ПОХОРОНЫ ГРУНИ

Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.

И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно схватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.

– У, изверг! Мразь! – злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: – Прощайте, братья!

Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.

Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:

– Почему она отравила их, погань проклятая?

– Н-не знаю, – пробурчал горбун.

– Как это вы не знаете, господин управляющий? – вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. – Груня обо всем написала.

– Написала? – вскипела Птичка. – Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?

– Я ничего не скрываю, Марта, – юлил горбун. – Только не знаю, куда девалась она.

– Дай записку! – подняла на управляющего неживые глазки баронесса.

Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:

– Ей-богу, не знаю, Марта. Наверно, потерял.

– Тебе говорят, дай записку! – шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.

Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:

– Переведи!

Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:

– Идем, Фриц, в комнату!

Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала и сквозь слезы кричала:

– Вон! Тебе не стыдно? Ты разоришь меня!

Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:

– Отто!

Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?

Отто, не слышал, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:

– Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?

Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.

– Пошел к черту! – орал горбун. – Надо обдирать коров!

Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил:

– Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни![50]

Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.

Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.

Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.

– Вы – что? – вскрикнул Левка. – Надо поставить звезду!

Заремба мрачно усмехнулся:

– Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!

– А мы снова поставим, – не унимался Левка.

– А они опять выбросят…

– А мы снова поставим!

– Правильно, Левка, ты – молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!

Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.

Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…

– Вот один Веслав только и умер собственной смертью – остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. – У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!

– Це ты мувишь, Сигизмунд? – подошел к нам Заремба. – Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.

Сигизмунд возмущенно замахал руками.

– Не веришь? Спроси Отто…

Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:

– Скажи, почему умер Веслав?

Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.

– Кто его? – повторил Заремба.

И Отто, сгорбившись, ловко начал подражать походке управляющего.

Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:

– О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…

– Что вы, дядя Зигмунд! – вскричал Левка. – Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…

– Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.

Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:

– Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…

– А ты все не веришь? – повернулся ко мне Заремба. – Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.

Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.

«Закроет или не закроет?» – думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.

Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.

– Ничего не вышло, – прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.

– Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? – вздохнул Сигизмунд.

Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они – «п[51] наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:

– А cконд, вуйко Зигмунд, есц?[52]

В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:

– Был когда-то такой городок – Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.

– А вы, дядя Юзеф? – посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.

– Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой – и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда – вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…

– Да, – вяло тянул Сигизмунд, – так и подохнем унтерменшами.

Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.

– У тебя есть нож? – спросил меня Юзеф.

Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:

– Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…

– Что вы? Какое оружие – перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:

– Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! – и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.

Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!

Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.

По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:

– Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?

– А что нам остается делать? – возразил Сигизмунд.

– Бежать!

Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:

– Куда? Наша родина растоптана Гитлером…

– К нам! – горячо воскликнул я. – У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то – и польскую дивизию имени Костюшко.

– Слышал об этом, но…

Сигизмунд замялся.

– Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.

– Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!

Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.

А Сигизмунд твердил одно:

– Но пока они вас бьют…

– Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?

– Да, – улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. – Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.

Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:

– Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?

Поляк даже изменился в лице:

– Василь!..

– Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.

Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:

– День добрый, панове!

– День добрый, пан! – мрачно ответило несколько голосов.

Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.

Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:

– Добрый день, герр Камелькранц!

Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:

– Крепко тебя отделали!

Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:

– Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.

Я радостно проговорил:

– Спасибо, дядя Зигмунд!

ВТЕМНУЮ

С появлением Сташинского все на поле изменилось. Поляки, и до этого чувствовавшие подозрительное поведение Франца, теперь, после его неожиданного возвращения из гестапо, замолкали, как только он приближался. Они собирались кучками и о чем-то совещались. Камелькранц свирепствовал, награждал зуботычинами всех и покрикивал:

– Живей, живей, работай!

Верблюжий Венок подолгу говорил со Сташинским, и Левке удалось подслушать, что речь шла о нас.

Вернувшись в замок, мы молча съели свои порцийки хлеба с желудевым кофе и сели около амбара ждать, когда горбун разрешит нам перебраться в польский барак.

– А знаешь, Левка, что ты наделал своим пожаром? – тихо произнес Димка. – Фрау Бреннер вчера арестовали. Фогелям было выгодно обвинить ее в поджоге.

Левка побледнел.

– Верно, верно, – подтвердил и я. – Слышал, что в поле об этом говорили поляки. Сегодня часть поляков уже копала ее картошку. Фогели добились своего.

– Сволочи, вот сволочи! – шептал Левка.

В это время к амбару подошел Камелькранц и встал, поигрывая замком у двери.

– Господин Камелькранц, вы же обещали, – начал я.

– Спать! Без разговоров! – отрезал горбун.

Мы поняли, что Сташинский успел что-то сообщить управляющему: ничем иным нельзя было объяснить поведение горбуна! Ведь только вчера он обещал перевести нас в польский барак…

– Надо быть осторожнее, – предупредил я товарищей…

Во дворе было тихо, как в могиле. Из барака не доносилось ни звука. Молчали и мы. Я уже думал, что ребята уснули. Но Димка прошептал:

– Напрасно все-таки Левка разбил репродуктор. Теперь мы так и не узнаем, что делается на фронте.

– Много ты узнавал, – огрызнулся Левка. – Сплошная брехня!

– Может, не брехня…

Оказывается, не меня одного мучили невеселые думы после того дня, когда баронесса угощала нас праздничным обедом.

– Послушать бы теперь Москву! – вздохнул Левка и вполголоса начал подражать московскому диктору: – «Внимание, внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Работает радиостанция имени Коминтерна».

– Молчи! – рассмеялся Димка. – А то еще подумают, что мы слушаем московские передачи.

Я вспомнил о радиоприемнике, который видел в кабинете у Фогеля. Что, если попросить Лизу пробраться к приемнику и послушать Москву? Тогда мы сразу могли бы узнать правду,

Девочка, словно угадав мои мысли, появилась у нашего амбара. Она пришла сообщить, что ей уже удалось припрятать кое-какие продукты и стянуть из кладовой старую одежду Карла. По ее словам, уже через день-два можно бежать.

– Только надо делать это скорее, вы понимаете? Фрау Марта может догадаться, и тогда мне, вы сами понимаете, что будет…

И дернуло меня попросить Лизу послушать Москву!

Лиза согласилась. Она сказала, что сегодня же попытается проникнуть в кабинет Рудольфа и узнает все, что нас интересует. Когда она уже удалялась, я подумал, что Лиза может включить приемник на всю мощность и перебудит всех обитателей дома. Едва я сообщил об этом Димке, как он переполошился и громко крикнул:

– Лиза!

– Тс-с! С ума ты сошел! Так можно разбудить горбуна.

– Никого я не разбужу. Верблюжий Венок сейчас дрыхнет без задних ног.

Лиза вернулась, и Димка принялся инструктировать ее.

– Ладно, ладно, Димка, – шепнула Лиза. – Только ты не очень кричи.

Не успели мы прикрыть дверь амбара как в замке во всю мощь рявкнул радиоприемник. Он тут же испуганно смолк, а через несколько секунд мы услышали пронзительный визг.

Утром Лиза не вышла к завтраку. А когда мы направились в поле, нас обогнала хозяйская повозка, в которой ехала баронесса. Рядом с ней сидела служанка. Поравнявшись с нами, она крикнула по-русски: «Прощайте, ребята!» И хотела еще что-то произнести, но баронесса стукнула ее кулаком по голове. Лиза упала на сиденье, закрыв лицо руками.

– Господин Камелькранц, куда ее повезли? – спросил я.

Управляющий буркнул:

– Не твое дело…

– Почему не мое? Ведь она – русская.

– Может, ты думаешь, что тебя назначили сюда русским консулом? – засмеялся Сташинский.

– Не всех же посылать сюда шпионами гестапо, – громко, так, чтобы все слышали, ответил я.

– Не понимаю, – растерялся Франц.

Меня трясло от негодования. Я повернулся к Сташинскому и с презрением, какое только можно передать голосом, выкрикнул:

– Ты все понимаешь, гадина! – и, подпрыгнув, ударил подлеца по щеке.

Он бросился с кулаками на меня. Я скрылся за спиной Сигизмунда. Поляки схватили Сташинского за руки и принялись уговаривать:

– Как не стыдно, Франц! Он еще ребенок.

Один Заремба молча стоял в стороне и сверлил своего соотечественника мрачным взглядом.

– Мне стыдно, Василь, сегодня за такого поляка, – шептал он.

Ночью, оказывается, Юзеф слышал, как кто-то из нас крикнул «Лиза!», после чего Сташинекий выскочил во двор. Юзеф не знает, что делал во дворе Франц, но через некоторое время пронзительный вопль раздался в замке. А поляк вбежал в барак и улегся как ни в чем не бывало в свою постель.

– Думаю, Франц сделал какое-то подлое дело! – посмотрел на меня бывший горняк из Катовиц.

Я-то знал теперь, какое это дело! Франц подслушал наш ночной разговор и, когда Лиза села к радиоприемнику, разбудил Камелькранца или баронессу.

К нам подошел Сигизмунд, высыпал из ведра картошку, посмотрел печально:

– Да… Теперь нам жизни не будет. Когда в стаде появится паршивая овца, можно ждать всего.

– Кого ты зовешь паршивой овцой? – ухмыльнулся Заремба.

– Известно кого…

Утром мы, как обычно, прибрали солому и ждали звонка на завтрак, но в бараке раздались крики. Юзеф Заремба выскочил во двор:

– Господин Камелькранц, идите скорее сюда!

В его словах было столько неподдельного ужаса, что мы тоже бросились в барак. В углу, близ дверей, лежал с открытыми глазами на топчане Франц. Он позеленел, лицо мучительно искривилось. Франц был мертв.

Камелькранц выгнал всех поляков во двор, закрыл дверь на замок и быстро ускакал за гестаповцами. Батраки толпились во дворе, и по их лицам было видно, что они ничего не понимают. Сигизмунд поймал мой взгляд и недоуменно пожал плечами. У амбара сидел Заремба и брился осколком стекла. Он порезался в нескольких местах и густая кровь покрывала его щеку. Но Юзеф без зеркала, без мыла продолжал драть свою жесткую черную бороду. Наконец удовлетворенно потер рукой по изрезанному лицу и, взглянув на окровавленную ладонь, умылся под умывальником.

– Кого еще побрить? – весело крикнул Заремба. – Дешево пока. Дешевле, чем в Варшаве, в парикмахерской у Жаботинского.

Никто не поддержал его шутку.

В глубине двора сидел глухонемой и держал перед собой газету. К нему подошел Юзеф и, толкнув плечом, громко опросил:

– Что нового, Отто?

Глухонемой повернулся и воззрился на его губы.

– Что нового? – еще громче крикнул Заремба.

Отто улыбнулся и что-то замычал.

– Высшая степень образованности, – плутовато скосив глаза, проговорил Левка. – У них даже глухонемые грамотные.

– Это не ты его? – подмигнул немому Заремба, кивая на барак.

Отто сделал брезгливое лицо и, мыча, отмахнулся руками.

В ворота стукнули, Юзеф бросился открывать. Хорошо известная нам автомашина въехала во двор. Хлопнули дверцы, выпустив четверых: Клюге, еще двух гестаповцев и одного плюгавенького человечка в грязном белом халате.

– Где он? – бесстрастно спросил Клюге. Юзеф подвел гестаповца к бараку и усмехнулся:

– Господин управляющий изволили его закрыть. Боятся, как бы не убежал…

– Сломать замок! – распорядился Клюге.

Два гестаповца отыскали в сарае небольшой ломик. Но подошел Юзеф и легко отодрал замок голыми руками.

Труп предателя вытащили во двор.

Приехал Камелькранц, и Клюге не разрешал ему выводить в этот день в поле никого. Пока Клюге вел допрос, управляющий приказал нам с Димкой и Левкой чистить коровник. Мы сгребали лопатами навоз, складывали на носилки и выносили в компостную яму посреди двора. Нам оставалось очистить небольшую полоску пола у стены, прилегающей к польскому бараку, когда Левка вдруг нагнулся:

– Ой, а я что-то нашел!

Он подбежал к дверям, чтобы рассмотреть на свету найденный предмет, и в тот же момент я с силой толкнул Левку в глубь коровника так, что он даже упал: в руках у Левки был гвоздь, который показывал мне когда-то Юзеф.

– Ты с ума, что ли, сошел, Молокоед! – вскричал Левка, поднимаясь с пола. – Как вот стукну лопатой, будешь знать!

– Молчи! – шипел я, вырывая из рук Большого Уха опасную улику.

В двери появился Клюге.

– Что за шум? – спросил он, стараясь рассмотреть нас в темноте.

– Подрались маленько, господин лейтенант! – проговорил я со смешком. – Мой товарищ плохо соскабливает навоз.

Я отбросил предательский гвоздь в угол и замер от испуга. Мне подумалось, что гвоздь сейчас стукнет и лейтенант бросится его разыскивать. К счастью, гвоздь упал бесшумно на навоз.

– Надо доложить об этом… А не драться.

– Хорошо, господин лейтенант!

Когда Клюге отошел от дверей, я отыскал гвоздь, и мы быстро вынесли его вместе с навозом в яму.

– А если его потом найдут?

Левка начинал понимать назначение своей находки.

– Лишь бы сейчас не нашли… А теперь держись молодцом… Я пойду докладывать о твоей плохой работе управляющему. Ты понял?

Левка ухмыльнулся и кивнул:

– Иди докладывай, фискал!

Мой рапорт имел неожиданный успех. Камелькранц довольно оскалил желтые зубы, замотал головой:

– Правильно, правильно. О таких вещах всегда надо докладывать. Но ты его, говорят, немного подучил, да?

Он хихикнул, и маленький человек на его спине радостно подпрыгнул.

– Ты, говорят, плохо работаешь? – приступил горбун к Левке.

Левка не растерялся и сразу пустил нюни:

– Господин Камелькранц, почему Васька дерется?

Управляющий поучал:

– Так нельзя говорить – дерется. Он не дерется, а учит тебя работать… И за это ты должен говорить ему спасибо.

– Спасибо-о, – покорно тянул Левка, а я чуть не хохотал.

Так ничего и не добившись при допросе, Клюге отобрал из поляков тринадцать человек и приказал гестаповцам увести их. Оглядев собравшихся, подло захохотал:

– Возьмите еще этого, – кивнул на Сигизмунда. – А то получилось несчастливое число!

И бедный Сигизмунд отправился вместе со всеми только потому, что число тринадцать показалось несчастливым лейтенанту Клюге!

СКВО!

Итак, фрау Бреннер за поджог фогелевского гумна приговорена к пяти годам тюрьмы. Ее дом и все имущество присуждены потерпевшей – Марте фон Фогель.

Об этом, громко мыча и плюясь, поведал нам Отто. Из его суматошного мычанья можно было понять, что старый немец не одобряет настоящего поджигателя. Ведь из-за него пострадала невинная женщина!

Я взглянул на Левку. Бедный поджигатель сидел бледный и все время порывался что-то сказать. Боясь, как бы Большое Ухо не выдал себя, я втихомолку показал ему кулак, что должно было означать: «Молчи!»

В эту ночь Левка долго не мог уснуть. Поджигая скирды с хлебом, он думал лишь о том, чтобы отомстить немцам за наступление под Курском. У него не было даже мысли, что кого-то могут обвинить в поджоге. И вот нашли виновника! И кого? Несчастную фрау Бреннер!

Ночью я слышал, как Левка бредит:

– Я не хотел, фрау Бреннер! Чесслово, не хотел!

Надо же было так случиться, что утром Камелькранц погнал нас убирать картошку с полосы фрау Бреннер! Мы и вообще-то работали кое-как, а тут просто лопата не лезла в землю. Управляющий носился с нагайкой по полю и хлестал ею направо и налево. Особенно доставалось Левке.

С самого утра Большое Ухо притворился больным. Схватившись за живот, со стоном катался по земле:

– Живот! Ой, животик мой!

– У, русский лодырь! – приговаривал Камелькранц, охаживая Левку плетью. – Унтерменш! Я тебе покажу «жифот»!

Левка встал и начал работать, но тут же сломал черенок у лопаты. Пришлось идти к телеге, чтобы насадить новый. Через несколько минут мы увидели, как Левка бежит, зажав левой ладонью правую руку, из которой хлещет кровь.

– Господин Камелькранц, разрешите доложить… Руку порезал.

– Что-о? – заорал горбун, но увидел, как льется кровь, тихо прошипел: – Это что такое?

– Лопату на черенок насаживал. И… хотел заострить черенок, а поранился, – Левка сморщился от боли.

Управляющий поднял его руку вверх и, видя, что кровь не унимается, выругался:

– Сам резался, сам и бинтуй. Докторов тут для вас нету!

Мы подбежали к Левке с ведерком воды и начали поливать ему на руку.

Черт возьми! Вот так поранился! Пока на землю лилась вода, смешанная с кровью, Левка морщился и шипел. Кое-как мы перетянули ему руку грязной тряпкой, чтобы остановить кровь, усадили раненого в тень.

Я ухитрился сбегать к телегам. Там я нашел топор. Левка тяпнул им так сильно, что чуть не отрубил себе палец. На ободке телеги отчетливо видны были даже следы двух ударов…

Когда я подошел к Левке, он, чувствуя, что я все знаю, бледно улыбнулся.

Вечером в амбаре, оставшись наедине, мы с Димкой устроили тарарам:

– Ты что же, Левка? Что за манера рубить себе пальцы?

– Членовредительством занимаешься? – грозно прошептал Димка.

– Я им гумно сжег? Сжег! – отозвался Левка. – Так пусть сажают меня. А за что же они фрау Бреннер посадили? Не буду убирать для них ее картошку!

– А если завтра тебя снова погонят в поле? – спросил Димка. – Ты опять руки рубить будешь?

– Не погонят, – вяло возразил Левка.

Но на следующее утро пришлось поджигателю идти вместе со всеми на полоску госпожи Бреннер. Когда, наконец, закончился этот ужасный день (ужасный потому, что рука у Левки распухла и болела), мы, приблизившись к дому, увидели коляску баронессы. Фрау Марта только что сошла с повозки и направилась к крыльцу. За фрау следовала девчонка с небольшим узелком в руках. Но это была уже не Лиза. Чем-то знакомым повеяло на меня от маленькой, худенькой фигурки, бойкой походки и огненно-красных волос. Мне вспомнилась Золотая Долина и рыжая девочка, которую мы посылали в город продавать золото.

– Ребята, а ведь это Белка! – оказал я.

– Какая же Белка? – проворчал Левка. – Нюра была толстенькая, как пончик…

И все же я с нетерпением ждал, когда девчонка выйдет во двор. Сердце подсказывало мне, что приехала наша скво!

Девочка появилась во время ужина с той же корзиной, какую носила Лиза. Она! Только до чего же худая и изможденная! Когда я встретился с Белкой взглядом, та чуть не выронила корзинку, вспыхнула вся, сморщилась, и огромные васильки на ее лице радостно раскрылись.

С крыльца за работой новой прислуги наблюдала хозяйка, и Белка так и не решилась сказать нам хоть слово. Во время ужина поляки только и смотрели на нашу скво. Да и как было не смотреть? При одном лишь взгляде на живое, приветливое личико все словно светлели. А когда девочка смотрела на кого-нибудь своими синими глазищами, человек даже жмурился, как от солнышка.

– Ты откуда? – спросил Белку по-немецки Заремба.

Она улыбнулась и пожала плечами, давая понять, что не знает немецкого языка.

– Ты русская? – спросил я.

Белка живо смекнула, что я не хочу выдавать нашего знакомства:

– Конечно, русская! А вы тоже русские?

Она так ловко разыграла сцену нового знакомства, что я невольно залюбовался нашей скво.

«Ты молодец, Белка! – говорил я ей взглядом. – Всегда знал, что на тебя можно положиться».

А вслух сказал:

– Дай воды!

Я совсем не хотел пить. Мне надо было, чтобы Белка подошла поближе.

Она дала стакан воды, и я старался пить как можно дольше, пока она, вырвав у меня стакан, не хлопнула шутливо ладонью по моей руке:

– Хватит! – и шепнула: – Я так рада, что встретилась с вами!

– Осторожней радуйся… Лучше выказывай к нам ненависть.