Стивен КИНГ
      ТЕМНАЯ БАШНЯ: СТРЕЛОК
      Посвящается Эду Ферману, который
      рискнул прочесть эти истории
      одну за другой.
      ...Чайльд-Роланд к башне темной
      Пришел...
      (Роберт Браунинг)
      1
      Человек в черном спасался бегством через пустыню, а стрелок преследовал его. Пустыня была апофеозом всех пустынь: бескрайняя, она тянулась во все стороны, должно быть, на целые парсеки, смыкаясь с небом. Слепящая безводная белизна, ровная, если не считать гор, которые туманной дымкой вырисовывались на горизонте, да бес-травы, приносящей сладостные грезы, кошмары, смерть. Дорогу указывали редкие надгробия дорожных знаков - некогда этот прорезающий толстую корку солончака тракт был большаком, по которому следовали дилижансы. Но мир сдвинулся с места и обезлюдел.
      Стрелок флегматично шагал по пустыне, не торопясь, но и не теряя времени попусту. Талию охватывал похожий на копченую колбасу кожаный бурдюк с водой. Бурдюк был почти полон. Стрелок, много лет совершенствовавшийся в искусстве кеф, достиг пятого уровня. На седьмом или восьмом он не чувствовал бы жажды; он мог бы с бесстрастным невозмутимым вниманием следить за обезвоживанием собственного тела, заполняя темные внутренние пустоты и щели своей бренной оболочки лишь тогда, когда логика подскажет, что это необходимо. Но он не был ни на седьмом, ни на восьмом уровне. Он был на пятом. А значит, хотел пить. Однако жажда не особенно мучила стрелка - все это доставляло ему смутную радость, ибо было романтично.
      Под бурдюком находились отлично пригнанные по руке пистолеты. Два ремня крест-накрест охватывали бедра. Промаслившиеся глубже, чем нужно, кобуры не трескались даже под здешним враждебным солнцем. Рукояти пистолетов были сделаны из желтого, мелко зерненого сандала. При ходьбе подвешенные на сыромятном шнуре кобуры раскачивались, тяжело задевая бедра. В петлях ремней крошечными гелиографами вспыхивали и подмаргивали латунные гильзы. Кожа едва слышно поскрипывала. Сами пистолеты хранили молчание. Кровь уже пролилась. Поднимать шум в бесплодной пустыне не было нужды.
      Одежда стрелка была бесцветной, как дождь или пыль. Ворот рубахи был распахнут. Из пробитых вручную петель свисал сыромятный ремешок. Штаны из грубой бумажной ткани трещали по швам.
      Он взобрался на отлогую дюну (песка тут, однако, не было; земля пустыни была твердой, зачерствевшей, и даже проносящийся над ней после захода солнца резкий ветер подымал лишь колючую, надоедливую, неприятную пыль, схожую с порошком для выделки шкур) и с подветренного бока, с той стороны, откуда солнце уходило раньше всего, увидел крохотное затоптанное кострище. Такие небольшие знаки, подтверждавшие человеческую сущность того, кто носил черные одежды, неизменно наполняли стрелка удовлетворением. Губы на изъязвленных, шелушащихся останках лица растянулись. Он присел на корточки.
      Человек в черном, разумеется, жег бес-траву. Единственное, что здесь было горючего. Она сгорала медленно, коптящим ровным пламенем. От приграничных жителей стрелок узнал, что бесы обитают даже в огне. Сами поселенцы траву жгли, но в пламя не смотрели - поговаривали, будто того, кто посмотрит в огонь, бесы заворожат, поманят и рано или поздно утянут к себе. Следующий, у кого достанет глупости поглядеть на языки пламени, сможет увидеть там тебя.
      Там, где жгли траву, виднелось перекрестье уже знакомого стрелку значка идеограммы. От легкого тычка пальцев он рассыпался в серую бессмыслицу. В кострище нашелся только обгорелый кусок сала, который стрелок задумчиво съел. Так случалось всякий раз. Вот уже два месяца он шел за человеком в черном по бесконечному чистилищу пронзительно-однообразной бесплодной земли и ни разу не встретил ничего, кроме гигиенически-стерильных идеограмм на биваках. Ни единой жестянки, бутылки или бурдюка (сам он оставил уже четыре мешка, похожих на сброшенную змеей кожу).
      Возможно, бивачные костры - выписанное буква за буквой послание: "возьми порох". Или: "конец уж близок". Или, может быть, даже "ешьте у Джо". Это не имело значения. Стрелок совершенно не понимал идеограмм, если это были идеограммы. Кострище же было таким же холодным, как все прочие. Он знал, что продвинулся к своей цели, однако с чего это взял, не понимал. Но и это было неважно. Он поднялся, отряхивая руки.
      Никаких других следов не было. Острый как бритва ветер, разумеется, уже загубил даже те скудные следы, какие хранил спекшийся песок. Стрелку так и не удалось обнаружить даже испражнений своей будущей жертвы. Ничего. Только остывшие кострища вдоль древнего большака, да неустанно работающий в голове дальномер.
      Опустившись на землю, стрелок позволил себе ненадолго приложиться к бурдюку. Внимательно обшарив взглядом пустыню, он посмотрел на солнце, скользившее к закату в дальнем квадранте небосклона, поднялся, вытащил из-за ремня перчатки и принялся рвать бес-траву для своего костра, который разложил на оставленном человеком в черном пепелище. Иронию подобной ситуации, наравне с романтикой жажды, стрелок находил горько привлекательной.
      За кремень и кресало он взялся не раньше, чем день догорел, оставив после себя лишь бежавший в укрытие толщи земли зной да угрюмо-насмешливую оранжевую полоску на одноцветном горизонте. Он терпеливо наблюдал за южным направлением, где высились горы, не ожидая и не надеясь увидеть тонкую струйку дыма над новым костром - просто слежка входила в правила игры. На юге ничего не было. Близость жертвы была относительной. Недостаточной для того, чтобы разглядеть в сумерках дымок.
      Стрелок высек над сухой травой искру и улегся с наветренной стороны, чтобы дурманный дым уносило в пустыню. Ветер дул ровно, не стихая, лишь изредка рождая пыльные смерчи.
      Над головой, не мигая, горели звезды, такие же неизменные и вечные, как ветер. Миры и солнца миллионами. Рождавшие головокружение созвездия, холодное пламя всех цветов радуги. За то время, что стрелок потратил на наблюдение, лиловый оттенок с неба смыла волна густой черноты. Прочертив короткую, эффектную дугу, моргнул и исчез метеорит. Пламя отбрасывало странные тени, бес-трава выгорала медленно, образуя новые знаки - не идеограммы, а прямые, пугающие своей трезвой уверенностью кресты. Растопка сложилась в рисунок, который не был ни сложным, ни хитрым - попросту полезным. Узор этот говорил о черном и белом, о человеке, который в комнатах чужой гостиницы мог исправить скверное положение дел. Языки пламени неспешно лизали траву, а в раскаленной сердцевине костра плясали призраки. Стрелок этого не видел. Он спал. Замысловатый рисунок сплавился с полезным. Стонал ветер. Обратная тяга, вея над самой землей, то и дело заставляла дым закручиваться воронкой и маленьким смерчем подплывать к спящему. Порой струйки дыма касались его. И, как малая песчинка рождает в раковине устрицы жемчужину, рождали сны. Изредка стрелок постанывал, вторя ветру. Звезды оставались к этому так же равнодушны, как и к войнам, распятиям, воскресениям. Это тоже порадовало бы стрелка.
      2
      Ведя в поводу осла с выпученными, помертвевшими от жары глазами, он спустился с холма, которым заканчивалось предгорье. Последний поселок стрелок миновал три недели тому назад и с тех пор видел лишь заброшенный пустынный тракт и редкие скопления землянок приграничных жителей. Группки лачуг выродились в единичные хибарки, где жили в основном безумцы и прокаженные. Стрелок предпочитал общество сумасшедших. Один из них вручил ему компас из нержавеющей стали с наказом передать Иисусу. Стрелок серьезно принял поручение и выполнил бы его, случись ему встретиться с Ним. Однако встречи не ждал.
      Последняя лачуга попалась ему пять дней назад, и стрелок заподозрил было, что больше не встретит ни единого жилища, но, взобравшись на вершину последнего изъеденного ветрами холма, увидел привычную скошенную назад и выложенную дерном крышу.
      Поселенец, на удивление молодой, с буйной копной красновато-рыжих волос, доходивших почти до пояса, рьяно пропалывал жалкую кукурузную делянку. Мул шумно всхрапнул, и поселенец поднял голову. Перед стрелком, как яблочко мишени, мигом появились сердито сверкающие синие глаза. Вскинув обе руки в отрывистом, грубоватом приветствии, поселенец вновь согнул спину, наклонясь к кукурузе и сгорбившись над ближайшим к землянке рядком. Через плечо полетела бес-трава и изредка попадавшиеся жухлые побеги кукурузы. Волосы поселенца развевались и летели по ветру, который, больше не встречая препятствий, дул прямо из пустыни.
      Стрелок неторопливо спустился с холма, ведя за собой осла, навьюченного бурдюками, в которых плескалась влага. На краю казавшегося безжизненным кукурузного поля он остановился, глотнул воды, чтобы пошла слюна, и сплюнул на иссушенную землю.
      - Пусть живет твой урожай.
      - И вам того же, - отозвался поселенец, разгибаясь. В спине у него явственно хрустнуло. Он окинул стрелка взглядом, в котором не было страха. Гниение не коснулось той малой части его лица, что виднелась между бородой и волосами, а в глазах, хоть и диковатых, не было безумия.
      - У меня только кукуруза и бобы, - сказал он. - Кукуруза дармовая, а за бобы с тебя причитается. Их время от времени носит сюда один человек. Но он надолго не задерживается. - Поселенец коротко хохотнул. - Боится духов.
      - Небось, думает, что ты и сам дух.
      - Небось.
      С минуту они молча смотрели друг на друга.
      Поселенец протянул руку.
      - Меня звать Браун.
      Когда стрелок пожимал протянутую ладонь, на низком гребне земляной крыши каркнул тощий голенастый ворон. Поселенец коротко указал на него:
      - Это Золтан.
      При звуке своего имени ворон снова каркнул и полетел к Брауну. Он приземлился на голову поселенца и устроился на этом насесте, крепко вплетя когти в густые нечесаные волосы.
      - Чтоб ты сдох, - весело прокаркал Золтан. - Чтоб ты сдох вместе с лошадью, на которой приехал.
      Стрелок добродушно кивнул.
      - Боб - музыкальная еда, - вдохновенно продекламировал ворон. - Чем больше ешь, тем громче бзда.
      - Ты учишь?
      - По-моему, только этому он и хочет учиться, - откликнулся Браун. Пробовал я выучить его "Отче наш". - На мгновение он перевел взгляд за землянку, к безликой спекшейся песчаной равнине. - Только сдается мне, "Отче наш" не для этих краев. Ты стрелок. Верно?
      - Да. - Стрелок присел на корточки и вытащил табак и бумагу. Золтан отпустил голову Брауна и, хлопая крыльями, сел стрелку на плечо.
      - Небось, тебе нужен тот, другой.
      - Да. - На языке завертелся неизбежный вопрос: - Давно он прошел?
      Браун пожал плечами.
      - Не знаю. Тутошнее время - занятная штука. Больше двух недель назад. Меньше двух месяцев. С тех пор человек с бобами приходил дважды. Верно, недель шесть прошло. Вероятно, я ошибаюсь.
      - Чем больше ешь, тем громче бзда, - сообщил Золтан.
      - Он останавливался? - спросил стрелок.
      Браун кивнул.
      - Остался поужинать, как, наверное, останешься ты сам. Так, скоротали время.
      Стрелок поднялся, и птица, громко жалуясь, снова перелетела на крышу. Он ощутил странную дрожь нетерпения.
      - О чем вы говорили?
      Браун вскинул бровь.
      - Не так чтоб много. Бывает ли дождь, да когда я здесь появился, да не схоронил ли жену. Говорил в основном я, а это со мной не каждый день бывает. - Браун умолк. Тишину нарушал лишь сильный ветер. - Он колдун, верно?
      - Да.
      Браун медленно кивнул.
      - Я так и думал. А ты?
      - Просто человек.
      - Ты никогда его не догонишь.
      - Догоню.
      Их взгляды встретились. Оба внезапно ощутили связавшее их глубокое волнение: поселенец - на своей иссохшей, курящейся пылью земле, стрелок на спекшемся в монолит песке, отлого спускавшемся в пустыню. Стрелок потянулся за кремнем.
      - Вот. - Браун достал спичку с серной головкой и чиркнул ею о ноготь, под который прочно въелась грязь. Стрелок ткнул своей самокруткой в огонь и затянулся.
      - Спасибо.
      - Ты захочешь наполнить бурдюки, - сказал поселенец, отворачиваясь. Ручей за домом, под карнизом. Я примусь за обед.
      Стрелок осторожно перешагнул делянку кукурузы и направился за дом. Ручей находился на дне выкопанного вручную колодца, стенки которого были выложены камнями, чтобы сухая рассыпчатая земля не обваливалась внутрь. Спускаясь по шаткой лесенке, стрелок подумал, что эти камни бесспорно должны воплощать пару лет трудов: принести, подтащить, уложить... Вода оказалась чистой, но текла медленно, а заполнять бурдюки было делом долгим. Когда стрелок закрывал второй бурдюк, на крышу колодца уселся Золтан.
      - Чтоб ты сдох вместе с лошадью, на которой приехал, - посоветовал он.
      Вздрогнув от неожиданности, стрелок поглядел наверх. Колодец был около пятнадцати футов глубиной. Брауну не составило бы особого труда сбросить вниз камень, размозжить ему голову и обобрать до нитки. Ни полоумный, ни гниляк так не поступили бы; Браун не был ни тем, ни другим. И все же Браун нравился стрелку. Выбросив из головы неприятную мысль, он заполнил остальные бурдюки. Будь что будет.
      Когда он переступил порог землянки и спустился по ступеням вниз (само убогое жилище располагалось ниже уровня земли и было устроено так, чтобы улавливать и удерживать ночную прохладу), Браун лопаткой из твердого дерева заталкивал початки в угли крохотного костерка. На серовато-коричневом одеяле друг против друга стояли две тарелки с оббитыми краями. В подвешенном над огнем горшке начинала булькать вода для бобов.
      - За воду я тоже заплачу.
      Браун не поднял головы.
      - Вода - дар Божий. Бобы приносит Папа Док.
      Всхрапнув от смеха, стрелок уселся, привалившись спиной к грубой стене, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Браун высыпал в горшок кулек сушеных бобов; они дробно постукивали, как мелкая галька. Сверху изредка доносилось так-так-так - по крыше неутомимо расхаживал Золтан. Стрелок устал: от страшного происшествия в последнем поселке, Талле, эту землянку отделяли дни, когда ему приходилось идти по шестнадцать, а иногда и по восемнадцать часов кряду. К тому же двенадцать последних дней он провел на ногах, да и выносливость мула была на пределе.
      Так-так-так.
      Две недели, сказал Браун, или, может статься, целых шесть. Все равно. В Талле были календари, и там человека в черном помнили из-за старика, которого тот исцелил мимоходом. Из-за обычного старика, умиравшего от травы. Старика тридцати пяти лет. И, если Браун не ошибся, с того времени человек в черном сдал позиции. Но на очереди была пустыня. То есть ад.
      Так-так-так.
      - Одолжи мне крылья, птаха. Расправлю их, да полечу к горячим источникам.
      Он уснул.
      3
      Браун разбудил его через пять часов. Уже стемнело. Единственным освещением было тусклое вишневое сияние кучки углей.
      - Твой мул околел, - сказал Браун. - Обед сготовился.
      - Как?
      Браун пожал плечами.
      - Испекся и сварился, как же еще? Ты что, очень разборчив?
      - Нет, я про мула.
      - Просто лег, и все. Похоже, лет ему было немало. - И с извиняющейся ноткой: - Золтан выклевал ему глаза.
      - Ага. - Этого следовало ожидать. - Ладно, ничего.
      Браун вновь удивил его, когда они уселись подле накрытого вместо стола одеяла, попросив краткого благословения: дождя, здоровья и стойкости духа.
      - Ты что же, веришь в загробную жизнь? - спросил стрелок у Брауна, когда тот бросил ему на тарелку три горячих кукурузных початка.
      Браун кивнул.
      - По-моему, это она и есть.
      4
      Бобы походили на пули, кукуруза была жесткой. Снаружи, вокруг расположенных вровень с землей карнизов, гнусавил и тонко подвывал торжествующий ветер. Стрелок ел быстро, жадно и выпил четыре чашки воды. Не успел он съесть и половины, как у дверей раздалась автоматная очередь быстрых постукиваний. Браун встал и впустил Золтана. Птица перелетела через комнату и угрюмо нахохлилась в углу.
      - Музыкальная еда, - пробормотала она.
      После обеда стрелок предложил хозяину табак.
      "Сейчас. Сейчас он спросит".
      Но Браун не задавал вопросов. Он курил, глядя на угасающие угли костра. В землянке уже стало заметно прохладнее.
      - И не введи нас во искушение, - внезапно апокалиптически промолвил Золтан.
      Стрелок вскинулся, как от выстрела. Он вдруг уверился, что все это от начала до конца иллюзия (не сон, нет; наведенная чарами греза) и этими символами, такими дурацкими, что зло берет, человек в черном пытается что-то ему сообщить.
      - Ты бывал в Талле? - неожиданно спросил он.
      Браун кивнул.
      - Когда шел сюда и еще раз, когда продавал кукурузу. В тот год пошел дождь. Шел он, должно быть, минут пятнадцать. Земля будто раскрылась и впитала капли - через час было так же бело и сухо, как всегда. Но кукуруза... Она росла прямо на глазах. Это бы еще ничего. Но ее было слышно, словно дождь дал ей голос. Только радости в этих звуках не было. Она словно вздыхала да стонала, выбираясь из-под земли. - Браун замолчал. - Вышло у меня этой кукурузы лишку, я взял ее да продал. Папа Док говорил, дескать, сам продаст, но он бы меня надул. Вот я и пошел.
      - Поселок тебе не понравился?
      - Нет.
      - Меня там чуть не убили, - отрывисто сообщил стрелок.
      - Вон как?
      - Я убил человека, которого коснулась рука Господня, - сказал стрелок. - Только Господь не был Господом. Это был человек в черном.
      - Он устроил тебе ловушку.
      - Да.
      Они переглянулись в полумраке - в эту минуту обоим послышался отголосок неотвратимости: уже ничего нельзя было изменить.
      "Вот сейчас прозвучит вопрос".
      Однако Брауну было нечего сказать. Его самокрутка превратилась в дымящийся окурок, но когда стрелок похлопал по кисету, Браун помотал головой.
      Золтан беспокойно закопошился, словно собираясь что-то сказать, и затих.
      - Можно, я расскажу тебе, как было дело? - спросил стрелок.
      - Конечно.
      Стрелок поискал слова, чтобы начать, и не нашел.
      - Надо отлить, - сказал он.
      Браун кивнул:
      - Это все вода. В кукурузу?
      - Само собой.
      Он поднялся по ступенькам и вышел в темноту. Над головой сверкала буйная россыпь звезд. Ветер не прекращался, он то стихал, то поднимался вновь. Над рассыпчатой землей кукурузного поля выгнулась подрагивающая струя мочи. Стрелок попал сюда по воле человека в черном. Могло даже оказаться, что Браун и есть человек в черном. Как знать...
      Оборвав эту мысль, он прогнал ее от себя. Единственным непредвиденным обстоятельством, с каким он еще не свыкся, была возможность самому сойти с ума. Стрелок вернулся в землянку.
      - Ты уже решил, видение я или нет? - от души забавляясь, спросил Браун.
      Изумленный стрелок остановился на крошечной площадке лестницы. Потом медленно сошел вниз и сел.
      - Я начал рассказывать тебе про Талл.
      - Он разрастается?
      - Он мертв, - ответил стрелок. Фраза зависла в воздухе.
      Браун кивнул.
      - Пустыня. Думается, со временем она способна задушить все, что хочешь. А знаешь, было время, когда через эту пустыню шла проезжая дорога.
      Стрелок прикрыл глаза. В голове царила бешеная круговерть.
      - Ты подмешал мне дурь, - хрипло выговорил он.
      - Нет. Я ничего не делал.
      Стрелок устало поднял веки.
      - Тебе будет не по себе, покуда я не попрошу тебя рассказать, продолжал Браун. - Вот я и прошу. Расскажешь мне про Талл?
      Стрелок нерешительно раскрыл рот и с удивлением обнаружил, что на сей раз слова искать не придется. Поначалу бессвязные, невразумительные, сбивчивые фразы мало-помалу развернулись в плавное, немного невыразительное повествование. Ощущение одурманенности прошло, и стрелок обнаружил, что охвачен непонятным возбуждением. Он проговорил до поздней ночи. Браун ни разу не перебил его. Птица тоже.
      5
      Мула стрелок купил в Прайстауне и, когда добрался до Талла, животное еще было полно сил. Солнце уже час как село, однако стрелок продолжал идти, ориентируясь сперва на зарево огней в небе над поселком, а после на разухабистые аккорды пианино, игравшего "Эй, Джуд" так чисто, что жуть брала. Дорога расширялась, вбирая в себя притоки.
      Леса давно сменились унылым, однообразным сельским пейзажем: бесконечные покинутые поля, заросшие тимофеевкой и низким кустарником; лачуги; жуткие заброшенные поместья, где несли стражу мрачные, погруженные в тень особняки - в них, несомненно, бродили демоны; покосившиеся пустые хибарки, обитатели которых то ли сами двинулись дальше, то ли были вынуждены сняться с места; редкие землянки поселенцев - ночью такую землянку выдавала мигающая во тьме огненная точка, а днем - угрюмая, замкнутая, вырождающаяся семья, молча трудившаяся на своем поле. Главные урожаи давала кукуруза, но встречались и бобы, и горох. Изредка стрелок ловил на себе долгий тупой взгляд какой-нибудь тощей коровы, глядевшей в промежуток между ольховыми жердями в клочьях отслаивающейся коры. Четыре раза он разминулся с дилижансами: два ехали ему навстречу, два обогнали его. Обогнавшие были почти пусты; в тех, что держали путь в противоположную сторону, к северным лесам, пассажиров было больше.
      Это был уродливый край. С тех пор, как стрелок покинул Прайстаун, дважды, оба раза неохотно, принимался дождь. Даже тимофеева трава казалась желтой и унылой. Безобразный пейзаж. Никаких признаков человека в черном стрелок не замечал. Возможно, тот подсел в дилижанс.
      Дорога повернула. За поворотом стрелок щелкнул языком, останавливая мула, и посмотрел вниз, на Талл. Талл располагался на дне круглой впадины, формой напоминавшей миску - поддельный самоцвет в дешевой оправе. Горели немногочисленные огни, лепившиеся по большей части там, откуда доносилась музыка. Улиц на глазок было четыре: три, и под прямым углом к ним широкая дорога, служившая главной улицей поселка. Может быть, там отыскалась бы харчевня. Стрелок сомневался в этом, но вдруг... Он снова щелкнул языком.
      Вдоль дороги опять начали попадаться отдельные дома, за редкими исключениями по-прежнему заброшенные. Стрелок миновал крохотный погост с покосившимися, заплесневелыми деревянными плитами, заросшими и заглушенными буйной порослью бес-травы. Через каких-нибудь пятьсот футов он прошел мимо изжеванного щита с надписью "ТАЛЛ".
      Краска так облупилась, что разобрать надпись было почти невозможно. Поодаль виднелся другой указатель, но что было написано там, стрелок и вовсе не сумел прочесть.
      Когда он вошел в черту собственно города, шутовской хор полупьяных голосов поднялся в последнем протяжном лирическом куплете "Эй, Джуд": "Наа-наа-наа... на-на-на-на... Эй, Джуд..." Звук был мертвым, как гудение ветра в дупле гнилого дерева, и лишь прозаическое бренчание кабацкого пианино уберегло стрелка от серьезных раздумий о том, не вызвал ли человек в черном призраков заселить необитаемый поселок. От этой мысли его губы тронула едва заметная улыбка.
      На улицах попадались прохожие - немного, но попадались. Навстречу стрелку по противоположному тротуару, с нескрываемым любопытством отводя глаза, прошли три дамы в черных просторных брюках и одинаковых просторных блузах. Казалось, их лица плывут над едва заметными телами, словно огромные, глазастые, мертвенно-бледные бейсбольные мячи. Со ступеней заколоченной досками бакалейной лавки за ним следил хмурый старик в соломенной шляпе, решительно нахлобученной на макушку. Когда стрелок проходил мимо сухопарого портного, занимавшегося с поздним клиентом, тот прервался, проводил его глазами и поднял лампу за своим окном повыше, чтобы лучше видеть. Стрелок кивнул. Ни портной, ни его клиент не ответили. Их взгляды ощутимой тяжестью легли на прижимавшиеся к бедрам низко подвешенные кобуры. Кварталом дальше какой-то паренек лет тринадцати, загребая ногами, переходил вместе со своей девчонкой дорогу. От каждого шага в воздух поднималось и зависало облачко пыли. По одной стороне улицы тянулась цепочка фонарей, но почти все они были разбиты, а у тех немногих, что горели, стеклянные бока были мутными от загустевшего керосина. Была и платная конюшня - ее шансы на выживание, вероятно, зависели от рейсовых дилижансов. Сбоку от зияющей утробы конюшни, над прочерченным в пыли кругом для игры в шарики, дымя самокрутками из кукурузных султанов, молча сидели трое мальчишек. Их длинные тени падали во двор.
      Стрелок провел мула мимо них и заглянул в сумрачные глубины сарая. Там, в будто бы пробивавшемся сквозь толщу воды свете одной-единственной лампы, подпрыгивала и трепетала тень долговязого старика в фартуке покряхтывая, он подхватывал вилами рыхлое сено, тимофеевку, и размашисто переносил на сеновал.
      - Эй! - позвал стрелок.
      Вилы дрогнули, и конюх раздраженно обернулся.
      - Себе поэйкай!
      - Я тут с мулом.
      - С чем вас и поздравляем.
      Стрелок бросил в полутьму увесистую, неровно обточенную золотую монету. Звякнув о старые, засыпанные сенной трухой доски, она ярко блеснула.
      Конюх подошел, нагнулся, подобрал золотой и прищурился, глядя на стрелка. Ему на глаза попались портупеи, и он кисло кивнул.
      - Ты хочешь, чтоб я приютил его. Надолго?
      - На ночь. Может быть, на две. Может, больше.
      - Сдачи с золотого у меня нету.
      - Я и не прошу.
      - Тридцать сребреников, - пробурчал конюх.
      - Что?
      - Ничего. - Конюх подцепил уздечку и повел мула в сарай.
      - Почисти его! - крикнул стрелок. Старик не обернулся.
      Стрелок вышел к мальчишкам, сидевшим на корточках вокруг кольца для игры в шарики. Весь процесс мены они пронаблюдали свысока, с презрительным интересом.
      - Как играется? - общительно спросил стрелок.
      Никто не ответил.
      - Вы здешние, городские?
      Ответа не было.
      Один из мальчишек вынул изо рта загнутую под безумным углом самокрутку, свернутую из кукурузного султана, крепко зажал в руке зеленый шарик с черными прожилками - "кошачий глаз" - и пустил его в очерченный на земле круг. Шарик ударил по "ворчуну" и выбил его за черту. Подобрав "кошачий глаз", мальчишка приготовился бить снова.
      - Есть в этом поселке харчевня? - поинтересовался стрелок.
      Один из ребят, самый младший, поднял голову и посмотрел на него. В углу рта у мальчугана красовалась огромная лихорадка, а глаза еще не утратили простодушия. Их до краев заполняло потаенное, смешанное с интересом удивление - это было трогательно и пугало.
      - У Шеба можно съесть кусок мяса.
      - В вашем трактире?
      Мальчонка кивнул, но ничего не сказал. Глаза его товарищей сделались недобрыми, враждебными.
      Стрелок коснулся полей шляпы.
      - Весьма признателен. Приятно знать, что в этом поселке у кого-то еще хватает мозгов, чтоб говорить.
      Он прошел мимо них, взобрался на тротуар и двинулся в сторону центра, к заведению Шеба. За спиной раздавался чистый презрительный голос другого мальчишки - еще совсем детский дискант: "Травоед! Давно трахаешь свою сестру, Чарли? Травоед!"
      Перед заведением Шеба подмаргивали три яркие лампы - одна была прибита над перекошенными двустворчатыми дверями, две других располагались по обе стороны от них. Припев "Джуда" мало-помалу затих, на пианино забренчали другую старинную балладу. Голоса шелестели невнятно, как рвущиеся нити. Стрелок на миг задержался у дверей, заглядывая внутрь. Посыпанный опилками пол, возле столов на шатких ножках - плевательницы. Дощатая стойка на козлах для пилки дров. Захватанное липкое зеркало за стойкой отражало тапера - вертящаяся табуретка придавала его спине неподражаемую сутулость. Переднюю панель пианино убрали, так что можно было смотреть, как во время игры на этом новейшем техническом достижении вверх и вниз ходят соединенные с деревянными клавишами молоточки. За стойкой стояла трактирщица, светловолосая женщина в грязном синем платье. Одна бретелька была заколота английской булавкой. В глубине помещения вяло выпивали и играли в "Глянь-ка" человек шесть городских. Еще с полдюжины местных неплотной кучкой сгрудились у пианино. Четверо или пятеро - у стойки. И рухнувший лицом на стол у двери старик с буйной седой шевелюрой. Стрелок вошел.
      Головы повернулись. Стрелка и его оружие осмотрели. На мгновение воцарилась почти полная тишина - лишь равнодушный ко всему тапер, не обращая внимания на вновь прибывшего, легко касался клавиш. Потом женщина вытерла стойку, и все вернулось на круги своя.
      - Глянь-ка, - сказал в углу один из картежников, подкладывая в пару к червонной тройке четверку пик. Больше карт у него на руках не было. Тот, кто положил червонную тройку, выругался и передал ему свою ставку, после чего настала очередь следующего игрока.
      Стрелок приблизился к стойке.
      - Тут можно разжиться мясцом? - спросил он.
      - А как же. - Женщина взглянула ему в глаза. Должно быть, когда-то она была хороша, но теперь лицо стало бугристым, а по лбу змеился сине-багровый шрам. Она густо запудривала его, но это скорее привлекало к шраму внимание, нежели маскировало его. - Правда, задорого.
      - Представляю. Дай-ка три порции да пива.
      Снова неуловимая перемена в общей атмосфере. Три порции мяса. Рты наполнились слюной, языки заворочались, медленно и сладострастно подбирая ее. Три порции.
      - Это обойдется тебе в пять зелененьких. Вместе с пивом.
      Стрелок выложил на стойку золотой.
      Все взгляды обратились к монете. За стойкой, слева от зеркала, стояла жаровня с медленно тлеющими углями. Женщина скрылась в небольшой комнатушке позади нее и вернулась с листом бумаги, на котором лежало мясо. Не слишком щедрой рукой она отрезала три ломтя и бросила на огонь. От жаровни поднялся умопомрачительный запах. Стрелок стоял, сохраняя бесстрастное равнодушие и лишь краешком сознания отмечая, что пианино запинается, картежники сбавили темп, а завсегдатаи заведения бросают на него косые взгляды.
      Заходящего со спины мужчину стрелок заметил на полпути, в зеркале. Тот был почти абсолютно лыс и сжимал рукоять громадного охотничьего ножа, на манер кобуры прикрепленного петлей к поясу.
      - Иди сядь, - спокойно сказал стрелок.
      Мужчина остановился. Верхняя губа непроизвольно вздернулась, как у пса, и на миг стало тихо. Потом он двинулся обратно к своему столику. Восстановилась прежняя атмосфера.
      Пиво подали в высоком стеклянном бокале с трещиной.