6

Я был дома в четверть одиннадцатого, по пути заглянув в книжную лавку за новым выпуском серии криминальных романов Джона Макдональда, что делал регулярно, раз в три дня. У меня был четвертак, которого хватило бы на книжку, но новенького ничего не было, а все старье я перечитал раз этак по шесть.

Машины нашей возле дома не было, и я припомнил, что мама собиралась с подругами на концерт в Бостон. Большая меломанка моя матушка… А впрочем, почему бы и нет? Ребенок ее мертв, надо же как-то отвлечься? Довольно горькие мысли, но, я надеюсь, вы меня поймете.

Отец был дома, точнее, в саду — он тщетно пытался реанимировать погибшие деревья при помощи тугой струи из шланга. Чтобы понять всю бесплодность его усилий, достаточно было бросить взгляд на то, что раньше составляло гордость семьи. Земля в саду потрескалась и превратилась в грязно-серый порошок. Немилосердное солнце спалило все, за исключением маленькой делянки с чахлой кукурузой. Отец сам признавался, что поливать он не умел — это всегда было маминой обязанностью. Он же никогда не мог достичь золотой середины: после его поливки один ряд деревьев стоял в воде, соседний же высыхал… Почти одновременно — в августе — он потерял и сына, и любимый сад. Не знаю, какая из этих потерь подкосила его больше, но он с тех пор замкнулся в себе и напрочь перестал чем-либо интересоваться. Что ж, его я тоже понимаю.

— Привет, пап! Хочешь? — Я протянул ему пакет с бисквитами, купленными вместо криминального романа.

— Привет, Гордон, — ответил он, не поднимая взгляда от струи, уходящей в безнадежно высохшую землю. — Нет, спасибо, я не голоден.

— Ничего, если мы с ребятами заночуем сегодня в палатке у Верна в поле?

— С какими ребятами?

— Да с Верном и Тедди Душаном. Может, еще с К рисом.

Я ожидал, что папа обязательно пройдется по поводу Криса и его семейки: что, дескать, он воришка, подрастающий малолетний преступник, яблоко от яблони… Однако он только вздохнул, проговорив:

— Ладно уж, валяй…

— Вот это клево! Спасибо, пап!

Я уже повернулся к дому — поглядеть, есть ли что забавное по ящику, — когда он вдруг остановил меня словами:

— Гордон, а больше с вами никого не будет?

Обернувшись, я посмотрел на него, ища в его вопросе какого-то подвоха, но его не было. Лучше бы уж был… Спросил он это просто для порядка — вряд ли его на самом деле интересовало, чем я занят и с кем. Вряд ли его вообще что-то интересовало в этом мире. Плечи отца поникли, на меня он даже не смотрел, уставившись на мертвую землю, глаза его как-то неестественно блестели — похоже, в них стояли слезы.

— Ну что ты, пап, они отличные ребята, — начал я.

— Да уж куда там — отличные… один воришка и два придурка. Компания у моего сына просто замечательная.

— Верн Тессио вовсе не придурок, — возразил я. О Тедди лучше было бы помолчать…

— О да, конечно, в двенадцать лет он все еще стоит в пятом классе note 4, а чтобы одолеть комиксы в воскресной газете, ему нужно не менее полутора часов.

Это меня уже возмутило: сейчас он был не прав. Как можно судить о людях, совершенно их не зная? Верна же, как, впрочем, и остальных моих друзей отец не знал абсолютно. Да он и видел-то их раз в год по обещанию, лишь изредка сталкиваясь то с одним, то с другим на улице или же в магазине. Ну как он может, например, обзывать Криса воришкой?! Я уже собирался все это ему высказать, однако вовремя остановился: а вдруг он запрет меня домой? Да и в конце концов, сейчас он вовсе не был раздосадован по-настоящему, как случалось иногда за ужином, когда он приходил в такое бешенство, что у всех пропадал аппетит. Сейчас он более всего напоминал уставшего от жизни человека, которому все на свете опротивело. Ведь отцу уже было шестьдесят три, и он по-настоящему годился мне в дедушки…

Мама у меня тоже в годах — ей уже стукнуло пятьдесят пять. Поженившись, они решили сразу завести детей, но у мамы случился выкидыш, потом еще два, и врач сказал ей, что и все последующие дети будут недоносками. Все это говорилось в семье совершенно открыто и даже пережевывалось с каким-то непонятным сладострастием: родители старались привить мне мысль о том, что рождение мое явилось Божьим даром, за что я должен быть благодарен им и Господу всю жизнь. Зачат я был, когда маме уже исполнилось сорок два, и она начала седеть. Мне же почему-то не хотелось благодарить ни Господа, ни страдалицу-матушку за свое появление на свет…

Лет через пять после того, как доктор объявил, что мама не способна иметь детей, она вдруг забеременела Деннисом. Вынашивала она его в течение восьми месяцев, после чего он просто-таки рванулся вон из чрева. Весил новорожденный целых восемь фунтов note 5 и, по словам отца, достиг бы пятнадцати, если бы подождал до срока. Несколько озадаченный доктор сказал тогда: что ж, иногда матушка-природа вводит нас в заблуждение, но теперь-то уж точно детей у вас не будет, так что благодарите Бога за этого и на том успокойтесь. Десять лет спустя мама забеременела мной и не только доносила меня до срока, но при родах пришлось даже применить щипцы. Забавная у нас семейка, правда? Родителям уже пришла пора внуков нянчить, а они заводят еще одного спиногрыза…

Они и сами понимали всю нелепость ситуации, и одного Божьего подарочка им вполне хватило. Нельзя сказать, что я был нелюбимым сыном, и уж конечно, они никогда меня не колотили. Просто я стал для них в некотором роде сюрпризом, а люди после сорока, в отличие от двадцатилетних, сюрпризы, да еще такие, жалуют не очень. Чтобы избежать еще одного, мама после моего рождения сделала операцию, на сто процентов дающую гарантию от «даров Господних»… В школе я понял, как мне повезло, что акушер при родах применил щипцы: родиться с опозданием, оказывается, гораздо хуже, чем недоношенным. Яркий тому пример — мой дружище Верн Тессио. И папа, кстати, был того же мнения.

Я полностью осознал, каково это — ощущать себя пустым местом, когда мисс Харди уговорила меня написать сочинение по «Человеку-невидимке». Уговаривать, по правде говоря, ей даже не пришлось: я полагал, что речь идет о научно-фантастическом романе про забинтованного парня, которого в одноименном фильме играл Фостер Грантс. Когда же выяснилось, что это совершенно другая книга с тем же названием, я попытался отказаться, но впоследствии был только рад, что мисс Харди настояла на своем. В этом «Человеке-невидимке» главным героем был негр, которого никто вокруг не замечал, пока он, наконец, не взбунтовался. Люди смотрели как бы сквозь него, когда он с кем-то заговаривал, то не получал ответа, в общем, он походил на чернокожего призрака, реально существующего, но как бы бесплотного. «Врубившись» в книгу, я проглотил ее залпом, словно это был роман Макдональда, ведь этот тип, Ральф Эллисон, описывал мою жизнь. Все у нас в семье крутилось вокруг Денниса, а меня как бы и не было. «Денни, как вы вчера сыграли?», «Денни, с кем ты танцевал на вечеринке с Сэди Хопкинс?», «Денни, как ты полагаешь, стоит нам купить ту черную машину?» Денни, Денни, Денни… За столом я просил передать мне масло, а папа, будто меня не слыша, говорил: «А ты уверен, Денни, что армия — твое призвание?» «Да передайте же мне, ради Бога, масло!» А мама спрашивала Денни, не купить ли ему новую рубашку на распродаже… В конце концов мне приходилось тянуться самому за маслом через весь стол. Однажды (мне было девять лет) я засомневался, слышат ли они меня вообще, и чтобы это выяснить, брякнул за столом: «Мам, передай, пожалуйста, вон тот задрюченный салат». «Денни, — услыхал я в ответ, — сегодня звонила тетя Грейс. Интересовалась, как идут дела у тебя и у Гордона…»

Я не пошел на выпускной вечер Денниса (школу он, разумеется, окончил с отличием), сказавшись больным. Упросив Ройса, старшего брата Стиви Дарабонта, купить мне бутылку «Дикой ирландской розы», я выхлебал половину, после чего сблевал прямо в постель. Случилось это ровно в полночь.

Согласно учебникам психологии, я должен был либо возненавидеть старшего брата до потери пульса, либо сделать из него кумира, стоящего на недосягаемой для меня высоте. Чушь какая… Наши с Деннисом взаимоотношения не имели с этим ничего общего. Странно, но мы с ним чрезвычайно редко ссорились и ни разу не подрались. А впрочем, ничего страшного: за что, собственно, четырнадцатилетнему парню колотить четырехлетнего братишку? Тем более, что родители слишком тряслись над Деннисом, чтобы обременять его заботами о малыше. Обычно в семьях младшие дети пользуются большим вниманием со стороны родителей, что и приводит к ссорам по причине зависти и ревности, у нас же было все наоборот. Если Денни и брал меня куда-нибудь с собой, то делал это по собственной воле. Кстати сказать, то были самые счастливые эпизоды моего детства.

— Эй, Лашанс, что это за шмакодявка с тобой?

— Братишка мой, и ты, Дэвис, лучше попридержи язык, а то Горди надерет тебе задницу. Мой брательник — парень крутой.

На несколько минут друзья Денниса с интересом окружали меня, такие большие, высокие, такие взрослые…

— Привет, малыш! А этот чудила и в самом деле твой старший брат?

В ответ я лишь кивал, краснея от смущения и робости.

— Ну и засранец же твой братец, ведь так, малыш?

Я опять кивал, и все, включая Денниса, лопались от смеха. Затем Деннис доставал свисток, крича:

— Ну что, мы будем сегодня тренироваться, или вы собрались прохлаждаться?

Парни бросались занимать каждый свое место, а Деннис наставлял меня:

— Сядь, Горди, вон на ту скамейку. Веди себя тихо, ни к кому не приставай, понял?

Я садился, куда мне было указано, и сидел тише воды ниже травы, ощущая себя таким маленьким под огромным летним небом, на котором постепенно собирались тучи. Я следил за игрой, вернее, наблюдал за братом, и, как он и велел, ни к кому не приставал.

Вот только таких счастливых эпизодов было в моем детстве крайне мало.

Иногда он перед сном рассказывал мне сказки, и они были лучше маминых. Ну, разве «Красная Шапочка» и «Три поросенка» могут сравниться с жуткими историями про Синюю Бороду или Джека-потрошителя?! А еще, как я уже рассказывал, Деннис научил меня играть в карты и тасовать колоду так, как кроме него не умел никто. Немного, конечно, но я и этим страшно был доволен.

В общем, можно сказать, что в раннем детстве я по-настоящему любил своего брата. Со временем это чувство сменилось неким благоговейным преклонением, похожим, вероятно, на преклонение правоверного мусульманина перед пророком Магометом. И, вероятно, смерть пророка так же потрясла всех правоверных мусульман, как потрясла меня гибель брата Денниса. Он был для меня чем-то вроде любимой кинозвезды: обожаемым и в то же время таким далеким.

Хоронили Денниса в закрытом гробу под американским флагом (прежде чем опустить гроб в землю, флаг сняли, свернули и передали маме). Мать с отцом испытали такое потрясение, что и теперь, спустя четыре месяца, шок все еще не проходил и вряд ли уже когда-нибудь пройдет. Комната Денни, по соседству с моей, была превращена в подобие музея, где по стенам были развешаны его школьные похвальные грамоты, а возле зеркала, перед которым он сидел часами, делая себе прическу «под Элвиса», стояли фотографии его девушек. На полке все так же лежали старые подшивки «Тру» и «Спортс Иллюстрейтед», в общем, все было как в отвратительных «мыльных операх», которые до бесконечности крутят по телевидению. Однако я не находил в этом ничего сентиментального — для меня это было ужасно. В комнату Денниса я заходил лишь в случае крайней необходимости: мне постоянно мерещилось, что вот сейчас открою дверь, а он там прячется под кроватью, в шкафу или где-нибудь еще. Скорее всего, в шкафу… Когда мама просила меня принести из комнаты Денни его альбом с открытками или коробку из-под туфель, в которой он хранил фотографии, я воочию представлял, как дверь шкафа медленно, со скрипом открывается, и оттуда… Господи, он то и дело представал передо мной с наполовину снесенным черепом, в рубашке, покрытой кашицей из спекшейся крови и мозга. Я видел, как он поднимает окровавленные руки и, сжимая кулаки, беззвучно кричит: «А ведь это ты должен был оказаться на моем месте, Гордон! Ты, а не я!»

7

«Стад-сити», рассказ Гордона Лашанса. Впервые напечатан осенью 1970г. в 45 «Гринспан Куотерли». Перепечатывается с разрешения издателя.

Был месяц март.

Чико, обнаженный, смотрел в окно, скрестив на груди руки и положив локти на перекладину, разделяющую верхнее и нижнее стекла. Вместо выбитого правого нижнего стекла в окне был приспособлен лист фанеры. Животом Чико облокотился на подоконник, его горячее дыхание чуть затуманило оконное стекло.

— Чико…

Он не обернулся, а она не стала больше его звать. В окне он видел отражение девушки, сидящей на его в полнейшем беспорядке развороченной постели. От ее макияжа остались только глубокие тени под глазами.

Он перевел взгляд с ее отражения на голую землю внизу, чуть припорошенную крупными хлопьями мокрого снега. Он падал и тут же таял. Снег, снег с дождем… Остатки давно увядшей, прошлогодней травы, пластмассовая игрушка, брошенная Билли, старые, ржавые грабли… Чуть поодаль — «додж» его брата Джонни с торчащими, словно обрубки, колесами без шин. Сколько раз Джонни катал его, тогда еще пацана, на этой тачке. По дороге они с братом слушали последние суперхиты и старые шлягеры, которые беспрерывно крутили на местной радиостанции — приемник был всегда настроен на волну Хьюстона, — а раз или два Джонни угостил Чико баночным пивом. «Неплохо бегает старушка, а, братишка? — с гордостью говорил Джонни. — Вот подожди, поставлю новый карбюратор, тогда вообще проблем не будет».

Сколько воды утекло с тех пор…

Шоссе 14 вело к Портленду и далее в южный Нью-Гемпшир, а если у Томастона свернуть на национальную автостраду номер один, то можно добраться и до Канады.

— Стад-сити, — пробормотал Чико, все так же уставившись в окно. Во рту у него дымилась сигарета.

— Что-что?

— Так, девочка, ничего…

— Чико, — снова позвала она. Нужно ему напомнить, чтобы сменил простыни до возвращения отца: у нее начинались месячные.

— Да?

— Я люблю тебя, Чико.

— Не сомневаюсь.

Март, грязный, дождливый, гнусный месяц март… Дождь со снегом там, на улице, дождь капает по ее лицу, по ее отражению в окне…

— Это была комната Джонни, — внезапно проговорил он.

— Кого-кого?

— Моего брата.

— А-а… И где же он сейчас?

— В армии.

На самом деле Джонни не был в армии. Прошлым летом он подрабатывал на гоночном автодроме в Оксфорде. Джонни менял задние шины серийного, переделанного под гоночный, «шеви», когда одна из машин, потеряв управление, сломала заградительный барьер. Зрители, среди которых был и Чико, кричали Джонни об опасности, но он так и не услышал…

— Тебе не холодно? — спросила она.

— Нет. Ногам немножко холодно…

«Что ж, — подумал он, — то, что случилось с Джонни, случится рано или поздно и со мной. От судьбы не убежишь…» Снова и снова перед его глазами вставала эта картина: неуправляемый «форд-мустанг», острые лопатки брата, выпирающие под белой футболкой — Джонни стоял, нагнувшись над задним колесом «шеви». Он даже выпрямиться не успел… «Мустанг» сшиб металлическое ограждение, высекая искры, и через долю секунды ослепительно-белый столб огня взметнулся в небо. Все…

«Мгновенная смерть — не таи уж и плохо», — подумал Чико. Ему вспомнилось, как мучительно медленно умирал дедушка. Больничные запахи, хорошенькие медсестры в белоснежных халатах, бегающие взад-вперед с «утками», хриплое, прерывистое дыхание умирающего, лицо, словно покрытое пергаментом вместо кожи. Какая смерть лучше? А есть ли вообще в смерти что-то хорошее?

Зябко поежившись, он задумался о Боге. Дотронулся до серебряного медальона с изображением Св. Христофора, который он носил на цепочке. Католиком он не был, и в жилах его не текло ни капли мексиканской крови. По-настоящему его звали Эдвард Мэй, а прозвище Чико дали ему приятели за иссиня-черные волосы, всегда прилизанные и зачесанные назад и за его любовь к остроносым туфлям на высоком каблуке, в каких ходят кубинские эмигранты. Не будучи католиком, он носит медальон с изображением Св. Христофора — зачем? Да так, на всякий случай. Кто знает, если б и у Джонни был такой же, быть может, тот «мустанг» его и не задел бы…

Он стоит у окна с сигаретой. Внезапно девушка вскакивает с постели, бросается к нему, словно опасаясь, что он вдруг обернется и посмотрит на нее. Она прижимается к нему всем телом, обнимая горячими руками его шею.

— И в самом деле холодно…

— Тут всегда холодно.

— Ты любишь меня, Чико?

— А ты как думаешь? — Его шутливый тон вдруг посерьезнел: — Ты взаправду оказалась целочкой…

— Это что значит?

— Ну, девственницей.

Пальцем она провела ему по щеке — от уха к носу.

— Я же тебя предупреждала.

— Больно было?

— Нет, — засмеялась она, — только немножко страшно.

Они стали смотреть в окно вместе. Новенький «олдсмобиль» промчался по шоссе 14, разбрызгивая лужи.

— Стад-сити, — снова пробормотал Чико.

— Что — что? — не поняла она.

— Да я вон о том парне в шикарной тачке. Торопится, как на пожар… Не иначе как в Стад-сити note 6 собрался.

Она целует место, по которому провела пальцем. Он шутливо отмахивается от нее, словно от мухи.

— Ты что это? — надула она губки.

Он поворачивается к ней. Взгляд ее непроизвольно падает вниз, и тут же девушка краснеет, пытается прикрыть собственную наготу, но, вспомнив, что в фильмах ни одна кинозвезда никогда так не поступала, сейчас же отдергивает руки. Волосы у нее цвета воронова крыла, а кожа белоснежная, будто сметана. Груди у девушки небольшие, упругие, а мышцы живота, быть может, чуть-чуть вялые. Ну, хоть какой-то должен быть изъян, подумал Чико, все же она не голливудская дива.

— Джейн…

— Что, милый?

Горячая волна уже подхватила его и понесла…

— Да так. Ведь мы с тобой друзья, только друзья, да? — Он внимательно разглядывает ее всю, с ног до головы. Она краснеет. — Тебе не нравится, что я тебя рассматриваю?

— Мне? Ну, почему же?…

Прикрыв глаза, она сделала несколько шагов назад затем опустилась на кровать и откинулась, раздвинув ноги. Теперь он может видеть ее всю, включая пульсирующие жилки на внутренней части бедер. Вот эти жилки неожиданно приводят его в сильнейшее возбуждение, такое, какого он не испытывал, даже поглаживая ее твердые, розовые соски или проникая в самое ее лоно. Его охватывает дрожь. «Любовь — святое чувство», — говорят поэты, но секс — это какое-то сумасшествие, которое охватывает тебя всего, лишает разума, заставляет полностью отключиться от окружающего мира. Наверное, нечто подобное испытывает канатоходец под куполом цирка, вдруг подумалось ему.

На улице снег сменился дождем. Крупные капли барабанят по крыше, по оконному стеклу, по вставленному вместо стекла листу фанеры. Ладонь его ложится на грудь, и на мгновенье он становится похож на древнеримского оратора. Как холодна ладонь… Он роняет руку.

— Открой глаза, Джейн. Ведь мы с тобой друзья, не так ли?

Она послушно открывает глаза и смотрит на него. Цвет ее глаз внезапно изменился — они стали фиолетовыми. Струи дождя, текущие по стеклу, отбрасывают странные тени на ее лицо, шею, грудь. Сейчас, когда она откинулась навзничь, даже ее несколько дряблый живот — само совершенство.

— Чико, ах, Чико… — Он замечает, что она тоже дрожит. — У меня такое странное ощущение… — Она подбирает под себя ноги, и Чико видит, что ступни у нее нежно-розовые. — Чико, милый мой Чико…

Он приближается к ней. Дрожь никак не унимается. Зрачки ее расширились, она что-то говорит, всего одно слово, но он не разобрал, какое именно, а переспрашивать не стал. Он наклоняется над ней, нахмурившись, дотрагивается до ее ног чуть выше колен. Внутри его как будто колокол гудит… Он делает паузу, прислушиваясь к себе, стараясь продлить мгновение.

Лишь тиканье будильника на столике у изголовья нарушает тишину, да ее дыхание, которое, все убыстряясь, становится прерывистым. Мышцы его напряжены перед рывком вперед и вверх. И вдруг взрыв, буря, шторм. Тела их сцепились в любовной схватке.

На этот раз все прошло еще более удачно, чем первоначально. На улице дождь совершенно уже смыл остатки снега.

Примерно через полчаса Чико слегка потряс ее, выводя из оцепенения.

— Нам пора, — напомнил он ей, — отец с Вирджинией должны уже быть с минуты на минуту.

Она взглянула на часы и села, больше не пытаясь прикрыть наготу. Что-то в ней здорово изменилось: она уже не была прежней, чуть наивной, неопытной девушкой (хотя, быть может, сама она полагала, что перестала быть такой уже давно). Теперь ему улыбалась женщина-искусительница. Он потянулся к столику за сигаретой. Когда она надевала трусихи, ему вдруг пришла на ум песенка Рольфа Харриса «Привяжи-ка меня и стойлу, кенгуру». Песенка совершенно идиотская, но Джонни ее просто обожал. Чико усмехнулся про себя.

Надев бюстгальтер, она принялась застегивать блузку.

— Ты что — то смешное вспомнил, Чико?

— Так, ничего.

— Застегнешь мне сзади?

Все еще оставаясь голым, он застегивает ей «молнию» и при этом целует в щечку.

— Можешь заняться макияжем в ванной, только недолго, ладно?

Он затягивается сигаретой, наблюдая за ее грациозной походкой. Чтобы войти в ванную, ей пришлось наклонить голову — Джейн была выше Чико. Отыскав под кроватью свои плавки, он сунул их в ящик комода, предназначенный для грязного белья, а из другого ящика достал свежие, надел их и, возвращаясь к постели, поскользнулся в луже, которая натекла из-под листа фанеры.

— Вот, дьявол, — ругнулся он, с трудом удержав равновесие.

Чико оглядел комнату, которая принадлежала брату до его гибели («Какого, интересно, черта я ей сказал, что Джонни в армии?») Стены из древесно-стружечных плит были такими тонкими, что пропускали все звуки, доносившиеся по ночам из комнаты отца и Вирджинии. Пол в комнате имел наклон, так что дверь приходилось держать, чтобы она не захлопнулась сама. На стене висел плакат из фильма «Легкий скакун»: «Двое отправляются на поиски истинной Америки, но так нигде и не могут ее найти». При жизни Джонни тут было гораздо веселее. Как и почему, Чико сказать не сумел бы, но это была правда. По ночам его иногда охватывал ужас — он представлял, как тихо, со зловещим скрипом открывается дверца шкафа и оттуда, из темноты появляется Джонни, весь окровавленный, с переломанными конечностями и с черным провалом вместо рта, откуда доносится свистящий шепот «Убирайся из моей комнаты, Чико. И если ты даже близко подойдешь к моему „доджу“, я тебе башку оторву, понял?»

«Понял, братишка», — сказал про себя Чико.

Несколько мгновений он смотрел на пятна крови, оставленные девушкой, потом одним резким движением расправил простыню так, чтобы пятна были на самом виду. Вот так, так… Как тебе это понравится, Вирджиния? Забавно, правда? Он натянул на себя брюки, потом свитер, достал из-под кровати свои армейские ботинки.

Когда Джейн вышла из ванной, он причесывался перед зеркалом. Выглядела она классно — ни малейшего намека на дряблый живот. Взглянув на разоренную постель, она несколькими движениями придала ей вполне приличный вид.

— Отлично, молодец — похвалил ее Чико.

Она довольно рассмеялась и, чуть кокетничая, смахнула в сторону закрывшую глаза челку.

— Пора идти, — сказал он.

Они прошли через холл в гостиную. Джейн остановилась, чтобы рассмотреть студийную цветную фотографию на телевизоре. На ней было изображено все семейство: отец с Вирджинией, старшеклассник Джонни с малышом Билли на руках, ну и, конечно, Чико, в то время ученик начальной школы. На лицах у всех застыли неестественные, натянутые улыбки, за исключением Вирджинии. Ее несколько сонная физиономия, как всегда, абсолютно ничего не выражала. Чико припомнил, что фотография была сделана примерно месяц спустя после того, как отец имел глупость жениться на этой сучке.

— Это твои родители?

— Это мои отец, а это мачеха, ее зовут Вирджиния, — ответил Чико. — Пойдем.

— Она и до сих пор такая симпатяшка? — поинтересовалась Джейн, надевая куртку и протягивая Чико его штормовку.

— Об этом лучше всего спросить папашу.

Они вышли на веранду, сырую и насквозь продуваемую ветром через многочисленные трещины в фанерных стенах. Тут была настоящая свалка: куча старых, совершенно лысых покрышек, велик Джонни, в десятилетнем возрасте унаследованный Чико и немедленно им сломанный, стопка криминальных журналов, ящик с пустыми бутылками из-под «пепси», громадный, весь покрытый толстым слоем солидола дизель, оранжевая корзина, полная книжек в мягких обложках и тому подобная дребедень.

Дождь лил не переставая. Старый седан Чико имел весьма жалкий вид. Даже с обрубками вместо колес и куском прозрачного пластика, заменявшим давно разбитое ветровое стекло, «додж» Джонни выглядел на порядок выше классом. Краска на «бьюике» Чико, цвета весьма тоскливого, местами облупилась, и там светились пятна ржавчины, чехлом переднего сиденья служило коричневое армейское одеяло, на заднем валялся стартер, который Чико уже давным-давно собирался поставить на «додж», да все никак руки не доходили. На солнечном козырьке перед сиденьем пассажира сияла забавная наклейка с надписью: «Регулярно и с удовольствием».

Внутри «бьюика» воняло затхлостью, а его собственный стартер долго прочихивался, прежде чем мотор завелся.

— Аккумулятор не в порядке? — поинтересовалась Джейн.

— Все из-за чертова дождя, — пробормотал Чико, выруливая на шоссе и включая «дворники».

Он посмотрел на дом, тоже довольно малопривлекательный: грязно-зеленые стены, покосившаяся веранда, облупившаяся кровля…

Вздохнув, Чико включил приемник и тут же его вырубил: звук его был просто неприличным. Внезапно у него разболелась голова. Они проехали мимо Грейндж-холла, пожарной каланчи и универмага Брауни с бензоколонкой, возле которой Чико увидел Салли Моррисон на своем «ли-берде». Он поднял руку в знак приветствия, сворачивая на старое льюистонское шоссе.

— А это кто такая? — спросила Джейн.

— Салли Моррисон.

— Ничего девочка, — как можно безразличнее проговорила она.

Чико потянулся за сигаретами.

— Салли дважды выходила замуж и дважды разводилась. Если хотя бы половина сплетен про нее соответствует истине, она переспала со всем городом и, частично, с его окрестностями.

— Она так молодо выглядит…

— Не только выглядит.

— А ты когда-нибудь…

Ладонь его легла ей на бедро. Он улыбнулся:

— Нет, никогда. Брательник мой — вполне возможно, но я — нет. Хотя она мне нравится. Во-первых, Салли получает алименты, во-вторых, у нее шикарная белая тачка, а в-третьих, ей наплевать, что про нее толкуют сплетники.

Ехали они долго. Джейн сделалась задумчивой. Тишину нарушало лишь скрипение «дворников». В низинах уже собирался туман, который ближе к вечеру поднимется наверх, чтобы покрыть полностью дорогу вдоль реки.

Они въехали в Обурн, и Чико, чтобы сократить путь, свернул на Мино-авеню. Она была совершенно пустынно, а коттеджи по обеим сторонам казались заброшенными. На тротуаре им повстречался лишь мальчишка в желтом пластиковом дождевике, старавшийся не пропустить ни одной лужи на своем пути.

— Иди, иди, мужчина, — мягко проговорил Чико.

— Что?

— Ничего, девочка. Можешь продолжать спать.

Она хихикнула, не очень-то понимая, что он хочет сказать.

Свернув на Кистон-стрит, Чико притормозил возле одного из якобы заброшенных коттеджей. Мотор он выключать не стал.

— Ты разве не зайдешь? — удивленно спросила она. — У меня есть кое-что вкусненькое.

Он покачал головой:

— Нужно возвращаться.

— Да, я знаю… — Она обняла его за шею и поцеловала. — Спасибо тебе, милый. Это был самый замечательный день в моей жизни.