Глава 1

— Значит, первый раз наверху? — спросил пилот, лениво откинулся в кресле и заложил руки за голову с беспечностью, которая не внушила бодрости пассажиру.

— Да, — сказал Мартин Гибсон, не отрывая глаз от хронометра, отсчитывающего секунды.

— Так я и думал. Вы никогда это правильно не описывали. И почему люди пишут такую чушь! Вредит делу.

— Простите, — ответил Гибсон. — Мне кажется, вы говорите о моих ранних рассказах. Тогда еще не было космических полетов. Мне приходилось выдумывать.

— Может быть, может быть, — проворчал пилот. (На приборы он и не смотрел, а до пуска оставалось две минуты.) — Наверное, занятно лететь самому, когда вы столько раз об этом писали?

Гибсон подумал, что вряд ли бы он сам выбрал именно это слово, но точку зрения пилота он понимал. Десятки его героев — и положительных, и отрицательных — зачарованно смотрели на безупречную секундную стрелку, ожидая, пока ракета рванется в бесконечность; а теперь (как всегда бывает, если ждешь достаточно долго) реальность нагнала вымысел. Всего через девяносто секунд это ждет его самого. Ничего не скажешь, занятно. Так сказать, справедливо с литературной точки зрения.

Пилот взглянул на него, понял и приветливо улыбнулся.

— Смотрите не испугайтесь собственных рассказов.

— Я не боюсь, — с излишней пылкостью заверил Гибсон.

— Хм-м... — хмыкнул пилот и снизошел до взгляда на часы. Секундная стрелка должна была сделать еще один круг. — Только я бы на вашем месте не хватался так за сиденье. Можете погнуть.

Гибсон покорно откинулся в кресле.

— Конечно, — сказал пилот, (он все еще был спокоен, но Гибсон заметил, что теперь он не отрывает взгляда от приборов), — это было бы не так уж приятно, если бы продолжалось подольше... А вот и горючее пошло. Вы не волнуйтесь, при вертикальном старте бывают занятные вещи.

Пускай кресло мотается, как ему угодно. Закройте глаза, если так вам лучше. Потерпите. Я говорю: по-тер-пи-те.

Но Мартин Гибсон не внял совету. Он уже потерял сознание, хотя ускорение еще не превысило ускорения в скоростном лифте.

Он очнулся, и ему стало стыдно. Солнце било в лицо, и он понял, что защитная пластина на панцире соскользнула в сторону. Свет был яркий, но не такой невыносимый, как он ожидал, — только часть лучей просачивалась сквозь темное стекло.

Он взглянул на пилота; тот склонился над пультом и что-то деловито записывал в бортовой журнал. Было очень тихо, только время от времени где-то фыркало, и Гибсону это не понравилось. Он вежливо кашлянул, извещая, что пришел в чувство, и спросил пилота, что это значит.

— Термический эффект в двигателях, — коротко ответил пилот. — Температура там подскочила тысяч на пять градусов, а теперь они быстро охлаждаются. Вам лучше?

— Мне совсем хорошо, — ответил Гибсон. Он действительно так думал.

— Можно встать?

— Вам виднее, — недоверчиво сказал пилот. — Только поосторожней.

Держитесь за что-нибудь прочное.

Гибсону и правда стало очень хорошо, весело. Наступила минута, которой он ждал всю жизнь. Он в космосе! Конечно, жаль, что он пропустил пуск, но в статьях об этом можно умолчать.

За тысячу километров Земля была еще большая, но как-то разочаровывала. Вскоре он понял почему. Он видел слишком много космических фотографий и фильмов и знал, чего ждать. Облака, как им и полагалось, медленно двигались вокруг земного шара. В центре суша и вода различались очень четко, и бесчисленные подробности были прекрасно видны, а по краям диска все терялось в плотной дымке. Даже прямо под ним многое было непонятно и потому бессмысленно. Конечно, метеоролог очень обрадовался бы, увидев отсюда, сверху, естественную карту погоды; но почти все метеорологи и так сидели на космических станциях, и под ними открывался вид не хуже этого. Скоро Гибсон устал искать города и другие плоды человеческой деятельности. Противно было думать, что за столько тысячелетий человеческая цивилизация не сумела существенно изменить то, что он видел сейчас.

Он посмотрел на звезды и снова разочаровался. Их было много, очень много, но все они казались бледными, тусклыми призраками той сверкающей россыпи, которую он думал узреть. Он знал, что виновато темное стекло, — защищая от солнца, оно похитило красоту звезд.

Гибсон даже рассердился. Только в одном отношении надежды его оправдались — приятно было знать, что ты сможешь парить, стоит тебе оттолкнуться пальцем от стен; хотя места для смелых экспериментов явно не хватало. Теперь, когда изобрели специальные таблетки и космическая болезнь отошла в прошлое, невесомость стала прекрасной, как в сказке.

Он был этому рад. Как страдали его герои! Он вспомнил первый полет Робина Блейка в полном варианте «Марсианской пыли». Эту книгу он писал под сильным влиянием Лоуренса. (Интересно бы как-нибудь составить список авторов, под чьим влиянием он не находился.) Без сомнения, никто лучше Лоуренса не описывал физиологических процессов. И вот Гибсон совершенно сознательно решил сразиться с ним его же оружием. Он посвятил целую главу космической болезни, описал все ее симптомы: сперва тебя подташнивает, но тошноту еще можно подавить усилием воли; потом тошнит нестерпимо; потом выворачивает наизнанку; и, наконец, наступает спасительное изнеможение. Эта глава была истинным шедевром сурового реализма. К сожалению, осторожные издатели заставили ее изъять. Он так много над ней работал; когда он писал, он действительно пережил все эти ощущения. Даже теперь...

— Удивительно, — задумчиво сказал врач. — Он прекрасно прошел медицинские испытания, и, несомненно, ему на Земле сделали все прививки. Должно быть, нервное...

— А мне какое дело? — мрачно сказал пилот, следуя за процессией в недра космической Станции. — Кто мне вымоет кабину, вот что я хочу знать!

По-видимому, на этот крик души не хотелось отвечать никому, а меньше всего Мартину Гибсону, который смутно различал белые стены, маячившие по сторонам. Вес медленно увеличивался, ласковое тепло разливалось по рукам и ногам. Наконец Гибсон понял, где он. Он был в больничной палате; и мягкое тепло инфракрасных ламп прогревало его насквозь.

— Ну как? — спросил врач.

Гибсон слабо улыбнулся:

— Простите, пожалуйста. Это повторится?

— Я не могу понять, как это вообще случилось. Наши таблетки еще не подводили.

— Полагаю, я сам виноват, — сказал Гибсон. — Понимаете, у меня очень сильное воображение, а я стал думать о симптомах космической болезни — конечно, совершенно отвлеченно, — и не заметил, как...

— Прекратите, — резко приказал доктор. — Не то придется вернуть вас на Землю. Забудьте о таких штуках, если собираетесь на Марс. Иначе месяца через три от вас ничего не останется.

Измученный Гибсон вздрогнул. Но ему явно становилось лучше, и ужасы последнего часа уходили в прошлое.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Только выпустите меня из этой духовки, пока я не испекся.

Не совсем уверенно он встал на ноги. Было очень странно здесь, в космосе, чувствовать свой вес. Он вспомнил, что Станция-1 вертится вокруг оси, жилые отсеки построены на внешних стенах и центробежная сила создает иллюзию невесомости.

Он подумал, что его Великое Приключение началось не совсем удачно.

Но возвращаться нельзя. Дело не только в уважении к себе — если он вернется, это пошатнет его литературную репутацию. Он вздрогнул, представив себе заголовки: «Гибсон вернулся!», «Автор книг о космосе — жертва космической болезни!». Даже в литературных еженедельниках его продернут, а в «Тайм»... нет, и подумать страшно!

— Хорошо, — сказал врач, — что до старта космолета еще двенадцать часов. Я вас отправлю в камеру невесомости и посмотрю, как вы там справитесь.

Гибсон не мог не признать, что это дельная мысль. Раньше он считал себя здоровяком, и до сих пор ему не приходило в голову, что путешествие может оказаться не только неприятным, но и опасным. Легко смеяться над космической болезнью, когда мы сами ее не испытали!

Внутренняя Станция — Космическая станция-1, как ее обычно называли, — находилась в двух с лишним тысячах километров от Земли и делала вокруг нее виток за два часа. Это была первая ступенька на пути к звездам. Хотя технически она уже не была нужна, она сильно удешевляла космические полеты. Все рейсы на Луну и на планеты начинались отсюда.

Атомные космолеты забирали тут земной груз. Ракеты на химическом горючем связывали Станцию с Землей — закон запрещал атомным космолетам подходить к Земле ближе чем на тысячу километров. Многие считали, что и этого мало: радиоактивный выброс мог покрыть это расстояние меньше чем за минуту.

Станция с годами росла, и первые ее проектировщики не узнали бы ее теперь. Вокруг сферического ядра лепились обсерватории, лаборатории и мудреные приборы, в которых могли разобраться только специалисты. Но, несмотря на все пристройки, основная задача искусственной луны была все та же: здесь заправлялись космолеты — хрупкие творения рук человека, бросающего вызов одиночеству Солнечной системы.

— Вы вполне уверены, что вам хорошо? — спросил врач, пока Гибсон пытался стоять как следует.

— Да, кажется, — осторожно ответил тот.

— Тогда идемте в гостиную, там вам дадут выпить. Хорошего горячего чаю, — прибавил он во избежание недоразумений. — Посидите, почитаете газеты полчасика, а мы решим, что с вами делать.

Гибсон был шокирован. Святотатство за святотатством! До Земли две тысячи километров, кругом — звезды, а он пьет сладенький чай (подумать только — чай!) в комнате, похожей на приемную дантиста. Окон не было — вероятно, для того, чтобы зрелище быстро вращающихся небес не помешало действию лекарств. Оставалось рыться в грудах старых журналов, а это было нелегко, потому что журналы оказались сверхлегкие, напечатанные на папиросной бумаге. К счастью, он нашел номер «Кормчего» со своим рассказом, таким старым, что он сам забыл конец; и потому неплохо провел время, дожидаясь врача.

— Пульс в норме, — ворчливо сказал врач. — Сейчас пойдем в камеру невесомости. Следуйте за мной и ничему не удивляйтесь.

С этими загадочными словами он вывел Гибсона в широкий, ярко освещенный коридор, который, по-видимому, и спереди и сзади уходил вверх. Гибсон не успел разобраться, в чем тут дело, — врач отодвинул боковую дверцу, и перед ними возникли металлические ступеньки. Гибсон машинально прошел несколько шагов, но посмотрел вперед, остановился и вскрикнул от удивления.

Там, где он стоял, лестница поднималась под обычным углом в сорок пять градусов. Потом она становилась круче и метрах в десяти шла вертикально. Но, несмотря на это, угол возрастал — как тут не испугаться! — пока лестница не загибалась назад и не уходила в неизвестность где-то наверху и сзади.

Услышав его крик, врач оглянулся и ободряюще хихикнул.

— Не всегда надо верить глазам, — сказал он. — Идите. Это нетрудно.

Гибсон неохотно двинулся вперед, и сразу же два ощущения поразили его. Во-первых, он становился все легче. Во-вторых, хотя лестница шла круче и круче сзади за ним, она лежала все под тем же углом в сорок пять градусов. Впереди, над ним, лестница чуть уходила в сторону, и, хотя она искривлялась, наклон ее не менялся. Вскоре Гибсон понял, в чем дело. Ощущение весомости давала центробежная сила — ведь Станция вращалась вокруг своей оси, — а по мере приближения к центру тяготение уменьшалось до нуля. Сама лестница обвивала ось особой спиралью — когда-то он знал ее научное название, — так что, несмотря на радиальное тяготение, наклон под ним оставался все тот же. К таким вещам работники космических станций быстро привыкают. Наверное, когда они возвращаются на Землю, им неприятно смотреть на обычную лестницу.

В конце лестницы слова «вниз» и «вверх» потеряли свой реальный смысл. Гибсон вошел в продолговатую цилиндрическую комнату, где не было ничего, кроме крест-накрест натянутых веревок; в дальнем ее конце сквозь иллюминатор врывался солнечный свет. Вскоре Гибсон увидел, что свет этот, как луч прожектора, обходит всю комнату, то исчезая, то появляясь в иллюминаторах. В первый раз чувства сообщили ему о том, что Станция действительно вращается, и он прикинул время вращения, заметив, через сколько секунд вернулось Солнце на свое место. «День» маленького искусственного мирка укладывался меньше чем в десять секунд; но этого было достаточно, чтобы создать ощущение нормальной весомости у внешних стен.

Продвигаясь за врачом по веревкам, Гибсон чувствовал себя пауком в лабиринте паутины. Наконец он достиг наблюдательного поста и понял, что они в конце какой-то трубы, параллельной оси Станции и выступающей вперед. Отсюда вид на звезды не закрывали ни пристройки, ни приборы.

— Я вас оставлю ненадолго, — сказал врач. — Здесь есть на что посмотреть, и плохо вам не станет. А если станет, вспомните, что внизу этой лестницы нормальное тяготение.

«Да, — подумал Гибсон, — и возвращение на Землю». Но он твердо решил пройти испытание и получить медицинскую справку.

Понять, что вращается Станция, а не Солнце и звезды, было совершенно невозможно. Приходилось просто верить. Звезды неслись так быстро, что удавалось ясно различить только самые яркие: а Солнце, когда Гибсон разрешил себе взглянуть на него, золотой кометой пронеслось мимо. Сейчас нетрудно было понять, почему люди так и не хотели верить, что вертится Земля, а не прочный свод небес.

Земля огромным полумесяцем закрывала полнеба. По мере того как Станция неслась по своей орбите, она медленно росла; минут через сорок она должна была стать полной, а еще через час — когда Станция войдет в конус ее тени — исчезнуть, закрыть Солнце черным щитом. Земля пройдет все фазы — до полноземлия и обратно — за два часа. Ощущение времени смещалось, как только он думал об этом. Привычные сутки, месяцы и времена года не значили здесь ничего.

Примерно в километре от Станции, ничем с ней не связанные, двигались вместе с ней три космолета: стреловидная ракета, на которой он прибыл с такими мучениями час назад; грузовик примерно в тысячу тонн, собирающийся на Луну; и, наконец, «Арес», свежеокрашенный, сверкающий, великолепный.

Гибсон так и не примирился с отказом от обтекаемых, узких космолетов, о которых мечтали в первой половине двадцатого столетия.

Мир принял эти гантели, он — нет. Конечно, он знал все их достоинства.

Обтекаемость не нужна ракете, которая не входит в соприкосновение с воздухом. Во избежание облучений двигатель должен находиться как можно дальше от команды; и вот два шара, соединенные длинной трубкой, оказались самым простым решением задачи.

«И самым уродливым», — подумал Гибсон. Но вряд ли это важно, если «Арес» всю свою жизнь проведет в космосе, где только звезды увидят его. По-видимому, он был уже заправлен и дожидался точно вычисленной секунды; когда оживут его двигатели, он рванется с орбиты и по длинной гиперболе понесется к Марсу.

В ту секунду он, Гибсон, будет уже на борту. Начнется наконец его Приключение; а ведь он никогда по-настоящему не верил, что это будет.

Глава 2

Рубка «Ареса» вмещала не больше трех человек, но, когда космолет выходил на орбиту и можно было стоять на стенах и потолке, здесь вполне умещались шестеро. Все они, кроме одного, бывали в космосе и знали свои обязанности. Однако первый рейс нового космолета — всегда важное событие. К тому же «Арес» был первым в мире пассажирским космолетом. Он был рассчитан на сто пятьдесят пассажиров и тридцать человек команды. Сейчас пропорция была обратная — команда из шести человек ждала единственного пассажира.

— Я все-таки не совсем понимаю, — сказал Оуэн Бредли, помощник капитана по электронике, — что нам полагается делать с этим типом?

Вообще кому это взбрело в голову?

— Мне, — сказал капитан Норден, проводя рукой по тому месту, где еще несколько дней назад красовались густые светлые волосы. (На космолетах редко бывают парикмахеры, и, хотя любителей поработать ножницами немало, всякий старается отсрочить тягостную минуту.) — Вы все, конечно, знаете мистера Гибсона?

Все ответили утвердительно, но не все с должным почтением.

— Ерунду пишет, — сказал доктор Скотт. — Теперь, во всяком случае.

«Марсианская пыль» была ничего себе, но устарела, устарела.

— Ты уж скажешь! — накинулся на него астрогатор Маккей. — Последние книжки — самые лучшие. Посерьезней и без ужасов.

Никто не ждал такого пыла от кроткого маленького шотландца. Но раньше чем кто-либо успел возразить, слово взял капитан Норден.

— Вот что, — сказал он, — тут не литературная дискуссия. Мистер Гибсон — знаменитый писатель, почетный гость, и мы его пригласили, чтоб он про нас написал. Дело не в рекламе («Как можно!» — насмешливо вставил Бредли), но, конечно, корпорация не желает, чтобы будущие пассажиры были... э... э... разочарованы. В конце концов, это действительно исторический рейс. Он заслуживает хорошей книги. Так что попытайтесь вести себя как следует. Ваша будущая слава, быть может, зависит от этих трех месяцев.

— Смахивает на шантаж, — сказал Бредли.

— Это уж как хочешь, — покладисто откликнулся Норден. — Конечно, я объясню Гибсону, что полный сервис будет у нас позже. Думаю, он поймет и не будет требовать завтрака в постель.

— А посуду мыть он будет? — практично спросил кто-то.

Раньше чем Норден справился с этой этической проблемой, на пульте зажужжало и послышался голос:

— Космическая станция-1 вызывает «Арес». Ваш пассажир прибывает на борт.

— Мы готовы, — сказал Норден и повернулся к команде:

— Увидит, бедняга, наши бритые макушки и подумает, что угодил в тюрьму. Пойди встреть его, Джимми.

Мартин Гибсон еще не совсем пришел в себя. В ракетке, доставившей его на «Арес», невесомость не мучила его. Но то, что он увидел в рубке капитана Нордена, ему не понравилось. Даже в условиях невесомости приятней притворяться, что где-то низ, а где-то верх. К несчастью, здесь думали иначе — двое членов команды висели наподобие сталактитов, а двое под странными углами торчали в воздухе; только капитан удовлетворял требованиям Гибсона. В довершение беды бритые головы придавали всем зловещий вид.

Воцарилось молчание. Команда осматривала Гибсона. Все узнали его сразу — читатели привыкли к его лицу за два последних десятилетия.

Сейчас ему шел пятый десяток. Он был невысокий, круглолицый, с резкими чертами лица; а когда он заговорил, оказалось, что у него глубокий, низкий голос.

— Это, — сказал капитан Норден, тыча рукой в потолок, — наш инженер, зовут его Хилтон. Это доктор Маккей, астрогатор — нет, не врач: доктор физики. А вот настоящий доктор, Скотт. Бредли, мой помощник по электронике. А Джимми Спенсер, который вас встретил, — наш сверхштатный. Думает стать капитаном, когда подрастет.

Гибсон не без удивления оглядел немногочисленную группу. Их было так мало — пятеро мужчин и юноша, почти мальчик. Вероятно, на его лице отразились эти мысли — капитан засмеялся:

— Немного нас, а? Не забывайте, что космолет почти полностью автоматизирован. Да и вообще в космосе никогда ничего не случается.

Гибсон внимательно оглядел тех, кто должен был стать на три месяца его единственными товарищами. Он не верил первому впечатлению, но всегда старался его запомнить; сейчас, увидев их впервые, он удивился — в них не было ничего особенного, если, конечно, не обращать внимания на позы и временное отсутствие волос. А ведь все они занимались делом, романтичнее которого не было на свете с тех пор, как последние ковбои сменили скакунов на вертолеты.

По сигналу, которого Гибсон не понял, члены команды один за другим выскользнули с волшебной легкостью в открытую дверь. Капитан Норден сел в кресло и предложил Гибсону сигарету; тот не сразу решился ее взять.

— Вы позволяете курить? — спросил он. — А как же кислород?

— Они бы взбунтовались, — рассмеялся Норден, — если б я не давал им курить три месяца. А кислорода на это уходит немного.

Гибсон подумал, что капитан Норден никак не укладывается в привычные литературные рамки. По лучшим — во всяком случае, по принятым — традициям капитан космолета — суровый старый волк, который полжизни провел в космосе и может с закрытыми глазами провести корабль через всю Солнечную систему. Когда он отдает приказ, команда вскакивает по стойке «смирно» (что нелегко в условиях невесомости), отдает честь и пулей несется выполнять задание. Но капитану «Ареса» не было сорока, и похож он был на преуспевающего чиновника. Дисциплины же Гибсон до сих пор не заметил. Позднее он обнаружил, что дисциплина на «Аресе» есть, только каждый сам отдает себе приказ.

— Значит, в космосе вы не были? — сказал Норден, пристально глядя на своего пассажира. — Что ж, вам удалось написать немало на основании... э... минимальных личных впечатлений.

Гибсон постарался беспечно рассмеяться.

— Да, — сказал он, — обычно считают, что писатели должны испытать все сами. В молодости я много читал о космических полетах и, как мог, старался передать местный колорит. Не забывайте, что последние пять лет я об этом почти не пишу. Странно, что мое имя связывают именно с космосом.

Норден не вполне поверил в его скромность — Гибсон не мог не знать, что именно книги о космосе создали ему славу.

— Время у нас земное, по Гринвичу, — продолжал капитан. — Ночью мы не работаем, вахты не несем — приборы действуют сами, пока мы спим.

Отчасти поэтому тут так мало народу. Пока что места хватает, у каждого отдельная каюта. У вас — пассажирская. Надеюсь, она вам понравится.

Сколько вам разрешили взять багажа?

— Сто килограммов.

— Сто килограммов?

Норден с трудом сдержался. Как всякий космонавт, он питал отвращение к лишнему грузу и не сомневался, что Гибсон взял уйму хлама. Ну что ж, это согласовано с компанией, и если груз не выше нормы, не ему сетовать.

— Я скажу Джимми, чтоб он отвел вас в вашу каюту, — сказал Норден.

— Он у нас вроде мальчика на побегушках. Многие так начинают — нанимаются в лунный рейс на время каникул. Джимми — парень смышленый.

Он уже кончил колледж.

Гибсон не удивился, что тут такой образованный мальчик на побегушках. Он пошел за Джимми, которого явно смущало его присутствие, в пассажирский отсек.

Каюта была крохотная, но хитроумное освещение и зеркальные стены делали ее больше, а койка на «день» превращалась в стол. Почти ничто не напоминало о невесомости, и путешественник сразу почувствовал себя как дома.

Следующий час Гибсон раскладывал пожитки и экспериментировал с кнопками. Особенно ему понравилось зеркальце для бритья, которое превращалось в иллюминатор. Он никак не мог понять, как это делается.

Разложив почти все, он лег на койку и пристегнулся ремнями.

Невесомость от этого не исчезла, но все же стало спокойней.

Тут, в маленькой комнатке, которая должна была стать его вселенной на ближайшие сто дней, он мог забыть разочарование и неприятности, которые омрачили его отъезд с Земли. Теперь беспокоиться было не о чем. В первый раз за долгое время он полностью препоручил свое будущее другим. Приглашения, лекции, договоры — все осталось на Земле.

Робкий стук разбудил его. Сперва Гибсон не понял, где он, потом все вспомнил и расстегнул ремни. Он еще плохо координировал движения и, пробираясь к двери, отскочил, как мяч, от стены, которую условились считать потолком. В дверях, переводя дух, стоял Джимми Спенсер.

— Капитан шлет привет, сэр, и спрашивает, не хотите ли вы поглядеть на старт.

— Конечно, хочу, — сказал Гибсон. — Подождите, сейчас возьму камеру.

С наблюдательной галереи, которая опоясывала «Арес», Гибсон впервые увидел звезды, не затемненные ни атмосферой, ни темным стеклом, — здесь, на ночной стороне корабля, солнечные фильтры были отодвинуты. В отличие от Станции «Арес» не вращался: система гироскопов удерживала его в одном положении, и звезды на его небе висели неподвижно. Увидев то, что он так часто и так тщетно пытался описать, Гибсон почувствовал, как трудно ему анализировать свои впечатления; а он ненавидел впечатления, которые нельзя пустить в дело. Как ни странно, не яркость и не количество звезд особенно его поразили. Он видел небо не хуже этого со стратолета или с горных вершин; но никогда раньше он не чувствовал с такой остротой, что звезды окружают его, что они рассыпались до самого горизонта, которого он лишился, и даже ниже, под ногами.

Станция-1 сложной сверкающей игрушкой плавала почти рядом, и не было способа определить расстояние — чувство перспективы исчезло.

Удивительно близко послышался голос:

— Сто секунд до старта. Примите нужное положение.

Гибсон машинально напрягся и повернулся к Джимми. Но раньше чем он сформулировал вопрос, его проводник бросил: «Я сейчас!» — и куда-то нырнул. Гибсон остался один.

Следующие полторы минуты тянулись до отвращения долго, только голос мерно отсчитывал время, Голос был незнакомый — наверное, прокручивали запись:

— Двадцать секунд до старта.

— Десять секунд до старта.

— Пять секунд... Четыре... Две... Одна...

Что-то очень мягко подхватило Гибсона, и он заскользил по изогнутой, усеянной иллюминаторами стене. Не верилось, что вернулись низ и верх. Совершенно не ощущалось то безжалостное резкое ускорение, которое сопровождает старт химических ракет, — «Арес» мог разгоняться сколь угодно долго, выходя с нынешней орбиты на гиперболу, которая приведет его к Марсу.

Гибсон быстро приспособился к новой обстановке. Ускорение было маленькое — он весил сейчас килограмма четыре и мог двигаться как хотел. Станция не сдвинулась, и только через минуту он понял, что «Арес» медленно удаляется от нее. Спохватившись, он вспомнил о своей камере, но, пока он решал, какую брать выдержку для шарика, сверкающего на густо-черном фоне, Станция очутилась далеко, и ее нельзя было отличить от звезд. Когда она исчезла совсем, Гибсон перебрался на дневную сторону, чтобы снять родную планету. Земля повисла тонким полумесяцем, слишком большим, чтобы уместиться в кадре.

Как он и ждал, она медленно прибывала — «Арес» делал еще один виток.

«Вот, — подумал Гибсон, — внизу вся моя жизнь и все мои предки, от первого комочка слизи в первобытном океане. Ни один мореплаватель, покидающий родную землю, не оставлял позади так много. Там — вся земная история. Скоро я смогу закрыть ее мизинцем».

Так думал Гибсон на галерее, когда через час с небольшим «Арес» достиг расчетной скорости и освободился от земного притяжения. Нельзя было определить, когда же наступил и миновал этот миг — Земля по-прежнему занимала все небо, а двигатели все так же рокотали вдали.

Только через десять часов их можно было выключить на все время полета.

Когда эти часы прошли, Гибсон спал. Внезапная тишина и полная потеря весомости разбудили его; он сонно оглядел темную каюту и увидел точечный узор в раме иллюминатора. Как и следовало ожидать, звезды были совершенно неподвижны. Не верилось, что «Арес» мчится от земной орбиты с такой скоростью, что даже Солнце не может его удержать.

Не совсем проснувшись, Гибсон потуже затянул ремни. Он знал, что в ближайшие сто дней не почувствует собственного веса.

Глава 3

Тот же звездный узор заполнял иллюминатор, когда гулкие, как колокол, радиосигналы пробудили Гибсона от крепкого, без сновидений сна. Он торопливо оделся и поспешил вниз, на галерею — ему не терпелось узнать, где теперь Земля.

Конечно, жителю Земли странно видеть на небе два полумесяца. Но они были тут вместе, оба в первой четверти, один вдвое больше другого.

Гибсон знал, что увидит и Луну и Землю, и все же не сразу понял, что его родная планета меньше и дальше, чем Луна.

К сожалению, «Арес» проходил не слишком близко от Луны, но и так она была здесь раз в десять больше, чем у нас, на земном небе. Вдоль линии, отделяющей день от ночи, ясно проступали кратеры; еще не освещенная часть диска смутно серела в отраженном Землею свете; а на ней — Гибсон резко подался вперед, не веря своим глазам, — да, на этой холодной поверхности светлячками мерцали точки, которых раньше не было. Огни первых лунных городов сообщали людям, что после миллионов лет ожидания жизнь пришла и на Луну.

Вежливый кашель прервал его размышления. Потом кто-то невидимый сказал совсем просто:

— Не зайдет ли мистер Гибсон в кают-компанию? Кофе еще не остыл, и пшеничные хлопья не все съели.

Такого с ним не бывало. Он совершенно забыл о завтраке.

Когда с виноватым видом он вошел в кают-компанию, команда горячо спорила о сравнительных достоинствах различных типов космолета.

Говорил доктор Скотт (позже Гибсон обнаружил, что так бывало всегда) — по-видимому, человек возбудимый, легко теряющий самообладание. Его главным противником был суховатый, скептический Бредли, которому явно нравилось его поддразнивать. Иногда в бой вступал Маккей; маленький математик говорил быстро, четко, чуть педантично, и Гибсон подумал, что его настоящее место не здесь, а в профессорской.

Капитан Норден поддерживал то одну, то другую сторону, не давая никому из спорщиков взять перевес. Юный Спенсер уже работал, а Хилтон сидел тихо и смотрел на остальных с явным интересом. Его лицо было навязчиво знакомо Гибсону. Где он мог его видеть? Ах, Господи, как же он забыл! Ведь это тот самый Хилтон! Гибсон оторвался от еды, повернулся в кресле и уставился на человека, который привел «Арктур» на Марс после величайшего подвига в истории космонавтики. Только шесть человек побывали на Сатурне, и только трое из них живы. Хилтон стоял когда-то на далеких лунах, чьи имена звучат как заклинания: Титан, Энцелад, Тефия, Рея, Диона; он видел блеск колец, слишком симметричных и совершенных, чтобы быть естественными. Он — в прямом смысле этих слов — побывал на краю света и вернулся в уютное тепло внутренних планет. «Да, — подумал Гибсон, — хотел бы я с ним потолковать...»

Спорщики выплыли на свои посты, а Гибсон мысленно еще вращался вокруг Сатурна, когда капитан Норден придвинулся ближе и прервал его мечтания:

— Не знаю ваших планов, но, думаю, вам интересно осмотреть наш космолет. В конце концов именно с этого начинают в ваших книгах.

Гибсон машинально улыбнулся. Он боялся, что еще не скоро перестанут поминать его прошлое.

— Да-да. Так легче всего объяснить читателю устройство космолета и передать местный колорит. К счастью, теперь уже не требуют описания космолета. А вот в шестидесятых, когда я начал писать про космонавтику, приходилось откладывать завязку на тысячу слов и описывать, как налажена связь в космосе, как работает атомный двигатель и так далее.

— Значит, — с обезоруживающей улыбкой сказал Норден, — мне мало придется объяснять вам.

Гибсон чуть не покраснел.

— Я буду вам благодарен, если вы мне все покажете, — сказал он.

— Ладно, — ухмыльнулся Норден. — Начнем с рулевой рубки. Ну, полетели.

Следующие два часа они летали по лабиринтам коридоров, которые, подобно артериям, пронизывали шарообразное тело «Ареса». Космолет был разделен широтами, как глобус. На севере находились рабочие помещения и каюты космонавтов. На экваторе — большая кают-компания, занимающая весь поперечник шара, и — поясом — наблюдательная галерея. Южное полушарие занимали запасы горючего и приборы. Теперь, когда «Арес» выключил двигатели, северное полушарие было обращено к Солнцу, а необитаемый юг остался в тени. На Южном полюсе была надежно запечатанная дверца с табличкой: «Открывать только по приказу капитана». За дверцей тянулась стометровая труба, соединяющая основной шар со вторым, поменьше. Сперва Гибсон не понял, для чего тут дверь, если ни один человек никогда в нее не войдет; но вспомнил, что существуют и роботы Комиссии по атомной энергии.

Как ни странно, удивительней всего оказались не технические чудеса — Гибсон ожидал их встретить, — а пустые пассажирские каюты, плотно пригнанные ячейки, занимавшие весь умеренный пояс северного полушария.

Они ему не понравились. Дом, куда никто еще не входил, бывает порой тоскливее покинутых развалин, где хоть когда-то была жизнь. Здесь, в гулких коридорах, освещенных проникавшим сквозь стены голубоватым и холодным солнечным светом, охватывало безнадежное ощущение пустоты.

Гибсон вернулся к себе совершенно измотанный и умственно и физически. Норден — вероятно, не без умысла — оказался даже слишком добросовестным гидом. Да, хотел бы Гибсон знать, что думают эти люди о его творчестве! Конечно, рано или поздно придется работать; но пока его машинка была еще в багаже, и он ее не видел. Ему представилось было, что на ней — ярлык: «В космосе не требуется». Но он мужественно преодолел искушение. Как большинству писателей, живущих не только литературным трудом, ему было труднее всего сесть за работу. Но стоило ему начать — и все шло как по маслу... иногда.

Его отпуск продолжался целую неделю. К концу седьмого дня Земля была всего лишь самой сверкающей из звезд, а потом и совсем исчезла в ослепительном блеске Солнца. Теперь нелегко было поверить, что где-то, кроме маленькой вселенной «Ареса», есть жизнь. И команда состояла уже не из Нордена, Хилтона, Маккея, Бредли и Скотта, а из Джона, Фреда, Энгюса, Оуэна и Боба.

Он узнавал их все лучше, хотя Хилтон и Бредли относились к нему настороженно и он не мог их раскусить. У каждого был свой нрав, и чуть ли не каждый считал себя умнее прочих. Гибсон догадывался, что не один из них получил высшую оценку по шкале интеллектуальных испытаний, и нередко смущался, вспоминая команды своих книжных космолетов. Грэхем, любимый его герой, отличался упорством (он выдержал полминуты без скафандра в безвоздушном пространстве) и выпивал по бутылке виски в день. Но доктор Энгюс Маккей, член Международного астрономического общества, сидел в уголке и читал комментированное издание «Кентерберийских рассказов», потягивая молоко из тубы.

Как многие писатели пятидесятых — шестидесятых годов, Гибсон в свое время положился на аналогию между кораблями космическими и кораблями морскими — во всяком случае, между их командами. Сходство было, конечно, но различий оказалось много больше. Это можно было предвидеть, но популярные писатели середины века пошли по линии наименьшего сопротивления и попытались приспособить не к месту традиции Мелвилла. На самом же деле в космосе требовался технический уровень повыше, чем в авиации. Такой вот Норден, прежде чем получить космолет, провел пять лет в училище, три — в космосе и снова два в училище.

Гибсон спокойно играл в дротики с доктором Скоттом, когда первое возбуждение полета внезапно охватило его. Немного есть комнатных игр, в которые можно играть в космосе; долго играли в карты и шахматы, пока какой-то англичанин не догадался, что в условиях невесомости лучше всего метать дротики. Дистанцию между игроком и мишенью увеличивали до десяти метров. В остальном игра подчинялась правилам, установленным в английских кабаках несколько веков назад. Гибсон очень радовался, что играет так ловко. Он почти все время побеждал Скотта, хотя тот выработал свою, усовершенствованную и мудреную технику: тщательно устанавливал дротик в воздухе, отступал на два шага и только потом посылал в цель. Сейчас Скотт уверенно целился в двадцатку, как вдруг в кают-компанию вплыл Бредли с радиограммой в руке.

— Как ни странно, — сказал он, — за нами погоня.

Все уставились на него. Маккей первый пришел в себя.

— Конкретней, — сказал он.

— За нами гонится курьер, черт его дери! С Внешней Станции пустили.

Догонит через четыре дня. Они хотят, чтоб я его перехватил радиолучом, когда он будет проходить мимо. Но на таком расстоянии вряд ли удастся.

Боюсь, он пройдет за сто тысяч километров.

— Чего это они? Кто-нибудь забыл зубную щетку?

— Да нет, что-то медицинское. Посмотри, доктор.

Доктор Скотт внимательно прочитал радиограмму.

— Занятно. Они думают, что открыли средство от марсианской лихорадки. Какая-то сыворотка. Из Пастеровского института. Наверное, они в ней уверены, если такую спешку развели.

— Ради Бога, что за курьер? Какая еще лихорадка? — не выдержал наконец Гибсон.

Доктор Скотт ответил раньше всех:

— Это не марсианская болезнь. По-видимому, мы сами заносим туда какой-то микроб, а ему нравится тамошний климат. Вроде малярии — люди умирают редко, но убытки огромные. За год процент человекочасов...

— Спасибо большое. Вспомнил. А курьер?

В разговор вступил Хилтон:

— Скоростная автоматическая ракета. Управляется по радио. Она перебрасывает грузы между станциями или гонится за космолетами, если они что-нибудь оставили. Когда она попадает в сферу действия передатчика, луч притягивает ее к космолету. Эй, Боб! — обратился он к врачу. — Почему они не запустили ее прямо на Марс? Она бы долетела гораздо раньше нас.

— Пассажиры на ней капризные. Я должен высеять культуры и нянчиться тут с ними. Помнится, что-то в этом роде я делал у себя в больнице.

— А может, — неожиданно сострил Маккей, — вылезем, нарисуем на обшивке красный крест?

Гибсон о чем-то думал.

— Мне казалось, — сказал он наконец, — что на Марсе очень здоровая жизнь, и физически и духовно.

— Не верьте книгам, — сказал Бредли. — Я вообще не понимаю, почему все так рвутся на Марс. Там все плоско, там холодно, и еще эти несчастные голодные растения, прямо из Эдгара По. Всаживаем миллионы, а не получили пока ни гроша. Каждого, кто туда едет по собственной воле, надо освидетельствовать. Конечно, я не вас имел в виду.

Гибсон улыбнулся. Он научился принимать цинизм Бредли только на десять процентов; однако он никогда не был уверен, действительно ли в шутку тот задевает его. Но капитан Норден яростно взглянул на своего помощника:

— Я должен был вас предупредить, Мартин, что мистеру Бредли не нравится Марс. Но такого же невысокого мнения он и о Земле, и о Венере. Так что не огорчайтесь.

— Я и не огорчаюсь, — улыбнулся Гибсон. — Я только хотел бы знать...

— Что? — забеспокоился Норден.

— О мистере Бредли он тоже невысокого мнения?

— Как ни странно, да, — ответил Норден. — Во всяком случае, тут он не ошибается.

— Тронут, — немного растерянно проворчал Бредли. — Удалюсь в уединенную башню и сочиню подходящий ответ. А ты, Мак, установи координаты курьера и сообщи мне, когда он подойдет поближе.

— Ладно, — рассеянно сказал Маккей, не отрываясь от Чосера.

Глава 4

Следующие несколько дней Гибсон был занят своими делами и не принимал участия в небогатой событиями общественной жизни «Ареса».

Совесть заела его, как всегда, когда он отдыхал больше недели, и сейчас он усердно работал.

Он вытащил машинку, и она заняла почетное место в его каюте. Листы валялись повсюду — Гибсон не отличался аккуратностью, — и приходилось прикреплять их ремнями. Особенно много возни было с копиркой — ее затягивало в вентилятор. Но Гибсон уже обжился в каюте и лихо справлялся со всеми мелочами. Он сам удивлялся, как быстро невесомость становится бытом.

Оказалось, что очень трудно передать на бумаге впечатления от космоса. Нельзя написать «космос очень большой» и на этом успокоиться.

Он не лгал в прямом смысле слова; однако те, кто читал его потрясающее описание Земли, катящейся в бездну позади ракеты, не заметили, что писатель в то время пребывал в блаженном небытии, которое сменилось отнюдь не блаженным бытием.

Он написал две-три статьи, которые могли хоть на время утешить его литературного агента (она посылала радиограммы одна другой строже), и отправился на север, к радиорубке. Бредли принял странички без энтузиазма.

— Каждый день будете носить? — мрачно спросил он.

— Надеюсь. Но боюсь, что нет. Зависит от вдохновения.

— Здесь, наверху страницы второй, много причастий.

— Прекрасно. Очень их люблю.

— На третьей странице вы написали «центробежный» вместо «центростремительный».

— Мне платят за слово, так что очень благородно с моей стороны употреблять такие длинные, а?

— На странице четвертой две фразы подряд начинаются с «но».

— Вы будете передавать или мне попробовать самому?

Бредли ухмыльнулся:

— Хотел бы я посмотреть! А серьезно — советую вам употреблять черную ленту. Синяя не контрастна. Пока что передатчик с этим справится, но, когда отойдем дальше, буквы будут нечеткие.

Пока они препирались, Бредли заправлял страничку за страничкой в окно передатчика. Гибсон зачарованно смотрел, как они исчезали в утробе аппарата и через пять секунд падали в корзинку. Нелегко было представить, что твои слова мчатся в космосе, каждые три секунды удаляясь на миллион километров.

Он еще собирал свои листки, когда на пультах, в гуще циферблатов и тумблеров, покрывавших всю стену рубки, зажужжал зуммер. Бредли кинулся к одному из своих приемников и стал очень быстро делать что-то непонятное. Из громкоговорителя вырывался яростный визг.

— Курьер нас догнал, — сказал Бредли. — Только он далеко. На глазок, пройдет в ста тысячах километров.

— Что можно сделать?

— Очень немного. Я включил маяк. Если курьер поймает наши сигналы, он автоматически подтянется к нам.

— А если не поймает?

— Тогда уйдет из Солнечной системы. Скорости у него достаточно, чтоб ускользнуть от Солнца. У нас тоже.

— Очень рад. А сколько нам времени для этого нужно?

— Для чего?

— Чтоб уйти из системы.

— Года два, наверно. Спросите Маккея. Я не могу ответить на все вопросы. Я не персонаж из вашей книги.

— Еще не поздно, — мрачно сказал Гибсон и выплыл из рубки.

Приближение курьера внесло в жизнь «Ареса» необходимое разнообразие. Веселая беспечность первых дней прошла, и путешествие уже становилось на редкость монотонным. Заключать пари по поводу курьера предложил доктор Скотт, но банк держал капитан Норден. По вычислениям Маккея, ракета должна была пролететь примерно в ста двадцати пяти тысячах километров с возможной ошибкой в плюс-минус тридцать тысяч. Большинство называло близкие цифры, но некоторые пессимисты, не веря Маккею, дошли до четверти миллиона. Ставили не на деньги, а на более полезные вещи: на сигареты, конфеты и прочую роскошь. В рейс разрешали брать немного, и все это ценилось куда больше, чем клочки бумаги со знаками. Маккей даже внес в банк бутылку шотландского виски. Он говорил, что не пьет, а везет ее на Марс земляку, который никак не может слетать в Шотландию. Никто ему не верил — и зря: примерно так оно и было.

— Джимми!

— Да, капитан!

— Кислородные индикаторы проверил?

— Так точно, капитан! Все в порядке.

— А как запоминающее устройство, которое ученые нам подсунули?

Работает?

— Урчит, сэр. Как и раньше.

— Ладно. В кухне прибрал? У Хилтона молоко сбежало.

— Прибрал, сэр.

— Значит, все сделал?

— Кажется, все, но я хотел...

— Прекрасно. У меня для тебя интересное дело. Мистер Гибсон желает припомнить астронавтику. Конечно, каждый из нас мог бы ему все рассказать. Но... э... ты кончил позже остальных и не забыл еще, что трудно для начинающего, а мы слишком многое принимаем как должное. Я уверен, что ты справишься.

Джимми мрачно выплыл из рубки.

— Войдите, — сказал Гибсон, не отрывая глаз от машинки.

Дверь открылась, и в комнату вплыл Джимми Спенсер.

— Вот, мистер Гибсон. Я думаю, в этой книге вы все найдете. Это «Введение в астронавтику» Ричардсона. — Он положил томик перед Гибсоном.

Тот с интересом принялся листать тонкие странички; но интерес тут же испарился: количество слов на страницу быстро уменьшалось. Книгу он отложил, дойдя до страницы, где было написано только: «Подставим расстояние из уравнения 15.3 и получим...» Дальше шли цифры и знаки.

— А попроще у вас нету? — спросил он, не желая огорчать Джимми.

Он немного удивился, когда Спенсера приставили к нему, но у него хватило ума понять причину. Всякий раз когда попадалась работа, которую никто не хотел делать, ее сваливали на Джимми.

— Что вы, она очень простая! Вы бы посмотрели книги Маккея. Каждое уравнение на две страницы.

— Ну что ж, спасибо. Я вам скажу, если чего не пойму. Лет двадцать не нюхал математики, а раньше очень ее любил... Если книжка вам понадобится, скажите.

— Это не к спеху, мистер Гибсон. Я теперь ею почти не пользуюсь.

— Да, хочу вас спросить. Многие еще боятся метеоров, и меня просили дать последние сведения в этой области. Очень они опасны?

Джимми подумал.

— Я, конечно, могу вам сказать приблизительно. Но лучше спросить Маккея. У него точные таблицы.

— Ладно, спрошу.

Гибсон мог позвонить Маккею, но грешно было упустить случай полениться. Маленький астрогатор играл, как на рояле, на большой электронно-счетной машине.

— Метеоры? — сказал Маккей. — Что ж, интересная тема. Боюсь, много про них выдумывают. Еще недавно считали, что космолет превратится в решето, как только выйдет за пределы атмосферы.

— Многие и сейчас считают, — сказал Гибсон. — Во всяком случае, не все уверены в безопасности большого пассажирского путешествия.

Маккей недовольно хмыкнул:

— Молния гораздо опасней. Самый большой метеор меньше горошины.

— В конце концов попортили же они космолет.

— Вы имеете в виду «Королеву звезд»? Ну знаете, один несчастный случай за пять лет — это еще ничего! Ни один космолет не погиб из-за них.

— А «Паллада»?

— Никто не знает, что с ней было. Принято думать, что это метеоры.

Надо сказать, эксперты иного мнения.

— Значит, могу сказать читателям, чтоб они не беспокоились?

— Да. Конечно, есть пыль...

— Пыль?

— Ну, если вы подразумеваете под метеорами крупные тела, от двух миллиметров и выше, беспокоиться нечего. А вот с пылью много хлопот, особенно на станциях. Каждые два-три года приходится вылезать наружу и чинить оболочку.

Это не очень понравилось Гибсону, и Маккей поспешил его успокоить.

— Беспокоиться совершенно нечего, — заверил он. — Небольшая утечка всегда есть. Воздушная система легко это выправляет.

Каким бы занятым ни был или ни хотел казаться Гибсон, он всегда находил время побродить по гулким лабиринтам космолета или посмотреть на звезды с галереи. Чаще всего он ходил туда во время концерта. В 15:00 оживали каналы связи, и целый час земная музыка заполняла пустынные переходы «Ареса». Программу выбирали по очереди; и вскоре все легко отгадывали, кто именно заказывал концерт. Норден любил оперу и легкую классическую музыку, Хилтон предпочитал Бетховена или Чайковского. Маккей и Бредли глубоко их презирали и упивались атональными какофониями, которые никто, кроме них, не понимал и понимать не хотел. Фонотека была огромная, библиотека — еще больше, так что читать и слушать можно было всю жизнь без повторений. Четверть миллиона книг и несколько тысяч музыкальных произведений — все в электронной записи — терпеливо ожидали, когда их вызовут к жизни.

Гибсон сидел на галерее и подсчитывал, сколько Плеяд может различить невооруженным глазом, как вдруг что-то просвистело у него над ухом, с визгом вонзилось в стену и затрепетало, как стрела. Тут он увидел, что вместо наконечника у стрелы большая резиновая присоска, а вместо оперения длинная тонкая нить, уходящая в неизвестность. Он обернулся и обнаружил доктора Скотта, который двигался по этой нити, словно предприимчивый паук.

Гибсон задумался, что бы сказать поехидней, но, как всегда, доктор начал первым.

— Здорово, а? — сказал он. — Бьет на двадцать метров. А весит полкило. Вернусь на Землю — запатентую.

— А что это? — смиренно спросил Гибсон.

— Господи, неужели не понятно? Представьте, что вы хотите перебраться с одного места на другое. Выстрелите этой штукой в любую точку плоской поверхности и лезьте по веревке. Якорь — высший сорт!

— А разве мы сейчас плохо передвигаемся?

— Когда пробудете с мое в космосе, — мрачно сказал Скотт, — поймете, что плохо. У нас тут хоть есть за что держаться. А представьте себе, что вы должны пройти всю пустую комнату. Вы знаете, на что обычно жалуются космические врачи? На вывихи. Можно даже застрять в воздухе. Я, например, застрял на Третьей станции, в большом ангаре. Ближайшая стена была в пятнадцати метрах, и я не мог до нее добраться.

— А вы не могли плюнуть? — важно сказал Гибсон. — Я думал, так обычно выходят из затруднения.

— Попробуйте. И вообще это негигиенично. Знаете, что мне пришлось сделать? Я был, как всегда, в одних шортах. И вот высчитал, что они составляют примерно одну сотую моей массы и, если я их отшвырну со скоростью тридцати метров в секунду, я достигну стены через минуту.

— Так вы и сделали?

— Да. Но как раз в то время директор показывал жене станцию.

Надеюсь, теперь вы понимаете, почему мне приходится работать на такой посудине.

— Мне кажется, вы выбрали не свое дело, — ликовал Гибсон. — Вам надо было пойти по моим стопам.

— Насколько я понимаю, вы мне не верите, — огорчился Скотт.

— Не верю — это еще мягко сказано. Ну ладно, давайте посмотрим вашу штуку.

Скотт дал ему «штуку». Она оказалась воздушным пистолетом; к присоске была приделана длинная нейлоновая нить.

— Прямо...

— Если вы скажете; «прямо духовое ружье», мне придется констатировать эпидемию. Уже трое говорили.

— Спасибо за предупреждение, — сказал Гибсон и вернул пистолет гордому изобретателю. — Кстати, как там Оуэн? Установил связь с этим курьером?

— Нет, и вряд ли установит. Мак говорит, он пройдет в ста сорока пяти тысячах. Вот свинство! Другого космолета на Марс не будет несколько месяцев. Потому они так и хотели нас поймать.

— Занятный человек ваш Оуэн, а? — не совсем последовательно сказал Гибсон.

— Он совсем не так плох, как кажется. Не верьте, что он отравил жену. Она сама спилась, — со вкусом сказал Скотт.

Оуэн Бредли, доктор физических наук, член многих научных обществ, пребывал в унынии. Как все на «Аресе», он относился к своему делу серьезно и с жаром, хотя над ним и подсмеивались. Последние полсуток он не покидал радиорубки: он ждал, что сигналы курьера изменятся, сообщая о том, что сигнал «Ареса» принят и маленькая ракета меняет курс. Но изменений не было. В сущности, их и не могло быть — небольшой радиомаяк, который притягивал такие ракеты, обладал радиусом действия только в двадцать тысяч километров. Обычно этого хватало; но курьер был дальше.

Бредли соединился с Маккеем:

— Что нового, Мак?

— Особенно близко не подойдет. Сейчас он в ста пятидесяти тысячах километров, движется почти параллельно. Ближе всего будет часа через три — в ста сорока четырех тысячах километров. Я проиграл пари, а все мы, по-видимому, упустили курьера.

— Боюсь, что ты прав, — проворчал Бредли. — Но посмотрим, посмотрим... Я иду в мастерскую.

— Зачем?

— Хочу соорудить одноместную ракету и погнаться за курьером. У Мартина в книге это заняло бы полчаса. Иди помоги мне.

Маккей был ближе к экватору, чем Бредли, и прибыл на Южный полюс первым. Там он растерянно ждал, пока не явился Бредли, увешанный кабелем, который он взял со склада, и быстро изложил свой план.

— Надо было раньше додуматься. Но это дело хлопотное, а я, знаешь, всегда надеюсь до последнего. Наш маяк, как на беду, дает сигналы во всех направлениях. Что ему, в сущности, делать, если мы не знали, с какой стороны будет цель? Сейчас я попробую соорудить направленную антенну и запузырить туда всю мощность.

Он набросал незамысловатую антенну и объяснил все Маккею.

— Вот этот диполь — излучатель как таковой. Остальные — направляют и отражают луч. Старомодно, конечно, зато легко смастерить и свое дело сделает. Позови Хилтона, если сам не управишься. Сколько тебе надо времени?

Хотя Маккей был человек книжный, у него были поистине золотые руки.

Он взглянул на чертеж и на кипу материалов.

— Примерно час, — сказал он, принимаясь за работу. — Куда ты сейчас идешь?

— Вылезу наружу и распотрошу маяк. Как только управишься, тащи антенну к тамбуру, ладно?

Маккей плохо разбирался в радиотехнике, но достаточно хорошо понял, что задумал Бредли. Сейчас маленький маяк «Ареса» посылал сигналы во все стороны. Бредли решил направить луч только на курьера, увеличив тем самым его мощность во много раз.

Примерно через час Гибсон наткнулся на Маккея, — тот тащил по космолету клубок проводов, разделенных пластиковыми стержнями, — уставился на него и поплыл за ним к тамбуру, где нетерпелива ждал Бредли в неуклюжем скафандре с откинутым шлемом.

— Какая звезда ближе всего к курьеру? — спросил Бредли.

Маккей быстро прикинул.

— У эклиптики его нет, — проворчал он. — Последние цифровые данные у меня были... минуточку... склонение около пятнадцати градусов к северу, прямое восхождение — около четырнадцати часов. Я думаю, это будет... никак не могу все запомнить... где-нибудь в созвездии Волопаса. Да! Недалеко от Арктура. Не больше чем в десяти градусах.

Сейчас посчитаю точно.

— Для начала сойдет. В крайнем случае повожу лучом. Кто сейчас в радиорубке?

— Норден и Фред. Я им звонил, и они дежурят. Я буду держать с тобой связь.

Бредли опустил шлем и исчез в тамбуре. Гибсон с завистью смотрел на него. Он мечтал выйти в скафандре, но, сколько он ни просил Нордена, тот говорил, что это против правил. Скафандр был очень сложный, не ровен час — ошибешься, и придется устраивать похороны в не слишком пригодных для того условиях.

Когда Бредли выскользнул в космос, он не тратил времени на любование звездами. Он медленно двинулся вдоль обшивки и добрался до отодвинутой пластины. В ослепительном солнечном свете сверкала сеть проводов и кабелей; один провод был перерезан. Бредли наскоро, временно, соединил концы, удрученно качая головой: вышло неважно, половина тока пойдет обратно на передатчик. Потом нашел Арктур, направил туда луч, поводил им и включил связь.

— Ну как? — тревожно спросил он.

Из динамика послышался унылый голос Маккея:

— Никак. Соединяю тебя с ребятами.

Норден подтвердил:

— Сигналит еще, но нас не узнал.

Бредли удивился. Он был уверен в успехе; на худой конец, луч маяка должен был удлиниться раз в десять. Еще несколько минут он водил лучом. Сейчас он уже различал маленькую ракету, которая несла драгоценный, необычный груз к пределам Солнечной системы и дальше, в бесконечность.

Он снова соединился с Маккеем.

— Слушай, Мак, — быстро сказал он. — Проверь его координаты, потом иди сюда, постреляй сам. А я пойду поковыряюсь в передатчике.

Маккей сменил его, и Бредли поспешил в рубку. Гибсон и вся команда мрачно топтались у контрольного аппарата, откуда вырывался до отчаяния бесстрастный свист.

Куда делись вялые, почти кошачьи движения Бредли? Он выключал цепи одну за другой и присоединял их к распределительной доске. За несколько минут он присоединил провода к самой середине передатчика.

— Ты разбираешься в этих курьерах? — спросил он Хилтона. — Сколько времени ему нужно получать наш сигнал, чтобы свернуть к нам?

— Это зависит от его относительной скорости и от многого другого.

Так что минут десять, не меньше.

— А потом неважно, работает маяк или нет?

— Да. Как только он повернет к нам, маяк не нужен. Конечно, надо послать сигналы, когда он будет рядом, но это нетрудно.

— А сколько времени он будет сюда идти, если я поймаю его?

— Дня два, а может, и меньше. Что ты там крутишь?

— Усилители этого передатчика рассчитаны на семьсот пятьдесят вольт. Я подключаю к нему питание на тысячу вольт — вот и все. Это ненадолго, зато сердито, — мы удвоим или даже утроим мощность.

Он вызвал Маккея, который, не зная, что передатчик выключали, прилежно целился в Арктур, словно космический Вильгельм Телль.

— Эй, Мак, как ты там?

— Я совершенно окостенел, — с достоинством ответил Маккей. — Сколько ты еще...

— Сейчас начинаем. Пошло.

Бредли повернул выключатель. Гибсон ждал, что полетят искры, и был разочарован. Ничего не изменилось; но Бредли знал лучше и, глядя на шкалу, кусал губы.

Радиоволнам понадобилось полсекунды, чтоб донести сигнал до крохотной ракеты. Но прошло полсекунды и еще полсекунды — достаточно времени для ответа, — однако звук был все тот же. Вдруг посвистывание прекратилось. Все притихли. В ста пятидесяти тысячах километров от них робот разбирался в новой информации. Наверное, он минут пять собирался с мыслями; и вот что-то запищало снова, но теперь иначе:

«бип-бип-бип».

Бредли сдерживал энтузиазм команды.

— Рано, рано, — говорил он. — Помните: он должен получать сигнал десять минут подряд, чтобы изменить курс. — И тревожно посмотрел на свои приборы, прикидывая, сколько времени вытянет нагрузка.

Они продержались семь минут, но у Бредли были наготове запасные, и он подключил их секунд за двадцать. Эти, новые, еще работали, когда звук изменился снова, и со вздохом облегчения Бредли выключил маяк.

— Иди сюда! — позвал он Маккея. — Все.

— Слава Богу. Я чуть не получил солнечный удар. И руки-ноги затекли, пока я тут натягивал свой купидонов лук.

— Когда кончите радоваться, — сказал Гибсон, который наблюдал с интересом, но не все понимал, — может, вы изложите мне в нескольких отточенных фразах, как вы проделали этот фокус?

— Сконцентрировали луч и перегрузили передатчик.

— Да, я знаю. А почему вы его выключили?

— Контрольные приборы сработали, — начал Бредли тоном философа, беседующего с отсталым ребенком. — Первый сигнал сообщил нам, что он принял нашу волну, и мы поняли, что он автоматически поворачивается к нам. Это заняло несколько минут. А когда он кончил, он выключил двигатели и послал второй сигнал. Он еще на прежнем расстоянии, конечно, но повернут к нам и подойдет дня через два. Тогда я опять включу маяк. Подтянем его на километр или даже меньше.

Сзади раздался вежливый кашель.

— Простите, сэр, но я хочу вам напомнить... — начал Джимми.

Норден засмеялся:

— Ладно, заплачу. Вот ключи. Шкаф двадцать шесть. А на что тебе бутылка виски?

— Я думал продать ее доктору Маккею.

— Мне кажется, — сказал Скотт, строго глядя на Джимми, — такое дело надо отпраздновать...

Но Джимми уже не слышал — он выплыл за выигрышем.

Глава 5

— Час назад у нас был один пассажир, — сказал доктор Скотт, внося на руках, как ребенка, длинный металлический ящик, — а теперь — несколько миллиардов.

— Как по-вашему, не повредило им путешествие? — спросил Гибсон.

— Кажется, термостаты работали хорошо, все должно быть в порядке. Я уже приготовил культуру, сейчас их пересажу, пускай отдыхают до Марса.

Гибсон отправился на ближайший наблюдательный пост. У самой воздушной камеры висело длинное тело курьера, и мягкие кабели расходились от него, как щупальца глубоководного чудища. Когда радиолуч притянул ракету на несколько километров, Хилтон и Бредли взяли кабель, вылезли наружу и заарканили ее. Затем лебедки подтянули ракету вплотную.

— А что с ней теперь будет? — спросил Гибсон капитана.

— Вытащим приборы, а каркас оставим в космосе. Не стоит тратить горючее, чтобы тащить его на Марс. Так что у нас будет маленькая луна — до тех пор, пока не начнем разгоняться.

— Как собака у Жюля Верна.

— Где это? «Из пушки на Луну»? Не читал. Пробовал, правда, но не смог. Что может быть нуднее вчерашней научной фантастики? А у Жюля Верна — позавчерашняя.

Гибсон счел нужным заступиться за свою профессию.

— По-вашему, у научной фантастики нет литературной ценности?

— Вот именно! Иногда, поначалу, она приносит пользу. Но для следующего поколения она непременно становится старомодной. Вспомните, что стало с романами о космических полетах.

— Говорите, говорите, не бойтесь меня обидеть. Если боялись, конечно.

Норден говорил со знанием дела, и это не удивляло Гибсона. Если бы кто-нибудь из его спутников оказался специалистом по лесонасаждениям, санскриту или биметаллизму, он тоже бы не удивился. А кроме того, он и раньше знал, что научная фантастика пользуется большой, хотя и несколько иронической, популярностью у профессиональных космонавтов.

— Так вот, — сказал Норден, — посмотрим, как было раньше. До шестидесятого, а может, и до семидесятого года еще писали о первом полете на Луну. Сейчас это читать нельзя. Когда на Луну слетали, несколько лет еще можно было писать о Марсе и Венере. Теперь и это невозможно читать, разве что для смеха. Наверно, дальние планеты еще попитают поколение-другое, но романы о межпланетных путешествиях, которыми зачитывались наши деды, кончились на исходе семидесятых годов.

— Но ведь книги о космических полетах популярны и сейчас?

— Да, но не фантастика. Теперь ценят чистые факты — вроде тех, что вы сейчас посылаете на Землю, или чистую выдумку. Эти истории из жизни далеких галактик практически то же самое, что волшебные сказки.

Норден говорил очень серьезно, только глаза его хитро поблескивали.

— Я с вами не согласен, — сказал Гибсон. — Во-первых, масса народу еще читает Уэллса, хотя он устарел на сто лет. А во-вторых, перейдем от великого к смешному — мои первые книги тоже читают. Например, «Марсианскую пыль».

— Книги Уэллса — литература, а не фантастика. Кстати, какие его романы читают больше всего? Самые простые, вроде «Кипса» или «Мистера Полли». А фантастические читают совсем не из-за пророчеств. Их читают, несмотря на безнадежно устаревшие пророчества. Кроме «Машины времени», конечно. Она — о таком далеком будущем, что из моды выйти не может...

Да и написана лучше всего.

Он замолчал. Гибсон ждал, перейдет ли он ко второму пункту. Наконец Норден спросил:

— Когда вы написали «Марсианскую пыль»?

Гибсон быстро подсчитал в уме.

— В семьдесят третьем или семьдесят четвертом.

— Я не знал, что так рано. Вот вам и объяснение. Космические полеты должны были вот-вот начаться, все это знали. У вас уже было имя, и «Марсианская пыль» попала в самую жилу.

— Вы объяснили, почему ее читали тогда, но я не об этом говорю. Ее и сейчас читают. Насколько мне известно, марсианская колония заказала много экземпляров, хотя там описан Марс, который существовал только в моем воображении.

— Ну, значит, у вас ловкий издатель. Кроме того, вы сумели удержаться на виду до сих пор. И наконец, это действительно здорово написано, лучше всего у вас. Понимаете, как сказал бы Мак, вам удалось схватить дух времени, дух семидесятых годов.

Гибсон хмыкнул, помолчал, потом рассмеялся.

— Можно и мне посмеяться? — спросил Норден. — В чем дело?

— Интересно, что бы подумал Уэллс, если б он услышал, как обсуждают его книги на полпути от Земли к Марсу.

— Не преувеличивайте, — сказал Норден. — Мы пролетели только треть.

Далеко за полночь Гибсон внезапно проснулся. Что-то разбудило его — какой-то звук, похожий на далекий взрыв, далеко в недрах корабля. Он приподнялся в темноте, натянул эластичные ремни, прикреплявшие его к койке. Отблески звездного света шли из иллюминатора — его каюта была на ночной стороне космолета. Он прислушался затаив дыхание, пытаясь услышать самый тихий звук.

По ночам на «Аресе» было много звуков, и Гибсон знал их все.

Корабль жил, а тишина означала бы смерть. Бесконечно обнадеживало посапывание кислородных насосов, управляющих искусственным ветром крохотной планеты; а на этом слабом, но непрерывном фоне то урчали скрытые двигатели, выполняя какую-то тайную работу, то тикали электрические часы, то попискивала вода в водопроводных устройствах.

Ни один из этих звуков не разбудил бы его, он привык к ним, как к собственному дыханию.

Еще не совсем проснувшись, Гибсон пододвинулся к двери и прислушался к звукам в коридоре. Он подумал, не позвать ли Нордена, и решил не звать. Может быть, ему приснилось, а может быть, просто вступил в действие еще один прибор.

Он снова лежал в постели, когда ему пришла новая мысль. В сущности, почему он решил, что звук раздался далеко?.. А ладно, он устал, и вообще это неважно.

Гибсон трогательно и слепо верил в приборы. Если бы что-нибудь разладилось, автоматическая сирена немедленно подняла бы всех на ноги.

Ее проверяли множество раз, она была способна разбудить мертвых.

Значит, можно спокойно заснуть, положившись на ее неусыпное бдение.

Он был совершенно прав, но никогда не узнал об этом. А утром он все забыл.

— Кстати, Мартин, — сказал Норден. — Помните, вы меня просили выпустить вас в скафандре?

— Да. А вы сказали, что это против правил.

В первый раз за все время Норден смутился:

— Да, разумеется, против правил, но сейчас не обычный рейс, и вы, строго говоря, не пассажир. Я думаю, это можно устроить.

Гибсон ликовал. Ему так и не пришло в голову спросить Нордена, почему тот изменил свое мнение.

— Слушай, Джонни, — сказал Хилтон (он один звал Нордена по имени, все остальные величали его капитаном), — теперь уже ясно, в чем дело с давлением воздуха. Утечка не прекращается. Дней через десять начнется аварийное положение.

— А, черт! Что-то надо делать. Я думал, дотянем до Марса.

Норден расстроился. Крупные космолеты метеоритная пыль пробивала два раза в год. Обычно ждали, пока наберется несколько крошечных пробоин, но эта была покрупнее.

— Сколько времени тебе нужно, чтоб ее найти?

— В том-то и дело, — сердито сказал Хилтон. — У нас один-единственный детектор, а поверхность космолета — пятьдесят тысяч квадратных метров. Дня два, думаю. Была бы она побольше, автоматы бы сработали и сами бы ее нашли.

— Хорошо, что не сработали, — хмыкнул Норден. — Пришлось бы ему объяснять.

Джимми Спенсер, который всегда делал то, что не хотелось делать никому, обошел корабль раз двенадцать и нашел дырку через три дня.

Увидеть ее было нелегко, но сверхчувствительный детектор заметил, что вакуум около этой части обшивки не так пуст, как ему положено. Джимми пометил место мелом и с облегчением вернулся внутрь.

— Джимми, — спросил Норден, — а мистер Гибсон знает, что ты там делал?

— Нет, — сказал Джимми.

— Так-так. А как ты думаешь, ему никто не мог сказать?

— Не знаю. По-моему, если бы ему сказали, он бы это как-нибудь проявил.

— Так вот, слушай внимательно. Эта чертова дырка — прямо над его койкой. Скажешь хоть слово — шкуру сдеру! Ясно?

— Ясно, — сказал Джимми и улетел поскорей.

— Ну как? — покорно спросил Хилтон.

— Мы должны вытащить Мартина под каким-нибудь предлогом и поскорей залатать дырку.

— Странно, что он не услышал. Наверное, грохот был порядочный.

— Может, вышел куда-нибудь. Другое странно — как он не заметил сквозняка!

— Значит, не так уж сильно дуло. В конце концов, чего мы бьемся?

Развели тут мелодраму. Почему бы не пойти и не сказать ему?

— Ах, почему? А разве хоть один из его читателей поймет, что это действительно не опасно? Так и вижу заголовки: «Арес» пробит метеорами".

— Ну, можно ему рассказать и попросить, чтоб он держал язык за зубами.

— Это нечестно. Ему, бедняге, и так не хватает материала.

Гибсон забыл, что здесь, на «Аресе», у скафандров нет ног, что в них надо просто сесть. Да и зачем ноги, если эти скафандры предназначались для космического пространства, а не для лишенных атмосферы планет? В сущности, это были просто цилиндры с двумя членистыми отростками по бокам, усеянные таинственными бугорками, предназначенными для включения радиосвязи, регулировки тепла, снабжения кислородом и управления небольшим ракетным двигателем.

Скафандры оказались просторные: можно было втянуть руку, чтобы нажать на внутренние кнопки и даже без особых усилий поесть внутри.

Бредли провел не меньше часа в воздушной камере, проверяя еще и еще раз, понял ли Гибсон назначение всех кнопок. Наконец наружный люк отодвинулся; Бредли выплыл, а за ним и Гибсон вместе с последними струями воздуха двинулся к звездам. Замедленность движений и полная тишина поразили его. С ужасающей неизбежностью «Арес» отступал назад.

Мартин погружался в космос — в настоящий космос, наконец, — и единственной его страховкой была тонкая разматывающаяся леска. Он никогда не испытывал ничего подобного, но все-таки ему показалось, что это уже было когда-то. Вероятно, его мозг работал с поразительной быстротой — он вспомнил почти сразу. В детстве, чтоб научить его плавать, его бросили в воду. Сейчас он снова очертя голову бросился в неизвестную стихию.

Он оглянулся. «Арес» был уже в нескольких сотнях метров, и расстояние быстро росло.

— Сколько у нас этой нитки? — испуганно спросил он.

Ответа не было, и он пережил жуткую секунду, пока не вспомнил, что надо нажать на кнопку микрофона.

— Километр примерно, — сказал Бредли, когда он повторил вопрос.

— А если она порвется? — спросил Гибсон скорее всерьез, чем в шутку.

— Не порвется. И вообще мы прекрасно можем вернуться при помощи наших ракеток.

— А если они откажут?

— Нечего сказать, веселенький разговор. Они откажут, если испортятся три устройства сразу. Не забудьте о запасном двигателе, а кроме того, на скафандре есть указатель. Он вас предупредит, если останется мало горючего.

— Нет, вы представьте! — настаивал Гибсон.

— Ну что ж, тогда придется просигналить и ждать, пока вас выудят.

Не думаю, что они будут торопиться. Вряд ли человек, попавший в такую кашу, вызовет у них теплое чувство.

Что-то дернуло — нитка размоталась до конца.

— Далеко мы ушли от дома, — спокойно сказал Бредли.

Гибсон несколько секунд не мог определить, где же «Арес». Они находились по ночную сторону космолета, и он был полностью в тени. Оба шара стали тонкими полумесяцами, их легко можно было принять за Землю или Луну. Чувство контакта совершенно исчезло — космолет казался хрупким и маленьким, он перестал быть святыней. Наконец-то Гибсон остался один на один со звездами.

Он был благодарен Бредли, что тот молчит и не мешает ему думать.

Звезды так сверкали, их было так много, что поначалу Гибсон не мог найти самые знакомые созвездия. Затем он узнал Марс, самый яркий на небе после Солнца, и сразу проступили очертания эклиптики. Очень осторожно при помощи ракетки он повернул скафандр головой к Полярной звезде. Теперь он снова принял «нормальное положение», и звезды встали на свои места.

Он искал альфу Центавра среди незнакомых созвездий Южного полушария, как вдруг увидел предмет, ни на что на свете не похожий.

Далеко-далеко среди звезд плыл белый четырехугольник. Так, во всяком случае, увидел Гибсон; но тут же понял, что чувство перспективы изменило ему и что-то совсем маленькое плывет в нескольких метрах от него. Даже тогда он не сразу узнал листок бумаги, медленно поворачивающийся в космосе. Что могло быть обычнее и необычнее этого?

Он нажал кнопку и заговорил с Бредли. Тот ничуть не удивился.

— А что тут такого? — с некоторым нетерпением сказал он. — Мы выбрасываем мусор каждый день. Пока нет ускорения, он тут и болтается.

«Как просто!» — подумал Гибсон. Он был немного раздосадован — что может быть противней исчезнувшей тайны? Наверное, это его черновик.

Если бы подплыть поближе, занятно было бы его поймать, схватить и посмотреть, как подействовал на него космос. К сожалению, до бумажки было не дотянуться, — разве что оборвать нить, связывавшую его с «Аресом».

Он, Гибсон, будет давно в могиле, а эта бумажка по-прежнему будет болтаться среди звезд. Но он никогда не узнает, что на ней написано.

Норден встретил их в воздушной камере. Вид у него был довольный, но Гибсон не мог подмечать такие мелочи. Гибсон еще плавал среди звезд.

Он пришел в себя только тогда, когда мягко застучала пишущая машинка и первые фразы появились на бумаге.

— Успели? — спросил Бредли, когда Гибсон уже не мог его слышать.

— Да, — сказал Норден. — Мы выключили вентиляторы и нашли дырку старым добрым способом — при помощи свечки. Заклепали, закрасили, и все. А снаружи починим в доках — если стоит, конечно. Молодец Мак, здорово сработал! Он просто губит свой талант, пропадает в астрогаторах.

Глава 6

Для Мартина Гибсона путешествие шло приятно и довольно спокойно.

Как всегда, ему удалось устроиться удобно (не только среди вещей, но и среди людей). Он немало писал, иногда — совсем хорошо, всегда — прилично; но знал, что не сможет работать в полную силу, пока не прибудет на Марс.

Начинались последние недели рейса, и напряжение уменьшилось. Все знали, что ничего не случится до самого выхода на орбиту. Последним важным событием для Гибсона было исчезновение Земли. День за днем она подходила все ближе к широкой жемчужной короне Солнца. Однажды вечером Гибсон смотрел на нее в телескоп и думал, что увидит ее утром, но за ночь корона выбросила протуберанец на миллион километров, и Земля исчезла. Она могла появиться не раньше чем через неделю; а за эту неделю мир для Гибсона изменился так сильно, как он и подумать не мог...

Если бы кто-нибудь спросил Джимми Спенсера, что он думает о Гибсоне, он ответил бы по-разному в разные периоды рейса. Сначала он побаивался своего знаменитого ученика, но это быстро прошло. К чести Гибсона, его никак нельзя было назвать снобом, и он ни разу не воспользовался своим привилегированным положением на «Аресе». Джимми чувствовал себя с ним даже проще, чем с остальными, — те все же в той или иной степени были его начальством.

Что Гибсон думает о нем, Джимми никак не мог понять. Иногда у него возникало неприятное чувство, будто он просто материал для писателя и раньше или позже потеряет для него ценность. Почти все знакомые Гибсона чувствовали это, и почти все они были правы. Кроме того, Джимми ставили в тупик технические познания Гибсона. Поначалу Джимми казалось, что Гибсону важно одно: как бы не наделать ошибок в своих передачах на Землю, а до космонавтики как таковой ему и дела нет. Но вскоре стало ясно, что это не совсем так. Гибсон трогательно интересовался самыми абстрактными проблемами и требовал математических доказательств, которые Джимми не всегда мог ему дать. По-видимому, Гибсон когда-то получил хорошее техническое образование и еще не все забыл; но он не объяснял, где учился и почему так настойчиво пытается овладеть научными проблемами, слишком сложными для него. К тому же он так явно расстраивался из-за своих неудач, что Джимми очень его жалел — кроме тех случаев, конечно, когда ученик выходил из себя и накидывался на преподавателя. Тогда Джимми забирал книги, и занятия не возобновлялись, пока Гибсон не приносил извинений.

Иногда, наоборот, Гибсон принимал неудачи с веселым смирением и менял тему. Он рассказывал о странных литературных джунглях, в которых жил, о мире неведомых, а часто и хищных, животных. Рассказывал он хорошо и ловко низвергал авторитеты. Казалось, он делает это без злого умысла; однако его рассказы о современных знаменитостях неприятно поражали тихого Джимми. Труднее всего было понять, что люди, которых Гибсон так безжалостно потрошил, часто самые близкие его друзья.

И вот в одну из таких мирных бесед Гибсон со вздохом закрыл книгу и сказал:

— Вы никогда не говорили о себе, Джимми. Откуда вы?

— Из Кембриджа. То есть я там родился.

— Я хорошо знал Кембридж лет двадцать назад. А почему вы занялись космонавтикой?

— Ну, я всегда любил науку, а сейчас все увлекаются космосом. Если бы я родился лет на пятьдесят раньше, я бы, наверно, стал летчиком.

— Значит, вас интересует только техническая сторона дела, а не переворот в человеческой мысли, открытие новых планет и тому подобное?

— Конечно, это все интересно, но по-настоящему я люблю только технику. Если бы там, на планетах, ничего не было, я бы все равно хотел туда попасть.

— Что ж, станете одним из тех, кто знает все о немногом. Еще один человек потерян.

— Я рад, что вы считаете это потерей, — сказал Джимми. — А почему вы так интересуетесь наукой?

Гибсон рассмеялся, но ответил чуть раздраженно:

— Для меня наука — средство, а не цель.

Джимми был не совсем в этом уверен, но что-то его удержало от ответа, и Гибсон снова стал расспрашивать, так добродушно и с таким интересом, что Джимми был польщен и заговорил свободно. Ему вдруг стало неважно, что Гибсон, по-видимому, изучает его равнодушно, как биолог, наблюдающий за подопытным животным.

Джимми говорил о детстве и юности, и Гибсон понял, почему этот веселый паренек иногда задумывается и грустит. История была обыкновенная, старая как мир. Мать Джимми умерла, когда он был совсем маленьким, и отец отдал его своей замужней сестре. Тетка была добрая, но Джимми никогда не жил дома, он так и остался чужим для своих кузенов. От отца не было проку, он почти не бывал в Англии и умер, когда Джимми исполнилось десять. Как ни странно, Джимми гораздо лучше помнил мать, хотя она умерла намного раньше.

— Не думаю, что мои родители очень друг друга любили, — сказал Джимми. — Тетя Эллен говорила, там был другой парень, но все лопнуло.

Мама с горя и ухватилась за отца. Я понимаю, нехорошо так говорить, но дело давнишнее.

— Понимаю, — тихо сказал Гибсон; кажется, он действительно понял. — Расскажите мне еще о своей матери.

— Ее папа — мой дедушка — был там профессором. Кажется, она всегда жила в Кембридже и поступила на исторический. Ну, это вам совсем неинтересно.

— Нет, интересно, — сказал Гибсон, и Джимми продолжал.

Можно было догадаться, что тетя Эллен отличалась болтливостью, а Джимми — хорошей памятью.

Это был один из бесчисленных университетских романов, разве что немного посерьезней. На последнем семестре мать Джимми влюбилась в какого-то студента, оба потеряли голову, и все шло прекрасно, только она была немножко старше его. Но вдруг что-то случилось. Студент заболел и уехал.

— Мама так и не опомнилась. В нее как раз был влюблен другой студент, вот она за него и выскочила. Конечно, папу жалко, он ведь про того не знал. Что с вами, мистер Гибсон? Устали?

Гибсон с трудом улыбнулся.

— Так, бывает, — сказал он. — Что-то мне нехорошо. Сейчас пройдет.

Хотел бы он, чтоб это было правдой! Все эти недели он думал, что застрахован надежно от ударов. А от судьбы не ушел. Двадцать лет куда-то исчезли, и он встал лицом к лицу со своим прошлым.

— Что-то с Мартином неладно, — произнес Бредли. — Может, по Земле стосковался?

— Да, — кивнул Норден, — что-то с ним случилось. Надо бы доктору сказать.

— По-моему, не стоит, — ответил Бредли. — Вряд ли это можно вылечить таблетками. Оставь его в покое, пускай сам справляется.

— Может, ты и прав, — ворчливо сказал Норден. — Надеюсь, он не будет справляться слишком долго.

Гибсон справлялся почти неделю. Когда он узнал, что Джимми — сын Кэтлин Морган, он был ошеломлен. Теперь он немного пришел в себя, и его мучило другое. Он злился, что такая вещь случилась именно с ним — это самым гнусным образом нарушало все законы вероятности. Он ни за что бы не допустил ничего подобного в своих книгах. Но жизнь удивительно безвкусна, ничего тут не поделаешь.

Ребяческое раздражение проходило, сменяясь более глубокой досадой.

И чувства, которые, как он думал, были похоронены под двадцатью годами лихорадочной деятельности, всплывали на поверхность, словно глубоководные чудища, выброшенные взрывом подводной лодки. На Земле он бы увернулся, снова ринулся в толчею; но здесь он оказался в ловушке, и деваться было некуда.

Бесполезно было притворяться, что ничего не изменилось. Бесполезно было говорить себе: "Я же знал, что у Кэтлин и Джеральда есть сын.

Какая разница!" Разница была большая. Он знал: всякий раз, как он увидит Джимми, он подумает о прошлом и, что еще хуже, подумает о будущем — о том, что могло быть. Теперь важнее всего было взглянуть в лицо фактам и найти выход. Гибсон хорошо знал, что для этого есть только один способ.

Джимми возвращался с южного полушария по наблюдательной галерее и увидел Гибсона, который сидел у иллюминатора и смотрел на звезды. Он подумал было, что Гибсон не заметил его, и решил пройти потише, чтобы ему не помешать. Но Гибсон его окликнул:

— Джимми, у вас есть время?

Тот подошел, присел рядом с ним и вскоре узнал столько правды, сколько Гибсон счел нужным ему сообщить.

— Я хочу вам кое-что сказать, Джимми, — начал Гибсон. — Только не перебивайте меня и ничего не спрашивайте, пока я не кончу.

Когда я был моложе вас, я хотел быть инженером. Я еще не выбрал точно, чем именно я буду заниматься, и решил пять лет изучать общую прикладную физику, тогда это было в новинку. Учился я хорошо. Два курса. А на третьем влюбился. Влюбиться в студенческие годы и хорошо и плохо, все зависит от обстоятельств. Если это действительно серьезно, любовь может стать стимулом, вы будете работать блестяще, захотите всех перегнать. А может случиться иначе — вся наука пойдет к черту!

Так было со мной.

«Правду ли говорят, — думал Гибсон, — что человек ничего не забывает?» Он видел совершенно отчетливо листок, прикнопленный к факультетской доске объявлений: «Декан вызывает студента М. Гибсона на 3:00». Конечно, ему пришлось ждать до 3:15, но дело не в этом. Было бы лучше, если б декан окатил его презрением или наорал. В памяти стояли нечеловечески аккуратный кабинет, ровные ряды книг и секретарша в углу, делающая вид, что ничего не слышит (только сейчас ему пришло в голову, что, может быть, она действительно не слушала — для нее это не было так ново, как для него).

Он стыдился признаться самому себе, что больше всего его огорчали блестящие успехи Кэтлин. Когда он узнал ее отметки, он избегал ее несколько дней; а когда они встретились, он видел в ней только причину провала. Был ли он действительно влюблен, если так легко пожертвовал ею ради уважения к себе? Он свалил на нее свои неудачи. Дальше все пошло само собой. Они поссорились на велосипедной прогулке и вернулись разными дорогами. Потом были нераспечатанные, а может, и ненаписанные письма. Он хотел встретиться с ней, чтобы попрощаться в последний свой кембриджский день. Но ей не успели передать, и, хотя он ждал до последней минуты, она не пришла. Поезд, набитый веселыми студентами, отошел от Кембриджа. С тех пор он ее не видел.

Не стоило рассказывать Джимми о темных месяцах пыток. Незачем ему знать, что стоит за фразой: «У меня был нервный срыв, и мне посоветовали бросить университет». Это доктор Ивенс убедил его писать, и результаты удивили их обоих. (Мало кто знал, что его первая книга посвящена психиатру. Что ж, Рахманинов поступил так же с концертом си-минор.) Гибсон кончил и сам удивился, как напряженно он ждет ответа.

Посочувствует Джимми, рассердится, растеряется? Вдруг ему стало важно завоевать любовь и уважение этого мальчика — важнее всего на свете. Он не видел лица Джимми, тот был в тени; и ему показалось, что ответа нет целую вечность.

— Я должен все обдумать, — сказал Джимми почти без выражения. — Сейчас я не знаю, что сказать.

И ушел. Но многого Гибсон не рассказал Джимми, а многого не знал и сам.

Глава 7

— С ума посходили! — бушевал Норден (в эту минуту он был похож на негодующего викинга). — Господи, там и сесть нельзя как следует.

Сейчас соединюсь с Главным и подниму скандал.

— Я бы на твоем месте не соединялся, — протянул Бредли. — Ты что, не заметил? Распоряжение не с Земли, а прямо от Главного. Может, он и любит покомандовать, но без оснований ничего не делает.

— Назови хоть одно!

Бредли пожал плечами.

— Скоро узнаем, — сказал он.

Доктор Скотт сообщил новости Гибсону, когда тот заканчивал статью.

— Слыхали? — кричал он, переводя дух. — Приказано идти на Деймос!

Норден рвет и мечет — можем задержаться на целый день.

— Почему?

— Никто не знает. Мы спрашивали, они не говорят.

Гибсон почесал за ухом и быстро перебрал с десяток гипотез. Он знал, что Фобос — внутренний спутник — служит посадочной площадкой со времени первого марсианского рейса. Всего шесть тысяч километров от планеты, притяжение — меньше чем одна тысячная земного, чего же лучше!

До конца рейса оставалось меньше недели. Марс был уже не точкой, а диском, и немало деталей можно было увидеть невооруженным глазом.

Гибсон попросил большую карту (по системе Меркатора) и принялся заучивать основные названия, лет сто назад придуманные астрономами, которые вряд ли могли себе представить, что плоды их фантазии станут бытом. Однако как одарены были старые картографы, как удачно черпали они из кладезя мифологии! Стоило прочитать на карте: Девкалион, Элизиум, Аркадия, Атлантида, Утопия, Эос — и билось от волнения сердце. Мартин мог сидеть над картой часами, смакуя эти слова.

За каждой едой они обсуждали, что будут делать, высадившись на Марс. Планы Гибсона укладывались в два слова: увидеть побольше. Он рассчитывал узнать за два месяца целую планету; правда, Бредли заверял его не раз, что для Марса хватит с избытком и двух дней.

Предпосадочные треволнения отвлекли Гибсона от личных проблем. Он встречался с Джимми раз десять на дню — и случайно, и за столом, — но тот не возобновлял разговора. Сперва он решил было, что Джимми его сторонится, но вскоре понял, что не прав. Джимми просто был очень занят, как и вся команда, — Норден хотел привести космолет в безупречном состоянии.

Странно было снова ощущать свой вес и слышать гул двигателей.

«Арес» снизил скорость. Последние искусные изменения курса заняли больше суток. Когда курс был выправлен, Марс уже стал для них в десять раз крупнее, чем Луна для Земли, а движение Фобоса и Деймоса можно было заметить, понаблюдав несколько минут.

Гибсон никогда не думал, что великие марсианские пустыни такие красные. В сущности, слово «красные» не могло передать всего богатства оттенков медленно растущего диска. Одни его части были почти багровые, другие — изжелта-бурые, а чаще всего встречался цвет припорошенного пылью кирпича.

В южном полушарии была поздняя весна, и полярная шапка уменьшилась до нескольких ослепительно белых пятен: снег упорно не таял там, где почва повыше. Между полюсом и пустыней тянулась широкая полоса растений, в основном голубовато-зеленая. Вообще же на пестром диске Марса можно было найти любой оттенок.

«Арес» входил на орбиту Деймоса с относительной скоростью меньше чем тысяча километров в час. Маленький спутник рос и рос, пока не стал для них таким же большим, как Марс. Но в отличие от Марса здесь не было ни красных, ни зеленых тонов — только темная мешанина гор или скал, торчащих под самыми разными углами (тяготения на Деймосе почти не было).

Момент посадки невозможно было заметить — только внезапная тишина сообщила Гибсону, что двигатели не работают и рейс окончен. Конечно, до Марса оставалось еще двадцать тысяч километров. Но для «Ареса» рейс окончился — на Марс их переправит маленькая ракета. А с крохотной каютой, служившей ему жильем столько недель, придется очень скоро расстаться.

Он поспешил с галереи в рубку, куда нарочно не заходил все эти хлопотливые часы. Ходить было труднее — даже незначительное тяготение Деймоса мешало ему. С трудом верилось, что три месяца назад его так мучила невесомость. Теперь она казалась ему нормой. Как быстро, однако, приспосабливается человеческий организм!

Команда сидела у стола; вид у всех был важный и гордый.

— Вы как раз вовремя, — весело сказал Норден. — Мы тут собираемся попировать. Тащите сюда камеру. Щелкните нас, когда мы поднимем тост за нашу посудину.

— Не выпейте все без меня! — сказал Гибсон и отправился за «лейкой».

Когда он вернулся, доктор Скотт ставил весьма интересный опыт.

— Надоело вытряхивать, — говорил он. — Налью по-человечески в стакан. Посмотрим, сколько это займет времени.

— Пока ты будешь лить, пиво выдохнется, — предупредил Маккей. — Сейчас, сейчас... "g" примерно 0,5 см/сек^2, ты льешь с высоты... — И он погрузился в расчеты.

Тем временем опыт шел полным ходом. Скотт поднял жестянку над стаканом (в первый раз за три месяца слово «над» хоть что-то значило) — и вот неописуемо медленно, словно густой сироп, потекла янтарная жидкость. Казалось, прошли годы, прежде чем тонкая струя коснулась дна.

— ...по моим подсчетам, сто двадцать секунд, — провозгласил Маккей.

— Пересчитай, — откликнулся Скотт. — Пиво уже в стакане. А у тебя выходит — две минуты!

— Что, что? — удивился астрогатор (он только сейчас заметил, что опыт кончен), быстро подсчитал снова — и расплылся от радости: ошибка нашлась. — Вот идиот! Плохо считаю в уме... Двенадцать секунд, конечно.

— И этот человек доставил нас на Марс! — ужаснулся кто-то.

Больше никто не отважился повторить опыт. Пиво вытряхивали, как обычно, жестянку за жестянкой, и за столом становилось все веселей.

Доктор Скотт, блеснув памятью, продекламировал от начала до конца эпопею, которую не часто доводится слышать пассажирам космолетов.

Начиналась она словами:

Шел космолет «Венера»...

Гибсон следил за похождениями команды как нельзя более удачно названного космолета, пока не устал от духоты и шума. Он решил проветриться и почти автоматически направился на галерею, к своему наблюдательному пункту.

Ему пришлось прикрепиться ремнями — ничтожное притяжение Деймоса мешало ему сидеть. Марс был в третьей четверти и медленно рос. На четырнадцать тысяч километров ближе к нему, на темном фоне неосвещенной части, ослепительно сверкал Фобос. Гибсону хотелось бы узнать, что же творится на маленькой внутренней луне. Ну ничего, ждать недолго! А пока что невредно поупражняться в аэрографии. Вон там...

— Мистер Гибсон!

Он удивленно оглянулся.

— А, Джимми! Вы тоже устали?

Раскрасневшийся Джимми, как и он сам, явно нуждался в воздухе. Не совсем твердо он сел в кресло и уставился на Марс. Потом сокрушенно покачал головой.

— Большой какой-то, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Гибсон с ним не согласился:

— Меньше Земли. И вообще ваше замечание бессмысленно. Большой по сравнению с чем? Какой он должен быть, по-вашему?

Джимми долго думал.

— Не знаю, — печально сказал он. — А все-таки он слишком большой.

Тут все слишком большое.

Беседа заходила в тупик. Гибсон решил изменить тему:

— Что вы думаете делать на Марсе?

— Ну, поброжу по Порт-Лоуэллу, выйду наружу, посмотрю пустыни.

Хотелось бы немножко поисследовать.

Гибсону это понравилось; но он знал, что для мало-мальски ценного исследования Марса нужны и снаряжение, и опытные спутники. А Джимми вряд ли удастся попасть в научную экспедицию.

— Я вот что придумал, — сказал он. — Кажется, они должны мне показывать все, что я захочу. Попробую организовать поход-другой в неисследованные районы. Пойдете со мной? Может, наткнемся на марсиан.

Эту присяжную шутку повторяли с тех самых пор, как первые космолеты принесли печальную весть об отсутствии марсиан. Однако многие еще надеялись разыскать разумную жизнь в неисследованных районах планеты.

— Да, — сказал Джимми. — Вот было бы здорово! И никто мне не может запретить. На Марсе я делаю, что хочу. Так в контракте написано.

Он сказал это воинственно, словно бросил вызов начальству, и Гибсон благоразумно промолчал.

Молчали они несколько минут. Потом очень медленно Джимми поплыл вдоль искривленной стены. Гибсон поймал его и прикрепил ремнями — в сущности, Джимми мог спать и здесь. У Гибсона уже не было сил тащить его в каюту.

«Интересно, правда ли, что наша сущность проявляется только во сне?» — думал Гибсон. Спящий Джимми выглядел на редкость мирно и кротко; а может, его просто красил алый свет Марса? Гибсон все же надеялся, что это не обман зрения. Ведь не случайно Джимми его разыскал. Конечно, сейчас он не отвечает за свои действия и наутро, может быть, все забудет... Нет, решил Гибсон, Джимми захотел — пусть еще не совсем сознательно — дать ему возможность исправиться.

Он, Гибсон, — на испытании.

Когда наутро Гибсон проснулся, у него нестерпимо звенело в ушах. Он побыстрей оделся — звенело так, словно «Арес» разваливался на куски, — и выбежал в коридор. Там он наткнулся на Маккея, и тот на ходу крикнул ему: «Ракета прибыла! Бегите скорей!»

Гибсон растерянно почесал за ухом.

— Что ж мне не сказали? — заворчал он и тут же вспомнил, что его не добудились и винить некого, кроме себя.

Он ринулся в каюту и стал швырять как попало вещи в чемодан.

Космолет то и дело дергался, и Гибсон не мог понять, в чем тут дело.

В воздушной камере его ждал озабоченный Норден. Был там и доктор Скотт, тоже готовый к вылету. Он с превеликой осторожностью держал металлический ящик.

— Счастливого пути! — сказал Норден. — Увидимся дня через два, когда мы тут все разгрузим. А, чуть не забыл! Подпишите-ка вот это.

— Что это? — спросил подозрительный Гибсон. — Я ничего не подписываю без моего агента.

— Прочитайте, — ухмыльнулся Норден. — Исторический документ.

На листе превосходной бумаги было начертано:

"Сим удостоверяется, что Мартин Гибсон был первым пассажиром космолета «Арес».

Внизу, после даты, оставалось место для подписей. Гибсон размашисто подписался.

— Ну, я пошел, — сказал Норден. — Остальные снаружи. Пойдете мимо — попрощаетесь. До Марса!

Гибсон залез в скафандр; на этот раз он чувствовал себя ветераном.

— Надеюсь, вы понимаете, — объяснял Скотт, — что, когда все наладится, пассажиры будут переходить в ракету по трубе.

— Они много потеряют, — откликнулся Гибсон.

Дверь открылась, и они медленно двинулись на Деймос. Теперь Гибсон понял, почему стоял такой звон. Большая часть обшивки южного полушария была отодвинута, и члены команды — все в скафандрах — выгружали и складывали груз. Гибсон понадеялся, что его багаж не толкнут нечаянно в космос и не сделают, таким образом, третьим, самым маленьким спутником Марса.

Осторожно пробираясь вслед за Скоттом к небольшой ракете, Гибсон прощался по радио со своими спутниками.

— Так-так, — доносился до него голос Бредли. — Всю работу свалили на нас.

— Ничего, — засмеялся Гибсон. — Зато вы самые образованные грузчики в Солнечной системе!

Пилот помог им влезть в ракету. Скафандры они оставили на Деймосе, для своих преемников. Это было нетрудно: выйдя из скафандров, они снова открыли дверцу тамбура, а остальное сделал вырвавшийся на волю воздух. Потом пилот повел их в кабину, усадил в мягкие кресла и посоветовал расслабить мышцы.

Где-то негромко зарычало, что-то вдавило Гибсона в кресло. Утесы и горы Деймоса понеслись вниз. Гибсон в последний раз увидел «Арес» — серебристые гантели в жутком нагромождении скал.

Только второй рывок освободил их от Деймоса. Сперва они двигались вокруг Марса по свободной орбите. Несколько минут пилот смотрел на приборы и принимал команды с Марса. Потом он снова нажал на что-то, и двигатели загрохотали опять. Ракета вырвалась с орбиты Деймоса и падала на Марс. Все это было межпланетным рейсом в миниатюре. Вместо трех месяцев — три часа, и расстояние куда меньше, а в остальном то же самое.

— Ну вот, — сказал пилот, оставляя пульт и поворачивая к ним сиденье. — Хорошо тряхануло?

— Спасибо, неплохо, — сказал Гибсон. — Сильных ощущений маловато.

Слишком плавно.

— Как там Марс? — спросил Скотт.

— Да как всегда. Работы — пропасть, развлечений — мало. Сейчас вот строим новый купол. Триста метров в диаметре — прямо как на Земле.

Думаем, как бы в нем устроить облака и дождик.

— А что такое с Фобосом? — полюбопытствовал Гибсон.

— Ерунда какая-нибудь. Никто вроде не знает. Народу там масса, — может, лабораторию строят. Я думаю, решили его пустить под исследования.

Гибсон был разочарован — рушились лучшие его гипотезы. Если бы его не так занимала приближающаяся планета, он бы, наверное, отнесся к словам пилота более критически. Но сейчас ответ его вполне устроил, и он перестал думать о Фобосе. Надо было расспросить настоящего жителя Марса о многом другом, чтобы там, на месте, не попадать впросак.

Гибсон болезненно этого боялся. И два часа подряд пилот метался между приборами и пассажиром.

До Марса оставалось меньше тысячи километров, когда Гибсон выпустил свою жертву и предался созерцанию пейзажа, расстилавшегося далеко внизу. Никто не заметил, в какой именно миг Марс превратился из планеты в пейзаж. Пустыни и оазисы скользили под ними. За пятьдесят километров от поверхности они почувствовали, что летят сквозь атмосферу: слабый, как бы далекий посвист просочился в кабину. Потом засвистело так пронзительно, что стало трудно разговаривать.

Им казалось, что это тянется очень долго, хотя на самом деле прошло всего лишь несколько минут. Потом свист медленно затих. Из-за сопротивления воздуха скорость спала; раскалившаяся докрасна тугоплавкая обшивка носа и острых, как нож, крыльев начала быстро охлаждаться. Из межпланетного корабля ракета превратилась в обычный скоростной планер и летела над пустыней со скоростью меньше тысячи километров в час, оставляя позади радиосигнал Порт-Лоуэлла.

Город впервые предстал перед Гибсоном в виде пятнышка, белевшего на темном фоне Залива Зари. Потом пилот развернулся — моторы взвыли — и двинулся к югу, снижаясь и сбавляя скорость. Несколько больших куполов, стоящих впритык друг к другу, мелькнуло впереди. Марс скользил навстречу; ракету несколько раз встряхнуло, и она неспешно покатилась к месту высадки.

Он прибыл на Марс. Он достиг планеты, которая была для древних красным огоньком, блуждающим среди звезд, для людей прошлого века — таинственным, почти недостижимым миром, а для его современников — границей, дальше которой еще не ступал человек.

— Там целая комиссия, — сказал пилот. — Весь транспорт собрался. Не знал, что тут столько машин!

Два маленьких автомобиля на толстых шинах двинулись им навстречу.

Кабины были рассчитаны на двоих; но человек по десять облепили каждый, цепляясь за что попало. За ними катили два больших полугусеничных автобуса — тоже битком набитых. Гибсон не ждал такого приема и принялся составлять в уме небольшую речь.

— Наверное, не знаете, как ими пользоваться, — сказал пилот, извлекая две кислородные маски. — Наденьте на минутку, пока дойдете до блохи. («До чего? — подумал Гибсон. — Ах, правда, это же знаменитые „песчаные блохи“, марсианские вездеходы».) Дайте прикреплю. Кислород идет? Так. Ну, пошли. В первый раз, может быть, будет немножко странно.

Воздух со свистом выходил из кабины, пока не сравнялось давление.

Руки и шею неприятно пощипывало — атмосфера тут была разреженней, чем на вершине Эвереста. Понадобились три месяца на космолете и все последние достижения медицины, чтобы он мог выйти на Марс без скафандра, только в маске.

Он был польщен, что столько народу встречает его. Конечно, Марс не часто посещают такие именитые гости, но ведь здесь все так заняты, им не до церемоний...

Доктор Скотт вышел за ним, обнимая свой ящик. Завидев его, толпа, не обращая внимания на Гибсона, кинулась к нему. Сквозь разреженный воздух Гибсон с трудом разбирал, что они кричат.

— Дайте мы понесем!

— Мы все приготовили. В больнице вас ждут десять ящиков. Через неделю узнаем, годится она или нет.

— Сюда, сюда, в автобус! Потом поговорим.

Раньше чем Гибсон опомнился, Скотт исчез вместе со своим грузом.

Мотор зарычал, автобус двинулся к городу, а Гибсон остался стоять.

Никогда в жизни он не чувствовал себя так глупо. Да, сыворотка куда важней для Марса, чем писатель, как бы знаменит он ни был на Земле!..

К счастью, не все его покинули. «Блохи» были тут. Из одной «блохи» кто-то вылез и подбежал к нему.

— Мистер Гибсон? Я — Уэстермен, из «Таймса» — марсианского, конечно. Очень рад вас видеть. Скажите, пожалуйста...

— Я — Хендерсон, — перебил высокий человек с резкими чертами лица.

— Сюда, прошу!

Гибсон влез в «блоху», и она двинулась к городу, который был километрах в двух. Только сейчас он заметил, что повсюду ярко-зеленые растения, основная форма жизни на Марсе. Небо было уже не черное, а густо-синее. Солнце стояло высоко, и лучи его неожиданно сильно грели сквозь пластиковый верх кабины.

Гибсон вглядывался в небо — ему хотелось увидеть крохотную луну, на которой еще трудились его спутники. Хендерсон заметил, куда он смотрит, снял руку с руля и показал вверх.

— Вон там, — сказал он.

Гибсон прикрыл глаза рукой и вгляделся в небо. Чуть к западу от Солнца он увидел звездочку, сверкающую на синем, как вольтова дуга.

Она была мала даже для Деймоса; но Гибсон догадался не сразу, что шофер неверно понял его взгляд.

Немерцающее светило, столь неожиданное на дневном небе, было Утренней звездой Марса, более известной под именем Земля.

Глава 8

— Простите, что заставил ждать, — сказал мэр Уиттэкер. — Сами понимаете, у Главного целый час было совещание. Мне только сейчас удалось передать, что вы здесь. Вот сюда, пожалуйста.

Тут было совсем как в обыкновенном земном учреждении. На дверях висела табличка: «Главный управляющий». Имени не было. Вся Солнечная система знала и так, кто правит Марсом; в сущности, трудно было подумать об этой планете и не вспомнить об Уоррене Хэдфилде.

Когда Главный управляющий встал из-за стола, Гибсон удивился его маленькому росту — вероятно, он судил о Хэдфилде по его делам и забыл, что никакие дела не прибавят и пяди. Зато лицо было такое, как он думал, — тонкое, немного птичье, да и тело — жилистое, гибкое.

В начале беседы Гибсон держался осторожно — он должен был во что бы то ни стало произвести хорошее впечатление. Все для него станет намного легче, если Хэдфилд будет на его стороне. А если они не поладят, ему лучше сейчас же отправляться домой.

— Надеюсь, Уиттэкер о вас позаботился, — сказал Главный, когда кончились обычные приветствия. — Сами видите, я никак не мог принять вас раньше. Я только что с инспекции. Как вы устроились?

— Хорошо, — улыбнулся Гибсон. — Боюсь, я разбил стакан-другой.

Ничего, привыкаю к весомости.

— Вам нравится наш городок?

— Очень. Не понимаю, как вы успели так много сделать.

Хэдфилд пристально смотрел на него:

— Говорите прямо. Он меньше, чем вы ожидали, а?

Гибсон замялся:

— Ну, меньше, конечно... Но ведь я привык к Лондону и Нью-Йорку. В конце концов, на Земле две тысячи человек — большая деревня.

Главный не удивился и не рассердился.

— Все разочаровываются, — сказал он. — На той неделе он будет побольше, новый купол кончат. Скажите, какие у вас планы? Надеюсь, вы знаете, что я не очень приветствовал ваш визит?

— Да, это я узнал еще на Земле, — ответил Гибсон. Он был немного ошарашен — чем-чем, а отсутствием прямоты Главный не страдал.

— Ну, раз уж вы здесь, сделаем для вас все, что можем. Надеюсь, вы ответите тем же.

— А что я могу? — насторожился Гибсон.

Хэдфилд наклонился над столом и страстно сцепил пальцы.

— Мы воюем, мистер Гибсон! Воюем с Марсом и всеми теми силами, которые он на нас бросил — с холодом, с недостатком воды, недостатком воздуха. И с Землей мы воюем. На бумаге, конечно, но и тут есть победы и поражения. Я сражаюсь на одном конце линии снабжения в пять миллионов километров длиной. Самое необходимое попадает к нам через пять месяцев, да и то если Земля решит, что иначе нам не обойтись.

Вероятно, вы понимаете, над чем я бьюсь? Я хочу, чтобы мы сами могли себя обеспечивать. Вспомните, что для первых экспедиций приходилось привозить все. Ну, сейчас мы самое главное уже делаем сами. Тут каждый — специалист, но на Земле больше профессий, чем у нас людей. С арифметикой не поспоришь. Видите эти диаграммы? Я их завел пять лет назад. Вот эта красная черта — уровень «самообеспечения». Видите, примерно половину мы освоили. Надеюсь, лет через пять очень немного придется завозить с Земли. Сейчас нам больше всего нужны люди. Вот в чем вы можете помочь.

Гибсон не проявил особой радости.

— Я ничего не в силах обещать, — сказал он. — Не забывайте, пожалуйста, что здесь я только репортер. Душой я с вами, но я обязан описывать все так, как вижу.

— Ценю. Но факты еще не все. Я надеюсь, вы объясните Земле, что мы надеемся сделать. Мы добьемся успеха только в том случае, если Земля нас поддержит. Не все ваши предшественники это поняли.

«В этом он прав», — подумал Гибсон. Он вспомнил серию статей в «Дейли телеграф» примерно год тому назад. Факты были переданы точно, но, если бы так написали о буднях первых поселенцев Северной Америки, надеяться было бы не на что.

— Мне кажется, я вижу обе стороны вопроса, — сказал Гибсон.

— Вы должны понять, что, с земной точки зрения, Марс очень далеко, стоит уйму денег и ничего не дает взамен. Первые космические восторги кончились. Теперь люди спрашивают; «А что нам это даст?» Пока ответ гласит: «Ничтожно мало». Я убежден, что ваше дело очень важное, но здесь ведь нужна не вера, а логика. Средний человек на Земле, вероятно, думает, что миллионы, которые вы здесь тратите, пригодились бы там, дома.

— Надеюсь, умные люди понимают значение научной базы на Марсе.

— Разумеется.

— Но они не понимают, зачем создавать самообеспечивающееся общество, которое может стать и независимой цивилизацией?

— В том-то и дело. Они не верят, что это возможно. А если и верят, не думают, что это стоит труда. В газетах нередко пишут, что Марс — бремя для Земли.

— А вам не кажется, что освоение Марса похоже на колонизацию Америки?

— Не слишком. В конце концов переселенцы нашли там воздух и пищу.

— Верно. Марс колонизировать трудней. Но у нас и сил намного больше. Дайте нам время и людей — и мы станем не хуже Земли. Даже теперь мало кто хочет уезжать отсюда. Может быть, сейчас Земле Марс не нужен, но раньше или позже он ей понадобится.

— Хотел бы я в это поверить, — сказал Гибсон без особого веселья.

Он смотрел на ярко-зеленую растительность, подобравшуюся к почти невидимому куполу, и на просторную равнину, которая слишком стремительно убегала за близкий горизонт, за багровые холмы. — На Марсе интересно, даже красиво, но никогда здесь не будет так, как на Земле.

— А зачем? Вообще что вы понимаете под «Землей»? Южноамериканскую пампу? Французские виноградники? Коралловые острова, сибирские степи?

Всякое место, где поселились люди, для кого-нибудь станет домом. Рано или поздно мы сможем жить и на Марсе без всего этого. — И он показал на купол.

— Вы действительно думаете, — спросил Гибсон, — что люди приспособятся к здешней атмосфере? Тогда это будут не люди!

Главный управляющий ответил не сразу.

— Я не говорил, что люди приспособятся к Марсу. Вы никогда не думали, что Марс пойдет им навстречу? — Он дал Гибсону время вникнуть в свои слова, но, раньше чем тот сформулировал вопрос, Хэдфилд встал.

— Ну, я надеюсь, Уиттэкер за вами смотрит и все вам показывает.

Сами понимаете, с транспортом трудно, но мы вас всюду повезем, дайте только время. Если что будет не так, сообщайте мне.

Намек был вежливый, но ясный. Самый занятой человек на Марсе подарил Гибсону много времени; что ж, с вопросами придется подождать до следующего раза.

— Ну как Главный? — спросил Уиттэкер.

— Ничего, — осторожно сказал Гибсон. — Очень любит свой Марс.

Уиттэкер замялся.

— Я не уверен, что это точное слово. Марс для него враг, которого нужно победить. Мы все так чувствуем, конечно, но у Главного больше на это прав. Вы слышали о его жене?

— Нет.

— Она одна из первых умерла от марсианской лихорадки.

— Понятно, — медленно сказал Гибсон. — Наверное, поэтому так искали сыворотку?

— Да, это для Главного — больной вопрос. И вообще лихорадка наносит нам большие убытки. Мы не можем позволить себе болеть.

«Вот, — подумал Гибсон, пересекая Бродвей (шириной в целых пятнадцать метров), — вот он, дух марсианской колонии». Он еще не оправился от разочарования. Порт-Лоуэлл показался ему очень маленьким и удивительно бедным. Ряды одинаковых металлических домов были похожи на казармы, а не на город, хотя местные жители изо всех сил разводили цветы. Из-за слабого притяжения цветы разрастались пышно — подсолнечники, например, были в три человеческих роста. Оксфордская площадь вся заросла ими, они мешали ходить, но ни у кого не хватало духу их уничтожить.

Гибсон задумчиво прошел Бродвей и очутился у Мраморной арки, соединявшей Первый купол со Вторым. Здесь, в стратегически безупречном месте — между воздушными камерами, находился единственный на Марсе бар.

— Здравствуйте, мистер Гибсон! — сказал бармен Джордж. — Как там Главный?

Гибсон подумал, что информация тут поставлена хорошо — ведь он вышел от Хэдфилда минут десять тому назад. Вскоре ему пришлось убедиться, что новости в Порт-Лоуэлле расходятся с молниеносной быстротой и почти всегда проходят через Джорджа.

Бармен был человек занятный. Бар считался относительно, а не абсолютно необходимым для жизни города, поэтому Джордж совмещал два занятия. На Земле он был довольно известным антрепренером и сейчас руководил маленьким театром. Он был одним из самых старых марсиан — ему шел пятый десяток.

— У нас концерт на той неделе. Может, придете?

— Конечно, — сказал Гибсон. — А часто у вас концерты?

— Примерно раз в месяц. А фильмы — три раза в неделю. У нас не так уж скучно, как видите.

— Я рад, что здесь можно развлечься.

— Еще бы! Хотя лучше я вам не буду рассказывать, какие тут развлечения, а то вы напишете в газеты.

— Я не пишу для таких газет, — ответил Гибсон, пробуя местное синтетическое пиво. Что ж, привыкнуть можно...

В баре было пусто. В это время дня все работали. Гибсон вынул записную книжку и принялся за дело. Сам того не замечая, он насвистывал, и Джордж в знак протеста включил радио.

Программа передавалась с Земли на Марс через космос. Звук был хороший, если не обращать внимания на солнечные помехи. Гибсон усомнился, стоит ли приводить в действие такие силы, чтобы передавать из мира в мир жиденькое сопрано. Однако половина Марса, несомненно, слушала и тосковала по дому, хотя никогда бы в том не призналась.

Гибсон набросал не меньше ста вопросов, которые он должен будет задать. Он все еще чувствовал себя первоклассником. Не верилось, что стоит пройти двадцать метров, выбраться за прозрачную пленку — и умрешь от удушья. Почему-то на «Аресе» это его не мучило. В конце концов, космос есть космос. Но здесь, среди зелени, он просто не мог в это поверить.

Вдруг ему нестерпимо захотелось вырваться под открытое небо.

Кажется, впервые он действительно затосковал по Земле — по планете, от которой так мало ждал.

— Джордж! — резко сказал Гибсон. — Я здесь довольно долго, а снаружи не был. Одного меня не выпустят. К вам тут еще целый час никто не придет. Будьте другом, выведите меня минут на десять.

«Конечно, — подумал Гибсон, — ему кажется, что я сошел с ума». И ошибся. Джордж принял это как должное. В конце концов, в его задачи входило развлекать людей, а многие новички требовали, чтобы он с ними прогулялся. Он философски пожал плечами, подумал, не попросить ли оплаты за психотерапию, и исчез в своем святилище. Через минуту он вынес две маски.

— Смотрите, чтоб резинка прилегала к шее, — сказал он. — Вот так.

Ну, пошли. Не больше десяти минут!

Гибсон весело последовал за ним, как пес за хозяином. Здесь были две камеры: большая, открытая, вела во Второй купол, а маленькая — наружу. Они двигались по металлической трубе, проложенной в стене из стеклоблоков, соединяющей с грунтом тонкий пластик купола.

Пришлось миновать четыре двери, и ни одну из них нельзя было открыть, пока не закрыты все остальные. Гибсон не возражал против этой предосторожности, но ему казалось, что прошло страшно много времени, пока последняя дверь не распахнулась перед ними и они вышли на ярко-зеленую поляну. Из-за низкого давления руки покрылись гусиной кожей, но разреженный воздух оказался довольно теплым, и вскоре это прошло. Не обращая внимания на Джорджа, Гибсон пошел по низким плотным растениям. Почему они так разрослись вокруг купола? Может быть, их привлекло тепло или незаметная утечка кислорода? Он наклонился, чтобы рассмотреть растения, в которых стоял по колено. Конечно, он видел их не раз на фотографии. Ничего интересного в них не было, да он и слишком мало смыслил в ботанике, чтобы оценить их особенности. Встреть он что-нибудь подобное на Земле, он бы и внимания не обратил. Ни одно из растений не поднималось выше метра; казалось, что они сделаны из блестящего, плотного, тонкого пергамента и приспособлены для того, чтобы поймать побольше света и поменьше потерять драгоценной воды.

Вздувшись крохотными парусами, они медленно вращались вслед за Солнцем. Гибсону захотелось увидеть для контраста цветы, но их на Марсе не было. Может быть, они и росли раньше, когда воздух был достаточно плотен, чтобы поддерживать насекомых; но сейчас марсианские растения опылялись сами.

Джордж смотрел на растения без всякого интереса. Гибсон забеспокоился, не рассердился ли он, что его вытащили. Но эти угрызения совести были совершенно необоснованны. Джордж раздумывал над репертуаром. Внезапно он стряхнул задумчивость и обратился к Гибсону:

— Смотрите, как интересно. Не двигайтесь минутку и поглядите на свою тень. — Его голос звучал негромко, но был хорошо слышен.

Гибсон посмотрел на свою тень. Сперва он не заметил ничего. Потом лоскутки стали сворачиваться. Минуты через три все растение стало шариком зеленой бумаги — очень маленьким и очень тугим.

— Травка думает, что ночь, — сказал Джордж. — Если вы отойдете, она будет размышлять минут десять, пока рискнет развернуться. Если походить туда-сюда, она, наверно, с ума сойдет.

— Годятся они на что-нибудь? — спросил Гибсон.

— Есть их нельзя. Они не ядовитые, но очень уж противные.

Понимаете, они не такие, как наши. Не знаю, почему они зеленые. В них нету этого, ну, как его...

— Хлорофилла?

— Вот именно! Им воздух не нужен. Они все берут из земли. Могут расти даже в пустоте, если почва подходящая и света хватает.

«Вот куда может зайти эволюция, — подумал Гибсон. — А зачем? Зачем жизнь так цепляется за этот маленький мир? Может, и Главный позаимствовал часть оптимизма от этих упрямых растений?»

— Ну, — сказал Джордж, — пора и обратно.

Гибсон покорно последовал за ним. Боязнь замкнутого пространства прошла, теперь его мучило другое. Как мало еще сделал человек на Марсе! Три четверти планеты не исследованы!

Первые дни в Порт-Лоуэлле были интересные. Гибсон прибыл в воскресенье, и Уиттэкер мог показать ему город. Начали с Первого купола. Мэр с гордостью рассказал, что десять лет назад на этом месте стояло несколько бараков. Названия улиц и площадей, перенесенные колонистами из их родных городов, звучали занятно и даже трогательно.

Научными — цифровыми — названиями никто не пользовался.

Почти все дома были стандартные: двухэтажные, металлические, с закругленными углами и маленькими окнами. Они вмещали две семьи, но просторными не считались — рождаемость в Порт-Лоуэлле была самая высокая в исследованной части Вселенной. Удивляться не приходилось: здесь жили люди лет под тридцать, только начальство было постарше, за сорок. У каждого дома было смешное закрытое крыльцо, и Гибсон удивлялся, пока не узнал, что это воздушная камера на случай аварии.

Сперва Уиттэкер повел его в управление, самый высокий дом в поселке — стоя на его крыше, почти можно было дотронуться до купола. Там все было как на Земле: кабинеты, ряды столов и пишущие машинки.

Гораздо занятней оказалась Станция воздуха — сердце Порт-Лоуэлла.

Если бы она отказала, город бы погиб. Гибсон не совсем понимал, каким образом здесь добывают кислород. Одно время он предполагал, что его берут из здешнего воздуха. Он забыл, что в марсианской атмосфере кислорода меньше чем один процент.

Уиттэкер показал ему кучу красного песка, которую бульдозеры выкопали за куполом. Все называли это «песком», но со знакомым земным песком у него не было ничего общего. Это была сложная смесь металлических окислов — осколки мира, проржавевшего дотла.

— Здесь весь необходимый нам кислород, — сказал Уиттэкер. — Нам повезло на Марсе раза два, это — самая большая наша удача. — Он наклонился и поднял осколок покрупнее. — Я не очень разбираюсь в геологии, но посмотрите-ка. Правда, красиво? Говорят, в основном окисел железа. От железа, конечно, пользы мало, но и других металлов хватает. Кажется, из этого песка мы не добываем только магний. Его лучший источник — высохшее море. Там пласты метров в сто толщиной.

Они вошли в невысокое, ярко освещенное здание, куда по транспортеру непрерывно поступал песок. Дежурный инженер охотно объяснял все, что происходит; но Гибсону вполне достаточно было знать, что руду размельчают в электрических печах, извлекают из нее кислород, очищают его и конденсируют, а металлические отходы отправляют дальше. Здесь добывали и воду, почти достаточно для нужд колонии, хотя были и другие способы добычи.

— Конечно, — сказал Уиттэкер, — нам приходится поддерживать постоянное давление воздуха и избавляться от углекислоты. Надеюсь, вы понимаете, что купол держится исключительно внутренним давлением?

— Да, — сказал Гибсон. — Если бы оно упало, купол бы сморщился, как высохший шарик.

— Вот именно. Мы поддерживаем летом сто пятьдесят миллиметров, а зимой — чуть больше. Углекислый газ удаляют земные растения. У марсианских нет фотосинтеза. Ну, теперь пойдемте на ферму.

Название это совсем не подходило к большому хозяйству, заполнившему Третий купол. Воздух здесь был довольно влажный, а солнечный свет дополняли лампы дневного света, так что овощи росли и ночью. Гибсон плохо разбирался в хозяйстве, и его не поразили цифры, которыми его осыпал Уиттэкер; однако он понял, что одной из важнейших проблем было здесь мясо, и восхитился простотой, с которой ее решали: в больших цистернах с питательным раствором выращивали живую ткань.

— Лучше, чем ничего, — сказал Уиттэкер. — Но что бы я отдал за настоящую отбивную! Понимаете, для разведения скота у нас просто не хватает места. Когда будет новый купол, мы заведем овец и коров. Детям это понравится. Они никогда не видели животных.

Это было не совсем так. Уиттэкер забыл двух немаловажных обитателей Порт-Лоуэлла.

К концу осмотра Гибсон немножко отупел и очень обрадовался, когда Уиттэкер, входя в свой дом, сказал наконец:

— Ну, на сегодня хватит. Я хотел вам все сразу показать, а то завтра мы будем заняты. Главный уехал до четверга и все оставил на меня.

— Куда он уехал? — из вежливости спросил Гибсон.

— На Фобос, — почти сразу ответил мэр. — Вернется, будет рад вас видеть.

Тут вошла миссис Уиттэкер с детьми, и Гибсону пришлось целый вечер рассказывать о Земле. В первый, но не в последний раз он убедился в том, как жадно интересуются колонисты родной планетой. Конечно, они это скрывали, притворяясь равнодушными к «старухе Земле», но вопросы и в особенности выражения лиц выдавали их с головой.

Странно было говорить с детьми, которые родились под этими куполами и никогда не были на Земле. "Что значит для них Земля? — думал Гибсон.

— Реальней ли она, чем царство фей?" О родине своих родителей они узнавали из вторых рук, из книг и фильмов. Сами же они видели только звездочку. Они не знали времен года. Конечно, они замечали, что странные растения за куполом умирают зимой и оживают весной. Но здесь, под куполом, в городе, ничего подобного не было.

Однако, несмотря на искусственную обстановку, дети были здоровые, веселые и, кажется, не сознавали, чего им недостает. Гибсон старался представить себе, что бы они делали, очутившись на Земле. Но до поры до времени они были слишком малы и не могли оставить родителей.

Городские огни гасли, когда Гибсон ушел от Уиттэкеров. Кончился первый день на Марсе. Впечатлений было слишком много, и Гибсон решил разобраться в них утром; сейчас он чувствовал одно: самый большой марсианский город — просто сверхмеханизированная деревня.

Гибсон еще не усвоил всех тонкостей марсианского календаря. Он знал, что дни недели здесь такие же, как на Земле, а у месяцев те же названия, хотя длиной они в пятьдесят, а то и в шестьдесят дней. Он вышел из гостиницы довольно рано, но город был совершенно пуст. На улицах не было ни души, и никто не глазел на него, как вчера: все уже работали в конторах, на фабриках, в лабораториях, и Гибсон чувствовал себя трутнем в деятельном улье.

Он застал Уиттэкера в такой деловой горячке, что не осмелился ему помешать и тихо вышел. Оставалось все исследовать самому. Тут трудно было заблудиться — самое большое расстояние по прямой не превышало пятисот метров. Да, не таким представлял он исследование Марса в своих книгах...

Он бродил по Порт-Лоуэллу, задавал вопросы в рабочее время, вечера проводил в семье Уиттэкера и чувствовал уже, что живет здесь годы.

Ничего нового он не ждал. Он видел все заслуживающее внимания, в том числе самого Хэдфилда.

И все же он знал, что он здесь чужой. В сущности, он осмотрел меньше чем одну тысячную поверхности Марса. Все, что лежало за куполом, за холмами, за зеленой равниной, по-прежнему оставалось тайной.

Глава 9

— Ах, как хорошо увидеть всех вас снова! — сказал Гибсон, осторожно притащив из бара бутылки. — Что вы думаете о Марсе, Джимми? Мы с вами одни тут новички.

— Я еще немного видел, — осторожно ответил Джимми. — Здесь все какое-то маленькое.

— Помню, на Деймосе вы говорили, что все большое. Правда, вы тогда выпили.

— Я никогда не напиваюсь! — возмутился Джимми.

— Ну, значит, вы прекрасный актер. Но такое чувство было и у меня в первые дни. Средство одно — выйти поразмяться. Я уже выходил разок за купол, а сейчас достал «блоху». Собираюсь завтра на холмы. Хотите со мной?

У Джимми заблестели глаза.

— Спасибо. Очень хочу!

— Эй, а мы как? — запротестовал Норден.

— Вы там уже были, — сказал Гибсон. — Кстати, у нас есть еще одно место, можете его разыграть. Водителя они дают своего, не доверяют драгоценную машину. Что ж, они правы.

Выиграл Маккей, а все остальные сказали, что никуда не собирались ехать.

— Тем лучше, — заявил Гибсон. — Значит, встречаемся в транспортной секции, Четвертый купол, в десять утра. До свидания. Мне еще надо написать три статьи или хоть одну под тремя названиями.

Исследователи встретились точно в назначенное время. С собой они притащили все защитное снаряжение, которое им пока не удавалось применить: шлемы, баллоны, воздухоочиститель и костюм с силовыми батарейками, в котором было тепло и уютно даже при ста градусах ниже нуля. На этой прогулке он вряд ли мог понадобиться, разве что с «блохой» случилось бы несчастье и они застряли бы далеко от дома.

Водитель — мрачный молодой геолог — сообщил, что провел вне города столько же времени, что и в городе. Вид у него был очень солидный, и Гибсон без волнений доверил ему свою драгоценную особу.

— А эти машины ломаются? — спросил он, влезая в «блоху».

— Не очень часто. За последний месяц ребята только раза два возвращались домой пешком. И вообще мы уедем недалеко, так что и в самом худшем случае обратно доберемся.

Узкая дорога бежала по низенькой яркой зелени, огибая купола города. От нее отходили другие дороги — к ближним шахтам, к радиостанции, к обсерватории и к посадочной площадке, куда ракетки до сих пор перебрасывали груз с «Ареса».

— Ну, — сказал водитель, притормаживая у первой развилки, — решайте сами, какой дорогой поедем.

Гибсон никак не мог справиться с картой, которая была раза в три больше кабины. Водитель презрительно взглянул на нее:

— Интересно, где вы ее достали? В управлении? Она совершенно устарела. Скажите, куда вам нужно, и я вас повезу.

— Ладно, — сказал Гибсон. — Я думаю, взберемся на холмы и осмотримся.

— Значит, к обсерватории.

«Блоха» рванулась вперед, и сверкающая зелень слилась в однообразное пятно.

— Какую она может развить скорость? — спросил Гибсон, слезая с колен Маккея.

— На хорошей дороге — не меньше ста в час. Но здесь хороших дорог нет, так что я не гоню. Сейчас едем на шестидесяти.

— А далеко на ней можно уехать? — спросил Гибсон, не совсем успокоившись.

— На тысячу километров с одной заправки. Для настоящих, далеких путешествий тут есть дальнеход с запасными батареями. Рекорд у нас до пяти тысяч километров. Я делал три тысячи. При дальних поездках с воздуха сбрасывают контейнеры с горючим.

Хотя они ехали не больше двух минут, Порт-Лоуэлл уже исчез за горизонтом. Из-за кривизны Марса трудно было прикинуть на глаз расстояние; купола почти скрылись, и казалось, что они гораздо больше и гораздо дальше.

Когда «блоха» стала карабкаться на холмы, купола возникли снова.

Холмы были невысокие — меньше километра, но вполне годились для радиостанции и обсерватории и не подпускали к городу холодный ветер с юга.

До радиостанции доехали за полчаса и решили, что пора погулять. Все надели маски и по очереди выбрались из «блохи» через маленькую разборную камеру.

Смотреть, в сущности, было не на что. К северу пузырились купола города, а на западе Гибсон разглядел багровый отблеск пустыни, охватывающей всю планету. Они стояли не на самой вершине, и юг был закрыт холмами, но Гибсон знал, что зеленые поля тянутся несколько сот километров — до самого Красного моря. Здесь, наверху, растительности почти не было. («Из-за отсутствия влаги», — решил он.) Они пошли к радиостанции. Работала она почти автоматически, так что некому было давать объяснений. Но кое-что Гибсон знал и сам. Огромный параболический рефлектор смотрел вверх, чуть на восток от зенита, на Землю. Может быть, как раз в эту минуту одна из его статей летела к Земле.

Обсерватория разместилась километров на пять южнее, на самом гребне холмов, чтобы городские огни не мешали работе. Гибсон думал, что увидит сверкающие башни, верный признак земных обсерваторий. Но здесь был только маленький куполок из пластика, явно предназначенный для жилья. Приборы стояли под открытым небом, хотя их можно было укрыть, если бы паче чаяния испортилась погода.

По-видимому, в обсерватории не было ни души. Они остановились у самого большого прибора — рефлектора с зеркалом, меньше метра в поперечнике. Были здесь еще два маленьких рефлектора и сложный горизонтальный прибор, который Маккей назвал «зеркальным передатчиком». Вот и все, пожалуй.

Скорее всего дома все же кто-то был — у купола стояла «блоха».

— Они тут любят общество, — сказал водитель. — Скучают, вот и рады гостям. И места у них много. Есть где отдохнуть и пообедать.

— Ну, на угощение мы не рассчитываем, — возразил Гибсон; он не любил принимать одолжения, на которые не мог ответить.

Водитель удивился:

— Это не Земля. На Марсе все друг другу помогают. Приходится. А еда у меня с собой, мне нужна только плитка. Если вы попытаетесь стряпать в «блохе», когда в ней три пассажира, вы меня поймете.

Как он и предсказывал, два дежурных астронома очень им обрадовались, и вскоре маленький пластиковый пузырь наполнился вкусным запахом. Тем временем Маккей изловил старшего из астрономов и вступил с ним в малопонятную беседу, из которой Гибсон пытался извлечь все, что мог.

Насколько он понял, здесь главным образом занимались позиционной астрономией — делом скучным, но важным. От нее зависело установление широты и долготы, служба времени и определение наивыгоднейшей сети для радиосвязи. Настоящей астрономией занимались чрезвычайно мало — крупные телескопы земной Луны давно взяли на себя эту задачу.

За обедом Гибсон почувствовал, что еще ни разу на Марсе он по-настоящему не хотел есть, и обрадовался, что так легко доставил удовольствие этим работягам. Он еще не растерял юношеских иллюзий и испытывал к астрономам неумеренное почтение — они казались ему отшельниками, похоронившими себя в горах. Даже когда он нашел на Паломаре первоклассный бар, эта трогательная вера не поколебалась.

После обеда их пригласили посмотреть большой рефлектор. Был еще день, и Гибсон не надеялся что-то увидеть, но ошибся. Сперва все было смутно, он неумело крутил рычажок, и маска мешала, но потом все стало на место. На почти черном небе, недалеко от зенита, висел красивый жемчужный полумесяц, похожий на трехдневную Луну. Гибсон не сразу понял, что это, — слишком большая часть планеты была в тени и очертания континентов стерлись. Неподалеку плавал другой полумесяц, гораздо бледнее и меньше, и Гибсон различил на нем знакомые кратеры.

Земля с Луной были очень красивые, но такие далекие и призрачные, что даже не вызвали тоски по дому.

Один из астрономов сказал, придвинув к нему свой шлем:

— Когда стемнеет, можно различить огни городов на ночной стороне.

Нью-Йорк и Лондон легко найти. А красивей всего отблески солнца в море. Сейчас их не видно — там, на полумесяце, в основном суша.

Посмотрели и на Деймос, который, как всегда, лениво восходил на востоке. При самом сильном увеличении марсианская луна оказалась совсем близко, и, к своему удивлению, Гибсон отчетливо увидел «Арес» — две сверкающие точки. Он захотел взглянуть и на Фобос, но внутренняя луна еще не взошла.

Больше смотреть было не на что. Они попрощались с астрономами, и «блоха» поскакала дальше по гребню холма. Водитель сказал, что хочет взять кое-какие образцы минералов, а Гибсону было все равно куда ехать, и он не протестовал.

Через холмы дороги не было, но все неровности почвы сгладились много столетий назад, и грунт был ровный, только иногда приходилось огибать скалы самых разных цветов и форм. Раза два попались деревца, которые Гибсон видел впервые. Больше всего они напоминали ему кораллы.

Водитель сказал, что они, без сомнения, живые, хотя еще никто не замечал, чтоб они росли. Им было по меньшей мере пять тысяч лет; их способ размножения оставался тайной.

Часам к трем они достигли невысокой, но очень красивой скалы (водитель назвал ее Радужной горой), и Гибсон вспомнил пламенеющие каньоны Аризоны. Они снова вылезли из «блохи», и, пока водитель откалывал свои образцы, Гибсону посчастливилось прокрутить полкатушки цветной пленки. Если бы удалось уловить цвета! Реклама, во всяком случае, позволяла на это надеяться. Но надо было подождать до Земли.

На Марсе такую пленку не проявляли.

— Ну, — сказал водитель, — пора и домой, к чаю. Как поедем, по прежней дороге или обогнем холмы?

— Почему бы нам не спуститься? — сказал Маккей, которому наскучила прямая дорога.

— Медленно будет, — сказал водитель. — Никакой скорости не разовьешь по этой перезрелой капусте.

— Никогда не возвращаюсь прежней дорогой, — сказал Гибсон. — Давайте поглядим, что там, за горкой.

Водитель усмехнулся:

— Особенно не надейтесь. Там то же самое.

«Блоха» прыгнула вперед, оставив позади Радужную гору. Теперь они ехали по совершенно голой почве; каменные деревья и те исчезли. Иногда Гибсон думал, что он видит растения, но всякий раз оказывалось, что это зеленый минерал. Здесь был настоящий рай для геолога, и Гибсон понадеялся, что его никогда не обезобразят рудники. Они ехали с полчаса, пока холмы не перешли в долину. Водитель сказал, что миллионов пятьдесят лет назад здесь протекала большая река. Гибсон пытался представить себе, как выглядело все это в те давние дни, когда огромные пресмыкающиеся царили на Земле, а человека и в помине не было. Здесь было почти так же, как на Земле; интересно, видело ли все это хоть какое-нибудь разумное существо? Может, тогда и жили марсиане, но время стерло их следы.

Древняя река оставила по себе память — в глубине долины было довольно влажно. На багровом фоне камней ярко зеленела узкая полоса.

Растения оказались те же, что и по ту сторону холмов, но обнаружились и новые — какие-то деревца без листьев, с тоненькими веточками, которые все время дрожали, хотя ветра не было. Гибсону показалось, что он никогда не видел ничего более зловещего, хотя он прекрасно знал, что они так же безобидны, как и все на Марсе. «Блоха» уже поднималась по противоположному склону, когда водитель вдруг затормозил.

— Эй, — сказал он. — Я не знал, что тут ездили. Какие-то тяжелые машины. Я здесь был год назад и ничего не видел. А за это время тут экспедиций не было.

— У нас еще есть время. Может, поедем по следу? — спросил Гибсон.

Водитель охотно развернул машину и направился вниз. Время от времени след исчезал, потом возникал снова. Наконец они потеряли его совсем.

Водитель затормозил.

— Я знаю, в чем дело, — сказал он. — Вы заметили проход между холмами? Бьюсь об заклад, что след ушел туда!

— А куда этот проход ведет?

— То-то и оно, что в полный тупик. Там ложбинка километра в два шириной, из нее только один выход. Я в ней торчал часа два, когда мы в первый раз тут были. Там ничего весной, даже вода есть.

— Хорошее место для контрабандистов, — сказал Гибсон.

— Это мысль! Наверно, завозят с Земли бифштексы.

По узкому проходу протекал когда-то приток большой реки, и почва здесь была тверже, чем в долине. Проехав немного, они поняли, что находятся на верном пути.

— Раньше здесь дороги не было, — сказал водитель. — Приходилось делать крюк.

— Как по-вашему, в чем тут дело? — заволновался Гибсон.

— Много есть всяких проектов, таких специальных, что о них и не узнаешь. Может, они строят магнитную обсерваторию. Кажется, я что-то такое слышал.

Перед ними лежал почти безупречный зеленый овал, обрамленный невысокими желтыми холмами. Вероятно, раньше здесь было прелестное горное озеро. Но в первую минуту Гибсон не заметил сверкающей зелени.

Его поразило другое — он увидел Порт-Лоуэлл в миниатюре.

Они тихо поехали по дороге, проложенной сквозь зелень. Вне куполов никого не было, но большая машина, в несколько раз больше «блохи», говорила о том, что внутри кто-то есть.

— Да, понастроили, — сказал водитель, натягивая маску. — Такие деньги зря не тратят. Пойду поразведаю.

Они видели, как он скрылся в воздушной камере самого большого купола. Им казалось, что он долго не возвращается; наконец дверь медленно открылась и вышел водитель.

— Ну, — взволнованно спросил Гибсон, — что они говорят?

Водитель молча завел мотор.

— Где же знаменитое марсианское гостеприимство? — крикнул Маккей.

Водитель был явно смущен.

— Это ботаническая станция, — сказал он, осторожно подбирая слова.

— Они тут недавно, вот почему я о них не слышал. Входить туда нельзя, там все стерильно. Пришлось бы переодеться и пройти дезинфекцию.

— Ясно, — сказал Гибсон.

Он понял, что дальше спрашивать не стоит. В первый раз все мелкие сомнения собрались воедино. Начались эти сомнения еще до Марса, когда Фобос не принял их космолет. Тут шла какая-то работа — вероятно, очень важная, раз это коснулось Фобоса. Большинство колонистов о ней не знало, но те, кто узнавал, умели хранить секрет.

Марс что-то скрывал; несомненно — от Земли.

Глава 10

В гостинице «Большая Марсианская» жили теперь два постояльца, и персоналу пришлось туго. Команда «Ареса» расселилась по частным домам, но Джимми не знал никого и решил воспользоваться гостеприимством города. Гибсон так и не решил, хорошо это или плохо. Ему не хотелось возлагать лишнее бремя на их начинающуюся дружбу; он знал: если Джимми будет слишком часто его видеть, результаты могут быть самые плачевные.

Он помнил, как его лучший друг сказал как-то: «Мартин — замечательный человек, если с ним редко видишься». Это было достаточно верно, чтобы его задеть, и он не хотел повторять подобный опыт.

Теперь его жизнь в Порт-Лоуэлле вошла в довольно скучную колею.

Утром он работал, днем гулял и разговаривал с жителями. Иногда Джимми ходил с ним, а однажды вся команда «Ареса» отправилась в больницу посмотреть, как доктор Скотт с товарищами побеждают марсианскую лихорадку. Еще трудно было делать выводы, но Скотт был настроен оптимистически. «Нам бы хорошенькую эпидемию, — сказал он, потирая руки, — тут бы мы все и проверили. Случаев маловато».

Джимми гулял с Гибсоном по двум причинам. Во-первых, того пускали в интересные места, в которые его бы одного не пустили. А во-вторых, его действительно все больше интересовал не совсем понятный характер писателя.

Хотя они виделись теперь много, они ни разу не возвращались к тому разговору. Джимми прекрасно знал, что Гибсон очень хочет подружиться с ним и хоть как-то возместить старое. Он был готов принять эту дружбу, и совсем не из чувствительности — он очень хорошо понимал, что Гибсон может ему пригодиться. Как большинство честолюбивых молодых людей, Джимми с удовольствием размышлял о своем будущем, и Гибсон был бы неприятно поражен, если бы знал, как Джимми прикидывает выгоды от дружбы с ним. Однако не будем несправедливы к Джимми — эти корыстные соображения лежали на самой поверхности. На самом же деле он нередко чувствовал, как одинок Гибсон, — холостяк, приближающийся к старости.

Может быть, он понимал, хотя и бессознательно, что заменяет Гибсону несуществующего сына. В конце концов, трудно относиться плохо к тому, кто тебя любит.

Случай, который перевернул существование Джимми, сам по себе был совершенно заурядным. Однажды Джимми взгрустнулось, и он зашел в маленькое кафе около управления. Время выбрал неудачно — только принялся за чай, который и на миллион километров не лежал от Цейлона, как кафе запрудила целая толпа. Начался двадцатиминутный перерыв, когда на Марсе останавливалась вся работа. Главный очень настаивал на этом перерыве, хотя все с гораздо большим удовольствием просто уходили бы на двадцать минут раньше.

Джимми окружил целый отряд девушек, которые без всякого смущения смотрели на него с угрожающей нежностью. Было тут и несколько мужчин; но они, ведомые чувством самозащиты, сели за отдельный столик и, судя по отдельным, не слишком вежливым фразам, продолжали бороться с покинутыми на время столбиками цифр. Джимми думал, как бы поскорей допить чай и выбраться.

Напротив него сидела женщина под сорок, довольно строгого вида — наверное, старшая секретарша. Она говорила с молодой девушкой, сидевшей к нему спиной. Пройти было очень трудно; когда Джимми встал и начал пробиваться сквозь тесный проход, наступил на чью-то ногу, схватился за столик и не упал, но ударил локтем в стеклянную крышку. В приступе ярости он забыл, что здесь не космолет, и облегчил душу отборными выражениями. Тут он страшно покраснел, пришел в себя и стал рваться на волю. Краешком глаза он заметил, что старшая из женщин пытается удержаться от смеха, а младшая и пытаться не хочет.

И как ни трудно ему было потом в это поверить, он тут же забыл и о той и о другой.

Следующий толчок совершенно случайно дал Гибсон. Они говорили о том, как вырос город за последние годы, и гадали, будет ли он расти дальше с такой же быстротой. Гибсон распространялся о ненормальном возрастном составе колонии; дело в том, что людей моложе двадцати одного года на Марс не пускали, и потому пока что тут не было ни одного жителя на втором десятке. Джимми слушал не особенно внимательно, как вдруг одна из фраз привела его в чувство.

— А вот вчера, — сказал он, — я встретил девушку, которой никак не больше восемнадцати, — и остановился.

Как мина замедленного действия, сработало воспоминание о смеющемся лице. Он так и не услышал, как Гибсон отвечал, что он, наверное, ошибся. Он знал одно: кто бы она ни была и откуда бы ни взялась, он непременно должен ее увидеть.

В таком маленьком городе, как Порт-Лоуэлл, по теории вероятностей, каждый непременно должен встретить каждого. Однако Джимми совершенно не хотел ждать, пока эти сомнительные законы приведут ко второй встрече. На другой день, перед самым перерывом, он пил чай за тем же столиком в маленьком кафе.

Этот не очень тонкий прием внушал ему некоторое беспокойство.

Во-первых, все было шито белыми нитками; хотя, в конце концов, почему бы ему не пить тут чай, если все управление пьет? Вторая причина была посерьезней — он стыдился вчерашней сцены. Но его волнения были напрасны. Он ждал до конца перерыва, но ни девушка, ни ее спутница так и не явились. Наверное, они пошли в другое место.

Это было неприятно, но не обескуражило такого хитрого молодого человека, как Джимми. Почти наверняка она работала в управлении, а поводов туда зайти было бесконечное множество. Например, можно справиться о жалованье, хотя это вряд ли заведет его в те дебри секретариата, где она, должно быть, работает. Можно просто следить за зданием, когда служащие приходят и уходят, хотя вряд ли это можно сделать незаметно. Но раньше чем он решил проблему, снова вступила в игру судьба, наскоро загримированная под Мартина Гибсона.

— Я всюду вас ищу, Джимми! — слегка задыхаясь, сказал Мартин. — Бегите одевайтесь! Разве вы не знаете, что сегодня концерт? А до этого мы приглашены к Главному на обед, к двум часам.

— Что тут надевают на званые обеды? — спросил Джимми.

— Черные шорты и белый галстук, — не совсем уверенно сказал Гибсон.

— Или наоборот? Ну ничего, в отеле скажут. Я надеюсь, для меня найдется что-нибудь подходящее.

Кое-что нашлось, но не совсем подходящее. Из-за постоянной жары одежда на Марсе сводилась к минимуму: вечерний костюм состоял из белой рубашки с двумя рядами перламутровых пуговиц, черного галстука, черных шортов и пояса из алюминиевых пластин на эластичной ленте. Это было красивее, чем он ожидал, но все же Гибсон почувствовал себя не то бойскаутом, не то маленьким лордом Фаунтлероем. Норден и Хилтон выглядели совсем хорошо, Маккей и Скотт — средне, а Бредли было на это наплевать.

Главный занимал самый большой жилой дом на Марсе, хотя на Земле этот дом показался бы очень скромным. Перед обедом собрались на террасе, чтоб поболтать и выпить шерри — настоящего шерри. Мэр Уиттэкер был тоже здесь, и, когда Гибсон услышал, как оба начальника говорят с Норденом, он в первый раз понял, с каким уважением и восхищением колонисты относятся к космонавтам.

— Разрешите, — сказал Главный, когда они покончили с шерри, — познакомить вас с моей дочерью. Она сейчас занята по хозяйству.

Простите, я выйду на минутку.

Он вышел и сразу вернулся.

— Вот Айрин, — сказал он, тщетно стараясь скрыть гордость.

Он представил ее по очереди всем гостям, последнему — Джимми. Айрин посмотрела на него и мило улыбнулась.

— Кажется, мы уже знакомы, — сказала она.

Джимми еще сильней покраснел, но не струсил и улыбнулся в ответ.

— А как же, — ответил он.

Какой же он дурак! Угадать было так легко. Если б он хоть немного подумал, он бы понял, кто она такая. На Марсе мог нарушать правила только один человек — тот, кто их устанавливал. Джимми слышал, что у Главного есть дочка, но никак не связывал эти два факта. Сейчас все сошлось: когда Хэдфилд с женой собрались на Марс, они включили в контракт условие, что привезут с собой единственного ребенка. Никому другому не разрешили бы этого.

Обед был замечательный, но на Джимми зря переводили еду. Нельзя сказать, что он потерял аппетит, но ел он рассеянно. Он сидел в конце стола, и, чтобы видеть Айрин, ему приходилось весьма невежливо выворачивать шею. Когда обед кончился и все пошли пить кофе, он с облегчением вздохнул. Другие домочадцы Хэдфилда уже ждали гостей — две красивые сиамские кошки заняли лучшие места и смотрели на вошедших.

Айрин сказала, что их зовут Топаз и Бирюза, и Гибсон, который любил кошек, стал с ними играть.

— А вы любите кошек? — спросила Айрин у Джимми.

— Очень, — сказал Джимми, хотя терпеть их не мог. — Они тут давно?

— Почти год. Подумайте только, это единственные животные на Марсе!

Интересно, нравится им тут?

— А их не избалуют?

— Они слишком независимы. Мне кажется, они никого не любят, даже папу, хотя он думает иначе.

Джимми ловко перевел разговор на более личные темы; но всякий, кроме него, заметил бы, что Айрин шла все время на шаг впереди.

Оказалось, что она работает в вычислительном центре, знает почти все, что делается в управлении, и надеется когда-нибудь занять там важный пост. Джимми подозревал, что положение отца ей поможет. Однако были тут и некоторые неудобства — в Порт-Лоуэлле царила истинная демократия.

Нелегко было заставить Айрин говорить о Марсе. Ей хотелось послушать о Земле. Она уехала оттуда очень маленькой, и родная планета успела стать для нее сном. Джимми из кожи лез, только бы ей было интересно. Он рассказывал о больших городах, о горах, о синем небе, реках и радугах — обо всем, чего не было на Марсе. И чем он дальше говорил, тем больше подпадал под власть смеющихся глаз Айрин. Другого слова не найдешь — все время казалось, что она знает какую-то смешную тайну. А может, она смеется над ним? Эх, в сущности, все равно!

Говорят, что в таких случаях скован язык. Какая чепуха! Он никогда в жизни не говорил так складно.

Тут он заметил, что все молчат и смотрят на них обоих.

— М-да... — сказал Главный. — Если вы кончили, пойдемте. Через десять минут концерт.

Как все любительские представления, концерт был и хорош и плох.

Музыкальные номера были превосходны, одна певица — на самом высшем земном уровне. У нее было прекрасное меццо-сопрано, и Гибсон не удивился, когда прочитал в программе: «...бывшая солистка Королевской Ковент-Гарденской оперы».

После этого показывали пьесу, где несчастную героиню долго мучил старомодный негодяй. Публика осталась довольна, кричала в нужных местах и много аплодировала.

Затем выступил замечательный чревовещатель, но Гибсон заметил, что в куклу вмонтирован радиоприемник. Правда, конферансье впоследствии честно в этом признался.

Его сменил скетч из марсианской жизни, однако в нем было так много местных намеков, что Гибсон понял далеко не все. Злоключения главных персонажей — например, запарившегося чиновника, похожего на Уиттэкера, — вызвали смех. Но все просто покатились с хохоту, когда появилась причудливая личность с записной книжкой и стала задавать дурацкие вопросы, записывать их, ронять книжку и щелкать камерой направо и налево. Гибсон не сразу понял, в чем дело, а когда понял — побагровел, но решил, что ему остается одно, и захохотал громче всех.

В конце все запели хором. Нельзя сказать, чтоб Гибсон восхищался этим видом искусства. Хотя сейчас песня ему неожиданно понравилась, он даже попытался подпевать; и вдруг презренная сентиментальность нахлынула на него. Он замолчал — один в этом зале — и целую минуту не понимал, что с ним такое.

Вокруг сидели женщины и мужчины, у которых было дело, общая цель.

Каждый из них знал, что нужен. Они изведали чувство свершения, мало кому знакомое на Земле, где все цели давно достигнуты; и чувство это становилось особенно острым оттого, что Порт-Лоуэлл такой маленький и все друг друга знают.

Конечно, такие хорошие вещи долго продолжаться не могут. Колония вырастет, и дух первооткрывателей исчезнет. Все разрастется, войдет в норму. Но сейчас это было здорово. Хорошо почувствовать такое хоть раз в жизни! Гибсон знал, что все вокруг ощущают это постоянно, но сам он не мог. Он был сторонним наблюдателем — он всегда предпочитал эту роль. Но сейчас ему хотелось, если еще не поздно, стать участником игры.

Вероятно, именно тогда изменил Земле Мартин Гибсон. Никто об этом не узнал. Даже те, кто сидел рядом с ним, заметили только, что он замолчал, а потом с удвоенным пылом присоединился к хору.

Зрители медленно расходились по двое и по трое, смеясь, напевая и переговариваясь. Гибсон попрощался с Главным и Уиттэкером и пошел в гостиницу. Два человека, которые правили Марсом, подождали, пока он исчез в узких улицах, а потом Хэдфилд обернулся к дочери и тихо сказал:

— Иди домой, дорогая. Мы погуляем. Я приду через полчаса.

Они подождали еще, отвечая на приветствия, пока маленькая площадь не опустела. Уиттэкер предчувствовал, что будет, и немного волновался.

— Напомните мне, чтоб я поздравил Джорджа, — сказал Хэдфилд.

— Хорошо, — сказал Уиттэкер. — Здорово продернули нашего злополучного друга! Вы, наверно, хотите обсудить его последнее открытие?

Главный даже удивился такой прямоте.

— Поздно. И кажется, он ничего не натворил. Я думаю, как бы избежать таких случаев в будущем.

— Водителя винить нельзя. Он не знал о проекте. Просто ему не повезло, вот он и напоролся.

— Как вы думаете, Гибсон что-нибудь заподозрил?

— Понятия не имею. Он хитрый.

— Нашли время посылать корреспондента! Бог свидетель, я сделал все, чтоб этому помешать!

— Все равно рано или поздно разнюхает. Выход один...

— Какой?

— Надо ему сказать. Не все, немножко.

Они помолчали. Потом Хэдфилд заметил:

— Да, смело... Вы считаете, ему можно довериться?

— Я его много видел за эти недели. В сущности, он на нашей стороне.

Понимаете, мы делаем как раз то, о чем он всю жизнь мечтал. Только он никак не может в это поверить. Опасней всего отпустить его на Землю с одними подозрениями.

Молча дошли они до края купола, остановились и стали смотреть на марсианский пейзаж, смутно мерцающий в свете городских огней.

— Надо подумать, — сказал Хэдфилд, поворачиваясь, чтоб идти обратно. — Конечно, многое зависит от того, как быстро все пойдет.

— Когда будет готово?

— А черт их знает! Разве от ученых добьешься точности?

Мимо них прошла под руку пара. Уиттэкер хмыкнул.

— Да, кстати. Кажется, Айрин понравился этот парень, как его, Спенсер...

— Не думаю. Просто здесь редко увидишь новое лицо. И вообще космонавтика настолько романтичнее нашей работы...

— Как поется в песне, «красотки любят моряков»... Ну что ж, только не говорите потом, что я вас не предупреждал.

Гибсон вскоре заметил, что с Джимми что-то случилось, и быстро нашел правильный ответ. Выбор он одобрил. Он мало видел Айрин, но она ему нравилась. Довольно наивная, конечно, но это еще ничего. Гораздо важнее, что она веселая и приветливая, хотя раза два Гибсон видел ее мрачной, и это ее тоже не портило. Вдобавок она была очень хорошенькая. Гибсон, по старости лет, знал, что это не обязательно, но Джимми, вероятно, придерживался других взглядов.

Сперва он решил подождать, пока Джимми сам с ним не заговорит. По всей видимости, тот полагал, что никто ничего не замечает. Однако выдержка изменила Гибсону, когда Джимми заявил, что хочет поступить на службу. Ничего странного в этом не было. Космонавты нередко служили здесь, чтобы занять время между двумя полетами. Как правило, они выбирали работу, связанную с их профессией, — Маккей вел вечерние занятия по математике, а бедный доктор Скотт вообще не отдыхал ни одного дня и прямо с космолета направился в больницу.

Но Джимми, по-видимому, хотел перемен. Оказывается, в вычислительном центре не хватало людей, и он надеялся, что здесь пригодится его знание математики. Он приводил на редкость убедительные доводы, и Гибсон с удовольствием его слушал.

— Милый мой Джимми, — сказал он, когда тот кончил, — зачем это мне рассказывать? Идите, кто вас держит...

— Я понимаю, — сказал Джимми. — Но вы часто видите Уиттэкера, и, может быть, если бы вы с ним поговорили...

— Если хотите, я поговорю с Главным.

— Ой, нет, не надо!.. — воскликнул Джимми и тут же попытался исправить ошибку:

— Не стоит беспокоить его из-за таких пустяков.

— Вот что, Джимми, — твердо сказал Гибсон, — чего вы крутите? Это вы сами придумали или Айрин подсказала?

Стоило доехать до Марса, чтоб увидеть сейчас Джимми. Он выглядел, как рыба, которая уже давно научилась дышать, но только сейчас это заметила.

— А-а... — выдавил он наконец, — я не знал, что вы догадались... Вы никому не скажете?

Гибсон сказал было, что все и так знают, но увидел глаза Джимми, и ему расхотелось шутить. Колесо обернулось полностью. Он точно знал, что чувствует сейчас Джимми. И еще он знал: как бы ни сложилось его будущее, ничто не сравнится с чувствами, которые он сейчас открывает, — новыми и свежими, как первое утро мира. Он может влюбляться снова и снова, но воспоминание об Айрин окрасит и сформирует всю его жизнь.

— Я сделаю все, что смогу, — мягко сказал Гибсон. Он действительно так думал. История повторялась и раньше, но никогда — с такой точностью. Что ж, приходится учитывать свои прошлые ошибки. Не все на свете можно планировать; но он знал, что расшибется в лепешку, чтобы помочь Айрин и Джимми. Может, все и выйдет у них тогда не так, как у него.

Глава 11

Загорелся янтарный огонек. Гибсон снова отхлебнул воды, тихо откашлялся и поправил бумаги. Перед каждым, даже самым коротким, выступлением по радио у него першило в горле. В контрольной кабине инженер-звуковик подняла палец. Янтарный свет мгновенно сменился рубиновым.

— Вы слушаете, Земля? Говорит Мартин Гибсон из города Порт-Лоуэлла, Марс. У нас сегодня большой день. Установлен новый купол, и город вырос почти наполовину. Не знаю, как вам передать, что это для нас значит, какая это победа в битве с Марсом. Что ж, попробую.

Вы все знаете, что марсианским воздухом дышать нельзя. Он очень разрежен, в нем практически нет кислорода. Порт-Лоуэлл, наш самый большой город, расположен под шестью куполами из прозрачного пластика.

Они поддерживаются давлением воздуха изнутри. Этим воздухом мы отлично дышим, хотя он и пожиже, чем ваш.

За последний год выстроили Седьмой купол, в два раза больше любого из прежних. Я побывал там вчера, перед тем как его начали наполнять воздухом.

Представьте себе большой круг, метров пятисот в поперечнике, окруженный толстой, в два человеческих роста, стеной из стеклянных блоков. В ней проложены ходы в другие купола и под открытое небо. Эти ходы — просто металлические трубы с дверьми, которые закрываются автоматически, если из какого-нибудь купола начнется утечка воздуха.

Мы тут, на Марсе, рисковать не хотим. Когда я вошел вчера под Седьмой купол, весь огромный круг был покрыт тоненькой пленкой. Она лежала большими складками, а мы копошились под ней. Попробуйте представить, что вы попали в выдохшийся воздушный шар. Эта пленка — очень крепкий пластик, почти абсолютно прозрачный и совершенно гибкий, вроде толстого целлофана.

Конечно, мне пришлось надеть маску, хоть мы и были отрезаны от внешнего мира, — воздуха ведь еще не было. Его стали нагонять как можно быстрее, и прямо на наших глазах складки зашевелились, стали разглаживаться.

Это продолжалось всю ночь. Сегодня, с утра пораньше, я снова пошел и увидел большой пузырь посредине, но края все еще лежали плоско.

Пузырь метров в сто колыхался как живой и все время рос.

К середине утра он до того разросся, что мы уже увидели форму купола. Пластик больше нигде не прикасался к грунту. Работу прекратили, чтобы проверить, нет ли утечки, затем снова дули до полудня. Теперь и Солнце помогало — теплый воздух расширялся.

Три часа назад закончилась первая фаза. Мы сняли маски и заорали.

Воздух все еще был разрежен, но он был: инженеры уже могли работать без масок. Еще несколько дней они будут прикреплять оболочку к упорам и проверять, нет ли дырок. Какие-нибудь да есть, конечно, но, если утечка не выше нормы, это неважно.

Ну вот, сегодня мы чувствуем, что наши границы на Марсе чуть раздвинулись. Скоро под Седьмым куполом построят дома. Мы мечтаем о маленьком парке и даже о пруде — их нет на Марсе, потому что под открытым небом вода здесь долго не держится.

Конечно, это начало, когда-нибудь нам все это покажется чепухой.

Но, как ни говори, мы откусили еще один ломтик Марса. А кроме того, есть где расселить еще тысячу людей. Вы меня слышите, Земля? Спокойной ночи!

Рубиновый огонек погас. Минуту Гибсон сидел, уставившись в микрофон и размышляя о том, что его первые слова, хотя и передаются со скоростью света, только сейчас достигают Земли. Потом он собрал бумаги и пошел в контрольную кабину.

Женщина-инженер держала телефонную трубку.

— Вас спрашивают, мистер Гибсон, — сказала она. — Кто-то очень быстро откликнулся.

— Действительно, — ухмыльнулся он. — Алло!

— Говорит Хэдфилд. Спасибо. Я вас слушал, у нас ведь тоже передавали.

— Я рад, что вам понравилось.

Хэдфилд откашлялся:

— Вы, вероятно, догадались, что я читал ваши прежние корреспонденции. Очень интересно было следить, как меняется ваше отношение...

— Как это меняется?

— Раньше вы говорили «они», а теперь — «мы». — Он не дал Гибсону ответить и продолжал на том же дыхании:

— А звоню я еще по одному поводу. Я устроил вам поездку в Скиапарелли. В пятницу туда идет пассажирский самолет. Есть место для троих. Уиттэкер сообщит вам подробнее. Спокойной ночи!

В аппарате звякнуло. Польщенный Гибсон задумчиво повесил трубку.

Главный сказал правду, за этот месяц многое изменилось. Мальчишеское возбуждение продержалось несколько дней; разочарование — несколько дольше. Теперь он знал достаточно, чтоб относиться к колонии с умеренным энтузиазмом, который не совсем поддавался логике.

Анализировать его он боялся, чтоб не спугнуть. Он знал, что все больше уважает здешних жителей, восхищается их знаниями, простотой, мужеством, благодаря которым они не только выжили в этом до отвращения враждебном мире, но и заложили основы первой внеземной культуры. И ему захотелось стать одним из них, к чему бы это ни привело.

А пока что ему привалил случай посмотреть Марс. В пятницу он поедет в Порт-Скиапарелли, который находится на тысячу километров к востоку, у Перекрестка Харона. Поездку запланировали две недели тому назад, но все время откладывали. Надо предупредить Джимми и Хилтона. Может быть, Джимми теперь не так рвется туда. Наверно, считает дни, которые ему осталось провести на Марсе. Но если он откажется, Гибсон его разлюбит.

— Не самолет, а красота! — гордо сказал пилот. — Таких всего шесть на Марсе. Не так просто взлететь в этой атмосфере, хотя у нас и низкое тяготение.

Гибсон недостаточно разбирался в аэродинамике, чтоб оценить все прелести самолета, но видел, что площадь крыльев необычайно велика.

Четыре реактивных двигателя были спрятаны прямо в фюзеляже, и только небольшие выпуклости выдавали их. Если бы он увидел такой аппарат, он бы не обратил на него внимания, разве что мощное гусеничное шасси удивило бы его. Да, машина была создана, чтоб летать далеко и быстро и приземляться на любой мало-мальски плоской поверхности.

Он влез вслед за Джимми и Хилтоном и кое-как нашел себе место.

Кабина была забита большими, хорошо прикрепленными ящиками — срочным грузом для Порт-Скиапарелли.

Моторы разгонялись быстро; наконец раздался тоненький, на границе слуха, вибрирующий звук. Потом была знакомая пауза: пилот проверял приборы. Потом включились двигатели и внизу заскользила стартовая полоса. Через несколько секунд возникло успокоительное напряжение — ракетный двигатель без усилия поднял их в небо. Самолет лег на правое крыло и прошел над городом.

Самолет направился на восток, и большое пятно Залива Зари исчезло над краем планеты. Теперь под ними на тысячу километров распростерлась голая пустыня с редкими пятнами скал.

Пилот включил автоматическое управление и пошел поболтать с пассажирами.

— Мы будем в тех местах часа через четыре, — сказал он. — Боюсь, смотреть тут не на что, хотя над Евфратом должны быть недурные световые эффекты. А так — пустыня до самого Большого Сырта.

Гибсон быстро подсчитал в уме.

— Мы летим на восток, вылетели довольно поздно... Значит, когда мы туда прибудем, уже стемнеет?

— Не беспокойтесь, километров через двести — маяк. Марс такой маленький, что большой перелет за день не сделаешь.

— Вы давно на Марсе? — спросил Гибсон, переставая щелкать фотоаппаратом.

— Пять лет.

— И все летаете?

— Да, большей частью.

— А вам бы не хотелось на космолет?

— Да нет, скучно там. Летишь и летишь в пустоте. — И он улыбнулся Хилтону, который ответил улыбкой, но явно не пожелал вступить в спор.

— А тут, по-вашему, весело? — заинтересовался Гибсон.

— У нас хоть есть на что посмотреть, и до дому недалеко. И всегда можно что-нибудь найти. Я раз шесть летал над полюсами, все больше летом. А прошлой зимой пересек Северное море. Сто пятьдесят ниже нуля!

Это на Марсе рекорд.

— Ну, его побить не трудно, — сказал Хилтон. — На Титане по ночам двести.

В первый раз Гибсон услышал от него упоминание об экспедиции на Сатурн.

— Кстати, Фред, — спросил он, — правду я слышал?

— А что именно?

— Сами знаете. Что вы снова собираетесь на Сатурн.

Хилтон пожал плечами:

— Еще не решено. Возникли трудности. Надеюсь, все-таки получится.

Жаль упускать такую возможность. Понимаете, если мы отправимся на будущий год, мы можем пройти мимо Юпитера и как следует его рассмотрим. Мак вычислил для нас очень любопытную траекторию. Мы пройдем совсем впритык, ближе всех спутников и дадим его гравитационному полю притянуть нас поближе, чтобы нас вынесло вращением прямиком к Сатурну. Правда, надо очень точно вести космолет.

— Что же вас удерживает?

— Как всегда, деньги. Полет рассчитан на два с половиной года и обойдется в пятьдесят миллионов. Марс их нам не даст. Это удвоило бы обычный дефицит. Пока что пытаемся уломать Землю.

— Что ж, все равно им раньше или позже придется раскошелиться, — сказал Гибсон. — Дайте мне все факты, когда мы приедем домой, и я напишу блестящую статью о скупердяях-политиках. Вы недооцениваете прессу!

Так говорили они о разных планетах, пока Гибсон не вспомнил, что он теряет великолепную возможность получше рассмотреть Марс. Поклявшись ничего не трогать, он получил разрешение занять место пилота, пошел вперед и уселся у приборов.

В пяти километрах, внизу, тянулась к западу разноцветная пустыня.

На Земле это сочли бы очень малой высотой, но из-за разреженности марсианского воздуха приходилось лететь как можно ниже. Никогда до сих пор Гибсон не ощущал так остро, что такое скорость. На Земле он летал быстрее, но там ничего не было видно. Близость горизонта усиливала впечатление — предмет появлялся на самом краю планеты и исчезал через несколько минут на другом краю.

Время от времени подходил пилот, чтобы выправить курс, хотя это была чистая формальность и делать ему было нечего почти до самого конца полета. На полпути появился кофе, и Гибсон пошел в кабину.

Хилтон и пилот спорили теперь о Венере. Это было больное место марсианских колонистов, которые считали полеты на Венеру пустой тратой времени.

Теперь солнце стояло очень низко, и даже приземистые марсианские холмы отбрасывали длинные тени. Температура внизу перевалила через точку замерзания и падала дальше. Редкие растения, которые выжили в этой почти голой пустыне, наверно, уже свернули поплотней свои листья, сохраняя тепло и силу на всю ночь.

Гибсон зевнул и потянулся. Пустыня, быстро скользящая внизу, убаюкивала его. Он решил поспать часа полтора, оставшиеся до конца полета.

Разбудила его, должно быть, перемена света. В первую минуту он не поверил, что проснулся. Он только сидел и глядел, оцепенев от удивления. Больше не было внизу плоского, стертого пейзажа, подчеркивающего глубокую синеву близкого горизонта. И пустыня, и горизонт исчезли. Вместо них на юг и на север, сколько охватывал взор, стояли багровые горы. Последние лучи солнца скользнули по вершинам; те вспыхнули в последний раз и исчезли в темноте, накатившей с запада.

Это было так красиво, что Гибсон на несколько секунд забыл обо всем. Потом он очнулся и понял, к своему ужасу, что они летят слишком низко — ниже, чем эти вершины.

Но почти сразу его ужас сменился новым, еще большим. Он не сразу вспомнил от страха то, о чем должен был вспомнить.

На Марсе не было гор.

Хэдфилд диктовал срочное сообщение Межпланетному центру, когда новость дошла до него. Порт-Скиапарелли ждал самолет целых пятнадцать минут после назначенного часа, а контроль Порт-Лоуэлла выждал еще десять и только после этого послал сигнал чрезвычайного происшествия.

Все самолеты марсианского воздушного флота были на счету, но один уже готовился вылететь на поиски с восходом солнца. При большой скорости и малой высоте поиски сильно усложнялись. Гораздо легче было искать телескопом с Фобоса, когда он взойдет.

Новости достигли Земли еще через час, когда газеты и радио как раз не знали, о чем бы сообщить. Если бы Гибсон узнал, что там творилось, он, наверное, обрадовался бы рекламе. Все кинулись читать его последние статьи. Рут — его агент — ничего не знала, пока не прибежал издатель, размахивая вечерней газетой. Она немедленно продала за полторы цены право на переиздание последнего романа, а потом ушла к себе и плакала целую минуту. И то, и другое очень обрадовало бы Гибсона.

В редакциях газет начали печатать впрок некрологи. В Лондоне горевал издатель, который выплатил ему аванс.

Крик Гибсона еще не затих в кабине, когда пилот добрался до приборов. Потом все полетели на пол. Машина дернулась и стала почти вертикально, отчаянно силясь повернуть к северу. Когда Мартин снова поднялся, он увидел краем глаза странно расплывчатый оранжевый гребень, который скользил уже совсем недалеко. Даже в эту минуту ужаса он заметил, что надвигающаяся стена какая-то странная; и тут наконец догадался. Гор не было. Но то, что было, могло оказаться не лучше. Они летели в песчаную бурю, которая поднялась из пустыни почти до самой стратосферы.

Они влетели в нее через секунду. Машину болтало, и сквозь обшивку доносился сердитый свистящий рев — самый страшный звук, который Гибсон слышал в жизни. Солнце внезапно скрылось, и они беспомощно проваливались в воющую темноту. Все кончилось в пять минут, но ему казалось, что прошла бесконечность. Их спасла скорость. Они пронеслись, как снаряд, сквозь ядро бури. Внезапно затеплился перед ними глубокий винно-красный сумрак, перестали стучать молотки, и в кабине зазвенела тишина. Гибсон в последний раз увидел, как уносится к западу буря, взметая пустыню на своем пути.

Он благодарно опустился в кресло и тяжело задышал. Ноги были слабые, как желе. Он думал, сильно ли они сбились с курса; потом понял, что вряд ли это важно, раз самолет оснащен навигационными приборами. И только когда прошла глухота, у него снова упало сердце.

Моторы не работали.

В кабине было очень тихо. Пилот крикнул через плечо:

— Надеть маски! Обшивка может треснуть.

Негнущимися пальцами Гибсон вынул из-под кресла дыхательную маску.

Когда он кончил ее прилаживать, земля была очень близко, хотя нелегко судить о расстоянии в таких сумерках.

Невысокий холм выскочил откуда-то и унесся в темноту. Самолет отчаянно вильнул, пытаясь избежать другого, лихорадочно дернулся, коснулся грунта, подпрыгнул, коснулся снова, и Гибсон весь сжался перед неминуемым ударом.

Прошла целая жизнь, пока он осмелился расслабить мышцы, все еще не веря, что цел. Хилтон выпрямился на сиденье, снял маску и сказал пилоту:

— Ничего сели, начальник! Сколько нам осталось идти?

Тот ответил не сразу. Потом выдавил:

— Может, кто-нибудь зажжет мне сигарету?

— Вот, — сказал Хилтон, — и огонь зажжем.

Теплый уютный свет сразу поднял настроение и прогнал марсианскую ночь. Все идиотски смеялись самым слабым шуткам.

Теперь тысяча километров, отделяющая их от ближайшей базы, не имела никакого значения.

— Да, неплохая буря! — сказал Гибсон. — Это у вас часто на Марсе? А заранее узнать нельзя?

Пилот уже пришел в себя и что-то лихорадочно обдумывал. Автопилот автопилотом, но, конечно, надо было чаще подходить к приборам.

— Я такой бури еще не видел, — сказал он, — хотя раз пятьдесят летал из Лоуэлла в Скиапарелли. Вся беда в том, что мы до сих пор ничего не знаем о марсианской метеорологии. У нас станций пять, это мало. Полную картину они дать не могут.

— А как Фобос? Разве они не могли предупредить?

Пилот вынул справочник и быстро перелистал его.

— Фобос еще не восходил, — сказал он. — Насколько я понимаю, буря поднялась в Аду. Правильно его назвали, а? Сейчас, наверное, она утихла. Не думаю, чтобы она прошла близко от Тривиума, так что они тоже не могли нас предупредить. Один из тех случаев, когда винить некого.

Эта мысль его очень развеселила, но Гибсону такая мудрость была сейчас не по силам.

— Как бы там ни было, — проворчал он, — мы сели черт знает где.

Сколько времени они будут нас искать? Есть шансы починить самолет?

— Никаких. Реактивные двигатели вышли из строя. В конце концов, они предназначены для воздуха, а не для песка.

— А можем мы радировать в Скиапарелли?

— Отсюда, снизу, не можем. Когда взойдет Фобос... Дайте подумать...

Примерно через час можно будет вызвать обсерваторию, и они нас засекут. Мы так обычно делаем, когда летаем на большие расстояния.

Ионосфера слишком слаба, мы не можем посылать сигналы вокруг планеты, как на Земле. Ну ладно, пойду посмотрю, как там радио.

Он снова пошел вперед и стал возиться у передатчика. Хилтон тем временем занялся проверкой отопительной и кислородной систем, а Гибсон и Джимми задумчиво смотрели друг на друга.

— Да, угодили мы в историю, — хмыкнул Гибсон. — Приехать с Земли на Марс и так влипнуть на каком-то дурацком самолете! С этого момента летаю только на ракетах!

Джимми улыбнулся:

— Будет что рассказать на Земле! Может быть, мы наконец сделаем настоящие открытия.

Он прилип к окну, прикрывая глаза рукой, чтоб не мешало освещение кабины. Вокруг все было темно, только падал свет из самолета.

— Кажется, вокруг холмы. Ой, прямо перед нами утес! Еще бы несколько метров, и мы бы разбились.

— Вы хоть немного представляете, где мы? — крикнул Гибсон пилоту.

Вопрос был явно бестактный.

— Примерно 120ЬE, 20ЬN, — сухо сказал тот.

— Значит, мы где-нибудь в Этерии, — сказал Гибсон, наклоняясь над картами. — Да, здесь отмечен холмистый район. Подробностей нету.

— А тут никто не был. Его наносили на карту с воздуха.

Гибсон обрадовался, увидев, как просиял Джимми.

— Ну что ж, действительно приятно попасть в край, где не ступала нога человека!

— Не хотел бы вас огорчать, — сказал Хилтон, и по голосу было ясно, что именно это он собирается сделать, — но я совсем не уверен, что вы сможете послать сигнал на Фобос.

— Как это? — обиделся пилот. — Радио в порядке, я проверил.

— В порядке-то оно в порядке, но вы заметили, где мы? Мы Фобос и не увидим. Эти скалы к югу от нас полностью его закрывают. Значит, там не смогут принять наши сигналы. А что еще хуже — не смогут нас засечь в телескоп.

Все остолбенели.

— Что же нам делать тогда? — спросил Гибсон.

Ему уже показалось, что они идут пешком через тысячекилометровую пустыню. Да нет, они же не смогут взять с собой весь нужный кислород, тем более еду и приборы. А даже здесь, около экватора, никто не выживет ночью под открытым небом.

— Придется сигналить как-нибудь иначе, — спокойно сказал Хилтон. — Утром полезем на холмы и осмотримся. Чего нам беспокоиться? — Он зевнул и потянулся, заполнив всю кабину. — Беспокоиться нечего.

Воздуху на несколько дней, батареи заряжены, а голодать мы начнем через неделю, но вряд ли мы здесь столько проторчим.

Само собой получилось, что Хилтон взял власть в свои руки, хотя, может быть, и сам того не понял. Пилот без размышлений уступил ему свои прерогативы.

— Значит, Фобос встанет через час? — спросил Хилтон.

— Да.

— Сколько времени он будет над нами? Никак не могу запомнить, как тут движется ваш дурацкий месячишко.

— Он встает на западе и садится на востоке через четыре часа.

— Значит, на юге будет около полуночи? Да мы вообще не сможем его увидеть! У него целый час будет затмение.

— Ну и луна! — фыркнул Гибсон.

— Это неважно, — спокойно сказал Хилтон. — Мы же знаем, где он, так что радировать сможем. Больше сегодня делать нечего. Колоды ни у кого нет? Нет? Тогда, может, Мартин развлечет нас рассказами.

Но Гибсон не ударил в грязь лицом.

— И не подумаю, — сказал он. — Кому тут рассказывать, как не вам?

Хилтон застыл, и на секунду Гибсон испугался, не обиделся ли он.

Ему было известно, что Хилтон редко говорит об экспедиции на Сатурн, но не мог упустить такой удобный случай. Он знал, что больше случая не представится; к тому же рассказы о великих приключениях поддерживают дух. Хилтон, кажется, сам это понял и улыбнулся:

— Хорошо вы меня поймали, Мартин. Ладно, расскажу при одном условии.

— При каком?

— Никаких прямых цитат, пожалуйста.

— Ну что вы!

— А когда будете про это писать, сперва покажите мне рукопись.

— Непременно покажу!

Это превосходило самые смелые ожидания Гибсона. Он и не собирался сразу писать о приключениях Хилтона и очень обрадовался, что тот дает ему такое право. Ему как-то не пришло в голову, что для этого просто может не представиться случая.

За стенами самолета свирепствовала марсианская ночь, и небо было усеяно булавками звезд. В бледном свете Деймоса, как в холодном фосфорическом свечении, чуть виднелся окружающий пейзаж. На востоке во всей своей красе вставал Юпитер — самая яркая точка на небе. Но четверо в потерпевшем крушение самолете были сейчас на шестьсот миллионов километров дальше от Солнца.

Многие до сих пор удивляются, что люди побывали на Сатурне, а не на Юпитере. Но в космоплавании неважно расстояние как таковое. На Сатурн отправились благодаря поразительной удаче, в которую до сих пор трудно поверить. Спутник Сатурна Титан — самый большой из спутников Солнечной системы, раза в два больше Луны. Еще в 1944 году открыли, что у Титана есть атмосфера. Дышать ею нельзя, но польза от нее огромная — это метан, незаменимое ракетное горючее.

«Арктур» с командой из шести человек был запущен с орбиты Марса. Он достиг системы Сатурна только через девять месяцев. Запас горючего был ровно таким, чтобы безопасно сесть на Титане. Там заработали насосы и накачали в баки метан, которого здесь были триллионы тонн. Так, заряжаясь на Титане по мере надобности, «Арктур» посетил пятнадцать известных спутников Сатурна и большую систему кольца. Через несколько месяцев о Сатурне стало известно больше, чем за все предыдущие века.

За это пришлось расплачиваться. Двое из команды погибли от лучевой болезни после ремонта двигателей. Их похоронили на Дионе, четвертой луне. Начальник экспедиции капитан Энверс был убит лавиной твердого воздуха, а тело его не нашли. Хилтон принял командование и с двумя оставшимися привел «Арктур» на Марс почти через год.

Вот что знал Гибсон. Он еще помнил радиопередачи, которые шли через космос от мира к миру. Но совсем иначе звучало все это в устах Хилтона, который рассказывал так спокойно и бесстрастно, словно был наблюдателем, а не участником.

Он говорил о Титане и о его младших братьях — маленьких спутниках, которые вместе с Сатурном похожи на модель Солнечной системы. Он описывал, как «Арктур» опустился наконец на внутреннем спутнике, Мимасе, который вполовину ближе от Сатурна, чем Луна от Земли.

— Опустились мы в большой долине, между двумя горами — думали, там грунт потверже. Не хотели повторять ошибку, которую сделали на Рее.

Сели хорошо и полезли в скафандры. Смешно, всегда волнуешься, когда берешься за скафандр, сколько бы раз ни садился на новую планету.

Конечно, тяготение там не особенно большое, одна сотая земного. Ну, для того чтоб не улететь, хватит. Мне нравится. Всегда знаешь: если потерпеть, где-нибудь да опустишься.

Прибыли мы утром рано. У них там день покороче земного. Мимас оборачивается вокруг Сатурна за двадцать два часа и все время одной стороной, так что день и месяц у них одинаковые, как на Луне. Сели мы в северном полушарии, недалеко от экватора, и Сатурн почти целиком висел над горизонтом. Как будто огромная гора нависла где-то далеко.

Больше Солнца.

Ну, вы эти фильмы видели, особенно тот, цветной, ускоренной съемкой, где показывается весь цикл его фаз. Но вряд ли вы представили, что это значит — там жить, когда над тобой висит эта штука. Он большой, его сразу взглядом не охватишь. Станешь к нему лицом, руки расставишь — и кажется, что концы пальцев достигают краев кольца. Мы эти кольца плохо видели, они стояли ребром, но забыть о них было нельзя — они бросали тень на планету.

Мы никогда не уставали на них смотреть. Они так быстро крутятся, и картина меняется все время. Эти самые облака, если это облака, переходят с одной стороны диска на другую за несколько часов. И цвета там зверские — все больше зеленые, коричневые, желтые. А иногда что-то извергается. Какие-то штуки большие, с Землю, — взбухнут изнутри и медленно рассасываются по планете.

Совершенно невозможно от него оторваться. Даже когда Сатурн в первой фазе и его вообще не видно, на месте звезд — огромная дырка, так что все равно про него не забудешь. И еще забавная штука там была.

Я о ней не сообщал, потому что сам не уверен. Раза два, когда мы были в тени Сатурна и ему полагалось быть темным, я заметил какое-то свечение. Оно исчезало почти сразу... А может, его и не было.

Вероятно, в этом котле происходила какая-то химическая реакция.

Вы не удивляйтесь, что я хочу туда вернуться. Я вот о чем мечтаю.

Подобраться поближе — действительно близко, километров на тысячу. Это совершенно безопасно, и горючего израсходуем немного. Надо просто лечь на параболическую орбиту и падать, как комета, которая идет вокруг Солнца. Конечно, около Сатурна мы будем только несколько минут, но за это время можно сделать массу записей. Еще бы я хотел сесть на Мимас и увидеть тот серп в полнеба. Для этого одного стоит туда лететь — чтоб увидеть, как Сатурн все бухнет и бухнет и что-то бушует у экватора.

Да, стоит, даже если я оттуда не вернусь!

В последней фразе не было и капли пафоса — Хилтон просто сообщал факт, и все ему поверили. Несколько минут после рассказа всем хотелось того же самого.

Гибсон прервал долгое молчание; он подошел к иллюминатору и посмотрел в темноту.

— Может, выключим свет?

Пилот выключил свет, и все прижались к иллюминаторам.

— Смотрите, — сказал Гибсон. — Поверните голову... еще...

Скалы, около которых они лежали, уже не казались стеной непроглядной тьмы. На вершинах мерцал какой-то свет, и отблески его падали на долину. На западе взошел Фобос; он пятился по небу к югу, будто метеор. Свет с каждой минутой становился сильнее, и пилот принялся сигналить, но бледный свет исчез так внезапно, что Гибсон даже крякнул. Фобос вошел в тень Марса, и, как бы высоко он ни поднялся, его не увидишь целый час. А никто не мог сказать, будет ли он и через час хоть немного виднеться над холмами и сможет ли принять сигналы.

Они надеялись еще почти два часа. Потом снова замерцал свет, теперь на востоке. Фобос вынырнул из затмения и стал спускаться к горизонту, которого должен был достичь через час с минутами. Пилот с отвращением отмахнулся от передатчика.

— А ну его! — сказал он. — Надо попробовать что-нибудь другое.

— Знаю! — радостно воскликнул Гибсон. — Мы не можем понести передатчик на вершину холма?

— Я об этом думал. Черта с два вытащишь его без инструментов! Он же вмонтирован в кабину.

— Ну, больше мы в темноте ничего не сможем сделать, — сказал Хилтон. — Давайте поспим до утра. Спокойной ночи!

Совет был хороший, но не легкий. Гибсон долго еще строил планы на завтрашний день. Пока свет Фобоса ехидно мерцал на холмах, он никак не мог заснуть.

Но даже во сне он видел, что приделывает приводные ремни от мотора к шасси, чтобы оно протащило их тысячу километров, до самого Скиапарелли.

Глава 12

Когда Гибсон проснулся, солнце уже взошло. Оно еще скрывалось за скалами, но лучи, отраженные от красного камня, освещали кабину неземным, зловещим светом. Мартин с трудом потянулся — спать в этом кресле было очень неудобно, — потом огляделся и увидел, что Хилтона и пилота нет. Джимми крепко спал. Другие, наверное, встали рано и пошли на разведку. Гибсон немножко обиделся, что его не взяли; но тут же понял, что обиделся бы еще больше, если бы его разбудили.

На видном месте была приколота записка от Хилтона: "Вышли в 6:30.

Вернемся через час. Будем голодны. Фред".

Намек был ясен, да и сам он хотел есть. Он стал копаться в запасах продуктов, размышляя, на сколько их хватит. Его попытки сварить кофе на маленьком кипятильнике разбудили Джимми. Тот увидел, что проснулся последним.

— Как спалось? — спросил Гибсон, ища чашки.

— Здорово! — сказал Джимми, расчесывая волосы пальцами. — Как будто неделю не спал. А где другие?

И тут же получил ответ — что-то звякнуло в воздушной камере.

Появился Хилтон, за ним — пилот. Они быстро стянули маски и согревательные скафандры — снаружи еще было холодно — и кинулись на шоколад и прессованное мясо, которые Гибсон разделил на безупречно ровные порции.

— Ну? — не без волнения спросил Гибсон. — Какой приговор?

— Одно могу точно сказать, — сказал Хилтон между двумя кусками, — спасибо, что мы живы!

— Это я знаю.

— Вы и половины не знаете. Вы не видели, где мы опустились.

Повернули бы на два градуса вправо — и все! Когда мы сели, мы немножко протащились вперед, но, как видите, не расшиблись. Тут и на запад и на восток идет большая долина. Сперва я подумал, что это русло реки, но скорей похоже на сдвиг. Скалы напротив нас — метров в сто высотой и совершенно отвесные, даже как-то нависают у вершины. Может, где-нибудь дальше и можно вскарабкаться — мы не пробовали. Да и незачем. Если мы хотим попасть в поле зрения Фобоса, нам надо пройти чуть к северу, там цепь обрывается. По-моему, надо бы вытащить самолет туда. Тогда мы могли бы радировать, а в телескоп или с воздуха было бы легче нас засечь.

— А сколько он весит? — с сомнением спросил Гибсон.

— Тонн тридцать. Конечно, кое-что можно выкинуть.

— Ни в коем случае! — сказал пилот. — Мы не можем терять воздух.

— Ах ты, Господи, забыл! Ну, почва тут ровная, и шасси в порядке.

Гибсон недоверчиво хмыкнул: даже при трети земного тяготения вряд ли можно было сдвинуть самолет; но тут его внимание отвлек кофе.

Когда он ослабил в кипятильнике давление, забил пар, и с минуту казалось, что они надышатся газообразного кофе. На Марсе истинное мучение варить кофе и чай — вода здесь кипит около шестидесяти градусов, и тому, кто об этом забудет, приходится нелегко.

Не очень вкусный, но вполне сытный завтрак закончился в молчании — каждый вынашивал свой план. Они не слишком волновались; они знали, что искать их будут и освобождение — только вопрос времени. Но это время можно сократить, если они свяжутся с Фобосом.

Потом они пытались тащить самолет. Они долго его толкали, тянули и продвинули на несколько метров. Надели на шасси гусеницы, те завязли в мягком грунте, и они отступили, тяжело дыша, в кабину, чтобы обсудить дальнейшие действия.

— А белого у нас ничего нет? — спросил Гибсон.

Но и эта прекрасная идея потерпела крушение — они долго искали и нашли только шесть носовых платков да несколько тряпок. Все согласились, что даже при самых благоприятных условиях с Фобоса их не увидеть.

— Остается одно, — сказал Хилтон. — Надо открутить посадочные огни, привязать их к кабелю, затащить в гору и направить на Фобос. Лучше бы этого не делать, конечно. Жалко портить хороший самолет.

Судя по мрачному виду, пилот полностью разделял эти чувства. Тут Джимми пришла мысль:

— А может, соорудить гелиограф? Если мы направим зеркало на Фобос, они, может быть, его увидят.

— За шесть тысяч километров? — усомнился Гибсон.

— А что? У них есть телескопы, которые увеличивают больше чем в тысячу раз. Разве мы не увидели бы зайчик за шесть километров?

— Что-нибудь тут не так, только не знаю что, — сказал Гибсон. — Но вообще мысль неплохая. Есть у кого-нибудь зеркало?

Искали четверть часа и ничего не нашли. От идеи пришлось отказаться. Зеркала на самолете не было.

— Давайте отрежем кусок крыла и отполируем, — не совсем уверенно сказал Хилтон. — Может, сойдет.

— Его не очень-то отполируешь. Сплав магния, — сказал пилот, все еще пытаясь отстоять свою машину.

Услышав слово «магний», Гибсон вскочил.

— Подбросьте меня три раза! — крикнул он.

— С удовольствием, — сказал Хилтон, — только зачем?

Не отвечая, Гибсон пошел в хвост и принялся рыться в багаже, спиной к заинтересованным зрителям. Он быстро нашел то, что ему было нужно, и повернулся:

— Вот!

Вспышка невыносимого, режущего света осветила все углы. На несколько мгновений все ослепли, и на сетчатке отпечаталась кабина, словно освещенная молнией.

— Простите, — сказал Гибсон, — я никогда не включал ее на полную силу в помещении. Она для ночной съемки на открытой местности.

— М-да... — сказал Хилтон, протирая глаза. — Я думал, вы бросили атомную бомбу. Вы что, должны убивать тех, кого снимаете?

— В помещении она вот какая, — сказал Гибсон и показал. Все снова зажмурились, но сейчас вспышка была едва заметна. — Это я специально заказал на Земле. Для верности, чтобы снимать ночью на цветную пленку.

Пока что не было случая использовать.

— Дайте посмотреть, — сказал Хилтон.

Гибсон протянул лампу и объяснил, как ею пользоваться.

— Тут сверхмощная батарея, одного заряда хватает на сто вспышек.

— Сто вспышек высшей мощности?

— Да. А простых — тысячи две.

— Ну, энергии тут достаточно для хорошей бомбы.

Хилтон рассматривал маленький, с вишню, разрядник в центре небольшого рефлектора.

— Мы можем его сфокусировать, чтоб получился хороший луч? — спросил он.

— За рефлектором есть защелка. Луч будет чуть широковат, но ничего.

Хилтон обрадовался:

— Да, это они увидят даже при ярком солнечном свете, если телескоп хороший. Но все-таки нам не стоит зря расходовать вспышки.

— Фобос сейчас хорошо стоит, правда? — спросил Гибсон. — Пойду помигаю.

Он встал и начал прилаживать маску.

— Дайте не больше десяти вспышек, — предупредил Хилтон. — Надо приберечь их до ночи. И постарайтесь встать в тени.

— Можно я тоже пойду? — спросил Джимми.

— Иди уж, — сказал Хилтон. — Только держитесь вместе и ничего не исследуйте. А я посмотрю пока что, нельзя ли как-нибудь приспособить посадочные огни.

Оттого, что сейчас у них был точный план действий, они все развеселились. Прижимая к груди камеру и драгоценную лампу, Гибсон резво поскакал по долине. Как ни странно, все на Марсе почти сразу приспосабливались к низкому тяготению и шагали тем же шагом, что на Земле. Но при желании вполне можно было использовать и остаток силы.

Вскоре они вышли из тени скалы и увидели открытое небо. Маленький полумесяц Фобоса был уже высоко на западе и быстро утоньшался на пути к югу, превращаясь в тоненький серп. Гибсон задумчиво на него поглядел и подумал, смотрит ли кто-нибудь сейчас на эту часть Марса. Скорей всего сюда смотрели — ведь место крушения, по-видимому, приблизительно знали. И нелепое желание охватило его — запрыгать, замахать руками и даже закричать: «Мы здесь! Мы здесь!»

Он пытался представить себе, как выглядит это место в телескоп, который, как он надеялся, сейчас обшаривает Этерию. Наверно, как пятнисто-зеленое поле, а большая цепь скал — как красная лента, которая отбрасывает тень, когда солнце низко. Сейчас, наверное, тени не было — только несколько часов прошло с восхода. Гибсон решил, что самое лучшее стать посередине самого темного пятна растительности.

Примерно в километре от упавшего самолета была неглубокая впадина, и здесь, в самом низком месте долины, они увидели коричневую полоску, кажется, покрытую довольно высокими растениями. Гибсон направился туда; Джимми не отставал от него.

Они оказались среди тонких, каких-то кожаных растений. Таких они еще не видели. Прямо от грунта вверх росли длинные извилистые листья, покрытые бесконечными пупырышками, которые, судя по виду, могли содержать семена. Гладкая сторона была повернута к солнцу, и Гибсон с интересом заметил, что она черная, а теневая — грязно-белая. Довольно просто, но неплохо — расходуется минимум тепла.

Не тратя времени на ботанику, Гибсон прокладывал дорогу к центру маленькой рощи. Листья росли не слишком густо, идти было нетрудно.

Когда он зашел достаточно далеко, он поднял лампу и стал посылать вспышки на Фобос.

Сейчас спутник тонким серпом висел недалеко от солнца, и Гибсон чувствовал себя очень глупо, посылая вспышки прямо в сияющее летнее небо. Но время было выбрано очень хорошо. На стороне Фобоса, обращенной к ним, — темно, и телескопам легко их искать. Он помигал пять раз, давая через равные промежутки по две вспышки, — так на Фобосе скорей поймут, что сигналы искусственные.

— На сегодня хватит, — сказал Гибсон. — Остальное прибережем на ночь. Давайте посмотрим эти растения. Знаете, что они мне напоминают?

— Гигантские водоросли, — быстро сказал Джимми.

— Вот именно. Интересно, что в этих пупырышках? У вас есть нож?

Спасибо.

Гибсон ткнул ножом в черный пузырек. Там, наверное, был газ под большим давлением, потому что тут же послышался тихий свист.

— Какая странная штука, — сказал Гибсон. — Заберем с собой.

Не без труда они отпилили одно из растений у самого корня. Из среза полилась темно-коричневая жидкость с пузырьками газа. Повесив добычу на плечо, Гибсон направился к самолету — не подозревая, что несет будущее планеты.

Они прошли немножко и наткнулись на чащу погуще. Ориентировались они по солнцу и заблудиться не могли, особенно в такой маленькой роще, так что не особенно старались возвращаться тем же путем. Гибсон шел впереди, и ему приходилось трудно. Он подумал, не поступиться ли гордостью и не пустить ли вперед Джимми, как вдруг вышел на тропинку, которая бежала в нужном направлении.

Для объективного наблюдателя это было бы интересным примером замедленности мыслительных процессов. И Гибсон, и Джимми прошли шагов десять, пока вспомнили простую, но поразительную истину: тропинки не прокладываются сами собой.

— Пора бы им вернуться, а? — сказал пилот, когда помог Хилтону отвинчивать огни от нижней части крыла.

Работа оказалась нелегкой. Хилтон надеялся, что найдет достаточно кабеля в самолете, чтоб установить огни подальше. Конечно, они не такие яркие, как лампа Гибсона, зато светят непрерывно.

— Сколько времени их нет? — спросил Хилтон.

— Минут сорок. Я надеюсь, у них хватит ума не заблудиться.

— Гибсон слишком осторожен, чтоб уйти далеко. А юному Джимми я бы, конечно, не доверял. Был бы один — пошел бы искать марсиан.

— Вот они. Как будто спешат.

Две фигурки выскочили из рощи и понеслись по долине. Они так явно торопились, что двое у самолета отложили инструменты и со все возрастающим интересом поджидали их.

Столь раннее возвращение Гибсона и Джимми свидетельствовало об их выдержке и самообладании. Довольно долго они стояли, уставившись на тропинку. На Земле в ней не было бы ничего особенного. Именно такие тропинки прокладывает скот в кустах или звери в лесу. Потому они и не обратили на нее внимания; но даже сейчас им хотелось как-то попроще ее объяснить.

...Гибсон заговорил первый — так тихо, словно боялся, что его подслушивают.

— Тропинка, Джимми. Откуда она могла взяться? Здесь никого раньше не было.

— Наверное, звери.

— Большие...

— Как лошадь.

— Или как тигр.

Они помолчали. Потом Джимми сказал:

— Ну, если дело дойдет до поединка, эта ваша лампа кого угодно удержит!

— Если у них есть глаза, — сказал Гибсон. — А вдруг у них какие-нибудь другие чувства?

Джимми изо всех сил пытался изобрести утешительные доводы:

— На Марсе никто не может бегать быстрее нас или выше прыгать.

Гибсону очень хотелось верить, что это заявление вызвано не трусостью, а благоразумием.

— Никакой опасности нет, — твердо сказал он. — Мы сейчас вернемся и скажем остальным. А потом решим, как пойти на разведку.

У Джимми хватило ума согласиться, но, пока они шли, он все время оглядывался. Среди его недостатков действительно не было трусости.

Им пришлось долго убеждать, что это не дурной розыгрыш. Все знали, почему не может быть животной жизни на Марсе. Дело было в обмене веществ: животные сжигают пищу намного быстрей, чем растения, и не могут жить в такой разреженной атмосфере. Биологи поспешили это доказать, как только исследовали жизнь на Марсе, и последние десять лет о животных не думал никто, кроме неизлечимых романтиков.

— Ну хорошо, вы ее видели, — сказал Хилтон. — Но ведь может быть какое-нибудь простое объяснение.

— Идите посмотрите сами, — сказал Гибсон. — Говорю вам, отличная тропинка.

— Иду, иду, — заверил Хилтон.

— И я иду, — сказал пилот.

— Минутку. Мы не можем идти все. Кто-то должен остаться.

Гибсон чуть не вызвался, но тут же понял, что никогда себе этого не простит.

— Это я ее нашел, — твердо сказал он.

— Кажется, назревает бунт, — заметил Хилтон. — Есть у кого-нибудь монета? Из вас троих пойдут те, у кого выпадет одинаковая сторона.

— Ну, охотнички, — сказал пилот, когда он один выбросил решку, — жду вас дома через час. Если задержитесь дольше, привезите мне марсианскую принцессу.

Несмотря на свой скептицизм, Хилтон отнесся к делу серьезней.

— Нас трое, — сказал он. — Так что бояться нечего. Но даже если не вернется ни один из нас, сидите тут и не ходите нас искать.

— Ясно... Буду сидеть.

Они пошли по долине к рощице. Гибсон показывал дорогу. Дойдя до водорослей, они легко обнаружили тропинку. Хилтон уставился на нее молча, а Гибсон и Джимми смотрели на него с выражением: «А что я говорил?!»

— Давайте вашу лампу, Мартин, — наконец сказал Хилтон. — Я пойду первым.

Спорить не стоило. Хилтон был выше, сильнее и тренированнее. Гибсон без возражений отдал свое оружие. Он пытался убедить себя, что животное, никогда не встречавшее человека, редко относится к нему враждебно; однако на свете было достаточно исключений из этого правила, чтобы сделать жизнь интересной.

Они прошли почти половину рощицы; тропинка раздвоилась. Хилтон повернул направо и скоро понял, что зашел в тупик — на полянку метров в двадцать диаметром. Все растения были срезаны или съедены — у самого грунта торчали только низенькие пеньки. Они уже снова начали давать побеги; по-видимому, таинственные существа оставили на время это место.

— Травоядные, — тихо произнес Гибсон.

— И умные, — сказал Хилтон. — Смотрите, корни оставляют. Пойдемте налево.

Через пять минут они вышли на другую полянку. Она была намного больше первой. Хилтон положил руку на лампу, а Гибсон ловким, хорошо отработанным движением вскинул камеру и стал снимать самые знаменитые фотографии в мире. Только после этого все трое принялись разглядывать марсиан.

В эту минуту развеялись прахом века фантазий и легенд о немыслимых существах. Ушли неоплаканными жуткие уэллсовы чудища и легионы кошмарных ползучих тварей. Заодно ушел миф о холодном, нечеловеческом разуме, бесстрастно взирающем на человека с легендарных высот и уничтожающем нас так же просто, как мы давим блох.

На полянке было десять существ, слишком занятых едой, чтобы обратить внимание на незваных гостей. Больше всего они напоминали очень толстых кенгуру. Почти шарообразные тела покачивались на длинностопных тонких ножках. Шерсти у них не было, а шкурка странно поблескивала, как полированная кожа. Слабые ручки, на вид чрезвычайно гибкие, находились там же, где и у людей, и заканчивались тоненькой кистью, маленькой, как птичья лапка, тоненькой и беспомощной. Шеи не было и следа, голова сидела прямо на плечах, а глаза были большие, светлые, с широкими веками. Носа тоже как будто не было. Зато был смешной треугольный рот с тремя зубами, которые быстро перетирали листья. Большие, почти прозрачные уши колыхались по бокам, иногда сворачиваясь в трубочки; и казалось, что они прекрасно улавливают звуки даже в этой разреженной атмосфере.

Самый большой был примерно с Хилтона, другие — намного меньше.

Марсианенка пришлось бы определить затрепанным эпитетом «резвый».

Росту в нем было меньше метра. Он восторженно скакал, пытаясь схватить самые сочные листья, и время от времени испускал тоненькие, визгливые, невыносимо трогательные крики.

— Как вы думаете, высоко они развиты? — наконец прошептал Гибсон.

— Трудно сказать. Смотрите, какие осторожные — не хотят губить растение. Конечно, это может быть инстинкт. Пчелы тоже умеют строить соты.

— Как они медленно передвигаются!.. Интересно, теплокровные они?

— А почему у них непременно должна быть кровь? С нашим обменом в таком климате не выживешь.

— Они уже нас заметили.

— Да. Большой знает, что мы здесь. Я видел, он на нас смотрит краем глаза. Вон как навострил уши...

— Давайте выйдем на открытое место.

Хилтон подумал.

— Не вижу, как бы они могли нам повредить, если бы даже захотели.

Ручки у них слабые. Правда, зубы... Пойдемте очень медленно. Если они на нас накинутся, я мигну лампой, а вы бегите. Что-что, а бегаем мы быстрее. Не похожи они на скороходов.

Они двинулись на полянку — медленно, чтобы не спугнуть. Теперь не оставалось сомнений, что марсиане их увидели. Они подняли на людей большие спокойные глаза, отвернулись и занялись более важным делом.

— Нету в них любопытства, — сокрушался Гибсон. — Неужели мы такие неинтересные?

— Эй, младший нас заметил! Чего это он?

Малыш марсианин перестал есть и смотрел на них с выражением, которое могло выражать все что угодно — от презрительного недоверия до надежды на угощение. Потом он дважды взвизгнул, на что один из старших неприветливо потрубил, и двинулся к заинтересованным зрителям.

Шагах в двух он остановился, не выказывая признаков ни страха, ни осторожности.

— Здравствуйте, — торжественно сказал Хилтон. — Разрешите представить вам моих друзей. Справа от меня Джеймс Спенсер, слева — Мартин Гибсон. Боюсь, я не совсем хорошо расслышал ваше имя.

— Сквик! — сказал маленький марсианин.

— Очень рад, Сквик. Чем могу служить?

Сквик протянул ручку и с интересом дернул Хилтона за куртку. Затем он подпрыгнул к Гибсону, который спешил запечатлеть на пленке этот обмен любезностями, и снова протянул любопытную ручку. Гибсон поскорей убрал камеру, протянул свою руку, и маленькие пальчики с неожиданной силой сжали ее.

— Общительный паренек, а? — сказал Гибсон, с трудом высвобождая руку. — Во всяком случае, не так замкнут, как его родные.

Взрослые не обращали на людей никакого внимания. Они тихо жевали на другом конце полянки.

— Хотел бы я чем-нибудь его угостить. Не думаю, чтоб он мог есть нашу пищу. Дайте ножик, Джимми. Нарежу ему водорослей в доказательство дружбы.

Сквик с благодарностью принял подарок, быстро съел и снова протянул ручку.

— Завоевали почитателя, — сказал Хилтон.

— Боюсь, это любовь по расчету, — вздохнул Гибсон. — Эй, оставь камеру, она несъедобная!

— Смотрите, — вдруг сказал Хилтон, — тут что-то не так. Как по-вашему, какого он цвета?

— Ну, спереди коричневый, а сзади... Ого! Грязно-серый.

— Обойдите его сзади и угостите еще раз.

Гибсон так и сделал. Сквик обернулся, и тут случилась странная вещь: коричневая шкурка быстро побледнела и стала грязно-серой. Спинка же, наоборот, потемнела.

— Ах ты, Господи! — сказал Гибсон. — Прямо хамелеон. Зачем это он?

Защитная окраска?

— Нет, тут дело сложнее. Посмотрите на тех. Видите, с солнечной стороны они коричневые, очень темные. Такое уж устройство. Хотят как можно больше поймать тепла и как можно меньше отдать. Вроде этих растений. Интересно, чей приоритет? Смотрите, старшие стоят как вкопанные пять минут.

Гибсон быстро стал фотографировать. Это было нетрудно — как только он передвигался, Сквик доверчиво поворачивался за ним и терпеливо ждал. Когда он кончил, Хилтон сказал:

— Не хотел бы прерывать эту трогательную сцену, но мы обещали через час вернуться.

— Мы можем идти не все. Будьте другом, Джимми, бегите домой и скажите, что все в порядке.

Но Джимми смотрел в небо. Он первый заметил, что над ними уже минут пять кружит самолет.

Их крик встревожил даже марсиан, которые с неудовольствием обернулись. Сквик так удивился, что отскочил назад, но преодолел страх и снова двинулся к людям.

— Пока! — крикнул Гибсон через плечо. Туземцы не реагировали.

У самого края рощи Гибсон заметил, что сзади кто-то гонится. Он остановился. За ним скакал Сквик.

— Кыш! — сказал Гибсон и замахал руками, как пугало. — Иди к маме, у меня ничего для тебя нет.

Но Сквик только осмелел и подбежал еще ближе. Все ушли уже далеко и упустили интереснейшую сцену. Гибсон пытался избавиться от нового друга, щадя в то же время его чувства.

Минут, через пять он отказался от прямых воззваний и попробовал перейти к подкупу. К счастью, он забыл отдать Джимми нож и теперь, с трудом настрогав кучку водорослей, положил их перед Сквиком. Он надеялся, что еда займет марсианенка хоть на время.

Тут прибежали Хилтон и Джимми узнать, что с ним случилось.

— Сейчас иду, — сказал он. — Никак не могу прогнать Сквика. Ну, это ему меня заменит.

Пилот волновался. Час уже истек, а никого не было. Он взобрался на самолет и видел теперь половину долины и темное пятно растительности, в котором они исчезли. Он смотрел туда, когда с востока появился спасательный самолет и закружил в небе.

Убедившись, что самолет его увидел, пилот снова повернулся к долине. И вовремя. Из рощи шли люди — и он протер глаза, не веря себе...

Ушли они втроем. Сейчас возвращались четверо. Четвертый был какой-то странный.

Глава 13

После самого удачного (как говорили потом) крушения в истории Марса визит в Порт-Скиапарелли показался необходимой разрядкой. Конечно, Гибсон был бы рад поскорее вернуться в Порт-Лоуэлл со своей добычей.

Он уже не пытался избавиться от Сквика; и, поскольку вся колония с нетерпением ждала живого марсианина, они решили взять его с собой.

Но Порт-Лоуэлл не разрешил им вернуться, и столицу удалось увидеть только через десять дней. Под крупными куполами шел решающий бой за овладение планетой. Об этой битве — молчаливой битве не на жизнь, а на смерть — Гибсон знал только из радиосводок и, в сущности, радовался, что не участвует в ней.

Эпидемия, о которой мечтал доктор Скотт, наконец разразилась. Одна десятая населения Порт-Лоуэлла пала жертвой марсианской лихорадки. Но сыворотка с Земли сделала свое дело, и смертельных исходов было только три. С тех пор лихорадка ни разу не возвращалась на Марс.

Везти Сквика в Порт-Скиапарелли было нелегко — пришлось тащить с собой немало корма. Сперва боялись, что юный марсианин не сможет жить под куполом в богатом кислородом воздухе, но оказалось, что это его ни капли не тревожит, хотя и сильно уменьшает его аппетит. Это полезное свойство объяснили позже; но никто никогда не узнал, почему Сквик так привязался к Гибсону. Некоторые не без ехидства предполагали, что дело тут в небольшом росте писателя.

Вместе с пилотом спасательного самолета и аварийной командой наши путешественники несколько раз наведывались к маленькой семье марсиан.

Других семейств не нашли, но Гибсон никак не мог поверить, что они последние представители славного рода. Как выяснилось позже, это было не так.

Спасательный самолет искал их, когда принял сигналы с Фобоса, сообщавшие о вспышках в Этерии. Происхождение этих вспышек ставило всех в тупик, пока Гибсон с законной гордостью не объяснил, в чем тут дело. Двигатели ремонтировали несколько часов, и путешественники решили тем временем понаблюдать за марсианами в естественных условиях.

Именно тогда разгадал Гибсон их тайну.

В далеком прошлом они, по-видимому, дышали кислородом и до сих пор нуждались в нем. Добывать кислород из почвы они не могли; зато его добывали растения, служившие им пищей. Гибсон быстро обнаружил, что в пупырышках содержится кислород под довольно высоким давлением.

Замедлив до предела свои жизненные процессы, марсиане ухитрились установить союз — почти симбиоз — с растениями, которые в полном смысле слова стали необходимы им как воздух. Равновесие было неустойчивым: любая катастрофа могла нарушить его, но условия на Марсе давно не менялись, и оно держалось долго, пока не вмешался человек.

Ремонт затянулся, и в Порт-Скиапарелли они попали только через трое суток после вылета из Порт-Лоуэлла. Жители среднего по величине марсианского города (немногим меньше тысячи человек) размещались под двумя куполами на широком плоскогорье. Своим месторасположением город был обязан исторической ошибке — именно здесь произошла первая высадка на Марс. Только через несколько лет решили перенести центр тяжести в Порт-Лоуэлл и законсервировать Порт-Скиапарелли.

Маленький город во многих отношениях был копией своего более сильного и более современного соперника. На его долю выпали геологические (точнее, аэрологические) изыскания и исследования близлежащих районов. И жители простить себе не могли, что Гибсон с товарищами набрели на величайшее в истории Марса открытие так близко от них.

Этот визит почти парализовал нормальную жизнь города — куда бы ни пошел Гибсон, на его пути собирались толпы. Особенно нравилось всем заманивать Сквика под яркий свет и смотреть, как он чернеет, пытаясь выжать все возможное из своего положения. Именно в Порт-Скиапарелли кому-то пришло в голову проектировать на Сквика несложные картинки, а потом фотографировать его. Дошло до того, что Гибсон с огорчением увидел на боку своего любимца грубое, но вполне четкое изображение известной телезвезды.

В общем визит в Порт-Скиапарелли особой радости не принес. За три дня они осмотрели все, что стоило осматривать, а несколько прогулок по окрестностям оказались довольно скучными. Джимми беспокоился об Айрин и то и дело заказывал долгие междугородные разговоры. Гибсону не терпелось вернуться в большой город — тот самый, который он так недавно считал деревней-переростком. Только Хилтон, человек терпеливый, не огорчался и наслаждался отдыхом.

Все же один раз Гибсону пришлось поволноваться. Он часто спрашивал себя, что случится, если откажет купол. Здесь он получил ответ — во всяком случае, более подробного ответа он бы не хотел.

Однажды в тихий предвечерний час он брал интервью у главного инженера. Рядом на длинных ногах восседал Сквик, похожий на огромную куклу-неваляшку. Гибсону казалось, что его собеседник становится все рассеяннее, словно ждет чего-то. И вдруг без предупреждения пол вздрогнул — один раз, второй, третий... Почти сразу из репродуктора раздался тревожный голос: «Прорыв купола! Прорыв купола! Учебная тревога! В вашем распоряжении десять секунд! Все в убежище! Учебная тревога!»

Гибсон вскочил с кресла, но тут же понял, что делать ничего не надо. Издалека донесся звук закрывающихся дверей, потом наступила тишина. Главный инженер встал, подошел к окну, посмотрел на единственную большую улицу.

— Кажется, все спрятались, — сказал он. — Конечно, нельзя объявлять тревогу совсем неожиданно. Мы проводим их раз в месяц, и приходится предупреждать, а то подумают, что настоящая.

— Что именно нам полагается делать? — спросил Гибсон, хотя ему уже говорили раза два.

— Как только услышите три подземных взрыва, бегите в убежище.

Понимаете, когда давление падает, каждый дом переходит на самоснабжение. Воздуху должно хватить на несколько часов.

— А если кто-нибудь останется на улице?

— Давление падает не сразу, несколько секунд у вас есть. А станет дурно — втащат в дом, и человек придет в себя. Конечно, если сердце здоровое. Ну, с плохим сердцем на Марс не едут.

— Надеюсь, вам не придется проверить это на практике!

— Мы тоже надеемся. Но здесь, на Марсе, надо быть готовым ко всему.

А вот и отбой.

Репродуктор заговорил снова:

— Учебная тревога окончена. Всех, кто не успел укрыться в течение контрольного времени, просим сообщить администрации. До свидания.

— Сообщат? — спросил Гибсон. — Что-то я не уверен.

Инженер засмеялся:

— Смотря кто. Если сами виноваты — может, и не сообщат. А вообще-то иначе не найдешь слабые места. Придет кто-нибудь и скажет: «Вот, смотри, я чистил плавильную печь, когда объявили тревогу, и выбирался оттуда две минуты. Что же мне, интересно, делать, когда будет настоящая?»

Гибсон с завистью взглянул на Сквика. Тот как будто спал; хотя, судя по легким движениям больших прозрачных ушей, разговор не оставлял его равнодушным.

— Хорошо ему, ни о каких давлениях не думает. Были бы мы такие, сколько бы мы сделали на Марсе!

— А что они сделали? — задумчиво спросил инженер. — Выжили — вот и все. Нельзя приспосабливаться к среде. Надо приспособить среду к нам.

Что-то похожее говорил Хэдфилд во время той, первой, встречи.

Гибсон много раз вспоминал эти слова в последующие годы.

Возвращение в Порт-Лоуэлл можно было назвать триумфальным.

Столичные жители, находившиеся в приподнятом настроении после победы над лихорадкой, с нетерпением ждали Гибсона и его добычу. Ученые готовились к встрече со Сквиком; особенно старались зоологи, спешно отменившие свои теории об отсутствии животной жизни на Марсе.

Гибсон отдал им своего любимца только тогда, когда они торжественно заверили его, что мысль о вивисекции им и в голову не приходила, и, лопаясь от идей, поспешил к Главному.

Хэдфилд встретил его приветливо. Мартин не без удовольствия заметил, что теперь Главный относится к нему иначе. Вначале он был, ну, не то чтоб сух, а как-то сдержан. В сущности, он и не скрывал, что Гибсон для него помеха, еще одна обуза. Теперь же, по всей видимости, Главный больше не считал его стихийным бедствием.

— Вы подарили мне новых, интересных подданных, — улыбнулся Хэдфилд.

— Сейчас я видел вашего любимца. Подает надежды. Только что стукнул главного врача.

— Я надеюсь, они хорошо с ним обращаются? — забеспокоился Гибсон.

— С кем? С главным врачом?

— Нет, со Сквиком, конечно! Я все думаю, есть ли тут на Марсе другие не известные нам существа? Может быть, более развитые?

— Другими словами — единственные ли это марсиане?

— Вот именно!

— Много лет пройдет, пока мы узнаем... Но мне кажется — единственные. Условия, которые помогли им выжить, встречаются тут редко.

— Я хотел поговорить с вами. — Гибсон сунул руку в карман, вытащил кусочек «водоросли», проткнул пупырышек, и они услышали слабый свист газа.

— Понимаете, если разводить эту штуку, мы решим проблему воздуха.

Дадим ей песка побольше, а она даст нам кислород.

— Так-так... — уклончиво сказал Хэдфилд.

— Конечно, надо вывести сорт, который даст максимум кислорода, — продолжал Гибсон.

— Естественно, — отвечал Хэдфилд.

Тон его показался Гибсону странным. Он взглянул на Главного и увидел, что тот улыбается.

— Кажется, вы не принимаете меня всерьез! — горько заметил он.

Хэдфилд резко выпрямился.

— Что вы! — ответил он. — Я принимаю вас всерьез, и гораздо больше, чем вы думаете. — Он поиграл пресс-папье и решительно нажал кнопку микрофона.

— Пришлите мне «блоху», — сказал он. — С водителем. У первой Западной камеры, через тридцать минут. — Он обернулся к Гибсону:

— Жду через полчаса.

Гибсон пришел на десять минут раньше. «Блоха» прибыла вовремя.

Главный был точен, как всегда.

— Я поступаю опрометчиво, — сказал Хэдфилд, когда сверкающая зелень замелькала по сторонам. — Дайте мне слово, что никому ничего не скажете, пока я не разрешу.

— Ну конечно! — удивился Гибсон.

— Я вам доверяю — мне кажется, вы на нашей стороне. С вами гораздо меньше хлопот, чем я ожидал.

— Благодарю, — сухо сказал Гибсон.

— И еще: вы помогли нам ближе узнать нашу планету. Мы перед вами в долгу.

«Блоха» свернула к югу. Гибсон увидел холмы и вдруг понял, куда его везут.

— Я не могу остаться, даже если они разрешат, — сказал Джимми. — Пока у меня нет квалификации, я на жизнь не заработаю. Мне еще осталось два года практики и полет на Венеру... Выход один!

— Ах, мы уже говорили!.. Папа ни за что не позволит.

— Что ж, попытка не пытка. Я натравлю на него Мартина.

— Мистера Гибсона? Ты думаешь, он согласится?

— Если я попрошу — согласится. А он-то уж говорить умеет.

— Не понимаю, зачем ему беспокоиться.

— Он меня любит, — уверенно сказал Джимми. — Как можно торчать тут, на Марсе? Ты же не видела Земли — Парижа, Нью-Йорка, Лондона... Разве это жизнь?! И вообще, знаешь что?

— Что?

— С его стороны эгоистично держать тебя тут.

Айрин его не поддержала. Она очень любила отца и чуть было не выступила в его защиту. Ей приходилось разрываться между двумя властелинами, хотя ясно было, который из них победит в конце концов.

Джимми понял, что зашел слишком далеко.

— Конечно, он хочет тебе добра, но у него столько дел! Наверное, он совсем забыл Землю и не понимает, что ты теряешь. Нет, спасайся, пока не поздно!

Тут чувство юмора пришло ей на помощь; в чем, в чем, но в этом она была сильнее.

— Если бы мы были на Земле, ты бы мне доказал, что я обязана лететь на Марс!

Джимми немножко обиделся; потом увидел, что она не смеется.

— Ладно, — сказал он. — Договорились. Увижу Мартина, скажу ему, чтоб шел к твоему старику. А пока что давай забудем обо всех делах.

Это им почти удалось.

В маленькой долинке все было по-прежнему, только зелень немного потемнела, словно первое предупреждение далекой осени уже коснулось ее. «Блоха» приблизилась к большому куполу.

— Когда я был здесь в прошлый раз, — сухо заметил Гибсон, — мне сказали, что надо пройти дезинфекцию.

— Преувеличивали, — сказал Хэдфилд, ничуть не смутившись. — Отпугивают непрошеных гостей. — Дверь открылась по его знаку, и они быстро сдернули маски. — Приходится принимать предосторожности, но теперь они больше ни к чему.

Человек в белом халате — в чистом белом халате, какие носят только самые важные ученые, — ждал их.

— Здравствуйте, Бейнс, — сказал Хэдфилд. — Гибсон — профессор Бейнс. Надеюсь, вы слышали друг о друге?

Гибсон читал года два тому назад, что Бейнс, один из крупнейших специалистов по генетике растений, отправился на Марс для изучения его флоры.

— Значит, это вы открыли Oxyfera? — довольно вяло произнес Бейнс.

Его рассеянный вид совсем не вязался с могучими мускулами и резкими чертами лица.

— Вы их так называете? — поинтересовался Гибсон. — Да, думал, что открыл. Сейчас начинаю сомневаться.

Хэдфилд поспешил его успокоить:

— Ваше открытие не менее важно! Но Бейнса животные не интересуют. С ним и говорить нечего о наших марсианских друзьях.

Они подошли к переходу в другой купол. Пока они ждали у двери, Бейнс спокойно предупредил: «Будет больно глазам», — и Гибсон прикрыл глаза рукой.

Здесь было так жарко и так светло, словно они шагнули с полюса в тропики. Воздух был тяжелый не только из-за жары, и Гибсон никак не мог понять, чем же он дышит. Не меньше четверти купола занимали высокие коричневые растения. Гибсон узнал их сразу.

— Значит, вам все время о них было известно? — сказал он не слишком удивленно и даже не особенно разочарованно (Хэдфилд прав: марсиане гораздо важнее).

— Да, — кивнул Хэдфилд. — Их открыли года два назад. У экватора их довольно много. Им нужно солнце. Ваши — самые северные.

— Чтобы добывать кислород из песка, требуется много энергии, — пояснил Бейнс. — Мы здесь им светом помогаем, ну и экспериментируем понемногу. Пойдемте, увидите, что получается.

Гибсон двинулся вперед, осторожно ступая по узкой тропинке. В сущности, эти растения были не совсем такие, как у него. Вместо пупырышек их испещряли мириады крохотных пор.

— Это очень важно, — сказал Хэдфилд. — Мы вывели вид, который отдает кислород непосредственно в воздух. Ему запасы не нужны. Он берет, сколько надо, из песка, а избыток отдает. Сейчас вы дышите только тем кислородом, который дали растения, — другого источника здесь нет.

— Понятно... — медленно произнес Гибсон. — Значит, вы предвосхитили мою идею и пошли гораздо дальше. Однако я все равно не понимаю, зачем такая секретность.

— Какая секретность? — спросил Хэдфилд с видом оскорбленной невинности.

— Такая! — не сдался Гибсон. — Сами меня просили никому ничего не говорить.

— Ах это? Скоро будет официальное сообщение, мы просто не хотим преждевременно возбуждать надежды. А вообще-то особой секретности нет.

Гибсон размышлял над этими словами всю обратную дорогу. Хэдфилд сказал ему немало, но все ли? При чем здесь Фобос? Может быть, его подозрения лишены оснований и Фобос никак не связан с лабораторией?

Его так и подмывало спросить Хэдфилда прямо, но он понимал, что только окажется в глупом положении.

Уже появились купола столицы, когда Гибсон заговорил о том, что не давало ему покоя в последнее время.

— «Арес» уходит через три недели, да? — спросил он.

Хэдфилд кивнул. Вопрос был чисто риторический — Гибсон знал ответ не хуже прочих.

— Я все думаю, — продолжал Мартин, — не задержаться ли мне немного.

Ну, до будущего года хотя бы.

— О! — сказал Хэдфилд. В его тоне не было ни радости, ни недовольства, и Гибсон даже обиделся. — А как ваша работа?

— Здесь можно работать не хуже, чем на Земле.

— Надеюсь, вы понимаете, что, если вы останетесь, вам надо будет приобрести полезную профессию. — Хэдфилд криво улыбнулся. — Я хочу сказать, вы должны будете что-то делать для колонии.

Уже лучше; во всяком случае, это значило, что Главный не отказался наотрез. Но в порыве энтузиазма Гибсон не подготовил ответа на такой вопрос.

— Я не собираюсь остаться здесь навсегда, — замялся он. — Я хотел бы немного понаблюдать за марсианами... И потом я не хочу покидать Марс, как раз когда здесь становится интересно.

— Что вы имеете в виду? — быстро спросил Хэдфилд.

— Ну, эти растения... И Седьмой купол... Я хотел бы посмотреть, что из всего этого выйдет в ближайшие месяцы.

Хэдфилд задумчиво взглянул на него. Он удивился меньше, чем думал Гибсон. Такие вещи уже случались. К тому же он подозревал, что это может случиться именно с Гибсоном.

— Энтузиазм — еще не все, — сказал Хэдфилд.

— Я знаю.

— Наш маленький мир держится на двух вещах: на профессиональном умении и тяжелой работе. Тем, кто не способен ни к тому, ни к другому, лучше вернуться на Землю.

— Работы я не боюсь. Я мог бы, например, служить в администрации.

«Очень может быть, — подумал Хэдфилд. — В таких делах главное — ум, а ума у Гибсона хватает. Но здесь этого мало. Лучше не обнадеживать его слишком до разговора с Уиттэкером».

— Вот что, — сказал Хэдфилд, — подайте заявление, а я запрошу Землю. Ответ придет примерно через неделю. Конечно, если они откажут, мы бессильны.

Гибсон знал, как мало Хэдфилд считается с земными распоряжениями, если они не совпадают с его планами, но возражать не стал.

— А если согласятся, все в порядке? — спросил он.

— Тогда я начну думать.

«Что ж, и то хлеб!» — решил Гибсон.

Дверь камеры открылась перед ними, и «блоха» прыгнула в город. В конце концов даже если он поступил опрометчиво, невелика беда. Можно вернуться через год... или через два года...

Он знал, что многие его приятели скажут, прочитав новость:

«Слыхали? Кажется, Марс сделал из него человека! Кто бы мог подумать!»

Ему совсем не хотелось стать наглядным пособием. Даже в самые чувствительные минуты Гибсон не питал склонности к старомодным притчам о том, как ленивый эгоист превращается в полезного члена общества.

Однако, к его величайшему недоумению, что-то удивительно похожее творилось с ним.

Глава 14

— Говорите прямо, Джимми.

— Я думаю, какое безобразие, что Айрин никогда не видела Землю! — сказал Джимми, ковыряясь в синтетическом омлете.

— А вы уверены, что ее туда тянет? Я здесь не слышал о Земле ни одного хорошего слова.

— Тянет, тянет! Я спрашивал.

— Перестаньте крутить, Джимми. Что вы оба задумали? Хотите сбежать на «Аресе»?

Джимми кисло усмехнулся:

— Это мысль! Только очень трудно. А если честно, вы не думаете, что Айрин надо отправиться на Землю? Если она здесь останется, она превратится в... э...

— В деревенскую дурочку?

— Ну, зачем вы так резко?..

— Виноват, не хотел. В сущности, я с вами согласен. Надо бы кому-нибудь поговорить с Хэдфилдом.

— Мы как раз... — заволновался Джимми.

— ...хотели меня подговорить? Сказали бы сразу, сэкономили бы уйму времени. Признайтесь мне честно, Джимми, это серьезно?..

Укоризненный взгляд был ему ответом.

— Очень серьезно. Вы и сами знаете. Я хочу на ней жениться, как только ей будет двадцать один, а я смогу зарабатывать на жизнь.

Они помолчали.

— Что ж, могли выбрать хуже, — сказал Гибсон. — Она хорошая девушка. Но сейчас бы я Хэдфилда не трогал. Он очень занят и... В общем, я уже обратился к нему с просьбой.

Джимми вопросительно взглянул на него. Гибсон откашлялся:

— Рано или поздно все узнают, но пока что не говорите никому. Я хочу остаться.

— Вот тебе на! — воскликнул Джимми. — Это... это правильно.

Гибсон подавил улыбку.

— Значит, правильно?

— Ну конечно! Я бы сам хотел.

— Даже если бы Айрин уехала на Землю? — сухо спросил Гибсон.

— Это нечестно! А на сколько вы остаетесь?

— Сам не знаю. Начать с того, что мне надо приобрести профессию.

— Какую профессию?

— Несложную, по моим силам. Вы можете что-нибудь придумать?

Джимми замолчал и сосредоточенно нахмурился. Гибсон не мог понять, о чем он думает. Грустит о скорой разлуке? За последние недели сложности их отношений рассосались. Они достигли равновесия чувств; это было приятно, но для Гибсона маловато.

— Боюсь, ничего не придумаю, — сказал Джимми. — Конечно, вы могли бы занять мое место... Да, кстати. Я вчера слышал в управлении одну штуку. — Он перешел на шепот и перегнулся через стол, как заговорщик;

— Вам известно о проекте «Заря»?

— Нет. А что это такое?

— Сам хочу узнать. Что-то очень секретное.

Гибсон насторожился.

— Я задержался в картотеке. Сижу себе, разбираю карточки, а тут входят Главный с мэром. Они не знали, что я там, и громко говорили. Я не хотел подслушивать, ну, сами понимаете... Вдруг мэр Уиттэкер говорит (кажется, я точно запомнил): «Что бы ни случилось, Земля нам оторвет голову за проект „Заря“. Даже если все кончится удачно».

Главный так это усмехнулся и сказал, что победителей не судят. Больше я не слышал, они ушли. Что вы об этом думаете?

"Проект «Заря»! От этих слов у Гибсона забилось сердце. Несомненно, тут замешаны те маленькие купола, но это еще не объясняет слов Уиттэкера. А может, объясняет?

Выступление Гибсона в роли частного сыщика не увенчалось успехом.

После двух довольно неуклюжих попыток он понял, что в лоб действовать нельзя. Сперва он отправился к бармену Джорджу, который знал все и вся и служил для Гибсона ценным источником информации. Но на этот раз пользы от него не было.

— Проект «Заря»? — переспросил Джордж удивленно. — В жизни не слышал!

Он был хороший актер, и трудно было сказать, врет он или нет.

Разговор с редактором местной газеты оказался ненамного плодотворней. Обычно Гибсон старался не попадаться Уэстермену на глаза (тот требовал от него статей), и потому оба сотрудника редакции с некоторым удивлением взглянули на посетителя.

Вручив редактору несколько машинописных копий в виде трубки мира, Гибсон расставил ловушку.

— Собираю материал о проекте «Заря», — небрежно бросил он. — Скоро его рассекретят. Хочу все подготовить к тому времени.

Наступило гробовое молчание. Наконец Уэстермен сказал:

— Я думаю, вам лучше поговорить с Главным.

— Не хотел бы его беспокоить, — невинно бросил Гибсон. — Он так занят...

— От меня материала не ждите.

— Другими словами, вы ничего не знаете?

— Если хотите. На Марсе вам могут быть полезны человек пятьдесят, не больше.

Сведение, не лишенное пользы...

— Не принадлежите ли вы, часом, к их числу? — поинтересовался Гибсон.

Уэстермен пожал плечами:

— Я смотрю в оба и строю свои предположения.

Эта беседа по крайней мере подтвердила две вещи: проект действительно существовал и содержался в строжайшем секрете.

Оставалось, следуя примеру Уэстермена, смотреть в оба и строить предположения.

Гибсон решил прервать на время розыски и зайти в биофизическую лабораторию, где в качестве почетного гостя проживал Сквик. Марсианин благодушно сидел на задних лапах, пока ученые совещались в углу, чему бы еще его подвергнуть. Завидев Гибсона, он взвизгнул от радости и поскакал по комнате, свалив по дороге стул, но счастливо обходя более дорогие приборы. Стая биологов смотрела на эти проявления чувств с некоторым раздражением. Вероятно, они не совпадали с их взглядами на психологию марсиан.

— Ну как? — спросил Гибсон, высвободившись из объятий Сквика. — Определили степень его развития?

Ученый почесал за ухом.

— Странный он. Иногда нам кажется, что он над нами издевается.

Понимаете, он совсем не похож на своих родичей.

— В чем же?

— У других мы не заметили ни признака эмоций. Любопытства они лишены начисто. Если их не трогать, они не обращают на вас абсолютно никакого внимания.

— А если трогать?

— Отмахнутся, как от любого препятствия. Если могут, просто уйдут.

Понимаете, что бы вы ни делали, их невозможно вывести из себя.

— Хороший характер? Или просто глупые?

— Я бы сказал, ни то ни другое. У них очень долго не было врагов, и они не могут себе представить, что кто-нибудь желает им зла. Сейчас они, по-видимому, живут привычкой. Жизнь у них тяжелая, они не могут себе позволить такую роскошь, как любопытство и прочие чувства.

— Как же вы объясните его поведение? — спросил Гибсон, указывая на Сквика, который шарил по его карманам. — Есть он не хочет, я ему предлагал. По-видимому, чистая любознательность.

— Может быть, они проходят такую фазу в детстве. Вспомните, как отличается котенок от кошки или ребенок от взрослого.

— Значит, когда Сквик вырастет, он будет как все?

— Может быть; а может, и нет. Мы не знаем, в какой мере он способен усваивать новые навыки. Например, он очень легко находит выход из лабиринта — если захочет, конечно.

— Бедный Сквик, — сказал Гибсон, — иногда меня грызет совесть, что я увел тебя из дому. Что ж, ты сам виноват. Пошли гулять!

Сквик немедленно запрыгал к двери.

— Видели? — воскликнул Гибсон. — Он меня понимает.

— Ну, собака тоже понимает приказы. Может быть, и это привычка. Вы его каждый день уводите в одно и то же время. Могли бы вы привести его через полчасика? Мы хотим сделать энцефалограмму.

Жители Порт-Лоуэлла уже привыкли к виду странной пары, и толпы больше не собирались на их пути. После уроков Сквик обычно принимал юных поклонников, которые хотели с ним поиграть, но сейчас было еще рано, и дети томились в заточении. Когда Гибсон с приятелем вышли на Бродвей, там не было ни души; но вот вдалеке показался знакомый силуэт. Хэдфилд обходил свои владения, как всегда, в сопровождении двух кошек.

Топаз и Бирюза в первый раз встретились со Сквиком; их аристократическая выдержка чуть не изменила им, но они постарались это скрыть и, натянув поводки, скромно спрятались за спину Хэдфилда. Сквик же не обратил на них ни малейшего внимания.

— Настоящий зверинец, — улыбнулся Хэдфилд.

— Есть новости с Земли? — с опаской спросил Гибсон.

— А, по поводу вашего заявления!.. Я его только два дня как послал.

Раньше чем через неделю ответа не ждите. Знаете, как там, внизу, делаются дела...

Гибсон уже заметил, что Земля всегда была «внизу», а другие планеты — «наверху», и ему рисовалась странная картина: длинный склон, спускающийся к солнцу, на котором на разной высоте расположены планеты.

— Честно говоря, я не понимаю, при чем тут Земля, — не отставал Гибсон. — В конце концов, речь идет не о лишнем месте в космолете. Я уже здесь. Им даже легче, если я не вернусь.

— Вы, конечно, не думаете, что такие здравые аргументы руководят теми, кто распоряжается там, на Земле, — возразил Хэдфилд. — Все должно пройти по инстанциям.

Обычно Хэдфилд не говорил о своих начальниках так беспечно. Гибсону стало приятно: это значило, что Главный ему доверяет, считает его своим. Сказать сейчас о двух других заботах — проекте и Айрин.

Похлопотать об Айрин он обещал, но лучше сперва поговорить с ней самой. Да, предлог хороший, и можно отложить разговор с ее отцом.

Он откладывал так долго, что упустил инициативу. Айрин поговорила сама — конечно, не без влияния Джимми, от которого Гибсон на следующий день получил полный отчет. Но, взглянув на своего подопечного, он и так понял, каковы результаты.

Хэдфилд был слишком умен, чтобы стать в позу оскорбленного отца. Он объяснил ясно и трезво, почему Айрин должна обождать до двадцати одного года, когда он и сам отправится с ней попутешествовать.

Оставалось всего три года.

— Три года! — убивался Джимми. — Все равно что три жизни!

Гибсон глубоко ему сочувствовал.

— Даже удивительно, как быстро идет время! — сказал он.

Он хотел было прибавить, что, к счастью, годы на Марсе исчисляются по-земному и содержат триста шестьдесят пять, а не шестьсот восемьдесят семь дней, но удержался.

— Как вы думаете, — сказал наконец Джимми, — если я сам к нему пойду, что ему сказать?

— А почему бы не сказать все как есть? Говорят, иногда правда творит чудеса.

Джимми метнул на него обиженный взгляд. Он не всегда знал точно, смеется над ним Гибсон или нет.

— Вот что, — сказал Гибсон. — Пойдемте сегодня вечером к нему домой и все выясним. В конце концов, попытайтесь понять и его. Откуда ему знать, что у вас не пустой флирт? А если вы сделаете предложение, это совсем другое дело.

Ему стало много легче, когда Джимми согласился сразу.

Надо сказать, Хэдфилд совсем не удивился, когда увидел, кого привел к нему Гибсон. Айрин благоразумно исчезла. Гибсон, как только смог, последовал ее примеру.

Он ждал в библиотеке, рассматривая книги, и думал, сколько же из них успел прочитать хозяин дома, когда вошел Джимми.

— Мистер Хэдфилд хочет вас видеть.

— Как дела?

— Не знаю...

Когда Гибсон вошел в кабинет, Хэдфилд сидел в глубоком кресле и смотрел на ковер так пристально, словно видел его впервые. Он указал гостю на другое кресло.

— Вы давно знаете Спенсера? — спросил он.

— С тех пор, как отбыл с Земли.

— Вы считаете, за это время можно было узнать его как следует?

— Можно ли узнать человека как следует за целую жизнь? — парировал Гибсон.

Хэдфилд улыбнулся и в первый раз поднял глаза.

— Не хитрите, — сказал он. — Что вы на самом деле о нем думаете? Вы бы хотели такого зятя?

— Да, — без колебания ответил Гибсон. — Очень бы хотел!

Хорошо, что Джимми его не слышал, а может быть, и плохо — ведь тогда бы он узнал, что на самом деле чувствует к нему Гибсон. Хэдфилд выпытывал все, что возможно, и одновременно испытывал самого Гибсона.

Тот должен был это предвидеть; но, к своей чести, он заботился только о Джимми. Когда Хэдфилд нанес главный удар, он был совершенно не подготовлен.

— Скажите, — резко произнес Хэдфилд, — почему вы так хлопочете о молодом Спенсере? Вы сами сказали, что знакомы с ним только пять месяцев.

— Да. Но когда мы уже несколько недель летели, я обнаружил, что учился в Кембридже с его родителями.

Хэдфилд поднял брови — по-видимому, удивился, что Гибсон не получил диплома. Но он был слишком тактичен и спросил о другом. Вопросы казались вполне невинными, и Гибсон простодушно на них отвечал. Он забыл, что говорит с одним из самых умных людей Солнечной системы, который по крайней мере не хуже его разбирается в человеческой душе. А когда понял, что случилось, было уже поздно.

— Простите, — с обманчивой мягкостью произнес Хэдфилд, — все, что вы говорите, не совсем убедительно. Я не хочу сказать, что это не правда. Вполне возможно, что вы так хлопочете о Спенсере потому, что хорошо знали его семью двадцать лет назад. Но вы слишком многого не договариваете. И совершенно ясно, что все это трогает вас куда больше.

— Он резко наклонился вперед. — Я не дурак, Гибсон. Человеческая психология — мое дело. Можете не отвечать, если не хотите, но, я думаю, вы передо мной в долгу. Джимми Спенсер — ваш сын, да?

Бомба взорвалась, все было позади. И в наступившем молчании Гибсон чувствовал только одно: насколько ему стало легче.

— Да, — сказал он. — Сын. Как вы догадались?

Хэдфилд улыбнулся. Кажется, он был доволен собой.

— Поразительно, как люди не видят себя со стороны! Думают, что ни у кого нет глаз! Вы с ним похожи. Когда я вас вместе увидел, я сразу подумал, что вы родственники.

— Как странно! — сказал Гибсон. — Мы были на «Аресе» три месяца, и никто ничего не заметил.

— Так ли уж странно? Они думали, что все о нем знают, а у меня не было предвзятого мнения. Скажите, Спенсер в курсе?

— Нет.

— Почему вы так уверены? И почему вы ему не скажете?

Допрос был беспощадный, но Гибсон не протестовал. Никто не имел таких прав на эти вопросы, как Хэдфилд. А Гибсону нужен был человек, которому он мог бы все рассказать, — так же, как сам он был нужен Джимми.

— Лучше я расскажу все сначала, — произнес он, ерзая в кресле. — Когда я бросил университет, у меня был нервный срыв, и я почти год провел в больнице. Потом я вышел и потерял всякую связь с университетскими друзьями — они не очень стремились, да и я не хотел ворошить прошлое. Только через несколько лет я узнал, что было дальше с Кэтлин... с его матерью. К тому времени она уже умерла. — Он помолчал. — Я слышал, что у нее есть сын, но не обратил внимания. Мы всегда были — ну, осторожны... Во всяком случае, мы так думали. И я решил, что сын от Джеральда. Понимаете, я не знал, когда именно они поженились и когда Джимми родился. Я хотел все забыть и старался об этом не думать. Я даже не помню, пришло ли мне в голову хоть на минуту, что ребенок мог быть и мой. Вам, наверно, трудно поверить, но так уж оно есть... А потом я встретил Джимми, и все началось сначала.

Сперва я его жалел, потом полюбил. Но я не догадывался, кто он. Я даже, помнится, находил в нем сходство с Джеральдом, хотя почти его не помню.

— А когда, — настаивал Хэдфилд, — вы открыли правду?

— Несколько недель назад, когда Джимми попросил меня заверить какой-то документ. Тогда я узнал дату его рождения.

— Понятно... — задумчиво сказал Хэдфилд. — Но ведь и это не абсолютное доказательство, верно?

— В данном случае неверно! — так обиженно заявил Гибсон, что Хэдфилд улыбнулся. — А если у меня и были сомнения, вы сами их рассеяли.

— Ну а Спенсер? — вернулся Хэдфилд к своему прежнему вопросу. — Вы не сказали мне, почему так уверены, что он ничего не знает. Он тоже мог сопоставить несколько дат.

— Не думаю, — медленно сказал Гибсон, осторожно выбирая слова. — Понимаете, он очень чтит свою мать. И потом, если бы он догадался, он бы не стал молчать, не такой он человек. Нет, я уверен, Джимми ничего не знает. Боюсь, если он узнает, это будет для него тяжелым ударом...

Хэдфилд помолчал. Потом пожал плечами.

— Он вас любит, — сказал он. — Перенесет.

— Как вы долго! — сказал Джимми. — Я думал, вы никогда не кончите.

Что случилось?

Гибсон взял его за руку.

— Не волнуйся, — сказал он. — Все хорошо. Теперь все будет хорошо.

Он надеялся и верил, что говорит правду. Хэдфилд проявил благоразумие, а не от многих отцов его можно ждать даже в наше время.

— Мне не так уж важно, — говорил он, — кто его родители. Сейчас не девятнадцатый век. Мне важен он сам, и, надо сказать, он мне нравится.

Кстати, я говорил о нем с Норденом, так что сужу не только на основании нашей беседы. Ну конечно, я давно все видел. В сущности, это было неизбежно — здесь почти нет мужчин его возраста.

Он протянул вперед руки (Гибсон давно заметил этот жест) и так внимательно стал рассматривать пальцы, словно видел их впервые.

— Можно завтра объявить о помолвке, — мягко сказал он. — Теперь скажите мне, что вы собираетесь делать?

Он поднял глаза, и Гибсон твердо встретил его взгляд.

— То, что будет лучше для Джимми, — ответил он. — Как только решу, что же для него лучше.

— Вы все-таки хотите остаться?

— Нужен ли я ему на Земле? Он будет туда залетать на месяц-другой.

В сущности, я чаще увижу его на Марсе!

— Да, это верно, — улыбнулся Хэдфилд. — Вот понравится ли Айрин, что ее муж проводит половину времени в космосе? Хотя жены моряков... — Он резко замолчал. — Знаете, что бы я вам посоветовал?

— Очень хотел бы знать, — искренне ответил Гибсон.

— Не говорите ничего, пока они не поженятся. Если вы скажете ему сейчас, лучше не будет, скорее — хуже. А позже вы должны сказать Джимми, кто вы такой. Или, если хотите, кто он.

Может быть, Хэдфилд и сам не заметил, что в первый раз назвал Спенсера по имени, но Гибсон почувствовал к нему внезапный прилив симпатии.

Позже, оглядываясь назад, Гибсон решил, что именно в эту минуту началась его дружба с Хэдфилдом. Никто не предполагал тогда, какую большую роль сыграет эта дружба в истории Марса.

Глава 15

День начался, как все дни в Порт-Лоуэлле. Джимми и Гибсон тихо позавтракали. Джимми еще не пришел в себя от счастья, хотя временами впадал и в уныние при мысли о разлуке. А Гибсон думал о том, откликнулась ли Земля на его просьбу.

Он заметил, что что-то не так, только в управлении. Миссис Смит, секретарша Хэдфилда, встретила его. Обычно она пускала его сразу, иногда — объясняла, что Хэдфилд ужасно занят (например, говорит с Землей), и спрашивала, не зайдет ли он позже. На этот же раз она сказала:

— Простите, мистера Хэдфилда нет и не будет до завтра.

— До завтра? — переспросил Гибсон. — Уехал в Скиапарелли?

— Нет. Я не могу вам сказать. Он будет через сутки.

— Так! — воскликнул Гибсон сердито и вышел.

Чтобы отвести душу, он решил взяться за Уиттэкера, если тот в городе, конечно. Тот оказался в городе и не очень обрадовался Гибсону, который решительно уселся перед ним с самым деловым видом.

— Вот что, Уиттэкер, — начал Мартин. — Я человек терпеливый и, кажется, не надоедаю с расспросами.

Мэр не ответил, и Гибсон поспешил продолжить:

— Тут творится что-то странное. Я хочу узнать, в чем дело.

Уиттэкер вздохнул. Он ждал, что рано или поздно это случится. Как жаль, что Гибсон не подождал до завтра!..

— Если вы не можете сказать, — продолжал Гибсон, — признайтесь хотя бы почему. Это проект «Заря»?

Уиттэкер резко выпрямился.

— Что вы сказали? — спросил он.

— Не важно. Я тоже умею быть упрямым.

— Я совсем не хотел бы упрямиться, — жалобно сказал Уиттэкер. — Не думайте, что мы любим секретность, — с ней столько хлопот. Лучше расскажите, что вы знаете.

— Расскажу, если это вас смягчит. Проект «Заря» как-то связан с лабораториями, где выводят эти... Oxyfera. Нет никаких оснований держать их в тайне. Приходится предположить, что это часть более крупного проекта. Я подозреваю, что тут замешан Фобос, но не могу понять как. Вам удалось сохранить все в большой тайне. Те, кто знают, не говорят ничего. Но скрываете вы не столько от Марса, сколько от Земли. Ну, что скажете?

Уиттэкер, по-видимому, ничуть не смутился:

— Должен поздравить вас с такой... э... проницательностью. Может, вам будет интересно узнать, что недели две назад я советовал Главному сказать вам все. Я его не убедил, а потом события развернулись гораздо быстрее, чем мы думали. Я не могу рассказать вам, что именно сейчас происходит. Хотите послушать занятную историю? Сходство с — хм! — известными лицами и местами чисто случайное.

— Ясно, — хмыкнул Гибсон. — Валяйте!

— Предположим, что в первом порыве межпланетного энтузиазма планета А основала колонию на планете Б. Через несколько лет она выясняет, что это обходится гораздо дороже, чем думали, и не дает взамен ощутимых результатов. Консерваторы первой планеты хотят свернуть дело — списать убытки и выйти из игры. Другие, прогрессисты, хотят продолжить опыт — они верят, что в конечном счете человек должен исследовать и подчинять себе Вселенную, иначе он просто закоснеет в своем мире. Но такие доводы не трогают налогоплательщиков, и консерваторы начинают брать верх.

Конечно, все это не очень приятно колонистам, которые настроены все более независимо и совсем не хотят выступать в роли бедных родственников, ожидающих милости. Однако они не видят выхода — до того дня, когда совершается поразительное научное открытие. (Я забыл сказать, что планета Б переманила к себе лучших ученых планеты А, что не способствовало смягчению отношений.) Это открытие дает безграничные возможности планете Б, однако применение его связано с некоторым риском и поглотит большую часть весьма ограниченных ресурсов. Тем не менее план послан по начальству — и отвергнут. Перебранка тянется долго, но планета-мать несгибаема.

Колонистам остается два выхода. Они могут обратиться прямо к жителям планеты А. Это не очень перспективно — им могут закрыть рот. С другой стороны, можно реализовать свой план, не информируя Землю, — я хочу сказать, планету А. Так они и решают сделать.

Конечно, было много и других факторов — и политических, и личных.

Случилось так, что во главе колонистов стоял на редкость твердый человек, который не боялся никого и ничего на обеих планетах. В его распоряжении находились первоклассные ученые, и они поддержали его.

Таким образом, план стали разрабатывать; но никто еще не знает, выйдет ли из этого что-нибудь путное. Простите, что не могу рассказать вам конца — сами знаете, эти сказочки обрываются на самом интересном месте.

— Вы рассказали мне все, — сказал Гибсон. — Да, все, за ничтожным исключением. Я так и не знаю, что такое проект «Заря». — Он встал. — Завтра я вернусь послушать окончание вашей сенсационной новости.

— В этом не будет нужды, — ответил Уиттэкер и машинально взглянул на часы. — Вы узнаете задолго до того.

На улице Мартина перехватил Джимми.

— Они думают, я сейчас работаю, — еле выговорил он, — но я должен был вас поймать. Творится что-то важное.

— Знаю, — почти отмахнулся Гибсон. — Проект «Заря» вот-вот разродится, и Хэдфилд уехал.

Джимми немного опешил.

— Я не думал, что вы слышали. Айрин очень волнуется. Она говорит, он с ней так попрощался, как будто... Ну, как будто он может не вернуться.

Гибсон присвистнул. Это сильно меняло дело. Проект не только грандиозен — он опасен. Об этом он не подумал.

— Что бы там ни творилось, мы все завтра узнаем. Уиттэкер мне говорил. И кажется, я могу угадать, где сейчас Хэдфилд.

— Где?

— На Фобосе. Не знаю почему, но там разгадка этой «Зари».

Гибсон готов был побиться об заклад, что Главный на Фобосе; но, на его счастье, некому было с ним спорить. Дело в том, что Хэдфилд был так же далеко от Фобоса, как от Марса. В ту минуту он сидел в неудобном, маленьком космолете, набитом учеными и приборами, и играл в шахматы — надо признаться, из рук вон плохо — с одним из величайших физиков Солнечной системы. Тот играл не лучше, и наблюдатель заметил бы без труда, что они просто пытаются убить время. Они ждали, как все жители Марса; но только они двое знали совершенно точно, чего ждут.

Длинный день — один из самых длинных в жизни Мартина — медленно угасал. По городу ходили дикие слухи; у каждого была своя теория, и каждому не терпелось ею поделиться. Те, кто знал правду, не говорили ничего; те, кто ничего не знал, говорили слишком много; и к ночи город был в полном смятении. Около полуночи Гибсон отправился в постель и крепко спал, когда, отделенный от него всей толщей планеты, осуществился проект «Заря». Это видели только те, кто ждал в космолете; и все они в одну секунду превратились из важных ученых в кричащих, хохочущих школьников.

Очень-очень рано Гибсона разбудил отчаянный грохот в дверь. Джимми звал его на улицу. Он быстро оделся. Из всех домов выползали люди, протирая глаза. Порт-Лоуэлл гудел, как потревоженный улей, но Гибсон не сразу понял, что его разбудило. Занималась заря, восток окрасили первые лучи солнца. Восток? Быть не может! Заря занималась на западе.

Гибсон не был суеверным, но тут ему стало жутко — правда, только на секунду: разум быстро взял верх. Все ярче и ярче разгорался свет над горизонтом; первые лучи тронули вершины холмов. Они двигались быстро, слишком быстро для солнечных. И вдруг сверкающий золотой метеор вынырнул из песков и почти вертикально стал подниматься к зениту.

Быстрота выдала его. Это был Фобос — вернее, то, что называлось Фобосом несколько часов тому назад. Сейчас это был желтый огненный диск. Гибсон ощутил его тепло на своем лице. Город затих, смотрел на чудо и медленно, с трудом постигал, что может значить оно для Марса.

Так вот он, проект «Заря»! Что ж, название выбрали неплохо. Части головоломки становились на свое место, но очертания полной разгадки еще не проступили. Конечно, превращение Фобоса во второе Солнце — поразительная победа ядерной физики; однако Гибсон не понимал, как может он решить наболевшие вопросы колонии.

Он думал и думал об этом, когда заработала местная радиостанция и по улицам поплыл голос Уиттэкера.

— Здравствуйте, — говорил мэр. — Я думаю, никто не спит, все видели, что случилось. Главный управляющий Марса возвращается из космоса и хочет поговорить с вами. Вот он.

Что-то щелкнуло. Кто-то тихо сказал: «Даю Порт-Лоуэлл». Из репродуктора раздался голос Хэдфилда — усталый, но торжественный. Так говорит человек, выигравший битву.

— Здравствуй, Марс, — сказал он. — Говорит Хэдфилд. Я еще в космосе. Возвращаюсь домой. Буду примерно через час. Надеюсь, всем понравилось новое Солнце. По нашим расчетам, оно продержится около тысячи лет. Мы взорвали Фобос, когда он был далеко за горизонтом, на тот случай, если начальная радиация превысит норму. Сейчас она понизилась, дошла до расчетного уровня, хотя в ближайшую неделю может и повыситься на несколько процентов. Это в основном мезонная реакция, эффективная, но не слишком активная. Она не может затронуть вещества, из которого состоит Фобос.

Ваше новое светило даст вам примерно в десять раз меньше тепла, чем Солнце, и температура Марса в среднем сравняется с земной. Но не поэтому мы зажгли Фобос — во всяком случае, не только поэтому.

Кислород нужен Марсу не меньше, чем тепло. Весь кислород, годный для создания атмосферы, похожей на земную, лежит в песке под вашими ногами. Два года назад мы открыли растение, способное высвобождать кислород из песка. Растение это тропическое, оно растет у экватора, да и там не слишком активно. Если бы оно получило достаточно солнечного света, оно распространилось бы по Марсу — с нашей помощью, конечно, — и через пятьдесят лет здесь была бы атмосфера. Вот к чему мы стремились; когда это произойдет, мы сможем свободно передвигаться по Марсу и распрощаемся с нашими куполами и масками. Многие из нас увидят осуществление этой мечты и смогут сказать, что мы дали человечеству новый мир.

Кое-какую пользу мы получим и сейчас. Станет гораздо теплее, во всяком случае — в те часы, когда и Солнце и Фобос на небе, и зимы будут мягче. Хотя Фобос не виден выше семидесяти градусов широты, новые воздушные течения обогреют полярную область, и столь ценная для нас влага не будет лежать мертвым льдом шесть месяцев в году.

Будут и неудобства — усложнятся времена суток и времена года, но преимущества с лихвой вознаградят нас. И каждый день, глядя на маяк, зажженный нами сегодня, вы вспомните о том, что мы рождаем новый мир.

Не забывайте, мы творим историю — впервые пытается человек полностью изменить лицо планеты. Если мы добьемся своего здесь, другие сделают то же самое в других местах. Целые цивилизации, о которых мы и не слыхали, будут обязаны существованием тому, что сделано сейчас.

Вот что я хотел сказать. Может быть, вы пожалели прежний Фобос. Но помните: Марс потерял Луну, а приобрел Солнце. Вряд ли кто-нибудь сомневается, что важнее.

А теперь — спокойной ночи!

Но ни один человек не пошел спать. В этом городе ночь кончилась, начался день. Трудно было оторвать взгляд от маленького золотого диска, упорно карабкающегося по небу. С каждой минутой становилось теплее.

«Интересно, как реагируют растения?» — подумал Гибсон и пошел вдоль улицы к прозрачной стене. Как он и предполагал, они проснулись и повернулись к новому светилу. Что же они будут делать, когда оба Солнца окажутся на небе?..

Остаток бывшей ночи прошел очень быстро. Фобос склонялся к востоку, когда Солнце вышло приветствовать соперника. Весь город, затаив дыхание, смотрел на поединок, но силы были не равны и результат предрешен. Ночью легко было подумать, что Фобос почти так же ярок, как Солнце; однако с первыми проблесками настоящей зари иллюзия исчезла.

Фобос бледнел и бледнел. О растениях беспокоиться не стоило: когда сверкало Солнце, Фобос был почти не заметен.

Но свое дело он делал и на тысячу лет вперед стал властелином марсианских ночей. А после? Гибсон знал, что это неважно. Меньше чем за век он выполнит свою работу. Марс обзаведется атмосферой и не потеряет ее в течение целых геологических эпох. Когда Фобос погаснет, наука найдет выход, такой же непостижимый для нас, как взрыв небесного тела — для людей прошлого столетия.

Разгорался первый день новой эры. Гибсон смотрел на свою двойную тень. Та, что поярче, почти не двигалась, бледная — удлинялась на глазах, размывалась и наконец исчезла, когда Фобос нырнул за горизонт.

И тень, и Фобос исчезли внезапно, а Гибсон вспомнил то, что он, как и весь город, забыл в эти победные часы. Новости, должно быть, уже дошли до планеты А; вероятно (Гибсон не знал точно), Марс много ярче сейчас на земном небе.

Он понял, что очень скоро Земля начнет задавать в высшей степени неприятные вопросы.

Глава 16

Началась одна из небольших церемоний, столь любезных сердцу телехроникеров. Хэдфилд со всей своей свитой стоял в углу полянки, а за ним возвышались купола столицы. Оператору нравилась мизансцена, хотя постоянно меняющееся двойное освещение немного портило дело.

Уиттэкер вручил Главному лопату, на которую живописно опирался уже минут пять, и тот принялся орудовать ею, пока песок не покрыл корни высокого бурого растения. «Воздухоросль» не поражала красотой: даже при таком тяготении она не могла стоять прямо без подпорок и ничуть не походила на властительницу судеб целой планеты.

Хэдфилд закончил свои символические действия. Рабочие маялись в стороне, ожидая, пока начальство уйдет и можно будет завершить работу.

Начались рукопожатия, все засуетились; Хэдфилда скрыла толпа. Только один из присутствующих не обращал на все это никакого внимания — Сквик, любимец Гибсона, качался на задних лапах, как кукла-неваляшка.

Оператор направился к нему — на Земле еще не видели живого марсианина по телевидению.

Минуточку! Что он затеял? Судя по движению больших перепончатых ушей, он чем-то заинтересовался. Вот он двинулся вперед короткими, осторожными скачками. Оператор последовал за ним, расширяя поле зрения камеры. Никто ничего не замечал — Гибсон говорил с Уиттэкером и, кажется, совсем забыл про своего питомца.

Ах вот что! Оч-чень хорошо! Зрителям понравится. Успеет? Да, успел!

Последним прыжком Сквик угодил прямо в ямку и быстро принялся объедать треугольной мордочкой марсианское растение, посаженное с такими церемониями. По-видимому, он был очень признателен своим друзьям, которые затеяли ради него столько хлопот. А может, он знает, что плохо ведет себя? Во всяком случае, оператор не собирался его спугивать — очень уж удачная получалась сценка — и обратился на минуту к Хэдфилду и братии, поздравлявшим друг друга с достижением, которое торопливо уничтожал Сквик.

Такие хорошие вещи не могут продолжаться долго. Гибсон заметил непорядок и так заорал, что все подпрыгнули. Потом он кинулся к Сквику; тот быстро оглянулся, понял, что спрятаться негде, и уселся с видом оскорбленной невинности. Ушел он без боя, не отягчая своей вины сопротивлением. Гибсон утащил его за ухо. Эксперты окружили растение и, к всеобщей радости, установили, что потери не смертельны.

Это незамысловатое происшествие и послужило толчком к одной из самых блестящих и плодотворных идей Мартина Гибсона.

Теперь его жизнь стала очень сложной и поразительно интересной. Он одним из первых видел Хэдфилда после появления нового светила. Главный послал за ним, хотя и мог уделить лишь несколько минут. Однако за эти минуты изменилось будущее Мартина.

— Простите, что заставил вас ждать, — сказал Хэдфилд. — Я получил ответ перед самым вылетом. Они разрешают вам остаться, если, как говорится на деловом жаргоне, мы сумеем включить вас в нашу систему.

Поскольку эта система во многом зависела от проекта «Заря», я счел за лучшее отложить наш разговор до возвращения домой.

— Какую же работу вы мне подыскали? — не без волнения спросил Гибсон.

— Я решил узаконить ваше неофициальное положение, — сказал Хэдфилд и улыбнулся.

— Что вы имеете в виду?

— Мне было очень интересно узнать, — продолжал тот, — что дали ваши статьи и передачи. Вы, вероятно, не думали, что у нас есть очень точный критерий.

— Какой? — удивился Гибсон.

— Не догадываетесь? Каждую неделю около десяти тысяч человек решают отправиться сюда, а испытания проходят примерно три процента. С тех пор как ваши статьи появляются регулярно, число дошло до пятнадцати тысяч и непрерывно растет.

— Вот как... — очень медленно сказал Гибсон; потом усмехнулся:

— Помню, вы, кажется, не хотели, чтобы я являлся сюда.

— Все мы ошибаемся, но я по крайней мере извлек из своей ошибки пользу, — улыбнулся Хэдфилд. — Другими словами, я хочу, чтобы вы вели тут у нас маленький отдел, честно говоря — бюро рекламы. Конечно, мы придумаем более пристойное название. Ваше дело — торговать Марсом.

Если к нам будет проситься очень много людей, Земле придется дать место в космолетах. А чем скорее это будет, тем скорее мы сможем обещать ей, что станем на собственные ноги. Ну как?..

Земля нанесла удар на четыре дня позже. Гибсон узнал о нем, увидев шапку на первой полосе местной газеты. Эти два слова так поразили его, что он уставился на них и не сразу стал читать дальше.

"Хэдфилд отозван.

Нам только что сообщили, что Отдел межпланетных исследований обязал Главного управляющего вернуться на Землю «Аресом», который вскоре покинет Деймос. Объяснений нет".

Но объяснений и не требовалось. Каждый знал, почему Земля хочет видеть Уоррена Хэдфилда.

Об этих новостях и думал Гибсон, направляясь к биолаборатории. Он два дня не навещал своего юного друга, и совесть грызла его. Медленно шагая по Реджент-стрит, он пытался угадать, какой способ защиты выберет Хэдфилд. Теперь он понимал фразу, подслушанную Джимми.

Действительно ли не судят победителей? Победа — далеко впереди. Сам Хэдфилд говорил, что проект «Заря» будет выполнен целиком лет через пятьдесят, да и то при максимальной поддержке Земли. Эту поддержку надо обеспечить, и Хэдфилд, должно быть, постарается не рассориться с родной планетой. Ну а Гибсон прикроет его дальнобойным огнем пропаганды.

Сквик очень обрадовался ему, но Мартин не слишком отвечал на порывы зверька, хотя, как всегда, угостил марсианина его любимым лакомством из лабораторных запасов. А пока тот ел, что-то сработало в мозгу Гибсона, и он очнулся.

— Мне пришла в голову великолепная мысль, — сказал он, оборачиваясь к главному биологу. — Помните, вы говорили, что вам удалось научить Сквика всяким штукам?

— Научить! Теперь мы не знаем, как его удержать, — он так и рвется к знаниям.

— И еще вы говорили, что марсиане, кажется, могут объясняться друг с другом?

— Ну, экспедиция убедилась, что они обмениваются простыми мыслями и даже отвлеченными понятиями — цвета, например. Ничего особенного в этом нет. Пчелы могут не меньше.

— Тогда скажите, как вы смотрите на такую мысль. Давайте научим их разводить эти растения. У них ведь огромные преимущества — они могут разгуливать где угодно. Конечно, они совсем не обязаны понимать, что делают. Получат саженцы — так, кажется? — научатся простым действиям, а мы их будем опекать.

— Постойте! Мысль прекрасная, только все ли вы учли? Научить их мы можем — мы достаточно разобрались в их психике, — но не забывайте, их только десять штук, включая Сквика!

— Я не забываю, — нетерпеливо сказал Гибсон. — Я просто не верю, что моя находка единственная. Не может быть такого совпадения. Их мало, конечно, но сотня наберется, если даже не тысяча. Я хочу предложить аэрофотосъемку всех съедобных зарослей — нетрудно будет обнаружить полянки. А если и нет, подумаем о будущем. У них улучшились условия, они начнут быстро размножаться. Стали же быстрее размножаться эти растения. По вашим собственным подсчетам, за четыреста лет они сплошь покроют экваториальные районы. Если мы с марсианами им поможем, мы на много лет приблизим осуществление «Зари».

Биолог покачал головой.

— Да... — сказал он. — Я не могу сказать, что все это невозможно.

Но слишком много неизвестных факторов... Самый главный — темп их размножения. Надеюсь, вы знаете, что они сумчатые?

— Вроде кенгуру?

— Да. Детеныш живет в сумке, пока не вырастет настолько, чтобы пуститься одному в неприютный мир. На это уходит год. Мы не нашли ни одного детеныша, кроме Сквика. Это означает, что у них чудовищная детская смертность, — и не удивительно в таком климате!

— Теперь им будет легче! — воскликнул Гибсон.

— Вы растения хотите разводить или марсиан?

— И растения, и марсиан, — улыбнулся Гибсон. — Они неразделимы, как яйца и ветчина.

— Не надо! — застонал биолог, и Гибсон тут же раскаялся.

Он забыл, что здесь, на Марсе, много лет не пробовали ни яиц, ни ветчины.

На вопросы, поднятые открытием марсиан, до сих пор никто не ответил. Кто они — выродившиеся представители некогда цивилизованных существ? Так думали романтики. Ученые же — все, как один, — утверждали, что на Марсе никогда не было мало-мальски развитого общества. Но ученые уже ошиблись однажды, почему же они не могут ошибиться и на этот раз? Во всяком случае, необычайно интересно посмотреть, как высоко вскарабкаются марсиане по лестнице эволюции, когда их мир расцветет снова.

Да, это их мир, а не наш. Как бы ни менял его человек для своих нужд, наш долг — охранять интересы тех, кому он принадлежит по праву.

Никто не может сказать, какую роль сыграют они в истории Вселенной. А когда сам человек встретится с высшими существами, может быть, о нем будут судить по тому, как вел он себя здесь, на Марсе.

Глава 17

— Жаль, что вы с нами не летите, Мартин, — сказал Норден. — Но вы поступили правильно, и мы все уважаем вас за это.

— Спасибо, — искренне сказал Гибсон. — Я был бы рад с вами лететь... Что ж, еще успею! Наверное, вы и не думали, что придется подбрасывать пассажиров в один конец.

— Не думал. Это не всегда приятно. Сейчас я чувствую себя, как тот капитан, который вел Наполеона на Эльбу. Как Главный на все это смотрит?

— Я с тех пор его не встречал. Уиттэкер говорит — ничего, на вид вроде не мрачный.

— Что же теперь будет, по-вашему?

— Его обвинят в незаконном использовании средств, оборудования, людей — наберется достаточно, чтоб засадить на всю жизнь. Но тут замешаны половина колонии и все ученые... Что же может сделать Земля?

Забавная получилась ситуация. Наш Главный — народный герой двух планет, и отделу волей-неволей придется с ним считаться. Я думаю, приговор будет такой: «Лучше бы вам этого не делать, но раз уж сделали — мы рады».

— А потом пошлют обратно на Марс?

— Придется. Никто не сможет его заменить.

— Все равно кто-то заменит. Когда-нибудь...

— Это верно... Но чистое безумие бросаться Хэдфилдом, когда он может работать еще много лет. И не завидую я тому, кто его заменит!

— Да, действительно положение! Я думаю, мы еще многого не знаем.

Почему, например. Земля отвергла проект сначала?

— Я сам об этом думал. Надеюсь когда-нибудь докопаться до истины.

Сейчас мне кажется так: на Земле не хотят, чтобы Марс укрепился, стал независимым. Нет, не по каким-нибудь зловещим причинам — просто это унижает их достоинство. Им хочется, чтобы Земля оставалась пупом Вселенной.

— Знаете, — сказал Норден, — интересно вы сейчас говорите про Землю. Как будто там одни жадины да мерзавцы. Это не очень справедливо! Не забывайте — всем, что здесь есть, вы обязаны уму и предприимчивости Земли. Боюсь, вы, колонисты, — он усмехнулся, — судите односторонне. Я вижу обе стороны вопроса. Когда я здесь, я вам сочувствую. А через три месяца я окажусь там, и, может быть, все вы покажетесь мне неблагодарными нытиками.

Они подошли к камере и принялись ждать, когда «блоха» заберет Нордена на посадочную площадку. Остальные члены команды уже попрощались со всеми и находились сейчас на пути к Деймосу. Только Джимми по особому разрешению летел туда завтра с Хэдфилдом и Айрин.

Гибсон был не очень уверен, что в обратном рейсе он принесет Нордену много пользы.

Ему оставалось попрощаться еще с двумя людьми, а с ними прощаться было труднее всего. Он понимал, что при свидании с Хэдфилдом надо вести себя особенно деликатно. Не случайно сравнил его Норден с поверженным монархом, отправляемым в изгнание.

Но оказалось, что все совсем не так. Когда Гибсон вошел, Хэдфилд только что кончил разбирать бумаги. Комната заметно опустела, а три корзинки для бумаг были полны с верхом. Уиттэкер, исполняющий обязанности Главного, воцарялся в кабинете завтра.

— Я просмотрел вашу записку о марсианах, — сказал Хэдфилд, роясь в ящиках стола. — Мысль очень интересная, хотя никто не может сказать, будет ли от нее толк. Во всяком случае, мы организуем исследовательскую группу. Я просил доктора Петерсена взять на себя научную сторону, а вам бы я хотел поручить организационную часть.

Петерсен очень толковый человек, но у него не хватит воображения. Вы вместе — как раз то, что нужно.

Пока они обсуждали организационные подробности, Гибсону становилось все яснее, что Хэдфилд и не думает покидать Марс больше чем на год.

Кажется, полет на Землю представлялся ему чуть ли не долгожданным отпуском; и Гибсону очень хотелось, чтобы такой оптимизм не потерпел поражения. К концу беседы они, конечно, поговорили о Джимми и Айрин. И Хэдфилд заметил, что, если они сумеют не поссориться за три месяца столь тесного общения, их браку не грозит никакая беда. Если же не сумеют — чем раньше они это узнают, тем лучше.

— Мы так благодарим вас за все! — сказал Джимми. — Правда, Айрин?

— Да, — откликнулась она. — Очень! Я не знаю, как мы без вас обойдемся.

Гибсон невесело улыбнулся.

— Как-нибудь, — сказал он. — Уж как-нибудь да управитесь. Я рад, что все так хорошо для вас сложилось, и уверен, что вы будете счастливы. И еще — надеюсь, вы не слишком надолго улетаете с Марса.

Он взял на прощанье руку Джимми, и снова ему нестерпимо захотелось сказать. Но он знал, что сейчас нельзя. Он отпустил руку и увидел в глазах Джимми что-то такое, чего не видел еще ни разу. Может быть, первый проблеск подозрения, полуосознанная мысль? Если это так, ему легче будет выполнить свой долг, когда придет время.

Он смотрел, как, держась за руки, молодые идут по узкой улочке, ничего не видя. Сейчас они забыли о нем. Позже — вспомнят...

Перед самым восходом солнца Гибсон миновал главную камеру и оставил позади спящий город. Фобос зашел; только звезды и Деймос сияли на небе. Гибсон взглянул на часы.

— Пошли, Сквик, — сказал он.

Как разрослась эта зелень за последнее время! Теперь она была выше человеческого роста. Проект «Заря» уже менял облик планеты. Даже северная полярная шапка остановила свое наступление, а от южной не осталось и следа.

Они остановились примерно в километре от города — достаточно далеко, чтоб городские огни не мешали им. Гибсон снова посмотрел на часы. Осталось меньше минуты. Он знал, что чувствуют сейчас его друзья. Глядя на чуть заметный, горбатый диск Деймоса, он ждал.

Вдруг Деймос стал ярче. Потом как будто раскололся, и крохотная, необычайно яркая звездочка медленно поползла к западу. Даже за тысячи километров атомные двигатели сверкали так, что было почти больно глазам.

Он не сомневался, что его друзья смотрят на него. Там, на «Аресе», они прижались к иллюминаторам и вглядываются в огромный полумесяц, который покидают сейчас, как сам он целую жизнь тому назад покидал Землю.

О чем думает Хэдфилд? Гадает о том, увидит ли он снова Марс? Гибсон в этом не сомневался. Какие бы битвы ни ждали Главного, он выиграет их, как всегда. Он возвращается на Землю не изгнанником, а победителем.

Ослепительная голубоватая звездочка была теперь в нескольких градусах от Деймоса. Теряя скорость, двигалась она к Солнцу — и к Земле.

Первые лучи осветили горизонт на востоке. Высокие растения зашевелились во сне, уже прерванном однажды, когда Фобос проносился по небу. Гибсон еще раз посмотрел на две звезды, уходящие к западу, и молча поднял руку.

— Пошли, Сквик, — сказал он. — Пора домой. Работы много. — И потеребил перчаткой прозрачные большие уши. — Это и к тебе относится, — продолжал он. — Ты вот не знаешь, а нам с тобой предстоит очень большая работа.

Они пошли к куполам, смутно блестевшим в первых утренних лучах.

Странно, должно быть, в Порт-Лоуэлле, когда Хэдфилда нет и другой сидит за дверью с табличкой «Главный управляющий».

Вдруг Гибсон остановился. На секунду показалось ему, он увидел то, что будет через пятнадцать или двадцать лет. Кто станет Главным, когда проект «Заря» войдет в решающую фазу?

И вопрос, и ответ пришли почти одновременно. В первый раз увидел Гибсон, что ждет его в конце дороги, которую он избрал. Может быть, его долгом и честью будет продолжение дела, начатого Хэдфилдом?

Новым, легким шагом Мартин Гибсон, писатель, бывший житель Земли, двинулся к городу. Рядом с ним трусил маленький марсианин; тени их смешивались. Последние следы ночи исчезли с неба, и высокие растения раскрывались навстречу солнцу.