1. Новости от Пиории

Это был один из тех весенних дней в Лос-Анджелесе, которые настолько идеальны, что вы ожидаете повсеместно увидеть регистрационную марку (r). Выхлопные газы автомобилей на бульваре Сансет отдавали цветами олеандра, а олеандр — выхлопными газами, и небо над головой было чистым и ясным, как совесть убежденного баптиста. Пиория Смит, слепой продавец газет, стоял на своем обычном месте, на углу бульваров Сансет и Лорел, и, если это не означало, что Господь, как всегда, царит на небесах и все в мире в полном порядке, я не знаю, что еще добавить. — И все-таки с того момента, когда я этим утром в непривычное время — в половине восьмого — опустил ноги с постели, все казалось мне каким-то нескладным, недостаточно четким, слегка расплывчатым по краям. И лишь когда я начал бриться — или по крайней мере пытался продемонстрировать своей непокорной щетине лезвие бритвы, чтобы напугать ее и заставить повиноваться, — я понял, в чем дело, хотя бы отчасти. Несмотря на то, что я читал самое малое до двух ночи, я не слышал, чтобы вернулись мои соседи Деммики. Обычно они набирались до бровей и обменивались короткими репликами, составляющими, судя по всему, основу их семейной жизни.

Не слышал я и Бастера, что было еще более странным. Бастер, валлийской породы корги, принадлежал семье Деммик, и его визгливый лай осколками пронизывал голову, а лаял он так часто, как только мог.. Вдобавок у него был ревнивый характер. Он тут же заливался своим пронзительным лаем, как только Джордж и Глория начинали обниматься. Когда же они не огрызались друг на друга, как комики в водевиле, то обычно обнимались. Мне не раз доводилось засыпать под их хихиканье, сопровождаемое лаем пса, танцующего у их ног, и меня не раз посещала мысль, трудно ли удавить струной от пианино мускулистую собаку средних размеров. Прошлой ночью, однако, квартира Деммиков казалась тихой, как могила. Это выглядело достаточно странным, но не особенно: Деммики не были образцовой семьей, живущей по точному распорядку.

А вот с Пиорией Смитом все было в норме — веселый, словно канарейка, он, как всегда, узнал меня по походке, хотя я пришел по крайней мере на час раньше обычного. На нем была мешковатая рубаха с короткими рукавами и надписью «Калтекс» на груди. Длинная рубашка доходила ему до бедер, закрывая вельветовые шорты, которые обнажали покрытые струпьями колени. Его белая трость, которую он так ненавидел, стояла прислоненной к карточному столику, на котором лежали газеты.

— Привет, мистер Амни! Как жизнь?

Темные очки Пиории сверкали в утренних лучах солнца, и, когда он повернулся на звук моих шагов с экземпляром «Лос-Анджелес тайме» в протянутой в мою сторону руке, мне вдруг показалось, что кто-то просверлил в его Лице две большие черные дыры.

Я вздрогнул при этой Мысли, подумав, что, может быть, пришло время отказаться от стаканчика виски, который я выпивал перед сном. А может быть, наоборот, вдвое увеличить дозу.

Как это нередко случалось последнее время, на первой странице «Тайме» был портрет Гитлера. На этот раз речь шла об Австрии. Я подумал, и не в первый раз, как удачно вписалось бы это бледное лицо с влажной прядью волос, падающей на лоб, в ряд портретов тех, кого разыскивает полиция, на бюллетене в почтовом отделении.

— Жизнь великолепна, Пиория, — заверил я его. — Говоря по правде, она так же прекрасна, как свежая краска на стене дома.

Я бросил десятицентовую монету в коробку из-под сигар «Корона», лежащую на стопке газет Пиории. «Тайме» стоит вообще-то три цента, да и эта цена слишком велика для нее, но я с незапамятных времен платил Пиории десять центов за номер. Он славный парень и неплохо учится в школе, получает там приличные отметки. Я счел своим долгом проверить это в прошлом году, после того как он помог мне в деле Уэлд. Если бы Пиория в тот раз не появился на борту яхты Харриса Браннера, которую он использовал в качестве жилья, я все еще пытался бы плыть с ногами, зацементированными в бочке из-под керосина, где-то около Малибу. Так что сказать, что я считаю себя его должником, — значит сказать слишком мало.

Во время этого расследования (Пиории Смита, а не Харриса Браннера и Мейвис Уэлд) мне даже удалось выяснить настоящее имя парня, хотя вынудить называть его так меня нельзя даже силой. Отец Пиории погиб, выпрыгнув во время перерыва на кофе с девятого этажа конторы, где тогда служил, в Черную пятницу. Его мать едва зарабатывает на жизнь в этой глупой китайской прачечной на Ла-Пунта, а сам он — слепой. При всем этом следует ли миру знать, что родители решили назвать его Франсисом, когда мальчик был еще слишком молод и не мог сопротивляться? Защите больше нечего добавить.

Если случилось что-то сенсационное предыдущей ночью, можете быть уверены, что почти всегда найдете сообщение об этом на первой странице «Тайме», слева у сгиба. Я перевернул газету и увидел, что дирижер джаз-оркестра, кубинского происхождения, умер в лос-анжелесской больнице от сердечного приступа через час после того, как его прихватило во время танца со своей певицей в клубе «Карусель» в Бербанке. Я сочувствовал вдове маэстро, но это не касалось самого дирижера. Я придерживался точки зрения, что люди, отправляющиеся на танцы в Бербанк, заслуживают того, что с ними там происходит.

Далее я открыл спортивный раздел, чтобы проверить, как сыграл «Бруклин» в своем двухдневном матче против «Карде».

— Ну а как дела у тебя, Пиория? В твоем замке все в порядке? Рвы и башни отремонтированы?

— Да, конечно, мистер Амни! Еще как!

Что-то в его голосе привлекло мое внимание, и я опустил газету, чтобы взглянуть на него повнимательней. И тут я увидел, что следовало увидеть опытному детективу вроде меня с первого мгновения: мальчик так и сиял от счастья.

— Ты выглядишь, словно кто-то только что подарил тебе шесть билетов на первую игру мирового чемпионата по бейсболу, — сказал я. — Что случилось, Пиория?

— Моя мама выиграла в лотерее, что разыгрывалась в Тихуане! — воскликнул он. — Сорок тысяч баксов! Теперь мы богатые, приятель! Богатые!

Я усмехнулся — он все равно не мог видеть мою усмешку — и взъерошил ему волосы. Это испортило ему прическу, но какое это имеет значение?

— Эй, не так быстро, Пиория! Сколько тебе лет?

— В мае исполнится двенадцать. Вы ведь знаете, мистер Амни. Помните, вы же еще подарили мне рубашку на день рождения?

Но почему вы об этом…

— Двенадцать лет — вполне достаточно, чтобы помнить, что иногда люди выдают желаемое за действительность. Вот что я хотел тебе сказать.

— Если вы про мои мечты, то совершенно правы — я часто мечтаю разбогатеть. — Пиория пригладил свой вихор. — Но тут я ничуть не фантазирую, мистер Амни. Это все случилось на самом деле! Мой дядя Фред поехал туда и вчера вечером привез наличные. Он погрузил их в седельные мешки своего «винни»! Я нюхал эти деньги! Черт побери, я разбросал их по маминой кровати и катался по ним! Самое приятное, что может быть на свете, — кататься по сорока тысячам баксов!

— Двенадцать лет — достаточный возраст, чтобы понимать разницу между воздушными замками и действительностью, но этого слишком мало для таких разговоров, — сказал я. Мне нравилось, как звучит мой собственный голос. Легион благопристойности, без сомнения, одобрил бы мое поведение на две тысячи процентов, — но мой язык двигался автоматически, и я вряд ли сознавал, что говорю. Я был слишком занят, пытаясь заставить свой мозг разобраться в том, что парень только что сказал мне. В одном я был абсолютно уверен: он ошибся. Он не мог не ошибиться, потому что если бы сказанное им было правдой, то Пиория не стоял бы здесь, продавая газеты, сейчас, когда я шел в свою контору в Фулуайлдер-билдинг. Этого просто не могло быть.

Я обнаружил, что мои мысли возвращаются к Деммикам, которые впервые за всю историю не заводили перед сном на полную мощность одну из своих джазовых пластинок, и к псу Бастеру, тоже впервые в истории не приветствовавшему оглушительным лаем щелчок ключа, который поворачивал в .

Замке Джордж. Я снова подумал, что не все происходит так, как следовую бы, и даже очень не так.

Тем временем на лице Пиории появилось выражение, которое я никогда не ожидал увидеть на честном, открытом лице паренька. Мрачное раздражение мешалось на нем со злобной насмешкой. Так ребенок смотрит на болтливого дядюшку, который в третий или четвертый раз рассказывает одни и те же истории, притом скучные.

— Как вы не понимаете всего, что случилось, мистер Амни?

Мама больше не будет гладить рубашки для этого противного старого Ли Хо, а я не стану продавать на углу газеты и дрожать в дождь от сырости, и мне не придется распинаться перед этими старыми ублюдками, что работают в Билдер-билдинге. Теперь я могу себе позволить не изображать всякий раз, что попал в рай, когда какой-нибудь щедрый покупатель оставляет мне пять центов чаевых.

Меня это несколько поразило, но какого черта — я не оставлял Пиории пяти центов на чай. Я оставлял ему семь центов, причем ежедневно. Разумеется, и у меня бывали трудные дни, и я не всегда мог себе это позволить, однако в моей профессии скудные дни чередуются с прибыльными.

— Давай-ка пойдем в кафе «Блонди» и выпьем по чашке какао, — предложил я. — Обсудим это дело подробнее.

— Ничего не выйдет. Кафе закрыто.

— «Блонди»? Какого черта?

Однако Пиория не проявлял особого интереса к таким земным делам, как закрытое кафе на соседней улице.

— Вы еще не слышали самого главного, мистер Амни! Мой дядя Фред знаком с врачом в Сан-Франциско — он специалист по глазным болезням и считает, что может что-то сделать с моими глазами. — Пиория повернул ко мне лицо, губы его дрожали. — Доктор говорит, что дело, может быть, не в глазных нервах, а если это так, то можно сделать операцию… Я не разбираюсь во всех этих тонкостях, но понял, что смогу видеть, мистер Амни! — Он слепо протянул ко мне руку.., разумеется, слепо. Как еще он мог коснуться меня? — Представляете, смогу видеть!

Он схватил меня, я сжал его руки на несколько мгновений, а затем выпустил их. На его пальцах была свежая краска от газет, а сегодня я чувствовал себя так хорошо, что надел свой новый белый шерстяной костюм. Возможно, слишком теплый для лета, однако с утра весь город, казалось, был залит кондиционированным воздухом, да и но природе я частенько мерзну.

Но сейчас я не чувствовал холода. Пиория повернулся ко мне, и его тонкое, с почти идеальными чертами лицо уличного продавца газет казалось встревоженным. Легкий ветерок, пахнущий олеандром и выхлопными газами, трепал его волосы, и я понял, что вижу их, потому что на Пиории нет его обычной твидовой кепки. Без нее он выглядел каким-то голым. Да и как иначе? Каждый уличный торговец газетами должен носить твидовую кепку, подобно тому как всякий чистильщик ботинок — бейсбольную шапочку, повернутую козырьком назад.

— В чем дело, мистер Амни? Я думал, вы обрадуетесь. Господи, мне не надо было приходить сегодня на этот паршивый угол, понимаете, но ведь я пришел. Даже пораньше, потому что мне казалось, что и вы придете сюда раньше обычного. Я думал, вы обрадуетесь, что моя мать выиграла в лотерее и у меня появился шанс на операцию, а вот вы… — Теперь его голос дрожал от обиды. — Вы ничуть не рады!

— Отчего ж, я рад, — сказал я, и мне на самом деле захотелось испытать чувство радости, по крайней мере отчасти, однако хуже всего было то, что мальчик в общем-то был прав. Он был прав, потому что это означало подмену в положении вещей, понимаете, а мне не хотелось, чтобы оно менялось. Пиория Смит должен год за годом стоять на этом углу, продавая газеты, в своей твидовой кепке, сдвинутой на затылок в жаркие дни и закрывающей лоб в дождливые так, чтобы капли дождя стекали с козырька. Он должен всегда улыбаться, никогда не говорить «черт побери» или еще что-нибудь вроде этого, но самое главное — он должен оставаться слепым.

— Вы не рады этому! — повторил он и неожиданно опрокинул свой столик с газетами. Столик упал на мостовую, газеты разлетелись, его белая трость скатилась на обочину. Пиория наклонился, чтобы поднять ее. Я видел, как из-под темных очков текут слезы, скатываясь по бледным худым щекам. Он попытался нашарить трость, но она упала возле меня, а он искал ее в другом месте. И тут я почувствовал внезапное желание пнуть его ногой под зад. Однако вместо этого я наклонился, поднял трость и легонько постучал ею по его бедру.

Мальчик повернулся стремительно, как змея, и выхватил палку. Уголком глаза я видел газеты с фотографиями Гитлера и недавно скончавшегося кубинского дирижера, разлетающиеся по всему бульвару Сансет. Автобус, повернув с улицы Ван-Несс, прошуршал колесами по нескольким из них, оставив за собой резкий запах выхлопа дизельного двигателя. Я чувствовал возмущение, глядя на разлетающиеся повсюду газеты. Это вносило неопрятность в окружающий пейзаж. Более того, нарушало заведенный порядок вещей. Целиком и полностью нарушало. Я с трудом справился с еще одним чувством, не менее сильным, чем предыдущее: желанием схватить Пиорию и как следует встряхнуть, заставить все утро собирать эти газеты, сказать, что не отпущу его домой, пока он не соберет все до последней.

Тут мне пришло в голову, что меньше десяти минут назад я восхищался изумительным лос-анжелесским утром — таким идеальным, что оно заслуживало регистрационного знака. И утро было именно таким, черт побери. Так что же все испортило? И почему перемена произошла столь быстро?

Я так и не получил ответа на эти вопросы, только услышал бессмысленный, но громогласный голос откуда-то изнутри, убеждающий меня, что мать мальчика не могла выиграть в лотерее, что мальчик не прекратит продавать газеты и, самое главное, не будет зрячим. Пиория Смит должен оставаться слепым всю свою жизнь.

Ну что ж, может быть, возможна какая-то экспериментальная операция, подумал я. Даже если врач из Сан-Франциско не какой-нибудь шарлатан, а он наверняка им является, операция будет неудачной.

Эта мысль, какой эксцентричной она ни покажется, успокоила меня.

— Слушай, — сказал я, — наш разговор начался сегодня утром очень неудачно, вот и все. Позволь мне загладить свою вину. Давай пойдем в «Блонди», и я угощу тебя завтраком. Ну как, Пиория? Съешь яичницу с беконом и расскажешь мне…

— Хер тебе! — закричал мальчик, чем потряс меня до подошв ботинок. — В рот тебе кило печенья — тебе и лошади, на которой ты приехал. Думаешь, что слепые не чувствуют, как люди вроде тебя бессовестно врут? Убирайся вон! И не смей больше прикасаться ко мне? Я уверен, что ты гомик!

Это переполнило чашу моего терпения. Я не мог допустить, чтобы меня безнаказанно называли гомиком, даже слепому продавцу газет. Я сразу забыл о том, как Пиория спас мне жизнь во время расследования дела Мейвис Уэлд, и протянул руку, собираясь выхватить у Пиории его белую трость, чтобы как следует вязать ему по заднице. Научить его вежливому обращению!

Но прежде чем я успел схватить трость, Пиория поднял ее сам и ткнул накопечьчком в нижнюю часть моего тела — именно в нижнюю.

Я о гнулся от нестерпимой боли, но даже в тот момент, когда старался удержаться от невольного вопля, счел, что мне очень повезло: двумя дюймами ниже — и мне пришлось бы оставить профессию частного детектива и петь сопрано во Дворце дожей.

Н все-таки я инстинктивно попытался схватить его. Пиория ударил меня тростью по шее, причем сильно. Трость не сломалась, но я услышал, как она тиснула. Я решил, что покончу с ней, когда поймаю его, и врежу обломком по правому уху. Будет знать, кто гомик.

Он попятился назад, словно прочитал мои мысли, и бросил трость на мостовую.

— Пиория, — с трудом выговорил я. Может быть, еще не поздно воззвать к здравому смыслу, хотя бы и в последнюю минуту: — Пиория, какого черта…

— Не смей звать меня этим идиотским именем! — взвизгнул он. — Меня зовут Франсис! Фрэнк! Это ты начал звать меня Пиорией? Ты первый придумал это имя, теперь все зовут меня так, и я его ненавижу!

Сквозь слезы я видел раздвоившиеся очертания мальчика. Он повернулся и побежал через улицу, не обращая внимания на транспорт (к счастью для него, в этот момент улица была пуста) и вытянув перед собой руки. Я подумал, что он споткнется о бордюр тротуара на противоположной стороне — говоря по правде, даже надеялся на это, — но, по-видимому, у слепых в голове таится набор превосходных топографических карт местности. Он ловко, как горный козел, прыгнул на тротуар, даже не замедлив бега, затем его темные очки обратились в мою сторону. На его лице, залитом слезами, было выражение безумного восторга, и темные стекла очков еще больше прежнего походили на черные дыры. Большие дыры, словно кто-то выстрелил ему в лицо двумя крупнокалиберными ружейными патронами.

— «Блонди» закрыт, я ведь уже сказал! — крикнул мальчик. — Мама говорит, он сбежал с этой рыжей шлюхой, которую нанял месяц назад! Считай, что тебе повезло, мерзкий ублюдок!

Пиория повернулся и бросился бежать по бульвару Сан-сет, по-прежнему вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами. По обе стороны улицы останавливались прохожие, глядя на него, на газеты, летающие по мостовой, и на меня.

Казалось, большинство смотрит на меня.

На этот раз Пиория — ну не Пиория, так Франсис — сумел добежать до бара Дерринжера, прежде чем обернулся и нанес мне завершающий удар:

— Хер тебе, мистер Амни! — крикнул он и скрылся.

2. Кашель Вернона

Я заставил себя выпрямиться и пересек улицу. Пиория, он же Франсис Смит, давно исчез из виду, а мне хотелось поскорее оставить позади и разлетающиеся газеты. Их вид причинял мне боль, которая почему-то была хуже боли в паху.

Я рассматривал витрину магазина канцелярских товаров Фелта на дальней стороне улицы, словно новые шариковые ручки Паркера были самыми заманчивыми предметами, которые мне приходилось видеть за всю свою жизнь (возможно, были записные книжки в обложках из искусственной кожи). Минут через пять — достаточное время, чтобы навсегда запомнить весь товар, выставленный в витрине, — я почувствовал, что могу возобновить прерванную прогулку по бульвару Сансет, стараясь удерживаться от слишком большого крена влево.

Мысли одолевали меня подобно комарам, которые звенят вокруг головы на киностоянке в Сан-Педро, где смотрят фильмы, не выходя из машины, если ты не прихватил с собой инсектицидные палочки. Мне удалось отмахнуться от большинства из них, но две упорно отказывались уходить. Во-первых, что случилось с Пиорией, черт побери? И во-вторых, что, черт возьми, случилось со мной? Я силился вычеркнуть из сознания и эти неприятные вопросы до тех пор, пока не подошел к зданию с вывеской «Городской кафетерий Блонди — открыт круглосуточно, пончики — наша специальность» на углу Сансет и Траверни, и, когда я поравнялся с ним, все вопросы словно ветром сдуло. «Блонди» находился на этом углу столько времени, сколько я помню себя, — сюда заходили шулеры, карманники, битники, наркоманы, не говоря уже о юных девушках, педерастах и лесбиянках. Один из весьма знаменитых звезд немого кино был однажды арестован за убийство в тот самый момент, когда выходил из «Блонди». Да и сам я не так давно сумел завершить здесь весьма неприятное дело, застрелив известного наркомана по имени Даннингер, который на одной голливудской вечеринке ухлопал трех других наркоманов, когда все они перебрали наркотиков. Кроме того, это было место, где я навсегда попрощался с прелестной Ардис Макгилл, с ее серебряными волосами и фиалковыми глазами. Остаток той печальной ночи я пробродил в редком для Лос-Анджелеса тумане, который застилал мои глаза, влага стекала по щекам, пока не встало солнце.

«Блонди» закрыт? Сам Блонди исчез? Всякий скажет, что это невозможно — скорее статуя Свободы исчезнет со своего голого острова в гавани Нью-Йорка.

Да, это было невероятно, но оказалось правдой. Витрина, где всегда раньше были выставлены блюда и пирожки, от зрелища которых разгорался аппетит, была замазана, но очень небрежно, и я видел между мазками почти пустую комнату. Линолеум выглядел грязным и протертым. Потемневшие от паров жира вентиляторы под потолком неподвижно свесили вниз свои лопасти, словно пропеллеры разбившихся самолетов. Внутри еще стояло несколько столиков, шесть или семь знакомых стульев, обтянутых красной искусственной кожей, возвышались на них перевернутыми вверх ножками. Вот и все, что осталось от «Блонди», — разве что еще пара пустых сахарниц, валявшихся в углу.

Я замер у витрины, пытаясь понять, что здесь произошло. Это было не менее трудно, чем попытка протащить широкий диван по узкой лестнице. Вся жизнь и веселье, все ночные волнения, полные сюрпризов, — как могло все это так внезапно исчезнуть? Это не казалось ошибкой; происшедшее скорее напоминало богохульство. Для меня «Блонди» олицетворял все те сверкающие противоречия, которые окружали темное и мрачное сердце Лос-Анджелеса. Иногда мне казалось, что «Блонди» и есть Лос-Анджелес, который я знал на протяжении пятнадцати или двадцати лет, только в миниатюре. Где еще можно увидеть гангстера, завтракающего в девять вечера за одним столом со священником, или светскую даму, всю в бриллиантах, сидящую у стойки бара рядом с механиком соседнего гаража, который отмечает окончание своей смены чашкой горячего какао? Внезапно я вспомнил о кубинском дирижере и постигшем его сердечном приступе, на этот раз со значительно большим сочувствием.

Все это сказочная сверкающая жизнь Города Потерянных Ангелов — догадываетесь, о чем я говорю, приятель? Что имею в виду?

Над дверью висело объявление: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ.

СКОРО ОТКРОЕТСЯ», ноя не верил этому. Пустые сахарницы, валяющиеся в углу, не свидетельствуют, на мой взгляд, о ремонте. Пиория оказался прав: «Блонди» канул в историю. Я повернулся и пошел по улице, но теперь медленней обычного, сознательно заставляя свою голову не опускаться вниз. Когда я подошел к Фулуайлдер-билдингу, где снимал помещение под офис в течение многих лет, меня охватила странная уверенность, что ручки на обеих половинках входных дверей будут соединены толстой железной цепью и замкнуты на висячий замок. Стекло окажется замазанным небрежными полосами, и над дверью я увижу надпись: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ. СКОРО ОТКРОЕТСЯ».

К тому моменту, когда я приблизился к зданию, эта безумная мысль укрепилась в моем сознании с такой силой, что даже Билл Таггл, бухгалтер-ревизор с третьего этажа, регулярно прикладывающийся к бутылке, который сейчас входил в здание, не сумел полностью рассеять ее. Но, как гласит поговорка, видеть — значит верить, и когда я подошел к зданию № 2221, то не увидел на стеклянной двери ни цепи, ни надписи, ни полос. Передо мной было то же здание, что и вчера. Я вошел в вестибюль, почувствовал знакомый запах — он напоминал мне о розовых брусках, которые теперь кладут в писсуары общественных туалетов. Посмотрел вокруг знакомые захиревшие пальмы, нависшие над тем же самым полом, выложенным потертой красной плиткой.