Ак вытащил из-за пазухи небольшой лист бумаги. На нем Хун-Ахау увидел тщательно вырисованные красной и черной красками узкие столбцы иероглифов.

– Вы можете читать их? – спросил Хун-Ахау.

Кануль засмеялся, Ак покачал головой.

– Знанием письмен обладает далеко не каждый. Надо много лет упорно заниматься, чтобы научиться понимать все разновидности «красного и черного»[32], ведь есть очень редко употребляемые знаки. Я могу читать только простые и священные цифры[33], названия дней, месяцев и имена божеств.

– А я не знаю и этого, – беззаботно сказал Кануль.

Хун-Ахау очень понравились оба молодых скульптора. Кануль так и излучал веселье, словно его распирал постоянный смех. Ак, наоборот, держался очень степенно и спокойно, но был приветлив и не горд.

– Можно ли узнать, какое дело привело тебя сюда, Хун-Ахау? – спросил Ак. – Не сможем ли мы быть тебе в чем-либо полезными?

– Мне было нужно увидеть рабов, тащивших эту стелу, – ответил уклончиво Хун-Ахау. Полученный горький опыт мешал ему говорить с юношами вполне откровенно.

– Рабов? – удивился Кануль. – Да их давно перегнали на строительство северной дороги. Здесь им теперь делать уже нечего!

– А это далеко отсюда?

– Да! Северная дорога в противоположном конце города, – ответил Ак, внимательно посмотрев на Хун-Ахау. – Ты разве плохо знаешь Тикаль?

– Я сравнительно недавно в великом городе, – ответил Хун-Ахау, стараясь говорить спокойно, но голос его невольно задрожал. – Прощайте, Ак и Кануль, мне надо торопиться!

– Прощай, Хун-Ахау, – ответили скульпторы, а когда тот отошел, Кануль крикнул вдогонку ему:

– Приходи смотреть на нашу работу, опахалоносец! Мы здесь будем каждый день!

Огорченный юноша медленно побрел во дворец.

Итак, совсем недавно его товарищи были почти рядом с ним, а он не знал этого. Да если бы и знал, что он мог сделать? Даже повидать их ему все равно бы не удалось – уйти из дворца, пока царевна жила в нем, означало для ее раба жестокое наказание, а может быть, и нечто худшее. И все же юноше никак не удавалось справиться с отчаянием. Только на следующее утро он немного успокоился, и его потянуло к молодым скульпторам.

Внутренне он оправдывался перед собой, что, может быть, ему удастся разузнать поподробнее о судьбе товарищей по плену. Он предупредил Цуля, что пойдет смотреть на новую стелу, и старик обещал прибежать за ним в случае необходимости.

Оба ваятеля сидели на лесах и усердно обрабатывали поверхность стелы. Ак, очевидно более опытный мастер, трудился над надписями, а Кануль – над изображением. Больше никого вокруг не было. Юноши радостно приветствовали Хун-Ахау, а он признался, что ему очень захотелось посмотреть, как продвигается их работа.

– Откуда ты родом, Хун-Ахау? – спросил Ак.

– Я из маленького селения около города Ололтуна.

– О, так ты издалека. А стелы в Ололтуне такие же красивые, как и наши, тикальские?

– Я был в Ололтуне только один раз, – отвечал Хун-Ахау, – и не знаю города, но там, где я был, стел не видел.

– Не может этого быть, – вмешался Кануль, – просто ты не попал в центральную часть Ололтуна. Если бы ты был на площади у дворца, то наверняка увидел бы стелы.

– Но я был на этой площади! – возразил Хун-Ахау. – Более того, я даже входил во дворец – мы с отцом принесли туда подать – и не видел ни одной стелы ни у дворца, ни у больших храмов!

– Очень странно, – сказал в раздумье Ак, даже приостановив работу. – Как же правители Ололтуна могут обходиться без стел? Я верю тебе, Хун-Ахау, но все это никак не укладывается у меня в голове. Столица государства – и без стел! Как тогда праздновать обряд двадцатилетия? Может быть, у вас нет достаточно умелых скульпторов? Создание стелы – дело очень трудное!

– Нет! – горячо возразил задетый Хун-Ахау. – Ололтунские скульпторы не хуже, а лучше тикальских!

– Повтори, повтори, что ты сказал! – угрожающе закричал Кануль. – И подойди поближе, чтобы мне было удобнее разбить молотком твою глупую голову…

– Подожди, Кануль, – сказал спокойный Ак, – пусть Хун-Ахау расскажет нам, что же именно получается лучше у ваятелей Ололтуна. Тогда мы все сообща разберемся, прав он или нет.

– Во-первых, – начал уже менее уверенно Хун-Ахау, – в ололтунском дворце на стенах есть чудесные росписи. А в здешнем я не видел ни одной…

– Ах, росписи! – взорвался снова Кануль. – Деревенщина! Да ты понимаешь, что говоришь? Это же другой, совершенно другой вид искусства! Живописец передает замысел линией и красками, а мы, ваятели, прежде всего – рельефом, соотношением выпуклых и углубленных частей.

– Ты не дал мне досказать, о ваятель Кануль, – возразил опахалоносец. – Во дворце ололтунского повелителя очень много рельефов. На них изображены и божества, и правители. Но они выглядят живее, чем на ваших стелах… Кажется, что они движутся и говорят. На одном большом рельефе богиня или правительница протягивает задумавшемуся повелителю корону, а рядом сидит их сын. Если бы ты видел, как живо это изображено…

Сзади Хун-Ахау послышалось легкое покашливание. Он обернулся. Небольшого роста старик с чахлой седой бородкой смотрел на него. Легкая усмешка тронула углы подвижного рта. Кануль и Ак подняли головы от работы, вскочили, согнулись в низком поклоне. В молчании протекла минута.

– У тебя хороший глаз, юноша, – наконец произнес старик, – ты многое заметил правильно, я с удовольствием слушал твой рассказ. Но у тикальских мастеров есть свои достижения, и не надо так строго относиться к ним. А главное, – он поднял палец, – у нас, ваятелей Тикаля, совсем другие принципы. Вы, ололтунцы, гордитесь живостью изображения. Но это – второстепенная задача. Прежде всего надо передать величие и всемогущество повелителя – вот что главное! Если этого нет, то скульптуре не поможет никакая живость!

– Учитель, – робко спросил Ак, – неужели в Ололтуне действительно нет ни одной стелы? Как же тогда их правитель совершает обряд двадцатилетия?

– Обряд у них совершается, но не перед стелами, а внутри дворца, – ответил старик, – об этом мне рассказывал мой отец, живший в Ололтуне. А стел у ололтунцев нет по очень простой причине. Тамошний известняк слишком хрупок и не выдерживает ударов молотка. Поэтому скульпторы твоего города, – обратился Ах-Циис к Хун-Ахау, – лепят рельефы из гипса, а не высекают из камня. Разгадка, как видите, проста! Впрочем, в Ололтуне все же есть одна стела. Ее изготовили из привезенного издалека большого камня.

– Я ее не видел, – сказал опахалоносец царевны.

– Она находится в небольшом храме у холма Бакальчен, а ты, вероятно, не был в нем. Но что же вы прекратили работу? – Ваятель заметил, что заслушавшиеся ученики стоят без дела. – Немедленно продолжайте, а ты, юноша, ступай по своим делам… Какие же вы все бездельники! Стоит только отвернуться…

Смущенный Хун-Ахау быстрыми шагами удалился от разгневанного старика, продолжавшего ворчать на Кануля и Ака.

Больше он уже не решался приходить на площадь, чтобы не мешать работающим. А через два дня вернулась царевна, и юноша снова погрузился в ставший уже привычным ему круг занятий и обязанностей.

Прошел месяц, и Хун-Ахау снова увидел ту стелу при совершенно необычных обстоятельствах. Этот день запомнился ему навсегда.

Как и при игре в мяч, во дворце поднялись очень рано. Но повелитель Тикаля на этот раз не появился на террасе, там было пусто и тихо. Хун-Ахау не знал, что предшествовавшие трое суток правитель провел в храме, где постился и готовился к торжественному обряду. Шумно было лишь в крыльях здания, занимаемых ахау-ах-камха и царевной. Блестящий рой придворных помогал им облачаться в парадные одеяния.

Велико было удивление опахалоносца, когда он, следуя за Эк-Лоль, вступил на ту самую площадь, где недавно был почти один. Сегодня она была полностью запружена народом, и воины, прокладывавшие путь детям правителя, с трудом сдерживали натиск толпы.

Стела была уже освобождена от лесов, но тщательно закрыта длинными мягкими циновками. Увидеть на ней что-нибудь было невозможно. У ее подножия виднелась небольшая яма. Ближе к толпе, на гладком штуке[34] площади, был разостлан большой цветастый ковер. С трех сторон его окружали придворные; након, царевна и Кантуль разместились на самых почетных местах. И лишь там, где была вырыта яма, не было ни одного человека.

Тянулись в торжественном молчании минуты. Солнце заметно поднялось над углом старого дворца. Хун-Ахау усердно работал опахалом, стараясь освежить юную владычицу.

Раздалось медленное тихое пение. Постепенно оно становилось все громче и мощнее, вступали новые голоса певцов, начали подпевать и зрители. Как по команде, головы повернулись к левому храму: на ступеньках его появилась группа жрецов со статуей бога. Из дверей выходила другая группа – с богом Мамом, восседавшем на носилках.

– Уходит! Уходит бог катуна Болон-Ахау! Его провожает старый бог Мам, – зашептались в толпе. – Да будет счастлив уход его! Да будет счастлив приход нового!

Процессия медленно двинулась к храму около стелы. Как только жрецы скрылись внутри него, пение смолкло. Но теперь собравшиеся уже смотрели на храм в правой части площади.

Снова грянул хор, на этот раз громко и весело. Бурные крики радости приветствовали появление божества на площадке правого храма. Владыка Вук-Ахау шествовал в центральный храм, чтобы принять на двадцать лет бремя власти от уходящего собрата. Жители Тикаля молитвенно поднимали руки, распростирались ниц, когда мимо них проплывала высоко поднятая статуя.

Солнце было в зените, когда Вук-Ахау скрылся в центральном храме. Стало жарко. Затылок накона покраснел. Но ни есть, ни пить до завершения обряда не полагалось. Все терпеливо ждали главного события.

Хор опять смолк, стояла мертвая тишина. Хун-Ахау вспомнил, что отец ему рассказывал о подобной церемонии у них на родине. Это было еще до рождения юноши. Двадцать лет – срок не малый!

Протяжное песнопение встретило появившегося на площади центрального храма Болон-Ахау. Процедура передачи власти была окончена, и теперь он уходил в правый храм – свой новый дом. За ним неотступно следовал старый Мам, распорядитель богов. За уходящим надо было следить, чтобы прежний властитель самовольно не остался на троне лишний срок. И Мам следил. Только устроив Болон-Ахау на новом месте, он мог возвратиться на покой в свой храм.

Зрители заволновались: приближалась главная часть празднества. Из центрального храма вышел повелитель Тикаля. На этот раз он был одет очень просто. Полоса ягуаровой шкуры вокруг бедер, единственное перо в волосах, небольшие браслеты на руках и щиток из перьев на правой голени составляли все его убранство. Непривычно выглядели и босые, без сандалий, ноги. Зато блистал великолепием украшений верховный жрец, шедший за правителем, не уступали ему в этом и остальные жрецы.

Спустившиеся сгруппировались вокруг стелы таким образом, чтобы владыка Тикаля и верховный жрец были видны стоявшим на площади.

– Отдадим драгоценную влагу жизни великому камню! – возгласил верховный жрец. Могучий низкий голос не вязался с его изможденным обликом. – Приступайте!

Правитель острым обсидиановым ножом рассек мочку правого уха, затем левого. Закапала кровь. Он наклонялся то одной, то другой стороной, стараясь, чтобы кровь попадала в яму. Туда же был брошен и нож.

Затем, схватив поданные ему три иглы огромного ската, повелитель проколол ими высунутый язык. Бежавшую узким ручейком кровь он собирал в составленные чашей ладони. Быстрым движением он плеснул ее на циновки, закрывавшие стелу, – один… другой… третий раз… Иглы были брошены в яму, и владыка Тикаля отошел в сторону. Кровь еще струилась у него изо рта и ушей, но он ее уже не собирал, а размазывал по груди.

К жертвенному месту, строго соблюдая иерархию, потянулись другие участники церемонии. Совершали обряд по-разному. Царевич надрезал мочки ушей, Ах-Меш-Кук привычным жестом проколол себе язык, старый скульптор исцарапал иглой ската все щеки, чтобы получить несколько капель, полнокровный Ах-Печ надрезал вену на левой руке и, выпустив целый фонтан крови, гордо огляделся. Не принимала участия в этом лишь Эк-Лоль. С бесстрастным видом царевна глядела на происходившее, и только один раз ее глаза горячо блеснули – когда к стеле подошел наследник тикальского престола.

Хун-Ахау, увлеченный церемонией, не заметил, что правитель куда-то исчез. Вот последний из придворных отошел в сторону, и по мановению руки верховного жреца к яме один за другим потянулись прислужники. Осторожно опускались на влажную от крови землю расписные сосуды, падали нефритовые бусы, зеленые перья кецаля и красные перья попугаев. Поверх всех богатств был насыпан толстый слой мелких осколков светлого кремня.

Пришла очередь каменщиков. Быстро падали с причмокивающим звуком одна за другой пригоршни полужидкой известки. Белая масса проворно разравнивалась деревянными лощилами и разглаживалась… Еще два слоя – и все было кончено: только по цвету место, где была жертвенная яма, можно было отличить от остального покрытия площади.

Приближался заключительный и самый важный момент церемонии. Зрители вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть происходящее. Жрецы подбросили в жаровни новые горсти курений – густые извилистые струи черного жирного дыма потянулись вверх.

Вибрирующий голос певца зазвенел над площадью. Мелодия была простой – несколько высоких звуков и возвращение к нижней ноте, – но медленный вначале темп песнопения постепенно убыстрялся. Вступил хор, могучими вздохами поддерживая ускоряющийся ритм.

Перед стелой снова появился правитель. На этот раз он был увешан драгоценностями – солнечные лучи, попадая на них, ослепительно сверкали. Темные потеки засохшей крови на груди и руках еще более подчеркивали белизну перламутровых дисков в ожерелье и браслетах.

Широко раскинув в стороны руки, владыка Тикаля завертелся волчком, повинуясь звукам музыки и все убыстряя движение. Разлетались кецалевые перья на высоком головном уборе, плыли поднявшиеся вверх концы набедренной повязки.

Все быстрее и быстрее становился темп, все быстрее и быстрее вращалась перед стелой одинокая фигура. Правитель начал уставать, пот струйками полз по лицу, смывая краску, уставшие легкие шумно втягивали воздух…

– Все старания бесполезны! Он не доживет до конца следующего двадцатилетия! – пробурчал Ах-Печ на ухо Ах-Меш-Куку.

– Все в руках богов! – как всегда тихим голосом отвечал тот.

Резкий вскрик флейт, вопль труб и глухой гул барабанов возвестили о конце священного танца. Правитель застыл неподвижно; в руках у него уже была эмблема верховной власти – доска с изображением двухголового дракона. Позади этой живой статуи бесшумно упала циновка, скрывавшая стелу. Все присутствующие склонились в глубоком поклоне. В этот момент повелитель как бы снова восходил на престол Тикаля, получая от богов право на новое двадцатилетие царствования.

На рельефе, блестевшем свежими яркими красками, Хун-Ахау увидел портрет правителя. Юноша теперь понял, что поза человека, стоявшего перед стелой, сознательно повторяла изображение на скульптуре. Тот же поворот головы вправо, так же расставленные ноги, те же украшения и знаки достоинства. Но отец царевны был значительно старше, чем изображенный. И когда они оказались рядом, это особенно бросалось в глаза.

Строго соблюдая порядок, придворные подходили к царю с поздравлениями. Он уже сменил позу на более свободную, но напряжение и усталость еще явственно проступали на его лице. Он равнодушно выслушивал цветистые выражения преданности, радости и счастья, которые щедро лились из уст поздравлявших. Только один раз его глаза блеснули неожиданным теплом – когда к нему приблизилась Эк-Лоль. Но и ей правитель не сказал ни слова; может быть, потому что кругом было слишком много чужих ушей. Когда поздравления закончились и повелитель отбыл, собравшиеся начали быстро расходиться. Придворные спешили домой, чтобы обмыться и переменить одежды – вечером во дворце должен был состояться пир. Простой люд торопился к ужину и сну – завтра снова работать!

Царевне подали носилки, хотя до дворца было недалеко. Хун-Ахау шел сбоку, медленно помахивая опахалом. Он уже предвкушал отдых – даже ему, молодому и сильному, неподвижное стояние целый день под солнцем далось с трудом. Но он не знал, что вскоре ему предстояло показать свою быстроту и ловкость.

Сойдя с носилок перед дворцом, Эк-Лоль приказала:

– Хун, иди со мной, ты мне нужен!

Сунув опахало в руки подоспевшего Цуля, юноша поспешил вслед за царевной.

Они прошли галереей нижнего этажа, поднялись на второй. Эк-Лоль шла быстро, словно стремясь быстрее достигнуть своих покоев. Внутри здания было сумрачно и прохладно. Почти никто не встречался: вся жизнь сегодня была сосредоточена в другом крыле дворца.

Царевна вошла в первую комнату своей половины; Хун-Ахау задержался на пороге. Заходящее солнце через проем галереи заливало гладкий белый пол красноватым ровным светом. И вдруг юноша увидел, как из угла по алому полу к ноге девушки стремительно и бесшумно метнулась длинная серая лента. Хун-Ахау рванулся вперед, схватил змею за хвост и резким взмахом размозжил ей голову о стену.

Увидев тень юноши перед собой, Эк-Лоль обернулась.

– Что ты делаешь? – гневно спросила она, и в этот момент ее взгляд упал на змею.

– Она бросилась на тебя, владычица, – тихо произнес опахалоносец.

Лицо царевны побелело – только сейчас она вспомнила мимолетное холодное прикосновение к ноге.

– Канти![35] – с трудом произнесла она. – Хун, ты спас мне жизнь! Но как змея попала сюда?

Тень поползла по ее лицу, захватила лоб, спустилась на шею, глаза вспыхнули. Царевна порывисто приблизилась к юноше, схватила его за руку.

– Смотри, никому об этом ни слова! Слышишь, никому!

Хун-Ахау покорно опустил голову.

– А теперь принеси мне теплой воды, – сказала уже обычным голосом Эк-Лоль. – Я не забуду твоей преданности!

В комнату вошла Иш-Кук.

– Кто-нибудь входил сюда, пока я отсутствовала? – спросила царевна девушку.

– Никто, владычица! – испуганно отозвалась служанка.

– Хорошо! Приготовь мне зеленое платье. Хун, ты можешь идти!

Юноша торопливо вышел.