– Надо быть поосторожней, – прошептала итальянка. От нее пахло дюжиной разных духов, которыми она изо дня в день капала себе на руку, чтобы клиентки могли понюхать. Шон подумал, что он не возражает быть поосторожнее. Никколо прав. Он слишком много думает, так дело не пойдет.

– А вы будете со мной поосторожнее?

– Не будьте таким, – сказала она и мягко шлепнула его по здоровой щеке.

Мужчина на другой стороне улицы снова читал газету, но держал ее так, чтобы видеть поверх нее.

– Можно отсюда выйти через черный ход? – спросил Шон. Девушка с удивлением посмотрела на него. – Я должен вон тому человеку деньги, а отдавать не хочу. По крайней мере сегодня. – Он кивнул в сторону стеклянной двери, сквозь которую был виден «читатель». – Ну так как?

Она вздохнула, закончила гримировать его, оглядела свою работу, показала Шону в маленькое зеркальце результат.

– Думаю, что да. Но долги надо отдавать. Вам этого не говорили?

– Говорили, – сказал Шон. – И я отдам. Но можно пока этого не делать?

Она снова вздохнула, посмотрела, нет ли еще клиентов, провела Шона через матового стекла дверь за прилавком, потом через расфасовочную в маленький дворик. Сюда выходили задние стены больших домов.

– Идите по этому проходу и выйдете на Веррекер-стрит, – сказала итальянка.

Шон поймал ее руку.

– Если он зайдет к вам и спросит, куда я делся, скажите: давным-давно ушел через входную дверь. Вы обо мне ничего не знаете.

– Так оно и есть, – заметила итальянка.

Шон с деланной галантностью поднес к губам ее руку и поцеловал в ладонь. Когда он оглянулся в подворотне, она смотрела ему вслед. Сначала ему стало стыдно. А потом приятно. Ничего плохого не будет, если он напишет Никколо. Просто так – напомнит о себе.

Пройдя половину Веррекер-стрит, он поймал такси. За ним никто не следил. Шон расплатился с водителем у Ланкастер-гейт и доехал на метро до Пикадилли-сёркус. «Мидлэнд телевижн» помещалась в здании, похожем на ацтекский храм, недалеко от Сохо-сквер, в пяти минутах ходьбы от Пикадилли-сёркус. В просторном вестибюле стол дежурной напоминал плот посреди мраморного моря.

Крашеная блондинка с явно подтянутым лицом полностью завладела дежурной, пытаясь познакомить ее с почти двухметровой змеей, обвившей хозяйке шею наподобие шарфа.

– Влез прямо в ватер, у бедняжки один хвост торчит из клозета. Думала, никогда его оттуда не вытащу. Тото, дорогой, это был кошмар! Мамусина дорогуля чуть не утонул, ласковый мой! А этот сукин сын сантехник по телефону еще говорит: «Да спустите вы его!»

– Извините, – сказал Шон.

Змея по мамусиной груди сползла на стол, стала тереться о бювар. Вид у дежурной был крайне несчастный. Шон попытался объяснить ей, что ему нужно, но внимание ее приковала змея. Позолоченные бронзовые двери центрального лифта открылись – вышли пятеро молодых людей. Волосы их спутанными космами ниспадали на малиновые бархатные камзолы, которые, по мнению некоего гения с Карнейби-стрит[5], были сшиты по моде восемнадцатого века: широченные закругленные лацканы, огромные золотые пуговицы, широкие голубые ленты ордена Подвязки, пересекавшие кружевные жабо рубашек. Черные шелковые штаны до колен и туфли с золотыми пряжками дополняли впечатление – ни дать ни взять костюмы времен Регентства. Только жесткость двадцатого века, читавшаяся на лицах пятерки, не вязалась с их одеждой.

Девушки и молодые люди, ожидавшие проб и сидевшие на красной кожи диванах у дальней стены, с завистью взглянули на пятерку, зашептались.

– Очевидно, вам нужен мистер Вайнинг, – сказала Шону дежурная. Змея с края стола сползала ей на колени.

– Тото! – замурлыкала крашеная блондинка. – Мамуся будет ревновать. – Она оценивающе оглядывала Шона из-под морщинистых век. На ней была блузка из двух перекрещивающихся полотнищ, завязанных под грудью и обтягивавших ее как бандаж. Дама чуть приподняла плечо и наставила одну грудь на Шона, точно револьвер.

– Мистер Вайнинг? Тут к вам пришел… – Дежурная посмотрела на Шона.

– Инспектор Райен. – Он тут же пожалел, что не назвался по-другому, но грудь крашеной, ее змея и денди восемнадцатого века не позволили ему сосредоточиться. Из-за стеклянных дверей раздался женский визг: «Это «Они»!.. «Они»!»

– Подымитесь, пожалуйста, на пятый этаж, сэр. Мистер Вайнинг встретит вас у лифта.

Крашеная блондинка за хвост подтащила Тото к себе.

– Думаю, все из-за того, что он принимает ванну вместе со мной. Он считает, что любая вода – это ванна.

Лифт с мягким урчанием пошел вверх.

– Кто эти ребята в бархате? – спросил Шон, чтобы не молчать. Лифтер, сморщенный старик, похожий на черепаху, в темно-зеленом пальто, изумленно посмотрел на него:

– Это же «Они», поп-группа «Они». Их песня уже девять недель на первом месте в Англии. Конечно же, вы знаете эту группу. – Он говорил совсем как церковный служка, которого спросили о боге. – Пятый этаж, сэр.

Если Редвину пришлось работать с этой группой и с Тото, неудивительно, что он застрелился, подумал Шон.

Двери лифта раскрылись – его ждал молодой толстяк, присутствовавший на похоронах, он с улыбкой протягивал руку. Рука у него, наверно, липкая. Так и оказалось.

– Инспектор! Пойдемте в мой кабинет. По-моему, я видел вас вчера на похоронах! – Он провел Шона в большую прохладную комнату с пастельными стенами, где сидела секретарша, потом через следующую дверь они прошли в еще более просторную комнату: три голые светло-зеленые стены и одна черная, на которой висела оранжево-малиновая абстрактная картина. Мебель была низкая, черная и выглядела как надувная.

– Это моя берлога, – пояснил Вайнинг. Темные бегающие глазки казались чужими на его лице. Словно он был в маске, жирной, мучнисто-белой, потной, а в прорези ее смотрели глаза хорька – острые, маленькие, черные, они избегали встречи со взглядом Шона. – Садитесь, садитесь.

Шон опустился в кожаное кресло, словно в гондолу черного дирижабля, почувствовал, как оно выпустило воздух и приняло форму его тела. Вайнинг улыбнулся ему из-за металлического стола с крышкой, обтянутой черной кожей, дернул за шнур – жалюзи у него за спиной приоткрылось, в кабинет полился солнечный свет и превратил лицо Вайнинга в сгусток теней.

– Терпеть не могу темноты, – заявил он. – В нашем жутком климате так редко видишь солнце. – Его руки, похожие на маленьких толстых зверьков, поглаживали поверхность стола. – Чем могу вам служить? – Руки-зверьки заметались и застыли плашмя на столе, чего-то ожидая.

Шон хотел подвинуть свое кресло, но оно оказалось слишком тяжелым, да и сидел он слишком низко – найти точку опоры тут было невозможно. Солнце слепило его.

– Я бы хотел узнать, чем занимался Редвин перед смертью.

– Бедный Олаф, – произнесли тонкие, еле заметные губы. Зверьки на столе ласково повозились, разбежались. – Настоящая трагедия. Но… простите… после расследования сложилось впечатление… как бы лучше выразиться?.. что полицию это больше не интересует. Разве я ошибаюсь?

Шон помедлил.

– Остались одна-две неясности. Мне кажется, он снимал фильмы о цветных иммигрантах.

– А! – воскликнул Вайнинг. – Вы разговаривали с бедняжкой Мэри Редвин. Надеюсь, вы не приняли ее слов au pied de la lettre.[6] Она… мне не хотелось бы показаться жестоким, но…

– Разумеется, – сказал Шон. – Но нельзя ли мне посмотреть ваши досье – ведь у вас они есть?

– Да, конечно, дорогой инспектор! – Похоже, готовность не наигранная. И голос и поведение изменились, в них появилась теплота. – Сейчас я распоряжусь, чтобы их принесли. – Он нажал кнопку переговорного устройства. – Ева? Принесете досье Редвина по передаче «Британия 70-х», хорошо? – Вайнинг откинулся на спинку кресла, снова прикрыл жалюзи. Солнце перестало резать глаза. – Потрясающее начинание – эта передача. Просто потрясающее. Неудивительно, что бедняга Редвин не выдержал напряжения. Мы прогнозируем будущее Англии в серии документальных фильмов. – Он покачал головой. – Право, не знаю, кем мы заменим Олафа.

– Он один работал над всей серией?

Вайнинг рассмеялся. Глазки его метнулись в сторону.

– Боже мой, разумеется, нет. Там еще с полдюжины режиссеров и я – главный продюсер – словом, нас, естественно, целая группа. Но передачу готовил Редвин, он делал всю черновую работу.

– А о чем эта серия? – спросил Шон, обращая внимание не на слова Вайнинга, а на тон, которым они были сказаны. Почему вдруг атмосфера в кабинете так изменилась?

Вайнинг развел толстенькими ручками.

– О Британии семидесятых. Нашей распоясавшейся Британии. Только… вовсе необязательно одобрять все это, не так ли? – Он взял со стола карандаш, осторожно сжал его в ладонях, откинулся в кресле. – Нас, телевизионщиков, часто обвиняют в том, что мы вечно вскакиваем на запятки колесницы, что мы портим людям вкус. Знаете, это не всегда так. У некоторых из нас есть чувство ответственности. В нашей серии мы как раз хотим проколоть шарик. Показать зрителям, как все обстоит на самом деле, и спросить их – уверены ли они, что хотят, чтобы все обстояло именно так? – Вайнинг поставил карандаш на попа. – Это может возыметь действие. Будем об этом молиться. Иногда чувствуешь себя как Лот в Содоме. – Он улыбнулся не без осуждения, глаза его практически исчезли в складках жира. – Но я слишком серьезно настроен, инспектор. Может быть, вы за то, чтобы продолжалась эта распоясавшаяся гульба?

– Ну что вы, – заметил Шон.

– Вы знаете, когда-нибудь веселье должно прекратиться. – Карандаш упал с негромким резким стуком. – Раз – и все. Ему на смену придет похмелье. И тогда все эти людишки с Карнейби-стрит, из стрип-клубов, все эти аристократы-фотографы, принцессы из мира мод и миллионеры от поп-музыки нам не помогут. Они не станут платить по нашим счетам, когда заявятся иностранные кредиторы. Боюсь, нам предстоят весьма неприятные времена, инспектор, если мы в ближайшее время не прекратим веселиться и гулять. – Вайнинг снова улыбнулся.

– А как сюда вписываются иммигранты?

– Вот этот вопрос, инспектор, мы обязаны задать себе. Как они сюда вписываются? – Глазки скользнули в сторону, затем уставились на Шона. – Я вас не шокирую?

– Нет, – ответил Шон, не понимая, в чем дело.

– Обычно подобные вещи громко не говорят. Но ведь это же один из симптомов нашей собственной гибели: пока идет утечка наших лучших мозгов в Америку, Австралию, Южную Африку, мы импортируем – сколько их уже в Англии: два миллиона, три? – отбросы из Азии и с островов Карибского моря! Неграмотных, больных, ни на что не годных людей, большинство из них даже по-английски не умеют говорить!.. А сколько у вас, полицейских, из-за них работы? – Он поднял брови в ожидании ответа. Шон понимающе кивнул. Значит, Вайнинг и Мэри Редвин заодно? Обоим под кроватью мерещатся азиаты?

– Извините, я сел на своего любимого конька, – продолжал Вайнинг. – Разумеется, с экрана такое прямо говорить нельзя. Но можно бесстрастно изложить факты, посоветовать, указать на определенные явления. Будем надеяться, наших зрителей можно даже кое в чем убедить. – Дверь открылась. – А, Ева, заходите. – Та самая девушка с похорон в крестьянской расшитой блузке и юбке: блузка с глубоким вырезом, обнажавшим гладкие полные плечи, красиво посаженную прекрасную шею. Когда Ева повернулась к Шону, держа в руках кипу оранжевых и фиолетовых папок, он встал. Зеленые глаза узнали его, на секунду расширились от неожиданности, страха, темные полные губы приоткрылись. Шон заметил, как ее обнаженные руки крепче обхватили папки, прижали их к груди. Одна папка выскользнула, начала падать. Шон поймал ее – его пальцы задели гладкую теплую руку девушки.

– Инспектора Райена особо интересует передача о цветных иммигрантах, – сказал Вайнинг.

– Как раз то, что я искала, – ответила с легким акцентом девушка тихим голосом, почти шепотом. – Поэтому я так и задержалась. Она лежала отдельно от других. – Говоря это, Ева не сводила глаз с Шона.

Шон посмотрел на папку, которую держал в руках; она лежала сверху кипы. «Британия 70-х – иммигранты». Зазвонил телефон.

– Извините, – сказал Вайнинг. – Да, Вайнинг слушает.

Шон взглянул на девушку: любовница Редвина? Если да, тому повезло. Красота не современная, но способная заставить мужчину кинуться в омут. Не это ли произошло и с ним? Его пальцы до сих пор чувствовали теплоту ее руки, богатство плоти, щекотавшее ему нервы. Он поднял глаза от ее рук, сжимавших папки в ярких обложках, – пальцы Евы касались плавного изгиба шеи над вырезом блузки – к ее лицу. Чего она испугалась? Его? Но в глазах ее был не только страх.

– Он сейчас здесь, – тем временем говорил в трубку Вайнинг сначала резко, потом тихим шепотом. – Черт возьми, откуда я мог знать? Да, да, как только сможете. – Он снял трубку другого телефона и тем же тихим шепотом распорядился: – Пришлите сюда Дженкинса и Уильямса. Побыстрее, пожалуйста. Да, осложнения. – И еще тише: – Немедленно одного из механиков к лифту.

Шон слышал эти фразы, не вдумываясь в них: все мысли его были о девушке, ее глазах. Казалось, она хотела ему что-то сказать взглядом. Голос Вайнинга звучал как эхо – прошло некоторое время, прежде чем до Шона дошло: «Он сейчас здесь».

А Вайнинг пересек кабинет, улыбнулся, протянул руку – его лицо было очень бледным.

– Позвольте, инспектор, я постараюсь найти нужные вам материалы. – Голос неуверенный. Кто-то звонил и спрашивал про… Шона Райена? Ему ответили: «Он сейчас здесь». Потом Вайнинг звонит… вниз, дежурной? «Пришлите сюда Дженкинса и Уильямса». Кто они? Охранники?

Вайнинг небрежно потянулся за папкой, которую Шон держал в руках.

– Дайте-ка ее мне, вам же неудобно. Ева, будьте любезны, приготовьте нам чай! – Он улыбался побелевшим потным лицом, маленькие черные глазки, точно жучки, бегали по сторонам, в них читался страх. Рукой он схватился за папку. Ева полуобернулась и с удивлением посмотрела на него, как будто почувствовала страх в его голосе. Шон приставил ладонь к груди Вайнинга, толкнул. Ему показалось, что рука глубоко провалилась в подушку или в упругий живой матрас. Вайнинг покачнулся, попятился маленькими неуклюжими шажками, наткнулся ляжками на край стола и повалился на него.

Шон протянул руку мимо девушки к дверной ручке, подумал долю секунды, не взять ли еще две-три папки, но отбросил эту мысль.

– Остановите его, – заорал Вайнинг. Шон, задев рукой плечо девушки, проскочил мимо нее, глаза Евы широко раскрылись. Он выскочил в коридор, побежал к лифту, к лестнице. На этаже лифта не было. Он ринулся вниз по узкой каменной служебной лестнице – четвертый этаж, третий. Навстречу бегут какие-то люди. Им всего-навсего надо было остановить лифты, перекрыть лестницу. Они одновременно добежали до второго этажа: Шон, двое в форме и человек в комбинезоне с разводным ключом. Шон свернул направо, побежал по бесконечному коридору с застланным резиновой дорожкой полом. Где-то сзади Вайнинг орал: «Держи вора! Держи вора!» Справа – проход в стене; Шон бросился туда, открыл одну из трех дверей, попал на узкую металлическую перемычку: тоненькие перильца, лес металлических прутьев, вокруг тени. Свет шел снизу, пробиваясь сквозь прутья.

Шон бежал и видел под собой, далеко внизу, огромную пустую студию. Экраны, декорации, камеры, похожие на разбросанные по полу игрушки. На металлических стержнях, свисавших с колосников, были закреплены огромные кинопрожекторы, квадратные рамы мониторов. Преследователи гнались за Шоном – он чувствовал, как перемычка качается под их ногами и слегка подбрасывает его. Перемычка раздваивалась: уходила вправо и влево, теряясь в полумраке среди пультов осветительных установок. Преследователи были совсем близко. Шон повернулся, ухватился руками за перильца и одним махом выбросил вверх ноги. Бежавший за ним человек попытался остановиться, метнулся было в сторону, споткнулся, через него перелетел второй и растянулся на помосте. Его-то и ударил Шон ногой в лицо, тот вскочил, в него сзади врезался третий преследователь и сбил с ног. А Шон уже бежал дальше. Он слышал, как разводной ключ упал на перемычку и, звеня, проскочил вниз меж металлических прутьев.

Шон добежал до дальнего конца студии и увидел крутую, похожую на приставную, железную лестницу, ведущую вниз, в никуда. Ловко, как обезьяна, он помчался по ней, перескакивая через пять ступенек, обжигая руки о перила; картонная папка едва не выпала у него из кармана, куда он ее затолкал, предварительно кое-как сложив. Двое из преследователей, добежав до лестницы, уже спускались по ней. Вот он на середине. Вот уже почти внизу. Под его ногами – мягкий пол, рядом – огромный полотняный экран, а вокруг всей студии – драпировки почти до верха железной лестницы. Шон обнаружил в них щель и очутился в узком душном пространстве между драпировками и стеной; под ногами какие-то кабели; от соприкосновения с его плечом драпировки так и ходили ходуном. Сзади послышались голоса. Его обступили огромные предметы – декорации, накрытые сверху простынями макеты: пожарная машина, витрина и вход в магазин, телефонная будка, кресла, стена дома, уличный фонарь, разбитый автомобиль, двуспальная кровать.

Шон побежал, голоса не удалялись, хотя топота на мягком полу почти не было слышно. Кто-то сшиб уличный фонарь, и тот упал с мягким стуком: он был сделан из базальта и пенопласта.

– Вот он, сволочь! Джордж! Билл!

Из-за дерева вышел человек в переднике, в одной руке ветка, в другой молоток, рот полон гвоздей:

– Чо! Чо?

Он увидел бегущего Шона, его глаза расширились, рот открылся – гвозди посыпались на пол.

– Держи его! Держи!

Человек поднял молоток – скорее для самообороны, чем для нападения – и бросился прочь еще прежде, чем Шон приблизился к нему. Но ветка попала Шону под ноги, он споткнулся, упал плашмя, врезался в декорации, почувствовал, как они закачались и рухнули. Он лежал на полу разгромленной кухни, тут еще упал шкаф, посыпались тарелки, чашки, блюдца, горшки, сковородки. Шон встал на колени – весь пол вокруг был усеян вывалившимися из папки бумагами: папка выскользнула у него из кармана, когда он грохнулся наземь. Он увидел уголок папки – оранжевый треугольник, – торчавший из-под шкафа, потянулся за ним, понял, что это просто обложка, сгреб бумаги – сколько влезло в руку. Один из преследователей пробежал по другую сторону груды декораций, налетел на что-то, упал.

– Куда он скрылся?

– Туда.

– Да где же ты?

Хруст шагов по битому стеклу, закачалась одна из стен комнаты, упала Шону на спину. Он не шелохнулся, продолжал стоять на коленях, прячась в своей темной пещере. Всего в каком-нибудь ярде от него раздались шаги, прозвучало ругательство, другой голос закричал издалека:

– Бог ты мой, да что же тут творится! Ты что, придурок этакий, не знаешь, что такое красная лампочка?

Удаляющиеся голоса, объяснения. Шон выжидал. Голоса снова приблизились. Их стало больше. На карачках он обогнул шкаф, протиснулся между грошовым велосипедом и секретером – до того похожим на старый секретер майора, стоявший на работе, что Шон даже вздрогнул, – прополз мимо еще какой-то мебели, мимо кучи камней из пористой резины. Попытался опереться на один из них – рука провалилась во что-то мягкое, упругое, липкое. Потом наткнулся на диван, за ним стояли ширмы – Шона залило ярким слепящим светом.

Он попал в другую студию, где уже расставили стулья для участников дискуссии, камеры на операторских тележках наезжали на женщину со змеей, платинового блондина, державшего на коленях детеныша леопарда на серебряной цепочке, еще одного мужчину с соколом в колпачке, сидевшим у него на руке. Четвертый в этой группе спрашивал:

– Джимми, как Тото выглядит сверху? Отсюда – жутковато.

Шон приостановился было и пошел дальше. Кто-то в наушниках повернулся, увидел его, казалось, не поверил своим глазам, поднял руку с бумагами, швырнул их на пол.

– Рехнуться можно! Теперь они, черт бы их побрал, уже шляются по студии. Ты понимаешь, сучья обезьяна, что сорок секунд осталось до записи? Ты хоть бы на это посмотрел! – Он дрожащей рукой показал на горевшую красным светом табличку «запись», схватил Шона за рукав: – Убирайся отсюда, пока я тебя не прибил! – И пихнул его к щели в большой полотняной занавеси в дальнем конце студии. – Ладно, Джимми, двадцать пять секунд, сукины дети эти любопытные, о господи, двадцать секунд, Пол…

Шон протиснулся в щель, увидел в темноте очертания тяжелой двери, дверную ручку. За его спиной раздался топот бегущих ног, крики, человек в наушниках заверещал:

– С ума, что ли, все посходили?! Десять секунд до записи… Джимми, ради бога, сделай что-нибудь!

Шон выскочил из двери в широкий коридор, заполненный людьми, которые пили кофе из бумажных стаканчиков, ели бутерброды. Римские легионеры, сенаторы, девушка в прозрачном одеянии; к кофейной машине стояла очередь христиан времен Римской империи; «…если этот гаденыш думает, что я буду корежиться за профсоюзные ставки…» Шон протиснулся мимо очереди актеров, сбежал по лестнице к широкой двери, выходившей во двор, на свободу, побежал меж высоких стен, мимо грузовика, по длинному спуску, заставленному автомобилями, свернул за угол. Далеко сзади услышал крики, еще раз свернул за угол и оказался на улице. Мимо проехало такси, второе оказалось свободным.

Он впрыгнул в машину, сказал: «К Марбл-Арч» – и взглянул в заднее стекло. Никого. Такси резко развернулось и по Кёрч-стрит помчалось на север. Шон поднял руку, чтобы вытереть пот с лица, и обнаружил, что все еще держит в кулаке три листка бумаги, которые подобрал с пола. Копия командировочных расходов – Манчестер, Бирмингем, Ковентри. Копия письма о бронировании номера в отеле. И копия какой-то докладной записки. Страница № 2: «…сможем получить факты, если только согласимся заплатить. У меня есть выход на одного-двух человек, которых можно без труда подкупить, но я по-прежнему считаю наиболее перспективным связного Брайса, старика Ахо, что живет на Хониуэлл-роуд, 118, потому что мы можем прижать его с двух сторон. Остальные полагают, что у нас несчитанные деньги. Халил, о котором я говорил вчера с вами по телефону, сегодня утром опять разговаривал со мной и предложил рассказать все, что меня интересует… за пять тысяч американских долларов! Думаю, сто фунтов (два раза по пятьдесят) развяжут язык Азизу. Ходит очень странный слух, что…»

Шон постучал в стеклянную перегородку, отделяющую шофера.

– К Марбл-Арч не поедем. На Хониуэлл-роуд.