Главными из них были два Михаила: один назывался также и Гавром и был дуксом той страны, а другой - Врана, командовал собственно войском. Оба они были весьма воинственны, но Врана превосходил первого. Согласившись наконец напасть на Дионисия ночью, они поднялись и со всем войском двинулись вперед; но прибыв туда, где Дионисий стоял лагерем, и найдя лагерь совершенно оставленным, начали робеть, ибо если что может потрясти душу воина, так это пустынное место и непривычное пребывание на неприятельской земле. Тем не менее, однако же, они продолжали отыскивать след неприятелей и, быть может, сделали бы что-нибудь, если бы раньше напали на гуннов. Но так как тогда уже рассвело, то гунны, приметив римлян, начали вгонять в лагерь лошадей (ибо они были на пастбище), и каждый, сев на свою, по обыкновению, всегда стоявшую у палатки, построились в фалангу; потом, видя, что римляне несутся в большом беспорядке (ибо многие из них действительно рассеялись, устремившись на гуннов, когда они загоняли в лагерь лошадей), напали на них и, обратив в бегство, успели прогнать их до самой римской фаланги, которая шла позади. Испуганные этим, римляне начали отступать и потом побежали изо всех сил, полагая, что нападавших гораздо больше, чем сколько видели их. В подобных обстоятельствах весьма немногие люди способны видеть истину и рассуждать. Но {286} тогда как все поспешно разбегались, на месте оставались еще несколько времени оба вождя со знаменами и с немногими из своей свиты, полагая, что некоторые римляне тоже остановятся. Видя же, что никто ниоткуда к ним не присоединяется, они и сами наконец дали тыл. Врана, по крайней мере, однажды обратился назад и поразил копьем одного из неприятелей, а другой бежал не озираясь. Тогда прояснилась причина, по которой они прежде ссорились в совете. Снова догнав бежавшего Гавру, Врана стал сильно смеяться над ним и, забавляясь на его счет, сказал: "Был ли ты тут, севаст, как я еще однажды стал против неприятелей и пустил в них копье?" и на утвердительный ответ последнего примолвил: "А тебя, клянусь головой2* царя, я видел только бегущим". Так-то, из нынешних римлян никто ничего не делает ради пользы общей; всякий принимает на себя труды, чтобы только самому показаться человеком хорошим и доблестным. Преследуя бегущих, гунны убили не очень многих, немногих также и взяли в плен, потому что и сами были в страхе. Об {287} этом можно заключить из того, что один гуннский пехотный полк добежал до самого Зевгмина, не подвергшись ни разу нападению со стороны римлян,- так осмотрительно шли они. При этом Дионисий, чтобы придать более важности своему подвигу, собрал немногие тела павших и набросал на них как можно более земли, полагая, что по величине кургана будут заключать о числе убитых. Между тем как все это происходило, царь пришел в негодование и хотел опять сам идти в землю гуннов с намерением особенно дать врагам почувствовать силу римлян. С этой целью он послал к Дунаю Алексея, обрученного тогда с его дочерью, и вверил ему многочисленное войско, которым Алексей командовал как протостратор и теперь должен был показать вид гуннам, что хочет напасть на них опять из прежних обыкновенных военных пунктов. С этой также целью он приказал Льву, по прозванью Ватаца, зайти с другой стороны и, ведя другое, тоже значительное войско, вместе с дружиной валахов, которые почитали себя древнейшими выходцами из Италии1**, вторгнуться в зем-{288}лю гуннов из мест, лежащих у так называемого Евксинского Понта, откуда никто никогда, с первых веков, не нападал на них. Итак, Алексей с одним римским войском пришел к Дунаю и, как бы готовясь здесь к переправе, навел на гуннов страх; а Ватаца вторгся в гуннскую землю из указанных мест и, беспощадно опустошая и разрушая все попадавшееся, умертвил множество людей и не меньше взял их в плен; кроме того, пригнал оттуда целые табуны лошадей и других животных и возвратился к царю. Но царь. желая нанести врагам и вторичный удар, опять выслал против них войско и приказал напасть с горных возвышенностей на принадлежащую гуннам Тавроскифию. Этим войском предводительствовали Андроник Лампарда, Никифор Петралифа и некоторые другие. Но над всеми был поставлен Иоанн Дука, о котором я уже много раз упоминал. Они, в непродолжительное время совершив путь на пространстве нескольких десятков миль, по местам непроходимым и странам безлюдным, вторглись в землю гуннов и, нападая на мно-{289}гие весьма многолюдные деревни, захватили большое количество добычи, умертвили много народа, а еще больше взяли в плен. Собираясь же удалиться оттуда, водрузили там медный крест и сделали на нем следующую надпись:
      ______________
      * 2 По свидетельству Ксифилина, римский сенат, когда убит был Сеян, сделал постановление вперед клясться только именем императора - unte toc рkovc п' ллov tivoc, плv tov vtokрatoрoc пoioфai. С того времени вошли в обычай формулы клятвы: per fortunam, per genium, per salutem principis. Впоследствии головой царя клялись и христиане. Synod Chalcedon. Can. 30. T ec tv keфaлv tov Baoiлewc, ic tv ikeiav owtnрiav uooai tiva. Palladius in Hist. Lausiaca, с. 2. de S. Potamiana: d фinoi фwvv, iпovoa, tv keфaлv tov Baoiлewc oov, v o фoB etc.
      ** 1 Мнение о происхождении валахов из Италии весьма древне. Говорили даже, что они получили свое имя от какого-то Флакка. Вот что пишет папа Пий II: Postremo romanis armis subacti ac deleti sunt, et colonia Romanorum, quae duces coerceret, eo deducta duce quodam Flacco, a quo Flaccia nuncupata. Exin longo temporis tractu corrupto, ut fit, vocabulo, Ualachia dicta, et pro Flacciis Ualachi appellati. Впоследствии, опираясь на это мнение о происхождении валахов, папа Иннокентий III льстиво писал валахскому правителю Иоанникию и убеждал его присоединиться к Латинской Церкви. Epist. L. 2. То же мнение подтверждает и Georgius а Reychersdorff Transylvanus (Chronographia Moldaviae), основываясь на близости валахского языка к латинскому. Исследователь славянских древностей Шафарик (т. 1, кн. 1, стр. 390) весьма основательно доказывает, что валахи были кельтского или галльского происхождения и в незапамятные времена обитали в Северной Италии, а позднее перешли к Дунаю и изгнали отсюда славян.
      Здесь некогда многочисленные роды паннонского племени Уничтожены грозным Марсом и рукой Авзониев, Когда Римом правил славный божественный Мануил Честь и хвала державных Комнинов.
      4. В то самое время, как это происходило, прибыл в Сардику австрийский герцог Эрик (Генрих) с женой своей, племянницей царя, Феодорой2*. Цель приезда была примирить с царем короля алеманов Фридерика и просить его о прекращении войны с гуннами. Фридерик, как я уже говорил в прежних книгах, от противодействия ему царя едва не лишился власти над Римом, когда римский архиерей согласился восстановить древний обычай; испытал также много и других неприятностей, когда царь стал способствовать к восстанию против него тамошних народов. Посему еще несколько прежде, находясь в затруднительных обстоятельствах и желая привлечь на свою сторону царя, он отправил к нему посольство и, прося его дружбы, обещался, как сказано, идти вместе с ним против гуннов. Но как {290} скоро переговоры царя с папой о власти над Римом рушились, оттого что царь домогался, чтобы престол царства Римского опять оставался в Византии, а папа не соглашался на то и требовал1**, чтобы он царствовал в Риме,- ободренный этим, Фридерик опять обнаружил неприязненное расположение и, решившись вторгнуться в римскую землю, с каким-то варварским безумием начал даже делить ее между своими. Но так как от противодействий царя он не мог успеть в своем намерении, то задумал составить посольство из Эрика и Владиграца, стараясь под видом дружбы отклонить царя от враждебных против него намерений, а сам между тем готовился, при благоприятных обстоятельствах, вступить в войну с римлянами. Однако же царь понял дело и, приняв Эрика благосклонно, по его просьбе склонился на перемирие с гуннами, а касательно Фридерика не сделал ничего окончательно. На возвратном пути домой Эрик прибыл в Пэонию и убедил Стефана, прогнав от себя тавроскифянку, взять в супружество девицу2***, дочь {291} его. Спустя немного времени гунны задумали снова отнять Далмацию. Посему в эту страну вступило войско и сам военачальник, имеющий у них сан жупана (жупан у того народа есть имя правителя, занимающего первое место после короля). Но тогдашней войной гунны не могли ничего достигнуть и, захватив одного Халуфу, удалились. Как это случилось с Никифором, сейчас расскажу. Узнав о прибытии в страну гуннского войска, он вышел из Спалафы с немногими воинами своего отряда; но когда совершал путь, следовавшие за ним понемногу уходили и сделали этого человека легкой добычей неприятелей, которые окружили его и, несмотря на мужественную его оборону, взяли в плен.
      ______________
      * 2 См. выше.
      ** 1 О том, что этот договор действительно был, можно заключать из жалоб Фридерика в Вормациенском конвенте, где, как пишет папист монах Готфрид под 1172 г., Fredericum conquestum de illis, qui partibus favebant Rolandi, quod coronam Romani imperii Graeco imponere vellet. См. Ioann. Palaeonidorum in Uita S. Cyrill. Carmelitae n. 1.
      *** 2 Об этом факте хронографы говорят не одинаково. Писатель австрийской хроники супругой Стефана почитает дочь австрийского герцога Генриха Агнесу и вступление его в брак с ней относит к 1165 году, следовательно несколько раньше того времени, к которому относит это дело Киннам. А Amoldus Lubecensis супругу Стефана называет не дочерью, а вдовевшей после первого мужа сестрой Генриха. Carol. du Fresne ad h. I.
      5. Узнав об этом, царь прибыл в Византию и думал весной выступить против гуннов с бoльшими против прежнего средствами, но не мог прибыть туда в благоприятное для военных действий время, потому что одно обстоятельство помешало ему; а в чем оно состояло, видно будет из следующего рассказа. Когда прошла зима и рассеялись туманы, царь предался одному умному гимнастическому упражнению, издавна бывшему в обычае у царей и царских детей. Оно состоит вот в чем: несколько юношей, разделившись между собой поровну, берут сделанный из кожи шар вели-{292}чиной в яблоко и бросают его на какое-нибудь высокое место, которого высота была бы, разумеется, применена к их силам. К этому шару, как бы к награде, лежащей среди двух спорящих сторон, бегут они изо всех сил, перегоняя друг друга, и каждый держит в правой руке палочку длины посредственной, оканчивающуюся крутым широким крючком, которого середина перехватывается несколькими от времени высохшими струнами, сплетенными между собой наподобие сети. Этими палочками каждая сторона старается прежде другой угнать тот шар к своей цели, которая заранее бывает назначена, потому что чьей цели ускоряемый палочками шар достигнет, на той стороне остается и победа. Эта игра слишком отважна и опасна. Упражняющемуся в ней необходимо постоянно наклоняться и сгибаться, быстро делать круговые повороты на лошади, совершать все рода бега и производить столько различных движений, сколько случится сделать их шару. Так вот в чем состояла игра. Тогда как царь в этой игре делал страшные повороты, случилось, что под ним всем телом упала на землю лошадь. Лежа внизу под лошадью, он долго бился и напрягал силы, чтобы подняться, но, не могши оттолкнуть лошадь, которая, как я сказал, налегла на него всем телом, опасно повредил себе бедро и руку от нажавшегося седла. Впрочем, он столь мужественно переносил это, что, хотя смертельно страдал, однакож, когда многие окружили его, {293} проворно встал, снова вскочил на коня и некоторое время без труда скакал взад и вперед, пока не почувствовал еще сильнейшей боли и не слег в постель. Тут болезнь так одолела его, что от приключившегося с ним обморока он на следующий день не помнил ничего, что вчера говорилось или делалось. Так это было. Впрочем, через два дня ему сделалось легче и он отправился в Апамею; но, вероятно, от какого-нибудь усилия во время пути опухоль снова явилась и стала часто беспокоить его боль. Потом, проведя пасхальные дни в городе Силиврии и почувствовав себя лучше, он отправился в Филиппы. Здесь говорил он с прибывшими из Пэонии послами и, видя, что они не предлагают ничего здравого, а только всячески пытаются достигнуть перемирия и прекращения войны, отослал их ни с чем и отправил с ними к пэонянам одного римлянина, который должен был вытребовать Халуфу, если же они не исполнят этого, тотчас же грозил им, что царь и римская армия опять явятся, а сам, прибыв в Сардику, стал набирать там войско.
      6. Во время пребывания царя в Сардике случилось следующее. Алексей1*, исполнявший тогда, как я многократно говорил, должность протостратора, давно уже замышлял измену, а те-{294}перь, явно обличенный в этом, принял пострижение, поступил в число монахов в один из нагорных монастырей, каковых весьма много при реке Стримоне, на горе Папикии, и, прожив там довольно времени, скончался. Скажем же, отчего и по какой причине этот человек дошел до такого состояния. В прежнее время он был послан в Киликию и назначен от царя полновластным распорядителем происходившей там войны. На пути туда он нарочито заезжал в Иконию к султану, вошел с ним в дружбу и много рассуждал относительно тирании; потом, получив от него и взаимно вручив ему грамоты, в которых изложены были заключенные между ними условия, отправился в Киликию. Впоследствии, возвратившись в Византию и желая однажды украсить картинами один из своих загородных домов, он не представил на них ни древних греческих деяний, ни подвигов царя на войне и охоте, как это было в особенном обычае у знатных людей, ибо царю случалось бороться со столькими зверями и нападать на таких из них по природе, с какими, слышали мы, не случалось встречаться никому из живших когда-либо людей. Чтобы не потерять из виду исторической нити, я представлю только один случай. Было это уже около зимнего поворота солнца; снегу выпало на землю столько, что им покрылись почти все ложбины и горные ущелья; от непомерной стужи едва не замерзали тела; звери, не находя места, где укрыться, покидали тру-{295}щобы и толпами бродили по снегу; стаи птиц не в состоянии были пользоваться крыльями (ибо лед сковывал их, будто узами, подобно тому, как схватывает их липкая палочка птицеловов), и они становились пешеходными вместо пернатых и делались готовой добычей зверей и людей. В это время царь выехал охотиться в одну из восточных областей, называемую Даматрис. Когда он занимался этим, вдруг встречается с ним огромной величины зверь, однако же не лев, потому что назвать его так не дозволяла барсовая кожа, а назвать барсом не допускала величина его и сходство со львом. Итак, это была какая-то двойная, свойственная тому и другому порода,- барс во льве и лев в барсе, какое-то странное смешение свойств: благородства со зверством, гнева с жестокостью,- вообще все, сродное обоим, но взятое вместе. Таков был этот зверь. Большая часть царской свиты при виде его разбежалась, потому что для многих невыносимо было даже смотреть на него; и когда зверь находился уже близко, не нашлось никого, кто бы сошелся с ним. Но царь, тогда как разбежались все, извлекши висевший у него меч, бросился поразить зверя и, нанеся ему удар, рассек его с головы до самой груди. Таков-то был царь на охоте. Так Алексей (возвращаюсь к тому, от чего сделал отступление), оставив эти подвиги царя, - ребенок,- изобразил деяния султана: что следовало хранить во мраке, то в своих домах он живописно выставил напо-{296}каз. Узнав о том, царь в частных, многократно бывавших с ним беседах уговаривал его оставить эти затеи. Но он по-прежнему упорно держался своего намерения да и, кроме того, нередко призывал к себе одного латинянина, чародея, весьма сведущего в демонских делах, входил с ним в самые искренние беседы и сообщал ему о тайных своих намерениях, например о том, как бы сделать царя навсегда бездетным; с этой целью брал он у того злодея много лекарств и не переставал, несчастный, заниматься подобными делами. За это царь начал опять порицать его и обличал в сумасшествии. Но он, показывая вид, что раскаялся, продолжал быть тем же, чем был, и спустя некоторое время снова принимал у себя упомянутого волшебника и открывал ему прежние свои замыслы. Сошедшись однажды с Константином Дукой, который тоже был женат на племяннице царя, Алексей сказал ему: "Любезнейший! Если тебе угодно будет прийти к одной с нами мысли, то знай, что никто не одолеет нас". Но это было сказано им еще не очень открыто; другое обнаружилось гораздо яснее. Некогда Кассиан заметил, что Алексей, воюя вместе с Белой в гуннской земле, более надлежащего уклоняется от сражения с гуннами и, придя к нему, старался возбудить в нем решимость сразиться. Но Алексей, отведя Кассиана в сторону, сказал: "Ты спрашиваешь, для чего я часто удерживаюсь от сражений? Это потому что мне {297} очень жаль человеческого рода". Когда же Кассиан что-то возразил против его слов, тот отвечал: "Царь непредусмотрительно приказал мне с решительностью вводить римлян во все, какие представятся, сражения,- конечно, для истребления их. Впрочем, ты молчи об этом - и будешь мне другом". Так говорил Алексей, а Кассиан передал его слова царю. Но это было прежде. А случившееся в последнее время состояло в следующем. К римлянам пришла на помощь дружина скифов и сначала много толковала об условиях, а потом согласилась помогать римлянам. Но протостратор, тайно поговорив со скифами, расположил их приманкой денег притвориться, будто они возвращаются в отечественные жилища, а когда наступит полночь, напасть в большом числе на палатку царя и приняться за дело. Так было предложено и положено. Но один молодой невольник из числа служителей при царской палатке, узнав о заговоре, тотчас пришел к евнуху Фоме, который в то время был самым преданным царю человеком, и открыл ему замысел; а Фома передал все это царю и представил ему потом самого невольника. Однакож царь не хотел еще верить доносу, пока не увидел, что скифы утром начали удаляться без всякой причины. Впрочем, он успел удержать их обещаниями; что же касается до Алексея, то были посланы люди схватить его, и несчастный скоро сделался узником. Потом, через несколько времени, по повелению царя явились к нему {298} сановники: Иоанн Дука и Михаил, бывший тогда логофетом; кроме них тут же были и евнух Фома, и Никифор, один из судей Вилы1**, по прозванию Каспакс. Эти лица представили Алексею три обвинения и приказали ему, если может, защищаться против каждого из них. Но Алексей, выслушав обвинителей, признал себя виновным во всем и просил только, чтобы ему дозволено было сначала остричь волосы и приобщиться божественных Тайн; а потом пусть суд определяет что угодно. Тронутый этим, царь постриг его в монахи.
      ______________
      * 1 Алексей Аксух (см. таблицу Комниных), по свидетельству Никиты (L. 4, n. 6), отличался прекрасными свойствами души и тела, но не мог избежать клеветы ненавистников и сделался их жертвою.
      ** 1 В каталоге должностей константинопольского двора должность судьи Вилы, kрitc tov Вnлov, значится под пятьдесят четвертым номером. Tom. 1 Juris Graeco-rom. p. 285. Этот суд в одно и то же время состоял из многих членов. Nicet. in Alexio Man. F. n. 17, 18. Andron. L. 2, n. 9. in Isaacio L. 2, n. 6. in Alex. L. 1, n. 2. В надписи к "Истории" Никифора значится, что он и сам был член этого суда.
      7. Так закончилась здесь судьба Алексея. Между тем царь, узнав о вступлении гуннского войска в Сирмию, послал туда силы, которыми предводительствовал, кроме других римских военачальников, и царский племянник Андроник, по прозванию Контостефан, поставленный от царя полновластным распорядителем этой войны. Ему, будто на картине, начертан был план, как построиться в бой и где расположить свою армию. Но Андроник, перешедши Саву и находясь недалеко от гуннского лагеря, сделал следующее: он не счел полезным посылать в неприятельский лагерь соглядатаев {299} и лазутчиков, как это обыкновенно водится, а приказал нескольким римлянам выйти за лагерь и постараться, схватив кого-нибудь из неприятелей, привести его живым. Те, согласно приказанию, возвратились, имея в руках неприятеля,и Андроник расспросил пленника, с какими силами пришли гунны и что намерены они делать. Пленник рассказал все по правде: "Командуют,- говорил,- этим войском тридцать семь наших вождей, но над всеми ними вверена власть Дионисию; войско же состоит всего из пятнадцати тысяч латников, конников, стрелков и копейщиков, а смелости у них столько, что, по их убеждению, римляне не выдержат и первого их нападения". Выслушав это, Андроник отпустил его и приказал ему объявить Дионисию, что "царь не в состоянии более сносить то, в чем они провинились перед римлянами, и что недалеко уже тот, кто подвергнет их должному наказанию". Затем, вооружив римское войско, он вывел его за лагерный ров и построил следующим образом. Впереди приказал он идти скифам и большей части персов вместе с немногими конниками, которые сражаются копьями; потом на обоих флангах следовали фаланги римлян под начальством Кокковасилия и Филокала, также Татикия и, как его зовут, Аспиета. В тылу их шли латники, перемешанные со стрелками, и тяжеловооруженная персидская фаланга; за этими с обоих флангов двигались Иосиф Вриенний и Георгий Врана, также брат последнего Димитрий и Константин {300} Аспиет-Севаст. Далее следовал Андроник, бывший тогда хартулярием царя, по прозванию Лампарда, вместе с отборными римлянами, алеманами и персами; а позади всех - военачальник Андроник со многими другими знаменитыми мужами, которые, по обычаю, всегда находились подле царя, когда он шел на войну, и с наемными итальянцами и сербами, которые следовали за ним, вооруженные копьями и длинными щитами. В таком порядке римляне открыли поход. Придя к тому месту, где Дионисий насыпал могильный холм, они сошли с лошадей, горячо плакали и каждый дал друг другу слово умереть за соотечественников и родных. Между тем Дионисий, узнав о приближении римлян, сделался чрезвычайно дерзок и с колкой насмешкой приказал гуннам, принявшись за чаши, пить за здоровье римлян. Те стали пить усердно и потом, взявшись за оружие, построились обыкновенным своим порядком. У них всегда в обычае составлять переднюю фалангу из отборного войска. Давно уже зная это, царь приказал Андронику построиться наоборот. Посему, когда войска находились близко одно от другого, Андроник велел передовым своим отрядам осыпать гуннов стрелами и, как скоро они увидят, что те несутся на них, тотчас бежать, но не прямо к римскому войску, а более в сторону, чтобы таким образом разделенные гунны середину своей фаланги оставили пустою. Но те при первом нападении гуннов обратились в бегство и бежали {301} изо всех сил, пока не очутились на Саве. После сего у римлян уцелели только два отряда на левом фланге под предводительством Кокковасилия и Татикия; прочие были уже сдвинуты,Димитрий Врана, когда бывшие с ним рассеялись и когда оставалось у него только восемьдесят человек, бросившись в ряды неприятелей и геройски подвизаясь, был смертельно поражен в лицо и, взятый в плен, отнесен в лагерь гуннов; а брат его Георгий, устрашившись множества неприятелей, не отважился на сражение. Таким образом, левое крыло римлян склонилось к отступлению; а правое, между тем напав на левое гуннское, блистательно разбило его. Увидев это, Дионисий хотел было напасть на тех, которые окружали военачальника Андроника, но многие из бывших с ним начали робеть и потому призывали к себе конницу. Заметив это, Дионисий стал порицать их за робость и вместе просил остаться при нем, чтобы не обнаружить своего страха перед римлянами. Между тем Андроник Лампарда, видя, что делается, и опасаясь, как бы многочисленный отряд Дионисия, в случае его удаления в другую сторону, не напал на военачальника Андроника, счел нужным заранее вступить в сражение с Дионисием. Когда они сошлись, поднялся ужасный стук, повсюду раздавался треск, копья ломались о щиты и падали на землю. Римляне, несмотря на то что к ним подоспел отряд под начальством другого Враны, Георгия, начинали уже уставать. {302} Военачальник Андроник заметил это и, опасаясь, как бы, в случае поражения отряда Лампардова, вся тяжесть борьбы не пала на него, тоже устремился на неприятелей. Тут произошло самое упорное сражение, так что при первой стычке римлян пало восемьдесят человек, а варваров гораздо более. Но римляне выдерживали борьбу с какой-то невыразимой стойкостью и наконец, благодаря своему мужеству, обратили гуннов в бегство. Вслед за этим произошло такое побоище варваров, что тамошняя равнина почти вся была устлана их трупами, потому что, когда были переломаны копья и сокрушены мечи, несчастных били по голове дубинами. Тогда было отбито и знамя, которое, по значительной его величине, эти варвары возили на тележке1*; тогда со всем вооружением был взят и конь Дионисия, а сам Дионисий - не могу сказать, каким образом,- едва спасся от опасности. Да и те из варваров, которые успели убежать с поля битвы и пришли к реке, были здесь перехвачены римским флотом. Таким образом, военачальников, которых сами они называют жупанами, взято в плен пять, а воинов около восьмисот, и в этом числе было много лиц благородных, даже знаменитых. Много тысяч и пало в этой борьбе. Не было ни одного римлянина, который не совер-{303}шил бы тогда собственноручно великих подвигов; но больше всех совершили их Иоанн Контостефан и Андроник Лампарда. Исполнив с успехом свое дело, римская армия - так как была уже полночь - удалилась в лагерь и взяла с собой пленных, также до двух тысяч лат, а шлемов, щитов и мечей никто не мог бы и пересчитать. Итак, ночь римляне провели здесь; когда же наступил день, они вооружились и отправились в лагерь гуннов, но людей в нем не нашли и потому, разрушив его, возвратились назад. Такой был исход этой войны с гуннами.
      ______________
      * 1 Это знамя, по словам Никиты (I. 5, n. 8), имело значительную величину, развевалось высоко и возимо было на двуколке парой волов. Знамена у всех европейских народов по форме были различны. Laurent Pignor. in not. ad Histor. Augusti Mussati.
      8. Между тем царь обратил внимание на стены Константинополя, которые во многих местах от времени повредились, и так как этот город чувствовал недостаток в воде, то старательно очищал водопроводы. Он нашел, что для возобновления весьма древних труб, которые проводили в Византию воду, потребуется много труда и времени, а потому, не в дальнем расстоянии от Византии высмотрев одно место, называемое Петра1*, устроил там подземный бассейн. Находясь в углублении между холмами и занимая довольно большое пространство, он принимает в себя воду многими устьями, так, как бы она вливалась в него из трещин земли тысячью каналами, и потом через обыкновенные подземные трубы проводит ее в {304} город. Этот самодержец изгнал из Римского государства один из нелепейших обычаев2**, перешедший почти уже в закон. А в чем он состоял, сейчас скажем. Неотвратимая для человека необходимость жить внесла в жизнь много нового и, между прочим, заставляла многих продавать свою свободу. Вот одни лишь толпы черни кабалят себя людям высоким, знатным и богатым. Какое зло - человеческое любостяжание! Те, которые купили рабство этих несчастных, принимали их и обращались с ними, как с купленными за деньги. Едва ли не три овола были установленной ценой свободных людей, и таким образом существовал постыдный торг. А кто, угнетаемый тяжестью кабалы, захотел бы освободиться от {305} нее заработкой, того схватывали, как беглеца, и налагали наказание за дерзость. Тогда осуществлялась самым делом басня Эзопа, в которой в пещеру к больному льву входят животные: следов входящих свободных людей множество, а выходящих - ни одного. Так жесток был этот обычай. Желая вырвать его с корнем из римского общества, царь грамотой утвердил свободу тех, которые признаны будут свободными по рождению; ибо хотел управлять не какими-нибудь невольниками, а свободными римлянами. Этот же царь в пятнадцатый3*** год своего царствования постановил, чтобы никто не заводил тяжбы с находящимися около Византии святыми монастырями относительно тех приобретений, которые они где-нибудь имели, и эту дарованную милость утвердил законом, который оттого, что был скреплен золотой печатью, обыкновенно называется хрисовулом. Вследствие сего теперь не увидишь ни одного монаха у дверей судилища, так как не представляется повода вести с ними тяжбу в суде. Вот каково это постановление. Далее,- прежний закон объявлял свободными большее число тех дней, в которые или праздновались христианами Господни таинства, или совершалась память кого-нибудь из великих святых. Отсюда происходило то, что судопроизводство в государстве тянулось на нео-{306}пределенное время и никогда не оканчивалось. Поэтому я видел людей, которые состарились в тяжбах и даже умирали, не кончив их. Это зло новым определением тоже изгнано из Римского государства; ибо царский указ4**** предписывает и не вовсе отменять праздничные дни, и не допускать подобными отсрочками оттягивать судопроизводство, но считать совершенно свободными от судебных дел только те дни, в которые Бог являл людям какие-нибудь благодеяния, прочие же признавать непременно судебными; а в иные поутру судопроизводство повелевалось закрывать, на все же послеполуденное время открывать, и желающим позволялось входить в места судебные. Этот царь с великим торжеством перенес также в Византию священный, с давнего времени лежавший в Ефесе камень и присоединил его к другим священным памятникам города. Что это был за камень и откуда явился он на земле ефесской, откроется из следующего рассказа. Когда уже совершено было Спасителем крестное таинство. Матерь, приняв Господа по обыкновенному порядку, положила его на том камне и, припав к нему, естественно, горько плакала. Эти слезы рыдавшей тогда Матери, упав на камень, и доныне остаются неизгладимыми,- предмет, достойный {307} благоговейного удивления. Взяв этот камень, сказывают, Мария Магдалина плыла на нем прямо в Рим, чтобы, явившись пред лицо кесаря Тиверия, обвинить Пилата и иудеев - нечестивых убийц Иисуса. Но каким-то образом занесенная в ефесскую гавань, она оставила его здесь и, отсюда уже отправившись, прибыла в Рим. С того времени до настоящего камень оставался в Ефесе. Перенесенный сперва на берег дамалейский, он был встречен потом в Византии со светлым торжеством. Это торжество выполнили весь римский сенат и весь священнический и монашеский чин; предшествовали же по обеим сторонам управлявший тогда Церковью Лука и царь. Царь даже поддерживал камень своим плечом, ибо в подобных случаях смирялся более, чем сколько было нужно, и к таким предметам обыкновенно приступал с уничижением.
      ______________
      * 1 Об этой цистерне упоминает Christophorus Bondelmontius in Descript. Constantinopoleos.