Когда Хол Шельберн увидел, что Денни освободил ее из заплесневелой ральстоновской картонки, пылившейся в самом дальнем углу чердака, такой коктейль омерзения и страха ожег ему внутренности, что он едва не вскрикнул. Чтобы не дать этому чувству выплеснуться, он быстро прижал к губам кулак и… неловко кашлянул. Ни Терри, ни Деннис не обратили на это ни малейшего внимания, но вот Пити сразу же обернулся с любопытством в глазах.

— К-класс, — почтительно изрек Деннис тоном, которого сам Холл удостаивался все реже. Парню исполнилось двенадцать.

— Это что? — поинтересовался Питер и снова глянул на отца, прежде чем его внимание поглотила находка старшего брата. — Что это, пап?

— Это обезъяна, тормоз, — хмыкнул Деннис.

— Перестань обзывать брата, — автоматически сделала внушение Терри, принимаясь за коробку с тряпьем. Истлевшие занавески расползались в руках, и она их быстро отбросила. — Фу!

— Можно ее взять, пап? — попросил девятилетний Питер.

— Еще чего! — вскрикнул Деннис. — Мартышку я нашел!

— Ну, петухи, — недовольно поморщилась Терри, — и без вас голова болит.

На улице поднялся холодный ветер, и бесплотные губы слабо вывели протяжную ноту на водосточной трубе за окном. Пити подошел к отцу поближе.

— Папа, кто это плакал? — прошептал он, когда звук замер на гортанном хрипе.

— Просто ветер, — отозвался Хол, не сводя глаз с обезъяны. В тусклом свете единственной лампочки без абажура медные тарелки в ее лапах казались не круглыми, а скорей напоминали два острых серпа, застывших сантиметрах в сорока друг от друга. Механически Хол добавил: — Ветер может свистеть, но не в силах запеть, — и сразу же вспомнил, что это одна из прибауток покойного дяди Уилла. И точно холодом могильным повеяло.

Снова раздался заунывный плач, прилетающий откуда-то с Хрустального озера, и забился в водосточной трубе. Из щелей дохнуло октябрьским холодком и — Боже, как это место напоминает чулан их дома в Хартфорде, откуда почти все и перекочевало сюда тридцать лет назад!

Об этом лучше не думать.

Но теперь это, конечно, единственное, о чем он вообще думать способен.

Чулан, в котором я нашел проклятую обезъяну в этой же коробке.

Терри на корточках, оттого что скат крыши был довольно крутой, перебралась к деревянному ящику, набитому всякой мелочью.

— А мне она не нравится, — заявил Пити и взял отца за руку. — Пусть Деннис забирает, если хочет. Пойдем, папа?

— Козявочка боится привидений? — съехидничал Деннис.

— Деннис, перестань, — рассеянно выговорила ему Терри. Она держала тончайшего фарфора чашечку с рисунком в китайском стиле.

— Какая прелесть. Это…

Хол увидел, что Деннис взялся за ключ, торчащий из спины обезъяны. Черные крылья страха взметнулись перед глазами.

— Не смей!

Вышло резче, чем хотелось, и обезъяну из рук сына он вырвал прежде, чем успел сообразить, что делает. Изумленный, Деннис обернулся и уставился на отца. Терри тоже перевела взгляд на мужа, а Пити наморщил лоб. На мгновение стало тихо. Потом жутким басом что-то проговорил ветер.

— Может, она поломана, — нашелся Хол.

В с е г д а б ы л а п о л о м а н а… к р о м е с л у— ч а е в, к о г д а н е х о т е л а.

— И все равно не надо было цапать, — буркнул Деннис.

— Ну-ка закрой рот, молокосос!

Парень часто заморгал и, похоже, смутился. Так резко Хол не говорил с ним давно. С тех пор, как потерял место в «Нэшнл Аэродин» и они переехали из Калифорнии в Техас.

Ветер усилился и уже не плакал, а выл. Крыша, будто прогибаясь под тяжелыми шагами, поскрипывала.

— Пап, ну пойдем, — еле слышно попросил Пити.

В мотеле они сняли две смежные комнаты. Детей уложили в дальней. К десяти все уже спали. На обратном пути из Каско Терри приняла две таблетки валиума. Чтоб из-за нервов не разыгралась мигрень. В последнее время жена часто глотает успокоительное. С тех пор, как Хола выставили из «Нэшнл Аэродин». Он перешел в «Техас Инструментс» — пусть на 4 тысячи в год меньше, но все же это работа. Хол сказал, что им еще повезло. И она согласилась. Теперь безработных инженеров-текстильщиков полно. Она снова согласилась. И квартира от компании в Арнетте ничуть не хуже той, что была у них в Фресно. И опять она не возразила, хотя, казалось, ей хотелось это сделать.

И, видимо, он теряет Денниса. Он чувствует, как тот уходит на первой космической, привет, Деннис, всего, приятель, рад, что ехали в одном вагоне. Терри боится, что парень покуривает марихуану. Иногда чувствуется запах.

Спали дети. Спала Терри. Хол заперся в ванной, сел на крышку унитаза и уставился на обезъяну.

Было противно прикасаться к ней, к этой мохнатой коричневой шубе с проплешинами. Видеть ее ухмылку — точь-в-точь как у негра, сказал однажды дядя Уилл, хотя улыбка эта не похожа ни на негритянскую, ни на человеческую вообще. Оскал до ушей, и стоит повернуть ключ, как губы приходят в движение, выворачиваются, и зубы как бы увеличиваются, превращаясь в клыки какого-нибудь вампира, и начинают звякать тарелки этой дурацкой, дурацкой заводной обезъяны, дурацкой, дурацкой…

Он отшвырнул ее. Руки задрожали, и — отшвырнул.

Ключик звякнул о кафельный пол, и в полной тишине звук показался очень громким. Сверкнув капельками янтарных безжизненных глаз, игрушка словно приготовилась колотить своими тарелками в медном ритме какого-то дьявольского марша.

— Невозможно, — прошептал Хол. — Я ведь бросил тебя в колодец.

Обезъяна беззвучно хохотала.

Из агатовой ночи повеял легкий ветерок.

Билл и его жена Коллетт приехали на другой день.

— Тебе не приходило в голову, что смерть кого-нибудь из близких, по сути, печальный обряд возобновления семейных отношений? — горько усмехаясь, спросил Билл. Его назвали в честь дяди. Уилл и Билл — сплоченность сил, посмеивался дядя и ерошил племяннику волосы. Одна из его прибауток, наподобие шутки о ветре, который может свистеть, но не в силах запеть. Шесть лет уже, как нет дяди Уилла, и все это время тетя Ида жила одна, пока не умерла от удара на прошлой неделе. Все так неожиданно, сокрушался Билл по телефону. Словно ему было дано знать заранее; Словно кому-нибудь дано. Она умерла в одиночестве.

— Да, — кивнул Хол, — приходило.

И они вместе посмотрели на дом, в котором выросли. Их отец, моряк торгового флота, просто исчез, когда они были совсем детьми, — словно и не было его на белом свете. Билл утверждал, что смутно помнит отца, а вот Хол не помнит совсем. Мама умерла, когда Холу было восемь, а Биллу — десять. Грэйнхаундским автобусом они приехали сюда с тетей Идой из Хартфорда. Тут стали на ноги, отсюда пошли учиться в колледж. По этому дому тосковали. Одно время Билл обитал в Мэне, а теперь у него неплохая практика в адвакатуре Портленда.

Хол заметил, что Пити направился к буйно разросшемуся за левым крылом дома малиннику, позвал:

— Сынок, не ходи туда.

Мальчик вопросительно посмотрел на отца. И Хол ощутил, как чувство любви к сыну буквально охватило его, и… неожиданно вспомнил об обезъяне.

— Почему, па?

— Там где-то старый колодец, — крикнул Билл. — Но я, хоть убей, не помню, где именно. Так что папа твой прав: туда лучше не соваться. Исцарапаешься вдобавок. Правда, Хол?

Билл, может, и вправду не помнит, где колодец, но Хол в тот вечер безошибочно туда пробился сквозь легион колючек. Запыхавшись, он постоял, глядя на прогнившие неструганые доски, которыми был накрыт колодец, после некоторого колебания опустился на колени и сдвинул пару досок в сторону.

Из сырой кирпичной глотки на него уставилась искаженная, с неподвижными глазами физиономия. И наружу вырвался негромкий вопль. Слабое эхо его сердечного стона.

На черном квадрате воды лежало его собственное лицо. Не обезъяны.

Хола била дрожь.

Я в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц. В е д ь с б р о с и л, Г о с п о д и, н е д а й с о й т и с у м а, в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц.

Вода ушла в то лето, когда погиб Джонни Мак-Кейб. Через год после их переезда к тете с дядей. Дядя Уилл взял еще тогда деньги в банке на артезианскую скважину, а старый колодец совсем исчез в зарослях малины. Высох.

Только вода неожиданно вернулась. Так же, как и обезъяна.

С обезъяной в руках он пробрался сюда в конце лета, когда воздух был наполнен густым и терпким ароматом ягод. Их никто не собирал специально, разве что тетя Ида станет иногда с краю да наберет немного в фартук. Перезревшая малина падала на землю, гнила, а в высокой траве под ногами цикады сводили с ума своим бесконечным «Циииии…».

Шея, лицо, руки исцарапаны колючками в кровь. Он даже не пытается отвернуться. Он ослеплен страхом — настолько, что едва не налетает на прогнившие доски, которыми накрыт колодец, и застывает в сантиметре от падения на слякотное дно с десятиметровой высоты. Память об этом и заставила резко окликнуть Пити.

Именно в тот день погиб Джонни Мак-Кейб, его лучший друг. У себя во дворе Джонни по деревянной лестнице поднимался в устроенный на дереве шалаш. Они часто играли там вдвоем. Воображая себя пиратами, следили за кораблями-лодками на озере, палили из пушек и, убрав паруса (то, что их заменяло), ходили на абордаж. Как сотни раз до этого, Джонни поднимался в шалаш и вдруг спикировал с десятиметровой высоты и свернул себе шею, и все из-за нее, из-за этой уродины, этой мерзкой мартышки. Сначала зазвонил телефон, а потом отвисла тетина челюсть, и губы ее сложились в шоковое: «Хол, поднимись на веранду, я хочу тебе что-то сказать», и у него мучительно мелькнуло: «Обезъяна! Что еще натворила она?»

В тот день в колодце, кроме духа сырости да мокрых булыжников, ничего не было. Хол смотрел на обезъяну, которая лежала в кустах малины, на эти расставленные лапы с тарелками, на эти вывернутые губы с жутко торчащими зубами, грязные проплешины и застывший блеск глаз.

— Ненавижу, — прохрипел он и, схватив ее, ощутил, как под рукой шевельнулась косматая шерсть. Мартышка ухмылялась прямо ему в лицо. — Давай! — вызывающе крикнул Хол и, заплакав, стал трясти ее, и тарелки мелко задрожали. Обезъяна испортила все. Все. — Ну давай, ударь в них! Ударь!

Она лишь усмехалась.

— Ну давай же, ударь в них! — в истерике кричал Хол. — Плешивая гадина, гадина, ну давай же, ударь в них! Ненавижу и плюю на тебя! ТРИЖДЫ ПЛЮЮ!

Обезумев от ужаса и горя, он швырнул игрушку в колодец. И видел, как она, словно некий обезъяний каскадер, выполняющий трюк, сделала сальто и тарелки последний раз сверкнули на солнце. И плюхнулась на самое дно, и это, верно, встряхнуло пружину, потому что тарелки вдруг и вправду зацокали. Их размеренный, тягучий медный звон, отражаясь и затухая в каменной глотке мертвого колодца, долетал до слуха: динь-динь-динь-динь…

Зажав рот руками, он свесился через край и на мгновение, может, лишь в собственном воображении, различил ее там, в грязи, прицельно вперившуюся глазами (словно, чтоб навсегда запомнить) в застывший кружочек его мальчишеского лица, щерящую зубы и хлопающую в тарелки забавную заводную обезъянку.

Д и н ь — д и н ь — д и н ь — д и н ь, к т о — т о в ы ш е л и з и г р ы? Д и н ь — д и н ь — д и н ь — д и н ь, э т о н е Д ж о н н и М а к — К е й б в ы п о л н я е т, ш и р о— к о р а с к р ы в г л а з а, п о с л е д н е е в с в о— е й ж и з н и с а л ь т о в п а д е н и и, п и к и р у я в в е с е л о м в о з д у х е л е т н и х к а н и к у л с к р е п к о з а ж а т о м в р у к е о б л о м к о м с т у п е н ь к и, ч т о б с к о р о т к и м ж у т к и м х р у с т о м в с т р е т и т ь с я с з е м л е й и в ы— п л е с н у т ь а л у ю к р о в ь и з н о с а, з а х л е— б н у в ш е г о с я р т а и п е р е п у г а н н ы х г л а з? Э т о Д ж о н н и, Х о л? И л и т ы?

Хол застонал. И лихорадочно принялся накрывать колодец досками. И даже не чувствовал, как впиваются в ладонь занозы. А из-под досок, уже приглушенный и оттого еще более страшный, вырывался звон: оттуда, из сырого каменного склепа, где, корчась в конвульсиях, она била в тарелки, долетали звуки, словно с того света.

Д и н ь — д и н ь — д и н ь — д и н ь, к т о с е г о д н я… и з и г р ы?

Продравшись обратно сквозь колючие джунгли, исцарапанный, весь в репьях, Хол вмертвую растянулся на траве. Под вечер дядя отыскал племянника в гараже, где тот ревел, сидя на старой покрышке, и, видимо, подумал, что мальчик рыдает из-за погибшего друга. Так оно и было; но еще Хол плакал от пережитого страха.

Обезъяну он сбросил после обеда. А позже, когда вечерняя заря смешалась с молоком тумана, какой-то слишком быстро для ограниченной видимости мчавший автомобиль переехал их сиамского кота и скрылся. На дороге валялись кишки, и Билла вырвало, а Хол только отвернул бледное застывшее лицо; рыдания тети Иды (в довершении новости о сыне Мак-Кейбов это вызвало у нее приступ настоящей истерики, и только часа через два дядя сумел ее успокоить) он слышал как бы издалека. Сердце ребенка наполнилось холодным ликованием. Сегодня не его черед — лишь бесхвостого тетушкиного любимца, а не его и не брата или дяди Уилла. (Билл или Уилл…) А ее больше нет, теперь она на дне колодца, и облезлый кот с клещами в ушах — не такая уж дорогая цена. И пусть теперь бьет, если захочет, в свои дьявольские тарелки. И пауки соткут ей саван.

Но… она вернулась.

Устало Хол снова, как тогда, накрыл колодец и опять услышал, как звенят ее тарелки: д и н ь — д и н ь — д и н ь — д и н ь, к т о — т о в ы ш е л и з и г р ы. Х о л? Т е р р и? И л и Д е н н и с? А м о ж е т, П и т и, Х о л? О н в е д ь т в о й л ю б и м ч и к, д а? Т а к, м о ж е т о н? Д и н ь — д и н ь — д и н ь…