Река тихо разговаривала с ней, и этот шепот целебным бальзамом проливался на дрожащие, как струны, нервы Алейтис, проникал в мозг. Казалось, звуки растворяются… пропитывают кожу… Расплываются на сверкающей алмазной воде как танцующий луч лунного света… Она улавливала отрывки простых эмоций животных – голод и желание… И далекую жадность хищника. Время… Время растягивалось, тянулось… тянулось… и, наконец, лопнуло!

Алейтис охнула и, быстро повернувшись, глянула на темный силуэт дома клана, неподвижной, прочной громадой возвышавшийся на фоне алмазной россыпи ночного неба. Шорох листьев резанул по обнаженным нервам Алейтис, заставив ее снова содрогнуться. Она поспешно удалилась в благословенную темноту теней деревьев, росших вдоль берега.

У старого хорана она положила руку на узловатый корень и тихо позвала:

– Вайд?

Журчала река, ночь была наполнена таинственными поскрипываниями и шуршанием.

Алейтис обняла дерево и закрыла глаза.

– Вайд?

Ответа опять не последовало.

В животе холодным противным узлом начал сплетаться страх… А вдруг он не пришел?..

– Лейта? – раздался над ее головой тихий, похожий на свист, шепот.

Она вцепилась в ствол дерева и прижалась к его шершавой бугристой коре.

– Хаи… – Он спустился к ней и взял ее на руки. – Ах ты мой маленький, несчастный гарбик.

Ласково прижавшись к его груди, она хотела что-то ответить, но зубы стучали так громко, что она была не в состоянии вымолвить хоть слово.

– Тише, любовь моя, расслабься… У нас впереди вся ночь…

Он крепко прижал ее к себе и начал нежно гладить волосы и спину.

Постепенно холод отпустил Алейтис. Она глубоко вздохнула и, подняв голову, кончиками пальцев коснулась его щеки, потом, взволнованная, свернулась калачиком, и еще теснее прижалась к его сильному горячему телу.

– Это был кошмарный день…

– Я знаю, Лейта, знаю…

Она откинула голову и прошептала:

– Что произошло на мулакате?

Он не ответил. Лицо его было печально.

– Что, так все плохо?

Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в пробор в волосах.

– Да. Плохо. Но не хуже, чем могло бы быть.

– Гм… может, ты мне расскажешь?

Она провела пальцем по его руке и, немного успокоившись от прикосновения к упругим мышцам под гладкой кожей, повторила:

– Я прошу тебя, Вайд-ми!

Он согласно кивнул, но было видно, что начинать рассказ ему страшно не хотелось.

Алейтис слышала, как бешено колотится сердце Вайда.

– Ну же! – Она нетерпеливо заерзала.

– Аздар весь день держал меня под арестом в комнате. Тианит пришла с мулаката такая испуганная, что ничего не смогла мне рассказать. Только плакала. Посмотрит на меня и начинает плакать, бедняжка. Это привело меня в полное отчаяние.

Алейтис вздрогнула. Холод начал подбираться и ногам.

– Тебе холодно? – спросил он. – У тебя дрожат руки.

Она немного отстранилась и нахмурилась.

– Вайд!..

Он засмеялся:

– Только не здесь, любовь моя!

Он поставил ее на землю, потом потянулся и зевнул – черно-белые в свете луны складни его аббы зашуршали.

– Фанджан слишком далеко. Может, присоединимся к лошадям?

– Уж лучше лошади, чем какой-нибудь подсматривающий идиот. Гораздо лучше.

Вайд усмехнулся, блеснув зубами.

– О, я забыл. – Он взял ее за руку. – Ты ведь так любишь животных!

И они начали пробираться среди корневищ. Алейтис крепко сжала его пальцы.

– Они приятнее людей. По крайней мере, для меня.

Он обхватил ее за талию, и она в одно мгновение оказалась на пороге раскрытой двери конюшни. Шумно зарокотала отодвигаемая в сторону дверь, и Алейтис напряглась. Вайд тихонько засмеялся и погладил ее рукой по боку.

– Не бойся, любовь моя. Все благоразумные люди давно спят в своих теплых постелях.

Она хмыкнула и вошла в конюшню. Задвинув дверь, он последовал за ней.

До Алейтис донеслось тихое шуршание, пофыркивание, дыхание – это шевелились и жили в своих снах лошади. Слабый свет сочился сквозь узкие двойные окна, расположенные под самой крышей, но Алейтис ничего не видела, кроме неясных силуэтов стоящих по обе стороны от прохода животных. Тепло, исходящее от их тел, согрело девушку. Она почувствовала, как озноб, волнами накатывавшийся на нее, утихает.

– Вайд!

– Вверх по лестнице! – Он слегка подтолкнул ее, и его горячая ладонь легла ей на талию.

Алейтис на ощупь вскарабкалась на сеновал и пробралась по скользкой соломе в угол. Крошечное окошечко пропускало сквозь сеть паутины и сенной пыли заблудившиеся лучи луны, освещавшие маленький холмик соломы. Урча от удовольствия, она упала на солому и закопошилась, устраивая себе уютное углубление. Потом она всем телом погрузилась в него и громко понюхала воздух.

– Мне здесь нравится.

Вайд опустился рядом. Она улыбнулась ему.

– Лейта…

Его глаза блестели в свете луны. Он склонился над ней и осторожно, как бы нерешительно, провел пальцем по щеке и шее.

– Нежная… – Голос его замер, когда он коснулся губами чувствительной ямочки на шее. – Благословенная.

Она ласкала кончиками пальцев его шею. Его шершавая щека приятно прижималась к ее коже.

Алейтис осторожно склонила голову Вайда назад, чтобы видеть его лицо.

– Сегодня я не смогла стащить таблетки…

Он засмеялся и опять начал щекотать губами ее шею:

– Значит, пророчество начнется сегодня ночью… Ааб заглядывал в маленькое окошко, мягко освещая две золотистые фигуры, оппалисцирующим туманом окутывая двигающиеся в ритме любви обнаженные тела. Но вот они замерли – словно абстрактный узор в светотенях.

Прошла долгая минута, и Алейтис зашевелилась. Вайд поднялся, освобождая распростертое под ним тело. Сел. Притронулся кончиками пальцев к щеке Алейтис:

– Лейта?

Она поднесла к губам его ладонь, поцеловала. Потом положила руки под голову и с наслаждением потянулась.

– Да?

Он засмеялся и набросил на нее аббу.

– Чтобы ты не замерзла. Нет, не шевелись. – Он затянул завязки, разгладил ткань. Она постанывала от удовольствия, наблюдая, как он натягивает на себя одежду. Потом он взял ее руку в свою.

– Тебе хорошо, любовь моя?

– Очень… – Она вздохнула и села. – Ты сказал – пророчество?

Он притянул ее к себе, и голова Алейтис легла ему на грудь. Она слышала, как сильно стучит его сердце. Несмотря на мрачную тень предчувствия, парящую в ее сознании, она была спокойна и лишь наполовину внимала словам Вайда.

– Кровь и разрушение, – тихо говорил Вайд. – С той поры одна и та же греза виделась мне каждый день, каждый год… Кровь и разрушение… Куда бы я ни повернулся… – Слова, казалось, с трудом покидали его губы, словно он вытягивал их из себя. – Вокруг тебя падают мертвые. Пришельцы разрушают Раксидан. Не сейчас. Я это чувствовал. Не сейчас, но когда наш сын… – Алейтис удивленно вздрогнула. – Сын, которого мы зачали сегодня ночью… когда он вырастет…

Люди, сжигающие все вокруг… Рыжеволосый человек со злыми зелеными глазами дико хохочет, видя это разрушение… – Рука Вайда соскользнула с груди Алейтис и нежно погладила живот и талию. В течение нескольких секунд девушка чувствовала, как его ритмичное дыхание шевелит волосы у нее на макушке. – Потом в мою грезу вторгалось странное видение. Чернота, пронизываемая звездами, расползалась во все стороны, до бесконечности… В конце концов, она охватывала всю Вселенную… А в центре медленно вращалась ты… твое тело, прозрачное, как туман. Сотни солнц запутались в твоих волосах, тысячи звезд просвечивают сквозь твое призрачное тело. Я ощущал в тебе что-то огромное, какую-то неведомую силу, страшную энергию, власть… Ты преодолела чудовищный путь, о котором я даже не подозревал, и впереди у тебя лежал другой, более сложный и более долгий путь…

– Хайя!.. – Она некоторое время молчала. – Тебе это снилось? Ты что, спал на мулакате?

– А что я мог сделать? Ведь я – грезитель и певец Раксидана.

– Я понимаю, Вайд, – вздохнула она печально. – Но от этого жизнь моя не станет легче.

– Алейтис, сейчас ты достигла в своей жизни решающего момента. Кризиса. Перекрестка. И ты должна принять решение. В долине слишком много таких, как Камри…

Он беспокойно зашевелился под телом Алейтис, словно вдруг покрывшийся тревожной рябью безмятежный пруд. Солома тихо зашуршала.

– Наверное, тебе придется покинуть Раксидан.

Она вздрогнула.

– Вайд, мне страшно…

– Я знаю.

– Нет! – Она вдруг подалась назад, села. – Я не уйду! Проклятые когти кровавой Ашлы, что они могут мне сделать? Я имею право! Я знаю свое право! Закон клана…

– Алейтис… – Он покачал головой, отрицая все, что она пыталась сказать, и тронул ее за щеку. – И даже став моей супругой, ты не будешь в безопасности. Понимаешь, Лейта, ты ведь, в конечном счете, не считаешься членом клана…

– Что? – Она уставилась на него, пораженная.

– Твоя мать была не из нашего клана, и ее никогда не принимали в клан. К тому же они боятся. Метеор возмутил угасшие страсти, подобно тому, как ураган тревожит слизистый ил, спокойно лежавший на дне загнившего пруда. Скоро, очень скоро все это прорвется и испепелит тебя, если ты останешься здесь…

Голос Вайда приобрел свою привычную убедительность, и он продолжал что-то объяснять ей, но она уже не слушала его. Мысли ее все возвращались и возвращались к слову, которое он употребил: «супруга».

Даже известие о ее незаконном, неклановом статусе не могло затмить радость триумфа. Она перебила Вайда:

– Значит, ты хотел бы, чтобы я стала одной из твоих жен?

Он засмеялся и обнял ее:

– Лейта, Лейта…

Алейтис переполняла неудержимая радость.

– Тогда… тогда вот и ответ. – Она откинулась на обнимавшую ее руку. – Если я стану твоей супругой, никто ко мне не прикоснется!

Он покачал головой:

– Ты ничего не поняла, дорогая.

– Но… – Она дернула его за рукав. – Тогда я перестану быть изгнанницей, парией. Разве не так? – Она всмотрелась в его застывшее как камень лицо. – Нет, Вайд?

– Ты была бы в безопасности, Лейта, если бы не одно… И это перекрывает все остальное…

– Что это? – перебила она.

– Твоя мать, Лейта.

– Моя мать? – Она вырвалась из его объятий и уселась на соломе, положив руки на колени. – Я то и дело слышу о своей матери. От тебя. От Камри. От Зираки, который трясется от страха, боясь, что я его о чем-нибудь спрошу.

– Я нарушил клятву, произнося только одно ее имя.

– Но ты уже нарушил закон Щура! Нарушил, Вайд, когда полюбил меня. Скажи мне, что это за клятва? К тому же, ты уже пообещал мне, что расскажешь!

Скрестив ноги, положив руки на колени, он расслабил мышцы лица, глаза его стали непроницаемыми, пустыми – Вайд погрузился в ментальный транс матриба. Далеким, тихим голосом начал он излагать историю проклятия:

– Это случилось в год Аздара, в месяц яразур, в денницу большого таяния, в денницу красного света, когда Хорли закрывает Хеш. В час субсуруда, когда диск Хорли только-только показался над краем мира, небо извергло из себя огненный шар. Метеор просвистел над долиной, проскочил над зубьями Дандана и развалился на две части. Большая исчезла за горами, а меньшая часть его упала за хребтами на юге.

Мы собрались в домах и переговаривались только шепотом: все были так испуганы, что не решались говорить громко. День прошел. Ночь прошла. На третье утро мы решились выползти наружу. Обычная наша работа двигалась со скоростью ползущего червяка, мы то и дело поднимали голову вверх, со страхом всматриваясь в небо. Бадр, мой наставник и хозяин, пытался войти в грезу, но видения были такими странными и искаженными, что он ничего не мог прочесть. Я тоже пытался. Не получилось. Пастух Ша'ир, окутанный клубами дыма своего костра, поведал о пришедшем в наш край зле и злой предопределенности и попытался склонить Щура на объявление Аташ нау-таваллуда. Но мы были не настолько испуганы.

День проходил за днем, и наши головы постепенно перестали задираться к небу. Потом, в месяц гавран, в долину пришел караван. В ту ночь целующиеся Ааб и Зеб поднялись рано, и тучи, клубившиеся высоко над Данданом и вокруг него, были унесены и раскиданы сухим ревущим ветром, так что ночной дождь погиб, еще не родившись. Пламя костров, разложенных по обширной долине, взлетало высоко в небо, отбрасывая теплый отсвет на ярмарочные балаганы, превращая в оранжевые статуи женщин-рабынь и тех, кто продавал их плоть любопытным мардха.

Аздар, неукротимый в своей похоти, прогуливался среди фургонов и шатров, разглядывая танцующих возле костров рабынь. Я бродил неподалеку, один, слишком застенчивый, чтобы присоединиться к веселью. Наконец я оказался у одного из фургонов – он стоял несколько особняком, и это меня привлекло. На ступеньках его сидела женщина в черно-белом одеянии. Ее длинные волосы, завивавшиеся на концах, светились, словно дерево-авришум в лучах маленького серебряного фонаря, подвешенного тут же, над ее головой. Я стоял, не в силах оторвать взгляд, чувствуя, что совершенно околдован.

Это была женщина-пламя. Глаза ее, удивительно похожие на зеленые самоцветы, лихорадочно горели. Волосы ее были красными, как огонь костра, краснее, чем наше красное солнце Хорли. Кость у нее была тонкая, изящная, как у птицы, но тело было богато сладострастными выпуклостями. Какая она была красивая… Есть красота, от которой сразу перехватывает дыхание, она потрясает все существо ваше, и каждый удар сердца превращается в удар гонга, кричащего о страсти.

Она сидела очень прямо и неподвижно, глядя в пустоту. Руки с узкими, изящными ладонями, с длинными пальцами отдыхали на ее коленях. Я потихоньку подходил к ней, не покидая, однако, спасительной тени, но прежде, чем я успел заговорить, появился Аздар. Он уставился на женщину, кончиком языка быстро-быстро облизывая губы.

Я спрятался в тени, отбрасываемой соседним фургоном – кажется, это был фургон с кормом для лошадей, – и смотрел на них. За несколько месяцев до этого я обрел зрелость и начал входить в мир грез. Я покинул дом отца, порвал со своими братьями и сестрами и отправился к Бадру, чтобы сидеть у его ног, впитывая мудрость наставника. Время было для меня трудное, одинокое, и потому я был крайне чувствителен и уязвим в ту пору.

Аздар увидел ее волосы, ее тело – и возжелал ее. Я же увидел в ней нечто другое, нечто скрытое у нее внутри, странное и неукротимое, притягивающее меня с силой большей, чем сама жизнь.

Аздар остановился перед женщиной. Она холодно посмотрела на него и отвела взгляд. А когда свет серебряного фонаря ударил в огненные пряди ее волос, я увидел, как она, верхом на пламени промчавшись сквозь пространство космоса, опустилась на вращающийся Ядугар. Я еще дрожал, потрясенный этим видением, когда Аздар громадной рукой схватил ее за подбородок.

– Как твое имя? – Его голос больше напоминал звериное рычание, а не речь человека. Не дождавшись ответа, он произнес: – Пойдем со мной. Я хорошо заплачу!

Казалось, она едва замечает его. Даже когда он намотал на ладонь прядь ее огненных волос и дернул, заставив поднять лицо, ее руки остались спокойно лежать на коленях, а глаза смотрели сквозь Аздара, словно его и не было сейчас подле нее.

Я вдруг затрясся, словно меня с головы до ног окатили холодной водой. Опасность и угроза окутали нас – меня, женщину и Аздара – как дым, прибитый к земле дождем.

Он опять дернул ее за волосы, чтобы заставить подняться на ноги. Она подняла руки. Я замер, пораженный: тонкая стальная цепочка, несколько раз обвивавшаяся вокруг ее запястья, была подстегнута к ступенькам тяжелым замком с дужкой. Мне приходилось видеть такую сталь. Кто была эта женщина, если ее приковали к месту цепочкой, с помощью которой обычно сковывали тарсов? Но Аздар, слишком глубоко увязший в своем шавате, лишь застонал от отчаяния и удивлений и потащил ее на землю.

Она распростерлась у его ног. Юбка высоко задралась, и я увидел, что ее ноги тоже скованы вместе цепочкой. Аздар дико зарычал от гнева.

В круг света, отбрасываемый серебряным фонарем, ступил невысокий темноволосый человек, мускулистый, как бык-гага. Его маленький, пухлый, жадный рот был плотно сжат. Он усмехнулся. На месте Аздара я бы убил его на месте – за одну только эту ухмылку. Но, ослепленный желанием, Аздар не обратил на него внимания: он пытался разорвать цепь.

– Ключ продается, если ты дашь хорошую цену. – Голос у караванщика был хитрый, елейный. Аздар резко развернулся и схватился за нож, который он носил за поясом. Глаза его свирепо сверкнули.

– Ключ продается, – напомнил незнакомец.

Аздар расслабился и хрипло, с натугой, спросил:

– С-к-колько?

– Двадцать коней и десять больших мотков авришума.

Я едва не выдал себя, но вовремя успел прикусить язык. Запрос был нелепо велик – за такую цену можно было купить десяток самых лучших женщин!

Аздар колебался.

Караванщик, словно дразня, позвякивал двумя ключами, подвешенными к его рисману. Женщина села, исправила юбку, снова сложила руки на коленях и уставилась в темноту, мимо мужчин. Серебряный фонарь бросал свет на ее щеку, на плечо, на мягкие холмики груди, возвышавшиеся над краем одежды. Кожа у нее была необычно светлая, как молоко. Она сидела моча, не двигаясь, и только грудь ее спокойно поднималась и опускалась.

– Она может говорить? – На мгновение кровь торговца охладила пыл Аздара. – Немая мне не нужна.

Мужчина шагнул вперед, остановился перед женщиной, вытащил из-за пояса шараг и поднес позвякивающие нити к ее лицу.

– Говори, женщина, – сказал он тихо-тихо. – Назови этому господину свое имя.

Безразличие слетело с лица женщины, лихорадочный блеск в глазах сменился раскаленней докрасна ненавистью, от которой волна холодной дрожи прокатилась по моей спине. Караванщик был или очень смелым человеком, или слишком тупым: он не испугался ее пылающего взгляда. Перемена в женщине была разительной: из мраморной богини она мгновенно превратилась в живое, полное страсти существо. Она была величественна. Дыхание Аздара прервалось, лицо покрылось крупными каплями пота.

Караванщик чуть подался вперед, маслянистая ухмылка вернулась на его лицо.

– Говори, – угрожающе прошептал он женщине.

– Шареем Атеннантан ди Вритиан, – словно выплюнула, каждый звук ее глубокого голоса очаровывал меня.

Аздар оттолкнул караванщика, поднял женщину и перекинул ее через плечо. Повернувшись лицом к хозяину товара, он протянул руку за ключами.

– Договорились, – прохрипел он. – Завтра сможешь забрать плату. Слово Аздара.

Мужчина небрежно бросил ключи ему на ладонь.

– Хочу предупредить тебя, благородный господин: не снимай цепь с ее рук… Иначе мне трудно будет получить плату с твоих наследников.

Аздар пренебрежительно хрюкнул и скрылся в темноте. Мужчина, довольно насвистывая, тоже удалился. Я забился в свою комнату и проплакал о ней, красноволосой красавице, до тех пор, пока ночь, наполненная моей болью и бессилием, не сложила черных крыльев предзнаменования, которые овевали мою душу.

На следующий день торговец получил обещанную плату – коней и ткани.

В то утро Шареем лежала в бреду, вскрикивая, вздрагивая от озноба. Женщины боялись к ней подходить, но тяжелая рука Аздара пугала их еще больше. Аздар был достаточно умен, чтобы не подпускать к Шареем Камри – он знал, что эта хитрая сука, в конце концов, отравит соперницу. Он ложился в постель с Камри, но никогда ей не доверял: в уме ему не откажешь.

С появлением Шареем он не мог больше смотреть ни на одну женщину. По дому пошли гулять слухи, что она опоила Аздара, околдовала его, чтобы он забрал ее от караванщика. Она якобы напустила на него такие чары, что он ничего не смог с собой поделать. И хотя я никому не проговорился о потрясшем меня видении, распространились другие слухи, связывавшие имя Шареем с появлением метеора. Их распространял ненавистный Ша'ир. Она назвал эту женщину дочерью демона и предрек, что она принесет в долину проклятие.

Почти три месяца Шареем пролежала при смерти. Только в середине лета она первый раз открыла глаза – пришла в сознание – и почувствовала, что в ту первую ночь Аздар наградил ее ребенком. Она лежала в постели, похожая на высохший лист; молочно-белая кожа натянулась на ее тонких косточках, пламя огненных волос потускнело. Аздар навещал ее каждый день. Подвинув к кровати стул, он осторожно садился на него и смотрел, смотрел на нее, уперев руки в колени. Он что-то ей басовито гудел, гладил руки и волосы, но она смотрела мимо, на стену, совершенно не реагируя на его присутствие.

Она отказывалась удовлетворить его желание, ссылаясь на слабость. Но постепенно жизнь и здоровье возвращались к ней – тело ее округлилось, волосы заблестели и заиграли живым огнем. Аздар перестал уступать ее просьбам. Он стал приходить к ней каждую ночь. Он жаждал ее, и эта жажда становилась с каждым мигом все сильнее и сильнее, и чем больше он утолял ее, тем больше ему вновь хотелось напиться.

Я помню, как она часами стояла на мосту, глядя в Раксидан. Если кто-нибудь пытался с ней заговорить, она ненавидящими глазами смотрела на него, потом снова устремляла взгляд на танцующую искрящуюся воду.

Шли месяцы, ребенок рос в ее чреве. Но Аздар все не мог насытиться, не мог оставить ее в покое: казалось, он ненавидит свое будущее дитя. Неумолимо быстро приближалось время, когда Шареем должна была уйти в танху, и тогда он больше не сможет приходить к ней.

Я наблюдал за ней, когда мог, любовался ею, но она, видимо, даже не подозревала о моем существовании. И вот однажды, когда она как обычно стояла на мосту…

В то раннее утро воздух был чист, прозрачен, прохладен… Когда случаются такие дни, кровь закипает, хочется что-то создать… Я сидел под старым хораном и, чтобы успокоить это кипение, играл на барбате, позволяя пальцам блуждать по струнам, как им хотелось. Она пришла ко мне на звук песни. Не говоря ни слова, опустилась рядом со мной на камень и заслушалась…

Я дрожал, я наслаждался ее присутствием. В мои пальцы вливался сладостный поток Славы.

Немного погодя она наклонилась ко мне и положила свою руку на мою, тем самым давая понять, что моим уставшим пальцам пора немного отдохнуть. Мы сидели рядом, слушая, как ветер шевелит листву деревьев и как журчит вода, протекающая у наших ног. Впервые я ощутил, как внутри Шареем распускается благостный цветок покоя и мира, как разрешается конфликт сплетенных в прихотливый узор чувств, круживших женщину в непрекращающемся вихре.

Мы сидели так довольно долго. Вдруг до нас донеслись голоса – кто-то шел по берегу реки. Она убрала свою руку, улыбнулась. Я помог ей подняться. Глубоким голосом, который у меня всегда ассоциировался с темным бархатом, она произнесла:

– Благословляю тебя, мой друг.

День катился за днем. Шареем часто приходила слушать, как я играю. Сперва она сидела молча, но мало-помалу мы разговорились, поначалу, разумеется, о пустяках: ничто так не способствует превращению незнакомых людей в друзей, как подобные беседы. Лето уже перевалило за середину и скользило вниз, к осени.

И вот наступил месяц чанг, пришло время Шареем уходить в танху. Однажды поздно вечером в Мари'фат пробрался Аздар. Я проснулся в нервном ознобе и, повинуясь интуиции, прокрался к комнате Икхтшара. Аздар то угрожал, то улещивал доктора. Наконец тот сдался и дал согласие – согласие на аборт.

Встретившись с Шареем на следующий день у реки, я ей все рассказал. Она подошла к берегу и уставилась в прозрачную зеленоватую воду. Я чувствовал себя ужасно беспомощным, руки мои безвольно повисли, а язык вдруг стал раза в два толще обычного.

Постояв немного, она повернулась, подошла ко мне и, с доброй улыбкой на губах, провела по моей щеке ладонью. Я чуть не упал в обморок от охвативших меня одновременно страха и радости.

– Не бойся меня, – сказала она тихо. – Ты мне необходим, мой юный друг. Мне так одиноко здесь… – Голос ее замер, глаза стали необыкновенно печальными.

Я растерялся – слова застряли в горле. Я неуклюже потянул к ней руки. Она чуть-чуть прикоснулась ко мне и отошла в сторону. Я смотрел на нее до тех пор, пока мой отупевший мозг не начал снова работать. Я бросился за ней.

Аздар нашел нас в патио – мы сидели на скамье под деревом. Теперь этой скамьи нет – Камри сожгла ее. Аздар сообщил Шареем, чего он от нее хочет. Доктор был с ним. Шареем сидела не двигаясь, сцепив пальцы и положив руки на колени; на лице – маска спокойствия.

Она взглянула на Икхтшара своими глазами-изумрудами, и врач содрогнулся, будто от холода, хотя утро было достаточно теплым. Потом черед дрожать наступил и для Аздара. Пристально посмотрев на него холодными, как зимнее утро, глазами, она тихо произнесла:

– А меня вы спрашивать не собираетесь?

Аздар с заметным усилием высвободился из-под воздействия ее взгляда и мрачно кивнул. Врач опустил глаза и ничего не говорил.

Шареем поднялась. Несмотря на бремя второй жизни, которую она носила в себе, ее движения сохранили необыкновенную грацию. Глаза ее искрились, и невидимая энергия так плотно кружила вокруг нее, что мне тяжело было дышать.

– За твою жадность и за твою трусость… – сказала она Икхтшару, презрительно скривив губы. – Жадность, которая заставила тебя отказаться от столь глубоких убеждений… – Голос ее так вибрировал в утреннем воздухе, что было больно ушам. – За твое отступничество – прими мой подарок!

Она подняла руку, направив указательный палец на доктора, который не в силах был пошевельнуться. Яркое золотистое свечение, словно прозрачный воздушный мед, окутало ее руки. Презрительно усмехнувшись, она щелкнула пальцами: молниеносная дуга ударила в застывшее лицо Икхтшара, из горла его вырвался тонкий, жалобный вой. Но прежде, чем этот звук замер, врач рухнул лицом на траву и, словно хрупкое стекло, буквально разлетелся на сотни острых осколков.

Я отвернулся, не в силах вынести подобное зрелище.

Шареем теперь смотрела на Аздара.

– Итак, – тихим, холодным, как лед, голосом произнесла она, – ты собирался убить моего ребенка, чтобы продолжать пользоваться моим телом, – улыбка слетела с ее лица. – Я не просила у тебя этого ребенка. Но теперь он мой, и никто никогда не посмеет отнять у меня мое. Я – врихх. – Она гордо подняла голову: – Я принадлежу к народу врихх! И клянусь, что если ты даже случайно коснешься кончика моего пальца, то уже никогда не будешь мужчиной – ни с одной женщиной. – Она вскинула руку, указывая на окровавленные осколки у своих ног: – Нужно было с тобой сделать то же самое. Но ради ребенка – живи. Ребенка, которого ты хотел убить. Благослови ее, Аздар, она спасла тебе жизнь.

Она сложила ладони чашей, которая тут же начала наполняться янтарным светом. Свет исходил из ее пальцев и как дым растворялся в утреннем воздухе.

Презрительная улыбка вновь заиграла на ее губах, когда она подняла голову. Волосы ее зашевелились, словно начали жить своей собственной жизнью, словно горячий воздух в полдень. Она немного опустила руки и, наклонившись, стала глядеть в золотистый овал света. Губы ее двигались, медленно роняя слова в янтарное свечение.

Аздар попытался шевельнуться, когда Шареем отвела от него взгляд. Я видел, как ужас начал вырисовываться на его лице – по мере того, как он обнаруживал, что не в силах сдвинуться с места. Я посмотрел вокруг, старательно обводя взглядом куски мертвой окровавленной плоти.

Камри, стоявшая недалеко от Аздара, окаменела от страха. Постепенно, азири и прочие обитатели дома Аздара входили, один за другим, на непослушных ногах, спотыкаясь, в патио через все двери. Они тут же останавливались словно завороженные.

Шареем продолжала вглядываться в золотой свет, наполнявший чашу ее ладоней. Я пошевелил затекшими ногами. Шареем вскинула на меня глаза, и я задрожал от страха. Но она подмигнула мне, уголок ее рта чуть дрогнул – она улыбалась, но совсем не той, ужасной улыбкой, которая была на ее лице еще секунду назад.

Я почувствовал облегчение, расслабился и за остальной частью представления следил с большим интересом и, должен признаться, не с таким уж маленьким самодовольством.

– Слушайте меня, – сказала Шареем властным голосом. – Я накладываю проклятие на дом Аздара. Семя мое уничтожит этот дом. Семя Аздара разрушит его. Пока мой ребенок будет жить здесь счастливо, ваш клан будет процветать. И долина Раксидана будет плодоносить и цвести. Но проклятие, как меч, падет на ваши головы, если мой ребенок узнает здесь боль или погибнет. Тогда от клана не останется камня на камне. Сознание людей Аздара разрушится. Семя мое превратит этот дом в пыль… – И она тонко, пронзительно захохотала. – …Смотрите же, олухи! Опасайтесь рыжеволосого воина со злыми глазами зеленого цвета. Содрогнитесь, пожиратели грязи!

Даже теперь мне становится страшно, когда я вспоминаю ее голос и то, как я сам тогда дрожал, глядя на ее дьявольское лицо. Я дрожал, хотя уже понял, что она их обманывает, водит за нос. Но с какой целью она это делает, мне было непонятно.

– Запомните то, что я сказала… – С этими словами Шареем направила золотистое сияние на одну из стен патио, и та с грохотом рухнула, обнажив внутренности маджлиса, – так сминается коробка, на которую наступили тяжелым сапогом.

– И знайте, что я обладаю властью благословлять… – Она бросила свечение с левой руки на груду камней. Те невесомо воспарили и заняли старые места. Стена опять была целой.

Шареем величественно удалилась.

Она осталась жить в Мари-фате. Раксидан постепенно успокоился, правда, до определенного времени. Пришел срок, и прибывшая родила девочку, как и предсказывала. Она назвала ее Алейтис, то есть «Странницей», как она сама пояснила. Роды были долгими и тяжелыми, но энергия, которой она повелевала, были неисчерпаема и помогла ей и в этом. Аздар пришел к ней, надеясь, воспользовавшись ее слабостью, опять завоевать ее. Она лишь засмеялась, хотя ее усталое лицо было покрыто каплями пота: так нелегко далось ей рождение дочери. Он быстро отвернулся и подошел к колыбели ребенка. Но она вновь засмеялась, и смертельная слабость пронзила тело Аздара, который уже протянул руку к ребенку. Как куль, этот грузный мужчина рухнул на пол. Шареем засмеялась вновь, и Аздар, кое-как поднявшись на ноги, поспешно ушел, чтобы больше не возвращаться к ней.

Лето, все более желтея, переплавлялось в осень. Урожай был богатым. Кусты вриша покрылись семенными чашечками, тяжелыми спелыми, сгибавшими ветки почти до земли. Почти все гавы отелились двойнями. Зардалы, хуллы, аллучехи и ореховые деревья согнулись под тяжестью плодов. И чем больше даров осени накапливалось в домах долины, тем безудержнее становилась радость ее обитателей. Днем мы трудились на полях, а ночью танцевали, выпивая реки вина-хуллу.