Жестокое убийство разочарованного англичанина

Под шелковой майкой выпирали живот и грудь, как у женщины, зеркала под дюжиной углов повторяли его изображение сверху, снизу, справа, слева: обвисшие ягодицы, пряди волос, лежащие, словно водоросли, на лысине. Пафос его одиночества и малопривлекательный внешний вид больно отозвались в душе Брайса. Нелли, Бабетта. Он отдал им душу, сердце, загородный особняк, «альфу-ромео», эту квартиру, боже мой, одна кровать обошлась ему в четыреста шестьдесят фунтов, не считая балдахина, а она только и думает о шубе. Господи, ну что он сделал, чтобы такая девка стала частью его жизни? А Нелли жалуется, что она одинока, полночи хныкает… Можно подумать, он не одинок! О нем она когда-нибудь вспомнила? Тут работаешь, работаешь, создаешь свое дело, капитал накопить стараешься, беспокоишься по поводу служащих, жильцов, акта об арендной плате. Юристам платишь больше, чем иные люди подоходного налога за год, и кто о тебе хоть подумает?

Мозг его тщетно выискивал всякие мелочи, лишь бы забыть о самых ужасных страхах. Бабетта, шуба, Нелли, уже восемь месяцев идет склока с муниципальным советом из-за того, что он хочет построить коттедж для своего главного садовника. Все против него. Абсолютно все. Но самые ужасные страхи надвинулись на него – нависли, как темнота, когда отказывает электричество, – сейчас. Редвин. Большой палец, приподнимающий веко. Ожидание ночью в машине.

Брайс заставил себя двигаться, искать чемодан. Где она держит чемоданы? В шкафу. Дотянуться до полки он не мог – пришлось придвинуть стул. Ни о чем не думать. Собирать вещи. Боже мой, снимать телевизионный фильм! Ахо выступает по телевидению. Бывают же сумасшедшие! Три с половиной тысячи за шубу. Сколько шуб она может носить одновременно? Да вы посмотрите только на этот шкаф – целый шкаф костюмов, платьев, пальто, – сколько же денег висит в этом шкафу? Три, четыре тысячи фунтов? Норка. Соболь. А сколько всего он ей еще накупил! Пятьдесят фунтов за халат, сто двадцать за костюм, который ей даже не понравился. Из этого шкафа можно целый хор одеть и в шубах отправить на Северный полюс. Брайс нашел и стащил вниз легкий алюминиевый чемодан вместе с дюжиной зацепившихся за него идиотских шляпок из перьев и газа. Паспорт с ним. Вот уже несколько дней он носит его с собой, даже себе не признаваясь зачем. А деньги? Сколько при нем денег? Тут у него снова открылась рана в сердце: сегодня же день сбора арендной платы. И Альберт собирал деньги. Позвонить в больницу… Он направился было к телефону, но на полпути понял, что не знает, в какой больнице Альберт. Слезы покатились по его серым, одутловатым щекам. Брайс стоял посреди комнаты и рыдал.

12

Шон вылез из автобуса с таким чувством, что покидает единственно знакомое ему место. Он свернул за угол, оказался на торговой улице и увидел рядом закусочную «Уимпи». Вошел, сел за самый дальний от двери стол. Это было глупо, и он знал это, но ничего не мог с собой поделать. Ему казалось, что, забившись в самый дальний угол, он будет чувствовать себя в безопасности. Зал был пуст: наплыв клиентов на обед закончился. За широкой стойкой – два повара-итальянца в сдвинутых на глаза белых колпаках, вокруг шеи повязаны салфетки в белую и голубую клетку.

– Дайте мне котлету «Уимпи», салат и молоко, – обратился к ним Шон.

Один из поваров с неохотой занялся выполнением заказа. Шон попытался собраться с мыслями. Ничего не вытанцовывалось. Перед его глазами стояло лишь багровое лицо толстяка, извивавшегося в агонии, пытавшегося вздохнуть, закричать. Шон снова почувствовал под руками горячую, дымящуюся одежду, засаленный бумажник. Он полез в карман, достал бумажник, принялся рассматривать его под столом. Нет, не здесь. Он посмотрел в направлении стойки – оба повара стоят к нему спиной: один готовит, другой с ним разговаривает. Перекрывая шипение рубленого мяса на плите, до Шона долетали итальянские слова: разговор шел о какой-то девушке. Ему вспомнился голос Никколо: «Мы с тобой, мой Джованни, вдвоем могли бы кое-что сотворить. Отгадай, сколько один мой знакомый получил всего за неделю, выполняя работенку для одной химической фирмы? Двадцать пять миллионов лир – тридцать пять тысяч долларов. За то, что добыл три папки бумаг конкурирующей химической фирмы в Париже – им нужна была какая-то там формула, ее компоненты. Мой знакомый поехал в Париж и познакомился с девицей, которая работала с этими документами…»

Шон открыл бумажник. Деньги, водительские права на имя Альберта Феттера, проживающего, судя по адресу, в Пэддингтоне, фотография женщины в очках с двумя девочками, тоже в очках, – наверное, ее дочери (все трое весьма серой, непримечательной внешности), – давно просроченный купон футбольного тотализатора, лотерейный билет – «главный выигрыш – телевизор». Шон сунул бумажник обратно, во внутренний карман пиджака: повар как раз поставил перед ним поднос.

Почувствовав запах пищи, Шон понял, что смертельно хочет есть, но, откусив первый кусок, подавился, отодвинул поднос, выпил молока. Пачка денег оттягивала карман пиджака – он сунул туда руку и большим пальцем провел по краю купюр. Даже если там только однофунтовые бумажки, сумма наберется значительная. «Денег тебе нужно, – говорил ему Никколо, – только чтобы хватило на первый месяц. Обязательно снимем виллу – ты даже не представляешь себе, какое впечатление на людей производит вилла: квартиру ведь может снять кто угодно, а вилла – дело особое, значит, эти люди, думают клиенты, большие птицы, и цена сразу же взлетает как воздушный шар – оп-ля! И на девочек вилла тоже действует…»

Шон осторожно вытащил деньги из кармана, искоса взглянул на пачку. Купюры не по одному фунту. Все – пятерки. В середине пачки сложенные квадратиком бумажки по десять и двадцать фунтов. Он попытался сосчитать. Фунтов пятьсот будет? «Нам еще понадобится машина. Хорошая машина. Мы будем равноправными компаньонами, а, Джованни? Все будем делить пополам. Даже девочек». Тут Никколо шлепнул его по колену.

«Я тебе скажу, в чем смысл жизни. В том, чтобы получать удовольствие. – Круглое загорелое лицо пошло морщинками от смеха; за смехом, за горевшей в глазах алчностью проступила горечь. – Вера? Идеалы? Прости меня, Джованни, я буду над этим смеяться, пока меня не стошнит. Видишь вон ту старуху нищенку? Она верит и в бога, и в Христа, и в папу римского, и во врата рая – во все верит. Посмотри, какая она тощая. А вот ты когда-нибудь видел тощего епископа? Когда-то у меня были идеалы. О да, я верил в демократию. Думал, после фашизма новый рай наступит. Тогда меня на четыре долгих года отправили на Сицилию, Джованни, и я перестал верить в демократию. Эти демократы и священники с людьми разделываются, как колбасу режут. Думаешь, с чьей помощью существует мафия? Che coglioni![12] – Никколо сплюнул на залитые солнцем камни, засмеялся, чтобы отвлечься от своих мыслей. – Смысл жизни в том, чтобы получать удовольствие, Джованни. И кучу денег».

»…Работу эту стоит делать». Неужели майор не знает, в чем смысл жизни? Шон достал красную записную книжку. В кафе, держась за руки, вошли парень с девушкой. На ней черно-белая блестящая юбка сантиметров на двадцать выше колен; он подстрижен ежиком. Челка нависает на самые глаза, рот у парня по-детски мягкий и нежный. Он сел рядом со своей девушкой, под столом взял ее за руку.

Майор вовремя умирает, подумалось Шону. Он пролистал записную книжку – колонки адресов. Против каждого указана сумма – очевидно, арендная плата за неделю, по большей части между двенадцатью и двадцатью фунтами. Кое-где, рядом с этой цифрой, красными чернилами указана вторая. Плюс десять, плюс семь, плюс восемь. Поборы? Надбавка к арендной плате и вымогательство. На четвертой странице он отыскал дом № 118 по Хониуэлл-роуд: восемь квартиросъемщиков, причем некоторые платят за отдельные комнаты. Подвал – восемнадцать и четырнадцать фунтов. За такой подвал брать целых тридцать два фунта? Шон снова ощупал пачку. Пожалуй, фунтов пятьсот наберется. Плата за неделю? Да нет, конечно, меньше. Демократия процветает за валом, который виделся майору.

«Я всегда считаю, что в нашей работе мы имеем дело с Адриановым валом[13], Шон. С нашей стороны – цивилизация, по другую сторону – хаос. Этот вал стоит защищать».

«Извините, майор. Над этим я буду смеяться, пока меня не стошнит». Он еще раз заглянул в записную книжку. На первой странице – три телефонных номера: в Пэддингтоне, Найтсбридже, Эпплфорде. Негромкий холодный голос раздался у него в подсознании: «Если у тебя есть голова на плечах, выбрось записную книжку и бумажник в ближайшую урну и сматывайся отсюда к чертовой матери». Сегодня вечером можно уже оказаться в Дублине. Снова получить ирландский паспорт. А через неделю – Италия. Не надо даже ничего выбрасывать. Просто отослать все майору вместе с письмом. А что еще он может сделать? Рэнделл об этом и слышать не хочет. И все остальные тоже. Кроме майора.

Со страницы записной книжки на него смотрели телефонные номера. «Если сматываться, то сейчас», – сказал внутренний голос. Шон поискал мелочь для автомата. Нашел четыре пенса. Телефон-автомат висел на стене. Можно позвонить по одному из номеров. Если не дозвонюсь… Эпплфорд, Найтсбридж, Хониуэлл? Шон выбрал Найтсбридж.

Телефон звонил и звонил. Двенадцать, четырнадцать раз. Он уже собрался положить трубку, когда ему ответил испуганный мужской голос, но такой высокий, что казался женским.

– Да? Мистер Брайс слушает.

– С вами говорят из газовой компании, – устало сказал Шон, мысленно выругавшись. – Вы сообщили, что у вас утечка газа…

– Нет, нет, вы ошиблись номером, я не… – Мистер Брайс стоял у телефона, держа в левой руке алюминиевый чемодан с вещами. Он так нервничал, что даже не поставил его на пол, не повесил трубку. Его правая рука дрожала, трубка колотилась о щеку.

– Но у нас ваш номер. Вы ведь мистер Эдвард Брайс, да?

– Нет, нет, то есть да, но у меня нет газа, только электричество.

– Будьте любезны, дайте ваш адрес, мистер Брайс… мне нужно это проверить.

– Дом семнадцать, Крэнли-Мьюз, – автоматически ответил Брайс, прислушиваясь, не подошел ли кто к входной двери, шаря глазами по комнате. Какой-то газ. Жалоба. Слова проникали ему в уши, но не достигали сознания. У него оставалось сорок восемь минут, чтобы доехать до аэропорта.

– Большое спасибо, мистер Брайс. Я бы хотел зайти и разобраться с этой жалобой…

– Идите к черту, – все более громким, срывающимся голосом сказал мистер Брайс, – вместе со своей жалобой! Я ухожу, уезжаю. Мне надо успеть на самолет. А газа у меня в квартире нет. – Он бросил трубку, принялся искать платок, чтобы вытереть лицо.

В закусочной Шон заплатил по счету. Парень и девушка все еще сидели, держась за руки, на столе между ними стыл кофе. Девушке, наверно, лет семнадцать, лицо усталое, худое, волосы грязной волной падают на плечи. У парня волосы покрасивее и погуще, сразу видно: он за ними ухаживает. Девчонка с обожанием смотрела на своего спутника.

«Зачем мне все это?» – пришла Шону в голову смутная мысль, когда он проходил мимо их столика, проклиная свое невезение, глупость, майора, мистера Брайса: зачем этот дурак подошел к телефону? Девушка подняла глаза, невидящим взглядом посмотрела на Шона. Просто чья-то тень, обитатель неземного мира, взрослый, который ничего не понимает в жизни, не знает, как все в ней будет хорошо. В ее глазах читалась жалость к Шону, и на полсекунды он как бы стал ее парнем, увидел девчонку глазами ее спутника – перед ним была взрослая красивая женщина, которая держала в руках их будущее. Потом все исчезло: Шон вышел из кафе.

Перейдя на другую сторону улицы, сел в такси у входа в метро. В это же время Эдвард Брайс, озираясь, влезал в такси у своего дома, вцепившись обеими руками в ручку серебристого алюминиевого чемодана. В нем, кроме кое-какой одежды Брайса, лежал соболий жакет Бабетты, ее палантин из голубой норки и драгоценности, какие он сумел найти. Много денег за это не дадут, но все-таки хоть что-то.

– В аэропорт, – прохрипел Брайс. – И поскорее.

13

Шон расплатился с таксистом и, пройдя по вымощенному камнем двору мимо «бентли», «ягуара», старого «мазерати», «мини-майнора», достиг дома № 17. Здесь голубые, розовые, желтые дома стояли в глубине дворов, на подоконниках верхних этажей виднелись ящики для растений, ореол беспечной роскоши окружал постройки, дворы, машины, как пар, поднимающийся с политых камней брусчатки. Малиновая дверь дома № 17 была закрыта на английский замок. Шон позвонил, подождал. Дверь не открыли, он нажал на нее, достал полоску слюды, просунул ее в образовавшуюся щель, отжал язычок замка. Вошел и тихо закрыл за собой дверь.

Узкая с толстым ковром лестница вела направо вверх и заканчивалась небольшой лестничной площадкой. Дверь квартиры мистер Брайс оставил открытой – слюда не понадобилась. Тут пахло коньяком, сигаретами, дорогими духами; обитые зеленым бархатом кресла, белый бархатный диван, бокалы, переполненные пепельницы, бесполезный секретер тонкой работы на изогнутых хрупких ножках.

Шон стоял, прислушиваясь. Постепенно в тишине до него донесся еле различимый шум уличного движения, похожий на бестелесный шепот. Он подошел к секретеру, открыл его. Как снег, посыпались бумаги. Счета. За цветы. За одежду. Спиртное и вина. За телефон. Извещения об уплате налогов. О перерасходах по банковскому счету. Не надеясь ничего найти, Шон тем не менее перебрал бумаги. Письмо без обратного адреса, подписанное «Медвежонок» и отправленное «Медовунчику Медвежонка». Банка крема для рук. Авторучка с золотым пером. Конверт с почтовым штемпелем «Эпплфорд». Ящики и отделения для бумаг пусты. Типичный секретер женщины, использующей его как мусорный ящик – такая открывает секретер, только чтобы швырнуть туда очередной неоплаченный счет. По всей вероятности, время от времени счета оплачивал «Медвежонок».

Шон вошел в спальню – со всех сторон надвинулись его отражения, сердце на секунду подпрыгнуло в груди, он поднял руки. Поняв, в чем дело, попытался рассмеяться. Это же кровать окружена зеркалами. Даже на двери в ванную – зеркало. Шон присел на кровать, пытаясь убедить себя, что просто устал, захотелось посидеть, а нервы у него в порядке. Аромат, исходивший от подушек и простынь бледного шелка, подействовал на него как хлороформ – голова закружилась. Обитательница этой квартиры ничего себе – повезло «Медвежонку». Шон надеялся, что это не тот лысый мужчина с обвислыми щеками. Но, скорее всего, именно он.

Шон оглядел комнату. Даже мягкий пуфик у туалетного столика – в виде лебедя с полураскрытыми крыльями, – казалось, прибыл сюда из рожденного горячечной фантазией борделя. Только Леда сидела на нем, а не возлежала. На самом туалетном столике еще одно зеркало, рассыпанная пудра, пепел от сигарет, баночки, тюбики, хрусталь с позолоченными и серебряными крышками, гребенки, щетки, лаки для волос, бусы, коробочки для колец, витаминные кремы, бутылочки с таблетками – все это отражалось в зеркале туалетного столика, в зеркалах на стенах. На лебедя набросано нижнее белье, на углу зеркала висят чулки, на полу валяется бледно-розовое, золотистое платье из тяжелого шелка – от обилия жесткой золотой нити оно топорщится и словно пытается встать.

Шону вспомнилась строгая и аккуратная спальня Маргарет. Такая же как ее любовь. Шону померещилось в зеркале улыбающееся лицо Никколо. «Вот это жизнь, Джованни mio. Все остальное сплошное надувательство».

Зазвонил телефон. Шон застыл на месте, почувствовал, как у него открылся рот, как он весь напрягся от страха. Ни к черту нервы – а это всего лишь телефонный звонок. Он посмотрел на аппарат. Тот продолжал заливаться. Шон медленно протянул к нему руку, стараясь решить, снимать трубку или нет. Потом снял, ничего не говоря. Из трубки донесся резкий голос:

– Эдвард? Эдвард?

Шон попытался скопировать голос Брайса, который слышал по телефону. И прошептал, держась подальше от трубки:

– Да, да. – Разговаривать испуганным голосом, как у Брайса, оказалось совсем не сложно.

– Алло, Эдвард, ты меня слышишь?

Шон узнал, кто это. Полная бессмыслица. Так не бывает. Это же Рэнделл.

– Эдвард, старина, говорит Оливер Рэнделл. Будь любезен, отвечай! – Голос от гнева зазвучал пронзительно-тонко. – Альберт звонил?

– Нет, – прошептал Шон.

– Позвони мне, как только он объявится. – На другом конце провода положили трубку. А Райен все продолжал держать свою – рука у него дрожала. Когда он положил трубку, то увидел, что она мокрая. И рука вся в поту. Итак, Рэнделл. Казалось бы, надо почувствовать облегчение. Просто это операция Управления, о которой он ничего не знал. И влез в нее. Вот и все. Но ему тут же стало ясно, что это не так, такого просто не могло быть, Рэнделлу достаточно было бы сказать ему, предупредить. А он этого не сделал.

Да еще натравил на него Альберта. Опять зазвонил телефон. Райен снял трубку, ожидая снова услышать голос Рэнделла. Но голос был другой, с индийским акцентом:

– Мистер Эдвард Брайс? Если не ошибаюсь, у вас работает мистер Альберт Феттер?

– Да, – ответил Шон.

– Мне очень жаль сообщить вам печальную новость, мистер Брайс, но мистер Феттер скончался несколько минут назад. Я все пытаюсь связаться с миссис Феттер…

Женщина в очках с двумя девочками.

– Благодарю вас, – сказал Шон и положил трубку.

Доктор-индус на другом конце провода посмотрел на свой аппарат с холодным презрением. Он был социалистом и принципиально не любил хозяев. Но этот, судя по разговору, переплюнул многих своих собратьев. Похоже, ему наплевать на человека, который работал на него за нищенскую плату, наверно, отдал ему лучшие годы своей жизни, а теперь умер. И англичане еще пытаются давать Индии уроки социальной справедливости.

А в кафе «Герцог Мальборо» майор Уиллис сполз с высокой табуретки, сложил вечернюю газету, хлопнул по ней и направился к двери. Посмотрим, не появилась ли красотка. Посмотрим, не прилетела ли птичка любви обратно в свое «любовное гнездышко». Дорогая, я забыл зонтик. Или портсигар. Это даже лучше, он может валяться где угодно, хотя бы за подушками дивана. Повалить ее поперек… Вперед – вот самый верный девиз, toujours[14] атака. Ну и красотка! Чертовка слишком хороша для Эдди Брайса – это уж точно.

Быстрыми мелкими шажками майор прошел по мощеному двору мимо «бентли» и «ягуара», прохладный ветерок он мысленно сравнил с поцелуем любовницы в его вспотевший лоб; сердце Уиллиса пело «тра-ля-ля». Он ей покажет, что такое настоящий мужчина. Она с этого дивана не скоро поднимется. Впереди Уиллис увидел высокого широкоплечего мужчину, выходящего из подъезда, и прищурился. Черт побери, это же ее подъезд. Вот значит, чем она занимается?

Он улыбнулся – вот какой он хитрый, он сейчас хозяин положения – и поднял в знак приветствия газету.

– Брайс дома?

– Нет, – ответил застигнутый врасплох Шон. Перед ним слегка покачивался маленький толстяк с лицом цвета свеклы, на котором читалась пьяная хитрость, прищуренные глаза превратились в точечки.

– Значит, девочка одна, да? – спросил Уиллис. Его глаза, лицо, тон приглашали Шона принять участие в мужском заговоре. Майор пропустил один за другим четыре стаканчика освежающего в «Герцоге Мальборо» и теперь чувствовал себя целой армией… состоящей из одного человека, но, черт побери, армией! Все страхи разгромлены, захвачены в плен, загнаны в лагеря для военнопленных, далеко в тыл, в самые темные закоулки напуганного и ничего не соображающего майорского мозга.

– Ее тоже дома нет, – сказал Шон. – Брайс попросил меня запереть квартиру. А сам уехал в аэропорт. – Он попытался пройти мимо толстяка, чтобы избежать дальнейших расспросов.

– В аэропорт? – переспросил майор, положив руку на плечо Шона. – Не надо, черт побери, торопиться, приятель. А чего ради он отправился в аэропорт?

Шон медлил и уже готов был стряхнуть с себя руку. Но что-то в голосе толстяка, его властной манере, его негодовании и подозрительности подсказало Шону не делать этого: толстяк мог вполне оказаться не простым гостем. Шон не стал вырываться.

– Ничего себе сюрпризик, а? Рэнделл об этом еще не знает.

Уиллис уставился на него.

– А ты из ребят Рэнделла? – Шон кивнул. – Я Уиллис. Майор Уиллис – для всяких. А для друзей – Томми. А ты кто? – Глаза майора сверлили Шона, будто Уиллис был живым «детектором лжи», его рука крепко сжимала плечо Шона. Больше половины скромных успехов майора в разведке во время войны объяснялись этим фокусом – умением неожиданно пронзить собеседника горящим вызывающим взглядом, который как бы говорил: «Врешь!»

А на самом деле майор был просто близорук, и тем не менее его до смерти боялись в разведывательных кругах Каира во время войны, где он отвечал за плату агентам. Люди, пытавшиеся надуть его, преувеличить свои расходы, под этим злобным близоруким взглядом багровели, начинали заикаться; именно тогда лейтенант Уиллис и приобрел репутацию проницательного человека, которая сохранилась за ним в течение почти двадцати лет блистательного бездействия в мирное время. Благодаря ей его включили в «Теневую армию». Сейчас он уставился на Шона, пытаясь разглядеть его. От него несло виски.

– Черт побери, кто ж ты?

– Капитан Николас, – сказал Шон. – Вы знаете, что Альберт мертв?

– Альберт? Боже мой! Что же случилось? – Страхи, приглушенные виски, снова овладели всем существом майора, его разумом. Уиллис на секунду протрезвел. – Как?.. Кто?..

– Еще не знаю. Только что позвонили из больницы. Думаю, его прикончил этот ублюдок Райен.

Майор убрал дрожащую руку с плеча Шона, поднял ее к трясущимся губам, пощипал жидкие усы.

– Что теперь будем делать?

– Можно пойти выпить, – предложил Шон.

– Сволочь проклятая, – прошептал майор, озираясь по сторонам, словно ожидая увидеть за спиной прячущегося в подъезде или подкрадывающегося Райена.

Шон взял его под руку, повел по двору мимо «бентли». Майор покорно шел, обдумывая поступившую информацию. Альберт убит. Брайс исчез. Поехал в аэропорт. Чертовски странно.

– Все это чертовски странно, – заключил Уиллис. Тут сквозь алкогольный туман в мозг его прорвалась мысль. Он резко остановился, уставился на Шона маленькими злобными влажными и жестокими глазками из-под густых седых бровей: – Ты что же, ирландец?

– Да, – ответил Шон. – Но и среди нас есть хорошие и плохие.

– Ха, – сказал майор, – так я и знал! Черт побери, только ты раскрыл рот, мне все стало ясно. Этот парень ирландец, решил я. И, черт побери, оказался прав. – Он успокаивался. Страхи снова были под контролем. Нет, Томми Уиллиса, клянусь богом, не проведешь. Парень только открыл рот, а он уже все понял – быстрее молнии. «Ты ирландец». И, ей-богу, он оказался ирландцем. Майор преисполнился чувством благодарности к Шону за то, что тот дал ему возможность вновь обрести уверенность в себе. Уиллис готов был заключить в объятия своего нового знакомого. Бедняга! Ну что же ему делать: где родился, там родился, ничего не попишешь.

– Где родился, там родился, – со щедрой благосклонностью сказал он. – Я однажды знал отличного ирландца, интенданта генштаба в Каире в сорок третьем. Фамилия – Уилсон. Не встречал его?

– Нет, но фамилия знакомая.

Уиллис вдруг сложился чуть не вдвое на своих коротеньких ножках и залился лающим смехом. А уж если он смеется, значит, бояться нечего, все будет в порядке, черт побери. В полном порядке.

– Все будет в полном порядке, черт побери, – сказал Уиллис. – Фамилия знакомая! Отлично сказано, Николас. Но интендант был не то что этот ублюдок Райен. Настоящий мужчина. А как пить умел! Две бутылки виски на завтрак. Ей-богу, настоящий мужчина. Чертов ирландец, но настоящий мужчина. Знаешь, Николас, я бы с ним в ад пошел.

Они дошли до дверей «Герцога Мальборо» – ноги сами несли туда Уиллиса. Казалось, он слегка удивился, оказавшись снова у стойки бара. Вокруг старый, почерневший от времени дуб, пивные краны, стекла в свинцовых переплетах. Кроме бармена, внутри никого.

– Я выпью кружку пива, – сказал Шон. – А…

– Повторить, – велел майор. – Двойное виски.

Они сели в кабинке. Майор мгновенно осушил свой стакан и снова проникся теплым чувством: все в порядке.

– Подожди, вот поймает Робби эту свинью. Он его прищучит.

– Как? – будто между прочим спросил Шон, осторожно передвигая кружку по дубовому столу, создавая из мокрых кругов рисунок.

– Ха, – произнес Уиллис, приложив толстый короткий указательный палец к своему носу пьяницы. – Никаких фамилий, тогда никакой и ответственности, верно?

– Точно, – согласился Шон. – Болтун – находка для…

Уиллис в ярости посмотрел на него, неожиданно разозлившись: в словах собеседника ему послышались покровительственные нотки.

– Черт возьми, ты абсолютно прав, что я прав. Меня не надо учить, что такое болтун. Мой девиз: открывай рот, чтобы жрать, а задницу – чтобы…

– Прекрасный девиз, – успокоительным тоном согласился Шон. – Выпейте еще.

Уиллис удивленно посмотрел сначала на свой стакан, потом на Шона, который расплывался у него перед глазами. Черт побери, этот щенок ирландец еще своего отца будет учить.

– Ты чертовски прав, это отличный девиз. Болтун – находка… А в каирском «Гезира-клубе» сколько всего выбалтывали. Только не Томми Уиллис. Уиллис, Ходячая Контрразведка. Меня раньше называли Уиллис Ходячая Контрразведка, – сообщил он.

– Я знаю, – сказал Шон.

– Знаешь? – уставился на него Уиллис. Черт побери, чего он все время расплывается?

– Мне говорил Рэнделл: «Можешь доверить майору Уиллису свою жизнь. Недаром его зовут Ходячая Контрразведка».

– Он так сказал?

Шон кивнул. Майор опустил глаза, улыбнулся пустому стакану. Майору Уиллису можно доверить свою жизнь. Ей-богу, можно. Ей-богу, ему можно доверять – Ходячей Контрразведке Уиллису. Бармен принес майору еще виски, и он посмотрел на стакан с тем же теплым одобрением. Все будет в порядке. Робби прищучит этого ублюдка. И тогда – все. Он об этом ничего знать не будет, а все будет кончено. Редвин и Райен. Р. и Р. Черт побери, смешно. Он взглянул на Шона. Николас! Ты дуропляс. Он расхохотался: Николас – дуропляс. Бог мой, вот смешно-то. Все уже кончено. И больше ни о чем не придется беспокоиться. Уехать отдохнуть. Ни о чем в мире не думать. А счет в банке все растет и растет.

– Давай, парень, пей, – сказал майор. – Я угощаю.

Он выпил еще одно двойное виски, прежде чем вспомнить про Брайса. Шон вертел в руках четвертую кружку пива. Три предыдущие, нетронутые, стояли на полу под скамьей.

– Брайс, – сказал Уиллис, – Эдди Брайс. Вот, черт побери, никому не нужная свинья. Что, ты сказал, он делает?

– Он уехал. Я думал, вы знаете куда.

– Не знаю и знать не хочу. – Уиллис сидел очень прямо. Иначе стол начинал заваливаться на него. Да и скамья какая-то непрочная, шатается. – Скатертью дорога, – добавил майор. – Чертов содержатель борделя. – Вот если осторожно поставить локти на стол, то, наверно, можно его удержать. Ведь он же не пьян. С чего это ему быть пьяным – с нескольких порций виски? Да кто тут, черт побери, думает, что Томми Уиллис пьян? – Ты думаешь, я пьян? – с вызовом спросил он.

– Я бы сказал, что вы – в самый раз, – сказал Шон.

– Правильно, черт побери, в самый раз. Так и дальше будет. Заботься о себе самом, и страна тогда сама о себе позаботится – вот мой девиз. – Майор попытался положить палец себе на нос, но промахнулся. Палец покачивался перед его глазами, потом на секунду исчез. – Ты меня только пойми правильно. Я эту чертову страну люблю. Люблю. Черт побери, лучше бог на земле не придумал страны, нет второй такой. Ни единой. Но ей пришел конец. Капут. – Лицо майора налилось кровью, раздулось, воротник душил его, как удавка, темные узловатые вены выступили на мокрой розовато-лиловой коже. – Это трагедия, черт побери, но так уж оно есть. Британской империи больше нет. Ничего нет. Ни отваги. Ни уважения. Парни, черт побери, на шлюх похожи. Девчонки, черт побери, – на парней. Я те грил про Би-би-си? Если ты нормальный мужик, работу там не получишь. Это правда. Чудовищно, но правда, как правда то, что я здесь сижу. – Майор неуверенно погрозил Шону пальцем, потом чуть изменил жест и подозвал бармена: – Повторить, Дуропляс. – Он подавился от смеха. – Дуропляс-Николас. Это так тебя зовут. Понял?

– Чертовски смешно, – сказал Шон. – И в рифму.

– Разумеется, черт побери, в рифму, – прорычал Уиллис. – В этом весь юмор. – Этот парень ему не очень нравился. Проклятый ирландец. Отца учить берется. Проклятый всезнайка. – Ты, черт побери, думаешь, что много знаешь, – сказал он. – Ничего ты не знаешь.

– Конечно, я знаю меньше вас.

– Так оно и есть. – Он пронзил Шона своим взглядом каирских времен, когда отвечал за жалованье и командировочные, словно просверлил в расплывающейся перед ним мишени две дыры. – Думаешь, ты знаешь, для чего эта «Теневая армия»? Думаешь, для будущей войны? Против русских. Оккупация Англии и прочая чепуха. Тебе Рэнделл об этом рассказывал, да?

– Что-то в этом роде, – осторожно ответил Шон, глядя на свою кружку.

– Чушь собачья, – объявил Уиллис. – Я-то это знал с самого начала, вот прямо с самого начала. Только услышал, сразу сказал… знаешь, что я сказал?

– Чушь собачья?

– Черт тебя возьми, – зарычал Уиллис, – кто рассказывает: ты или я?

– Вы.

– Я. – Уиллис собрался с силами, расстегнул воротничок рубашки, спустил узел галстука на вспотевшую грудь. Казалось, он лопнет от прилива крови, которая брызнет сейчас на стол из его красных глазок, багровых щек. – Только я услышал эту чушь про «Теневую армию», я сказал… – Он угрожающе выждал полсекунды: вдруг Шон снова захочет перебить его? Но тот молчал. – Все это чушь собачья, вот что я сказал. Следующая война, черт побери, будет совсем другой. Маки. Сопротивление. Одни ребята взрывают других. Чушь собачая. Русские сбросят на нас атомную бомбу. Ба-бах! Конец этой чертовой истории.

Майор заплакал. Смутные картины проплывали в его обалдевшем мозгу. Коронация королевы. Трафальгарская площадь. Королева, господи, благослови ее. Едет на коне. Потрясающее зрелище. Атака зулусов. Косить их огнем. Карта окрасилась красным. Все вокруг стало красного цвета. Атомные бомбы – ба-бах!