Многие, но не все, и даже не большая их часть. По-прежнему мастера касты красильщиков получают светло-красную краску из картамина, добавляя в чан настой кожуры плодов манго, красную - из проваренной смеси лодхры с лесным лаком (густой, как воск, налет на ветвях деревьев, оставляемый насекомыми); желтую - из турмерика, смешанного с соком лимона; оранжевую - из цветов дерева сингхор (белые лепестки обрываются, а оранжевая сердцевина вываривается в воде); серую - из сока плодов черного миробалана, смешанного с купоросом.
      И тем не менее общепризнанно, что современные индусские ковры и ткани по своим краскам значительно уступают старым. То же самое можно сказать и о коврах Персии и Турции, изготовленных с применением натуральных красок (об анилиновых говорить не будем).
      В чем же дело?
      А суть вопроса заключается в том, что тайной всегда было не столько сырье для производства красителей, сколько особенности процесса изготовления красок, рецепты крашения и такие, казалось бы, несущественные детали, как время года, когда следует добывать и применять тот или иной краситель, место добычи, особенности воды в разных районах страны и многое, многое другое".
      Перевернув очередную страницу рукописи, Косачевский увидел на обороте две заметки, сделанные красными чернилами. Почерк был тот же:
      "Прасковья Ивановна Кузнецова-Горбунова1. Считается первой русской поэтессой из крестьян. Была крепостной графа Н. П. Шереметева (село Кусково). С 14 лет Кузнецова-Горбунова была "при верьхе актрисою". Вышла замуж за своего помещика. Имела на Шереметева большое влияние, обладала тонким вкусом, дворец в Кускове многим ей обязан. Кузнецовой-Горбуновой принадлежит широкоизвестная песня "Вечер поздно из лесочку я коров домой гнала...", описывающая ее первую встречу с будущим мужем. Обязательно посетить Кусково и навести соответствующие справки. Возможно, удастся что-либо выяснить у ее родственников и потомков графа Н. П. Шереметева".
      "Эжен де Мирекур, настоящая фамилия Жако. Литератор, пасквилянт, проходимец. Прославился скандальными брошюрами. Начал свою своеобразную карьеру в 1845 году, издав книжонку об Александре Дюма, в которой обличал писателя в том, что все романы Дюма написаны в действительности безвестными литераторами. Брошюра произвела громкий скандал и была нарасхват. Дюма привлек Мирекура к судебной ответственности за клевету, и по приговору суда тот был посажен на полгода за решетку. Однако это не только не охладило клеветника, который, благодаря скандалу, стал одним из самых популярных литераторов Франции, но навело его на мысль создать точно в таком же стиле серию книг о всех выдающихся людях современности. В задуманную им серию вошло около ста книжек, которые пользовались значительно большим успехом, чем произведения Стендаля, Бальзака и Дюма. Мирекур мог бы стать одним из богатейших людей Франции, но многочисленные судебные штрафы за клевету поглощали большую часть его баснословных гонораров. Поэтому, путешествуя в 1861 году по России, Мирекур особо не роскошествовал.
      В 1873 году величайший из пасквилянтов принял монашество и отправился в качестве миссионера на Гаити, где и скончался. Судя по всему, о его пребывании в России в личных архивах различных лиц должны были сохраниться документы, которые могут оказаться весьма полезными. Во всяком случае пренебрегать такой возможностью не следует".
      Эти записи не могли не удивить. Почему Бонэ, которого, казалось, ничего, кроме ковров, не интересовало, собирался посетить Кусково и разыскать родственников Шереметева и его жены? А его интерес к документам о пребывании в России де Мирекура? Странно, очень странно. И еще. Какую связь усмотрел Бонэ между проходимцем Эженом де Мирекуром, зарабатывающим деньги на оплевывании общественных деятелей, и крепостной девушкой, ставшей по воле судьбы графиней Шереметевой?
      Записи были не менее загадочны, чем само убийство. Но может быть, они имеют к нему какое-то отношение?
      Тщательная проверка знакомых Бонэ, которую методично проводил Борин, пока что никаких ощутимых успехов не дала, хотя у некоторых проверяемых или вообще не было алиби или было, но весьма сомнительное, из тех, которые Борин именовал "трухлявыми". Но это еще ни о чем не свидетельствовало. Какой нормальный честный человек будет заботиться о своем алиби, если он ни в чем не виновен? Железное алиби - или дело случая или приобретение тех, кто очень в нем заинтересован, то есть преступников.
      Но все же работу Борина нельзя было назвать безрезультатной. Она расширила представление о самом убитом, о его связях, о людях, с которыми он общался, об их взаимоотношениях, склонностях, интересах, образе жизни - выявила факты, среди которых рано или поздно окажутся те, что станут ключом или отмычкой к происшедшему. Об этом свидетельствовал опыт Косачевского. Случайное, несущественное постепенно отшелушится, отойдет, а главное останется. Но, что может стать главным, определяющим, сейчас не угадаешь, для этого потребуется время, а пока надо накапливать факты, методично и кропотливо.
      В докладе Борина заместителя председателя Совета милиции заинтересовало упоминание о трех поездках Бонэ в Ржев. Дважды он туда ездил в 1915 году и один раз совсем недавно, за десять дней до своей смерти.
      Не с этим ли городом была каким-то образом связана записка, которую ему оставил Бонэ? "Дорогой Леонид Борисович! Дважды заезжал к Вам, но так и не смог застать. Понимаю: дела, дела и опять дела. А все-таки льщу себя надеждой, что встретимся. Не напрасно? У меня крайне важные новости. Уверен, что они и Вас заинтересуют..."
      "Крайне важные новости..."
      - Бонэ один ездил во Ржев?
      - Нет. Первый раз он там был с Бурлак-Стрельцовым.
      - А потом?
      - Безоговорочно утверждать не буду, но, похоже, один. Я еще это уточню, Леонид Борисович.
      Косачевский стер ладонью пыль с письменного бронзового прибора, который остался от прежнего хозяина кабинета, и спросил, чем Борин объясняет эти поездки во Ржев.
      - Затрудняюсь что-либо определенное ответить, Леонид Борисович. Говорил с женой покойного - она не знает. Еще кое с кем беседовал - тоже без толку. Хочу сегодня подъехать к Бурлак-Стрельцову.
      Косачевский на мгновение задумался.
      - Бурлак-Стрельцов... А почему бы вам не начать с Елпатова?
      - Ну что ж, можно и с Елпатова. Только Ржев, насколько мне известно, никогда и никакого отношения к ковроделию и к торговле коврами не имел, так что Елпатов, опасаюсь, здесь не помощник. Скорей всего, Бонэ ездил туда по личным делам.
      - Возможно, - согласился Косачевский. - Но Елпатов не любил зря платить деньги своим служащим. И ежели кто-то из них уезжал по личной надобности, то обязательно отпрашивался у хозяина, объяснял ему причины. Так что начнем все-таки с Елпатова, а Бурлак-Стрельцова прибережем до следующего раза. Не возражаете?
      - Тогда я сегодня заеду к Елпатову.
      - Знаете что? Возьму-ка я это на себя, - сказал Косачевский. - Уж так и быть, нанесу ему визит по старой дружбе. Как-никак, а ведь я его бывший служащий. Помнится, даже вместе чаи пивали.
      - Ну, ежели вместе чаи пивали... - Борин развел руками.
      * * *
      Елпатов узнал Косачевского сразу.
      - А, господин Пивоваров! Рад, рад, что вспомнили. Присаживайтесь.
      Губы его улыбались, но маленькие, глубоко посаженные глаза глядели холодно и настороженно.
      - Уже не Пивоваров, - усмехнулся Косачевский.
      - И не Семен Семенович, понятно?
      - Леонид Борисович.
      - Счастлив новому знакомству с вами, Леонид Борисович.
      - Надеюсь.
      - Да уж чего тут надеяться! Счастлив не счастлив, а деваться некуда... И в какой же вы должности или чине, Леонид Борисович, нынче пребывать изволите? Народный комиссар путей сообщения, к примеру, армией командуете, хотя и без погон генеральских, или финансами по всей России заправляете?
      - Помощник председателя Совета московской милиции, - сказал Косачевский, который никогда не терял присущего ему хладнокровия.
      - Помощник председателя милиции? Это по-старому вроде бы полицмейстер?
      - Не совсем.
      - Тогда извините великодушно, что не разобрался. Темный я. В таких материях толка не знаю. Ведь я больше по торговой части мастак, только с аршином да со счетами дружен. Где купить подешевле, где продать подороже, как прибыль получить да убытки стороной обойти, - вот этому обучен. Купец, словом, коммерсант. Для купца же государственные дела, а тем паче полицейские - лес темный: что ни шаг, то колдобина...
      Реквизировать небось пришли? - спросил Елпатов. - Ежели так, то с запозданием. Без вас уже постарались. Во всем торговом доме разве что я сам еще не реквизирован. И то потому как от такой реквизиции никакого прибытка новой власти не предвидится. На колбасу и то не пустишь - жилист... Бонэ-то где теперь? Небось тоже на реквизициях поднаторел?
      - Нету больше Бонэ, Ермолай Иванович...
      Маленькие глазки бывшего главы торгового дома впились в лицо Косачевского.
      - Как это нет? Помер, что ли?
      - Убит.
      Елпатов перекрестился.
      - За что ж его? Ведь покойный-то из тех был, что не только делом, но и словом самого последнего подлеца не обидит. Хотя душегубу-то что? Душегуб из-за рубля отцу родному глотку перережет...
      Косачевский задал Елпатову несколько вопросов о знакомых Бонэ, а затем спросил о поездках убитого в Ржев.
      - В Ржев?! - изумился бывший глава торгового дома.
      В его удивлении было что-то показное, нарочитое. Впрочем, Косачевский мог и ошибиться, он слишком мало знал Елпатова.
      - Это на ржевских, выходит, подозрение имеете?
      Косачевский пропустил вопрос мимо ушей.
      - Нас интересуют поездки Бонэ в Ржев, - повторил он.
      - Когда же он ездил туда?
      - Он там был несколько раз. Впервые, если не ошибаюсь, в 1915 году.
      - Ишь ты, в пятнадцатом, на второй год войны... Что-то не припоминаю. По делам торгового дома делать ему там вроде бы было нечего. Он у нас вообще-то больше по заграницам ездил. А в России где? Петербург, Киев, Варшава... Ну, Туркестан, Тифлис...
      И снова в интонации собеседника Косачевскому почудилась фальшивинка. Может, Елпатов что-то пытается скрыть? Но зачем?
      - Он тогда посещал Ржев вместе с Бурлак-Стрельцовым.
      Елпатов задумался.
      - И у господина Стрельцова, сколь знаю, никаких надобностей во Ржеве не имелось... Разве что его домыслы с Волосковыми, ведь родом-то они оттуда, из Ржева.
      - А кто такие Волосковы?
      - Красильщики. Великие мастера красильного дела были. Только то вам без интереса, господин Косачевский, и дело их, и они сами давно уж быльем поросли.
      - И все-таки?
      Елпатов хмыкнул.
      - Ежели такое любопытство, я не против. Только история та давняя, ежели и не с царя гороха ее начинать, то уж не позднее как с Петра Алексеевича Великого, преобразователя российского.
      Действительно, историю Волосковых следовало начинать с Петра Первого.
      России петровских времен требовались не только чугун, железо, лес, порох и сукна, но и краски.
      И в 1716 году Петр Первый подписал указ "О сыску и объявлении посылке красок в губернии и о не вывозе оных из-за моря". А вслед за тем канцелярия Правительствующего Сената разработала и разослала на места реестр необходимых государству красок. Много предприимчивых людей занялись тогда розысками красильного сырья и изготовлением красок. Но счастье, как всегда бывает в подобных случаях, улыбнулось немногим. И вот среди этих немногих оказался русский умелец, часовщик из Ржева Иван Волосков. Во всем разбирался Волосков: в механике, токарном деле, слесарном, кузнечном. Только в красильном ничего не смыслил. Но именно в красильном ему суждено было прославиться на всю Российскую империю.
      В те времена - да и не только в те - самой дорогой краской считался кармин. Изготавливался он из кошенили, насекомых, которые водились на территории нынешней Мексики на кактусах с экзотическим названием нопале. Пуд кармина стоил тогда в России 280 рублей, а пуд той же краски, изготовленной из лучшего сорта кошенили, так называемой "серебристой", и все 350 - деньги невообразимые. Получить кармин из русского сырья никому не удавалось. А часовщику из Ржева удалось. И продавал Волосков свой кармин по 150 рублей за пуд. Вскоре в Ржев потянулись красильщики и купцы. Купцы уезжали от Волоскова довольные, а красильщики - несолоно хлебавши: никому и ни за какие деньги Волосков своего секрета не открывал.
      Заводик Ивана Волоскова во Ржеве превратился при его сыне Терентии в завод, не очень большой, но зато процветающий. Терентий, как и его отец, был мастером на все руки: и астрономические часы-автоматы делал, и телескоп для наблюдения за солнцем сам себе смастерил, но больше всего времени он, понятно, уделял все-таки красильному делу.
      Терентий значительно улучшил качество волосковского кармина, который при нем стал вывозиться за границу. Этой краской заинтересовалась и Петербургская Академия художеств, рекомендовавшая ее для окраски в малиновый цвет с отливом отечественного бархата и для изображения багряниц на иконах.
      Завод тогда, помимо кармина, выпускал уже превосходный бакан, отличные белила и другие краски.
      После смерти Терентия, который умер в 1806 году, красильное дело во Ржеве перешло в руки его внучатого племянника Алексея. Алексей Волосков еще более улучшил знаменитый кармин. Краска теперь меньше боялась воздействия света, стала ярче. Ее начали использовать для печатания кредитных билетов. Удостоенный двух золотых медалей в России, волосковский кармин в 1851 году получил третью медаль, на этот раз на Всемирной выставке в Лондоне. Тайна ржевских красильщиков после смерти Алексея Волоскова так и осталась тайной, хотя в лаборатории завода, куда раньше доступа никому не было, теперь толклось немало людей, начиная с мелких пройдох и кончая солидными дельцами.
      Время от времени кто-нибудь оповещал, что секрет кармина им разгадан и желающие могут у него приобрести этот кармин в любом количестве. Но все эти сообщения кончались одним конфузом: не та краска, что у Волосковых, много хуже.
      - Вот Бурлак-Стрельцов и не удержался, решил по-пробоваться, - сказал Елпатов, - благо обстоятельства к тому подтолкнули. Ему там подо Ржевом в пятнадцатом году наследство досталось. Приехал он во Ржев бумаги оформлять, в гостинице, как положено, остановился. Там его жулики и отыскали. Ну и надули в уши про Волосковых. А Бурлак Стрельцов господин легковерный, не из вдумчивых шалтай-болтай, словом. Да и кому не лестно секрет волосковского кармина открыть? Вот он и принял все за чистую монету. Загорелся. Ну, а Александра Яковлевича вы знали. Его таким делом недолго было в соблазн ввести. Он же, как дитя малое, был душа нараспашку до самого сердца. Вот и покуролесили они на пару во Ржеве. А толку, понятно, нуль.
      - С кем же они во Ржеве встречались?
      - С жуликами, естественно, - хмыкнул Елпатов. - Кто, кроме жуликов, мог их в соблазн ввести касательно волосковского кармина? Дело-то пустое.
      - Но ведь Александр Яковлевич был еще дважды во Ржеве.
      - Вольному воля, господин Косачевский. Покойный мог туда и трижды и четырежды ездить и каждую байку из собственного кармана оплачивать. Я же говорю: дитя малое. Какой с него спрос?
      Косачевский вспомнил про свой давний разговор с Бонэ о премии Наполеона и спросил у Елпатова, не отыскали ли Волосковы равноценной замены краске индиго.
      - Нет, чего не было, того не было. Если бы Волосковым это удалось, то им бы не грех было во Ржеве золотой памятник поставить. Краски, равной индиго, еще никто не изобрел.
      - Однако Александр Яковлевич мне о таком открытии говорил.
      - Кто же додумался до этого?
      - Не знаю.
      - Вот и я не знаю, - засмеялся Елпатов. - Что-то вы, господин Косачевский, здесь напутали.
      Может, действительно, он напутал или память ему изменила? Кто его знает. Твердой уверенности у Косачевского не было.
      Он показал Елпатову заметки Бонэ о Кузнецовой-Горбуновой и Мирекуре. Елпатов надел очки, внимательно прочел, недоумевающе поглядел на Косачевского.
      - Почему Бонэ интересовался этими людьми?
      - Об этом разве что у него самого спросить можно. Да только покойники, сколь знаю, не очень-то разговорчивы.
      - Но это может иметь какое-то отношение к ковроделию?
      - Сомнительно.
      - А к ржевским розыскам Александра Яковлевича?
      - На это вам, господин Косачевский, никто не ответит.
      Но в этом Елпатов ошибся. На свой вопрос Косачевский получил исчерпывающий ответ от другого человека. И этим человеком был Мансфельд-Полевой, которого заместитель председателя Совета милиции допросил в тот же день.
      * * *
      Робкий луч солнца, воровски пробравшийся через давно немытые стекла окна в кабинете Косачевского, высветил бледное личико потомка славных немецких рыцарей. Он смотрел на Косачевского жалобными голодными глазами и, похоже, готов был променять все подвиги прошлого на тарелку дымящихся наваристых щей и хороший ломоть пышного довоенного хлеба, который некогда продавался в любой хлебной лавке. Увы, такими сказочными сокровищами заместитель председателя Совета милиции не располагал, поэтому он предложил своему собеседнику (Косачевский тщательно избегал слова "допрашиваемый") стакан чая и кусок похожего на замазку черного хлеба
      - А сахарок у вас найдется? - робко спросил потомок рыцарей.
      - Найдется, - сказал Косачевский и, поставив перед ним сахар, рядом положил записи Бонэ.
      - Вам это о чем-нибудь говорит?
      - В каком смысле?
      - Почему Александр Яковлевич собирал, сведения об этих людях?
      - Ну как же, как же - Мансфельд поспешно допил свой стакан, и Косачевский долил ему чая. - Ведь, по слухам, Мирекур во время своей поездки в Россию приобрел в Петербурге у Агонесова великолепный норыгинский ковер. И у Кузнецовой-Горбуновой был такой ковер.
      - Какой ковер?
      - Норыгинский.
      - А что означает "норыгинский"?
      Мансфельд был настолько удивлен этим вопросом заместителя председателя Совета милиции, что даже перестал жевать.
      - Вы не знаете, кто такой Норыгин?
      - Представления не имею.
      Мансфельд вытер сомнительной чистоты носовым платком рот и веско сказал:
      - Это был единственный в мире человек, который с полным правом мог бы претендовать на премию Наполеона...
      - Позвольте, позвольте, - перебил его Косачевский, почувствовав, наконец, в своих руках нечто вроде кончика ниточки этого запутанного клубка, в котором прошлое каким-то образом переплеталось с настоящим. - Вы имеете в виду премию тому, кто отыщет равноценный заменитель индиго?
      - Именно, - подтвердил Мансфельд.
      - Мне покойный Александр Яковлевич что-то говорил об этом.
      - Естественно, Александр Яковлевич очень высоко ценил заслуги этого выдающегося человека. В работе Александра Яковлевича по истории ковроделия, которую от так и не успел закончить, Норыгину должна была быть посвящена целая глава. Хотя это и не доказано, но специалисты убеждены, что Норыгин не только нашел равноценные заменители для большинства красок, которыми пользовались древние ковроделы, но и разгадал способы их изготовления и рецепты крашения.
      Когда Мансфельд допил свой чай, Косачевский попросил его подробней рассказать о Норыгине.
      Оказалось, что Варфоломей Акимович Норыгин был крепостным графа Шереметева и находился на оброке.
      Норыгин стоял у самых истоков дела Волосковых, будучи правой рукой Терентия, которому помогал разрабатывать рецепты бакана, белил и постоянно улучшать качество знаменитого волосковского кармина.
      Норыгину приписывалось много открытий и усовершенствований в красильном деле. Утверждали, что, работая у Волоскова, он якобы нашел полноценный заменитель для индиго, эффективный способ добиться устойчивости окраски кармином, который боится солнечного света и довольно быстро под его воздействием выцветает, устойчивости окраски красным индиго (орсейлем) и проводил успешные опыты по окраске верблюжьей шерсти, которая обычно крайне плохо поддается окраске и употребляется теперь в коврах в естественном виде, хотя имеются сведения, что в XV веке ее умели окрашивать в различные цвета.
      Утверждали, что Норыгин, работая в заводской лаборатории Волоскова (он был единственным, кому, кроме хозяина завода, доверялся ключ от этого помещения), сумел разгадать многие секреты древних мастеров Востока, и прежде всего Персии, которая считалась родиной ковроделия.
      Все это Норыгин держал в тайне, делясь с Волосковым только своими второстепенными усовершенствованиями. Это была не только дань установившейся среди мастеров традиции. Норыгин мечтал о собственном деле, которое помогло бы ему выкупиться из крепостной зависимости и стать вольным человеком.
      Но в 1793 году Шереметев затребовал Норыгина к себе в Кусково. Какой разговор состоялся между помещиком и его крепостным - неизвестно, но, судя по всему, Норыгин понял, что его мечте не суждено осуществиться. Граф не хотел давать вольную талантливому мастеру, хотя за него просила жена графа, сама бывшая крепостная, Прасковья Ивановна Кузнецова-Горбунова. И тогда Норыгин вместе с работавшими на том же заводике Волоскова во Ржеве сыном Иваном и Али-Мирадом бегут из России - сначала в Бухару, а затем перебираются в Персию. Здесь, в Кермане, Норыгин и Али-Мирад стали совладельцами ковровой мануфактуры. Она просуществовала сравнительно недолго, но оставила по себе память в мировом ковроделии. Всего, по мнению большинства специалистов, ею было выпущено не более сорока или пятидесяти ковров, однако каждый из них был своеобразным шедевром по яркости, блеску, чистоте красок и разнообразию тонов. Это была вершина ковроделия. Достаточно сказать, что и тогда и позднее норыгинские ковры ценились любителями значительно дороже лучших персидских антиков XV - XVI веков. Большая их часть была приобретена для дворцов шаха, но восемь или десять оказались в Европе. Два своих ковра Норыгин прислал в дар Кузнецовой-Горбуновой, к которой до самой своей смерти испытывал глубокое уважение и симпатию. Один норыгинский ковер был приобретен непосредственно в Кермане русским дипломатом Агонесовым. Этот ковер в дальнейшем и оказался у Мирекура, который сторговал его в Петербурге у внука дипломата. По слухам, Мирекур, приняв монашество, подарил его настоятелю монастыря.
      Скончался Норыгин от холеры в 1795 году и был похоронен в Кермане. Али-Мирад пережил его всего на несколько месяцев. После их смерти мануфактура, перешедшая по наследству к Ивану Норыгину, захирела, а затем и полностью прекратила свое существование. Норыгин-младший, который унаследовал дело отца, но не его таланты, прожил за границей много лет и вернулся в Россию незадолго до Отечественной войны 1812 года уже свободным человеком (вольную ему и его отцу Шереметев подписал по просьбе Кузнецовой-Горбуновой за несколько дней до ее смерти).
      Приехал Норыгин-младший с одним неказистым сундучком, но в нем оказалось достаточно денег, чтобы купить во Ржеве в Князь-Димитровской части города, расположенной по левому берегу Волги, двухэтажный каменный дом и открыть лучшую в Князь-Димитровской стороне мясную лавку.
      Ни к красильному делу, ни к коврам сын Норыгина никакой склонности не имел. Тем не менее среди его гостей было много красильщиков и тех, кто занимался коврами, в том числе и Алексей Волосков, владелец известного на всю Россию ржевского красильного завода. Объяснялось это не столько уважением к памяти Варфоломея Акимовича Норыгина, сколько тем, что поговаривали, будто в сундучке, привезенном Иваном в родной Ржев, были не только деньги, но и сафьяновый портфель, где хранились записи его покойного отца. Охотников заполучить эти записи было очень много, значительно больше тех, кто позднее хотел узнать секрет волосковского кармина. Но и тем, и другим в одинаковой степени не повезло.
      А в семидесятые годы в Томске в лавке купца Рыкова стала продаваться исключительной красоты и стойкости синяя краска, ни в чем не уступающая индиго, но в два раза дешевле его. Как выяснилось, изготавливал эту краску для Рыкова ссыльный народник студент-химик Аистов, являвшийся, кстати говоря, уроженцем все того же Ржева, которому, видно, самой судьбой было предопределено сыграть немалую роль в красильном деле России.
      Отбыв положенный ему срок ссылки. Аистов вернулся в родной Ржев. Тяжело больной, он больше политической деятельностью не занимался, но красильное дело не бросил: оно до самой смерти кормило его и его семью. Дело было не ахти какое большое - ни одного наемного работника, только свои. Но заработка на безбедное существование вполне хватало. Любопытно, что Аистов не скрывал, что пользуется изобретением Варфоломея Акимовича Норыгина, и называл свою краску "норыгинкой". Но больше из него ничего выпытать не могли. А ведь самым интересным было - каким образом к нему попал рецепт изготовления этой краски. Ответа на этот вопрос никто добиться не мог - Аистов или отмалчивался, или отделывался шуткой. Молчали и те, кто вместе с ним варил краску. Зато любопытные молчаливостью не отличались, строили различные предположения. Самым распространенным был слух о том, что легендарный сафьяновый портфель попал к Аистову от его сводного брата, который в свое время приобрел полуразрушенный дом Ивана Норыгина и, перестраивая его, обнаружил этот портфель замурованным в стене. Так это было или не так, - кто знает.
      А в 1915 году, когда бывший ссыльный давно уже покоился в земле, во Ржеве, помимо русского индиго, появилась в продаже новая великолепная краска пурпурового цвета.
      И вновь вспыхнул интерес к таинственному портфелю Варфоломея Норыгина.
      Тогда-то Бурлак-Стрельцов вместе с Бонэ и отправились во Ржев...
      Записав последнюю фразу показаний Мансфельда, Косачевский спросил, слышал ли Елпатов про всю эту историю.
      - Разумеется, - сказал Мансфельд.
      - А почему вы, собственно говоря, в этом так уверены?
      - По той простой причине, что о Норыгине я услышал впервые лет пятнадцать назад от господина Елпатова.
      Косачевский помолчал, осознавая сказанное допрашиваемым, а затем сказал:
      - Я хочу предупредить вас, господин Мансфельд, что ваше заявление может иметь исключительно важное значение в расследовании убийства Александра Яковлевича Бонэ. Поэтому вы должны отнестись к нему с должной ответственностью.
      Под столом звякнули рыцарские шпоры.
      - Я дворянин.
      - В 1918 году одного этого мало, господин Мансфельд.
      - Я привык всегда отвечать за свои слова и всю жизнь говорил только правду.
      - Итак, вы утверждаете, что впервые о Норыгине услышали именно от Елпатова?
      - Да.
      - И твердо в этом уверены?
      - Да.
      - Ну что ж, тогда не откажите мне в любезности вот здесь расписаться.
      Мансфельд молча поставил под показаниями свою подпись.
      - Теперь, если вас не затруднит, следующий вопрос: совместная поездка в 1915 году Бурлак-Стрельцова и Бонэ во Ржев состоялась по чьей инициативе?
      - По инициативе Бурлак-Стрельцова. Он должен был оформить получение там наследства. Это совпало с вновь возникшими слухами о портфеле Варфоломея Норыгииа, и господин Стрельцов предложил Александру Яковлевичу поехать вместе с ним. Александр Яковлевич, который уже давно питал интерес к так называемому норыгинскому наследству, тотчас же согласился.
      - А эта поездка не была связана с секретом волосковского кармина?
      - Нет.
      - Откуда вы это знаете?
      - Я присутствовал при разговоре Стрельцова с Бонэ.
      - Где и когда происходил этот разговор?
      - В конце января Бурлак-Стрельцов приехал на квартиру к Бонэ, показал ему пурпурную краску, которая появилась к тому времени во Ржеве, и сказал, что теперь, наконец, появился шанс отыскать норыгинское наследство. Бонэ с ним согласился, и они договорились о совместной поездке во Ржев, которая состоялась во второй половине января.
      И вновь Косачевский предложил свидетелю расписаться под своими показаниями.
      - Елпатов знал о цели этой совместной поездки?
      - Конечно. Он был очень заинтересован в "норыгинском наследстве". Если бы розыски Бонэ и Бурлак-Стрельцова увенчались успехом, то это дало бы ему и Бурлак-Стрельцову миллионные барыши.
      - Вы только поэтому думаете, что он знал о цели поездки?
      - Нет, не только. Елпатов мне сам об этом говорил. Он финансировал командировку Бонэ, посулив тому в случае удачи двадцать тысяч рублей и пожизненный пенсион ему и его супруге. Бонэ со свойственным ему бескорыстием отказался от какого-либо вознаграждения. Он считал, что норыгинское наследство должно принадлежать России и способствовать его поискам - долг каждого русского патриота.
      - Елпатов и Бурлак-Стрельцов заключали какое-нибудь соглашение на тот случай, если норыгинское наследство будет обнаружено?
      - Насколько мне известно, только устное, хотя Елпатов и считал господина Стрельцова малонадежным партнером.
      - Для этого были основания?
      - Да. Господин Бурлак-Стрельцов никогда не отличался в делах особой щепетильностью, а к тому времени его финансовое положение оставляло желать лучшего, что могло оказать дополнительное влияние на его подход к деловым отношениям.
      - То есть мог и смошенничать?
      - Я этого не говорил. Я говорил лишь об отсутствии излишней щепетильности и расстройстве дел.
      - Если такая формулировка вас больше устраивает, я не возражаю, - сказал Косачевский, который уже до этого составил себе представление о Бурлак-Стрельцове. - Но давайте вернемся к их устному соглашению. К чему оно сводилось?
      - Перед отъездом во Ржев Бурлак-Стрельцов зашел ко мне.
      - Чтобы поделиться своими планами, как облагодетельствовать Россию?
      - Нет, чтобы занять деньги - пятьсот рублей, которые он обещал мне вернуть после получения наследства.
      - Кстати, наследство было большим?
      - Двухэтажный каменный дом, который он собирался продать, и около двадцати тысяч деньгами и ценными бумагами. Учитывая широкий образ жизни господина Стрельцова, такое наследство трудно признать большим. Как говорится, на один зуб.
      - Понятно.
      - Я выписал ему вексель на пятьсот рублей, и он мне сказал, что, если удастся разыскать бумаги Норыгина, то Елпатов возьмет его компаньоном в новое красильное дело и выплатит ему пятьдесят тысяч рублей наличными, что даст ему возможность полностью преодолеть финансовые трудности. Бурлак-Стрельцов, которому весьма свойственно прожектерство, очень надеялся на успех и строил воздушные замки.