволило ему еще чуть-чуть подвинуться. Мальстрем был кругом, и был он еще ужаснее, чем обычно, и все же — он был прекрасен. «Отчаяние» — лишь пылинка в его глазу.

Паруса уже снесло, на палубе ничего не осталось, даже самых тяжелых и прочно закрепленных предметов. Но и это долго не продлится. Никогда корабль не проходил Мальстрем без потерь. Буря все стаскивала придавившую его мачту.

Нужно только подождать, пока ее снесет за борт и, когда это случится, Голландец последует за ней.

Корабль взвизгнул, когда с него снова сорвало доски, и этот вопль заставил Голландца со всей полнотою вспомнить, почему он здесь оказался. Он видел людей и страны, погибшие давным-давно. Люди окружали его, наблюдая за его страданиями. Он это заслужил, ибо именно из-за его мечтаний их больше нет на свете.

Еще одно смещение мачты рассеяло призраки, но не его вину. Затем тяжелая мачта приподнялась. Голландец почувствовал, как давление стало меньше, а потом и исчезло. Это улетел обломок, придавивший его.

В отчаянии он пытался ухватиться за изломанную, искореженную палубу своей единственной здоровой рукой. Но дерево крошилось, и Голландца сорвало с корабля. Беспомощно он смотрел, как «Отчаяние» уменьшается в размерах.

Силы, окружающие его, молотили и кидали израненное тело, быстро столкнув его за предел той боли, что можно вынести.

Мальстрем поглотил его, а через мгновение и то, что осталось от корабля. Затем исчезла гигантская утроба, не оставив и следа своего существования… или существования своих жертв.

2. Дорога в никуда

А вот и школа. Здесь должна быть та, кого он ищет.

Гилбрин отыскал для своего видавшего виды темно-синего «„додж“а» местечко на парковочной стоянке для гостей, хотя он не мог себе представить, кому, кроме обеспокоенных родителей, придет в голову явиться с визитом в школу.

Однако он-то явился, в кои веки парковка послужит своему назначению. Гилбрин знал, ему повезло, что хоть одно место оказалось свободным. Особенно если вспомнить, как и сам он, еще несколько лет назад студент такого же заведения, частенько при необходимости оставлял машину на такой вот стоянке. Лишь бы поближе.

Он вышел из машины, маленький жилистый парень с лицом юным и старым одновременно, может, около тридцати, а может, и нет. Черты лица Гилбрина, красивые и выразительные, во множестве привлекали женские взгляды: волевой подбородок, короткий нос хорошей лепки, блестящие зеленые глаза, светлые волосы с пробором сбоку. Несколько локонов падало на лоб, а сзади они свободной волной спускались на воротник золотисто-оранжевой ветровки. Сейчас он был чисто выбрит, хотя временами любил отпускать усы.

Ослепительно алая футболка и голубые джинсы довершали наряд. Кроссовки были ярко-оранжевыми. Гилбрин был не из тех, кому нравится проскользнуть незамеченным, если обстоятельства позволяли.

Бартлет, Аврора, Данди, Шромбург — это лишь четыре из того царства пригородов, что он обыскал за последний месяц. Когда он покинул родные пенаты Шампани, штат Иллинойс, оставляя за спиной точно выверенную степень возникающей пустоты, с собой Гилбрин прихватил ложную веру в собственную репутацию, вернее ту, что была у него давным-давно, дома. В начале.

С тех самых пор Странствия учили его иному, но до Гилбрина не шибко это доходило, когда дело касалось его самого.

На севере, возле Чикаго — вот все, что он знал, пускаясь в путь Лишь добравшись до южных просторов, предместий южных городов, он смог осознать масштабы своих поисков.

Оказалось, что это самая огромная населенная зона из тех, что он видел в дюжинах своих Странствий. Рыскать в предместьях было трудно, но дело осложнялось тем, что она могла работать и в городе, не ведая об опасностях, грозящих ей из мрака тени, из-под асфальта улиц.

Сунув руки в карманы, Гилбрин двинулся за возвращающимися в школу учениками. Время ленча лучше всего позволяло смешаться с толпой и избежать хоть некоторых вопросов. Поглядывания и хихиканье окружили его. Он улыбнулся хорошенькому юному созданию, задумавшись о том, что было бы, узнай она, сколько ему лет на самом деле. А через секунду и сам Гилбрин нахмурился, размышляя, применимо ли к нему понятие возраста.

Голова громадной кошки — эмблема школы — зарычала на него со стены у двери приемной. Вырвавшись из шумной толпы, движущейся к шкафчикам, он, споткнувшись, ввалился в приемную явно с меньшим достоинством, чем даже и он, не чуждающийся клоунады, желал продемонстрировать.

Не взглянув на прыщавого помощника из студентов, Гилбрин сосредоточил внимание на двух служащих — дамах в годах. В ответ они уставились на него, напомнив внезапно о его собственных темных днях заточения в подобном заведении. Видимо, полностью осознав, что эта несколько одиозная фигура не может быть одним из учеников, одна из них, та, что сидела ближе к барьеру, взялась за дело:

— Могу я чем-нибудь помочь?

Гилбрин, известный некоторым как Бродяга, невинно улыбнулся в ответ:

— Я ищу Майю. Майю де Фортунато. Она здесь учится.

Со страдальческим выражением лица женщина медленно поднялась. Гилбрин поразился ее ленивой проворности, удивленный, что кто-то, кроме властей, способен двигаться с таким чувством инерции.

— Она скорее всего на занятиях, если только у них не начался ленч. Вы родственник?

В голосе появился оттенок подозрительности. В наше время следует держать ушки на макушке.

— Кузен. Я у них в гостях. — Он напряженно смотрел на женщин. — С ее отцом неладно, а я не могу найти мать.

Среагировав то ли на слова, то ли на его взгляд, инквизиторша ответ приняла. Она подошла к массивному бюро и протянула руку к ящику:

— Фортунато?

— Де Фортунато.

Заставив для надежности произнести имя по буквам, она выдвинула ящик. Гилбрин смотрел, как снуют по папкам ее пальцы, и чувствовал, что сердце колотится все сильнее. Почему она не воспользовалась компьютером у себя на столе?

Все эти вещи должны обязательно там быть. Он должен найти Майю.

Столько времени прошло и вдруг обнаружить, что они были совсем рядом…

— У нас таких нет.

— Гм-м… — Он искренне смутился.

— У нас нет де Фортунато. Ничего похожего.

Мысли его заметались. Имена, которые они получали при каждом рождении, чаще всего оставались теми же или по крайней мере похожими на их собственные. Почему непонятно, но было именно так.

— Вы не поищете на букву Ф? Фортунато.

Обе дамы посмотрели на него. У Гилбрина возникли смутные мысли о том, как разделаться с этой шарадой, но он опасался злоупотреблять своей властью. Сын Мрака может быть неподалеку.

С видом мученицы женщина задвинула ящик и открыла другой, пробежала пальцами по папкам и после короткого поиска покачала головой:

— Фортунато тоже нет.

— Нет?

Будто глядя со стороны, Гилбрин понял, что у него открыт рот, и быстро его захлопнул:

— Вы уверены? Может, ее дело с самого начала не туда положили?

Он видел, что они больше не верят, что он родственник.

Через пару минут они вызовут охранников или полицию.

Плюнув на вечную угрозу, исходящую от Сына Мрака, он перехватил прямой контроль за обстановкой. К счастью, помощник уже ушел, оставались только две женщины.

Бродяга быстро установил визуальный контакт с обеими, сбив их с толку своим настойчивым взглядом. Обе женщины вздрогнули, но внешне больше никак не отреагировали.

Глубоко вздохнув, Гилбрин спросил:

— Другие похоже звучащие имена? Рядом тоже посмотрите. Дело могли поставить не на место.

Под его контролем она действовала значительно быстрее. На одной папке ее пальцы задержались.

— Тут есть Мария Фортуна. Папка с ее делом оказалась не там.

Успех! Он с облегчением вздохнул. Контакт с Майей он чувствовал лишь временами, а это значило, что она еще не пришла в себя. Личина, данная ей при рождении, все еще держалась. Ему просто повезло, что удалось отследить ее так четко. Например, она могла быть и сейчас где-то в холле, но он чувствовал ее лишь в те мгновения, когда в ней звучали непроизвольные сигналы пробуждения. Последний раз это случилось больше недели назад.

Благодарение звездам, что она не возродилась в этом мире где-нибудь в Азии тринадцатого века. Не очень-то ему понравилась эта эпоха. Жить в степи и ловить на себе блох — для него это не жизнь. Но ведь никому не удавалось переходить из одного варианта земного мира в другой бесконечно.

— Где она сейчас?

— У нее как раз начался перерыв на ленч.

Бродяга выругался про себя. Раз так, она могла оказаться где угодно. Он в свое время и сам редко ходил в школьную столовую. Если у нее есть машина или же у одного из ее друзей мужского пола, которым она непременно обзавелась, то они могли оказаться в любом месте на двадцать миль окрест.

— Какой у нее номер шкафчика?

Минутой позже Гилбрин уже бродил по школьным холлам, удивляясь переменам, произошедшим со времен его собственных четырех лет ада в подобном заведении. Однако могло быть и хуже. Даже хуже, чем тогда в Азии. Даже в школе не было настолько плохо.

Те две женщины тревоги не поднимут. Теперь они его едва помнят. Он чувствовал лишь смутное раскаяние. Гилбрин полагал, что выполняет миссию, которая была вопросом жизни и смерти, и любой навлекавший на него риск быть обнаруженным заслуживал наказания, хотя бы легкого. А кроме того, он не сделал им ничего дурного, ничего, что имело бы последствия.

Употребив свою власть, он дал выход внутреннему напряжению. Гилбрин очень сомневался, что даже сам Сын Мрака сможет учуять такое воздействие. Обычно Властелин Теней ловил использующих более экстравагантно то, что в этом варианте земного мира называется «колдовство». Большинство из них давно уже попались. Оставшиеся Странники стали более осторожны и хитры, или, честно говоря, просто более удачливы.

Почувствовав уверенность, Гилбрин вновь прибег к своим талантам, создав вокруг себя ощущение принадлежности к этому месту. Теперь учителя, охранники и учащиеся будут воспринимать его как одного из учеников.

Он скользнул взглядом по номерам шкафчиков. Те, что он искал, должны находиться в холле слева от него. Повернув туда, он отсчитал двенадцать номеров и нашел номер, который ему сообщила женщина в приемной. Шкафчик Майи.

Длинный острый палец набрал шифр замка. Гилбрин открыл дверцу. Это мелочь по сравнению с силами, которые он уже задействовал. Кроме того, Бродяга хотел узнать, что же там внутри. Может, это и не Майин шкаф? Может, Мария Фортуна — это всего лишь Мария Фортуна?

Содержимое шкафчика до тошноты соответствовало тому, что должно быть у старшей школьницы именно в этом десятилетии да, на его взгляд, и в нескольких предыдущих тоже.

Кроме книг, тетрадей, засунутых на верхнюю полку, там была всякая всячина, нужная девчонке. Журналы, косметика, расчески, зеркальце, еда, яркие одежки, на вид не очень-то полезные, ну и сигареты. Тут он ухмыльнулся. Та Майя, которую он знал, всегда подчеркнуто сторонилась всякой мужеподобности.

Внутри дверца была оклеена вырезками с портретами теперешних кумиров. Гилбрин усмехнулся, но тут же выяснил, что одна из картинок в верхнем углу оказалась фотографией.

Парень в кожаной куртке. С одного взгляда понятно, что мозгов у него кот наплакал, но зато как раз такое лицо, от которого млеют старшеклассницы. Бродяга хорошо знал этот тип, такие обращаются с женщинами, как с пустой оберткой, а мужчин, подобных ему самому, делают жертвой своего извращенного чувства юмора. Когда в Гилбрине проснулась его истинная личность и, соответственно, его мощь, он рассчитался с каждым из своих мучителей полной мерой.

Он потер руки, забавляясь мыслью о предстоящей встрече. То, что эта Мария Фортуна была именно его Майей, он уже не сомневался: ее вещи передавали ему ощущение ее личности. Теперь оставалось только ждать. Гилбрин закрыл шкафчик и приготовился ждать, встав у стены чуть дальше по коридору. Он проделал долгий путь, можно ведь и подождать немного.

Прошла целая вечность. Гилбрину именно так и показалось, хотя школьные часы в холле утверждали, пришли и ушли лишь пятнадцать минут. Где она может быть?

Вдруг он почувствовал, что она приближается. Через секунду он услышал глубокий, но мелодичный женский голос.

Она смеялась. Голос был иным, но ритм и тембр явно ее.

Некоторые вещи не меняются.

Из-за угла показались два подростка, оба более высокие и физически зрелые, чем их сверстники. Мука юной любви сцепила их тела. На ходу они умудрялись страстно целоваться. Парень оказался как раз тем жеребцом с фотографии.

Гилбрин это отметил и больше на него не взглянул. Важно было лишь то, что девушка, прильнувшая к его груди, была не кто иная, как Майя.

Пока парочка двигалась к ее шкафчику, у Бродяги было время рассмотреть девушку. Мария Фортуна была Майей де Фортунато, отрицать это невозможно. Даже будучи подростком в этом варианте земного мира, она выглядела слишком крупной. Богиня среди смертных. Почти на восемь дюймов выше, чем пять футов четыре дюйма Гилбрина. По каким-то причинам он всегда возрождался низкорослым. Один раз только он оказался выше, чем пять футов шесть дюймов, и То лишь на дюйм.

Ее волосы цвета воронова крыла были густыми и длинными, глаза же оставались серебристо-голубыми — единственный стоящий дар ее отца. Ее губы, доставшиеся ни за что ни про что этому безымянному возлюбленному, были полными и яркими, а кожа смуглой, что создавало эффект испанки. А что касается фигуры… Гилбрин ухмыльнулся, ха, он тоже человек.

Когда стало ясно, что пара не собирается размыкать объятия еще какое-то время, Гилбрин вздохнул и решил, что больше ждать не может. Он предполагал, что Майя ему будет даже благодарна за то, что он прервал эту сцену, когда пробудится ее истинная личность. По крайней мере он на это надеялся. Что же касается ее возлюбленного,

то ни его мысли, ни поступки Бродягу не интересовали. В конце концов, этот парень просто преходящая жизнь, а не один из Странников.

Он хотел было заговорить, но передумал. Шутник по натуре, он не мог упустить случая позабавиться.

Все еще незамеченный, он подождал, пока они снова обнялись. Когда их страсть достигла самого пика, он протянул руку и коснулся ее плеча, прошептав:

— Майя, дорогая, пора очнуться.

Энергия потекла по его пальцам в ее тело.

За прядями волос ему не было видно лица, но он почувствовал, что все получилось, когда увидел, как напрягся каждый великолепный мускул ее тела. Мгновение застыло… Затем с громадной силой она оттолкнула к шкафам ничего не подозревающего парня, проклиная его на дюжине языков, усвоенных в разных столетиях. Парень забормотал что-то во вполне понятном смятении.