ПРОЛОГ. ЗЛОВЕЩИЕ ПОЦЕЛУИ

Она сидит в углу и пытается дышать в комнате, где всего несколько минут назад было так много воздуха, а теперь его не стало совсем. На удалении, кажущемся бесконечным, она слышит тонкий шипящий звук и понимает, что это воздух, проходящий через горло в легкие и затем возвращающийся назад в виде коротких лихорадочных вздохов, но ощущение, что она тонет прямо здесь, в углу собственной гостиной, не исчезает. Она не отрываясь смотрит на разорванные останки книги в мягкой обложке, которую читала, когда вернулся домой муж.

Впрочем, ей наплевать. Боль слишком сильна, чтобы волноваться из-за таких мелочей, как дыхание: как отсутствие кислорода в воздухе, которым она пытается дышать. Боль поглотила ее целиком, подобно тому, как кит, согласно Святому писанию, проглотил святого Иону, не желавшего брать в руки оружие. Она пульсирует, как отравленное солнце, засевшее глубоко в ее теле, в самой середине, в месте, где до сего дня было лишь спокойное ощущение зарождающейся новой жизни.

Память подсказывает, что до сих пор ей не доводилось испытывать боль, подобную этой — даже тогда, когда в тринадцатилетнем возрасте она резко повернула руль велосипеда, чтобы не провалиться в открытый канализационный люк, и упала, ударившись головой об асфальт и заработав рану длиной ровно в одиннадцать швов. От того падения остались яркие воспоминания о серебристой вспышке боли, за которой последовало усеянное звездочками темное удивление, оказавшееся на самом деле короткой потерей сознания… но та боль не шла ни в какое сравнение с теперешней. Это какая-то агония. Рука, прижатая к животу, ощущала прикосновение к плоти, больше не похожей на плоть; казалось, что ей вспороли живот сверху донизу и заменили живой растущий плод раскаленным камнем.

«О Господи, пожалуйста. — думает она. — Умоляю тебя, сделай так, чтобы с ребенком все было в порядке».

Но сейчас, когда дышать стало чуть-чуть легче, она начинает понимать, что с ребенком не все в порядке, что по крайней мере об этом-то он позаботился. Когда находишься на четвертом месяце беременности, ребенок представляется скорее частью тебя самой, нежели чем-то отдельным, а когда сидишь в углу и к твоим потным щекам прилипли пряди мокрых волос, а внутри такое ощущение, будто ты проглотила горячий обломок скалы…

Кто-то или что-то — запечатлевает зловещие скользкие поцелуи на внутренней стороне ее бедер.

— Нет, — шепчет она. — Нет. О Господи, умоляю тебя, Господи, милый Боже, Господи, умоляю тебя, нет.

«Пусть это будет пот. Пусть это будет пот… или, возможно, я обмочилась. Да, скорее всего, так оно и есть. Мне было так больно после того, как он ударил меня в третий раз, что я обмочилась, даже не заметив. Все верно».

Только это не пот, и на самом деле она не обмочилась. Это кровь. Она сидит в углу гостиной, глядя безмолвно на четвертованную книжку, часть которой валяется на диване, часть под кофейным столиком, и ее чрево готовится извергнуть плод, который вынашивало до этого вечера без малейших жалоб и каких-либо проблем.

— Нет, — стонет она, — нет, Господи, прошу тебя, пожалуйста, скажи нет.

Она видит тень своего мужа, искаженную и вытянутую, как соломенное чучело или тень висельника, танцующую и дергающуюся на стене за проемом двери, ведущей из гостиной в кухню. Она видит другие тени: телефонная трубка, прижатая к уху, длинный, скрутившийся в штопор шнур. Она даже видит, как его пальцы перебирают завитушки шнура, распрямляют их, зажимают на мгновение и затем отпускают, и телефонный шнур снова закручивается в спираль, словно не в силах сопротивляться плохой привычке.

Сначала она думает, что он звонит в полицию, Смешно, конечно, ведь он сам полицейский.

— Да-да, это срочный вызов, — говорит муж в трубку, — Хватит морочить мне голову, красавица, она беременна. — Он сосредоточенно слушает, пропуская колечки телефонного шнура сквозь пальцы, а когда снова начинает говорить, в голосе слышатся едва заметные нотки раздражения. Однако этого слабого раздражения достаточно, чтобы ее наполнило чувство нового ужаса, а во рту появился стальной привкус. Кто осмелится сердить его, перечить ему? Неужели найдется хоть один человек, способный на это? Только не тот, кто его знает, особенно с той стороны, с которой знает его она. — Ну конечно, я не буду трогать ее с места, неужто вы принимаете меня за полного идиота?

Ее пальцы заползают под платье и карабкаются вверх по бедру к промокшей горячей материи трусиков. «Пожалуйста, — молит она. Сколько раз мелькнуло это слово в ее голове с того момента, когда он вырвал из ее рук книжку? Она не знает, она просто повторяет его снова и снова. — Пожалуйста, пусть жидкость на пальцах окажется чистой. Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, пусть она будет чистой».

Но когда она извлекает руку из-под платья и поднимает ее к глазам, то видит, что кончики пальцев красные от крови. Она смотрит на них, и в этот момент по всему телу лезвием бензопилы пробегает удушающий спазм. Ей приходится сцепить зубы, чтобы сдержать крик. Она знает, что кричать в этом доме не стоит.

— Да плевать мне на всю эту чертовщину, просто пришлите сюда машину! Да побыстрее!

Он с грохотом швыряет телефонную трубку на рычаг. Его тень увеличивается, качается, слегка подпрыгивая на стене, а затем он появляется в дверном проеме и останавливается, глядя на нее. Его румяное красивое лицо абсолютно спокойно. Глаза на этом лице столь же бесчувственны, как осколки стекла на обочине пыльной сельской дороги.

— Нет, вы только посмотрите, — говорит он, разводя руки в стороны и затем снова роняя их со слабым хлопком, — Вы только посмотрите на этот беспорядок.

Она протягивает к нему руку, показывая окровавленные кончики пальцев, — на большее она не отваживается, чтобы не подумал, будто обвиняет его.

— Я знаю, — произносит он, словно понимание все объясняет, словно благодаря его пониманию все случившееся обрастает разумным, рациональным контекстом.

Повернувшись, он смотрит на расчлененную книжку. Подбирает кусок с дивана, потом наклоняется и достает второй из-под кофейного столика. Когда он выпрямляется, перед ее глазами мелькает обложка с изображенной на ней женщиной в белом сарафане, стоящей на носу корабля. Ветер мелодраматично развевает ее рыжие волосы за спиной, обнажая сливочные плечи. Название — «Несчастное путешествие»— выдавлено ярко-красными блестящими буквами.

— Вот откуда начинаются все неприятности, — говорит он и замахивается на нее останками книги, как хозяин замахивается свернутой в трубочку газетой на щенка, напустившего лужу на ковре. — Сколько раз говорил я тебе, что мне такое дерьмо не нравится!

Правильный ответ — ни одного. Она знает, что точно так же могла оказаться здесь, в углу, съежившаяся и ожидающая выкидыша, если бы он, вернувшись домой, увидел, что она смотрит телевизор или пришивает пуговицу на одной из его многочисленных рубашек, или просто дремлет на кушетке. Для него настали нелегкие времена, женщина по имени Уэнди Ярроу причиняла ему массу хлопот, а Норман всегда, когда на него сваливаются беды и заботы, старается переложить их тяжесть на чужие плечи. «Сколько раз я повторял тебе, что мне такое дерьмо не нравится!» — закричал бы он, причем совершенно неважно, что в данном случае выступало бы в роли дерьма. А потом, перед тем, как начать работать кулаками, добавил бы: «Я хочу поговорить с тобой, дорогая. Подойди ко мне поближе».

— Неужели ты не понимаешь? — шепчет она. — Я теряю ребенка.

Невероятно, но он улыбается.

— Забеременеешь еще раз, — говорит он. Таким же тоном он мог бы утешать малыша, уронившего мороженое. Затем уносит разорванную книгу на кухню, где, вне всякого сомнения, швырнет ее в мусорное ведро.

«Сволочь» — думает она, не осознавая собственных мыслей. Ее тело снова охватывает спазм, в этот раз не одиночный, а состоящий из целой серии; такое ощущение, что в нее вгрызаются хищные насекомые, она откидывает голову далеко назад и вжимается в угол, чтобы не закричать. С губ срывается стон. — «Сволочь, как я тебя ненавижу».

Он снова появляется в дверном проеме и направляется к ней. Она упирается в пол ногами, стараясь отползти еще дальше, врасти в стену, глядя на него безумными глазами. В какое-то мгновение она решает, что Норман собирается убить ее или же украсть ребенка, которого так давно хотела, но, скорее, именно убить. В его походке, во всем виде — нечто нечеловеческое. Он приближается к ней, опустив голову, свесив длинные руки, мышцы вздуваются на бедрах. Это сейчас дети называют людей вроде ее мужа психами, раньше они использовали другое словечко, и именно это слово приходит ей на ум, когда он надвигается на нее, идет через комнату, опустив голову, свесив длинные мясистые руки, которые болтаются, как маятники, потому что как раз так и выглядит — бык.

Она стонет, трясет головой, упирается ногами в пол, стараясь отползти. Одна туфля соскакивает с ноги и остается лежать на боку. Она чувствует новый приступ боли, судороги впиваются в нее острыми крючьями, как старые якоря, Рози чувствует, как усиливается кровотечение, но не может совладать с собой и изо всех сил упирается ногами в пол. Когда на мужа находит, она не видит в нем ничего, кроме некой странной и ужасной отстраненности.

Он останавливается, устало и неодобрительно качая головой. Затем приседает на корточки и сует руки под нее.

— Не бойся, я тебя не обижу, — успокаивает он, опускаясь на колени и поднимая с пола. — Не изображай трусиху.

— Кровь, — шепчет она, вспоминая, что во время разговора по телефону он заверял того, с кем беседовал, что не будет ее трогать с места, конечно, не будет.

— Да, я знаю, — откликается он, но без всякого интереса. Затем оглядывает комнату, решая, где же должен был произойти несчастный случай, — она знает все его мысли так же точно, как если бы он рассуждал вслух, — Ничего страшного, перестанет. Сейчас приедет скорая, и врачи остановят кровотечение.

«Но смогут ли они предотвратить выкидыш?» — мысленно кричит она, и ей не приходит в голову, что если она может читать его мысли, то и он, вероятно, обладает той же способностью. Рози не замечает, как он изучающе глядит на нее. И снова, в который раз она позволяет себе услышать следующую мысль. — «Я ненавижу тебя. Ненавижу».

Он несет ее в противоположный конец комнаты к лестнице, ведущей на второй этаж дома. Опускается на колени и усаживает у начала лестницы.

— Тебе удобно? — сочувственно интересуется он. Она закрывает глаза. Она больше не может смотреть на него, по крайней мере сейчас. И чувствует, что вот-вот сойдет с ума.

— Ну и хорошо, — говорит он, словно жена ответила на его вопрос, и когда она снова открывает глаза, то видит, что он, как с ним нередко бывает, опять в состоянии полной отстраненности. Как будто разум его вдруг улетучился, оставив тело.

«Будь у меня нож, я бы его зарезала», — думает она… и опять это не та мысль, которую она позволяет себе услышать хоть краешком мозга, а тем более задуматься над нею. Это лишь глубокое эхо, возможно, лишь отголосок безумия ее мужа, такой же тихий, как взмах крыла летучей мыши в темной пещере.

Внезапно его лицо снова оживает и он встает; колени издают слабый хруст. Опускает взгляд на рубашку, проверяя, не осталось ли на ней следов крови. Рубашка чиста. Смотрит в угол, откуда унес ее. Там есть кровь, несколько четких круглых капель и размазанных пятен. Она чувствует, что кровь продолжает течь, теперь уже сильнее и быстрее; чувствует, как кровь заливает ее и пропитывает нездоровым теплом, которое почему-то кажется жадным. Кровь хлещет, словно желая вынести с собой чужака, поселившегося в крошечной квартирке ее чрева. У нее возникает ощущение — Господи, до чего же кошмарная мысль! — что даже ее собственная кровь взяла сторону мужа… как бы безумно это ни выглядело.

Он снова скрывается в кухне и не возвращается в гостиную примерно пять минут. Она слышит, как он переходит с места на место и передвигает предметы. В этот момент происходит выкидыш; боль вспыхивает ярким горящим крестом, а затем резко ослабевает, словно выходя с потоком булькающей жидкости, которую не только ощущает, но и слышит. Неожиданно ей кажется, что она сидит в ванне с горячей вязкой жидкостью. Словно в кровавой подливке.

Его вытянутая тень снова появляется в проеме двери. Он открывает холодильник, закрывает его, затем распахивается и захлопывается дверца шкафа (по слабому скрипу она понимает, что это шкаф под раковиной). Слышен шум бегущей в раковину воды, потом он начинает напевать— кажется, это «Когда мужчина любит женщину», — в тот миг, когда из нее выходит нерожденный ребенок.

Норман снова вырастает в дверном проеме, и она видит, что держит в руке бутерброд

— ну конечно, ведь до сих пор не ужинал и, должно быть, голоден, — а в другой сжимает влажную тряпку из корзины в шкафу под раковиной. Приседает в углу, куда она заползла после того, как муж вырвал у нее из рук книжку, а потом нанес три коротких жестких удара в живот — бах, бах, бах, прощай, чужак, — и начинает

вытирать размазанные пятна и капли крови: почти вся кровь и все остальные следы будут здесь, у основания лестницы, именно там, где надо.

Пережевывая бутерброд, вытирает кровь. Ей кажется, что между двумя ломтиками хлеба лежит оставшийся со вчерашнего дня кусок жареной свинины, которую она собиралась разогреть в субботу вечером с вермишелью, — приготовить что-то легкое, чем могли бы поужинать, сидя перед телевизором и слушая вечерние новости.

Он глядит на ковер, окрашенный в бледный розовый цвет, затем внимательно смотрит в угол, потом снова переводит взгляд на ковер. Удовлетворенно кивает головой, впивается в бутерброд, откусывая огромный кусок, и встает. Когда снова возвращается но кухни, ее ушей достигает слабый вой сирены приближающейся машины скорой помощи. Наверное, скорая едет по его вызову.

Пересекая комнату, опускается перед ней на колени, берет за руки. Он хмурится, ощущая холод ее ладоней, и принимается мягко растирать их. Затем говорит:

— Мне жаль. Просто… со мной сейчас происходят всякие неприятности… эта сука из мотеля.

И замолкает, на мгновение отводит взгляд, затем снова смотрит на нее. На его лице играет странная удрученная улыбка. «Вы только посмотрите, перед кем мне приходится оправдываться, — говорит ей эта улыбка, — До чего же я докатился, о-хо-хо!»

— Ребенок, — шепчет она. — Ребенок.

Он сжимает ее ладони, сдавливает их так сильно, что становится больно.

— Да погоди ты со своим ребенком, послушай меня. Они появятся через минуту или две. — Да, скорая помощь уже совсем близко, сирена оглашает воем темные окрестности, словно взбесившаяся гончая. — Ты спускалась по лестнице и поскользнулась на ступеньке. Ты упала. Понимаешь?

Она смотрит на него, не произнося ни слова. Боль внутри затихает, и когда он снова сдавливает ее ладони, — крепче, чем раньше, — чувствует сильную боль и вскрикивает.

— Ты меня понимаешь?

Рози глядит в его мрачные пустые глаза и кивает головой. Вокруг нее поднимается невыразительный запах соленой морской воды и меди. Теперь ей не кажется, что она в ванне, наполненной кровавым соусом, — теперь ощущение, будто сидит в луже смешанных химических растворов.

— Вот и славно, — произносит он, — Ты же знаешь, что случится, если сболтнешь лишнее?

Она кивает.

— Тогда скажи. Будет хорошо, если ты сама произнесешь это вслух. Так надежнее.

— Ты меня убьешь.

Он с довольным видом кивает. Выглядит, как учитель, получивший вразумительный ответ на сложную математическую задачу от слабого ученика.

— Молодец. Ты все правильно понимаешь. И не забывай, я растяну удовольствие. Прежде чем закончу то, что случилось сегодня вечером. И это покажется тебе сущим пустяком, вроде царапины на пальце.

Снаружи алый свет пульсирует на подъездной дорожке к дому.

Норман сует в рот последний кусок бутерброда и медленно поднимается с колен. Он пойдет к двери, чтобы впустить санитаров— озабоченный муж, беременная жена которого упала с лестницы. Ужасный несчастный случай. Но прежде, чем он успевает удалиться, она хватает его за рукав рубашки. Он смотрит на нее сверху вниз.

— Но почему? — шепчет она. — При чем тут ребенок, Норман?

На мгновение она замечает на его лице выражение, которое не сразу улавливает, — оно смахивает на страх. Но с чего бы ему вдруг бояться ее? Или ребенка?

— Произошел несчастный случай, — повторяет он. — Ничего больше, всего лишь несчастный случай. Так получилось. Я здесь ни при чем. И в твоих же интересах, чтобы все так и выглядело, когда они будут расспрашивать тебя. Да поможет тебе Бог.

«Да поможет мне Бог», — думает она. Снаружи хлопает калитка; она слышит топот бегущих ног по дорожке и жесткий металлический лязг носилок на колесах. Сейчас ее унесут и уложат под сирену. Он в последний раз поворачивается к ней, наклонив по-бычьи голову, и глядит потемневшими глазами.

— Родишь другого ребенка, и такое не повторится. Со следующим все будет в порядке. Ты родишь девочку. Или, может быть, милого маленького мальчика. Пол не имеет значения, ты согласна? Если родишь мальчика, мы купим ему маленькую бейсбольную форму. Если девочку… — Он делает неопределенный жест. — Наверное, чепчик или еще что-нибудь. Вот увидишь. Так и будет. — Он улыбается, и от этой улыбки вдруг хочется кричать. Словно она увидела, как расплываются в усмешке синие губы лежащего в гробу покойника. — Если ты не станешь злить меня, все будет прекрасно. Намотай это себе на ус, милая.

Затем он открывает дверь и впускает в дом санитаров скорой помощи, говоря им, чтобы поторопились, что жена истекает кровью. Она закрывает глаза и слышит, как

они приближаются к ней; не желает дать им возможность заглянуть в нее, старается сделать так, чтобы их голоса звучали вдали.

«Не волнуйся, Роуз, не переживай, это сущий пустяк, всего лишь недоразвитый зародыш, ты можешь родить другого ребенка».

Игла впивается в руку, затем ее поднимают с пола. Не открывая глаз, она думает: «Что ж, наверное, все действительно в полном порядке. Пожалуй, я могу родить другого ребенка. Родить, а потом увезти его туда, куда он не доберется. Куда не дотянутся руки убийцы».

Но проходит время, и желание покинуть мужа — ни разу не высказанное вслух и даже не произнесенное мысленно — постепенно ослабевает, ускользая вместо с восприятием реального бодрствующего мира. Она погружается в сон; постепенно не остается ничего, кроме мира сновидений и грез, — сновидений, похожих на те, какие видела в детстве, когда ей снилось, что бежала, бежала, не разбирая дороги, словно в лесу или тенистом лабиринте, слыша за спиной топот копыт неведомого огромного животного, страшного дикого существа, которое приближалось, догоняло и в конце концов настигало, сколько бы раз она ни поворачивала, как бы ни старалась уклониться или спрятаться.

Сновидения осознаются только бодрствующим мозгом, но для спящего не существует пробуждения, нет настоящего реального мира, нет разума; есть лишь кричащий бедлам сна. Роуз Макклендон Дэниеле проспала в безумии собственного мужа еще девять дет.

I. ОДНА КАПЛЯ КРОВИ

Если взглянуть со стороны, это были четырнадцать лет сплошного ада, но она едва ли осознавала это. Большую часть прошедших лет прожила словно в туманном оцепенении — настолько плотном, что походило на смерть, и довольно часто у нее создавалось убеждение, что реальности, по сути, не существует, что в один прекрасный день она проснется, красиво зевая и потягиваясь, как героиня мультфильма Уолта Диснея. Уверенность возникала обычно после того, как он бил ее так сильно, что приходилось отлеживаться в постели, чтобы прийти в себя. Подобное происходило раза три иди четыре в год. В восемьдесят пятом— в тот год, когда ему досаждала Уэнди Ярроу, когда получил официальный выговор, а у нее произошел выкидыш — избиения повторялись почти ежемесячно. В сентябре ей пришлось во второй и последний раз посетить больницу после полученных от Нормана побоев, но по крайней мере, до сих пор тот визит оставался последним. Она начала харкать кровью. Он три дня не пускал ее, надеясь, что кровь исчезнет сама собой, но кровохарканье лишь усилилось. Тогда он сказал, что она должна говорить (он всегда объяснял, что она должна говорить), и отвез в больницу Святой Марии. Отвез в больницу Святой Марии, потому что скорая помощь после «выкидыша» доставила ее в центральную городскую больницу. Как выяснилось, у нее оказалось слопано ребро, которое воткнулось в легкие. Во второй раз за три месяца она повторила историю падения с лестницы и подумала, что ей не поверил даже интерн; который присутствовал при осмотре и наблюдал за лечением, однако никто не стал задавать неприятных вопросов: просто привели ее в относительный порядок и отправили домой. Норман, однако, понял, что ему повезло, и с тех пор проявлял большую осмотрительность.

Иногда по ночам, когда она валялась в кровати, засыпая, в ее голове мелькали странные образы, проносясь, как кометы по небу. Чаще всего представлялся кулак мужа, огромный кулак с кровью, засохшей на костяшках пальцев и размазанной на выпуклом золоте кольца, полученном им вместе с дипломом об окончании Полицейской академии. Иногда по утрам она обнаруживала отпечатки выгравированных на кольце слов «Служба, верность, общество» у себя на животе или на нежной коже груди. Они напоминали синий штамп службы санитарного надзора, который часто можно увидеть в магазине на кусках свинины или вырезке.

Когда возникали эти образы, она всегда пребывала на грани отключения сознания, расслабленная и обмякшая. Потом перед закрытыми глазами появлялся приближающийся кулак, и она, вздрагивая, просыпалась и лежала, дрожа, в темноте рядом с мужем, надеясь, что он спит, что не повернется и не ударит кулаком в живот или бедро за то, что его потревожила.

Она погрузилась в ад в восемнадцатилетнем возрасте и пробудилась от кошмарного сна через месяц после своего тридцать второго дня рождения, спустя почти полжизни. А пробудила ее одна-единственная капля крови размером с десятицентовую монетку.

Она заметила ее, когда застилала постель. Капля находилась в верхней части пододеяльника, совсем рядом от того места, где лежит подушка, когда кровать застелена. Собственно, она могла легко передвинуть подушку на несколько дюймов влево и накрыть

каплю, которая высохла до отвратительного темно-бордового цвета. Она увидела, как легко это было бы сделать, и на мгновение ощутила соблазн поступить именно так, в основном из-за того, что не могла поменять пододеяльник: чистых белых комплектов постельного белья у нее не осталось, а если заменит белый пододеяльник, на котором красовалось высохшее пятно крови, на пододеяльник с цветочным узором, придется менять и простыню. Иначе он, скорее всего, разозлится.

«Нет, вы только посмотрите, — представила она его реплику. — Проклятое белье даже не сочетается по цвету — сверху в цветочек, снизу белое. Господи, ну почему ты такая ленивая? Подойди ко мне поближе, я хочу поговорить с тобой».

Она стояла у своей половины кровати в столбе яркого весеннего солнечного света, ленивая неряшливая женщина средних лет, которая проводила дни напролет, вылизывая маленький дом до блеска (единственный размазанный в уголке зеркала в ванной отпечаток пальца мог привести к побоям) и ломая голову над тем, что приготовить ему на ужин, — стояла у кровати и смотрела на крошечную капельку крови на пододеяльнике, и ее лицо настолько обмякло и помертвело, что посторонний счел бы умственно неполноценной.

«Черт возьми, — подумала она, — мне казалось, что кровотечения из носа прекратились. Я была уверена, что они прекратились».

Муж не часто бил ее по лицу, для этого он был слишком умен. Мордобой — нечто из репертуара пьяных придурков, которых он арестовал, наверное, несколько сотен за свою карьеру полицейского, а потом городского детектива. Если вы начинаете бить кого-то — жену, например, — в лицо слишком часто, через некоторое время побасенки о падении с лестницы или столкновении с дверью ванной комнаты в середине ночи, или валявшихся в траве за домом граблях перестают срабатывать. Люди понимают. Люди говорят. И в конце концов у вас возникают неприятности, даже если женщина держит язык за зубами, потому что времена, когда никто посторонний не смел совать нос в ваши личные дела, давно прошли.

Но ничто из подобных рассуждений, однако, не могло остудить его взрывной темперамент. Характер у Нормами был плохой, очень плохой, и подчас он срывался. Именно это и случилось накануне вечером, когда она принесла второй стакан чая со льдом и случайно пролила немного ему на руку. Короткий замах, и кровь из носа полилась, как фонтан из дырявой водопроводной трубы. Он даже не успел понять, что ударил ее. Кровь залила ей рот и подбородок, и она увидела отвращение на его лице, которое затем сменилось выражением озабоченности: что если нос сломан? Это будет означать еще один поход в больницу. На миг ей показалось, что ее ожидает очередное безжалостное избиение, одно из тех, после которых она забивается в угол, задыхаясь и корчась от боли, и пытается набрать в легкие достаточное количество воздуха, чтобы стошнило. В подол собственного платья. Всегда в фартук или в подол. В этом доме нельзя плакать, здесь нельзя выражать несогласие, и уж, конечно, ни в коем случае не позволяется пачкать пол рвотой или чем-нибудь другим— то есть в том случае, если вы хотите сохранить голову на плечах.

Затем его острое, никогда не дремлющее чувство самосохранения взяло верх, он принес ей горсть ледяных кубиков, завернутых в кухонное полотенце, и увел в гостиную, где она улеглась на кушетку, прижав импровизированную ледяную примочку между слезящимися глазами. Он сказал ей, что именно сюда нужно прикладывать лед, чтобы нос не распухал, и если необходимо срочно остановить кровь. Разумеется, больше всего его беспокоило первое. Завтра ей предстояло выйти в город за продуктами, а распухший нос — это не синяк под глазом, который можно прикрыть большими солнцезащитными очками.

Он вернулся к ужину — отваренному на пару люциану с жареным молодым картофелем.

Как показал короткий взгляд в зеркало сегодняшним утром, нос действительно почти не распух (он уже подверг ее тщательному осмотру, после чего равнодушным кивком выпроводил из комнаты, допил чашку кофе и уехал на работу), а кровотечение прекратилось минут через пятнадцать после того, как приложила лед, она была уверева, что кровотечение прекратилось. Но где-то в середине ночи, пока спала, одна-единственная предательская капелька крови выползла из ее носа и оставила это пятнышко, которое означало, что придется снимать белье, застеленное только вчера, и заменять его новым, несмотря на ноющую боль в спине. В такие дни спина всегда болела, даже небольшие наклоны давались с трудом, даже легкие предметы превращались в неподъемный груз. Спина являлась одной из его любимых точек. В отличие от того, что он называл «мордобоем"», бить кого-то в спину не опасно, в том случае, разумеется, если тот, кого бьют, умеет держать язык за зубами. Норман обрабатывал ее почки четырнадцать лет, и следы крови, которые она все чаще и чаще обнаруживала в моче, перестали удивлять или беспокоить ее. Они превратились всего лишь еще в одну неотъемлемую составную часть замужества, не более. Наверное, миллионам женщин приходится гораздо хуже. Тысячам в одном только их городе. Так, во всяком случае, считала она до настоящего момента.

Она глядела на капельку крови на пододеяльнике, чувствуя, как в голове начинает пульсировать непривычное озлобление, чувствуя что-то еще, легкое иголочно-булавочное покалывание кожи, не осознавая, что такие ощущения испытывает человек, пробудившийся после долгого сна.

У ее половины кровати стояло кресло-качалка из гнутого дерева. Она почему-то всегда называла его в мыслях креслом Винни-Пуха, не зная, откуда взялось это название. Она отступила на шаг назад, к креслу, не сводя глаз с крошечного пятнышка крови, испачкавшей белоснежный пододеяльник, и села. Просидела в кресле Виини-Пуха минут пять и вдруг подпрыгнула от нарушившего тишину в комнате голоса, не сообразив, что это ее же собственный голос.

— Если так будет продолжаться и дальше, он убьет меня, — произнесла она, и преодолев мимолетное оцепенение, подумала, что вращается в капельке крови — крошечной частичке себя, но уже умершей, — капле крови, которая тайком выползла среди ночи из носа и умерла здесь, на постели.

Появившийся неведомо откуда ответ прозвучал в голове и оказался гораздо ужаснее, чем то предположение, которое она высказала вслух.

«А что, если не убьет? Ты когда-нибудь задумывалась над этим? Он ведь может и не убить тебя».

Конечно же, она никогда об этом не думала. Мысль о том, что в один прекрасный день он ударит ее слишком сильно или попадет не в то место, приходила ей в голову, но только она не представляла, что может выжить.

Зуд в мышцах и суставах усилился. Обычно она просто сидела в кресле Винни-Пуха, сложив руки на коленях, и смотрела через дверь ванной на свое отражение в зеркале, но сегодня она начала раскачиваться, толкая кресло короткими порывистыми движениями. Чувствовала, что должна раскачиваться, зуд и покалывание в мышцах требовали, чтобы она раскачивалась. Последнее, что ей хотелось бы сейчас — это смотреть в зеркало на свое отражение и радоваться, что припухлость носа почти незаметна.

«Подойди ко мне поближе, дорогая. Я хочу поговорить с тобой».

Четырнадцать лет такой жизни. Сто шестьдесят месяцев такой жизни, начавшейся с момента, когда он дернул за волосы и впился зубами в плечо за то, что вечером после церемонии бракосочетания слишком сильно хлопнула дверью.