3

Он был голоден, промерз до костей, а когда сел, закружилась голова, затошнило. Шон сидел, свесив голову между колен, и пытался привести себя в нормальное состояние. Мимо промчалась машина с включенными фарами, их свет как будто ударил его, пронесся над ним, а следом уже светили другие фары. Где-то в глубине сознания гнездился страх: вдруг они следят за ним и сейчас его поджидают. Шон ничего не мог понять. Как все произошло, почему? И что ему дали выпить? Чистый спирт? На тот случай, если он решит обратиться в полицию? Это что же, значит…

Он залез в машину – какая радость погрузиться в податливую холодную кожу глубокого сиденья, почувствовать, что ты в безопасности. Это же его старая, пусть и готовая развалиться, подруга. Он завел двигатель, включил печку, закурил и продолжал сидеть в темноте, а свет фар проносившихся мимо автомобилей скользил по машине, неожиданно и ярко заливал «ягуар», потом внутри становилось снова темно как в могиле. От табака ему стало плохо, и он загасил сигарету. Никто не знал, что он заедет в гостиницу «Дилижанс». Никто этого не мог предугадать.

Может, эти двое – просто мелкие хулиганы, поджидавшие легкую добычу, при условии, если жертва одна и народу вокруг никого? Он попытался вспомнить их лица, движения. Нет, это не хулиганье. Слишком многое они умеют и отлично все делают. Скорее всего, бывшие «коммандос»[4] – это их холодное спокойствие, быстрота, пугающий профессионализм. Такие обычно работают за большие деньги и на больших шишек. А не ради случайных пяти фунтов в туалете при питейном заведении. Им поручили избить его, и никого другого. Не сделай они этого в «Дилижансе», добрались бы до него в другом месте.

Это означает, что хозяин заведения ни при чем, он не знал, что Шона – да и вообще кого-либо – изобьют; он просто заботился о репутации своего захудалого «Дилижанса». Полиция не обратила бы особого внимания на россказни человека, от которого воняет спиртным и рвотой и который пытается выблевать на пол полицейского участка свой аппендикс.

От одной мысли о блевотине его снова затошнило – он вылез из машины, прислонился к дверце «ягуара», чувствуя себя выжатым, как лимон, слабым, как утопленная кошка, весь в холодном липком поту, однако голова прояснилась. Зачем его так отделали? Имеет ли это отношение к Редвину? И что ему следует предпринять?

Разумеется, поставить Рэнделла в известность о случившемся. Только это будет не просто сложно, а куда хуже. Для майора, естественно. Он сел в машину и медленно поехал в Лондон.

«Я не должен был бы просить тебя об этом», – сказал майор утром. Девять-десять часов тому назад. Теперь, казалось, это было давным-давно. Они пили «шерри» в маленькой, невыносимо чистой гостиной майорского дома. Да и весь дом был маленький, как игрушечный. Портрет королевы Анны на стене, деревянные панели, все блестит и обставлено как надо; малюсенький садик под эркерами, зеленый бархат газончика, красный кирпич, три старых сливовых дерева – просто иллюстрация к журнальной статье «О подлинной Англии». Но ведь майору это совершенно не нужно – ему необходимы духота, беспорядок, рассыпанный табачный пепел, громоздкая, безобразная, неудобная викторианская мебель. Похоже, майор стал пленником своей домоправительницы, старой шотландки, которая всю жизнь убирала, наводила блеск, неодобрительно относилась к образу жизни хозяина дома и беспокоилась о его здоровье, которое было ни к черту и нуждалось в том, чтобы о нем беспокоились.

Уход на пенсию за один вечер превратил майора Кортни в старика. Шон помнил тот самый момент, когда майор из «старины» превратился в никому не нужного старика с выцветшими глазами, в мешковатом костюме, – старика, измученного сознанием того, что от жизни уже нечего ждать. Произошло это, когда майора провожали на пенсию. Трудно назвать это «торжеством» – скорее, речь шла о небольшом печальном «событии» с распитием бутылки шампанского из одолженных у других сотрудников стаканов; все столпились в кабинете и от стыда не могли смотреть друг другу в глаза. Старый мистер Драйберг рассказывал о гостинице для рыболовов, которую собирался купить; были там еще Энтони, только что вернувшийся из Таиланда, где он участвовал в совместной операции с ЦРУ (у него было толстое мучнисто-белое лицо, полшеи опоясывал рваный шрам); Джон Трент, садившийся в кресло майора, – этот старался не показать своего нетерпения и удовольствия в преддверии события; жена Трента, немка, отпускавшая поверх стакана с шампанским изысканные колкости в адрес Маргарет, очевидно усмотрев в ее лице «конторскую жену», которой надо подрезать крылышки. Ну и потом, был там Шон. И майор. Да еще двое-трое коллег, оказавшихся в тот день в Лондоне.

Выпили вторую бутылку шампанского, третью, все оттаяли, разом заговорили (не забывая, что находятся в «лавке»), засмеялись местным шуточкам и сплетням. Майор не принимал в этом никакого участия. Получилось так не нарочно. Никто, кроме Шона, этого и не заметил. Просто беседа текла мимо майора, словно присутствующие инстинктивно решили, что его больше нет в живых. А вот мистер Драйберг был еще жив, рассказывал остроумные шотландские анекдоты, распространял злостные слухи и хвастался туристическими перспективами Сазерленда, где находилась его гостиница. Майор же был мертв.

Когда все кончилось, Шон спустился следом за ним по лестнице и вышел на улицу. Джон Трент предложил подвезти их, но майор отказался, и они с Шоном долго молча шли по Лондону в тот темный январский вечер. Удивительно, столько лет проработав вместе, они лишь во время этой молчаливой прогулки в какой-то мере стали друзьями. У Гайд-парк-корнера майор решил взять такси, дотронулся до руки Шона, попросил не пропадать, дал адрес игрушечного домика в Ричмонде.

С тех пор они встречались всего четыре раза, но дружба их все росла. Один раз случайно встретились на Пикадилли и зашли в какой-то отель выпить чаю. Второй раз – после того, как Трента неожиданно перевели в Вашингтон. Тогда майор прислал Шону записку с приглашением поужинать. Ужин вышел неловким, натянутым: майору явно хотелось расспросить про нового начальника Управления Оливера Рэнделла, и он не знал, как начать.

«Отставной моряк», – осторожно сообщил Шон, когда домоправительница оставила их наконец одних за сигарами и коньяком.

«Смотрите, майор, только одну, – предупредила она. – Сами знаете, что сказал бы ваш славный доктор, узнай он даже об этой сигаре».

«Он заявил нам, что установит на корабле строгую дисциплину, но все будут довольны», – добавил Шон. Майор кивнул, будто ему все стало ясно. Он узнал все, что ему было нужно, достаточно быстро и из первых рук. Различные неясности и уточнения по прошлым операциям требовали личных встреч, и, хотя Шон много времени провел в Италии и Югославии, сплетни и слухи доходили и до него. К примеру, мистер Драйберг вышел с какого-то заседания и заявил, что ноги его в Лондоне не будет, пока здесь сидит этот «свинья актеришка». Оливер Рэнделл относился к Драйбергу и к майору как к старым маразматикам. Отыскивал мелкие несоответствия в старых финансовых отчетах. Обнаружил разные мелочи, которые не были зафиксированы в пяти экземплярах.

Однажды утром Шон встретился с майором на лестнице в Управлении – тот прошел мимо, словно не узнав его, голова у майора тряслась, будто его разбил паралич, пергаментные, изрезанные морщинами щеки были красными от гнева и унижения. Казалось, Рэнделлом овладела навязчивая идея не просто заменить майора на его посту (Джон Трент даже не успел ознакомиться с досье, как его уже перевели в Вашингтон), а уничтожить в Управлении всякое воспоминание о нем.

Так или иначе, Рэнделл был законным преемником майора Кортни и начальником Шона. Майору утром потребовалось немало времени – пришлось даже выпить вторую рюмочку «шерри», – прежде чем он смог приступить к делу: он хотел, чтобы Шон кое-что предпринял, не ставя в известность Рэнделла. Надо сходить на похороны человека, который вроде бы застрелился. «Городок называется Лирем. Похороны в три часа. И я бы хотел… черт, в этом-то и загвоздка: я даже не знаю, что тебе и сказать». Майор сидел, смотрел в окно на сливовые деревья, голова его немного тряслась, щеки были нездорового свинцового цвета. Хотя утро выдалось очень теплое, все окна у него были закрыты, в газовом камине пылал огонь, и все равно майор время от времени вздрагивал.

«Лучше мне начать сначала. Этого парня, фамилия его Редвин, взяли к нам во время войны для участия в специальной операции. В Норвегии. Его мать норвежка, перед войной он проработал там пару лет. Владел обоими языками, имел много друзей в Норвегии – это хорошее прикрытие. У его отца было свое дело: он торговал рыбой в Йоркшире и отправил сына учиться ремеслу в Норвегию. – Майор сухо и невесело кашлянул. – Бедняга все это возненавидел. Он как-то сказал мне, что хотел стать поэтом…»

А Шон сидел, грея рюмку с «шерри» в руке, – он не слушал майора, но его мозг запоминал все, что тот говорил. Потом он сможет воспроизвести рассказ слово в слово, вплоть до интонаций. Однако сейчас Шон скорее думал о прошлом, чем о настоящем, – о том, сколько раз он вот так сидел с майором, а тот инструктировал его, бранил, что-то советовал, вспоминал. Потом из всего этого родилась – дружба? Взаимное уважение? В голову Шону пришло слово «любовь» – он мгновенно отверг его. И однако же, Шон никогда не испытывал к своему отцу тех чувств, какие испытывает к этому человеку с обгрызенными седыми усами и выцветшими голубыми глазами, наполовину спрятанными под тяжелыми, нависшими над ними веками; сигаретный пепел усыпал слишком широкие лацканы старомодного потрепанного костюма. И тут ненависть к Рэнделлу, этому свинье прощелыге с актерским профилем, к его низкой подлости по отношению к майору захлестнула Шона, заставила так сильно сжать руки, что ножка у рюмки треснула и рюмка вместе с содержимым упала на ковер, а на указательном пальце левой руки Шона показалась кровь.

«Пустяки, – успокоил его майор. Хотя это было явно не так: красивое, старинное венецианское стекло, в витой ножке переплетались голубые и красные нити. Шон собрал осколки, положил их на серебряный подносик, стоявший рядом на столике. – Налей себе еще, – предложил майор, – да и мне тоже. На чем я остановился? Ах, да, в тридцать восьмом году отец отправил его в Норвегию, где он и жил, когда началась война, покупал, продавал рыбу и ненавидел это занятие. Думаю, Редвин считал, что войну устроили специально, чтобы он покончил с рыбой. В конце концов он пришел к нам.

Кто-то присвоил ему офицерское звание, но к службе в армии он не был приспособлен. Мне кажется, потому, что был слишком умным. Такие офицеры не нужны. Все командиры ненавидели Редвина. А мне он скорее нравился. – Майор искоса посмотрел на Шона – он выглядел сейчас почти таким, как прежде: веки приспущены, в глазах мелькает хитрая усмешка, строгий рот под седыми усами скривился в подобие улыбки. – Кое в чем он походил на тебя. Вечно задавал ненужные вопросы. Но был гораздо умнее. – Майор как-то печально улыбнулся. – В конце концов, он оказался слишком умен – по крайней мере для нас.

Нам он был нужен для одного, скажем, темного дела – я все тебе рассказываю, потому что это может иметь отношение…» По мере того как продолжался рассказ, у майора, казалось, прибавлялись силы. Будто снова он стал начальником, сидел у себя в кабинете, и опять жизнь его приобрела смысл. Он даже принялся искать сигареты, хотя домоправительница не разрешала ему курить.

Шон предложил ему свои, дал прикурить, закурил сам.

«К сожалению, это не русские, которые вы обычно курите».

Майор набрал в легкие табачный дым, словно это был воздух. Голос его окреп, голова перестала трястись.

«Мы решили создать в центральной Норвегии подпольную организацию, чтобы отвлечь внимание гестапо от нашего активного интереса к заводу по изготовлению тяжелой воды. Редвин как никто подходил на роль ее руководителя: достаточно заметная фигура, чтобы почти сразу же привлечь внимание СД – ведь многие местные жители знали его до войны как англичанина… можно было не сомневаться, что кто-то из них – пусть даже случайно – выдаст его, это было вопросом времени. Но в этом случае Редвин, как человек умный, заставил бы немцев достаточно побегать за собой. Мы рассчитывали, что он продержится два-три месяца. Останься он к тому времени на свободе, мы бы вывезли его из Норвегии. А если нет… – майор отвернулся от Шона, в его голосе прозвучала попытка самооправдаться. – …все равно свою роль он бы сыграл. Мы ведь не сказали Редвину, что он будет служить для отвлечения. Он-то считал, что создает настоящую разведсеть. Добейся они каких-то успехов, что ж, почему бы не воспользоваться ею, верно? Мы дали Редвину задание, на каких предприятиях устроить диверсии, сказали, что эти предприятия очень важны для производства тяжелой воды. Разумеется, все было не так, но, выполни он задание, мы были бы в восторге. А схвати немцы Редвина и расколись он, мы бы добились двойного успеха: убедили бы СД в том, что они взяли нашего резидента и что целились мы совсем не в те объекты».

Его глаза смотрели не на Шона, а куда-то в даль, в прошлое, где он был таким же молодым, как Шон. В этом прошлом с ним считались, его приказы выполняли, он играл свою роль. Шон догадался, что майор рассказывал ему не просто о Редвине, но и воссоздавал свое прошлое. Какое значение может иметь сейчас эта давняя интрига? Имела ли она значение даже тогда, во время войны? Шон подумал обо всех погибших агентах: о тех, что умерли втихую, и о тех, кто умер с немалым шумом, и о тех, кого медленно уморили голодом и сгноили в Дахау и Равенсбрюке. И все для того, чтобы после войны политиканы могли сказать, что, в общем, ничто из совершенного ими не имело значения и не оказало влияния на ход событий.

Майор погасил сигарету.

«Можешь спокойно дать мне еще одну. Она все равно унюхает, что я курил». Болезнь вернулась – как будто на него упала тень. Его рука слегка тряслась, когда он брал сигарету, а затем придвинул руку Шона с зажигалкой к сигарете, дрожавшей у него во рту.

«Что же произошло потом?» – спросил Шон, думая, что майор потерял нить рассказа.

«Он обо всем узнал, – сказал майор; его глаза снова смотрели куда-то в даль. – Я же говорил тебе, это был очень умный человек. Редвин обнаружил, что предприятия, которые были ему указаны в качестве цели, не имели никакого стратегического значения и что все это был просто камуфляж. Только он не мог понять, зачем это нужно было, почему эти предприятия были не менее важны, чем настоящие, производившие тяжелую воду. А может быть, он все понял, но плевать на это хотел. Не знаю. Было у него тщеславие… – Майор продолжал курить. – Я очень его любил, – наконец произнес он. – В одном донесении кто-то написал про меня, что я по-настоящему любил только агентов-неудачников. – Майор улыбнулся Шону, чтобы тот не почувствовал обиды в его словах. – Хороший агент, знаешь ли, не всегда приятный человек. Тебе, разумеется, это известно. Рэнделл ведь был одним из лучших. По крайней мере мне так говорили. – Майор посмотрел в окно. – Редвину надо было служить в диверсионно-десантном полку или в армейских диверсионных подразделениях. Поэты иногда отличаются в подобных быстрых и оригинальных операциях. А для нашей работы он не был создан. Только мы считали, что это не имеет значения».

«Все-таки, что же случилось?»

Майор посмотрел на Шона с удивлением, как будто был уверен, что давно ему все рассказал.

«Его предупредила девушка – разве я про нее не упоминал? Он встречался с ней раньше, еще до войны, когда работал в Норвегии. Ее отец служил в местной полиции, этакий коллаборационист поневоле. Они сказали Редвину, что гестапо уже вышло на него, а фабрика, на которую он нацеливается со своими людьми, не имеет никакого отношения к производству тяжелой воды. Девушка узнала это от влюбленного в нее высокопоставленного немца. Редвин прибавил к трем три, получилось семь, и решил спасаться. Он перешел через границу в Швецию и слег в стокгольмской больнице с ревматизмом».

«Я его не виню», – заметил Шон.

«Я, вообще-то, тоже. Но влиятельные люди придерживались другого мнения. Разумеется, никаких мер принято не было. Но смотрели на него искоса».

Шон вспомнил вдову в доме псевдоякобитского стиля. «Сколько жертв можно требовать от одного человека. Во время войны его заклеймили как труса…» Интересно, что он ей рассказывал.

«Когда Редвин вернулся из Швеции, он добивался военно-полевого суда, который бы его оправдал. Но его не в чем было обвинять. Разве можно отдать под суд человека, бежавшего от гестапо? Потом война окончилась, и все забылось само собой. Пару раз я слышал, что он хотел снова работать у нас. Но вспомнил я о нем лишь через двадцать лет, когда прочел вот это. – Он вынул из внутреннего кармана листок бумаги и протянул его Шону. К листку были подколоты пять газетных вырезок, три из них одинаковые: «Кора, страшные новости. Срочно сообщи номер телефона. Ольга». Отличались лишь даты, указанные карандашом на каждой вырезке. Четвертая была более длинной и датирована двумя днями позже последнего из объявлений. Называлась заметка «Смерть телепродюсера». Два коротких абзаца:

В последней вырезке кратко сообщалось о ходе расследования, которое закончилось два дня назад. Изложена официальная версия; вердикт – самоубийство в момент психического расстройства. Шон сложил листок и вернул его майору.

Голова майора лежала на высокой спинке кресла. Вид у него был очень усталый.

«Все это может оказаться мифом, – сказал он. – Возможно, какая-то реально существующая Ольга пытается найти реально существующую Кору. Но это было бы невероятным совпадением… Я помню, когда мы натаскивали Редвина, кто-то возразил против использования этих имен в качестве кода, заметив, что они никак не сочетаются в одном сообщении. – Майор прижал ладонью листок, лежавший у него на колене, и улыбнулся. Или попытался улыбнуться. Он избегал смотреть Шону в глаза; синие тени вокруг его рта становились все глубже. – Я сообщил Рэнделлу об этих объявлениях, как только они появились. Но он решил ничего не предпринимать. – Выцветшие глаза смотрели в пустоту, вспоминая перенесенное унижение. – Тогда я поместил в газете ответ от себя. Боже мой, сделать бы мне это раньше! Когда мое объявление поместили в газете, Редвина, конечно, уже не было в живых. – Майор замолчал, взглянул на свои руки, на листок бумаги на колене. – Полиция заявляет, что удовлетворена результатом расследования. Рэнделл придерживается того же мнения. Да и… Пойми, Шон. – Губы его шевелились, кровь слегка прилила к сморщенной коже. – Так считают все, с кем я разговаривал. Они полагают, если Редвин действительно поместил эти объявления… – Майор поднял руку, безвольно уронил ее на колено. Так падает рука мертвеца. – Если он их поместил, значит… нервы, наверно… финансовые неприятности – похоже, их у него не было, но точно сказать нельзя… То ли он задумал вытянуть деньги из нас, то ли просто сошел с ума – думал, думал о прошлом, пока не сбрендил. Я знаю, такое случается. – Он взглянул Шону в глаза. – Намекают, что со мной произошло нечто подобное. Никогда не уходи на пенсию, Шон. Заставь их самих выгнать тебя. – Майор попытался улыбнуться. – Ты должен был выслушать все это. Если хочешь отказаться…» – Он отвел глаза от Шона, лицо его потемнело от воспоминаний о пережитом унижении.

«Я согласен», – сказал Шон.

Майор на мгновение застыл в кресле, схватился за сердце. Его лицо из темно-красного превратилось в свинцово-серое, застыло – он старался справиться с собой. Другой рукой майор что-то искал в кармане жилета.

«Принеси мне стакан воды, – прошептал он. – Женщину эту не зови. Рядом с холлом умывальник, там стакан…»

Когда Шон нашел стакан и принес воду, майор держал на ладони две маленькие белые таблетки. Он проглотил их, и Шон поднес к его губам стакан.

«Разрешите, я вызову врача», – сказал Шон.

Майор покачал головой.

«Сейчас все будет в порядке».

Шон подождал – серо-свинцовый оттенок исчез с лица майора, оно слегка порозовело.

«Все будет в порядке. Если хочешь взяться за это дело, то приступай».

«Я готов».

«Не могу подсказать тебе, что надо искать. Я даже не уверен, что тут что-то есть. Но попробуй поговорить со вдовой. Постарайся узнать, что он делал перед… смертью. О чем говорил…»

Спустя полчаса Шон уже ехал в Лирем. Правда, без всякой уверенности, что не тратит время зря. А что изменилось сейчас? Через девять часов? Кто-то был явно уверен, что он не зря тратит время. Какую цель они преследовали? Отпугнуть его? Или просто выяснить, кто он? И какое отношение имеет ко всему этому майор Кэннон?

Шон колебался: позвонить майору Кортни с дороги или уже из дома. Но час ничего не решит, а заходить в придорожное заведение в таком виде (лицо, одежда!) не хотелось. О других причинах он решил не думать. Подъезжая к лондонским пригородам, Шон признался себе, что ему страшно. Он готов был остановиться и позвонить из любого автомата, но это уже не имело смысла.

Когда он вошел в свою квартиру, выяснилось, что звонить вообще было бессмысленно – во всяком случае, в течение последнего часа.

– Майору стало гораздо хуже, – объявила ему домоправительница голосом, полным мрачной гордости пророка, на которого часто не обращают внимания, но который сейчас оказался прав. – Мне пришлось вызвать ему врача перед чаепитием. Майор сейчас в больнице, к нему никого не пускают и не разрешают звонить по телефону. Сам доктор так распорядился строго-настрого. Нет, нет, нет, я не могу до него добраться. Нет, фамилии доктора я вам не дам, и не мечтайте. Без сознания майор. Я же вам говорю, ему вкололи успокоительное… Нет, доктор говорит, только через несколько дней.

Шон положил трубку. Позвонить Рэнделлу? В общем, это его долг. Он наполнил ванну, лег в нее, чувствуя, как тепло проникает в ушибы, в разорванные мышцы живота; прижимая губку к лицу, он чувствовал, как медленно возникает боль. Позвонить Рэнделлу он обязан. А что ему сказать? Про майора Кэннона? Про то, как двое в туалете украли у него бумажник? Он представил себе поднимающуюся дугой седеющую бровь Рэнделла, неспешную злую усмешку: «Прямо в туалете?» Он вспомнил, как потемнело лицо майора при одном воспоминании о пережитом унижении. Если майор не смог убедить Рэнделла, вряд ли сегодняшние события произведут на него впечатление. Правда, если раскопать еще что-нибудь…

«Постарайся узнать, что он делал перед… смертью. О чем говорил…» А работал Редвин на «Мидлэнд телевижн». Если бы Шону удалось что-то там разузнать и сообщить Рэнделлу. Шон вдруг обнаружил, что засыпает в ванне, и еле-еле дотащился до постели. Ему приснились двое мужчин с огромными рыжими усами, которые заставляли его пить, не давали встать и вливали ему в глотку какую-то гадость. Когда же он попытался оказать им сопротивление и закричать, то вдруг оказался один, в темноте, и не мог повернуться. Шона парализовал ужас: померещилось, что он лежит в гробу, который ползет, ползет, скользит на колесиках в огненную пасть.

Он хотел закричать, замахать руками, позвать на помощь Маргарет, майора, бился головой об обивку гроба. Услышал, как молятся те, кто пришел на похороны, услышал слова священника: «Сейчас мы предадим…» А потом жаркое пламя обожгло гроб, потянулось к нему самому пылающими языками – ааааааааа!

Шон проснулся весь в поту, намертво спеленав себя во сне простыней и одеялом. Он с трудом высвободил руку, включил свет. Потом еще целый час не мог глаз сомкнуть – все тело болело от побоев. Заснул он, когда уже почти рассвело.

4

Утром Шон попытался дозвониться до майора, даже узнал телефон врача и название больницы. Врач был на обходе. Старшая сестра сообщила, что к майору никого не пускают, а даже если б и пускали, он все равно не может говорить. «Он очень плох; к сожалению, это так, сэр. Никаких посетителей – даже ближайшим родственникам нельзя».

Шон зашел в ванную побриться. Синяк за ночь стал черно-зеленым, расползся по правой щеке до уголка глаза. Нос распух, один зуб шатался. Он припудрил синяк тальком, чтобы скрыть его, но получилось только хуже.

Бреясь, Шон машинально смотрел в окно – собственно, даже не смотрел, а пытался обдумать, что делать дальше, как бы майор хотел, чтобы он поступил. На другой стороне улицы какой-то мужчина, прислонившись к стене, читал газету. Десять минут назад он тоже стоял там. До того, как Шон позвонил в больницу. Что же в этом странного? Хорошая погода, почему бы не почитать газету на воздухе? Но Шон не мог припомнить, чтобы кто-то в другой погожий день стоял на этом месте и читал газету. Тротуар там совсем узкий. А в ста метрах есть сквер, где растут деревья и трава и стоят скамейки.

Шон затянул узел галстука, спустился по лестнице и, выйдя на улицу, повернул направо, в противоположную от сквера сторону. Дойдя до ближайшего угла, он обернулся. Мужчина медленно шел по другой стороне улицы, держа газету под мышкой, разглядывая то витрины магазинов, то небеса с видом человека, которому надо убить время. Шон зашел в угловую аптеку. Мужчина по другой стороне улицы прошел дальше, мимо нескольких магазинчиков, уставился на витрину магазина игрушек, вытянул губы, будто насвистывая мелодию, и пошел обратно.

– Что вам угодно? – спросила девушка за прилавком.

Шон дотронулся до синяка на щеке:

– Сделайте меня снова красивым.

Когда Шон бывал в Лондоне, он всегда покупал здесь бритвенные лезвия и зубную пасту и уже не один месяц слегка флиртовал с продавщицей. Раза два он даже думал заняться всерьез этой стройной смуглой итальянкой с томными глазами и прохладными красивыми руками. Быстрыми профессиональными движениями она размазала ему по щеке грим и принялась растирать, с явно не профессиональной лаской.