С XV в. развитие изследуемой отрасли древнерусской литературы заметно принимает иное направление. С одной стороны, усиливается постепенно производительность в этой отрасли; с другой — в ней выработывается новый характер, изменяющий отношение к ней историка. Для большинства новых житий предание перестает быть не только единственным, но и главным источником; в то же время начинают переработывать прежде написанныя жития; развивается особый литературный взгляд, под влиянием котораго составляются новыя жития и новыя редакции старых, найденных неудовлетворительными. С этого времени в житиях получают господство искусственные литературные приемы, устанавливаются сложныя правила и условия; сказание о святом уже не ограничивается простой исторической задачей — сохранить о нем память в потомстве, но ставит на первом плане другия цели. Эти приемы и цели не только устанавливают в житиях особую точку зрения, известный условный взгляд на описываемыя явления, но и определяют в них самый выбор содержания, которым может пользоваться историк. Если это содержание вообще становится гораздо богаче в сравнении с житиями предшествующаго времени, то примесь посторонних, неисторических элементов дает ему особую, условную оболочку, которую предварительно должен снять с него историк. Это направление развивалось в северной агиобиографии под иноземным южнославянским влиянием, проникавшим в нашу литературу двумя путями. С юга усиливается в северной Руси наплыв славянских оригинальных произведений и переводов, послуживших образцами и пособиями для изложения житий в новом направлении; в то же время, вслед за письменными памятниками юга, появляются пришлые оттуда же литературные таланты, которые дают нашей литературе первые опыты этого искусственнаго изложения.
      Если тот состав, в каком сохранилась древнерусская письменность, может служить отражением действительнаго книжнаго движения в Древней Руси, то с XV в. в нем обнаружилось заметное оживление, по крайней мере, в письменности житий. Количество греческих житий, переведенных тогда или прежде, достигает значительной цифры, и русские списки их размножаются. Встречаем любопытное указание на движение этой письменности: в 1431 г. русский опыт списывает на Афоне до 20 житий и похвальных слов святым в славянском переводе, и вскоре, по воле игумена Троицкаго Сергиева монастыря, этот сборник переписывается в России. Впрочем, не в этих переводных житиях можно найти главный источник, из котораго указанное направление русской агиобиографии с XV в. почерпнуло свои особенности. Некоторыя из этих житий — пространныя биографии с искусственным составом, который мог служить образцом для наших писателей; таковы жития Нифонта, Евфимия Великаго, Макария Египетскаго, Афанасия Афонскаго, довольно часто встречающияся в наших списках XV в., также жития Антония Великаго и Панкратия, переведенныя по поручению Иоанна, экзарха болгарскаго, и др. Но как эти, так и масса остальных, кратких и простых по составу переводных житий остаются более верны историческому изложению, менее вносят в него других литературных элементов, нежели большинство наших с XV в. Сборники, вообще довольно верно отражавшие характер и движение древнерусской письменности, и для разсматриваемаго явления указывают другой, более прямой и широкий источник. Не внося в свое изследование вопроса о распространении и влиянии южнославянской письменности у нас в XIV—XV вв., мы отметим в нем одну черту, важную по отношению к развитию русской агиобиографии с XV в. Достаточно разсмотреть состав нескольких наших сборников XV в., чтобы заметить, что преобладающий элемент в нем составляют церковно-поучительныя произведения: слова и поучения на церковные праздники всего более переписывались и, следовательно, читались; даже жития святых встречаются между ними реже; зато значительную роль церковно-поучительной литературы составляют похвальныя слова и поучения на праздники святых; в десятке торжественников их нетрудно набрать до полусотни. Здесь встретим наиболее известныя ораторския имена восточной церкви: Василия Великаго, Афанасия Александрийскаго, Иоанна Златоуста, Прокла Константинопольскаго, Козмы Веститора и др.; значительную группу составляют оригинальныя славянския произведения в этом роде, принадлежащия перу двух южных славянских проповедников — Климента, епископа величскаго, и Григория Цамблака; этот последний один написал более 10 похвальных слов и поучений на праздники святых, которыя скоро и сильно распространились в древнерусской письменности. Сборники такого состава заметно размножаются с XV в. в нашей письменности. Этой церковно-ораторской литературе мы приписываем гораздо большую долю участия в выработке искусственнаго агиобиографическаго стиля у нас, чем переводным греческим житиям: из нея составители древнерусских житий широкой рукой черпали литературные приемы для украшения своего разсказа; здесь всего легче подобрать цитаты для заимствований, которыя дословно или в легком перифразе переносили они так часто в свои творения. Под влиянием указанных похвальных слов святым молитва, или краткая похвала, которой заканчивается иногда разсказ в древнейших северных житиях, стала отделяться от него в позднейших, принимая форму особой, иногда очень длинной статьи и сделавшись необходимой частию жития; действие тех же похвальных слов, переплетающих ораторское прославление святаго с чертами его биографии, изменяло характер и самаго фактическаго изложения в наших житиях, приближая его к мысли и тону церковнаго панегирика.
      Одновременно с этим влиянием являются у нас писатели, которые дают первые литературные образцы новаго агиобиографическаго стиля, применяя его к жизнеописаниям русских святых; их можно назвать творцами новой агиобиографии на русском севере или, по крайней мере, ея первыми мастерами. Это были сербы Киприан и Пахомий Логофет; между ними почетное место занимает русский писатель Епифаний. Для истории этого новаго направления характеристично, что оно обнаруживается прежде всего в переработке русской биографии, написанной за несколько десятков лет прежде, — жития митрополита Петра.
      Московская память отнеслась без горечи к Киприану: положив забвение на смутныя события первой половины его святительства, в которых он не всегда играл роль невольной жертвы, она сохранила полезную деятельность пастыря «вельми книжнаго и духовнаго, всякаго благаго любомудрия и божественнаго разума исполненнаго», как называет его московский биограф. Составленное им житие митрополита Петра стало любимым чтением Древней Руси и переписывалось с большим усердием. Даже в народном предании он не прошел безследно: уже в XV в. на Руси ходило сказание о страшных следствиях, какия имело неблагословение Киприана для одного литовскаго хозяина, к которому на пути заехал митрополит. Киприан не указывает в числе своих источников на житие, написанное до него ростовским епископом Прохором, а замечает только в предисловии, что задумал написать, «елико от сказатель слышах». Но он, несомненно, пользовался сочинением Прохора: легко заметить, что последнее служило программой для книжнаго Серба, по которой он подробнее и другим литературным стилем, но совершенно в том же порядке разсказывает события; притом Киприан, нигде не списывая у Прохора, удержал, однако ж, в своем изложении несколько отдельных его оборотов и выражений. Киприан мог найти труд Прохора неудовлетворительным как в фактическом, так и в литературном отношении: некоторыя черты жизни святителя, известныя Киприану, опущены у ростовскаго епископа; другия изложены слишком кратко, на взгляд митрополита, и не освещены с надлежащих сторон; притом Прохоровское житие — сухой разсказ современника, тогда как отношение последующих поколений к великому московскому святителю и книжныя понятия самого Киприана требовали иной формы для литературнаго изложения его деяний. Новыя черты, внесенныя Киприаном в биографию, обнаруживают оба мотива, им руководившие. Он прибавляет известие о волынском происхождении Петра, о состоянии Волыни при Петре и в его, Киприаново, время, о замысле волынскаго князя, пославшаго Петра в Царьград ставиться в митрополита, о чем умалчивает Прохор. Эти волынския известия вынесены Киприаном из продолжительнаго пребывания в Южной Руси; но у него есть новыя черты и в описании жизни Петра на севере: он упоминает о нежелании некоторых на севере принять Петра, о чем также нет ни слова у Прохора; гораздо подробнее последняго описывает переяславский собор, на котором, по его разсказу, действовала против Петра целая партия «иноков, священников, князей и бояр», шумно враждовавших на Петра; приводит речь митрополита к собору, утишившую смятение; далее вставляет знаменитое пророчество Петра Иоанну Калите о Москве и прибавляет известие об установлении празднования Петру преемником его Феогностом, до чего не дожил Прохор. С другой стороны, в Киприановской биографии впервые на севере является искусственный стиль житий в полном развитии, со всеми своими особенностями. Предание о видении матери пред рождением Петра, записанное Прохором, Киприан не тольковоспроизводит с новыми чертами, но и прибавляет к нему новое, не раз повторенное в других житиях, о чудесном даровании отроку успеха в книжном учении; подвижничество в монастыре, где постригся 12-летний Петр, настоятельство в основанной им обители на Рате описаны теми стереотипными чертами, какия с того времени твердо усвоила себе северная агиобиография; разсказ начат витиеватым предисловием, обильно украшен вводными разсуждениями и закончен кратким, но столь же красноречивым похвальным словом святому. Это предисловие, похвальное слово и многоречивыя нефактическия отступления, прерывающия разсказ, стали образцами для позднейших писателей житий, которые заимствовали у Киприана не только их литературную форму, но и мысли, в них высказанныя. Наконец ясно заявлена Киприаном главная литературная задача жития, усвоенная позднейшими агиобиографами: «Праведнику подобает похвала, — говорит автор в предисловии, — и я, привлекаемый любовию к пастырю, хочу малое некое похваление принести святителю». С этой стороны объясняется замечание Киприана в предисловии: «Неправедно судих таковаго святителя венец не украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии самохотием преминуша». Он знал труд Прохора, но, прилагая к его простому и сухому разсказу высокую задачу агиобиографа, мог сказать, что венец великаго святителя не имел в нем достойнаго украшения. Впрочем, не одно литературное похваление святаго предшественника имел в виду Киприан, составляя его биографию; в появлении последней участвовали и некоторыя практическия побуждения: она была ответом на многие тревожные вопросы времени, силу которых не раз пришлось почувствовать самому автору. Установление в Москве государственнаго центра, к которому начала тяготеть северо-восточная Русь, уже в XIV в. сказалось важными затруднениями в русской церковной жизни: с одной стороны, положение русской церковной иерархии между ея высшим авторитетом в Царьграде и светской властью дома, с другой — церковное положение различных частей Руси, политически разделившихся, — все эти отношения стали запутываться и требовать новых определений. Митрополит киевский и всея Руси живет уже не в Киеве, а в Москве; Киев уже не тянет к себе Руси ни князем, ни митрополитом; Москва далеко еще не тянет к себе всей Руси князем, но тянет ее митрополитом; последний, основавшись в Москве, радеет здешнему князю; за это жалуются на него патриарху и тверской и литовский, просят себе особаго митрополита, галицкий (с 1340 г. король польский) особаго. В Москве заводится обычай выставлять своего русскаго кандидата на митрополию в ущерб избирательному праву цареградскаго патриарха с его собором; избранник московскаго князя Митяй по смерти Св. Алексия колеблет другое право — посвящать избраннаго на русскую митрополию, настаивая на праве собора русских епископов делать то же, и с ним соглашаются князь, бояре и многие епископы. Попав в этупутаницу интересов в качестве примирителя, уполномоченнаго патриархом, Киприан действует в его духе, хотя вопреки его инструкции: не всегда разборчиво пользуясь обстоятельствами, он выступает кандидатом на южнорусскую митрополию, орудием и поборником тамошних церковных сепаратистов, но, став киевским митрополитом, сам стремится к возсоединению церкви под своею властию, действует против своих соперников, обвиняя московскаго же князя в намерении двоить митрополию, и, утвердившись в Москве, вмешивается в дела галицкой митрополии, не возсоединившейся с киевской, за что получает выговор от патриарха. Киприан вынес из борьбы ея обычныя приобретения: врагов, горькия воспоминания, раздражение и потребность оправдаться, объяснить свои действия. Самое удобное средство для последняго представляла жизнь митрополита Петра. Святитель, котораго вся Русь призывала в молитвах, прошел чрез те же смуты русской церковной жизни, от которых нравственно и материально потерпел Киприан. Разсказать об этом значило для Киприана стать под защиту великаго имени, осудить враждебныя стремления и избегнуть необходимости разбирать собственныя действия, о которых хотелось молчать. Киприану не удалось возвратить Галич русской митрополии, и, разсказывая о цели отправления Петра в Царьград, он замечает, что князь волынский «совещавает совет неблаг», захотел галицкую епископию в митрополию обратить; Киприан много потерпел благодаря избраннику московской светской власти Митяю, и он резко выражается о дерзком сопернике Петра, игумене Геронтие, также избраннике светской власти, котораго никто не удерживал от такого «безсловесия», и патриарх заставляет напомнить ему церковныя правила о незаконности мирскаго избрания или самовольнаго посягательства на святительский престол; когда, разсказывает Киприан, приехал я на Русь в сан русскаго митрополита, «мало что спротивно прилучи ми ся ради моих грехов», т.е. его долго отвергали в Москве и не раз сурово изгоняли, — и, разсказывая о приезде Петра на Русь в сан митрополита, он замечает, что исконный враг «малу спону святому створи», внушил некоторымнежелание принимать его, но они скоро образумились и покорились ему смиренно. Иногда еще яснее просвечивает из-под пера Киприана мысль его — стать под сенью памяти Петра: если до него, как высказывает он в предисловии, оставили венец святителя без достойнаго украшения, то и в этом видит он особый дар святаго ему, Киприану, чтобы он, стоящий на его месте и взирающий на его гроб, получил малую мзду от Бога, достойно почтив память святаго предшественника. «Когда, — говорит он в послесловии, — я заболел в Царьграде и был близок к смерти, я призвал на помощь Св. Петра, молясь ему: если угодно тебе, чтобы я достигнул твоего престола и поклонился гробу твоему, облегчи болезни мои, — и верьте мне, с того часа исчезли тяжкия болезни, и я пришел и поклонился гробу угодника». Эта мысль труда Киприана объясняет, почему он и не упомянул об отношении Петра к орде, его пастырскую деятельность изобразил короче Прохора и вовсе опустил известие последняго об архимандрите Феодоре, котораго Петр при жизни избрал себе преемником: все это не относилось прямо к его цели, а последнее даже противоречило ей, как московское нарушение избирательнаго права патриарха. Трудно определить с точностию, когда написано житие. В послесловии Киприан упоминает о приеме, сделанном ему «с радостию и честию великою» великим князем Димитрием Ивановичем (1381); мысль жития и осторожность, с какою выражается оно о неприятном Киприану светском вмешательстве в дела церкви, также показывает, что Киприан писал его уже по окончании церковной смуты, примирившись с московским князем. Но в первый раз Киприан прожил в Москве недолго, год с небольшим, и не совсем спокойно: в 1382 г. он опять и надолго был изгнан. Записка о его жизни говорит, что житие Петра написано в подмосковном митрополичьем селе Голенищеве, на досуге, среди других книжных работ Киприана. Вернувшись в Москву в 1390 г., он несколько лет был занят церковными делами и поездками по митрополии и только с 1397 г. (до 1404 г.) настало для него вполне спокойное и досужее время, к которому, по-видимому, и относится приведенное известие. В самом житии есть намек на то, что оно писано среди других литературных трудов и замыслов автора. Около того времени, когда Киприан в Голенищеве трудился над житием митрополита Петра, в Сергиевом Троицком монастыре инок Епифаний взялся за перо, чтобы приготовить материалы для биографии своего учителя, преподобнаго Сергия. Блестящий русский писатель начала XV в., представитель книжнаго образования своего времени, Епифаний перешел в память потомства с прозванием премудраго. Происхождение его неизвестно. В похвале, которой заканчивается житие Стефана Пермскаго, автор обращается к святому с словами: «Помню, ты очень любил меня; при жизни твоей я досаждал тебе, препирался с тобою о каком-нибудь событии, о слове, о стихе писания или о строке». Разсказывая о жизни Стефана в Ростовском монастыре Григория Богослова, Епифаний пишет, что Стефан, прилежно читая святыя книги, любил останавливаться на каждом стихе, чтобы выразуметь его смысл, и, встретив мужа книжнаго и мудраго, «ему совопросник и собеседник бевше, и с ним соводворашеся и обнощеваше и утреневаше, распытая ищемых скоропытне». Отсюда заключают, что Епифаний жил в одном монастыре со Стефаном. В предисловии к житию он говорит, что о Стефане он знает иное как очевидец, другое из многократных бесед с самим Стефаном, а об остальном разспрашивал «старых муж»; в житии он иногда называет святаго своим учителем. Это, по-видимому, указывает, что Епифаний был младший современник Стефана. Ниже увидим, что разсказ о том, как Стефан готовился в Ростовском монастыре к проповеди, изложен Епифанием сбивчиво: можно думать, что он пришел в этот монастырь гораздо позже Стефана, незадолго до ухода его на проповеди, т.е. до 1379 г., еще в молодых летах, и вскоре перешел в другой монастырь — к преподобному Сергию. Пахомий в послесловии к житию Сергия называет Епифания учеником последняго, жившим «много лет, паче же от самого возраста юности» вместе со святым. Но сношения обоих друзей не прекратились и по уходе Стефана на апостольское дело. Из Епифаниевскаго жития Сергия видно, что епископ Стефан в поездках своих из Перми в Москву обыкновенно заезжал к Сергию, в лежавший на пути монастырь его; здесь будущий биограф пермскаго просветителя слушал его разсказы о Перми и ея обращении к христианству; в похвале своей Стефану он сетует, что не присутствовал при его кончине и больше уже не увидится с ним. Пахомий в указанном месте говорит еще, что Епифаний «бе духовник в велицей лавре всему братству».