За носки он дал немного соли и впридачу большой кусок сахара.
      - Это, - сказал, - внукам отнесешь.
      Понравился ей солдат. Хотела поговорить, но его позвали в казарму. Постояла на дороге, подосадовала и опять ни с чем вернулась домой.
      Но судьба свела с ним еще раз.
      Отправилась как-то в Вылазы. Благополучно миновала переезд, до деревни осталось с километр. И тут разболелась нога: к непогоде или еще по какой причине, но вдруг не стало мочи идти. Присела на обочине, задумалась. И что такое? Он идет. Увидел, обрадовался:
      - А, старая знакомая! - Сел рядом. - Я тебя не раз вспоминал. Носки мне понравились. - Он повалился спиной на траву, широко раскинул руки. Жить - хорошо! - Приподнялся. - А будет еще лучше. Сейчас для главного удара силы копим.
      Кровь ударила в голову Малашицкой, нехорошо стало.
      Разбитая, усталая, так и не дойдя до Вылазов, вернулась она домой. В голове все смешалось. И самое страшное, что не знала, как теперь быть, что делать. Она уже не верила в эту затею. Приди тогда Бабаевский, непременно отказалась бы от поручения. Но минул день, и здравый рассудок взял свое.
      Было солнечно, жарко. Она готовила еду. Чистила картошку, резала лук, а думала о письме.
      С улицы послышался тяжелый конский топот, потом совсем рядом команда, вслед за этим шум, смех, разговоры. Глянула в окно: "Легки на помине..."
      Солдаты спешились, заполнили улицу. Один уже приоткрыл калитку во двор Малашицкой.
      "Господи, пресвятая богородица!.." Не успела Дарья Александровна сунуть чугунок в печь, как в дверь постучались.
      Вошел солдат-словак. Она мельком оглядела его и ужаснулась: страшен, что война, лицо угревато-оспинное, длинное туловище и короткие кривые ноги. Таким только детей пугать.
      - Мне бы попить, - вытирая рукавом потный лоб, сказал, немного коверкая русские слова.
      Малашицкую даже озноб прошиб. Хотела отказать: мол, к колодцу еще не ходила, - но, подавив неприязнь, спросила:
      - А чего тебе, мил человек, водицы аль другого?
      И, не дожидаясь ответа, добавила:
      - А если я тебя морсом клюквенным угощу?
      Солдат, переминаясь с ноги на ногу, раскрыл рот да так и замер.
      Малашицкая, погремев в сенях у кадушки, принесла большой ковш морсу с плавающими ягодами.
      - На-кась, жажду как рукой снимет.
      Солдат, словно не веря глазам своим, что привалило такое угощение, бережно принял ковш, сглотнул слюну и стал пить. Острый кадык его так и задвигался от громких блаженных глотков. Немного отпив, старательно вытер ладонью усы, с благодарностью посмотрел на хозяйку и вновь приник к ковшу. Несколько раз он принимался пить, пока не одолел весь морс. А выпив, устало опустился на скамейку.
      Потом пошарил по карманам маленькими жилистыми руками с грубыми, узловатыми пальцами, достал алюминиевый портсигар и вздохнул сокрушенно сигареты кончились.
      Малашицкая, видя все это, достала с печки кисет, приготовленный для сына. Подумала, где можно взять какой-нибудь клочок газеты: своих она не получала, а читать фашистские - душа не принимала. Открыла комод, там под бельем лежала газета, постеленная еще с довоенных времен, оторвала от нее чуток.
      Солдат скрутил цигарку, закурил. Потом с придыхом, страшась раскашляться от перехватившего дух самосада, спросил:
      - А скажите, почему это вы ко мне так хорошо сейчас отнеслись? Я ведь... в какой дом не зайду - отовсюду гонят, смотрят с ненавистью. А вы...
      - А чего я? - Малашицкая вздохнула. - И вы - человек.
      С тех пор солдат стал часто заходить к Дарье Александровне. В одно из посещений попросил вдруг проводить его в лес к партизанам. Обрадовалась Дарья просьбе, но вид сделала, что не поняла его, и, как говорила про весенний сбор клюквы, когда она, ядреная, особенно радует глаз, так и продолжала. Однако, едва солдат собрался уходить, сунула ему письмо, благо понимал он по-русски.
      - Прочти...
      Он развернул, пробежал глазами, внимательно посмотрел на Малашицкую и разом переменился в лице: побледнел, посуровел...
      Внутри у старой женщины все похолодело. "Господи, неужели не тот? Тогда зачем ему понадобились партизаны? - Ей припомнились частые приходы в последнее время оккупантов в Сошно. - Как это я раньше не сообразила?"
      Солдат, не торопясь, прочитал письмо и вновь уставился на Малашицкую. Что-то неприятное было в его тяжелом взгляде, в шумном, прерывистом дыхании.
      "Точно... не тот! Вот дуреха!" В ушах неприятно зашумело, зазвенело, а после опять услышала его глуховатый голос:
      - Письмо возьму с собой, дружку покажу. Завтра зайду.
      Что и как ответила - не помнила. Пришла в себя, когда с улицы послышался конский топот и в открытое окно ветер принес запах полыни. Постояла, подождала, пока все стихнет, и вышла из хаты. Огородами, кустарником, чтобы не видели соседи, пробралась в лес.
      - Дарья Александровна? - удивился Бабаевский, увидев ее.
      - Я, Николай, я, - прошептала, - пришла посоветоваться.
      И стала рассказывать о случившемся. Рассказывала торопливо, подробно.
      - Ты понимаешь, не понравился он мне. Уж больно вид у него был страшный, когда читал письмо.
      Бабаевский мягко улыбнулся.
      Малашицкая вспыхнула. От внезапной злости дышать стало нечем.
      "Ему, видите ли, смех, а тут!.." Хотела наговорить, накричать, но не успела.
      - Вы, Дарья Александровна, - продолжая улыбаться, сказал Бабаевский, - успокойтесь. Признаться по совести, я другой реакции на письмо и не представлял. Сами поймите, человек просит проводить к партизанам, значит, думает о связи с ними, а может, о переходе. И все благодаря вам. Но одно дело думать о партизанах и совершенно другое вступить с ними в связь, начать действовать. Так что будьте спокойны, все развивается как положено. Кстати, увидите его, передайте, что я хочу с ним поговорить.
      Вскоре Бабаевский встретился с солдатом-словаком. Разговор был откровенный. Хоть и помнил начальник разведки спецотряда рассказ Малашицкой, но расспросил, откуда родом, где служил. И только после этого предложил начать агитационную работу среди солдат-словаков.
      Малашицкая стала выполнять задачи курьера: от Бабаевского носила листовки словаку, от него доставляла донесения.
      Однажды Бабаевский поручил Малашицкой передать солдату-словаку письмо Рабцевича и пачку советских газет.
      Пришлось задуматься. Переход с такой поклажей через переезд исключался. Солдат-словаков, как назло, из Вылазов уже который день не выпускали - их руководство боялось, что в подразделение занесут свирепствующий вокруг тиф.
      И все же Дарья Александровна нашла выход. Дождавшись ночи, проверила, крепко ли спит дочь, переоделась во что похуже и, взяв припрятанную посылку, отправилась в путь. Ночь выдалась темная, холодная. Трава ледяной росой обжигала босые ноги. Идти было тяжело. Пока шла полем, еще что-то различала, а в лесу даже растерялась. Постояла, сориентировалась, где должен быть переезд, вытянула вперед руки, чтобы не напороться на кусты, ветки деревьев, и взяла левее...
      Железную дорогу не увидела - угадала по вспышкам ракет, которые время от времени дырявили небо. Идти дальше стало опасно. Вдоль железнодорожного полотна фашисты выставляли секреты, и неизвестно, где они затаились на этот раз. Стоило на них наткнуться, пиши пропало. За годы войны насмотрелась на расправы... Фашисты были беспощадны к тем, кто даже днем осмеливался переходить железную дорогу в неположенном месте. А у нее, ко всему прочему, посылка.
      На опушке за деревом остановилась. Из темноты, щелкнув, вылетела ракета. Роняя искры, высветила рельсы, лобастый дзот на взгорке, часового...
      Малашицкая решила, что удачно вышла к дороге, здесь и постарается перебраться через нее. Расчет был прост: невдалеке от дзота фашисты вряд ли выставили секрет - смысла нет, а вот дальше... кто знает. Надо только выбрать момент.
      Подождала, когда затухнет новая ракета, легла в траву и поползла. Смешно и грешно: старая женщина, самое время на печи кости греть, сны про будущую счастливую жизнь разглядывать, а она путешествует, да как - на брюхе...
      На сколько метров фашисты оголили лес по обе стороны, она не знала, но, пока ползла до насыпи, совсем обессилела, а впереди - еще небольшой подъем, железнодорожное полотно, спуск и такой же конец до опушки... Все это не так уж страшно - скрипнет зубами, доползет. Да только вдруг почувствовала, что нога немеет. Знала, что студить нельзя, но в обувке, пускай даже самой легкой, разве учувствуешь сушняк в лесу, а шум ей был совсем некстати.
      Призывая всех святых на помощь, стала растирать, гладить, щипать ногу... В небо взвилась новая ракета. Неприметным комочком замерла Малашицкая. А как только огонь померк, сноровисто, забыв про ногу и усталость, на одном дыхании вскарабкалась на полотно, перебралась через рельсы по колючей щебенке на ту сторону насыпи и съехала вниз.
      Некоторое время лежала пластом, сердце колотилось и казалось, что, если бы не прижалась так к земле, непременно бы вылетело. Однако отдыхать недосуг. Через силу выпростала руку, ухватилась за траву, подтянула свинцовое тело, выкинула другую руку и поползла...
      В Вылазы она не пошла. У нее с Павлом на всякий случай было обговорено укромное место за околицей. Там и оставила свою посылку. Павел будет чистить коня - заберет.
      До своего дома Малашицкая едва добралась. В сенях скинула измазанное платье, вымыла ноги и, войдя в хату, от непомерной усталости повалилась на кровать.
      Утром, едва в окно пробился рассвет, поднялась. Ступила на ноги - и чуть не упала. Глянула на них и ужаснулась - они распухли, были в ссадинах...
      Шли дни. Тот, первый солдат обрастал надежными людьми. Письма, газеты, листовки делали свое дело.
      Бабаевский уже согласовал с Рабцевичем план перехода солдат в отряд, как вдруг подразделение снялось и ушло за реку Ясельду в деревню Любель.
      Причина перевода стала известна только на следующий день. Из Пинска в Любель пожаловал высокий фашистский чин. Тут же сыграли общий сбор, зачитали приказ, согласно которому все подразделение поступало в распоряжение полка СС для проведения совместной карательной экспедиции против партизан. А вечером, когда офицер собрал у себя нескольких человек обсудить план карательной экспедиции, в хату ворвались солдаты, твердо решившие перейти к партизанам. Схватка была недолгой...
      Сообщение Бабаевского о переходе словаков к советским партизанам обрадовало Рабцевича.
      - Теперь, - повеселев, сказал он, - фашистам нужно время, чтобы опомниться, а мы успеем подготовиться к встрече.
      Заложив руки за спину, он нетерпеливо заходил по хатке. Последние успехи отряда придали ему уверенности: он стал разговорчивей, подвижней, улыбался.
      - Да, вот, - он подошел к Бабаевскому, - увидишь Дарью Александровну, поблагодари ее от меня. - Задумался. - Этого, пожалуй, маловато. Зайдешь к Процанову, возьмешь несколько кружков колбасы... Ну, в общем, сам сообразишь, чем можно порадовать сейчас старого человека. Действуй.
      Фашисты долго готовили карательную экспедицию. А когда вторглись в леса, предупрежденные заранее партизанские отряды и разведывательно-диверсионные группы уже вышли из опасной зоны. Ничего не обнаружив, каратели в деревне Доброславка схватили нескольких крестьян. С их помощью надеялись напасть на след народных мстителей. Пытали, но из этой затеи ничего не вышло. Тогда фашисты в устрашение местных жителей дотла сожгли деревню...
      В то же время гитлеровцы усилили охрану железных дорог. Так, на железной дороге Пинск - Лунинец через каждые пятьсот метров - километр построили доты, оборудовали их радио- и телефонной связью, мощными прожекторами, вооружили пулеметами. На расстоянии двухсот метров друг от друга на ночь выставляли посты. В дни интенсивного движения поездов расстояние между постами сокращалось до ста метров. По обеим сторонам железной дороги лес вырубили на сто пятьдесят - двести метров. Часовые при малейшем подозрительном движении в придорожных кустах или сомнительном шорохе, доносившемся из леса, открывали огонь. Тут же наряды солдат прочесывали местность. Если фашистам не хватало своих сил, на помощь прибывал бронепоезд, огнем пушек, минометов, пулеметов наводил ужас на все живое. После его ухода от попавших под обстрел деревень оставались груды развалин да траурно-черные печные трубы, от лесов - расщепленные пни. Кроме внезапных вызовов бронепоезд раз в сутки, в полночь, пускали по всему участку от Пинска до Лунинца, и он наводил "порядок". Фашисты в своей газете хвастливо заявляли о неприступности железной дороги на этом перегоне.
      Рабцевич решил взорвать бронепоезд.
      Выполнить задание поручили группе бойцов во главе с Синкевичем.
      В поисках подходящего места для диверсии восемь раз выходила группа к железной дороге в междуречье Ясельда - Бобрыки. Проводниками были связные братья Косяк - Николай и Федор, которые знали местность не хуже бывалых лесников. Они провели группу там, где, казалось, пройти невозможно. Однако найти брешь в охране не удалось. Стало очевидным: незаметно появиться на железнодорожном полотне и тем более заложить мину нельзя. Но это еще не все. Выполнение задания осложнялось из-за того, что в километре от железной дороги и параллельно ей пролегало шоссе Пинск - Лунинец, которое патрулировали мотоциклисты. В случае тревоги на железной дороге шоссе тут же перекрывалось. И тогда Синкевичу пришла идея атаковать бронепоезд. Стремительно, как ветер, налететь на стальную громаду и подорвать. Еще раньше он обнаружил тянущуюся из леса в сторону железнодорожной насыпи заброшенную и едва заметную канаву. Лежащего в ней человека уже в четырех-пяти метрах было не видно, а канава подходила почти к самой насыпи.
      О плане Синкевича Бабаевский доложил Рабцевичу.
      - А как люди? - недоверчиво спросил командир. - О бойцах вы подумали?
      - Это в каком смысле? - насторожился Бабаевский.
      - Риск велик...
      Наступила пауза.
      - Разрешите сходить на место, посмотреть, - после некоторого раздумья сказал Бабаевский.
      - Что ж, сходите...
      На железную дорогу отправились днем: ночью ее не рассмотришь, да и опасность нарваться на мины или секреты больше.
      Братья Косяк вывели прямо к канаве. Залегли в сухих зарослях прошлогоднего бурьяна. Было тепло. Ярко светило солнце. Видимость отличная.
      Бабаевский стал рассматривать железную дорогу в бинокль. В этом месте полотно ровное, как линейка. Справа и слева на изгибах доты. Причем ближе к станции Ясельда сразу два: с одной стороны насыпи и чуть подальше - с другой. Из дотов хорошо просматривался не только участок железной дороги, но и подступы к ней. Бабаевский знал, что ночью фашисты выставляют между дотами часовых, подобраться к насыпи трудно.
      Пора было уходить. Бабаевский дважды успел все осмотреть справа налево, но не торопился. Протер тряпочкой стекла бинокля и снова поднес его к глазам. Синкевича так и подмывало заговорить, однако молчал: Бабаевский еще перед выходом предупредил - у железной дороги не вести никаких разговоров.
      Со стороны Ясельды послышался перестук колес. Вслед за этим из-за поворота вынырнула дрезина, на прицепе - небольшая платформа со шпалами. Бабаевский, отложив бинокль, следил за ее движением. Миновав канаву, дрезина остановилась. С нее слезли рабочие. Послышались немецкая речь, смех. Не торопясь, рабочие выгрузили шпалы, сложили их штабелем, и поехали дальше.
      Потом от Парохонска прошел товарняк, судя по грохоту, пустой. Бабаевский проводил его взглядом и, когда все стихло, рукой показал: надо уходить.
      Молча поползли в лес, а там пошли быстрым шагом. Привал устроили уже за шоссе. Закурили. Бабаевский все так же молча уселся на поваленную в бурю сосну, задумался. Бойцы Касьянов и Кожич тихо присели рядом. Братья Косяк, свернув по толстенной цигарке, принялись оживленно обсуждать виденное на железной дороге:
      - Вот бы по немцам в дрезине резануть, а то ишь разъезжают.
      - И я так думаю!
      Увидев, что на них смотрит Синкевич, братья замолчали.
      Между тем тот не видел проводников и не слышал. Думал о своем, беспокойно расхаживал. Наконец не выдержал:
      - Ну так как, товарищ командир?..
      - Все нормально, Сеня, место выбрано правильно, план хороший, вскинул Бабаевский белесые брови. - У меня к тебе единственная просьба: после взрыва, пока не опомнились фашисты, как можно быстрее надо вернуться в лес. Сто пятьдесят метров под перекрестным огнем - расстояние огромное.
      На подрыв бронепоезда отправились четырнадцатого мая.
      Через шоссейную дорогу перебрались засветло. Проверили, не обнаружил ли их кто, и только тогда углубились в лес. Подошли к железной дороге. Залегли.
      Примерно в половине десятого из дальнего дота появились солдаты. Кое-кто из них пошел к станции Ясельда, другие - к Парохонску. Солдаты двигались медленно, с обеих сторон тщательно осматривали рельсы, насыпь, по пути выставляли посты. Как обычно, один солдат встал метрах в ста от канавы справа, другой - на таком же расстоянии слева. Остальные проследовали дальше. Часовые осмотрелись, пошли навстречу. Не дойдя метров пятидесяти друг до друга, остановились, о чем-то громко и весело поговорили и разошлись.
      Стемнело сразу. Периодически то с одной, то с другой стороны вспыхивали прожектора, в небе то и дело зависали ракеты, иногда сразу несколько штук. Холодный свет, чем-то напоминавший лунный, не ярко, но ровно заливал округу.
      Часовые опять сошлись, один другому сказал что-то, правда, не так весело, и, зябко ежась, ушел. Бойцы невольно ощутили холод.
      - А ведь правду говорят старики, что редкий май без заморозков обходится, - заметил Касьянов.
      - Мороз это плохо, - шепнул Чмут.
      - Почему?
      - Да если продержится еще чуток, огурцов опять не будет, - вполне серьезно сказал Чмут.
      - Да иди ты... - вмешался Кожич. - Огурцы-то в июне сажают. При чем тут заморозки?
      Чмут, братья Косяк едва сдерживали смех.
      Синкевич погрозил кулаком, а про себя подумал: "Пусть посмеются..." Подождав, пока потухнут прожектора и сгорит очередная ракета, сказал:
      - За мной, товарищи! - И пополз из леса. За ним Касьянов, Чмут.
      Оставшиеся в охранении взяли на прицел часовых.
      Ползти по узкой канаве с двадцатикилограммовым зарядом тола, запрятанным в мешок, было необычайно трудно.
      В воздухе зависла новая ракета. Подрывники вжались в землю. Каждому казалось, что ракета висит именно над ним. Потом опять вспыхнул прожектор, луч пробежал над головами, осветил полотно и погас. Подрывники вновь поползли. И вдруг - что такое? - у Синкевича часто задергался шнур, который он тянул за собой. Это из охранения подали сигнал "Внимание!".
      Опять вспыхнула ракета, и Синкевич увидел: со стороны дальнего дота по путям движется несколько человек.
      "Час от часу не легче! Если гитлеровцы решили выставить дополнительные посты, часового поставят и у канавы. Что делать?" Синкевич решил не ждать, пока погаснет ракета, осторожно пополз дальше, за ним бойцы.
      Немцы приближались. Все отчетливей было слышно, как цокают о гравий, гулко ударяются о шпалы сапоги.
      Обидно - до насыпи осталось метров тридцать, не больше, и, по всей вероятности, вот-вот должен появиться бронепоезд. Надо торопиться. От того, насколько близко они подползут сейчас к путям, во многом будет зависеть исход операции.
      Фашисты остановились возле часового. Это были офицер и два солдата. Офицер громко заговорил с часовым и вдруг насторожился. При свете ракеты его большие очки блеснули, словно вспыхнувшие фары. Он ткнул пистолетом в сторону канавы.
      Взяв автомат на изготовку, от группы отделился солдат. Над железной дорогой вновь зависла ракета. Подрывники замерли.
      Солдат прошел в нескольких шагах от них, трава, покрытая инеем, шуршала под его ногами. Немец остановился, потоптался на месте. Подрывники вздрогнули, когда прозвучал его надтреснутый голос, с насыпи ответили. И вновь все затихло: ушли фашисты.
      Из тягостного оцепенения Синкевича вывел протяжный гудок паровоза со стороны Ясельды. Это мог быть бронепоезд.
      И вот уже блестящая игла прожектора проколола лес, а затем, вытянувшись над полотном, высветила рельсы, шпалы.
      Синкевич проворно пополз. А когда наконец уперся в бугор, радость так и захлестнула его: "Успел!" Он подтянул мешок, чтобы удобней было на него опереться и затем быстро подняться.
      Бронепоезд шел со скоростью не меньше сорока километров. Замерли часовые. До расчетной точки взрыва бронепоезду оставалось пройти меньше ста метров. Уже ничего не слышно было, кроме тяжелого стука колес.
      - Пора, - сказал Синкевич и, стремительно вскочив, побежал к насыпи. За ним - товарищи...
      Секунда, две - и подрывники на полотне. Теперь часовые наверняка увидели их, однако что-нибудь предпринять не смогли, их срезали меткие очереди партизанских автоматов. Бронепоезд приближался с каждой секундой. Синкевич выдернул чеку взрывателя, бросил мешок. То же сделали остальные.
      Взвизгнули, заскрежетали тормоза - но было поздно. Подрывники сделали прыжок, другой, третий - и свалились в канаву. Мощный взрыв потряс округу. Взрывная волна вжала их в землю, опалив горячим дыханием.
      Синкевич и его товарищи побежали к лесу. Над местом взрыва стало светло как днем. Загорелся перевернутый паровоз, с двух сторон полотна железной дороги лихорадочно заметались лучи прожекторов, небо, будто на карнавале, осветилось красными, белыми ракетами, воздух прочертили трассирующие пули.
      Подрывники знали: если сумеют добежать до леса и затем раньше карателей перемахнут через шоссе, то будут спасены.
      * * *
      Вскоре после взрыва бронепоезда последовали новые диверсии на железной дороге.
      Фашисты свирепствовали. Они вновь вторглись в лес. На своем пути сожгли несколько деревень: Плоскинь, Гребень, Бобрыки, Плотницу, Задубье, Заберезье. Но тех, кого искали, не нашли.
      Между тем отряд "Храбрецы" рос. Рабцевич создал новую разведывательно-диверсионную группу и направил ее в район станций Малковичи - Люща. Ее командиром назначили Геннадия Иосифовича Девятова. Бойцом группы стал Процанов. Он наконец упросил Рабцевича дать ему возможность вместе со всеми бить фашистов.
      Успешно действовала группа Девятова. На железной дороге она подбила из ПТР паровоз, который тянул вражеский состав, на шоссейной дороге взорвала автомашину.
      Из всех крупных городов ближе всего к базе отряда был Пинск. Рабцевич придавал особое значение изучению обстановки в нем. В городе уже имелись надежные связные. Начальнику разведки Бабаевскому удалось с помощью своих людей проникнуть даже в гебитскомиссариат Пинска. Одним из активных связных был двадцатилетний Василий Севко, монтер временной электростанции. Собственно, электростанцией называли мощный дизельный трактор, снабженный динамо-машиной. Вырабатываемый ток ночью предназначался для фашистской больницы, днем - для мельницы.
      На одной из встреч Севко передал Бабаевскому схему всей электросети города. Севко раздобыл ее в столе своего начальника, нанес места дислокации фашистских частей, контрольных постов в городе и на подступах к нему. Бабаевский передал Севко магнитную мину и тол для организации взрыва трансформатора.
      Придя домой, Севко спрятал мину и брикеты тола в своем сарае, среди дров. Каково же было его удивление, когда однажды, вернувшись с работы, он обнаружил брикеты тола на топившейся печке. В груди все так и похолодело.
      - Мама, что вы задумали? - спросил он, взяв брикет.
      - Да вот кто-то мыло спрятал в дровах, так я решила его посушить.
      - Да вы знаете, что это такое? - собрав с печки брикеты, сказал Василий. - Это же взрывчатка.
      Мать чуть не вскрикнула. Лицо ее побелело, она беспомощно опустилась на стул.
      - Господи, так кто ж ее подсунул-то нам?
      - Да это моя, мама...
      - Как? - Мать испуганно посмотрела на Василия, хотела что-то еще спросить и не смогла - слова застряли в горле.
      Несколькими днями раньше по городу расползлись слухи о том, что в кабинет фашистского гебитскомиссара партизаны бросили гранату. Она взорвалась в то время, когда фашиста в кабинете не было. В городе начались облавы. Хватали всех, на кого падало хоть малейшее подозрение, и тут же расстреливали.
      И вот теперь сын притащил домой взрывчатку...
      - И что ж с ней делать будешь? - прошептала мать.
      - Как что? Взорву, - решительно сказал Василий.
      Мать заплакала. Василий сложил брикетики стопкой, завернул в тряпицу и направился к двери.
      - Постой, сынок. - Мать устало поднялась, пошатываясь, подошла к нему, обняла. - Ведь если тебя, родной, схватят, я не выдержу.
      Василию стало жалко мать. Перед глазами мелькнула страшная картина. В прошлом году фашисты угоняли молодежь на работу в Германию. Не обошли и дом Севко. Младший брат Василия получил повестку. На сборный пункт не пошел, задумал с наступлением темноты уйти в лес, да не успел. Перед вечером за ним пришли фашисты...
      - Не волнуйтесь, мама, все будет хорошо, - как мог, успокоил Василий мать.
      Тол вместе с миной, которую мать не заметила, он зарыл в углу сарая. Так было надежней, к тому же он еще не знал, когда удастся совершить диверсию.
      ...Севко решил, что одному не справиться с заданием, привлек Николая - товарища по работе, которого считал надежным человеком.
      После смены они прошли по Первомайской. Даже покурили недалеко от входа в подземелье, где стоял трансформатор. На двери висел амбарный замок. Без ключа не открыть. Подумали о петлях. Они были массивные, кованые. Но можно без особого труда поддеть их ломом и выдернуть. Напротив входа в подземелье располагалась фашистская пожарная часть. Петли без шума не выдернешь, а там вечно бодрствующий дежурный. Решили рискнуть, а чтобы меньше было шуму, накрыть это место пиджаком. Диверсию задумали совершить, когда Василий будет работать в ночную смену. Запустит трактор и уйдет.
      Засветло, чтобы не напороться на случайный патруль, обходя контрольные посты, Василий перенес мину и тол к себе на работу. Как обычно, заправил дизель, смазал, запустил. И не заметил, что землю уже окутала теплая летняя ночь. Пришел охранник австриец Штефан, уселся рядом. Коверкая русские и белорусские слова, иногда дополняя речь жестами, стал рассказывать о своей жене, детях, живущих где-то под Веной. Он рассказывал и не спускал глаз с сумки, где лежали мина и завтрак. Василий, делая вид, что внимательно его слушает, извелся: "Черт знает что на уме у этого австрийца, возьмет да и заглянет в сумку..." А ведь положил-то ее Василий на самом виду только потому, что хорошо изучил характер австрийца. Осматривая обычно территорию, обращая внимание на различные мелочи, он никогда не трогал то, что лежало у дизеля. А тут... Неужели что-то заподозрил?
      Как правило, австриец выходил к нему ночью из своей комнаты, перекидывался парой-тройкой слов, делал круг, большой или поменьше, около дизеля и уходил. А сейчас вот разговорился.
      Василий потянулся к сумке.
      - Совсем забыл, мне тут мама поесть собрала, положила и на вашу долю. - Он достал сверток, отрезал внушительный кусок розового сала с чесноком, ломоть черного хлеба и протянул сразу подобревшему Штефану.
      Вместе поели, выкурили по цигарке душистого домашнего табачку. И только тогда австриец, одолеваемый зевотой, ушел.
      "Вот окаянный, за салом приходил, а я-то думал..."
      Василий подождал с часок, осмотрел трактор - работает нормально - и осторожно выскользнул со двора.
      На набережной в кустах его уже поджидал Николай. Чтобы зря не рисковать, на Первомайскую они пробрались дворами. На улице не было ни души. Из окна дежурной комнаты пожарной части сквозь зашторенное окно пробивалась слабенькая полоска света. Кругом стояла тишина, только слышно было, как шелестит на ветру листва.
      К двери подошли вдвоем. Николай достал ломик и поддел петлю. Быстро открыли дверь. Василий вошел, Николай прикрыл за ним дверь.
      Василий включил фонарик. Вниз вела деревянная отлогая лестница, из глубины тянуло сыростью. Василию показалось, будто часто и громко затикало. Замер. Это колотилось его сердце. Пересилив страх, начал спускаться. Впереди мелькнули кабель в свинцовой оплетке, трансформатор. Василий достал из-за пазухи сверток, развернул.
      Сверху слабо, тревожно постучали. "Предупреждение. Должно быть, кто-то показался..." Василий выдернул чеку, сунул связку из мины и тола в трансформатор и, спотыкаясь, стал подниматься.
      На улице было тихо. Приоткрыл дверь и вышел осторожно.
      Николай смотрел за угол, рукой показывал, чтобы Василий торопился.
      Было темно, однако патруль их заметил. Раздался властный окрик.
      Друзья юркнули в первый попавшийся двор, перемахнули через забор. За ними послышались крики, топот. Опять забор, на этот раз каменный, сад... Давно в ночи затерялся шум погони, а они все бежали и только на набережной расстались. Николай пошел домой, Василий - к трактору, где ждала его новая неожиданность.
      Около дизеля сидел старший бригады Иван - кляузный, неприятный человек.
      - Почему от рабочего места уходишь? - напустился он на Василия.
      - Да я... купаться ходил, - оправдываясь, проговорил Василий, что-то на сон потянуло.
      - Купаться? - подозрительно щурясь, переспросил Иван. И тут же сунул под нос Василию костлявый кулак. - Смотри у меня!
      - А что, искупаться нельзя? - вытирая рукавом мокрое лицо, шею, виновато проговорил Василий.
      - Нельзя. - Иван встал, придирчиво, словно выискивая что-то, обошел двор и, снова погрозив кулаком, ушел, посеяв в душе Василия сомнение, тревогу.
      Василий огляделся, увидел свою раскрытую сумку. "Ковырялся, гад".
      Утром, сменившись, он решил заглянуть на Первомайскую. Дорогу ему преградил полицай - проход по улице был закрыт. Угол дома, где был вход в подземелье, разворочен, на мостовой валялись кирпичи, бревна, доски...
      Родные Севко жили у самого рынка и потому уже знали о ночном взрыве, с нетерпением ждали Василия. Как только он сказал, что надо немедленно уходить в лес, сразу стали собираться.
      Опасения Василия были не напрасны. Едва они ушли, в дом нагрянули фашисты. Привел их Иван.
      В лесу - опять неожиданность. Когда он проходил мимо хатки Рабцевича, из нее вышел Александр Пекун. При виде его Василию стало не по себе. Он знал Александра как переводчика и секретаря самого гебитскомиссара Клейна. По городу Александр всегда ходил с важным, надменным видом. Василий опасался его. И вдруг - он в лагере. "Значит, свой?! Так вот чья граната влетела в кабинет главного фашистского палача города".