Сафьяновый портфель

      - Пивоваров, - подсказал Косачевский, так как именно на фамилию Пивоварова ему был приобретен паспорт. - Семен Семенович Пивоваров.
      - Надеюсь, что Бонэ не ошибся в вас, Семен Семенович.
      - Я тоже надеюсь, - сказал Косачевский.
      Судя по этому короткому разговору, у Елпатова были некоторые сомнения в политической благонадежности своего нового служащего, но, по заверениям Бонэ, никакого подвоха со стороны главы торгового дома ожидать не следовало. С полицией Елпатов действительно не "дружил". Если Бонэ был сочувствующим, то Елпатов - нейтральным. До поры до времени, естественно...
      Так в жизни Косачевского начался период, который он, шутя, назвал "ковровым", самый спокойный, если не самый счастливый, период в его бурной и неустроенной жизни профессионального революционера.
      Бонэ пытался приохотить Косачевского к театру, но вскоре убедился, что театрал из его гостя не получится. Поэтому по вечерам они чаще всего сидели дома у самовара, к которому Косачевский привык в ссылке, и смаковали вишневое и земляничное варенье - великая мастерица была на подобные штуки жена Бонэ Варвара Михайловна! Довольно часто к этому вечернему чаепитию присоединялся снимавший неподалеку квартиру молодой искусствовед Василий Петрович Белов. Изредка заходил на огонек Елпатов. Раза два почтил своим присутствием эти вечерние чаепития и чопорный Мансфельд-Полевой, считавший нужным, время от времени "ходить в народ". Говорили за самоваром о чем угодно, только не о коврах, к которым Косачевский постепенно стал испытывать чувство, похожее на ненависть. На эту тему был наложен молчаливый запрет, нарушенный лишь один раз, когда Мансфельда, большого любителя ковров, обладавшего довольно приличным собранием "антиков", бессовестно надул некий перс, подсунув ему вместо старинного "охотничьего" ковра искусную подделку, раскрашенную ко всему прочему анилиновыми красками, которые получили повсеместное распространение в конце прошлого века.
      От Мансфельда тогда досталось (на словах, разумеется) не только жулику, но и техническому прогрессу, который порождает таких жуликов. Ведь раньше, когда ковроделы знали лишь натуральные красители и не имели представления о химии, которая, слава богу, находилась в зачаточном состоянии, жуликам нечего было делать. А теперь? Вот вам плоды просвещения!
      - Повсеместная замена естественных красителей анилиновыми - смерть ковроделия! И сейчас мы с вами присутствуем при его агонии, - задыхался от праведного гнева Мансфельд и бил своим сухоньким кулачком по столу. Единственный государь, который понял опасность и попытался ее остановить,- это шах Насреддин. Единственный! Я не ретроград, я либерал, я против изуверских казней. И все же я считаю глубоко разумным закон шаха, который предписывал за использование в ковроделии вместо натуральных красителей всяческой химической дряни отсекать ослушникам правую руку. Правую, ту, которая пакостничала, снижая качество персидских ковров.
      Мансфельд не менее часа превозносил меры, принятые в свое время персидским шахом против ковроделов - поклонников технического прогресса. А когда чиновник дворцового ведомства, наконец, откланялся, Косачевский шутливо спросил Бонэ:
      - Ну как, Александр Яковлевич, кому на этот раз вы сочувствуете - тем, кто рубил руки, или тем, кому их рубили?
      Бонэ, убиравший со стола посуду, простодушно посмотрел на Косачевского своими невинными младенческими глазами и сказал:
      - Рубить руки - это слишком. На месте шаха я бы ограничился каторжными работами - год, от силы два, не больше...
      И, сконфузившись от безудержного хохота, которым разразился Косачевский, смущенно стал оправдываться:
      - Ведь действительно химия погубила ковроделие, Леонид Борисович. Можете мне поверить - это катастрофа. Нет, не думайте, я, конечно, верю в прогресс и не сомневаюсь, что со временем анилиновые краски будут такими же стойкими, как натуральные. Но разве этим все исчерпывается? Старые ковры, Леонид Борисович, живут по триста - четыреста, а то и более лет. Мало того, не только живут, но и хорошеют: с годами тона их цветов становятся мягче, бархатистее, а ворс приобретает серебристый отлив - благородную седину, которая придает каждому старому ковру особую прелесть. Это свойство натуральных красителей. Химия здесь бессильна. Я уж не говорю о том, что растительные краски дают такие глубокие и мягкие тона, Леонид Борисович, которые даже при большой интенсивности никогда не кажутся кричащими.
      Косачевский вытер выступившие от смеха слезы.
      - Итак, симпатии на стороне шаха?
      - Вы упрощаете, Леонид Борисович.
      - Но все-таки - год каторги?
      - Не меньше, - твердо сказал Бонэ и звякнул чашкой. Это означало: приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
      Даже сейчас, несколько лет спустя после этого разговора, Косачевский не мог удержаться от улыбки.
      Заместитель председателя Совета московской милиции не любил ни фанатиков, ни фанатизма. Однако это не распространялось на самого счастливого человека в Москве - Александра Яковлевича Бонэ и его "ковровый" фанатизм.
      * * *
      Особнячок Бурлак-Стрельцова, в котором, как и во многих других московских особняках, мирно уживались классицизм, ампир и барокко, находился совсем недалеко от здания Уголовно-розыскной милиции, но все же к назначенному времени Косачевский опоздал, хотя и не по своей вине. Созданный летом семнадцатого года Союз московских дворников с утра и до вечера занимался массой самых разнообразных и самых неотложных дел: деятельно участвовал в муниципализациях и национализациях домовладений, сборе с жильцов квартплаты, которая частично шла на содержание Союза, засыпал Совдеп ходатайствами о выдаче дворникам оружия и увеличения им пайка... Единственное, до чего у него никогда не доходили руки, - это до расчистки и уборки заваленных снегом улиц. На это у Союза не было ни времени, ни сил, ни желания.
      То и дело проваливаясь по колено в рыхлый глубокий снег и поминая недобрым словом московских дворников с председателем их Союза во главе, Косачевский выбрался в конце концов на протоптанную с утра узкую тропинку, которая и привела его через проходной двор в переулок, где находился дом Бурлак-Стрельцова.
      На крыльце его уже дожидались молодой искусствовед Белов, с которым Косачевский познакомился во времена "коврового периода", и пожилой член Комиссии по охране памятников искусства и старины с очень длинной и трудной фамилией, но зато очень простым именем и отчеством - Иван Иванович.
      - А где Бонэ? - спросил Косачевский.
      - Да вот тоже что-то запаздывает.
      - Подождем? - то ли спросил, то ли предложил Белов.
      - А зачем, собственно? - пожал плечами Иван Иванович. - Холодно ждать.
      С почтительностью, к которой примешивалась изрядная доля презрения к "новым господам", которые вовсе и не господа, а так, шушера, ежели вглядеться, мордастый швейцар с лихо закрученными усами принял у них пальто.
      - Добрый день, господа! Счастлив вас у себя видеть! - сказал Бурлак-Стрельцов, поспешно спускаясь по лестнице, которая вела на второй этаж, и всем своим видом показывая, что это не просто сказано из вежливости, а он действительно счастлив их видеть. Очень счастлив.
      Хозяину особняка было лет сорок - сорок пять. Гладко зачесанные седоватые волосы с косым английским пробором, мятое, мучнистое лицо, запавшие глаза с неестественно блестящими расширенными зрачками кокаиниста, дергающийся рот, суетливые беспорядочные движения.
      "Психопат", - определил Косачевский.
      - Прошу, господа, прошу, - беспрерывно повторял Бурлак-Стрельцов, дергая головой и размахивая руками. - Не желаете ли чаю? Я сейчас распоряжусь.
      - Да не суетитесь вы, ради бога! - поморщился Иван Иванович. - Какой чай? Мы же к вам не в гости пришли, а по делу.
      - Справедливо! - почти с восторгом согласился Бурлак-Стрельцов. - Какой к черту чай? Дело, прежде всего дело. Да и чай у меня, признаться, дрянной, залежалый. Это я так, по привычке.
      Узнав, что Косачевский из Совета милиции, Бурлак-Стрельцов побледнел и еще более засуетился.
      - Милиция? А зачем, собственно, милиция?
      Иван Иванович поторопился объяснить, что у милиции к владельцу особняка нет претензий, а просто существует такой порядок.
      - Ах вон как, - немного успокоился Бурлак-Стрельцов и натужно улыбнулся. Конечно, конечно, как говаривал Петр Первый, полиция - нерв государственности, ее становой хребет. Я счастлив, что господин Косачевский нашел время, чтобы посетить меня. Очень приятно. Польщен.
      - У вас каталог имеется? - спросил Белов.
      - Конечно, конечно, - с готовностью закивал Бурлак-Стрельцов, всем своим видом показывая, что, если бы даже каталога и не было, он тут же, не сходя с места, его составил.
      - Тогда давайте приступать к делу, - сухо сказал Белов.
      - Да, да, давайте приступать к делу, - обрадовался Бурлак-Стрельцов и повернулся к Косачевскому. - Ежели позволите...
      С этого момента хозяин особняка обращался только к Косачевскому, перед которым явно испытывал почтительный трепет.
      Основная часть коллекции размещалась в большой гостиной, которую Бурлак-Стрельцов именовал голубой. Они прошли туда через запущенный зимний сад с уже пожухшими тропическими растениями. Здесь пахло засохшими цветами и гнилью. Тот же застоявшийся запах, к которому примешивался запах пыли, был и в гостиной.
      - Ежели, господин Косачевский, вам потребуются какие-либо объяснения, я к вашим услугам, - сказал Бурлак-Стрельцов.
      Как и предполагал Иван Иванович, восточная коллекция Бурлак-Стрельцова была собранием богатого дилетанта, который вкладывал деньги в покупку случайных вещей, рекомендованных ему тем или иным антикваром. Поэтому наряду с подлинными шедеврами восточного искусства здесь соседствовали средние, а то и просто плохие вещи, на которые бы никогда не обратил внимания подлинный ценитель.
      По мнению Ивана Ивановича и Белова, наибольший интерес представляла со вкусом подобранная большая коллекция эфесных чаш самурайских мечей с изящными миниатюрными инкрустациями из золота, серебра, малахита, перламутра, коралла и жемчуга. Это действительно была первоклассная коллекция, пожалуй, лучшая в России.
      - Ковры - в диванной, - сказал Бурлак-Стрельцов Косачевскому.
      Тот посмотрел на часы. Они уже находились здесь более часа. Если Бонэ до сих пор не пришел, то, видимо, уже не появится. Наверное, у него что-то стряслось. Жаль, но ничего не поделаешь. Придется обойтись без него.
      - Ну как, товарищи?
      - Что ж, показывайте свои ковры, - сказал Бурлак-Стрельцову Иван Иванович. - Мы хотели дождаться еще одного члена комиссии, специалиста по коврам. Но, учитывая, что его до сих пор нет... Впрочем, товарищ Косачевский, насколько я знаю, сможет его в какой-то степени заменить. Так, Леонид Борисович?
      Косачевский сделал неопределенный жест рукой, который мог обозначать все что угодно, в том числе и согласие со словами Ивана Ивановича.
      Бурлак-Стрельцов изобразил на лице приятное удивление.
      - Вы, оказывается, разбираетесь в коврах?
      - До революции я некоторое время служил у Елпатова,- объяснил Косачевский.
      - Ах вон как! - Хозяин особняка был в восторге. - Это просто замечательно! Подумать только, у самого Елпатова! Тогда вы, вне всякого сомнения, сможете по достоинству оценить мое собрание. Господин Елпатов тончайший знаток. Его мнение для меня всегда было законом. Кстати, в шестнадцатом я, по рекомендации господина Мансфельда - изволили знать такого? - приобрел у него два великолепных антика, которые теперь составляют мою гордость.
      В собрании Бурлак-Стрельцова, которое занимало, помимо диванной, еще две примыкающие к ней комнаты, насчитывалось около шестидесяти ковров различных размеров. Тут были яркие, похожие на экзотические гигантские цветы "галаче" XV века из южной Индии с широкой каймой и традиционными лотосами - в виде бутонов и распускающихся цветов; красные и темно-синие старые афганы с граблями и песочными часами на бордюре, с рядами восьмиугольников и мотивом следа слоновьей ступни; поражающие четкостью рисунка и контрастностью расцветки ковры XVI века из Армении с изображением борьбы между драконами и фениксами.
      Бурлак-Стрельцов подвел Косачевского к висящему на стене большому "звериному" ковру, где в центральном поле среди сложного переплетения цветочной орнаментики были изображены леопарды, преследующие благородных оленей.
      - Десять тысяч рублей золотом, - не без гордости сказал он. - У французского консула сторговал - пятнадцать тысяч сукин сын просил. Еле уломал. XVI век.
      Красочный многоцветный ковер отливал благородной сединой столетий ковровой патиной.
      - Бобер, истинный бобер, - говорил Бурлак-Стрельцов, любовно поглаживая ковер ладонью.
      Косачевский потер между двумя пальцами ворс ковра. Он был жестким и сухим. Ворс "антиков" обычно более мягок и эластичен. Бонэ называл XIX и XX века веками фальсификаций.
      "Когда-то седина была верным признаком "антиков", - говорил он Косачевскому, - а теперь ковровая патина зачастую свидетельствует лишь о степени квалификации жуликов и о их знакомстве с химией".
      Косачевский посмотрел на светящееся тихим восторгом лицо Бурлак-Стрельцова, который продолжал гладить ковер, и ласково сказал:
      - Боюсь, что вас надули.
      Бурлак-Стрельцов не понял.
      - Да, я знаю, что переплатил, - самодовольно и благодушно откликнулся он. - Но я не жалею об этом. Уж больно хорош.
      - Я о другом.
      - Простите?..
      - Ковер-то из новых.
      - То есть?
      - Подделка под "антик".
      Бурлак-Стрельцов снисходительно улыбнулся.
      - Ну что вы, господин Косачевский! Посмотрите только, какая великолепная патина! Такую патину искусственно не создашь.
      - Вы недооцениваете мастерство нынешних умельцев, - нравоучительно сказал Косачевский. - А зря. В человека надо верить. Вот, пожалуйста. - Косачевский разогнул ворс ковра. - Обратите внимание на места вязки узлов. Видите? Они значительно живее окрашены, чем ворс. О чем это свидетельствует? То-то и оно. И густота ворса неоднородная. А тут нити утка видны... Чтобы нейтрализовать действие кислоты, щелочь пораньше применять следует. А они снебрежничали, вот и сожгли кислотой.
      - Вы думаете, кислота?
      - Да. Скорей всего, лимонная.
      К ним подошел, заинтересовавшись разговором, Белов. Осмотрел места вязки узлов, засмеялся, демонстрируя молодые, белые, как кипень, зубы.
      - О чем разговор? Конечно же, кислота и, конечно же, лимонная. Какие тут сомнения? Видите, какие узелки, Иван Иванович? А сработано неплохо - первый сорт. Сколько заплатили? Десять тысяч? За такую работу не так уж дорого. Мастер работал. Но вам, Леонид Борисович, надлежит свои таланты растрачивать не в Совете милиции, а у нас в комиссии. Уж больно у вас глаза приметливы.
      - В Совете милиции такие глаза тоже не помеха, - заверил его Косачевский.
      Бурлак-Стрельцов растерянно смотрел на ковер.
      - Консул производил впечатление порядочного человека...
      - Такое впечатление производят все жулики, - нравоучительно заметил Косачевский. - Впрочем, консула тоже могли обмануть.
      * * *
      На квартиру Бонэ Косачевский позвонил поздно вечером. К аппарату подошла Варвара Михайловна. Косачевский назвал себя и попросил Бонэ.
      - А разве Александр Яковлевич не с вами? - удивилась Варвара Михайловна.
      - Нет.
      - Как же так?
      - Мы действительно должны были сегодня с ним встретиться. Осматривались собрания Бурлак-Стрельцова. Но он почему-то не явился
      - Странно. Он ушел из дома в шесть утра.
      В напряженном, нарочито спокойном голосе жены Бонэ ощущалась не тревога, а леденящий безысходный ужас. Косачевский попытался ее успокоить.
      - Нет, я не волнуюсь. Но что с ним могло произойти? - сказала она, когда Косачевский исчерпал немногочисленные слова утешения.
      Задавать вопросы, конечно, значительно легче, чем искать на них ответ.
      Что могло произойти... Мало ли что могло произойти с человеком в Москве 1918 года!
      Косачевский повесил трубку, дал отбой и позвонил дежурному по Уголовно-розыскной милиции. Дежурил аккуратный и исполнительный инспектор Борин, который входил в группу Косачевского по расследованию ограбления Патриаршей ризницы. Косачевский подробно описал ему внешность Бонэ.
      - Через час я вам телефонирую, Леонид Борисович, - пообещал Борин.
      Борин позвонил через полчаса. Произошло самое страшное: Бонэ оказался одним из 27 человек, убитых в Москве за прошедшие сутки...
      Его труп был найден в Ананьевском переулке и теперь находился в Первом морге Городского района.
      Ломая спички, Косачевский закурил.
      - Вы меня слышите, Леонид Борисович? - спросил Борин.
      - Да, слышу, - подтвердил Косачевский, раскуривая отсыревшую папиросу. Когда и кем обнаружен труп?
      - Труп найден около двенадцати дня. В сугробе Его снегом присыпало. Дети наткнулись. Они из снега крепость строили, - обстоятельно объяснил Борин. Ну, и родителям сообщили, а те - в милицию. Пролом черепа и шесть проникающих ножевых ранений в области грудной клетки, сердце задето... По заключению медика, смерть наступила между шестью и семью часами утра, возможно, несколько позже. Пролом черепа и ножевое ранение сердца смертельны. Три раны посмертны, нанесены уже трупу. Вы меня слышите, Леонид Борисович?
      - Слышу, Петр Петрович, слышу, - Косачевский сделал глубокую затяжку, аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Происшедшее никак не укладывалось в его сознании. Значит, в то время, когда они встретились возле особняка Бурлак-Стрельцова, Бонэ уже не было в живых. Но как он оказался в Ананьевском переулке, что ему там потребовалось? У папиросы был едкий и кислый вкус. Косачевский с отвращением раздавил окурок в пепельнице, спросил у Борина, кто из Уголовно-розыскной милиции выезжал на место происшествия.
      - Агент второго разряда Омельченко из Городского района, - сказал Борин. Тот, который бандгруппу Лысого ликвидировал. Толковый работник.
      - Омельченко опрашивал жителей близлежащих домов?
      - Разумеется, Леонид Борисович.
      - Кто-нибудь видел убийство?
      - Нет, никто ничего не видел и не слышал.
      - Собаку применяли?
      - Да, но безрезультатно.
      Трудно было предположить, чтобы у такого человека, как Бонэ, имелись враги, ведь он был из тех, что и мухи не обидит. И тем не менее Косачевский спросил:
      - Предполагаемые мотивы убийства?
      - Скорей всего ограбление, - помедлив, сказал Борин. - Пальто и шапка с убитого сняты, карманы пиджака и брюк вывернуты. Но, сами понимаете, ручаться ни за что нельзя.
      Косачевский закурил было новую папиросу, но тут же сунул ее в пепельницу.
      - Я вас попрошу, Петр Петрович, проследить за расследованием. А Омельченко пусть ко мне завтра с утра подъедет.
      - Будет исполнено, Леонид Борисович.
      - И еще... А впрочем, все, Петр Петрович. Спокойной вам ночи.
      Теперь Косачевскому предстояло самое трудное - беседа с Варварой Михайловной. Конечно, нужно было ее как-то подготовить, найти необходимые слова утешения. Но как и чем можно утешить человека, потерявшего своего близкого? В подобных случаях утешает только время. И то не всегда. Косачевский знал людей, которые пронесли нетронутой скорбь потери через всю свою жизнь.
      Косачевский подошел к телефону, снял трубку и вновь положил ее на рычаг. Нет, он не мог заставить себя позвонить жене Бонэ. Но около часа ночи позвонила она сама.
      - Извините за поздний звонок, Леонид Борисович...
      - Я не сплю.
      - Вы что-нибудь выяснили?
      - Я звонил дежурному по Уголовно-розыскной милиции, - сказал Косачевский, невольно оттягивая тот момент, когда придется сказать о происшедшем.
      - Им что-нибудь известно?
      - Да.
      - Что же произошло с Александром Яковлевичем? - почти выкрикнула она.
      - Видите ли...
      - Леонид Борисович, меня не надо подготавливать, - после паузы сказала она. - Я не истеричка. Я хочу знать правду. Он убит?
      - Да. Его сегодня нашли мертвым в Ананьевском переулке.
      - Я смогу получить тело Александра Яковлевича?
      - Конечно.
      - Где оно находится?
      - В Первом морге Городского района. Если позволите, я завтра за вами заеду между одиннадцатью и двенадцатью, и мы туда вместе поедем.
      - Хорошо, - сказала она и повесила трубку.
      Косачевского считали человеком с железными нервами, но в ту ночь он уснул все-таки только под утро.
      * * *
      Версия об убийстве Бонэ с целью ограбления, выдвинутая агентом второго разряда Омельченко и поддержанная Бориным, подтвердилась.
      На следующий день после похорон Александра Яковлевича, во время перестрелки бойцов из боевой дружины Уголовно-розыскной милиции с бандой Сиволапого, пытавшейся ограбить склад мануфактуры на Мясницкой, был убит один из бандитов, некто Велопольский, известный под кличкой Утюг. На безымянном пальце правой руки убитого оказалось кольцо с бирюзой, принадлежавшее Бонэ. Это кольцо подарила мужу в день его рождения десять лет назад Варвара Михайловна. А во внутреннем кармане пиджака Велопольского нашли бумажник Бонэ и его карманные часы.
      Допрошенная в присутствии Борина и Косачевского жена бандита подтвердила, что он, по его словам, взял эти вещи у ограбленного и убитого им человека.
      Таким образом, розыскное дело об убийстве Александра Яковлевича Бонэ в связи со смертью убийцы подлежало прекращению. Но оно прекращено не было...
      Вскоре на стол Косачевского легло несколько листов мелко исписанной бумаги. Это был протокол допроса жильца дома No 4 по Ананьевскому переулку Павла Никаноровича Дроздова, который не был своевременно допрошен сотрудниками Уголовно-розыскной милиции в связи с тем, что в день убийства Бонэ уехал на четыре дня в деревню, где менял свои вещи на сало и картошку.
      Во время допроса Дроздов сообщил, что без двадцати восемь утра он пошел за водой к водоразборной колонке, находящейся в конце переулка. Когда, налив ведра, он возвращался обратно, в переулок въехала коляска. Хорошо рассмотреть эту коляску он не смог, так как метель еще не стихла. Но, похоже, что коляска была не извозчичья, а лакированная, с ацетиленовыми фонарями. Из этой коляски кучер и седок вытолкали в сугроб какого-то человека, которого Дроздов принял тогда за пьяного и только потом понял, что это был не пьяный, а убитый, тот самый, которого дети в снегу нашли.
      Показания Дроздова, подтвержденные затем некоей Васильевой, крест-накрест перечеркивали первоначальную версию, не вызывающую раньше серьезных сомнений.
      Из допроса Дроздова следовало, что Бонэ убили не в Ананьевском переулке, а где-то в другом месте, откуда труп перевезли в переулок и там бросили. Это не могло не наводить на размышления. Если бы преступление совершил уголовник Утюг, то зачем, спрашивается, ему нужно было бы возиться с трупом? Не все ли равно бандиту, в каком именно районе Москвы обнаружат его очередную жертву? Убил, ограбил и скрылся. К чему напрасно рисковать с перевозкой? Что ему это могло дать?
      Нет, если Утюг и был причастен к происшедшему, то только в качестве исполнителя чьей-то воли. И тот, кто стоял за спиной профессионального убийцы, очень боялся, что подозрение может пасть на него. В отличие от бандита, за которым уже числилось несколько убийств, ему было что терять. Потому-то мертвого Бонэ, чтобы сбить со следа милицию, и увезли подальше от места преступления.
      А коляска? Где бы Утюг мог раздобыть венскую лакированную коляску с ацетиленовыми фонарями? Это были дорогие коляски. Такую коляску мог себе позволить только богатый человек. А о венской лакированной коляске, в которой привезли тело Бонэ, говорил не только Дроздов, постоянно употреблявший слово "похоже", но и Васильева, в показаниях которой этого слова не было.
      Так возникла новая версия убийства Бонэ. Но кому и в чем мог помешать этот милый обаятельный человек, которого Косачевский шутливо назвал "вечно сочувствующим"? Кому он ненароком перешел дорогу?
      Странное. Очень странное убийство.
      - Я вас попрошу, Петр Петрович, забрать у Омельченко это дело, - сказал Косачевский Борину.
      - Вы его хотите кому-либо передать?
      - Да, хочу. Этим делом займемся мы с вами, Петр Петрович. Не возражаете?
      Борин развел руками.
      - Как прикажете, Леонид Борисович. Только Омельченко квалифицированный работник.
      - Не сомневаюсь, - сказал Косачевский. - Но Бонэ был мне очень дорог. Я хочу сам найти его убийцу. Этим я отдам ему последний долг.
      - Я вас понимаю, Леонид Борисович, - наклонил голову Борин.
      Косачевский усмехнулся.
      - Что ж, понимать друг друга - это не так уж мало.
      В тот же день Косачевский посетил вдову Бонэ и попросил ее продиктовать ему список людей, с которыми у Александра Яковлевича были какие-либо отношения - деловые или личные.
      - Зачем вам это?
      - Мы ищем убийц.
      - Вы думаете, что его убили не уголовники? - догадалась она. - Чушь! Полнейшая чушь! Вы же знали Александра Яковлевича. У него никогда не было и не могло быть врагов. У него были только друзья.
      - Не смею с вами спорить, - сказал Косачевский и, обмакнув перо в чернильницу, склонился над листком бумаги. - Давайте все-таки составим с вами список... друзей.
      Варвара Михайловна вздохнула и стала диктовать:
      - Елпатов, Мансфельд, Белов, Бурлак-Стрельцов... Бонэ вел довольно замкнутый образ жизни, но, к удивлению Косачевского, список его знакомых вскоре достиг ста человек. Чтобы их всех проверить, Борину нужно будет основательно потрудиться.
      - Если еще кого-либо вспомните, обязательно телефонируйте мне, - попросил Косачевский.
      - Хорошо, - безразлично согласилась она.
      - Александр Яковлевич хранил письма?
      - Нет, у нас в семье это не было принято.
      - Понятно. И еще. Я у вас хочу забрать бумаги мужа. На время, разумеется. Потом я их вам верну.
      - Бумаги? Их не так уж много. Записи по истории ковроделия вам тоже потребуются?
      - Обязательно.
      Вяло усмехнувшись бескровными растрескавшимися губами, Варвара Михайловна достала из письменного стола мужа черную кожаную папку с замочком.
      - Вот, пожалуйста. Здесь, насколько мне известно, все его заметки и выписки. Александр Яковлевич был очень аккуратным и педантичным человеком. Этому у него можно было поучиться. Так что здесь все по истории ковроделия. Изучайте. Будем надеяться, что вам хоть что-нибудь из всего этого пригодится.
      - Будем надеяться, - эхом отозвался Косачевский и, помолчав, сказал: - Я бы хотел задать вам несколько вопросов.
      - Да?
      Косачевский достал из кармана пиджака и протянул ей записку, полученную им от Бонэ накануне убийства.
      - Как видите, здесь Александр Яковлевич писал о каких-то "крайне важных" новостях, которыми он хотел поделиться со мной. Причем он был уверен, что эти новости меня заинтересуют.
      Прочитав записку, Варвара Михайловна вернула ее Косачевскому.
      - Так что вы, собственно, хотите меня спросить?
      - О каких новостях шла речь? Что он имел в виду?
      - Боюсь, что тут я ничем не могу быть вам полезна, Леонид Борисович. Я абсолютно ничего не знаю.
      - Разве он вам не рассказывал о своих делах?
      - Почти нет. Он считал, что его дела - профессиональные, разумеется, - мне не интересны и из деликатности почти никогда не говорил о них.
      - А в поведении его вы не замечали ничего особенного?
      - Вы имеете в виду дни, предшествующие убийству?
      - Именно.
      Она задумалась.
      - Пожалуй, последнее время он был в каком-то приподнятом настроении, неуверенно сказала она. - Чаще, чем обычно, шутил, смеялся.
      - А с чем это могло быть связано?
      - Не знаю. У меня как раз заболела сестра, и все остальное как-то отошло на второй план.
      * * *
      Косачевский читал записи Бонэ из черной кожаной папки, переданной ему Варварой Михайловной, у себя в номере Первого Дома Советов обычно по ночам, когда его сосед Артюхин уже сладко спал. Косачевский любил работать по ночам. Эта привычка появилась у него еще в годы ссылки.
      В бледном анемичном свете керосиновой лампы мчались по бумаге стремительные фиолетовые строчки:
      "Прелесть ковра заключается в рисунке, в качестве шерсти, из которой он сделан, в искусстве мастера, его терпении, но главное - краски. Без многообразия и высокого качества красителей ковроделие никогда не смогло бы достичь тех вершин, которых оно достигло к XV - XVI векам.
      Краски всегда привлекали к себе внимание людей и постепенно стали необходимым атрибутом любой цивилизации.
      Вспомним хотя бы Древний Рим. Здесь краски были не только предметами первой необходимости, но и своеобразными символами могущества, красоты и богатства.
      Сотни рабов-ныряльщиков вылавливали улиток-багрянок. Для получения одного грамма бесценной краски, в которую окрашивались тоги римских императоров, требовалось чуть ли не 60 тысяч этих улиток.
      Из Египта в Рим доставляли растение сафлор. Его лепестки шли на изготовление желтой и розовой краски.
      Из Африки прибывало красное индиго - орсейль, из Индии темное и светлое кашу - сок акаций и пальм.
      Не меньший интерес к краскам был и в древней Руси. Здесь почти не пользовались заморским сырьем, а изготавливали краски из собственного сырья, преимущественно из различных растений. Зеленую краску делали из крапивы и перьев лука, желтую - из шафрана, коры ольхи, щавеля, коричневую - из коры молодого дуба и желудей, алую - из барбариса, а малиновую - из молодых листьев яблони. Багровый же цвет давала червлень, краска, которую получали из маленьких червячков, водившихся в корнях растения, именуемого по-латыни "полигонум минус".
      Но первенство тут всегда принадлежало Востоку, который славился многообразием, красотой и стойкостью своих натуральных красок для шерсти, шелка и хлопка. Именно здесь поражали своим многоцветьем ковры и ткани. Именно здесь были созданы первые в мире ковры, которые являлись образцами красоты для многих поколений.
      Когда я оказался в Индии, уже многие натуральные красители древности были забыты.