Мешок с костями

Не помню, говорил ли я об этом с Джо, но вопросов она точно не задавала, то есть понимала, что я делаю: как белочка, запасаю орешки. Конечно, думал я тогда не о психологическом барьере. Черт, да я просто развлекался.

В феврале 1995 года, запоров по меньшей мере два многообещающих сюжета (вот эта функция моего мозга — подбрасывать сюжеты, никуда не подевалась и теперь вместо радости приносила только горе), я более не мог отрицать очевидное: у меня самые серьезные неприятности, с какими может столкнуться писатель, за исключением разве что болезни Альцгеймера и инсульта. Однако в большой сейфовой ячейке, которую я абонировал в «Файделити юнион», лежали четыре картонные коробки с рукописями. Промаркированные как «Обещание», «Угроза», «Дэрси» и «Верх». Где-то на День Святого Валентина позвонил мой агент, и в его голосе слышалось волнение. Обычно я передавал ему мой последний шедевр в конце января, а тут минула половина февраля. И им пришлось бы задействовать все резервы, чтобы успеть с очередным романом Майка Нунэна к Рождественской лихорадке. Конечно же, он желал знать, все ли в порядке?

То был мой последний шанс признаться, что все как раз не в порядке, но мистер Гарольд 06-ловски из дома 225 по Парк-авеню не относился к тем, кто смиряется с неизбежным. Он был хорошим агентом, в издательских кругах его любили и ненавидели (иногда одни и те же люди и одновременно), но весть о том, что золотая жила вдруг иссякла, вызвала бы у него бурную и негативную реакцию. Он бы прилетел в Дерри первым же рейсом, чтобы не уезжать до тех пор, пока ему не удастся вернуть меня на круги своя. Нет, я любил Гарольда, но только на расстоянии, когда он сидел в своем кабинете на тридцать восьмом этаже и любовался Ист-Сайдом.

И я сказал ему: «Гарольд, какое совпадение, ты звонишь мне в тот самый день, когда я закончил новый роман, фантастика, не правда ли, я высылаю его немедленно, через „Федэкс“ note 17, так что завтра ты его получишь». Гарольд заверил меня, что никакого совпадения нет, просто он находится в телепатической связи со своими авторами. Потом поздравил меня и положил трубку. А два часа спустя я получил от него большой букет.

Поставив цветы в столовой — туда я после смерти Джо заходил редко — я отправился в «Файделити юнион». Вставил в замочную скважину банковской ячейки свой ключ и вскоре уже нес в приемный пункт «Федэкс» рукопись романа «Вниз с самого верха». Я взял только что написанную книгу потому лишь, что она лежала ближе всех к дверце. В ноябре ее напечатали, аккурат поспели к Рождеству. Я посвятил ее памяти моей любимой жены, Джоанны. Книга поднялась на одиннадцатую строчку в списке бестселлеров «Тайме». На радость всем, в том числе и мне. Потому что жизнь поворачивалась в лучшую сторону, ведь так? Ведь в конце концов писательский психологический барьер рушится у всех, разве нет? (За исключением, возможно, Харпер Ли.) Все, что от меня требуется, так это расслабиться, как сказала архиепископу девушка из кордебалета. И, слава Богу, я был запасливой белочкой и заготовил достаточно орешков.

Не потерял я оптимизма и на следующий год, когда отправил через «Федерал экспресс» рукопись романа «Угрожающее поведение». Этот роман я написал осенью 1991 года, и он очень понравился Джо. Оптимизма поубавилось к марту 1997 года: в этом месяце Гарольд получил от меня «Поклонника Дэрси». Однако, когда меня спрашивали, как идут дела, подразумевая под этим: как пишутся книги, я отвечал: «Хорошо, отлично, все путем, пишутся и пишутся, сюжеты прут из меня, как дерьмо из коровьей задницы».

Когда же, прочитав «Дэрси», Гарольд заявил, что это мой лучший роман, я осторожно намекнул на то, что хочу сделать перерыв на год. Он отреагировал мгновенно, самым неприятным для меня вопросом: все ли у меня в порядке? Конечно, ответил я, все тип-топ, просто думаю о том, чтобы немного сбавить темп.

Последовала одна из фирменных пауз Гарольда, смысл которой — показать, что ты — стопроцентное дерьмо, но, поскольку Гарольд к тебе очень хорошо относится, он ищет слова, чтобы выразить сие в максимально мягкой форме. Прием этот очень эффектный, да только я раскусил его шесть лет тому назад. Вернее, раскусила Джо. «Сочувствие у него притворное, — вынесла она вердикт. — Он — как коп в старых французских фильмах. Держит рот на замке с тем, чтобы ты говорил и говорил, пока не признаешься».

На этот раз рот на замке держал я. Только перекинул трубку от левого уха к правому да устроился поудобнее в кресле. И при этом взгляд упал на фотографию в рамочке, что стояла на компьютере: «Сара-Хохотушка», наша усадьба на озере Темный След. Я не был там уже целую вечность и внезапно задался вопросом: а почему?

Наконец в трубке послышался голос Гарольда, осторожный, успокаивающий, голос человека в здравом уме, пытающегося убедить психа, что его умопомешательство — явление сугубо временное.

— Мне кажется, эта идея не из лучших, Майк, во всяком случае, на текущий момент.

— Отчего же? — упорствовал я. — Максимума я достиг в 1991 году. С тех пор продажи моих книг держатся на постоянном уровне. Я — на плато, Гарольд, один год ничего не изменит.

— Видишь ли, писатели, книги которых стабильно продаются, как бы находятся на развилке. Или книги и дальше будут продаваться, или тиражи пойдут вниз.

«Значит, мои тиражи пойдут вниз», — едва не вырвалось у меня… но не вырвалось. Я не хотел, чтобы Гарольд знал, в каком я состоянии, насколько далеко все зашло. Я не хотел, чтобы он знал, что теперь у меня прихватывало сердце — действительно, прихватывало — почти всякий раз, когда я открывал шестой «Ворд» и смотрел на пустой экран и мерцающий курсор.

— Да, — пробормотал я. — Хорошо. Сообщение принято.

— Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Разве книга утверждает обратное, Гарольд?

— Черт, да нет же… Книга потрясающая. Твой лучший роман, я тебе уже говорил. Если бы Сол Беллоу note 18 писал романтические детективы, из-под его пера выходили бы именно такие книги. Но… у тебя нет проблем со следующей книгой? Я понимаю, тебе по-прежнему недостает Джо, это естественно, мы все…

— Нет, — оборвал его я. — Никаких проблем. Вновь последовала долгая пауза. Я ее выдержал. Перемолчал Гарольда. Так что первым опять заговорил он.

— Гришем может позволить себе год отдыха. Клэнси может У Томаса Харриса длительные промежутки между книгами скорее правило, чем исключение. Но ты находиться на том уровне, Майк, где жизнь куда как сложнее, чем на самом верху. На каждую строчку в этой части списка — пять претендентов, и ты их хорошо знаешь. Черт, каждый год они три месяца соседствуют с тобой. Некоторые поднимаются, как со своими двумя последними книгами поднялась Патриция Корнуэлл note 19, некоторые опускаются. Кто-то держится на одном уровне. Если бы Том Клэнси не писал пять лет, а потом вновь вышел на рынок с романом о Джеке Райане, он бы вновь попал в десятку в этом нет ни малейших сомнений. Если ты выпадешь из поля зрения читателей на пять лет, то просто не вернешься. Мой совет…

— Заготавливай сено, пока светит солнце.

— Ты просто снял слова с языка. Мы еще немного поболтали, потом попрощались. Я откинулся на спинку стула, вновь посмотрел на фотографию нашего прибежища в западной части штата Мэн. «Сара-Хохотушка». Прямо-таки героиня какой-нибудь старинной баллады. Джо наш коттедж у озера нравился больше, чем мне, но ведь и у меня он вызывал только положительные эмоции. Тогда почему я столько лет и носа туда не кажу? Билл Дин, наш сторож, каждую весну снимал с окон ставни и каждую осень навешивал их вновь. Каждую осень сливал воду из труб и каждую весну проверял работу насоса, генератора, в соответствии с указанными в инструкции сроками вызывал мастеров, чтобы те провели положенное техническое обслуживание, и каждый год, после Дня поминовения в пятидесяти ярдах от принадлежащего нам клочка берега ставил на якорь плот.

Летом 1996 года Билл прочистил дымоход, хотя за последние два года в камине ни разу не разжигали огонь. Я платил ему ежеквартально, как принято оплачивать труд сторожей в этой части света. Билл Дин, старый янки, предки которого давным-давно обосновались в Америке, обналичивал мои чеки и не спрашивал, почему я больше не живу в своем коттедже. После смерти Джо я приезжал туда два или три раза, но на ночь не оставался. Хорошо, что Билл не спрашивал, почему, ибо я не знал, как ему ответить. Собственно, до разговора с Гарольдом я и думать не думал о «Саре-Хохотушке».

Я перевел взгляд на телефон, мысленно продолжив разговор с Гарольдом. Да, я хочу сделать паузу, и что в этом такого? Мир рухнет? Вот этого не надо. Он бы рухнул, если на моей шее висели жена и дети. Но жена умерла на автостоянке у аптеки, вместе с еще не родившимся ребенком, о котором мы мечтали столько лет. Я не жажду славы. Если писатели, которые сейчас занимают более низкие строки в списке бестселлеров «Тайме», станут знаменитыми, хуже спать я не стану. Тогда почему? Почему я должен оставаться в этой гонке?

Но на последний вопрос я мог ответить и сам. Сойти с дистанции — значит сдаться. Без жены и работы я никому не нужен. И мне оставалось только одно — жить в одиночестве в большом, полностью выкупленном доме и каждый день после обеда заполнять клетки газетного кроссворда.

* * *

Я продолжал… не жить — существовать. Снова забыл про «Сару-Хохотушку» (или какая-то часть моего сознания, которая не хотела, чтобы я ехал туда, похоронила эту мысль) и провел еще одно ужасное лето в Дерри. Ввел в компьютер специальную программу и теперь сам составлял кроссворды. Согласился войти в состав директоров местного отделения Ассоциации молодых христиан, не отказался от предложения поучаствовать в работе жюри на Летнем фестивале искусств в Уотервилле. Снялся в нескольких роликах на местном телеканале, призванных собрать дополнительные пожертвования на содержание ночлежек для бездомных, потом вошел в состав попечительского совета при департаменте муниципалитета, ведающего этими самыми ночлежками (на одном из публичных заседаний совета какая-то женщина назвала меня другом дегенератов, на что я ответил: «Благодарю, именно об этом я и мечтая». Результатом стал шквал аплодисментов, которые я до сих пор не могу объяснить). Я попытался обратиться к психоаналитику, но сдался после пяти посещений, решив, что у психоаналитика проблемы покруче моих. Я назначил стипендию одному азиатскому ребенку и небезуспешно играл в боулинг.

Иногда я пытался писать, но всякий раз заканчивалось сие печально. Стоило мне выдавить из себя одно или два предложения (любые одно или два предложения), как мне приходилось срочно хватать корзинку для мусора, потому что меня выворачивало. Я блевал до тех пор, пока желудок, казалось, не вылезал через горло… а потом по толстому ковру буквально на четвереньках отползал от стола и компьютера. К тому времени, когда я добирался до противоположной стены кабинета, мне становилось лучше. Издали, через плечо, я даже решался взглянуть на экран монитора. Не мог только подойти. Потом, в конце дня, конечно подходил — с закрытыми глазами — и выключал компьютер.

В те, уже последние дни лета я все больше и больше думал о Деннисон Кэрвилл, моей университетской преподавательнице, которая помогла мне выйти на Гарольда и сдержанно похвалила мой первый роман «Быть вдвоем». Как-то раз Кэрвилл произнесла одну фразу, которую мне, наверное, никогда не забыть. Авторство она приписала Томасу Харди, викторианскому поэту и писателю note 20. Возможно, Харди и произнес эту фразу, но она никогда не повторялась, во всяком случае, не процитирована в «Бартлетсе» note 21 и отсутствует в биографии Харди, которую я прочитал между публикациями романов «Вниз с самого верха» и «Угрожающее поведение». Я думаю, что фразу эту придумала сама Деннисон, а чтобы она звучала весомее, осенила ее именем Харди. Пусть мне будет стыдно, но время от времени я и сам пользуюсь таким приемом.

В любом случае, думал я об этой цитате все чаще и чаще, сражаясь с паникой в теле и омертвением в голове, этим ужасным чувством, когда накопившиеся мысли не могут вырваться наружу. Отчаяние охватывало меня, во мне крепла уверенность, что больше мне не писать никогда (подумаешь, трагедия — Ви-Си Эндрюс с членом не может преодолеть писательский психологический барьер). А цитата подчеркивала, что все мои усилия, даже если мне удастся вырваться из этой кошмарной ситуации, бессмысленны.

Ибо, согласно Деннисон Кэрвилл, честолюбивый романист должен с самого начала понимать, что конечной цели писательства (изобразить жизнь, как она есть) ему не достичь никогда, так что все его усилия, по большому счету, напрасны. «В сравнении с самым тупоумным человеком, который действительно шагал по земле и отбрасывал на нее свою тень, — вроде бы сказал Харди, — любой персонаж романа, пусть и идеально выписанный, — мешок с костями». Я очень хорошо понимал, о чем говорила эта фраза, потому что именно мешком с костями и ощущал себя в те печальные дни.

* * *

Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли.

Если и есть более красивая и загадочная фраза, открывающая английский роман, то я ее не читал. И в период между осенью 1997 и зимой 1998 года у меня не раз возникал повод подумать о ней. Снилась мне, разумеется, не Мэндерли, а «Сара-Хохотушка», наша усадьба, которую Джо, бывало, называла «убежищем». Наверное, правильно, поскольку речь идет о клочке земли с домом, расположенном вне пределов городка, который с трудом можно найти на самой подробной карте.

Да, в последний раз мне приснился кошмар, но прежде сны отличала какая-то сюрреалистичная простота. От этих снов я просыпался с желанием включить свет в спальне, чтобы определиться со своим местонахождением в реальном мире, прежде чем заснуть вновь. Вам же знакомо состояние перед грозой, когда воздух застывает, а все цвета становятся более резкими? Вот и мои зимние сны о «Саре-Хохотушке» как-то перекликались с предгрозовой атмосферой, вызывая аналогичные ощущения. «Мне вновь снилась Мэндерли». Иногда я размышлял над этой фразой, а иной раз лежал в постели с включенным светом, прислушивался к завыванию ветра, поглядывал в темные углы и думал о том, что Ребекка де Уинтер утонула не в бухте, а в озере Темный След. Пошла ко дну, пуская пузыри, ее необычные черные глаза залила вода, а гагары все кричали и кричали в сумерках, случившееся их не касалось. Бывало, я вставал и выпивал стакан воды. А то просто выключал свет, убедившись, что я в собственной спальне, и засыпал.

Днем я практически не думал и не вспоминал о «Саре-Хохотушке», и только много позже до меня дошло, что подобная дисгармония жизни во сне и наяву наглядно свидетельствовала о неладном.

Я думаю, что толчком для этих снов послужил звонок Гарольда Обловски в октябре 1997 года. Вроде бы позвонил Гарольд для того, чтобы поздравить меня с несомненным успехом «Поклонника Дэрси» — этот роман и читатели, и критика действительно встретили с энтузиазмом. Но я подозревал, что это не единственная причина, Гарольд обычно не звонит только по одному делу, и я не ошибся. Он и Дебра Уайнсток, мой редактор, встречались за ленчем днем раньше, и разговор у них зашел об осени 1998 года.

— Похоже, собирается целая толпа. — Гарольд имел в виду список готовящихся к выходу книг, вернее половину списка, отведенную беллетристике. — И есть несколько сюрпризов. Дин Кунц…

— Я думал, он обычно публикуется в январе, — вставил я.

— Обычно, но Дебра слышала, что на этот раз выход книги откладывается. Он хочет добавить пару глав. Опять же, Гарольд Роббинс note 22 с «Хищниками»…

— Подумаешь!

— У Роббинса по-прежнему хватает поклонников, Майк. Ты сам не раз указывал, что романистам хранят верность всю жизнь.

— Это точно. — Я перекинул телефонную трубку к другому уху, уселся поудобнее. Поймал взглядом фотографию «Сары-Хохотушки», что стояла в рамочке на столе. Уже ночью мне предстояло посетить этот дом, но во время разговора я этого еще не знал. Меня занимало только одно: когда же Гарольд Обловски перестанет бродить вокруг да около и доберется до сути.

— Я чувствую нетерпение, Майк, — прервал паузу Гарольд. — Я отрываю тебя от стола? Пишешь?

— Только что выполнил дневную норму. И подумываю о ленче.

— Буду краток, — пообещал он. — Но, пожалуйста, послушай меня внимательно, потому что дело важное. Осенью могут появиться пять книг, которые мы не брали в расчет. Кен Фоллетт… вроде бы это будет лучший его роман со времен «Игольного ушка»… Белва Плейн… Джон Джейке…

— Они не играют в теннис на моем корте, — ответил я, хотя и понимал, к чему клонит Гарольд: в списке «Тайме» всего пятнадцать позиций.

— А как насчет Джин Оуэл, которая наконец-то публикует очередной роман из своей эпопеи о сексе среди пещерных людей?

Я выпрямился.

— Джин Оуэл? Неужели?

— Ну, стопроцентной уверенности нет, однако шансы высоки. И уж точно порадует нас новым романом Мэри Хиггинс Кларк. Я знаю, на чьем корте она играет, да и ты тоже.

Если бы я услышал эти слова шесть или семь лет тому назад, когда мне было за что бороться, то, пожалуй, взбеленился бы. Мэри Хиггинс Кларк действительно играла на моем корте, и публикации наших книг разносились по времени… причем, поверьте мне, выигрывал от этого только я. Потому что, если бы мы столкнулись нос к носу, она бы меня сделала. Как мудро заметил покинувший нас Джим Кроус note 23, негоже натягивать шляпу на нос супермена, плевать против ветра, срывать маску с одинокого рейнджера и переходить дорогу Мэри Хиггинс Кларк. Во всяком случае, негоже таким, как Майк Нунэн.

— Как такое могло случиться? — спросил я, Не думаю, что в моем голосе прозвучали зловещие нотки. Но Гарольд отреагировал очень нервно, словно боялся, что его за этот проступок уволят или в лучшем случае вынесут последнее предупреждение.

— Не знаю. Вроде бы в этом году она решила написать два романа. Мне говорили, такое с ней случается.

Я по себе знал, что случается, поэтому напрямую спросил Гарольда, а чего, собственно, ему надо. Ответ меня не удивил: он и Дебра, не говоря уже о прочих моих друзьях в «Патнаме», хотели одного и того же — опубликовать мою книгу на исходе лета 1998 года, то есть на пару месяцев опередить Мэри Хиггинс Кларк и остальных конкурентов. Тогда в ноябре торговый отдел «Патнама» мог второй раз потратиться на рекламу, обеспечив на Рождество второй пик продаж.

— Они всегда так говорят, — вырвалось у меня. Я принадлежал к большинству романистов (как удачливых, так и нет), которые ни в грош не ставят обещания издателей.

— Я думаю, ты можешь им поверить, Майк… Как ты помнишь, «Поклонник Дэрси» — последняя книга, которую ты написал по старому контракту. — Голос Гарольда звенел от предвкушения грядущих переговоров с Деброй Уайнсток и Филлис Грэнн из «Патнама», предваряющих подписание нового контракта. — Главное, тебя в издательстве любят. И полюбят еще больше, если увидят рукопись с твоей фамилией на первой странице еще до Дня благодарения note 24.

— Они хотят, чтобы я представил им книгу в ноябре? В следующем месяце? — Я надеялся, что Гарольд уловит в моем голосе нотки праведного негодования. Все-таки коробка с рукописью романа «Обещание Элен» по-прежнему лежала в банковской ячейке. На том самом месте, куда я положил ее одиннадцать лет тому назад. Первый, запасенный мною орешек. И последний, оставшийся про запас.

— Нет, нет, крайний срок — пятнадцатое января, — попытался успокоить меня Гарольд. Я же задался вопросом, а куда они ходили на ленч? Наверняка в один из самых дорогих ресторанов. Скорее всего, в «Четыре сезона». — Им, конечно, придется поднапрячься, сократив издательский цикл, но они на это готовы. Вопрос в том, сможешь ли ты закончить роман раньше обычного срока?

— Думаю, что смогу, — ответил я, — но им придется за это заплатить. Как в химчистке за срочность.

— Об этом можешь не беспокоиться! — воскликнул Гарольд так радостно, будто долго гонял шкурку, но наконец-то добился желаемого результата.

— И сколько ты думаешь…

— Прежде всего увеличим аванс. Они, конечно, надуются, заявят, что более ранний выход книги и в твоих интересах. Мол, прежде всего, в твоих интересах. Но, учитывая, что тебе придется удлинить рабочий день… дополнительные расходы на масло, которое сгорит в лампе в ночные часы…

— Не забудь про душевное смятение, неизбежное при ускорении процесса творчества, и боль от преждевременных родов…

— Правильно… правильно… Полагаю, аванс повысим на десять процентов. — Говорил он рассудительно, словно стараясь учесть все факторы. Я же думал о том, сколько женщин согласились бы родить месяцем раньше, если бы им заплатили за это триста тысяч. Но наверное, есть вопросы, которые лучше оставлять без ответа.

А в моем случае дискуссия вообще носила чисто теоретический характер. Книгу-то я давно написал.

— Что ж, посмотри, что тебе удастся сделать.

— Да, но я не уверен, что речь надо вести только об одной книге, понимаешь? Думаю…

— Гарольд, сейчас я могу думать только о еде.

— Что-то не нравится мне твой голос, Майкл. У тебя…

— У меня все в порядке. Поговори с ними только об одной книге, позаботься о том, чтобы я получил за свои труды сладенькую Карамель. Хорошо?

— Хорошо, — согласился он после очередной знаменитой паузы. — Но я думаю, сказанное не означает, что ты не откажешься от переговоров по контракту на три или четыре книги. Суши сено, пока светит солнце, так? Вот девиз чемпионов.

— У них есть и другой девиз: пересекай каждый мост, который встретился на пути, — ответил я, а ночью во сне опять отправился в «Сару-Хохотушку».

В этом сне, как во всех снах, которые я видел той осенью и той зимой, я шел по дороге, ведущей к коттеджу. Дорога эта дугой прорезала лес, упираясь концами в Шестьдесят восьмое шоссе. У каждого съезда стоял указатель

ДОРОГА 42

На случай, если кто-то сообщит о пожаре, а его попросят точно указать место возгорания, но безо всякого названия. Мы с Джо тоже никак не прозвали эту дорогу, даже между собой. Дорога эта узкая, двум машинам не разъехаться — по существу, две колеи от колес, между которыми сквозь асфальт уже пробилась трава. И когда едешь по ней, она шуршит, задевая о днище автомобиля.

Но в своих снах я никогда не ехал по Сорок второй дороге на автомобиле. Исключительно шел на своих двоих.

С обеих сторон к дороге подступали деревья. Темнеющее небо превратилось в узкую полоску между кронами. До появления первой звезды оставалось совсем недолго. Солнце уже село. Стрекотали цикады. На озере кричали гагары. Маленькие зверьки — бурундуки, а может, белки — копошились в лесу.

Направо по склону холма уходил проселок. Он служил нам подъездной дорожкой. У съезда стоял маленький указатель с надписью

САРА-ХОХОТУШКА

Я остановился у поворота, вниз не пошел. Смотрел на коттедж. Сложенный из бревен, с многочисленными пристройками. Террасы, выходящей к озеру, я сверху не видел. В коттедже четырнадцать комнат, нелепое число. Несмотря на преклонный возраст, выглядел коттедж достойно. Как столетняя дама, идущая легкой походкой, несмотря на артрит и негнущиеся колени.

Центральную часть построили то ли в конце прошлого, то ли в начале нынешнего века. Остальное добавляли в тридцатых, сороковых, шестидесятых. Задумывалась «Сара-Хохотушка» как охотничий домик. В начале семидесятых здесь жила коммуна хиппи. Коттедж не раз сдавали в аренду, но с сороковых по 1984 год он принадлежал Хингерманам, Деррену и Мэри… потом одной Мэри: Деррен умер в 1971 году. Купив коттедж, мы добавили к нему самую малость: установили на коньке крыши спутниковую антенну. Идея принадлежала Джоанне, но посмотреть телевизор ей практически не удалось.

За домом в отсветах заката блестело озеро. Проселок устилал толстый слой опавших сосновых иголок. Тут и там валялись ветви. Кусты, растущие по обе стороны проселка, тянулись друг к другу, стремясь преодолеть узкий разрыв. Если бы я ехал на автомобиле, ветки бы неприятно скреблись о борта. Я видел мох, растущий на бревнах коттеджа, и три больших подсолнечника с головками, похожими на прожекторы, которые выросли сквозь щели между досками маленького крылечка, со стороны подъездной дорожки. Создавалось ощущение, что хозяева не забросили коттедж, но на какое-то время определенно забыли о нем.

Подул прохладный ветерок, и тут я понял, что весь в поту. До меня долетал запах хвои и слабый запах воды. Темный След — одно из самых чистых и глубоких озер штата Мэн. До конца тридцатых, рассказывала нам Мэри, оно было куда как больше, но компания «Уэстерн мэн электрик» вместе с заводами в Рамфорде, производящими металл и бумагу, добились у правительства штата разрешения на строительство плотины на реке Джесса. Мэри показывала нам очаровательные фотографии дам в белых платьях и джентльменов в костюмах-тройках, катающихся по озеру на каноэ. Фотографии эти сделали еще до первой мировой войны. Мэри указала на одну из женщин, замершую с поднятым веслом. «Это моя мама, пояснила она, — а мужчина, на которого она замахивается веслом, — мой отец».

Гагары кричали. Я уже различал в небе Венеру. Звездный свет, звездный свет, исполни мое желание… В тех снах все мои желания были связаны с Джоанной.

Загадав желание, я попытался спуститься вниз по проселку. Разумеется, попытался. Дом-то ведь мой, верно? Куда еще я мог пойти, как не в свой дом, когда с каждой минутой все темнело, а в не прекращающихся ни на секунду лесных шорохах чувствовалась порою угроза? Куда еще я мог пойти? Вокруг темно и одному страшно входить в темный дом (вдруг «Сара» обиделась, что ею так долго пренебрегали? Вдруг она из-за этого злится?), но ничего другого мне не оставалось. Если электричества нет, подумал я, зажгу керосиновую лампу, которую мы держали в кухонном буфете.

Только я не сумел спуститься вниз. Ноги отказывались идти по проселку. Словно мое тело знало о доме что-то такое, о чем понятия не имел мой мозг. Ветер усилился, от холода по коже побежали мурашки, я не мог понять, с чего это я так вспотел. Я бежал? Если бежал, то куда? От кого?

От пота промокли волосы. Тяжелой массой легли на лоб, прилипли к нему. Я поднял руку, чтобы отбросить их, и обнаружил неглубокую царапину на тыльной стороне ладони, за костяшками пальцев. На этот раз на правой руке. Случалось, что царапина перекочевывала на левую руку. Я подумал: если это сон, то откуда такие подробности? С такой четкостью их обычно подмечает писатель… но, возможно, во сне все — писатели. Как узнать?

Теперь «Сара-Хохотушка» — темное пятно на чуть более светлом фоне озера, и я понимаю, что вниз мне идти совсем не хочется. Предчувствие беды наполняет меня, я без труда представляю себе все те опасности, которые могут подстерегать меня в доме. Бешеный енот, затаившийся в углу кухни. Летучие мыши в ванной — если их побеспокоить, они начнут с криками кружить над головой, задевая лицо крыльями. Даже одно из знаменитых Потусторонних Существ, плод фантазии Уильяма Денброу, может прятаться под крыльцом, наблюдая сквозь щели за моим приближением.

— Что ж, но я не могу оставаться и здесь, — говорю я сам себе, но ноги по-прежнему не слушаются, и, похоже, нет у меня иного выхода, как оставаться здесь, на пересечении дороги и проселка. Хочу я этого или нет, нравится мне это или нет, но придется стоять столбом.

А из леса доносятся уже не шорохи мелких животных (они все залезли в норы и спят), но приближающиеся тяжелые шаги. Я хочу повернуться и посмотреть, кто идет ко мне, но не могу…

…и вот тут я обычно просыпался. Первым делом включал свет, чтобы убедить себя, что по возвращении в реальный мир мое тело стало более послушным. Иногда — нет, практически всегда. — проснувшись, я думал о Мэндерли.

Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли. В этом есть что-то нездоровое (думаю, что-то нездоровое есть и в повторяющемся сне, мое подсознание бьет и бьет в одну точку), но я не стану отрицать, что какая-то часть моего «я» наслаждалась летним покоем, который окружал меня во сне, и этой самой части нравилась грусть, которую я испытывал, просыпаясь. Экзотичности этого сна так недоставало мне в реальной жизни, особенно теперь, когда дорогу, на которой ранее резвилось мое воображение, наглухо заблокировали.

Насколько мне помнится, по-настоящему я испугался только один раз (но должен прямо сказать, воспоминаниям этим я не очень-то доверяю, потому что их вовсе не существовало). И случилось это, когда, проснувшись, произнес в темноте спальни: «Что-то у меня за спиной. Не подпускайте его ко мне. Что-то затаилось в лесу, не подпускайте его ко мне». Напугали меня не сами слова, а голос, которым я их произнес. То был голос человека, который вот-вот уступит охватывающей его панике, и звучал он совсем не как мой голос.

* * *

За два дня до Рождества 1997 года я вновь поехал в «Файделити юнион», где менеджер банка проводил меня к ячейке, упрятанной в залитые люминесцентным светом катакомбы. Когда мы спускались по ступеням, он заверил меня (наверное, в десятый раз), что его жена — давнишняя поклонница моего таланта и читает все мои книги. В десятый раз я ответил, что пора бы и ему попасться в мои сети. На что он добродушно хохотнул. Видать, мы придумали с ним новый Банковский ритуал.

Мистер Куинлэн вставил ключ в замочную скважину «А» и повернул его. Затем, скромненько, как сутенер, приведший клиента к кровати шлюхи, удалился. Я вставил свой ключ в замочную скважину «В», повернул, открыл ячейку. Она словно увеличилась в размерах. Оставшаяся коробка с рукописью забилась в дальний угол, напоминая единственного уцелевшего щенка, который знает, что его братьев и сестер уже отловили и удушили газом. На светлом картоне чернели буквы единственного слова:

ОБЕЩАНИЕ

Откровенно говоря, я уже не помнил, о чем шла речь в этом чертовом романе.

Я вытащил из банковской ячейки путешественника во времени, добравшегося до 1997 года из далеких восьмидесятых, и захлопнул дверцу. В ячейке осталась разве что пыль.