Меня зовут Эдгар Фримантл. Раньше я был заметной фигурой в строительной индустрии. В Миннесоте, в моей прошлой жизни. Выражение моя-прошлая-жизнь я позаимствовал у Уайрмана. Я хочу рассказать вам об Уайрмане, но сначала давайте познакомимся с моей жизнью в Миннесоте.
      Должен сказать, я добился успеха, о котором мечтает каждый американский мальчик. Поднимался и поднимался в компании, где начал работать, а когда достиг потолка, ушёл и основал собственную фирму. Мой бывший босс смеялся надо мной, говорил, что я разорюсь через год. Я думаю, так говорит большинство боссов, когда кто-нибудь из молодых, энергичных подчинённых уходит, чтобы начать собственное дело.
      У меня всё получилось. Когда Двойной город процветал, процветала и «Фримантл компани». Когда строительный рынок сокращался, я старался не играть по-крупному. Руководствовался интуицией, и в большинстве случаев она меня не подводила. Когда мне исполнилось пятьдесят, мы с Пэм стоили сорок миллионов долларов. И мы сохранили прежние чувства. У нас родились две девочки. К концу нашего семейного Золотого века Илзе училась в Университете Брауна, а Мелинда преподавала во Франции в рамках программы обмена с зарубежными странами. Как раз перед тем, как всё пошло наперекосяк, мы с женой собирались её навестить.
      Несчастный случай произошёл со мной на строительной площадке. Всё предельно просто: когда пикап, пусть даже это «додж-рэм» со всеми наворотами, вступает в спор с двенадцатиэтажным краном, пикап проигрывает всегда. Правая сторона моего черепа только треснула. Левую так сильно прижало к дверной стойке «рэма», что проломило в трёх местах. Может, и в пяти. Память у меня теперь, конечно, лучше, но совсем не та, какой была прежде.
      Врачи назвали случившееся с моей головой противоударной травмой, которая зачастую приносит больше вреда, чем сам удар. Мои рёбра оказались переломанными, а правое бедро — раздробленным. И хотя в правом глазу зрение сохранилось на семьдесят процентов (в хорошие дни и побольше), я почти целиком потерял правую руку.
      Вероятно, предполагалось, что я потеряю и жизнь, но я выкарабкался. Далее речь пошла о том, что я останусь безмозглым (как поначалу и было — спасибо противоударной травме), однако обошлось. В каком-то смысле. Правда, к тому времени, как обошлось, ушла моя жена, и не в каком-то смысле, а насовсем. Мы прожили вместе двадцать пять лет, но знаете, как говорят: беда не приходит одна. Наверное, значения это не имеет. Что было, то прошло. Закончилось, и всё. Иной раз оно и к лучшему.
      Когда я говорю, что стал безмозглым, речь о том, что поначалу я не узнавал людей, не понимал, что произошло и почему меня мучает такая ужасная боль. Теперь, через четыре года, я не могу вспомнить характер и степень болевых ощущений. Я знаю, боль терзала меня, но теперь эта тема представляет собой интерес чисто теоретический. Тогда, конечно, было не до теории. Тогда у меня складывалось ощущение, что я нахожусь в аду и не знаю, почему туда попал.
      «Поначалу ты боишься умереть, потом ты боишься не умереть». Так говорит Уайрман, и он знает: сам провёл сезон в аду.
      Болело всё и всегда. Возможно, больше всего досаждала звенящая головная боль. За моим лбом царила вечная полночь, которую отбивали самые большие на свете башенные часы. Из-за повреждения правого глаза я видел мир сквозь кровавую плёнку и всё ещё мало представлял себе, что это за мир. Ни одна вещь не обрела привычного названия. Я помню день, когда Пэм зашла в палату (я ещё лежал в больнице) и встала у моей кровати. Я ужасно злился из-за того, что она стоит, когда в углу есть та штуковина, на которую садятся.
      — Принеси друга, — сказал я. — Сядь в друга.
      — О чём ты, Эдгар? — спросила она.
      — Друг, приятель! — прокричал я. — Принеси этого гребаного приятеля, ты, тупая сука! — Боль в голове сводила с ума, а Пэм заплакала. Я ненавидел её за то, что она начала плакать. Чего, собственно, она плакала? Не она же сидела в клетке, глядя на всё сквозь красный туман. Не она была обезьяной в клетке. И тут я наконец вспомнил слово:
      — Принеси старика и, ради Бога, сляг!
      Старик — это всё, что мой воспалённый, размозжённый мозг смог предложить вместо стула.
      Я всё время злился. В больнице работали две медсестры средних лет, которых я прозвал Сухая дырка Один и Сухая дырка Два, словно они были персонажами в похабной истории доктора Сьюза. А девушка-подросток, которая добровольно помогала медперсоналу больницы, стала у меня Мохнатой Пастилкой… понятия не имею почему, но прозвище несло в себе что-то связанное с сексом. Во всяком случае, для меня. По мере того как прибавлялось сил, я начал бить людей. Дважды пытался пырнуть ножом Пэм, и одна попытка удалась, правда, нож был пластмассовый. Тем не менее ей на руку наложили пару швов. Бывали случаи, когда меня приходилось связывать.
      И вот что я особенно чётко помню о начале моей тогдашней жизни: жаркая вторая половина дня в конце моего месячного пребывания в дорогом санатории для выздоравливающих, кондиционер сломан, я привязан к кровати, в телевизоре — мыльная опера, тысячи полуночных колоколов бьют в голове, боль жжёт правую половину тела, как раскалённая кочерга, отсутствующая правая рука зудит, отсутствующие пальцы правой руки дёргаются, оксиконтина мне не положено ещё какое-то время (какое именно, сказать не могу, отмерять время — выше моего понимания), и тут из красного марева выплывает медсестра, существо, присланное, чтобы взглянуть на обезьяну в клетке, и спрашивает: «Вы готовы принять вашу жену?» А я отвечаю: «Только если она принесла пистолет, чтобы застрелить меня».
      Кажется, такая боль никогда не уйдёт, но она уходит. Меня отвозят домой и заменяют боль агонией лечебной физкультуры. Красная пелена начала рассеиваться. Психотерапевт, специализирующийся на гипнотерапии, научил меня нескольким эффективным способам подавлять фантомные боли и зуд в отрезанной руке. Кеймен. Именно он принёс мне Ребу, одну из немногих вещей, которые я взял с собой, когда прихромал из прошлой жизни в нынешнюю, на Дьюма-Ки.
      — Этот психотерапевтический метод воздействия на злость пока не получил одобрения, — предупредил меня доктор Кеймен, хотя, наверное, мог и солгать, чтобы сделать Ребу более привлекательной. Он сказал мне, что я должен дать ей отвратительное имя. И хотя выглядела она, как Люси Рикардо я назвал её в честь тётушки, которая в детстве больно сдавливала мне пальцы, если я не съедал всю морковку. Не прошло и двух дней, как я забыл её имя. В голову лезли только мужские имена, которые злили меня ещё сильнее: Рэндолл, Рассел, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Феникс.
      Я тогда находился дома. Пэм принесла мне завтрак и, должно быть, правильно прочитала выражение моего лица, потому что я увидел, как она напряглась, готовясь к взрыву эмоций. Но даже забыв имя этой призванной снимать злость куклы с взбитыми рыжими волосами, которую дал мне психолог, я помнил, как использовать её в такой ситуации.
      — Пэм, — обратился я к жене, — мне нужно пять минут, чтобы взять себя в руки. Я могу это сделать.
      — Ты уверен?..
      — Да, только унеси отсюда это дерьмо и засунь в свою пудреницу. Я могу это сделать.
      Я не знал, смогу или нет, но именно это мне полагалось сказать: «Я могу это сделать». Я не мог вспомнить имени этой грёбаной куклы, но помнил ключевую фразу: «Я могу это сделать». Я хорошо помню, как в конце своей прежней жизни постоянно твердил: «Я могу это сделать», — даже когда знал, что не могу, когда знал, что я в дерьме, по уши в дерьме, и новое дерьмо льётся мне на голову, будто из помойного ведра.
      — Я могу это сделать, — повторил я, и одному Богу известно, каким при этом было моё лицо, потому что Пэм попятилась, без единого слова, держа в руках поднос, на котором чашка постукивала о тарелку.
      Когда она ушла, я поднял куклу на уровень лица, всматриваясь в её глупые синие глаза, а мои пальцы вдавливались в глупое податливое тело.
      — Как твоё имя, ты, сука с крысиной мордой? — прокричал я. Мне ни разу и в голову не пришло, что Пэм слушает меня на кухне по аппарату внутренней связи вместе с дежурной медсестрой. Но вот что я вам скажу: если бы аппарат и сломался, они смогли бы услышать меня через дверь. В тот день мой голос разносился далеко.
      Я принялся трясти куклу из стороны в сторону. Голова моталась, синтетические а-ля «Я люблю Люси» волосы летали из стороны в сторону. Синие кукольные глаза, казалось, говорили: «О-о-о-о-х, какой противный парниша!» — как любила повторять Бетти Буп в одном из старых мультфильмов, которые ещё можно увидеть по кабельному телевидению.
      — Как твоё имя, сука? Как твоё имя, манда? Как твоё имя, жалкая тряпичная шлюха? Скажи мне своё имя! Скажи мне своё имя! Скажи мне своё имя, или я вырву тебе глаза, откушу нос, раздеру тво…
      В голове у меня что-то замкнуло — такое иногда случается и теперь, по прошествии четырёх лет, здесь, в городе Тамасунчале (штат Сан-Луис Потоси, Мексика), в третьей жизни Эдгара Фримантла. На мгновение я вернулся в свой пикап, планшет с зажимом для бумаг колотился о старый стальной контейнер для ленча на полу перед пассажирским сиденьем (сомневаюсь, что я был единственным работающим миллионером Америки, который возил с собой ленч, — нас, вероятно, не один десяток), мой пауэрбук лежал рядом на сиденье. Из радио женский голос с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!» Только три слова, но мне их хватило. Они из песни о бедной женщине, которая наряжает свою красивую дочь проституткой. Песня эта — «Фэнси» в исполнении Ребы Макинтайр.
      — Реба. — Я прижал куклу к груди. — Ты — Реба. Реба-Реба-Реба. Больше я твоего имени не забуду.
      Я забыл — на следующей неделе, — но в тот раз уже не злился. Нет, прижал куклу к себе, как маленькую возлюбленную, закрыл глаза, представил пикап, уничтоженный в результате несчастного случая, мой стальной контейнер для ленча, о который постукивал металлический зажим на планшете, и женский голос вновь донёсся из радиоприёмника, вновь с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!»
      Доктор Кеймен назвал это прорывом. Он очень обрадовался. Моя жена не проявила такого же энтузиазма, и её поцелуй в щёку был скорее формальным. Думаю, примерно через два месяца она сказала мне, что хочет развестись.

      К тому времени боли значительно ослабели, или мозг уже сумел внести существенные коррективы и приспособиться к ним. Голова, случалось, болела, но не так часто и не столь сильно: между ушами больше не били самые большие в мире башенные часы. Я, конечно, с нетерпением ждал таблетку викодина в пять и оксиконтина в восемь часов (едва мог ходить, опираясь на ярко-красную «канадку», не проглотив эти волшебные таблетки), но моё слепленное заново правое бедро начало заживать.
      Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, приходила в Casa Freemantle в Мендота-Хайтс по понедельникам, средам и пятницам. Мне разрешали принять дополнительную таблетку викодина перед нашими занятиями, и всё равно к концу упражнений мои крики звенели по всему дому. Нашу игровую комнату в подвале переоборудовали в кабинет лечебной физкультуры, оснашенный даже горячей ванной, куда я мог залезать и вылезать без посторонней помощи. После двух месяцев занятий лечебной физкультурой (то есть почти через шесть месяцев после несчастного случая) я начал по вечерам самостоятельно спускаться в подвал, чтобы повторить упражнения для ног и немного потренировать пресс. Кэти говорила, что час-другой занятий перед тем, как лечь в кровать, высвобождают эндорфины и способствуют более крепкому сну. Насчёт эндорфинов не знаю, но спать я действительно стал лучше.
      И во время одного из таких вот вечерних занятий (Эдгар в поисках неуловимых эндорфинов) моя жена, с которой я прожил двадцать пять лет, спустилась в подвал и сказала, что хочет со мной развестись.
      Я прервал то, что делал (сгибался вперёд, вытянув ноги перед собой), и посмотрел на неё. Я сидел на мате. Она стояла у подножия лестницы, достаточно далеко от меня. Я мог спросить, говорит ли она всерьёз, но света хватало (спасибо флуоресцентным лампам), и такого вопроса я не задал. Если на то пошло, не думаю, что женщина может пошутить на такую тему через шесть месяцев после того, как её муж чуть не погиб в результате несчастного случая. Я мог бы спросить почему, но и так знал. Видел маленький белый шрам на её предплечье в том месте, куда я ударил пластиковым ножом (нож я схватил с подноса, на котором в больнице мне принесли обед), но ведь этим дело не ограничивалось. Я подумал о том, как велел ей, не так уж и давно, унести отсюда завтрак и засунуть в пудреницу. Я подумал, а не попросить ли её ещё раз всё обдумать, но злость вернулась. В те дни «неадекватная злость», как называл её доктор Кеймен, частенько составляла мне компанию. Но злость, которую я испытывал в тот самый момент, не казалась мне неадекватной.
      Я сидел без рубашки. Моя правая рука заканчивалась в трёх с половиной дюймах ниже плеча. Я приподнял её (это всё, на что были способны оставшиеся мышцы), чтобы наставить на жену, и сказал:
      — Это я показываю тебе палец. Убирайся отсюда, раз ты этого хочешь. Убирайся отсюда, мерзкая, бросающая меня сумка.
      Первые слёзы потекли по её лицу, но она попыталась улыбнуться. Получилась гримаса.
      — Сука, Эдгар. Ты хотел сказать, сука.
      — Слово — это всего лишь слово. — Я вновь начал сгибаться и разгибаться. Чертовски сложное это упражнение, если у тебя нет одной руки: тело постоянно уходит в сторону. — Я бы не оставил тебя, вот в чём смысл. Не оставил бы. Прошёл через грязь, кровь, мочу и пролитое пиво.
      — Это другое. — Она и не пыталась вытереть слёзы. — Другое, и ты это знаешь. Я бы не смогла разорвать тебя надвое, если бы пришла в ярость.
      — Мне бы пришлось чертовски потрудиться, чтобы разорвать тебя надвое одной рукой. — Я увеличил частоту сгибаний и разгибаний.
      — Ты ударил меня ножом! — Вот он, решающий аргумент. Чушь собачья, и мы оба это знали.
      — Это был пластиковый нос, ничего больше, я тогда мало что соображал, и это будут твои последние слова на грёбаном смертном ковре: «Эдди ударил меня пластиковым носом, прощай, жестокий мир».
      — Ты меня душил, — проговорила она так тихо, что я едва расслышал.
      Я перестал наклоняться и вытаращился на неё. В голове принялись бить часы. Дин-дон, похоронный звон.
      — Что ты такое говоришь? Я тебя душил? Никогда я тебя не душил.
      — Я знаю, ты не помнишь, но душил. И ты не тот, что прежде.
      — Заткнись. Оставь это дерьмо для… того… для парня… твоего… — Я знал это слово, и я видел человека, которого хотел обозвать этим словом, но вспомнить не смог. — Для того лысого хера, с которым ты встречаешься в его кабинете.
      — Моего психотерапевта, — уточнила она и, само собой, разозлила меня ещё сильнее: она помнила слово, а я — нет. Потому что её мозг не превращался в желе.
      — Ты хочешь развод, ты его получишь. Выбрасывай всё, что было, почему нет? Только изображай аллигатора где-нибудь в другом месте. Убирайся.
      Она поднялась по лестнице и закрыла дверь, не оглянувшись. И лишь после её ухода я сообразил, что хотел сказать «крокодиловы слёзы». Лей крокодиловы слёзы где-нибудь ещё.
      Ладно, сойдёт и так, хоть это и не совсем рок-н-ролл. Так говорит Уайрман.
      В итоге из дома уехал я.

      За исключением Пэм, у меня не было партнёров в моей прошлой жизни. Четыре принципа успеха Эдгара Фримантла гласили (записывайте, чего уж там): не занимай суммы, большей твоего ай-кью, помноженного на сто; не занимай у человека, который при первой же встрече начинает называть тебя по имени; никогда не пей спиртного, пока солнце стоит высоко, и никогда не обзаводись партнёром, с которым не захочешь обниматься голышом на водяном матрасе.
      Зато у меня был бухгалтер, которому я доверял, Том Райли. Именно он помог мне перевезти те немногие вещи, которые я взял с собой, из дома в Мендота-Хайтс в наш коттедж на озере Фален. Том (сам он разводился дважды, и оба раза с серьёзными потерями) всю дорогу изливал на меня свои тревоги.
      — В такой ситуации ты не должен уезжать из дома. Только в том случае, если судья вышибет тебя. А так ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф.
      Преимущество своего поля меня совершенно не волновало. Я только хотел, чтобы он внимательно следил за дорогой. Меня передёргивало всякий раз, когда встречный автомобиль слишком уж приближался к разделительной полосе. Иногда я напрягался и жал ногой на несуществующую педаль тормоза перед пассажирским сиденьем. А насчёт того, чтобы вновь сесть за руль, я даже не помышлял. Разумеется, Бог любит сюрпризы. Так говорит Уайрман.
      Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, развелась лишь единожды, но полностью поддержала Тома. Я помню, как она сидела в трико, скрестив ноги, держала мои ступни и взирала на меня с суровой яростью.
      — Вот ты только что из мотеля «Смерть» и без руки, а она хочет свалить. Лишь из-за того, что ты ударил её пластиковым больничным ножом, когда едва мог вспомнить собственное имя? Чтоб меня драли, пока я не закричу! Разве она не понимает, что резкие перемены настроения и кратковременная потеря памяти — обычное дело для человека после такой черепно-мозговой травмы, как у тебя?
      — Она понимает, что я её пугаю, — ответил я.
      — Да? Ладно, слушай свою маму, сыночек Джим: если ты наймёшь хорошего адвоката, то заставишь заплатить за то, что она такая тряпка. — Несколько волос выскочили из её гестаповского конского хвоста, и Кэти сдула их со лба. — Она должна за это заплатить. Читай по моим губам: твоей вины тут нет.
      — И она говорит, что я пытался её задушить.
      — Конечно, тут можно надуть в штаны, если тебя пытается задушить однорукий инвалид. Перестань, Эдди, заставь её за это заплатить. Я знаю, что это не моё дело, но мне всё равно. Она не должна так поступать с тобой.
      — Я думаю, есть что-то ещё, не только удар ножом и попытка задушить её.
      — Что?
      — Я не помню.
      — А что говорит она?
      — Она не говорит.
      Но мы с Пэм прожили вместе очень долго, и даже если любовь превратилась в привычку, я подумал, что всё равно знаю её достаточно хорошо, чтобы понимать: произошло что-то ещё, нет, продолжало происходить прямо сейчас, и вот от этого «чего-то»… вот от этого «чего-то» Пэм и хотела уйти.

      Вскоре после того как я перебрался в коттедж на озере Фален, меня навестили девочки… молодые женщины. Они принесли корзину со всем необходимым для пикника, мы сидели на крыльце с видом на озеро, где так хорошо пахло соснами, смотрели на воду, ели сандвичи. День труда миновал, так что большинство плавающих игрушек вытащили из воды и оставили на берегу до следующего года. В корзине была и бутылка вина, но я выпил совсем немного. В сочетании с болеутоляющими таблетками алкоголь бил наотмашь: один стакан вина, и у меня начинал заплетаться язык. Девочки (молодые женщины) выпили остальное и расслабились. Мелинда, приехавшая из Франции второй раз после моей неудачной встречи с краном и недовольная возвращением, спросила, у всех ли семейных пар, которым за пятьдесят, бывают неприятные периоды разлада, должна ли она ожидать такого и для себя. Илзе, младшая, начала плакать, прижалась ко мне, спросила, почему всё не может быть, как было, почему мы (то есть её мать и я) не можем жить, как прежде. Лин сказала ей, что сейчас не время изображать маленькую девочку, мирящую родителей, а Илли показала ей палец. Я рассмеялся. Ничего не смог с собой поделать. Потом мы все рассмеялись.
      Эмоциональный взрыв Лин и слёзы Илзе пусть были не в радость, но шли от души. Эти реакции я знал так же хорошо, как родинку на подбородке Илзе или едва заметную складочку меж бровей хмурящейся Лин, которой со временем предстояло превратиться в глубокую морщину.
      Линии поинтересовалась, что я собираюсь делать. Я ответил, что понятия не имею. Я прошёл немалый путь к решению покончить с собой, но точно знал: если я это сделаю, всё должно выглядеть как несчастный случай. Я не мог оставить этих двух девочек, которые только начинали жить, с непомерным грузом вины за самоубийство отца. Я не мог возложить ту же вину на женщину, с которой однажды пил в кровати молочный коктейль: мы лежали голые, смеялись и слушали по стереосистеме «Plastic Ono Band».
      После того как они воспользовались шансом стравить давление (по терминологии доктора Кеймена, после полного и обстоятельного обмена чувствами), всё как-то успокоилось, и мы неплохо провели день, разглядывая фотографии в старых альбомах, которые Илзе нашла в каком-то ящике, и вспоминая прежние времена. Думаю, мы ещё раз-другой посмеялись, но далеко не всем воспоминаниям моей прошлой жизни можно доверять. Уайрман говорит, когда дело касается давно ушедших дней, мы склонны подтасовывать карты.
      Илзе хотела, чтобы мы все пошли куда-нибудь пообедать, но Лин договорилась с кем-то встретиться в публичной библиотеке до её закрытия, и я сказал, что не чувствую в себе достаточно сил для того, чтобы куда-то идти; подумал, что лучше прочитать несколько глав последнего романа Джона Сэндфорда, а потом лечь спать. Девочки поцеловали меня — мы снова стали друзьями, — а потом ушли.
      Через две минуты Илзе вернулась.
      — Я сказала Линии, что забыла ключи.
      — Как я понимаю, ты их не забывала.
      — Нет. Папа, ты смог бы причинить маме боль? Я про сейчас. Сознательно?
      Я покачал головой, но такой ответ её не удовлетворил. Я понял это потому, как она стояла, пристально всматриваясь мне в глаза.
      — Нет. Никогда. Я бы…
      — Что, папа?
      — Я собирался сказать, что скорее отрубил бы себе руку, но тут же понял, что неудачно подобрал слова. Я бы никогда этого не сделал, Илли. Будь уверена.
      — Тогда почему она боится тебя?
      — Я думаю… потому что я — калека.
      Она подскочила ко мне, прижалась так, что чуть не свалила меня на диван.
      — Папа, пожалуйста, извини. Просто всё это так ужасно. Я погладил её по волосам.
      — Я знаю, но только помни… хуже уже не будет. — Правды в моих словах не было, но я надеялся: если соблюдать осторожность, Илзе никогда не узнает, что я ей лгал.
      С подъездной дорожки донёсся автомобильный гудок.
      — Иди. — Я поцеловал её мокрую шеку. — Твоя сестра торопится.
      Она наморщила нос.
      — Как будто бывает по-другому! Надеюсь, ты не злоупотребляешь болеутоляющими?
      — Нет.
      — Позвони, если я тебе понадоблюсь, папа. Я прилечу на следующем же самолёте.
      Она бы прилетела. Поэтому звонить я не собирался.
      — Само собой. — Я поцеловал её в другую щёку. — Этот поцелуй передай сестре.
      Илзе кивнула и ушла. Я сел надиван, закрыл глаза. За ними били башенные часы, били и били.

      Моим следующим гостем в Casa Phalen стал доктор Кеймен, психолог, который дал мне Ребу. Я его не приглашал. Он появился у меня исключительно благодаря заботам Кэти, повелительницы лечебной физкультуры.
      Хотя Кеймену едва ли было больше сорока, ходил он, как человек, куда более пожилой, и тяжело дышал, даже когда сидел, глядя на мир поверх огромной груши живота сквозь толстые стёкла очков в роговой оправе. Кеймен был очень высоким и очень-очень чёрным, а черты его лица, в силу их невероятных размеров, казались нереальными. Эти гигантские выпученные глазные яблоки, этот нос, напоминавший корабельный таран, эти вывороченные губы завораживали. Ксандер Кеймен выглядел, как второсортный божок в костюме из «Дома мужской одежды». И, судя по внешнему виду, умереть ему предстояло от обширного инфаркта или инсульта, и встреча с одним из них ждала его до пятидесятилетия.
      Кеймен отказался от предложения чего-нибудь выпить, сказал, что долго не задержится, и тут же поставил портфель на диван, противореча собственным словам, сел рядом с подлокотником (диван прогнулся на пять фатомов и продолжал прогибаться — я даже испугался за пружины), посмотрел на меня и шумно вдохнул.
      — Что привело вас сюда? — спросил я его.
      — Кэти говорит мне, что вы планируете наложить на себя руки, — ответил он. Тем же тоном он мог бы сказать: «Кэти говорит мне, что вы планируете пикник на лужайке и собираетесь предложить гостям глазированные пончики». — В этом есть доля правды?
      Я открыл рот, закрыл. Однажды, когда мне было десять, и я рос в О-Клер, я взял комикс с вращающейся стойки в аптечном магазине, сунул в джинсы и накрыл сверху футболкой. Затем неспешным шагом направился к выходу, чувствуя себя очень умным, и тут продавщица схватила меня за руку. Вздёрнула мне футболку, выставив напоказ моё украденное сокровище. «И как он сюда попал?» — спросила она. За последующие сорок лет не случалось, чтобы я не мог найтись с ответом на столь простой вопрос.
      Наконец (прошло слишком уж много времени, чтобы мой ответ восприняли серьёзно) я промямлил:
      — Это нелепо. Я не знаю, откуда у неё могли взяться такие мысли.
      — Нелепо?
      — Да. Точно не хотите колы?
      — Спасибо, но я пас.
      Я поднялся, достал колу из холодильника на кухне. Крепко зажал бутылку между культёй и рёбрами (это возможно, хотя и болезненно, не знаю, что вы видели в фильмах, но сломанные рёбра болят долго), левой рукой скрутил крышку. Я — левша. «В этом тебе повезло, мучачо», как говорит Уайрман.
      — Меня удивляет, что вы серьёзно восприняли её слова, — сказал я, когда вернулся. — Кэти — великолепный специалист по лечебной физкультуре, но она же не психоаналитик. — Я постоял, прежде чем сесть. — Да и вы тоже. Если подходить формально.
      Кеймен сложил ладонь лодочкой за ухом, которое размерами не уступало ящику стола.
      — Я слышу… скрежет. Точно слышу!
      — О чём вы говорите?
      — Такой очаровательно средневековый звук. Будто кто-то опускает проржавевшее забрало, готовясь к обороне. — Он попытался подмигнуть мне, но когда у человека лицо таких размеров, изобразить иронию невозможно: только бурлеск. Однако я его понял. — Что же касается Кэти Грин, вы правы, что она может знать? Она ведь работает с частично парализованными людьми, с полностью парализованными, с теми, у кого ампутированы конечности, вроде вас, с выздоравливающими после тяжёлой травмы головы… опять вроде вас. Этой работой Кэти занимается пятнадцать лет, она могла наблюдать реакцию тысячи увечных пациентов на то, что им никогда не стать такими, как прежде. Но куда ей распознать депрессию с суицидальными тенденциями.
      Я сел в продавленное кресло, которое стояло напротив дивана, и мрачно уставился на Кеймена. Его, похоже, провести не удастся. И Кэти Грин тоже.
      Он наклонился вперёд… то есть, учитывая объём живота, буквально на пару дюймов, больше не получалось.
      — Вы должны подождать.
      Я вытаращился на него. Никак не ожидал такого совета. Он кивнул.
      — Вы удивлены. Да. Но я не христианин, тем более не католик, и к самоубийству отношусь вполне терпимо. Однако я верю в ответственность человека, знаю, кто вы, и говорю вам следующее: если вы покончите с собой сейчас… даже через шесть месяцев… ваши жена и дети узнают. Сколь бы осторожны вы ни были, они узнают.
      — Я не…
      Он поднял руку.
      — И компания, в которой вы застраховали свою жизнь… на очень большую сумму, я не сомневаюсь… тоже узнает. Они, возможно, не смогут этого доказать… но будут очень, очень стараться. Слухи, которые они начнут распускать, навредят вашим девочкам, пусть вы и думаете, что они хорошо от этого защищены.
      Я понимал, что Мелинда защищена. А вот Илзе — совсем другое дело. Мелинда, когда злилась на сестру, говорила, что у Илзе задержка в развитии, но я в это не верил. Я думал, что Илли просто не такая толстокожая.
      — И в конце концов они смогут это доказать. — Кеймен пожал огромными плечами. — Я не стану даже предполагать, сколько это будет в денежном эквиваленте, но знаю, что ваше наследство уменьшится на значительную сумму.
      О деньгах я как раз и не думал. В голове роились мысли о следователях страховой компании, сующих свои носы во все дыры, пытающихся определить, как и что я подстроил, надеющихся разоблачить меня. И вот тут я начал смеяться.
      Кеймен сидел, положив огромные чёрные руки на слоновьи колени, смотрел на меня со всезнающей улыбочкой на губах. Точнее, не улыбочкой, а улыбищей. Он дал мне отсмеяться, а потом спросил, что я нашёл такого забавного.
      — Вы говорите мне, что я слишком богат, чтобы покончить с собой.
      — Я говорю «не сейчас», Эдгар, и это всё, что я говорю. Я также собираюсь сделать вам предложение, идущее вразрез с моим достаточно богатым опытом… Но насчёт вас у меня очень сильное предчувствие… то самое, что побудило меня дать вам куклу. Предложение это — географическое.
      — Простите?
      — Это метод лечения, который часто используется людьми на последней стадии алкоголизма. Они надеются, что смена места жительства даст им возможность начать всё с чистого листа. Кардинально развернуть ситуацию.
      Я что-то почувствовал. Не сказал бы, что надежду, но что-то.
      — Срабатывает он редко, — продолжил Кеймен. — Ветераны «Анонимных алкоголиков», у которых есть ответ на всё (это их благословение и проклятие и пусть даже редко кто это осознаёт), любят говорить: «Посади говнюка в самолёт в Бостоне, тот же говнюк сойдёт с трапа в Сиэтле».
      — И где при таком раскладе я? — сорвался с моих губ естественный вопрос.
      — В настоящий момент вы в пригороде Сент-Пола. Я предлагаю следующее: найдите местечко подальше и отправляйтесь туда. Вы в уникальном положении: можете это сделать, учитывая ваши финансовые возможности и семейный статус.
      — И на сколько?
      — Как минимум на год. — Он загадочно посмотрел на меня. Его большое лицо словно создали для такого выражения. Если бы его вырубили у входа в гробницу Тутанхамона, я уверен, Говард Картер задумался бы. — А если вы что-нибудь сделаете с собой к концу этого года, ради Бога, Эдгар… нет, ради ваших дочерей… постарайтесь, чтобы комар носа не подточил.
      Он почти провалился в глубины старого дивана, а тут начал вылезать. Я шагнул к нему, чтобы помочь, но он отмахнулся. В конце концов поднялся, вдохнул ещё громче, взял портфель. Посмотрел на меня с высоты своих шести с половиной футов, этими выпученными глазами с желтоватыми белками, которые ещё и увеличивали очень толстые линзы очков.
      — Эдгар, что-нибудь может сделать вас счастливым?
      Я не стал углубляться в его вопрос (испугался таящихся там опасностей).
      — Я раньше рисовал.
      Если на то пошло, рисованием я занимался довольно-таки серьёзно, но так давно! С тех пор столько случилось… Женитьба, карьера, крах и первого, и второго.
      — Когда?
      — Подростком.
      Я уже хотел рассказать ему о том, как когда-то мечтал о художественной школе (даже покупал альбомы с репродукциями, когда мог себе это позволить) — но сдержался. В последние тридцать лет мой вклад в мир живописи ограничивался завитушками, которые я выводил на бумаге во время телефонных разговоров, и прошло, наверное, десять лет с момента покупки последнего альбома, которому полагалось лежать на журнальном столике, дабы производить впечатление на гостей.
      — А потом?
      Я собрался солгать… стыдился сказать правду… но всё же сказал. Однорукие мужчины должны говорить правду, если есть такая возможность. Это придумал не Уайрман. Это мои слова.
      — Нет.
      — Попробуйте снова порисовать, — предложил Кеймен. — Вам нужно отгородиться.
      — Отгородиться? — в недоумении повторил я.
      — Да, Эдгар. — На его лице отражались удивление и разочарование, вызванные тем, что я никак не мог понять очевидного. — Отгородиться от ночи.

      Где-то через неделю после визита Кеймена меня навестил Том Райли. Листья уже начали менять цвет, и я помню, что продавцы в «Уол-Марте» развешивали хэллоуиновские постеры, когда я заглянул туда, чтобы купить альбомы для рисования. Впервые после колледжа… чёрт, скорее, после средней школы.
      Насчёт самого визита Тома я лучше всего помню одно: его смущение и неловкость.
      Я предложил ему пива, и он согласился. Когда я вернулся из кухни, он смотрел на сделанный мной рисунок тушью: три пальмы у кромки воды, крыша хижины на заднем фоне слева.
      — Неплохо, — прокомментировал он. — Ты нарисовал?
      — Нет, эльфы, — ответил я. — Они приходят ночью. Чинят мне обувь и иногда рисуют картины.
      Он рассмеялся, слишком уж нарочито, и вернул рисунок на письменный стол.
      — На Миннесоту, прафта, не похоше. — Он вдруг заговорил со шведским акцентом.
      — Я срисовал его из книги, — пояснил я. На самом деле я воспользовался фотографией из буклета риелтора. Фото было сделано из окна так называемой «флоридской комнаты» в «Салмон-Пойнт». Я только что арендовал там дом как минимум на год. Никогда не бывал во Флориде, даже в отпуске, но фотография задела какую-то струнку в моей душе, и впервые после несчастного случая я почувствовал желание увидеть всё своими глазами. Слабенькое, но желание. — Что я могу сделать для тебя, Том? Если ты насчёт…
      — Вообше-то Пэм попросила меня заглянуть к тебе. — Он опустил голову. — Я хотел, но не смог заставить себя сказать «нет». Из уважения к прошлому, ты понимаешь.
      — Само собой. — Том говорил о тех временах, когда «Фримантл компани» представляла собой три пикапа, бульдозер «Катсрпиллер D9» и радужные мечты. — Выкладывай, Том. Я тебя не укушу.
      — Она наняла адвоката. Настроена на развод.
      — Я и не думал, что она откажется от своих планов. — Я говорил правду. Не помнил, как душил её, зато хорошо запомнил выражение её глаз, когда она мне об этом говорила. И я прекрасно знал: если Пэм принимала решение, отказывалась она от него крайне редко.
      — Она хочет знать, собираешься ли ты привлечь Боузи. Вот тут я не мог не улыбнуться. Шестидесятипятилетний Уильям Боузман-третий, щёгольски одетый, ухоженный, в галстуке-бабочке, возглавлял миннеаполисскую юридическую фирму, услугами которой пользовалась моя компания, и если бы он узнал, что мы с Томом последние двадцать лет зовём его Боузи, его, наверное, хватил бы удар.
      — Я даже не думал об этом. А в чём проблема. Том? Что конкретно она хочет?
      Он выпил пиво, поставил пустой стакан рядом с моим незаконченным рисунком, щёки налились краской.
      — Она выразила надежду, что удастся обойтись без жёсткого противостояния. Она сказала: «Я не хочу быть богатой и не хочу драться за каждый доллар. Я лишь хочу, чтобы он обошёлся по справедливости со мной и девочками, как он поступал всегда. Ты ему это передашь?» Вот я и передаю. — Том пожал плечами.
      Я поднялся, подошёл к большому окну между гостиной и крыльцом, посмотрел на озеро. В самом скором времени я собирался войти в мою «флоридскую комнату», чем бы она ни оказалась, и смотреть на Мексиканский залив. Задался вопросом, будет ли это лучше, по-другому, чем лицезрение озера Фа-лен. Подумал, пусть будет хотя бы по-другому — во всяком случае, на первое время меня это устроит. Мне хотелось начать с чего-то нового. Когда я повернулся, Том Райли изменился до неузнаваемости. Первым делом я подумал, что у него схватило живот. Потом понял, что он пытается сдержать слёзы.
      — Том, в чём дело? — спросил я.
      Он покачал головой, попытался заговорить, но с губ сорвался только влажный хрип. Он откашлялся, предпринял вторую попытку.
      — Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль.
      Произнёс он эти слова так безыскусно, экспромтом, с такой теплотой. Шли они, конечно же, от сердца. Я думаю, в тот момент мы оба были на грани слёз, как пара расчувствовавшихся парней в шоу Опры Уинфри.
      Мысль эта помогла мне быстро взять себя в руки.
      — Мне тоже жаль, но я как-то справляюсь. Честное слово. А теперь допей это чёртово пиво, пока оно совсем не выдохлось.
      Он рассмеялся и вылил остатки «Грейн белт» в стакан.
      — Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение. Если она одобрит идею, детали мы утрясём. Обойдёмся без адвокатов. Решим всё сами.
      — Ты серьёзно, Эдди?
      — Да. Ты всё подсчитаешь, так что мы будем знать общую сумму, из которой можно исходить. Потом разделим итог на четыре части. Она возьмёт три, семьдесят пять процентов, для себя и девочек, я — остальное. А что касается самого развода… слушай, в Миннесоте это не проблема, после ленча мы с ней можем пойти в «Бордерс» и купить книгу «Развод для чайников».
      Он вытаращился на меня.
      — Есть такая книга?
      — Я в каталог не заглядывал, но если нет, я съем твои усы.
      — Я думал, говорят «съем твои трусы».
      — А разве я сказал не так?
      — Не важно. Эдди, ты же разбазаришь своё состояние.
      — Спроси меня, и я скажу, что мне насрать. Я и в ус не дуну. Компания мне по-прежнему небезразлична, и она в отличном состоянии, потому что управляется людьми, знающими своё дело. Что же касается собственности… так я лишь предлагаю избавиться от излишнего самомнения, которое и позволяет адвокатам снять сливки. Если мы люди здравомыслящие, денег хватит всем.
      Он допил пиво, не отрывая от меня взгляда.
      — Иногда я думаю, тот ли ты человек, с которым я раньше работал.
      — Тот человек умер в пикапе, — ответил я.

      Пэм приняла моё предложение, и, думаю, она могла бы согласиться на моё возвращение к ней вместо предложенной мною сделки (мысль эта то и дело, словно солнце из-за облаков, проглядывала на её лице во время нашего ленча, когда мы утрясали детали), но эту тему я не поднял. Думал только о Флориде, этом убежище для новобрачных и стариков, молодых и полуживых. И полагаю, в глубине души даже Пэм понимала, что это наилучший выход. Потому что человек, которого вытащили из искорёженного «додж-рэма», в стальной каске, обжимающей уши, словно смятая банка из-под собачьей еды, очень уж отличался от того, кто садился в «додж». Эта жизнь с Пэм, девочками и строительной компанией закончилась; все её этапы остались позади. Но выходов из ситуации у меня было два. На одной двери висела табличка с надписью «САМОУБИЙСТВО» — как указал доктор Кеймен, на текущий момент вариант не из лучших. То есть оставался только второй, через дверь с табличкой «ДЬЮМА-КИ».
      Однако перед тем как я выскользнул через эту дверь из моей прошлой жизни, произошло ещё одно событие. Случилась беда с собакой Моники Голдстайн, Гендальфом, симпатичным джек-рассел-терьером.

      Если вы представляете себе моё новое пристанище одиноким коттеджем на озёрном берегу, в который упирается петляющая по северным лесам просёлочная дорога, то сильно ошибаетесь. Мы же говорим об обычном пригороде мегаполиса. Наш дом на озере расположен в конце Астер-лейн, асфальтированной улицы, идущей от Ист-Хойт-авеню до воды. В соседнем доме жили Голдстайны.
      В середине октября я наконец-то внял совету Кэти Грин и начал ходить пешком. До великих походов по берегу дело дошло гораздо позже, а пока я позволял себе только короткие вылазки, и всякий раз по возвращении моё правое, раздробленное, а потом восстановленное бедро молило о пощаде (да и в глазах частенько стояли слёзы), но продвигался я в правильном направлении. И я как раз возвращался домой после одной такой прогулки, когда миссис Феверо сбила маленькую собачку Моники. Я отшагал уже три четверти обратного пути, когда эта Феверо проехала мимо меня на своём «хаммере» нелепого горчичного цвета. Как всегда, с мобильником в одной руке и сигаретой в другой. Как всегда, ехала она слишком быстро. Всё произошло мгновенно, и я, конечно, не заметил, как Гендальф выскочил на проезжую часть — наверное, он видел лишь свою хозяйку, Монику Голдстайн, которая шла по другой стороне улицы в парадной униформе гёрлскаута. А моё внимание занимало исключительно восстановленное бедро. Как всегда, в завершающей части этих коротких прогулок у меня создавалось ощущение, что это так называемое чудо современной медицины набито десятью тысячами острых стеклянных осколков.
      Потом завизжали шины, и на визг наложился крик маленькой девочки: «ГЕНДАЛЬФ, НЕТ!»
      В этот самый момент я отчётливо и ясно увидел кран, едва не убивший меня, а мир, в котором я всегда жил, пожирался желтизной, куда более яркой, чем «хаммер» миссис Феверо, и по желтизне плыли чёрные буквы, раздувались, становились всё больше: «LINK-BELT».
      Потом начал кричать и Гендальф, а видение прошлого (доктор Кеймен, несомненно, назвал бы его возвращённым воспоминанием) ушло. До того осеннего дня четырьмя годами раньше я понятия не имел, что собаки могут кричать.
      Я побежал, бочком, как краб, стуча по тротуару красной «канадкой». Наверняка со стороны выглядело это нелепо, но никто на меня не смотрел, будьте уверены. Моника Голдстайн стояла на коленях на мостовой рядом со своей собакой, лежащей перед высокой квадратной радиаторной решёткой «хаммера». Лицо девочки белело над зелёной униформой. На ленте, что тянулась поперёк груди, висели скаутские значки и медали. Конец этой ленты намокал в увеличивающейся луже крови Гендальфа. Миссис Феверо наполовину спрыгнула, наполовину вывалилась с очень уж высокого водительского сиденья «хаммера». Ава Голдстайн, в полурасстёгнутой блузке и босиком, выбежала из парадной двери дома Голдстайнов, выкрикивая имя дочери.
      — Не трогай его, дорогая, не трогай его, — проговорила миссис Феверо. Она всё ещё держала сигарету и нервно затягивалась.
      Моника её не слышала. Погладила бок Гендальфа. От прикосновения собака закричала вновь (это был крик), и Моника закрыла лицо руками. Начала трясти головой. Я не стал бы её винить.
      Миссис Феверо потянулась к девочке, потом передумала. Отступила на два шага, привалилась к высокому борту «хаммера» и посмотрела в небо.
      Миссис Голдстайн опустилась на колени рядом с дочерью.
      — Миленькая моя, ох, миленькая, пожалуйста, не надо… Гендальф лежал на мостовой в расширяющейся луже собственной крови и выл. Теперь я смог вспомнить звук, который издавал кран. Не «мип-мип-мип», как положено, потому что звуковой сигнал, предупреждающий о движении крана назад, не работал. Слышалось резко меняющее тональность урчание дизельного двигателя и шуршание гусениц, вдавливающихся в землю.
      — Уведите её в дом, Ава, — сказал я. — Уведите её в дом. Миссис Голдстайн обняла дочь за плечи, попыталась поднять.
      — Пойдём, миленькая. Пойдём домой.
      — Без Гендальфа не пойду! — закричала Моника. Одиннадцатилетняя, развитая для своего возраста девочка вдруг превратилась в трёхлетнюю крошку. — Не пойду без моей собачки! — Лента с медалями, точнее, последние три дюйма, теперь пропитавшиеся кровью, прошлись по её юбке, оставив на бедре кровавую полосу.
      — Моника, пойди в дом и позвони ветеринару, — обратился я кдевочке. — Скажи, что Гендальфа сбила машина. Скажи, что он должен немедленно приехать. А я пока побуду с Гендальфом.
      Моника посмотрела на меня. В глазах стоял не шок, не горе — безумие. Я хорошо знал этот взгляд. Часто видел его в зеркале.
      — Вы обещаете? Клянётесь? Именем матери?
      — Клянусь именем матери. Иди, Моника.
      Она пошла, ещё раз взглянув на Гендальфа и издав скорбный вопль, прежде чем сделать первый шаг к дому. Я присел рядом с Гендальфом, держась одной рукой за бампер «хаммера», испытывая жуткую боль и клонясь налево, с тем, чтобы не сгибать правое колено больше, чем того требовала необходимость. Однако и с моих губ сорвался крик боли, и я задался вопросом: а удастся ли мне подняться без посторонней помощи? На миссис Феверо я рассчитывать не мог. Она отошла к тротуару с левой стороны улицы на прямых, широко расставленных ногах, согнулась, словно кланяясь особе королевской крови, и начала блевать в сливную канаву. При этом одну руку, с сигаретой, отвела далеко в сторону.
      Я повернулся к Гендальфу. Под колесо попала задняя часть его тела. Позвоночник перебило. Кровь и экскременты сочились меж сломанных задних лап и текли прямо по ним. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них ужасающую надежду. Его язык выполз изо рта и лизнул мне запястье, сухой, как ковёр, и холодный. Гендальф собирался умереть, но, похоже, не в самое ближайшее время. Моника в любой момент могла выйти из дома, и я не хотел, чтобы он дожил до этого и смог лизнуть её запястье.
      Я понимал, что должен сделать. И никто бы не увидел, как я это сделаю. Моника и её мать находились в доме. Миссис Феве-ро по-прежнему стояла ко мне спиной. Если другие люди, жившие на этой части улицы, смотрели из окон (или даже вышли на лужайки), «хаммер» блокировал им обзор, не позволял увидеть меня, сидящего с неестественно выпрямленной правой ногой рядом с собакой. Времени у меня было в обрез, считанные мгновения, и я упустил бы свой шанс, продолжая раздумывать.
      Поэтому я взялся рукой за верхнюю часть тела Гендальфа и без малейшей паузы вернулся на строительную площадку на Саттон-авеню, где «Фримантл компани» готовилась возвести сорокаэтажное банковское здание. Я — в пикапе. По радио Реба Макинтайр поёт «Фэнси». Внезапно я осознаю, что шум от двигателя крана очень уж громкий, хотя я не слышал сигнала, который тот должен издавать при движении задним ходом, а когда смотрю направо, вижу, что мир за окном пикапа, которому следовало там быть, исчез. Этот мир заменило что-то жёлтое. И на этом жёлтом плывут чёрные буквы: «LINK-BELT». Они увеличиваются и увеличиваются. Я выворачиваю руль «рэма» влево, до упора, зная, что уже опоздал. Скрежещет корёжащийся металл, заглушая песню, а кабина начинает сжиматься, справа налево, потому что кран вторгается в моё пространство, крадёт моё пространство, и пикап накреняется. Я пытаюсь открыть водительскую дверцу, но куда там. Сделать это следовало незамедлительно, а теперь уже поздно что-то предпринимать. Мир передо мной исчезает, потому что ветровое стекло из-за миллиона трещинок становится матовым. Потом строительная площадка возвращается, потому что ветровое стекло вываливается из рамы. Вываливается и летит, как сложенная пополам игральная карта. Я ложусь на руль, давлю на клаксон обеими локтями, моя правая рука служит мне в последний раз. Но едва слышу гудок за рёвом двигателя крана. Надпись «LINK-BELT» всё движется, сминает дверцу со стороны пассажирского сиденья, сжимает пол под пассажирским сиденьем, разбивает приборный щиток, который ощеривается пластиковыми остриями. Всё дерьмо из бардачка разлетается по кабине, как конфетти, радио замолкает, мой контейнер для ленча прижат к планшету с зажимом, и вот идёт «LINK-BELT». Надпись уже надо мной, я могу высунуть язык и лизнуть этот грёбаный дефис. Я начинаю кричать, потому что именно в этот момент меня начинает сдавливать. Давление нарастает, моя правая рука сначала прижимается к боку, потом расплющивается, потом вскрывается. Кровь хлещет на колени, словно горячая вода из ведра, и я слышу, как что-то ломается. Вероятно, мои рёбра. Такие же звуки слышны, когда куриные кости ломаются под каблуком сапога.
      Я прижимал Гендальфа к себе и думал: «Принеси этого грёбаного приятеля, принеси СТАРИКА и, ради Бога, сляг, ты, тупая сука!»
      Теперь я сижу на приятеле, сижу на грёбаном старике, происходит это у меня дома, но дом не ощущается домом со всеми этими часами мира, что звонят в моей треснувшей голове, и я не могу вспомнить имя куклы, которую дал мне Кеймен, я помню только мужские имена: Рэндолл, Расселл, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Финикс. Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она приходит с фруктами и этим грёбаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я могу это сделать», — говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это сигнал «мип-мип-мип»., который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю её за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно из-за неё, это её вина, всё — её вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю её за шею левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю: «Оно было КРАСНОЕ!» — и отпускаю жену.
      Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Ген-дальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из „доджа“».
      Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание — хруст ломающихся в теле костей: рёбра, рука, бедро, нога, щека, твой грёбаный череп.
      Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!»
      На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо…
      Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.
      — Мистер Фримантл? — подошёл Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. — Вы можете положить собаку. Она мертва.
      — Да. — Я ослабил хватку. — Вы поможете мне встать?
      — Не уверен, что смогу, — ответил Хастингс. — Скорее завалю нас обоих.
      — Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.
      — Это её пёсик, — вздохнул он. — Я надеялся… — Он покачал головой.
      — Её. И я не хочу, чтобы она видела его таким.
      — Разумеется, но…
      — Я ему помогу. — Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. — Вам будет больно?
      «Да, — мог бы ответить я, — но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги.
      — Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? — спросил я.
      — Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.
      — Хорошо. Отлично.
      Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне:
      — Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.
      — Да, — согласился я. — Слава Богу.

      Всё это происходило неподалёку от моего коттеджа, которым заканчивалась улица, но путь этот дался мне с трудом и занял немало времени. Когда я добрался до цели, кисть, которую я называл «Костыльный кулак», болела, а кровь Гендальфа засыхала на моей рубашке. Я увидел открытку, засунутую между сетчатой дверью и косяком парадной. Достал её. На открытке, под нарисованной улыбающейся девочкой, отдающей гёрлскаутский салют, прочитал:

      ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДИНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА, ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ! ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ, МоникаЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ! ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!

      Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу. Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ. Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее бельё я выбросил. Мне больше не хотелось их видеть.

      Мой двухлетний «лексус» стоял на подъездной дорожке, но я не садился за руль со дня того несчастного случая на строительной площадке. Парнишка из соседнего колледжа трижды в неделю ездил на нём, выполняя мои поручения. Кэти Грин с готовностью отвозила меня в ближайший супермаркет, если я её об этом просил, или на последний блокбастер перед одной из наших пыточных сессий (после у меня уже не было никаких сил). Если бы мне сказали, что в эту осень я сам сяду за руль, я бы рассмеялся. И дело было не в травмированной ноге: меня прошибал холодный пот от одной мысли о вождении автомобиля.
      Но в тот день, приняв душ и переодевшись, именно это я и проделал: уселся за руль. Повернул ключ в замке зажигания и, постоянно оглядываясь через правое плечо, задним ходом выехал с подъездной дорожки. Я принял четыре маленькие розовые таблетки оксиконтина вместо обычных двух, надеясь на то, что они позволят мне добраться до щита-указателя к супермаркету «Стоп-шоп» на пересечении Ист-Хойт и Истшор-драйв.
      В супермаркете я не задержался. Речь шла не об обычном походе за продуктами, скорее, о быстром налёте. Одна остановка в мясном отделе, потом прихрамывающая пробежка к экспресс-кассе (от одной до десяти покупок, никаких купонов, ничего для предъявления к осмотру). И тем не менее к моменту возвращения на Астер-лейн я фактически находился в состоянии наркотического опьянения. Если бы меня остановил коп, я бы не прошёл проверку на трезвость.
      Меня не остановили. Я проехал дом Голдстайнов: на подъездной дорожке стояли четыре автомобиля, не меньше полудюжины припарковались у тротуара, свет сиял во всех окнах. Мать Моники вызвала подкрепление по горячей линии, и, похоже, многие родственники сбежались на зов. Такая отзывчивость делала им честь и шла на пользу Монике.
      Менее чем через минуту я уже сворачивал к своему дому. Несмотря на лекарство, правая нога пульсировала от боли: давали себя знать бесконечные перемещения с педали газа на педаль тормоза и обратно. Ещё разболелась и голова, как это бывает при перенапряжении. Но более всего меня донимал голод. Именно он выгнал меня из дома. Только слово «голод» лишь в малой степени отражало моё состояние. Я ощущал просто зверский аппетит, и вчерашняя лазанья в холодильнике не могла его утолить. В ней, конечно, было мясо, но явно не в достаточном количестве.
      Тяжело опираясь на «канадку», с кружащейся от оксикон-тина головой, я вошёл в дом, вытащил сковороду из ящика под плитой, поставил на горелку. Повернул ручку на максимум, едва услышал хлопок вспыхнувшего газа, потому что сосредоточился на куске говяжьей вырезки, с которого сдирал обёртку. Бросил его на сковороду, разгладил рукой, прежде чем достал лопатку из ящика стола у плиты.
      Входя в дом, сдирая с себя одежду и вставая под душ, я допустил ошибку, приняв спазмы желудка за тошноту… такое объяснение казалось разумным. Однако к тому времени, когда я смывал мыло, спазмы превратились в устойчивое низкое урчание, словно в животе на холостых оборотах работал мощный мотор. Таблетки это урчание приглушили, но теперь оно вернулось, усилившись. Если я и испытывал такой голод за всю свою жизнь, то не мог вспомнить когда.
      Я постукивал лопаткой по большущему плоскому куску мяса и пытался досчитать до тридцати. Полагал, что тридцать секунд на сильном огне являли собой как минимум намёк на действо, которое люди называли «приготовлением мяса». Если бы я догадался включить вытяжку и избавиться от запаха, возможно, и дотерпел бы. Но в итоге не досчитал и до двадцати. На семнадцати схватил бумажную тарелку, перекинул на неё мясо и принялся жрать полусырую вырезку, прислонившись к столику. Умял почти половину, когда, глядя на красный сок, вытекающий из красного мяса, ясно и отчётливо увидел Гендальфа, который смотрел на меня снизу вверх, а кровь и экскременты сочились из раздавленной задней половины тела, пятная шерсть на сломанных лапах. Мой желудок не сжался в конвульсиях, нет, нетерпеливо заорал, требуя новой еды. Я хотел есть.
      Есть.

      В ту ночь мне приснилось, что я в спальне, которую так много лет делил с Пэм. Она спала рядом и не могла слышать каркающий голос, доносящийся откуда-то снизу, с тёмного первого этажа: «Молодые, полуживые, молодые, полуживые».
      Голос этот напоминал заевшую виниловую пластинку. Я тряхнул жену за плечо, но она лишь повернулась на бок. Спиной ко мне. Сны обычно говорят правду, не так ли?
      Я встал, спустился вниз, держась за перила, не доверяя полностью травмированной ноге. И заметил что-то странное в том, как я держался за знакомый поручень из полированного дерева. На подходе к подножию лестницы я понял, в чём дело. Справедливо это или нет, но мы живём в мире правшей: гитары изготавливаются для правшей, и школьные парты, и приборные щитки американских автомобилей. Перила в доме, где я жил с семьёй, не составляли исключения. Они находились справа, потому что, хотя дом строила моя компания по моим чертежам, жена и дочь были правшами, а большинство правит.
      И тем не менее моя рука скользила по перилам.
      «Естественно, — подумал я. — Потому что это сон. Совсем как вторая половина того дня. Ты понимаешь?»
      «Гендальф мне не приснился», — пришла новая мысль, а голос незнакомца в моём доме (всё ближе и ближе) назойливо повторял: «Молодые, полуживые». Кто бы это ни был, находился он в гостиной. Мне идти туда не хотелось.
      «Нет, Гендальф мне не приснился, — вновь подумал я. Может, эти мысли возникли у моей фантомной правой руки. — Сон — его убийство».
      Так он умер сам по себе? Вот что пытался сказать мне голос? Потому что я не думал, что Гендальф умер своей смертью. Я думал, он нуждался в помощи.
      Я вошёл в мою прежнюю гостиную. Не чувствовал, как переставляю ноги, шёл, будто во сне, когда кажется, что мир движется вокруг тебя, пятится назад, словно кто-то прокручивает фильм в обратном направлении. И в гостиной, в старом бостонском кресле-качалке Пэм, сидела Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеров ребёнка. Жуткие бескостные ноги, обутые в чёрные туфли «Мэри Джейнс», качались взад-вперёд над полом. Её пустые глаза смотрели на меня. Синтетические, цвета клубники, кудряшки мотались из стороны в сторону. Рот был испачкан кровью, только в моём сне — не человеческой, и не собачьей, а соком, который вытекал из практически сырого гамбургера… соком, который я слизал с бумажной тарелки после того, как доел мясо.
      «За нами гналась злая лягушка! — воскликнула Реба. — У неё ЖУБЫ!»

      Слово это (ЖУБЫ) еше звенело в моей голове, когда я сел на кровать, чтобы увидеть плещущееся на коленях холодное озерцо октябрьского лунного света. Я пытался закричать, но мне удалось выдавить из себя лишь несколько беззвучных ахов. Сердце гулко билось. Я потянулся к лампе на прикроватном столике и каким-то чудом не сбросил её на пол, хотя, когда зажёг свет, увидел, что чуть ли не половина её основания висит в воздухе. Часы-радиоприёмник показывали время: 3:19.
      Я перекинул ноги через край кровати, взялся за телефон. «Если я вам действительно понадоблюсь, звоните, — говорил мне Кеймен. — В любое время дня и ночи». И если бы его номер хранился в памяти телефонного аппарата, что стоял в моей спальне, я бы скорее всего позвонил. Но реальность постепенно взяла своё: коттедж на берегу озера Фален, не дом в Мендота-Хайтс, никаких каркающих голосов внизу — и необходимость звонить отпала.
      Реба, воздействующая на злость кукла, выросшая до размеров ребёнка и восседающая в бостонском кресле-качалке. Что ж, почему нет? Я действительно разозлился, хотя скорее на миссис Феверо, чем на бедного Гендальфа, и я понятия не имел, какое отношение имеют зубастые лягушки к цене на бобы в Бостоне. На самом деле вопрос шёл о собаке Моники. Убил я Гендальфа или он умер сам?
      А может, вопрос был в другом: почему потом я так проголодался? Может, это и был главный вопрос.
      Мне так хотелось мяса.
      — Я взял его на руки, — прошептал я.
      «Ты хочешь сказать, на руку, потому что теперь у тебя только одна рука».
      Но моя память брала пёсика в мои руки, обе руки. Отводя злость
      («оно было КРАСНЫМ»)
      от этой глупой женщины с сигаретой и мобильником, направляя её на меня, замыкая эту идиотскую петлю… поднимая его на руки… несомненно, галлюцинация, но — да, так утверждала моя память.
      Я положил шею Гендальфа на сгиб левого локтя с тем, чтобы суметь задушить его правой рукой.
      Задушить и избавить от страданий.
      Я спал голым по пояс, так что мне не составило труда взглянуть на культю. Для этого потребовалось лишь повернуть голову. Я мог шевельнуть культёй, но не больше. Проделал это пару раз. Потом уставился в потолок. Сердце чуть замедлило бег.
      — Собака умерла от полученных травм, — отчеканил я. — И шока. Вскрытие это подтвердит.
      Да только никто не проводил вскрытие собак, которым ломали кости и которых превращали в желе «хаммеры», управляемые безответственными, не следящими за дорогой женщинами.
      Я смотрел в потолок, и мне хотелось, чтобы эта жизнь закончилась. Несчастная жизнь, которая так хорошо начиналась. Я думал, что в эту ночь мне больше не заснуть, но тем не менее заснул. В конце концов мы всегда избавляемся от наших тревог.
      Так говорит Уайрман.

      Географическое предложение Кеймена сработало, но если уж говорить о приведении в порядок моей головы, думаю, что на Флориду выбор пал случайно. Это правда, я там поселился, но в действительности там не жил. Нет, географическая терапия Кеймена сработала благодаря Дьюма-Ки и «Розовой громаде». Для меня эти два места составили собственный мир.
      Я отбыл из Сент-Пола десятого ноября с надеждой в сердце, но без особых ожиданий. Провожала меня Кэти Грин, королева лечебной физкультуры. Она поцеловала в губы, крепко обняла и прошептала:
      — Пусть все твои сны сбудутся, Эдди.
      — Спасибо, Кэти, — ответил я, тронутый до глубины души, хотя из головы у меня не шёл сон с Ребой, воздействующей на злость куклой, в котором она, выросшая до размеров ребёнка, сидела в кресле в залитой лунным светом гостиной дома, где я прожил с Пэм много лет. Несильно мне хотелось, чтобы этот сон сбылся.
      — И пришли мне свою фотографию из «Диснейуолда». Хочу увидеть тебя с мышиными ушами.
      Обязательно, — пообещал я, но не побывал ни в «Диснейуолде», ни в «Сиуолде», ни в «Буш-Гарденс», ни на «Дантона-Спидуэй». Когда я покидал Сент-Луис в комфортабельном салоне «Лир-55» (уход на пенсию при деньгах имеет свои преимущества), температура воздуха опустилась до пяти градусов ниже нуля, и на землю падали первые снежинки, предвестники длинной зимы. В Сарасоте я вышел из самолёта в жару под тридцать градусов и солнце. Даже пересекая полосу асфальта, отделявшую меня от терминала частных пассажирских самолётов, по-прежнему опираясь на верную красную «канадку», я буквально чувствовал, как правое бедро не устаёт повторять: «Спасибо тебе».
      Вспоминая то время, я вижу бурлящий котёл эмоций: любви, желания, страха, ужаса, сожаления и глубокой нежности. Испытать эти чувства могут лишь те, кто побывал на грани смерти. Думаю, то же самое ощущали Адам и Ева. Конечно же, они оглядывались на Эдем (едва ли вы не согласитесь в этом со мной), когда босиком двинулись по дорожке, приведшей туда, где мы сейчас и находимся, в наш мрачный, пронизанный политикой мир с пулями, бомбами и спутниковым телевидением. Смотрели ли они за спину ангела с огненным мечом, который охранял закрывающиеся ворота? Безусловно. Думаю, они хотели ещё раз увидеть зелёный мир, который потеряли, со сладкой водой и добрыми животными. И, разумеется, со змеем.

      От западного побережья полуострова Флорида в море брошен браслет с амулетами-островами. Если у вас завалялись семимильные сапоги, обув их, вы сможете шагнуть с Лонгбоута на Лидо, с Лидо — на Сиесту, с Сиесты — на Кейси. Следующий шаг приведёт вас на Дьюма-Ки (девять миль в длину и полмили в самом широком месте), расположенный между Кейси-Ки и Дон-Педро-Айлендом. Большая часть острова необитаема, заросли баньянов, пальм и казуарин, неровный, в дюнах, берег, который смотрит на Мексиканский залив. Выход на пляж охраняется полосой униолы метельчатой, высотой по пояс. «Униоле здесь самое место, — как-то сказал мне Уайрман, — но вся остальная хрень не должна тут расти без полива». Большую часть времени, которое я провёл на Дьюма-Ки, там, помимо меня, жили только Уайрман и Невеста крёстного отца.
      Я попросил Сэнди Смит, моего риелтора в Сент-Поле, найти тихое местечко (не уверен, что употребил слово «изолированное»), но достаточно близкое к благам цивилизации. Помня совет Кеймена, особо отметил, что хочу арендовать дом на год, и цена значения не имеет. При условии, что я не останусь без гроша в кармане. Пусть меня мучила депрессия, да и боль практически не отпускала, я не хотел, чтобы кто-либо воспользовался моей слабостью. Сэнди ввела мой запрос в компьютер, и программа выдала «Розовую громаду». Я будто вытащил счастливый билет. Да только я в это не верил. Потому что даже в самых первых моих рисунках вроде бы, ну, не знаю, что-то было.
      Что-то.

      В день прибытия на Дьюма-Ки (на арендованной машине, за рулём которой сидел Джек Кантори, молодой человек, нанятый Смит через одно из агентств по трудоустройству Сарасоты), я ничего не знал об истории острова, за исключением одного: добраться до него можно с Кейси-Ки по мосту, построенному в эру УОР. Я обратил внимание, что только северная оконечность свободна от растительности, заполонившей весь остров. Здесь территорию облагородили (применительно к Флориде это означало создание ирригационной системы, посадку пальм и травы). Вдоль узкой, в заплатах асфальта, дороги на юг построили полдюжины домов, и замыкала ряд огромная, но, безусловно, элегантная гасиенда.
      А неподалёку от съезда с моста, на расстоянии, не превышающем длину футбольного поля, я увидел розовую виллу, нависшую над Заливом.
      — Это она? — спросил я, думая: «Пусть это будет она. Именно она мне и нужна». — Это она, не так ли?
      — Понятия не имею, мистер Фримантл, — ответил Джек. — Сарасоту я знаю, а вот на Дьюму попал впервые. Не было повода приезжать. — Он остановился рядом с почтовым ящиком с красным числом 13. Посмотрел на папку, что лежала между нашими сиденьями. — Нам сюда, всё так. «Салмон-Пойнт», номер 13. Надеюсь, вы не суеверны.
      Я покачал головой, не отрывая глаз от виллы. Меня не тревожили разбитые зеркала или чёрные кошки, перебегающие дорогу, но я искреннее верил в… ну, может, не в любовь с первого взгляда, по мне такое для книг и фильмов — в чистом виде Ретт-и-Скарлетт — но в притяжение? Точно. Так меня потянуло к Пэм, когда я увидел её в первый раз, на двойном свидании (она была с другим парнем). И то же самое я испытал, увидев «Розовую громаду».
      Дом стоял на сваях, его «подбородок» далеко выступал за линию высокого прилива. Рядом с подъездной дорожкой, на покосившейся деревянной палке, крепилась табличка с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», но я полагал, что ко мне эта надпись не относится.
      «Как только вы подпишете договор аренды, дом ваш, — объяснила мне Сэнди. — Даже если его продадут, новый владелец не сможет выселить вас до истечения срока аренды».
      Джек медленно подъехал к двери чёрного хода… единственной двери, поскольку фасадом дом выходил на Мексиканский залив.
      — Я удивлён, что его разрешили построить так близко от воды. — Джек покачал головой. — Наверное, в прежние времена порядки были другими, — под прежними временами он, вероятно, подразумевал 1980-е годы. — Это ваш автомобиль. Надеюсь, он в порядке.
      Справа от виллы, на квадрате потрескавшегося бетона, был припаркован автомобиль, типичный «американец» средних размеров, на каких специализируются компании по прокату. Я не садился за руль с того дня, когда миссис Феверо сбила Гендальфа, и удостоил автомобиль разве что беглым взглядом. Зато меня очень интересовала квадратная громадина, которую я арендовал.
      — Разве нет законов, запрещающих строительство в непосредственной близости от берегов Мексиканского залива?
      — Теперь наверняка есть, но таких законов могло и не быть, когда шло строительство. Проблема в береговой эрозии. Я сомневаюсь, что дом построили висящим над водой.
      Он, конечно же, был прав. Я видел шестифутовый отрезок свай, поддерживающих застеклённую веранду с навесом, так называемую «флоридскую комнату». Если только сваи не уходили в скальное основание на шестьдесят футов, этому дому предстояло «уплыть» в Мексиканский залив. Вопрос времени, ничего больше.
      Я только думал об этом, а Джек Кантори уже озвучивал мои мысли. Потом он улыбнулся.
      — Волноваться, впрочем, не о чем, я уверен, что дом вас предупредит. Вы услышите скрип и стоны.
      — Как дом Ашеров, — кивнул я. Улыбка Джека стала шире.
      — Да он наверняка простоит ещё лет пять. Иначе его давно бы забраковали.
      — Мне бы твою уверенность.
      Джек задним ходом подогнал автомобиль к двери, чтобы выгрузить багаж. Впрочем, вещей я захватил с собой немного: три чемодана, чехол с костюмами, металлический кейс с ноутбуком и рюкзак с минимумом необходимого для рисования — главным образом с блокнотами и цветными карандашами. Прошлую жизнь я оставил налегке. Посчитал, что в новой мне прежде всего понадобятся чековая книжка и карточка «Америкэн экспресс».
      — Что вы хотите этим сказать? — спросил он.
      — Тот, кто мог позволить себе построить здесь виллу, наверняка мог договориться с сотрудниками СИ.
      — СИ? Что это такое?
      Сразу ответить у меня не получилось. Я представлял себе, о ком говорю: мужчины в белых рубашках и галстуках, в жёлтых защитных касках на голове, с планшетами в руках. Я видел даже ручки в их нагрудных карманах и пластиковые чехольчики, в которые эти ручки вставлялись. Дьявол кроется в мелочах, верно? Но я не мог вспомнить, что означает СИ, хотя аббревиатуру знал не хуже собственного имени. И мгновенно меня охватила ярость. Мгновенно я решил, что сейчас самым естественным будет сжать левую руку в кулак и врезать по незащищённому адамову яблоку молодого человека, который сидел рядом со мной. Я ведь имел на это полное право. Потому что не смог найти ответ именно на его вопрос.
      — Мистер Фримантл?
      — Одну секунду, — ответил я, подумав: «Я могу это сделать». Я вспомнил о Доне Филде, парне, который инспектировал большинство зданий, построенных мной в девяностых годах (вроде бы большинство), и в моей голове что-то замкнулось. Я осознал, что сижу, выпрямившись, левая рука, лежащая на коленях, сжата в кулак. Понял, почему в голосе Джека слышалась озабоченность. Я выглядел так, словно мой живот пронзила резкая боль. Или у меня сердечный приступ.
      — Извини, — продолжил я. — Со мной произошёл несчастный случай. Я ударился головой. Память иногда подводит. Не волнуйтесь об этом, — проговорил Джек. — Не так уж это и важно.
      — СИ — строительная инспекция. Следит за выполнением норм строительного кодекса. Обычно они решают, собирается рухнуть твой дом или нет.
      — Так вы говорите о взятках? — Мой новый работник нахмурился. — Что ж, я уверен, такое случается, особенно здесь. Деньги решают всё.
      — Ну откуда такой цинизм. Иногда это вопрос дружбы. Строители, подрядчики, сотрудники строительной инспекции, иногда даже парни из УОТ … они обычно пьют в одних барах, а раньше ходили в одни школы. — Я рассмеялся. — В некоторых случаях в исправительные школы.
      Они назначили под снос пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась, — заметил Джек. — Один просто рухнул в воду.
      — Что ж, как ты и говоришь, я скорее всего услышу треск, а пока дом выглядит вполне безопасным. Давай занесём мои вещи.
      Я открыл дверцу, затем с трудом вылез из автомобиля. Травмированная нога затекла. Если бы я вовремя не поставил костыль, то поздоровался бы с «Розовой громадой», растянувшись на каменной ступеньке у двери.
      — Я занесу ваши веши, — сказал Джек. — А вы пройдите в дом и посидите, мистер Фримантл. Не повредит и глоток чего-то холодного. Вы выглядите усталым.

      Эмоциональная и физическая нагрузки, вызванные путешествием, дали о себе знать, так что я более чем устал. К тому времени, когда я уселся в кресло в гостиной (кренясь влево, как обычно, в стремлении максимально выпрямить правую ногу), с готовностью признался себе, что вымотан донельзя.
      Однако тоски по дому я не испытывал, во всяком случае, пока не испытывал. Джек заносил чемоданы в большую спальню, устанавливал ноутбук на столе в маленькой, а мой взгляд притягивала западная стена гостиной из стекла, «флоридская комната» за ней и Мексиканский залив ещё дальше. Безбрежная синева, плоская, как зеркало, во второй половине этого жаркого ноябрьского дня. И даже с закрытой дверью-стеной я слышал негромкое и ровное дыхание этой синевы. «У неё нет памяти», — такая вот странная, но оптимистичная мысль мелькнула в голове. Меня по-прежнему волновало всё, что касалось памяти (и злости).
      Джек вернулся из маленькой спальни и сел на подлокотник дивана. Мне показалось, что молодому человеку не терпится уйти.
      — Из еды всё необходимое у вас есть, — доложил он. — Плюс салат, гамбургер и готовая курица в вакуумной упаковке… у нас дома её называют «Курица-астронавт». Надеюсь, вы не против.
      — Отлично.
      — Двухпроцентное молоко…
      — Очень хорошо.
      — …и разбавленные сливки. Если нужно, в следующий раз могу привезти чистые.
      — Хочешь закупорить мою единственную оставшуюся артерию?
      Он рассмеялся.
      — В маленькой кладовой на кухне все виды баночного дер… консервов. Кабельное телевидение подключено, интернет работает… я договорился о Wi-Fi, это стоит чуть дороже, но круто… и, если хотите, можно установить спутниковую антенну.
      Я покачал головой. Он был хорошим парнем, но я хотел послушать Залив, нашёптывающий мне слова, которые он уже не вспомнил бы минутой позже. И я хотел послушать виллу, выяснить, есть ли ей что сказать. Почему-то у меня создалось впечатление, что есть.
      — Ключи в конверте на кухонном столе… в том числе и от автомобиля… список телефонных номеров, которые могут вам понадобиться — на холодильнике. У меня занятия в университете каждый день, кроме понедельника, но мобильник всегда при мне, и я буду приезжать по вторникам и четвергам к пяти часам, если мы не договоримся на другие дни. Вроде бы все?
      — Да. — Я полез в карман за деньгами. — Хочу выдать тебе премию. Ты отлично поработал.
      Он замахал руками.
      — Нет. Это клёвая работа, мистер Фримантл. Хорошая оплата и удобное время. Я счёл бы себя хапугой, получая ещё и премии.
      Я рассмеялся, убрал деньги в карман.
      — Как скажешь.
      — Вам бы прилечь. — Он поднялся.
      — Может, и прилягу. — Странно это, когда к тебе относятся, как дедушке Уолтону, но, наверное, мне следовало к этому привыкать. — А что случилось с другим домом на северной оконечности Кейси-Ки?
      Что?
      — Ты сказал, что один рухнул в воду. Что случилось со вторым?
      — Насколько я знаю, он всё ещё на прежнем месте. Хотя если сильный шторм вроде «Чарли» обрушится на остров, едва ли от дома что-то останется. — Он подошёл ко мне, протянул руку. — В любом случае, мистер Фримантл, добро пожаловать во Флориду. Надеюсь, она примет вас хорошо. Я пожал его руку.
      — Спасибо… — Я запнулся, возможно, на столь короткое время, что он и не заметил, но я не разозлился. На него точно не разозлился. — Спасибо за всё.
      — Да ладно.
      Когда Джек уходил, во взгляде, брошенном на меня, чувствовалось лёгкое недоумение, так что, возможно, он заметил. Может, заметил, как я запнулся. Меня это уже не волновало. Наконец-то я остался один. Вслушался в хруст ракушек и гравия, вылетевших при развороте из-под автомобильных колёс. В шум двигателя, который затихал, затихал, исчез. Осталось лишь негромкое, ровное дыхание Залива. И удары сердца — мягкие, глуховатые. Никаких часов, звенящих, бьющих, даже тикающих. Я глубоко вдохнул, набрал полную грудь затхлого, чуть влажно-ватого воздуха. А как ещё могло пахнуть в помещении, которое достаточно давно стояло закрытым, если не считать коротких еженедельных (или раз в две недели) ритуальных проветриваний? Я, кажется, уловил запахи морской соли и субтропических растений, названий которых ещё не знал.
      Слышал я главным образом шум волн, очень уж напоминающий дыхание какого-то большого спящего существа, и смотрел через стеклянную стену, которая выходила на воду. Поскольку «Розовую громаду» приподняли над уровнем земли, с того места, где я сидел (достаточно далеко от стеклянной стены гостиной), берега видно не было. Сидя в кресле, я имел возможность полюбоваться разве что одним из больших танкеров, следующих нефтяными маршрутами из Венесуэлы в Галвестон. Купол неба затянула лёгкая дымка, приглушая яркость отражающихся от поверхности воды солнечных лучей. Слева на фоне неба чётко прорисовывались силуэты трёх пальм, их кроны чуть колыхались под очень, очень лёгким ветерком: эти самые пальмы я изобразил на своём первом после несчастного случая рисунке. «На Миннесоту, прафта, не похоше», — прокомментировал Том Райли.
      Стоило мне посмотреть на них, как вновь захотелось рисовать… потребность напоминала голод, правда, возникла она не в желудке, а вызвала зуд в голове. И что странно, ещё и в культе. «Не сейчас, — одёрнул я себя. — Позже. Сейчас я как выжатый лимон».
      Из кресла я сумел подняться со второй попытки, довольный тем, что юноша не стал свидетелем провала первой и не услышал мой нелепый («Твою мать!») раздражённый вскрик. Поднявшись, я какое-то время шатался, опираясь на «канадку», задаваясь вопросом, до какой же степени я вымотан. Обычно «выжат как лимон» — выражение образное, но в тот момент я именно таким себя и ощущал.
      Медленным шагом (не испытывая никакого желания упасть здесь в первый же день) я проделал путь в большую спальню. Увидел двуспальную кровать, и больше всего мне захотелось подойти к ней, сесть, костылём скинуть на пол эти идиотские декоративные подушки (на одной вышили некое подобие двух прыгающих кокер-спаниелей и довольно пугающую мысль: «МОЖЕТ, СОБАКИ И ЕСТЬ САМЫЕ ХОРОШИЕ ЛЮДИ?»), лечь и поспать два часа. Может, три. Но сначала я прошёл к скамье у изножия кровати, по-прежнему очень осторожно, зная, как легко при такой усталости зацепиться ногами и упасть. На скамью юноша положил два из трёх моих чемоданов. Нужный, конечно, оказался снизу, так что я без колебаний сбросил верхний на пол и расстегнул молнию наружного кармана.
      Стеклянные синие глаза глянули на меня с выражением вечного осуждающего удивления: «О-о-о-о-х, какой противный парниша! Я столько времени здесь пролежала!» Взбитые синтетические оранжево-красные волосы вырвались из заточения. Реба, воздействующая на злость кукла, в лучшем синем платье и чёрных туфлях «Мэри Джейнс».
      Прижимая её к боку культёй, я лёг на кровать. После того как устроился между декоративных подушек (больше всего мне хотелось отправить на пол прыгающих кокеров), положил куклу рядом с собой.
      — Я забыл его имя, — признался я. — Всю дорогу сюда помнил. А потом забыл.
      Реба смотрела в потолок, где застыли лопасти вентилятора. Я забыл его включить. Ребу не волновало, как звали молодого человека, который теперь работал у меня в свободное от учёбы время — Айк, Майк или Энди ван Слайк. Ей всё это было без разницы. Да и чего ещё я мог ожидать от тряпок, засунутых в розовое тело каким-нибудь несчастным ребёнком, которого заставляли трудиться и нещадно эксплуатировали где-то в Камбодже или в грёбаном Уругвае.
      — Как его зовут? — спросил я её. И при всей моей усталости, почувствовал прежнюю нарастающую панику. Прежнюю нарастающую ярость. Страх, что такое будет продолжаться до конца моей жизни. Или станет хуже! Меня увезут в санаторий для выздоравливающих — в действительности тот же ад, только заново покрашенный.
      Реба не ответила, бескостная сука.
      — Я могу это сделать, — отчеканил я, хотя сам себе не верил. И подумал: «Джерри. Нет, Джефф». Потом: «Нет, ты думаешь о Джерри Джеффе Уокере, козёл. Джонсон? Джеральд? Джордж Вашингтон, чёрт побери?»
      Я начал засыпать. Начал засыпать, несмотря на злость и панику. Меня убаюкивал тихий шёпот Залива.
      «Я могу это сделать, — подумал я. — Напрягись. Вспомнил же ты, что означало СИ».
      Я вспомнил, как молодой человек сказал: «Они определили к сносу пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась», — и в этом что-то было. Моя культя зудела, как безумная. Но можно прикинуться, что зудит культя другого человека, в другой вселенной, а тем временем искать эту штуковину, эту тряпку, эту кость, эту связь…
      …засыпая…
      «Хотя если сильный шторм вроде „Чарли“ обрушится на остров…» И бинго!
      «Чарли», название урагана, и когда очередной ураган приближался к побережью, я включал Метеорологический канал, как и вся Америка, а их комментатора по ураганам звали…
      Я поднял Ребу — на мой полусонный взгляд, весила она фунтов двадцать.
      — Комментатор по ураганам — Джим Канторе, — объяснил я Ребе. — Мой помощник — Джек Кантори. Грёбаное дело закрыто. — Я положил её на спину и зажмурился. Ещё десять или пятнадцать секунд слушал дыхание Залива. Потом заснул.
      Спал до заката. Самым глубоким, самым крепким сном за последние восемь месяцев.

      В самолёте я едва прикоснулся к еде, поэтому проснулся жутко голодным. Вместо двадцати пяти упражнений на сгибание, чтобы размять травмированное бедро, сделал только дюжину, заглянул в туалет и поспешил на кухню. Опирался на «канадку», но не так тяжело, как ожидал, учитывая продолжительность дневного сна. Намеревался сделать себе сандвич, может, два. Рассчитывал на порезанную копчёную колбасу, но полагал, что подойдёт любое мясо для сандвича. После еды собирался позвонить Илзе и сказать, что добрался до пункта назначения. А уж Илзе электронными письмами известила бы всех, кого заботило благополучие Эдгара Фримантла. Потом мне предстояло принять вечернюю дозу обезболивающих таблеток и изучить оставшуюся часть моего нового жилища. Я ещё не успел побывать на втором этаже.
      Чего я не учёл в своих планах, так это изменений в открывающемся из окон виде на запад.
      Солнце зашло, но над плоской поверхностью Залива, простиравшегося до горизонта, оставалась яркая оранжевая полоса. Она разрывалась только в одном месте силуэтом какого-то огромного корабля. Силуэт этот напоминал рисунок первоклассника. Трос тянулся от носа к, по моему предположению, радиомачте, образуя треугольник света. А выше оранжевое переходило в захватывающее дух сине-зелёное, как на полотнах Максфилда Пэрриша. Сам я таких цветов раньше не видел… и однако испытал ощущение deja vu, словно всё-таки видел — во сне. Может, мы все видим такое небо в наших снах, но проснувшийся мозг не в силах подобрать для увиденного привычные названия цветов.
      Ещё выше, в сгущающейся черноте, уже сияли первые звёзды.
      Я более не испытывал голода, пропало и желание звонить Илзе. Мне хотелось только одного: нарисовать то, что я видел перед собой. Я знал, что мне не удастся всё перенести на бумагу, но плевать я хотел, удастся или нет… и вот это радовало больше всего. Притягивал сам процесс.
      Мой работник (на мгновение я опять забыл его имя, потом вспомнил Метеоканал, потом подумал: «Джек, грёбаное дело закрыто») оставил рюкзак с рисовальными принадлежностями во второй спальне. Вместе с ним я неуклюже прошествовал во «флоридскую комнату»: одной рукой приходилось нести рюкзак и опираться на костыль. Лёгкий любопытный ветерок взъерошил волосы. Сама идея, что такой вот ветерок и снег в Сент-Поле могли существовать одновременно, в одном мире, казалась абсурдной… прямо-таки научной фантастикой.
      Я положил рюкзак на длинный шероховатый деревянный стол, подумал, что надо бы включить свет, но отказался от этой мысли. Я мог рисовать, пока видел, что рисую, а потом сказать себе, что на сегодня всё. Сел, как всегда, скособочась, расстегнул молнию, достал альбом. «МАСТЕР» — гласила надпись на обложке. С учётом уровня моего мастерства выглядела она насмешкой. Я залез глубже и вытащил коробку с цветными карандашами.
      Рисовал и раскрашивал я быстро, практически не глядя на то, что делаю. Над произвольно проведённой линией горизонта всё затенил жёлтым — торопливо водил карандашом из стороны в сторону, иногда задевая корабль (должно быть, ему предстояло стать первым желтушным танкером в мире), но меня это не волновало. Когда закончил с полосой заката (теперь он совсем догорал), я схватил оранжевый карандаш, начал водить по жёлтой полосе, уже сильнее. Потом вернулся к кораблю, особо не думая, просто наносил на бумагу чёрные, пересекающиеся линии. Таким я его видел.
      Когда закончил, практически полностью стемнело.
      По левую руку шелестели листвой три пальмы.
      Ниже и подо мной, но не очень далеко, вода прибывала, вздыхал Мексиканский залив, словно у него выдался долгий день, а ещё оставалась работа.
      Над головой высыпали уже тысячи звёзд, и прямо у меня на глазах появлялись всё новые.
      «И так здесь было всегда», — подумал я и вспомнил фразу, которую произносила Мелинда, если слышала по радио действительно понравившуюся ей песню: «Она зацепила меня на здрасьте». Под моим примитивным танкером и я написал это слово, «здрасьте», маленькими буковками. Насколько я могу вспомнить (а с памятью у меня теперь лучше), я впервые в жизни дал название картине. И если уж говорить о названиях, это — хорошее, не так ли? Несмотря на все последующие потери, я до сих пор думаю, что это идеальное название для картины, нарисованной мужчиной, который изо всех сил пытался больше не грустить… пытался вспомнить, каково это — чувствовать себя счастливым.
      На сегодня — всё. Я положил карандаш на стол, и вот тут вилла заговорила со мной в первый раз. Голос был тише дыхания Залива, но я всё равно его услышал.
      «Я ждала тебя», — донеслось до моих ушей.

      В тот год я разговаривал с собой и себе же отвечал. Иногда отвечали и другие голоса, но вечером моего первого дня во Флориде беседу вели я, только я, и никто, кроме меня.
      — Хьюстон, это Фримантл, как слышите, Хьюстон? — сунувшись в холодильник, с мыслью: «Господи, если это самое необходимое, не хочется даже представлять себе, что парнишка понимает под словами „набить холодильник“… того, что уже есть, мне хватит, чтобы пережить третью мировую войну».
      — Последнее сообщение принято, Фримантл, мы вас слышим.
      — У нас тут копчёная колбаса, Хьюстон, мы принимаемся за копчёную колбасу, как меня слышите?
      — Вас понял, Фримантл, слышим вас ясно и чётко. Как ситуация с майонезом?
      Мы принялись и за майонез. Я приготовил два сандвича с кружочками копчёной колбасы, уложенными на слои майонеза (когда я был маленьким, нас воспитывали в вере, что майонез, копчёная колбаса и белый хлеб — пиша богов), и съел их за кухонным столом. В кладовке нашёл две упаковки «Тейбл ток пайс», с яблочной и черничной начинкой. Начал подумывать о том, чтобы изменить завещание в пользу Джека Кантори.
      Наевшись, как удав, я вернулся в гостиную, включил свет, посмотрел на «Здрасьте». Рисунок получился не очень. Но что-то в нём было. Небрежно затушёванная вечерняя заря удивительным образом словно светилась изнутри. Корабль мало напоминал тот, что я видел, мой выглядел интереснее, этакий корабль-призрак. Собственно, и нарисовал-то я его схематично, несколькими линиями, но пятна жёлтого и оранжевого создавали ощущение, что корабль прозрачный, и сквозь него пробивается закатный свет.
      Я поставил рисунок на телевизор, прислонил к табличке с надписью: «ВЛАДЕЛЕЦ ТРЕБУЕТ, ЧТОБЫ ВЫ И ВАШИ ГОСТИ НЕ КУРИЛИ В ДОМЕ». Ещё несколько мгновений посмотрел на него, подумал, что на переднем плане чего-то не хватает, скажем, корабля поменьше, дабы подчеркнуть удалённость второго корабля, придать рисунку глубину, но больше мне рисовать не хотелось. А кроме того, любое добавление могло свести на нет ауру картины. И вместо карандаша я взялся за телефон, подумав, что могу позвонить Илзе по мобильнику, если он не работает. Однако Джек и тут оказался на высоте.
      Я полагал, что скорее всего общаться мне придётся с автоответчиком (в колледже у девушек дел хватает), но она сняла трубку после первого же гудка.
      — Папуля! — Она так меня удивила, что я даже потерял дар речи, и ей пришлось повторить: — Папа?
      — Да, — ответил я. — Как ты узнала?
      — На дисплее высветился телефонный код — девятьсот сорок один. Это тот регион, где находится Дьюма. Я проверяла.
      — Современные технологии. Мне за ними не угнаться. Как ты, детка?
      — Отлично. А ты как?
      — Всё у меня хорошо. Если на то пошло, даже лучше, чем хорошо.
      — Человек, которого ты нанял?..
      — Он не зря получает деньги. Кровать застелена, холодильник полон. Я приехал и проспал пять часов.
      Последовала пауза, а когда Илзе заговорила, озабоченности в голосе заметно прибавилось:
      — Ты не слишком налегаешь на обезболивающие таблетки? Потому что оксиконтин — в каком-то смысле троянский конь. Конечно, я не говорю тебе ничего такого, чего ты ещё не знаешь.
      — Нет, я принимаю прописанные дозы. Фактически…
      — Что, папуля? Что? — По голосу чувствовалось, что она готова ловить такси, чтобы мчаться в аэропорт и прилететь первым же рейсом.
      — Я только сейчас осознал, что в пять часов не принимал викодин… — Я взглянул на часы. — А в восемь — оксиконтин. Невероятно.
      — Боль сильная?
      — Пара таблеток тайленола с ней справятся. По крайней мере до полуночи.
      — Возможно, перемена климата, — предположила Илзе. — И дневной сон.
      Я не сомневался, что в какой-то мере на боль повлияло и первое, и второе, но не думал, что они сыграли главную роль. Может, от этого попахивало безумием, но у меня сложилось ощущение, что решающее слово сказало рисование. Если на то пошло, я это знал.
      Мы поговорили еше какое-то время, и я почувствовал, как озабоченность уходит из голоса Илзе. Заместила её печаль. Скорее всего она поняла, что это на самом деле произошло, и её мать и отец не собираются проснуться однажды утром и зажить, как прежде. Но она пообещала позвонить Пэм и отправить электронное письмо Мелинде, дать им знать, что я всё ещё на земле живых.
      — У тебя есть электронная почта, папа?
      — Да, но сегодня ты будешь моей электронной почтой, солнышко.
      Она засмеялась, всхлипнула, засмеялась вновь. Я хотел спросить, не плачет ли она, но передумал. Решил, что лучше не спрашивать.
      — Илзе? Пожалуй, я тебя отпущу, милая. Хочу принять душ и на том закончить день.
      — Хорошо, но… — Пауза. Потом её прорвало: — Меня корёжит при мысли о том, что ты во Флориде один! Вдруг ты упадёшь в душе! Неправильно это!
      — Солнышко, всё у меня хорошо. Честное слово. Этот парень… его зовут… — «Ураганы, — подумал я. — Метеоканал». — Его зовут Джим Кантори. — В ряд я попал правильный, но с местом ошибся. — Я хотел сказать, Джек.
      — Ты знаешь, это не одно и то же. Хочешь, чтобы я приехала?
      — Нет, ты же не хочешь, чтобы твоя мать сняла с нас обоих скальпы. Оставайся там, где сейчас и находишься, и занимайся своими делами, дорогая. Буду держать тебя в курсе.
      — Ладно. Но береги себя. Никаких глупостей.
      — Никаких глупостей. Вас понял, Хьюстон.
      — Что?
      — Не важно.
      — Я всё-таки хочу услышать, как ты мне это пообещаешь. На ужасный и удивительно странный миг я увидел Илзе одиннадцатилетней — Илзе в форме гёрлскаутов, — и она смотрела на меня полными ужаса глазами Моники Голдстайн. И прежде чем я успел сдержать слова, услышал, как говорю:
      — Обещаю. Клянусь. Именем матери. Илзе рассмеялась.
      — Никогда такого не слышала.
      — Ты ещё много чего обо мне не знаешь. Я полон тайн и загадок.
      — Раз ты так говоришь… — Опять пауза. А потом: — Я тебя люблю.
      — Я тоже.
      Я осторожно положил трубку на рычаг и долго смотрел на неё.

      Вместо того чтобы принять душ, я вышел на берег. Быстро обнаружил, что на песке проку от костыля нет, скорее, он превращался в помеху, но от угла дома до воды меня отделяли каких-то два десятка шагов. Я не спешил, так что без проблем преодолел это расстояние. Прибоя практически не было, высота накатывающих волн не превышала нескольких дюймов. И мне было трудно представить себе, с какой яростью эта самая вода обрушивалась на берег во время урагана. Просто невозможно. Потом Уайрман скажет мне: «Бог всегда наказывает нас за то, что мы не можем себе представить».
      Это одно из лучших его изречений.
      Я повернулся, чтобы возвратиться к дому, но остановился. Света было достаточно, чтобы под выступом «флоридской комнаты» я мог увидеть толстый ракушечный ковёр, нанесённый приливом. Целую кучу ракушек. Казалось, что при высоком приливе передняя часть моей новой виллы превращается чуть ли не в бак корабля. Я вспомнил слова Джека о том, что заранее получу предупреждение, если Мексиканский залив захочет «съесть» этот дом, что я услышу скрежет и стоны. Наверное, он говорил правильно… но и на строительной площадке обычно предполагается, что ты заранее получаешь предупреждение о пятящейся к тебе тяжёлой технике.
      Я дохромал до костыля, который оставил прислонённым к стене виллы, и по короткому дощатому настилу добрался до двери. Хотел встать под душ, но вместо этого принял ванну. Опускался и поднимался осторожно, используя навыки, полученные от Кэти Грин в моей прошлой жизни. Мы оба проделывали это в купальных костюмах, и тогда моя правая нога напоминала кусок плохо порубленного мяса. С той поры всё изменилось; тело постаралось залечить раны. Шрамы, конечно, останутся на всю жизнь, но даже они заметно сгладились, рассосались. Почти рассосались.
      Я вытерся полотенцем и почистил зубы, затем, опираясь на костыль, вернулся в спальню и оглядел двуспальную кровать, теперь лишённую декоративных подушек.
      — Хьюстон, мы ложимся в кровать, — доложил я.
      — Принято, Фримантл, — ответил я. — Вы ложитесь в кровать.
      Конечно, почему нет? На сон я не рассчитывал, после того, как выспался днём, но мог полежать. Нога чувствовала себя на удивление неплохо, зато тянуло поясницу и возникли какие-то неприятные ощущения у шеи. Я лёг. Нет, о сне не могло быть и речи, даже после похода к воде, но настольную лампу я не включил, чтобы дать отдых глазам. Решил полежать, пока не придут в себя шея и поясница, потом достать из чемодана книгу и почитать.
      А пока хотелось полежать, расслабиться…
      Я расслабился, и даже больше. Ничего мне не снилось.

      Сознание вернулось ко мне глубокой ночью: зудела правая рука, правую кисть трясло мелкой дрожью, и я понятия не имел, где нахожусь. Только снизу что-то огромное шуршало, шуршало и шуршало. Сначала я подумал, что работает какая-то машина, но для техники звук был очень уж неравномерным. И, как мне показалось, слишком живым. В голову пришли мысли о зубовном скрежете, но ни у кого не могло быть таких огромных зубов. По крайней мере ни у кого в известном мне мире.
      «Дыхание», — подумал я и вроде бы не ошибся, но какое животное могло издавать такой накатывающий со всех сторон, скрежещущий звук, когда втягивало в себя воздух? И, Господи, зуд сводил меня с ума, зудело всё предплечье, до локтевого сгиба. Я решил почесать правую руку, потянулся к ней, но, само собой, не нашёл ни локтя, ни предплечья, почесал только простыню.
      От этого я окончательно проснулся, сел. Хотя в комнате царила темнота, звёздного света, проникающего в окно на западной стене, хватило, чтобы я разглядел изножье кровати, где один из моих чемоданов ещё лежал на скамье. Вот тут всё встало на свои места. Я на Дьюма-Ки, неподалёку от западного побережья Флориды, прибежища молодых и полуживых. Я в доме, о котором уже думал, как о вилле «Розовая громада», а этот скрежещущий звук…
      — Ракушки, — пробормотал я, вновь ложась на спину. — Ракушки под домом. Вода прибывает. Прилив.
      Я полюбил этот звук с самого начала, когда проснулся и услышал его в ночной тьме, когда не знал, где нахожусь, кто я, из каких частей состоит моё тело. Это был мой звук.
      Он зацепил меня на здрасьте.

      Потом начался период выздоровления и перехода от прошлой жизни к той, что я вёл на Дьюма-Ки. Доктор Кеймен, вероятно, знал, что в такие переломные моменты большинство существенных изменений происходят внутри: волнения в обществе, мятеж, революция и, наконец, массовые казни, в результате которых головы правителей прежнего режима летят в корзину у подножия гильотины. Я уверен, этот человек-гора видел и успешные финалы таких революций, и их фиаско. Потому что не всем удаётся войти в новую жизнь, знаете ли. А те, кому удаётся, не всегда находят в ней райский берег с золотистым песком.
      Моё новое хобби помогло мне в этом переходе, и Илзе тоже помогла. Я всегда буду ей за это признателен. Но мне стыдно за то, что я рылся в её сумочке, пока она спала. Оправдаться могу лишь одним: тогда казалось, что выбора нет.

      Утром, на следующий день после моего прибытия на Дьюма-Ки, я проснулся в отличном настроении, после несчастного случая ещё никогда не чувствовал себя так хорошо… но не настолько хорошо, чтобы отказаться от утреннего болеутоляющего коктейля. Я запил таблетки апельсиновым соком и вышел из дома. Часы показывали ровно семь. В Сент-Поле утренний холод принялся бы кусать кончик моего носа, но на Дьюме воздух, казалось, поцеловал меня.
      Я прислонил «канадку» к стене дома, в том самом месте, где и прошлым вечером, и вновь спустился к кротким волнам. Справа от меня мой нынешний дом не позволял увидеть ни мост, ни Кейси-Ки. Зато слева…
      В этом направлении берег уходил далеко-далеко — слепяше белая лента между сине-серым Заливом и униолой. Где-то вдалеке я разглядел тёмную точку, может, и две. В остальном этот сказочный, словно с открытки, пляж пустовал. Другие дома находились дальше от берега, а когда я посмотрел на юг, то увидел над пальмами только одну крышу (чуть ли не акр оранжевой черепицы) той самой гасиенды, которую заметил днём раньше. Я мог закрыть её ладонью и почувствовать себя Робинзоном Крузо.
      Я двинулся в ту сторону, отчасти потому, что для меня, как левши, это естественно — поворачивать налево. А главным образом — потому что мог видеть, куда иду. Далеко я не ушёл, в тот день у меня и мысли не было о Великой береговой прогулке, я хотел точно знать, что сумею вернуться к моему костылю, и, как бы там ни было, эта прогулка стала первой. Я помню, как оглядывался и восхищённо смотрел на свои следы на песке. В утреннем свете каждый левый отпечаток выглядел чётким и крепким, словно оставленный штамповочным прессом. Большинство правых такой чёткостью не отличались, всё-таки ногу я немного подволакивал, но поначалу даже они смотрелись не хуже левых. Я сосчитал шаги, когда двинулся в обратном направлении. Всего получилось тридцать восемь отпечатков. К тому времени бедро гудело от боли. Мне более чем хотелось вернуться в дом, достать из холодильника стаканчик йогурта и посмотреть, соответствует ли работа кабельного телевидения обещаниям Джека Кантори.
      Как выяснилось, соответствовала.

      Таким и установился для меня распорядок на утро: апельсиновый сок, прогулка, йогурт, текущие события. Я подружился с Робин Мид, молодой женщиной, ведущей «Хедлайн-ньюс» с шести до десяти утра. Скучный распорядок, не так ли? Но со стороны жизнь в государстве, где правит диктатор, тоже может показаться скучной (диктаторам нравится скука, диктаторы обожают скуку), даже если грядут великие события.
      Травмированные тело и мозг не просто похожи на диктатуру; они и есть диктатура. Нет более безжалостного тирана, чем боль, нет более жестокого деспота, чем спутанность сознания. Понимать, что мой мозг повреждён не меньше тела, я начал, как только окончательно выяснилось, что я один, а другие голоса в голове затихают. Моя попытка задушить жену, с которой прожил двадцать пять лет, лишь за то, что она хотела стереть с моего лба пот, имела к этому минимальное отношение. Тот факт, что мы не занимались любовью в те месяцы, что прошли между несчастным случаем и расставанием, даже не пытались, также не был главным, хотя я полагал, что это проявление более серьёзной проблемы. И даже неожиданные и подрывающие силы вспышки ярости не тянули на главное.
      Потому что главным стало отторжение. Не знаю, как ещё можно описать происходившее тогда со мной. Моя жена вроде бы изменилась… превратилась в кого-то ещё. Большинство людей в моей жизни тоже стали какими-то другими, и более всего ужасало, что я плевать на это хотел. Поначалу говорил себе, что изменения, которые я ощущал и в моей жене, и в моей жизни, естественны для человека, иногда неспособного даже вспомнить, как называется та штуковина, что застёгивает брюки: волния, колния, долболния? Я говорил себе, что это пройдёт, но оно не проходило, и когда Пэм сказала, что хочет развестись со мной, следом за злостью я почувствовал облегчение: теперь не оставалось сомнений втом, что я имел право испытывать отторжение, по крайней мере по отношению к ней. Потому что теперь она действительно изменилась. Сняла форму «Фримантла» и ушла из команды.
      В первые недели на Дьюма-Ки это самое отторжение позволяло мне легко и непринуждённо увиливать от прямых ответов. Я отвечал на письма, обычные и электронные, которые получал от Тома Райли, Кэти Грин, Уильяма Боузмана-третьего (неувядаемого Боузи), короткими репликами: «У меня всё хорошо», «Погода хорошая», «Кости срастаются», — которые имели мало общего с моей реальной жизнью. И когда поток их писем сначала обмелел, а потом иссяк, я об этом нисколько не сожалел.
      Только Илзе по-прежнему оставалась в моей команде. Только Илзе отказывалась снять форму. Вот она никакого чувства отторжения у меня не вызывала. Илзе оставалась на моей стороне стеклянной стены, всегда готовая протянуть мне руку. Если я не присылал ей электронного письма, она звонила. Если я не звонил три дня, звонила она. Ей я не лгал о своих планах порыбачить в Заливе или обследовать Эверглейдс. Илзе я говорил правду, точнее, ту часть правды, которая не давала ей повода принять меня за безумца.
      К примеру, рассказывал ей о моих утренних прогулках по берегу, и о том, что каждый день я ухожу чуть дальше, но не о «числовой игре»… потому что выглядела она так глупо… или, возможно, тянула на навязчивость.
      В то первое утро я отошёл от «Розовой громады» на тридцать восемь шагов. На следующее утро я выпил ещё один огромный стакан апельсинового сока и опять вышел на берег. В этот раз отмерил сорок пять шагов, довольно-таки длинную дистанцию для меня, практически не расстававшегося с костылём. Но мне удалось убедить себя, что на самом деле шагов только девять. Вот этот мысленный фокус и лёг в основу «числовой игры». Вы делаете шаг, потом два, три, четыре, пять… и всякий раз сбрасываете счётчик в голове на ноль, пока не доберётесь до девяти. Потом складываете все эти цифры, от одного до девяти, и получаете сорок пять. Если вам кажется, что это безумие, не буду спорить. Нет, не буду спорить.
      На третье утро я удалился от «Розовой громады» на десять шагов без костыля (то есть в действительности на пятьдесят пять, или прошёл туда и обратно примерно девяносто ярдов). Неделей позже я довёл свой рекорд до семнадцати… и если вы сложите все эти числа, то получите сто пятьдесят три. Я отшагал их, повернулся к своему дому и поразился, как же он далеко. Даже стало как-то не по себе от мысли, что предстоит преодолеть такое расстояние.
      «Ты можешь это сделать, — говорил я себе. — Это легко. Каких-то семнадцать шагов, и всё». Я говорил это себе, но не Илзе.
      Чуть дальше каждый день, оставляя позади следы. К тому времени, когда Санта-Клаус появился в торговом центре «Би-нева-роуд», куда Джек Кантори иногда привозил меня за покупками, я сделал удивительное открытие: все мои следы, когда я шёл на юг, были чёткими. Правую ногу я начинал подволакивать (что тут же сказывалось на отпечатке правой кроссовки) только на обратном пути.
      Ходьба вошла в привычку, меня не останавливали даже дождливые дни. Второй этаж виллы представлял собой один большой зал. Пол застилал розовый ковёр, огромное окно выходило на Мексиканский залив. И больше в зале ничего не было. Джек предложил мне составить список мебели, сказал, что может заказать всё в той самой компании, сдающей мебель в аренду, услугами которой воспользовался, обставляя первый этаж… при условии, что на первом этаже меня всё устраивало. Я заверил его, что меня всё устраивает, но желания захламлять второй этаж не выразил. Мне нравилась пустота этого зала. Она стимулировала моё воображение. Так что я попросил приобрести для второго этажа три вещи: простой стул с прямой спинкой, мольберт и тренажёр «беговая дорожка» производства корпорации «Сай-бекс». Такое возможно? Джек ответил утвердительно, и слова у него не разошлись с делом. Три дня, и всё необходимое уже стояло на втором этаже. С того самого момента и до конца моего пребывания на Дьюма-Ки я поднимался на второй этаж, если хотел рисовать карандашом или красками, или воспользоваться тренажёром, когда погода не позволяла выйти из дома. И пока я жил на вилле «Розовая громада», на втором этаже из мебели был только стул с прямой спинкой.
      Да и вообще дождливых дней выдавалось не так уж много — не зря Флориду называют Солнечным штатом. По мере того как мои прогулки на юг удлинялись, точка или точки, которые я увидел в первый же день, превратились в двоих людей… во всяком случае, двоих я видел гораздо чаще, чем одного. Один человек, вроде бы с соломенной шляпой на голове, сидел в инвалидном кресле. Второй толкал кресло или сидел рядом с ним.
      Они появлялись на берегу около семи утра. Иногда один мог уйти, оставив второго в кресле на берегу, а потом вернуться с чем-то сверкающим на солнце. Я подозревал, что это кофейник или поднос с завтраком, или и то, и другое. Я также подозревал, что жили эти двое в огромной гасиенде, площадь оранжевой черепичной крыши которой составляла акр или около того. Гасиенда замыкала ряд дсмов, затем дорога утыкалась в джунгли, покрывающие остальную часть острова.

      Я так и не смог до конца привыкнуть к пустынности этого места. «Там должно быть очень тихо», — заверяла меня Сэнди Смит, но всё равно я представлял себе пляж, который к полудню заполняется людьми: пары, загорающие на одеялах или смазывающие друг друга защитным лосьоном, студенты, играющие в волейбол с закреплёнными на бицепсах ай-подами, ковыляющие по кромке воды маленькие дети в обвисших купальниках, гидроциклы «джет-скай», проносящиеся взад-вперёд в сорока футах от берега.
      Джек напомнил мне, что на календаре декабрь.
      — Если говорить о туризме, то месяц между Днём благодарения и Рождеством во Флориде — мёртвый сезон. Не такой мёртвый, как август, но близко к этому. К тому же… — Он очертил рукой широкий круг. Мы стояли у почтового ящика с красным числом 13, и Джек выглядел очень спортивно в обрезанных джинсах и рубашке «Морских дьяволов» (порванной, как требовала мода). — Туристов здесь не ждут. Дрессированных дельфинов не увидишь. На острове всего семь домов, считая тот, здоровенный… и джунгли. Там, кстати, есть ещё один дом, полуразвалившийся. Так, во всяком случае, говорят на Кейси-Ки.
      — А что не так с Дьюмой, Джек? Прекрасный пляж, девять миль дорогой флоридской земли — и никакого строительства. В чём дело?
      Он пожал плечами.
      — Насколько я знаю, какие-то проблемы с правом собственности. Хотите, чтобы я выяснил поточнее?
      Я подумал, покачал головой.
      — Вам не нравится? — В голосе Джека слышалось искреннее любопытство. — Вся эта тишина и покой? Потому что мне, скажу вам откровенно, как перед Богом, точно как-то не по себе.
      — Нет, — ответил я. — Отнюдь. — И не соврал. Излечение — вид мятежа, а все успешные мятежи начинаются втайне.
      — А что вы тут делаете? Уж извините за вопрос.
      — Утром занимаюсь физическими упражнениями. Читаю. Сплю во второй половине дня. И рисую. Со временем, возможно, перейду на краски, но пока я ещё к этому не готов.
      — Некоторые ваши рисунки очень даже хороши для любителя.
      — Спасибо тебе, Джек, на добром слове.
      Не знаю, то ли он хотел просто сказать что-то приятное, то ли говорил правду. Может, значения это и не имело. Когда дело касается картин, всякий раз это субъективное мнение, верно? Я только знал: со мной что-то происходило. В моей голове. Иногда это пугало. По большей части невообразимо радовало.
      В основном я рисовал наверху, в зале, который начал воспринимать как «Розовую малышку». Оттуда я мог видеть только Залив да линию горизонта, но у меня была цифровая камера, и я иногда фотографировал что-то ещё, распечатывал фотографии, прикреплял к мольберту (мы с Джеком поставили его так, чтобы во второй половине дня свет на него падал сбоку) и рисовал эту «картинку». В отборе объектов для фотографирования вроде бы не было никакой логики или системы, хотя, когда я написал об этом Кеймену в электронном письме, он сказал, что подсознание, если оставить его в покое, само пишет стихи.
      Может, si, может, нет.
      Я нарисовал мой почтовый ящик. Я рисовал кусты, траву, цветы, которые видел вокруг «Розовой громады», потом Джек купил мне книгу («Распространённые растения побережья Флориды»), и я смог давать названия моим рисункам. Названия помогали: как-то добавляли уверенности. Ктому времени я уже вскрыл вторую коробку карандашей, а в запасе лежала третья. Рядом с моей виллой росли алоэ, кермек лавандовый (со множеством крошечных жёлтых цветков, и каждый — с густо-фиолетовым сердечком), фитолакка американская с длинными, лопатообразными листьями, и моя любимица, софора, которую в книге «Распространённые растения побережья Флориды» называли ещё ожерельным кустом — за стручки, формой похожие на бусины.
      Я рисовал и ракушки. Разумеется, рисовал. Ракушек хватало везде, они во множестве лежали на берегу в пределах тех коротких дистанций, которые я мог преодолевать на своих двоих. Дьюма-Ки сотворили из ракушек, и скоро я принёс в дом не один десяток.
      И практически каждый вечер, когда солнце скатывалось за горизонт, я рисовал закат. Я знал, что закаты — расхожий штамп, собственно, поэтому и рисовал. Мне казалось, что, сумев хоть раз пробиться сквозь стену «всё-это-было-было-было», я смогу чего-то достичь. Вот и рисовал картину за картиной, но получалось не очень. Я вновь пытался накладывать жёлтое на оранжевое, но мои усилия результата не давали. Внутреннего свечения не получалось. Каждый закат являл собой карандашную мазню, где цвета говорили: «Мы пытаемся сказать тебе, что горизонт в огне». Вы, безусловно, можете купить штук сорок куда лучших закатов на любом субботнем уличном вернисаже в Сарасоте или Венис-бич. Несколько рисунков я сохранил, но большинство вызывали у меня такое отвращение, что я их выбрасывал.
      Однажды вечером, после череды неудач, я вновь наблюдал, как верхушка солнечного диска исчезает за горизонтом, оставляя после себя хэллоуиновские краски вечерней зари, и вдруг подумал: «Это корабль. Вот что придало моей первой картине толику магии. Закатный свет, казалось, пробивал корабль насквозь». Возможно, я был прав, но в тот вечер ни один корабль не разрывал горизонт. Его прямая линия разделяла тёмную синеву внизу и оранжево-жёлтую яркость наверху, которая ещё выше обретала нежно-зеленоватый оттенок. Его я передать не мог — жалкая коробка цветных карандашей этого не позволяла.
      У ножек моего мольберта валялось штук двадцать цветных фотографий. Мой взгляд упал на снятую крупным планом софору, ожерельный куст. И в этот момент вдруг зачесалась моя фантомная правая рука. Я зажал жёлтый карандаш зубами, наклонился, поднял фотографию софоры, всмотрелся в неё. Уже смеркалось, но верхний зал, который я называл «Розовая малышка», долго держал свет, так что его хватало, чтобы насладиться мелкими деталями: моя цифровая камера с абсолютной точностью «схватывала» крупный план.
      Не думая, что делаю, я прикрепил фотографию к углу мольберта и добавил софоровый браслет к моему закату. Работал быстро, сначала сделал набросок (несколько дуг, ничего больше, — это веточка софоры), потом принялся раскрашивать: коричневое на чёрное, потом яркое пятно жёлтого, остатки цветка. Я помню, с какой сосредоточенностью доводил до ума яркий конус — так же сосредоточенно я работал, когда мой бизнес делал первые шаги, когда каждое здание (даже каждая заявка на строительство здания) становилось вопросом жизни и смерти. Я помню, как в какой-то момент вновь зажал карандаш зубами, чтобы почесать руку, которой не было; я всё время забывал о потерянной части моего тела. Люди с ампутированным конечностями забывают, и всё тут. Их разум забывает, и по мере выздоровления тело тоже разрешает такую забывчивость.
      Что я особенно чётко помню о том вечере, так это удивительное, божественное ощущение: три или четыре минуты я словно держал молнию за хвост. Но потом в комнате начало темнеть, тени, казалось, поплыли по розовому ковру к блёкнувшему прямоугольнику панорамного окна. На мольберт ещё падали остатки света, но я уже не мог разглядеть, что же мне удалось нарисовать. Я поднялся, прихрамывая, обогнул тренажёр, держа курс на выключательудвери, включил верхний свет. Потом проделал обратный путь, развернул к себе мольберт, и у меня перехватило дыхание.
      Софоровый браслет накладывался на линию горизонта, как щупальце некоего морского существа, достаточно большого, чтобы проглотить супертанкер. Единственное жёлтое пятно могло быть глазом чудовища. И — для меня это было куда более важным — браслет-щупальце каким-то образом вернул закату истинность той красоты, которой я любовался каждый вечер.
      Эту картину я отложил в сторону. Потом спустился вниз, разогрел в микроволновке обед «Хангри мен» с жареной курицей и съел всё до последней крошки.

      Следующим вечером я совместил закат с пучками пырея, и яркий оранжевый свет, пробивающийся сквозь зелень, превратил горизонт в лесной пожар. Днём позже я попробовал пальмы, но получилось нехорошо, ещё один штамп — я буквально видел девушек, исполняющих гавайский танец «хула», и слышал треньканье гитар. После этого я поставил на горизонт большую старую раковину стромбиды. Закат полыхал вокруг неё, как корона, и результат, во всяком случае, для моего восприятия, получился невероятно жутким. Эту картину я развернул к стене, думая, что завтра, когда я посмотрю на неё, она потеряет свою силу. Ничего не изменилось. Во всяком случае, для меня.
      Я сфотографировал картину цифровой камерой и «прицепил» фотографию к электронному письму. Письмо это положило начало приведённой ниже переписке. Все письма я распечатал и сложил в папку:

      EFreel9 to KamenDoc
      10:14
      9 декабря
      Кеймен, я говорил Вам, что снова рисую картины. Это Ваша вина, поэтому самое меньшее, что Вы можете сделать — открыть прикреплённый файл и сказать, что Вы думаете по этому поводу. Вид из моего окна. Щадить мои чувства незачем.
      Эдгар

      KamenDoc to EFreel9
      12:09
      9 декабря
      Эдгар, я думаю, Вы продвинулись в правильном направлении. СИЛЬНО ПРОДВИНУЛИСЬ.
      Кеймен
      P.S. По правде говоря, картина удивительная. Словно неизвестный Дали. Вы определённо что-то нашли. И сколь велико это что-то?

      EFreel9 to KamenDoc
      13:13
      9 декабря
      Не знаю. Может, и велико.
      Э. Ф.

      KamenDoc to EFreel9
      13:22
      9 декабря
      Тогда ОТКАПЫВАЙТЕ!
      Кеймен

      Два дня спустя, когда Джек приехал, чтобы спросить, не отвезти ли меня куда, я ответил, что хочу поехать в книжный магазин и купить книгу о творчестве Салмана Дали.
      Джек рассмеялся.
      — Я думаю, вы говорите о Сальвадоре Дали. Если только речь не о том парне, который попал в беду из-за своей книги. Не могу вспомнить название.
      — «Сатанинские стихи», — без запинки ответил я. Память, она такое выкидывает, не правда ли?
      Когда я вернулся с богато иллюстрированной книгой (она обошлась мне в невероятные сто девятнадцать долларов, даже с дисконтной картой сети книжных магазинов «Барнс-и-Нобл»; к счастью, после развода у меня осталось несколько миллионов), на автоответчике мигала надпись: «Получено сообщение». Звонила Илзе, и её сообщение показалось загадочным только при первом прослушивании.
      «Мама собирается тебе позвонить, — услышал я. — Я сделала всё, что могла, папуля, напомнила обо всех случаях, когда шла ей навстречу, ещё упрашивала, как могла, и буквально умоляла Лин, так что скажи „да“, хорошо? Скажи „да“. Ради меня».
      Я сел, принялся за «Тейбл ток пай», о котором чуть раньше мечтал, но теперь совсем уже и не хотел, затем полистал мою дорогую иллюстрированную книгу и подумал (уверен, оригинальностью моя мысль не отличалась): «Что ж, привет, Дали». Не все картины произвели на меня впечатление. Во многих случаях я сделал вывод, что смотрю на работу талантливого прохвоста, который просто проводил время в своё удовольствие. Однако некоторые репродукции зацепили меня за живое, а несколько — испугали, совсем как моя установленная на горизонт раковина. Тигры, плывущие над откинувшейся назад обнажённой женщиной. Летящая роза. Одна картина, «Лебеди, отражённые в слонах», показалась такой странной, что я едва смог заставить себя посмотреть на неё… но мой взгляд продолжал к ней возвращаться.
      Чем я на самом деле занимался, так это ждал телефонного звонка от моей почти-бывшей-жены, приглашения вернуться в Сент-Пол на Рождество и встретить праздник с ней и девочками. В конце концов телефон зазвонил, и когда она сказала: «Я обращаюсь к тебе с этим приглашением, хотя иду против своей воли», — я едва подавил желание отбить этот кручёный мяч ударом за пределы поля: «А я принимаю его, хотя иду против своей воли». Ответил: «Понимаю». Потом спросил: «Как насчёт того, чтобы мне прилететь в канун Рождества?» И когда она ответила: «Очень хорошо», — готовность к борьбе ушла из её голоса. Спор о том, а не провести ли мне с семьёй побольше времени, закончился, даже не начавшись. И идея поездки домой сразу потеряла большую часть своей привлекательности.
      «ОТКАПЫВАЙТЕ», — написал Кеймен большими буквами. Я подозревал, что, уехав сейчас, я, наоборот, мог всё зарыть. Нет, на Дьюма-Ки я бы вернулся… но это не означало, что я вновь наткнусь на туже золотую жилу. Прогулки, картины. Одно подпитывало другое. Я не знал, как именно, дай не нуждался в этом знании.
      Но Илли. «Скажи „да“. Ради меня». Она знала, что я скажу «да», и не потому, что я всегда отдавал ей предпочтение (думаю, как раз это Лин знала). Просто она всегда довольствовалась столь малым и крайне редко о чём-то просила. И потом, слушая её сообщение, я вспомнил, как в тот день, когда дочери навестили меня на озере Фален, Илли начала плакать, приникнув ко мне и спрашивая, почему всё не может стать, как прежде. «Потому что так не бывает», — думаю, ответиля, но, возможно, пару дней мне казалось, что прежнее всё-таки может вернуться… или некое подобие прежнего. Илзе было девятнадцать, вероятно, она переросла своё последнее детское Рождество, но, возможно, вполне заслужила ещё одно — с семьёй, в которой выросла. И Лин имела право на такое Рождество. Навыков выживания у неё было больше, но она вновь прилетала домой из Франции, и вот это кое о чём мне говорило.
      Хорошо, решил я, поеду. Буду паинькой и, само собой, возьму с собой Ребу, на случай, если накатит приступ ярости. Они сходили на нет, но, разумеется, что на Дьюма-Ки могло вызывать ярость, за исключением моей забывчивости или хромоты? Я позвонил в чартерную авиакомпанию, услугами которой пользовался пятнадцать лет, и заказал «Лирджет» на девять утра двадцать четвёртого декабря для перелёта из Сарасоты в международный аэропорт Миннеаполиса-Сент-Пола. Я позвонил Джеку, и тот ответил, что с удовольствием отвезёт меня в «Дол-фин-эвиэйшн» двадцать четвёртого и заберёт двадцать восьмого. А потом, когда я полностью закончил подготовку к отъезду, позвонила Пэм, чтобы сказать, что всё отменяется.

      Отец Пэм, отставной военный моряк, в последний год двадцатого столетия вместе с женой перебрался в Палм-Дезерт, штат Калифорния. Они поселились в одном из огороженных стеной коттеджных посёлков, в котором жила одна афроамериканская пара (для соблюдения политкорректности) и четыре еврейские пары (из тех же соображений). Дети и вегетарианцы на территорию не допускались. Жителям полагалось голосовать за республиканцев и заводить маленьких собачек с ошейниками, украшенными стразами, с глупыми глазками и с кличками, которые оканчивались на букву «и». Тэффи? Отлично! Кэсси? Ещё лучше! Рифифи? Полный блеск! У отца Пэм обнаружили рак прямой кишки. Меня это не удивило. Соберите вместе столько белых говнюков, и вы увидите, что это заразная болезнь.
      Ничего этого я жене не сказал. Она начала разговор спокойно, а потом расплакалась.
      — Ему назначили химиотерапию, но мама говорит, это может означать, что уже появились мекас… месасс… ох, не могу вспомнить это грёбаное слово, говорю совсем как ты! — А потом, всё ещё всхлипывая, но шокированным и смиренным голосом добавила: — Извини, Эдди, как я могла!
      — Ничего страшного, — ответил я. — Ты хотела сказать, что у него появились метастазы.
      — Да, спасибо. В любом случае этим вечером ему сделают операцию по удалению основной опухоли. — Она вновь заплакала. — Не могу поверить, что такое происходит с моим отцом.
      — Ну что ты так разволновалась. Нынче они творят чудеса. Я тому живой пример.
      Толи она не считала меня чудом, то ли не хотела это обсуждать.
      — В любом случае Рождество здесь отменяется.
      — Разумеется.
      А по правде? Я обрадовался. Чертовски обрадовался.
      — Я вылетаю в Палм завтра. Илзе приедет в пятницу. Мелинда — двадцатого. Полагаю… учитывая, что с моим отцом ты не особо ладил…
      Она ещё мягко выразилась, если вспомнить, что однажды мы с тестем едва не подрались после того, как он назвал демократов «дерьмократами».
      — Если ты думаешь, что у меня нет желания присоединяться к тебе и девочкам на Рождество в Палм-Дезерт, то ты права.
      С деньгами у тебя всё в порядке, и, надеюсь, твои родители поймут, что я имею к этому кое-какое отношение…
      — Не думаю, что сейчас самое время заводить речь о твоей грёбаной чековой книжке!
      Ярость вернулась, мгновенно. Выскочила, как чёрт из вонючей табакерки. Мне хотелось сказать: «А пошла ты на хер, крикливая сука!» Но я промолчал. В какой-то степени и потому, что мог произнести «крикливая сумка» или «красивая утка». Подсознательно я это понимал.
      Но сдержался едва-едва.
      — Эдди? — Это прозвучало резко, с готовностью ввязаться в драку, если будет на то моё желание.
      — Я не заводил речь о моей чековой книжке, — сказал я, внимательно прислушиваясь к каждому слову. Вроде бы слова правильные, и каждое — в положенном месте. Сразу стало легче. — Я лишь говорю, что моё лицо у кровати твоего отца не ускорит его выздоровления. — От злости (или ярости) я едва не добавил, что не хотел бы видеть и его лицо у своей кровати. Вновь слова удалось сдержать, но меня уже прошиб пот.
      — Хорошо. С этим понятно. А что ты будешь делать на Рождество?
      «Рисовать закат, — подумал я. — Может, сумею перенести его на бумагу».
      — Меня, возможно, пригласят разделить рождественский обед с Джеком Кантори и его семьёй, если, разумеется, я буду хорошо себя вести, — слукавил я. — Джек — молодой парень, который работает у меня.
      — Голос у тебя лучше. Крепче. Ты по-прежнему забываешь слова?
      — Не знаю. Не могу вспомнить.
      — Это очень смешно.
      — Смех — лучшее лекарство. Я читал об этом в «Ридерс дайджест».
      — А как твоя рука? Фантомные ощущения остаются?
      — Нет, — солгал я. — Полностью исчезли.
      — Хорошо. Отлично. — Пауза, а потом: — Эдди?
      — По-прежнему на связи, — ответил я. С тёмно-красными полукружьями на ладонях, от крепко сжатых в кулаки пальцев.
      Последовала долгая пауза. Телефонные линии больше не шипели, и в них ничего не щёлкало, как во времена моего детства, но я слышал, как тихонько вздыхают разделявшие нас мили. Точно так же вздыхал Залив, когда океан отступал от берега. Потом раздался её голос:
      — Жаль, что всё так получилось.
      — Мне тоже, — ответил я, а после того, как она положила трубку, взял одну из моих самых больших раковин и едва не запустил ею в экран телевизора. Вместо этого прохромал через комнату, открыл дверь и швырнул раковину через пустынную дорогу. К Пэм ненависти я не испытывал (точно не испытывал), но что-то определённо ненавидел. Может, прошлую жизнь.
      Может, только себя.

      ifsogirl88 to EFreel9
      9:05
      23 декабря Дорогой папуля!
      Врачи мало что говорят, но от результатов операции дедушки я ничего хорошего не жду. Разумеется, всё дело, возможно, в маме. Она ездит к дедушке каждый день, берёт с собой бабушку и пытается выглядеть оптимисткой, но ты ведь знаешь, она не из тех, у кого надежда умирает последней. Я хочу приехать и повидаться с тобой. Я посмотрела расписание авиарейсов, и есть возможность прилететь 26 декабря. Самолёт прибывает в 18:15 по вашему времени. Я смогу остаться на 2 или 3 дня. Пожалуйста, скажи «да»! И ещё я смогу привезти подарки, вместо того, чтобы отправлять их по почте. Люблю…
      Илзе.
      P.S. У меня есть личные новости.

      Размышлял ли я над ответом или руководствовался исключительно интуицией? Не могу вспомнить. Может, ни то, ни другое.
      Может, всё решило третье: моё желание повидаться с Илзе. В любом случае ответил я почти сразу.

      EFreel9 to ifsogirl88 9:17
      23 декабря
      Илзе, конечно, приезжай!
      Согласуй всё с мамой, и я встречу тебя в аэропорту с Джеком Кантори, моим рождественским эльфом. Я надеюсь, тебе понравится мой дом, который я называю «Розовая громада». Одно условие: ты не поедешь, не поставив маму в известность и не получив её одобрения. Ты знаешь, сколь многое нам пришлось пережить, но теперь, надеюсь, всё позади. Я думаю, ты поймёшь.
      Папа.

      Она ответила тут же. Должно быть, ждала у компьютера.

      ifsogirl88 to EFreel9
      9:23
      23 декабря
      С мамой я уже поговорила, она даёт добро. Я пыталась подбить Лин, но она хочет остаться здесь до отлёта во Францию. Не сердись на неё за это.
      Илзе
      P.S. Ур-ра! Я так рада!:)

      «Не сердись на неё за это». Казалось, что моя If-So-Girl так заступалась за старшую сестру с того самого дня, как научилась говорить. Лин не хочет идти на пикник, потому что не любит хот-догов… но не сердись на неё за это. Лин не может носить такие кроссовки, потому что дети в её классе высокие кроссовки не носят… вот и не сердись на неё за это. Лин хочет, чтобы отец Райана отвёз их на школьный бал… но не сердись на неё за это. И знаете, что самое ужасное? Я никогда не сердился. Я мог бы сказать Линии: я отдаю предпочтение Илзе, потому что здесь от меня ничего не зависит (как человек рождается правшой или левшой помимо его воли), но мои слова если бы что и изменили, то лишь в худшую сторону, пусть я и не кривил душой. Может, именно потому, что не кривил.

      Илзе приезжает на Дьюма-Ки, в «Розовую громаду», ур-ра, она так рада, и ур-ра, я тоже рад. Джек нашёл мне тучную даму по имени Хуанита, которая прибиралась в доме дважды в неделю, и я попросил её приготовить спальню для гостей к прибытию дочери. Спросил, не сможетли она поставить туда какие-нибудь свежие цветы в день после Рождества. Улыбаясь, она предложила нечто, что прозвучало как «розвенский какус». Моему мозгу, уже освоившему ассоциативное мышление, потребовалось пять секунд, чтобы понять, что к чему. И я сказал Хуаните, что рождественский кактус придётся Илзе по душе.
      В канун Рождества я перечитывал распечатку первого электронного письма Илзе от 23 декабря. Солнце скатывалось к западному горизонту, оставляя длинный яркий след на воде, но до его захода оставалось ещё как минимум два часа, и я сидел во «флоридской комнате». Высокий прилив перекатывал подо мной ракушки. Звуки эти напоминали и дыхание, и хрипловатый конфиденциальный разговор. Я провёл пальцем по постскриптуму («У меня есть личные новости»), зачесалась моя уже несуществующая правая рука. В конкретном, определённом месте. Зуд начался в локтевом сгибе и по спирали распространился к наружной стороне запястья. Становился всё сильнее, и мне так и хотелось протянуть левую руку и почесать там, где зудело.
      Я закрыл глаза и щёлкнул большим и средним пальцами правой руки. Никакого звука не услышал, но почувствовал этот щелчок. Я потёр руку о бок и ощутил, как одно трётся о другое. Положил правую кисть, давно сгоревшую в печи для сжигания отходов больницы в Сент-Поле, на подлокотник стула и забарабанил пальцами. Никакого звука, только ощущение: прикосновение кожи к плетёнке. Я мог поклясться в этом именем Бога.
      И тут же мне захотелось рисовать.
      Я подумал о «Розовой малышке», но она находилась слишком далеко. Я прошёл в гостиную и взял альбом «Мастер» из стопки, что лежала на кофейном столике. Большую часть необходимого для рисования я держал наверху, но несколько коробок цветных карандашей оставил в ящике письменного стола, вот и прихватил одну с собой.
      Вернувшись во «флоридскую комнату» (которая для меня навсегда останется верандой), я сел и закрыл глаза. Прислушался к работе волн подо мной: они поднимали ракушки и выкладывали из них новые картины, и каждая отличалась от предыдущей. При закрытых глазах шорох этот ещё больше напоминал мне разговор: вода шевелила временным языком по земле. И сама земля была временной, потому что, в геологической перспективе, Дьюма не могла просуществовать очень уж долго. Ни один из островов Флорида-Кис не мог: рано или поздно Залив поглотит их и создаст новые, на другом месте. Возможно, вышесказанное относилось и к самой Флориде. Полуостров чуть выступал из воды, словно временно отданный в пользование людям.
      Ах, но звук этот так успокаивал. Гипнотизировал.
      Не открывая глаз, я нащупал распечатку электронного письма Илзе, провёл по нему подушечками пальцев. Проделал всё это правой рукой. Потом открыл глаза, отбросил распечатку в сторону рукой, которая у меня действительно существовала, положил альбом на колени. Откинул обложку, вытряс на столик, который стоял передо мной, все двенадцать ранее заточенных карандашей «Винус», взял один. Вроде бы я собирался нарисовать Илзе (именно о ней я и думал, не так ли?), но побоялся, что получится ужасно: с того момента, как вновь начал рисовать, я ни разу ещё не пытался изобразить человеческую фигуру. Нарисовал я не Илзе, и получилось не так уж ужасно. Нет-нет, ничего удивительного, и уж точно не Рембрандт (и даже не Норман Рокуэлл ), но получилось неплохо.
      Я нарисовал молодого человека в джинсах и футболке «Миннесотских близнецов». На футболке был номер 48, но мне он ничего не говорил. В прошлой жизни я, как мог часто, ходил на игры «Миннесотских волков», но не относил себя к бейсбольным фанатам. Я знал, что светлый оттенок волос молодого человека — не то, что нужно, но имеющиеся в моём распоряжении карандаши не позволяли добиться русого, ближе к каштановому, оттенка. В одной руке он держал книгу. Улыбался. Я знал, кто это. Он и был личными новостями Илзе. Об этом нашёптывали мне ракушки. Когда прилив поднимал их, переворачивал и снова бросал. Обручена, обручена. У неё было кольцо, с брильянтом, он купил его в…
      Я закрашивал джинсы молодого человека синим цветом. Но тут выронил карандаш, взял чёрный и написал слово

ЗЕЙЛС

      по низу страницы. Это была информация, но также и название картины. Названия добавляют уверенности.
      Потом, тут же, положил чёрный карандаш, взял оранжевый и добавил рабочие ботинки. Оранжевый цвет был слишком уж ярким, ботинки получились новенькими, тогда как надели их далеко не в первый раз, но мысли мои двигались в правильном направлении.
      Я почесал правую руку, почесал сквозь правую руку, потому что пальцы левой прошлись по рёбрам. «Твою мать», — пробормотал я. Подо мной ракушки вроде бы шептали имя молодого человека. Коннор? Нет. И что-то тут было неправильно. Я не знаю, откуда взялось это ощущение неправильности, но фантомный зуд в правой руке сменился тянущей болью.
      Я перевернул первый лист альбома, начал рисовать вновь, на этот раз красным карандашом. Красное, красное, оно было КРАСНЫМ Карандаш летал по бумаге, разбрызгивая по ней красную фигуру, словно кровь из раны. Человека я рисовал со спины, в красной мантии с фестончатым воротником. Волосы я тоже нарисовал красным, потому что они выглядели как кровь, и этот человек выглядел как кровь. Как опасность. Не для меня, но…
      — Для Илзе, — пробормотал я. — Опасность для Илзе. Этот парень? Парень из личных новостей?
      Что-то было не так с этим парнем из личных новостей, но не думаю, чтобы именно это меня насторожило. Во-первых, человек в красном не выглядел мужчиной. Точно я, конечно, сказать не мог, но да… я думал… фигура женская. Так что, может, я нарисовал вовсе и не мантию. Может, платье? Длинное красное платье?
      Я вернулся к первому листу и посмотрел на книгу, которую держал парень из личных новостей. Бросил красный карандаш на пол и закрасил книгу чёрным. Потом снова посмотрел на парня и внезапно написал над ним

КОЛИБРИ

      печатными, чуть витиеватыми буквами. Потом бросил на пол чёрный карандаш. Поднял руки, закрыл лицо. Выкрикнул имя дочери, голосом, каким окликают человека, когда видят, что он подходит слишком близко к обрыву или к бордюрному камню на улице, где парковка запрещена, и автомобили мчатся чуть ли не вплотную к тротуару.
      Может, я просто сходил с ума. Скорее всего.
      Со временем я понял (естественно), что закрывал глаза только одной рукой. Фантомная боль и зуд ушли. Мысль о том, что я могу сходить с ума (чёрт, уже сошёл), осталась. Но не вызывало никаких сомнений другое: мне хотелось есть. Я был голоден как волк.

      Самолёт Илзе приземлился на десять минут раньше положенного времени. Выглядела она ослепительно, в линялых джинсах и футболке университета Брауна, и я просто не мог понять, как Джек не влюбился в неё с первого взгляда, прямо в терминале «В». Она бросилась мне в объятия, расцеловала, а потом рассмеялась и подхватила меня, когда я начал клониться влево, на мой костыль. Я представил её Джеку и постарался не заметить кольца с маленьким бриллиантом (купленным, несомненно, в «Зейлс»), который сверкнул на безымянном пальце моей дочери, когда они пожали друг другу руки.
      — Папуля, ты выглядишь потрясающе! — воскликнула она, едва мы вышли в тёплый декабрьский вечер. — Ты загорел. Впервые с того времени, когда строил центр отдыха в Лилидейл-парк. И ты поправился. Как минимум на десять фунтов. Тебе не кажется, Джек?
      — Мне трудно судить. — Джек улыбался. — Я пойду за автомобилем. Постоять сможете, босс? На это потребуется время.
      — Будь уверен.
      Мы остались на тротуаре с двумя её чемоданами и компьютером.
      — Ты ведь заметил? — спросила Илзе. — Не прикидывайся, что не заметил.
      — Если ты про кольцо, то заметил. И я тебя поздравляю, если, конечно, ты не выиграла его за четвертак в одном из этих игровых автоматов «кран-машина». Лин знает?
      — Да.
      — А твоя мать?
      — Как ты думаешь, папуля? Догадайся.
      — Я думаю… нет. Потому что сейчас она так озабочена здоровьем дедушки.
      — Дедушка — не единственная причина, по которой в Калифорнии я держала кольцо в сумочке. Достала только раз, чтобы показать Лин. Просто я хотела сказать тебе первому. Это ужасно?
      — Нет, милая. Я тронут.
      И я говорил правду. Но при этом и волновался за неё. И не только потому, что через три месяца ей исполнялось всего лишь двадцать лет.
      — Его зовут Карсон Джонс, он учится на факультете богословия, можешь ты себе такое представить? Я люблю его, папуля, я так сильно его люблю!
      — Это здорово, дорогая, — ответил я, но почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. «Не люби его так сильно, — думал я. — Не надо так сильно. Потому что…»
      Она пристально посмотрела на меня, улыбка поблёкла.
      — Что? Что не так?
      Я и забыл, как быстро она соображала, как тонко чувствовала моё состояние. Любовь обостряет восприятие, не так ли?
      — Ничего, цыплёнок. Ну… что-то заболело бедро.
      — Ты принял болеутоляющие таблетки?
      — Дело в том… я стараюсь снижать дозу. Собираюсь полностью отказаться от них в январе. Это моё новогоднее обещание.
      — Папуля, это прекрасно!
      — Хотя новогодние обещания и загадываются для того, чтобы их нарушать.
      — С тобой такого не бывает. Ты всегда делаешь то, что говоришь. — Илзе нахмурилась. — Это одна из твоих особенностей, которая никогда не нравилась маме. Я думаю, она в этом тебе завидовала.
      — Цыплёнок, с разводом пути назад нет. Так что и не пытайся склеить разбитое, хорошо?
      — Ну, я тебе ещё кое-что расскажу. — Губы Илзе превратились в узкие полоски. — Со времени приезда в Палм-Дезертона очень уж много времени проводит с тем парнем, что живёт по соседству. Говорит, что это всего лишь кофе и сочувствие, мол, потому что Макс потерял отца в прошлом году, и Макс действительно любит дедушку, и бла-бла-бла, но я вижу, как она на него смотрит, и мне… противно. — Вот тут губы её практически исчезли, и я подумал, до чего же она сейчас похожа на свою мать. С этой мыслью пришла другая, успокаивающая: «Я думаю, она выдержит, я думаю, даже если этот святой Джонс бросит её, она выдержит».
      Я уже видел мой взятый напрокат автомобиль, но Джеку ещё предстояло добраться до нас. Машины трогались с места, чуть продвигались вперёд и снова останавливались. Я упёр «канадку» в бок и обнял дочь, которая прилетела из Калифорнии, чтобы повидаться со мной.
      — На маму не сердись, ладно?
      — Разве тебя не волнует…
      — Сейчас больше всего меня волнует одно: я хочу, чтобы ты и Мелинда были счастливы.
      Под её глазами темнели мешки, и я понимал, что все эти перелёты утомили Илзе, при всей её молодости. Подумал, что завтра она будет спать допоздна — и это меня вполне устраивало. Если моё предчувствие относительно её бойфренда не расходилось с действительностью (я надеялся, что разойдётся, но думал, что нет), в будущем году Илзе ждали бессонные ночи.
      Джек добрался до терминала авиакомпании «Эйр Флорида», но у нас ещё оставалось время.
      — У тебя есть фотография твоего парня? Любопытные отцы хотят всё знать.
      Она просияла.
      — Конечно.
      Фотография, которую она достала из красного кожаного бумажника, лежала в прозрачном пластиковом конверте. Илзе вытащила её и протянула мне. Не сомневаюсь, на этот раз мне удалось скрыть свою реакцию, потому что улыбка восхищения (скорее, глуповатая улыбка) не сошла с моего лица. А на самом деле? Я почувствовал, будто проглотил некий предмет, инородное для человеческого горла тело. Может, свинцовую пулю.
      Меня поразило не сходство Карсона Джонса с мужчиной, которого я нарисовал в канун Рождества. К этому я морально себя готовил, с того момента, как увидел колечко, сверкающее на пальце Илзе. Поразил тот факт, что мой рисунок практически не отличался от фотографии. Словно я закрепил на мольберте именно её, а не фотографии софоры, кермека лавандового или фитолакки американской. Он был в джинсах и потёртых жёлтых рабочих ботинках, которые я не смог как следует нарисовать; его русые волосы закрывали уши и падали на лоб; в руке он держал книгу, в которой я узнал Библию. А более всего меня потрясла футболка «Миннесотских близнецов» с номером 48 на груди слева.
      — Кто этот сорок восьмой номер, и как тебе удалось встретить болельщика «Близнецов» в Брауне? Я думал, там территория «Ред сокc».
      — Под номером сорок восемь играет Тори Хантер. — Она смотрела на меня, как на самого большого тупицу в мире. — В большой студенческой гостиной стоит телевизор с огромным экраном, и я зашла туда в прошлом июле, когда играли «Близнецы» и «Сокc». Несмотря на сессию, народу хватало, но только Карсон и я пришли в экипировке «Близнецов», он — в футболке с номером Тори, я — в бейсболке. Само собой, мы сели вместе, и… — Она пожала плечами, как бы говоря, что остальное понятно и без слов.
      — И какого он племени по части религии?
      — Баптист. — Она глянула на меня с толикой вызова, словно сказала: «Людоед!» Но я принадлежал к Первой Церкви Ничего Конкретного и ничего не имел против баптистов. Собственно, я не жалую только те религии, которые утверждают, что их Бог круче вашего Бога. — Последние четыре месяца мы три раза в неделю ходили на службу.
      Подъехал Джек, Илзе наклонилась, чтобы взяться за ручки чемоданов.
      — Он собирается пропустить весенний семестр, чтобы поехать по стране с их удивительным хором. Они исполняют госпел. Это будут настоящие гастроли, с билетами и всё такое. Хор называется «Колибри». Тебе нужно его послушать. Он поёт, как ангел.
      — Не сомневаюсь.
      Она вновь поцеловала меня, нежно. В щёку.
      — Я так рада, что приехала, папуля. А ты рад?
      — Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил я. Мне вдруг захотелось, чтобы она безумно влюбилась в Джека. И этим разрешила бы все проблемы… так, во всяком случае, мне тогда казалось.

      Мы не стали закатывать грандиозный рождественский обед, но на столе стояли «курица-астронавт» Джека, клюквенный соус, готовый салат из кулинарии и рисовый пудинг. Илзе съела по две порции каждого блюда. После того как мы обменялись и восхитились подарками (получили именно то, что хотели!), я отвёл Илзе в «Розовую малышку» и познакомил практически со всеми художественными изысканиями. Только два рисунка, её бойфренд и женщина в красном (если это была женщина), лежали на верхней полке стенного шкафа в моей спальне, где и оставались до отъезда дочери.
      С десяток других, главным образом закатов, я прикнопил к кускам картона и расставил у стен. Илзе прошлась мимо них. Остановилась, прошлась снова. Уже наступила ночь, так что большое окно заполняла темнота. Был отлив, и о присутствии Залива напоминало только едва слышное шуршание набегавших на песок и умиравших на нём волн.
      — Неужели их нарисовал ты? — наконец спросила Илзе. Повернулась, посмотрела на меня, и от её взгляда мне стало как-то не по себе. Так смотрят, когда кардинально меняют представление о человеке.
      — Да, — кивнул я. — И что ты думаешь?
      — Они хороши. Даже больше, чем просто хороши. Вот этот… — Она наклонилась и очень осторожно подняла рисунок с раковиной, положенной на горизонт и окружённой сиянием жёлто-оранжевого заката. — Это же пи… извини, просто мурашки бегут по коже.
      — У меня такие же ощущения. Но, знаешь, тут нет ничего нового. Нужно лишь приправить закат толикой сюрреализма. — И я дурашливо воскликнул: — Привет, Дали!
      Илзе отложила «Закат с раковиной» и взяла «Закат с софорой».
      — И кто их видел?
      — Только ты и Джек. Ах да, ещё Хуанита. Она называет их asustador. Что-то в этом роде. Джек говорит, что это слово означает «пугающие».
      — Они действительно немного пугают, — признала Илзе. — Но, папуля… эти карандаши, которыми ты пользуешься, они мажутся. И, думаю, картины будут выцветать, если ты не примешь никаких мер.
      — Каких?
      — Не знаю. Но думаю, что ты должен показать их тому, кто понимает. Кто сможет сказать, действительно ли они хороши.
      Её слова мне польстили, но и встревожили. Чуть ли не привели в смятение.
      — Я понятия не имею, к кому и куда…
      — Спроси Джека. Может, он знает художественную галерею, в которой на них посмотрят.
      — Конечно, всё так просто. Зайти с улицы и сказать: «Я живу на Дьюма-Ки и у меня есть карандашные рисунки… главным образом закаты, необычные такие флоридские океанские закаты… так вот, моя приходящая уборщица думает, что они asustador».
      Она упёрла руки в бока, склонила голову. Так обычно выглядела Пэм, если во что-то вцеплялась мёртвой хваткой. Если собиралась до конца отстаивать свою позицию.
      — Папа…
      — Слушай, только этого мне сейчас и не хватает. Она пропустила мои слова мимо ушей.
      — Ты превратил два пикапа, подержанный армейский бульдозер и двадцать тысяч долларов банковской ссуды в многомиллионную компанию. А теперь собираешься убеждать меня, что показать эти рисунки двум-трём галеристам — невыполнимая задача, если ты действительно решишь, что это нужно? — Она смягчилась. — Я хочу сказать, папуля, они хороши. Хороши. Конечно, весь мой опыт — уроки искусствоведения в средней школе, и я это знаю.
      Я что-то ответил, не могу точно вспомнить, что именно. Я думал о сделанном в лихорадочной спешке рисунке Карсона Джонса, этого баптистского колибри. Интересно, увидев его, Илзе сказала бы, что и он хорош?
      Но я не собирался его показывать. Ни его, ни рисунок человека в красном. Никому не собирался показывать. Так я тогда думал.
      — Папа, если у тебя всегда был этот талант, почему он не проявлялся?
      — Не знаю. Это ещё вопрос, есть ли тут талант.
      — Так пусть тебе кто-то скажет. Тот, кто понимает. — Она подняла рисунок почтового ящика. — Даже этот… Ничего особенного, но что-то в нём есть. Потому что… — Илзе коснулась бумаги. — Конь-качалка. Почему ты нарисовал тут эту игрушку, папа?
      — Не знаю. Просто решил, что ей тут самое место.
      — Ты рисовал по памяти?
      — Нет. Такое мне не под силу. Толи из-за несчастного случая, то ли просто нет мастерства.
      Но иногда я всё-таки мог рисовать по памяти. И мастерства хватало. Если, к примеру, дело касалось молодых людей в футболках «Близнецов».
      — Я нашёл коняшку в Интернете, потом распечатал…
      — Ох, чёрт, я её размазала! — воскликнула Илзе. — Чёрт!
      — Всё нормально. Это не имеет значения.
      — Это ненормально и имеет значение! Ты должен купить эти грёбаные краски! — Тут Илзе поняла, что сказала, и прижала руку ко рту.
      — Ты, наверное, не поверишь, но я пару раз слышал это слово. Хотя у меня есть подозрения, что твой бойфренд… возможно… не жалует…
      — Ты всё правильно понимаешь, — ответила Илзе. Чуть мрачновато. Потом улыбнулась. — Но он тоже много чего говорит, если кто-то подрезает его на дороге… Папа, насчёт твоих картин…
      — Я счастлив только потому, что они тебе понравились.
      — Больше, чем понравились. Я потрясена. — Она зевнула. — А ещё едва стою на ногах.
      — Думаю, тебе нужно выпить кружку какао и ложиться спать.
      — Замечательная идея.
      — Какая именно?
      Она рассмеялась. И как хорошо звучал её смех. Заполнял всё вокруг.
      — Обе.

      Наутро мы стояли на берегу, каждый с чашечкой кофе в руке и по щиколотку в волнах. Солнце только-только поднялось над островом позади нас, так что наши тени растянулись по ровной водной глади на мили.
      Илзе с серьёзным видом посмотрела на меня.
      — Это самое прекрасное место на земле, папа?
      — Нет, но ты молодая, и я не могу винить тебя за такой вывод. В моём списке Самых прекрасных мест это — номер четыре, но первые три никому не под силу написать без ошибок.
      Илзе улыбнулась поверх ободка чашки.
      — Скажи мне.
      — Если настаиваешь. Номер один — Мачу-Пикчу. Номер два — Марракеш. Номер три — «Петроглиф нэшнл монумент».
      На секунду-две улыбка стала шире. Потом увяла, и дочь вновь серьёзно посмотрела на меня. Совсем как в её далёком детстве, когда в четыре года она спросила меня, есть ли в жизни такое же волшебство, как в сказках. Я ответил «да», думая, разумеется, что это ложь. Теперь такой уверенностью я похвастаться не мог. Но воздух был тёплый, наши голые ноги омывал Залив, и я не хотел, чтобы Илзе причинили боль. Пусть и думал, что ей этого не избежать. Но каждый получает то, что заслужил, не так ли? Безусловно. Бах, по носу. Бах, в глаз. Бах, ниже пояса, ты падаешь, а рефери как раз ушёл за хот-догом. И только те, кого любишь, могут эту боль множить и передавать. Боль — величайшая сила любви. Так говорит Уайрман.
      — Что-то не так, милая?
      Нет. Просто вновь думаю о том, как я рада, что приехала. Я представляла себе, что ты пропадаешь в доме для престарелых или в каком-нибудь ужасном полуразвалившемся баре на пляже, где по четвергам проводят конкурсы бюстов «Кто лучше выглядит в мокрой майке». Наверное, слишком уж начиталась Карла Хайасена
      — Здесь много таких мест, знаешь ли, — ответил я.
      — А таких, как Дьюма?
      — Не знаю. Может, несколько. — Но, судя по тому, что рассказывал мне Джек, не было даже второго такого места.
      — Что ж, ты его заслужил. Время отдохнуть и излечиться. И если вот это… — она обвела рукой Залив, — тебя не излечит, уж не знаю, что сможет. Единственное…
      — Д-да? — Я взмахнул рукой, словно поймал что-то в воздухе двумя пальцами. У любой семьи есть особый язык, который включает в себя и жесты. Мой жест ничего не сказал бы постороннему человеку, но Илзе поняла и рассмеялась.
      — Ладно, умник. Единственная надоедливая муха — звуки прилива. Я проснулась ночью и чуть не закричала, прежде чем поняла, что это вода перемещает раковины. Я всё поняла правильно? Пожалуйста, скажи, что так оно и есть.
      — Так оно и есть. А о чём ты подумала? Она буквально содрогнулась.
      — Первой пришла мысль… только не смейся… о скелетах на параде. О сотнях скелетов, марширующих вокруг дома.
      У меня такая ассоциация никогда не возникала, но я понимал, о чём она говорит.
      — Я нахожу эти звуки успокаивающими. Она пожала плечами, сомневаясь.
      — Ну… тогда ладно. Каждому своё. Возвращаемся? Я могу поджарить яичницу. Даже с перчиками и грибами.
      — Предложение принято.
      — После несчастного случая я ни разу не видела, чтобы ты так долго обходился без костыля.
      — Я надеюсь, что к середине января смогу уходить по берегу на юг на четверть мили.
      Илзе присвистнула.
      — На четверть мили туда и обратно! Я покачал головой.
      — Нет, нет. Только туда. Обратно собираюсь долететь. Как планер. — И я поднял руку, показывая, как буду планировать.
      Илзе фыркнула, повернулась, чтобы пойти к дому, остановилась, потому что на юге что-то сверкнуло. Раз, другой. И на берегу темнели две точки.
      — Люди. — Илзе прикрыла глаза ладонью.
      — Мои соседи. На текущий момент мои единственные соседи. Так я, во всяком случае, думаю.
      — Ты с ними встречался?
      — Нет. Я знаю, что это мужчина и женщина в инвалидном кресле. Если не ошибаюсь, обычно она завтракает на берегу. А блестит поднос.
      — Тебе следует купить гольф-кар. Тогда сможешь подъехать к ним и поздороваться.
      — Со временем я собираюсь дойти до них и поздороваться. Никаких гольф-каров. Доктор Кеймен велел намечать цели. Вот я их и намечаю.
      — Папуля, когда речь идёт о целях, тебе не нужны советы мозгоправа. — Илзе всё смотрела на юг. — Из какого они дома? Того большого, что выглядит, будто ранчо из вестерна?
      — Я в этом почти уверен.
      — И больше здесь никто не живёт?
      — Сейчас нет. Джек говорит, что некоторые дома арендуют в январе и феврале, но сейчас, полагаю, здесь только они и я. А остальная часть острова — сплошная ботаническая порнография. Озверевшие растения.
      — Господи, а почему?
      — Не имею ни малейшего понятия. Я собирался это выяснить — во всяком случае, собирался попытаться, — но пока всё ещё учусь твёрдо стоять на ногах. В прямом, а не в переносном смысле.
      Мы уже возвращались к дому.
      — Почти пустой остров под солнцем, — прервала паузу Илзе. — Что-то за этим кроется. Должно крыться, ты согласен?
      — Да, — кивнул я. — Джек Кантори предлагал навести справки, но я попросил его не беспокоиться. Подумал, что и сам могу это сделать.
      Я схватил костыль, вставил руку в две стальные скобы (приятно, знаете ли, после того, как какое-то время проведёшь на берегу без «канадки») и захромал по уходящей к двери дорожке.
      Заметил, что иду один. Остановился, оглянулся. Илзе смотрела на юг, прикрывая рукой глаза.
      — Идёшь, милая?
      — Да. — На берегу снова что-то сверкнуло. Поднос для завтрака. Или кофейник. — Может, они знают, в чём дело? — Илзе догнала меня.
      — Возможно.
      Она указала на дорогу.
      — А дорога? Куда она ведёт?
      — Не знаю.
      — Не хочешь проехать по ней после ленча и выяснить?
      — Ты готова пилотировать «шеви-малибу» от «Херца»?
      — Конечно! — Она упёрлась руками в узкие бёдра, притворно сплюнула и продолжила на южный манер, растягивая слова: — Я буду вести ма-ашину, пока-а не упрусь в конец дороги.

      Но мы и близко не подобрались к концу Дьюма-роуд. Во всяком случае, в тот день. Наш бросок на юг начался хорошо, но закончился хуже некуда.
      Отъезжая, мы оба прекрасно себя чувствовали. Я полежал час, выпил послеполуденную таблетку оксиконтина. Дочь переоделась в шорты и топик, и долго смеялась, когда я настоял на том, чтобы намазать ей нос цинковыми белилами.
      — Клоун Бобо, — заявила Илзе, глядя на себя в зеркало.
      Она пребывала в превосходном настроении, я же после несчастного случая никогда ещё так не радовался жизни, поэтому произошедшее с нами в тот день стало полнейшей неожиданностью. Илзе во всём винила ленч, может, майонез в салате с тунцом, и я с ней не спорил, но не думаю, что причина крылась в испортившемся майонезе. Скорее, в дурном заклятии.
      Дорога была узкой, в ухабах и выбоинах. И пока не нырнула в густые джунгли, занимавшие большую часть острова, её то и дело перегораживали дюны из песка цвета кости, который ветром нанесло с берега. Арендованный «шеви» играючи перепрыгивал через большинство из них, но когда дорога свернула чуть ближе к воде (перед самой гасиендой, которую Уайрман называл «Palacio de Asesinos» ), наносы стали выше и толще, так что колёса уже увязали в них, а не перепрыгивали. Но Илзе училась водить автомобиль в снежной стране, поэтому управлялась без жалоб и комментариев.
      Дома между «Розовой громадой» и «Дворцом» построили в стиле, который я называл «Флоридский пастельно-отвратительный». Все окна были закрыты ставнями, большинство подъездных дорожек — перегорожено воротами. В одном доме ворота заменяли козлы для пилки дров, в количестве двух штук, с выцветшим предупреждением: «ЗЛЫЕ СОБАКИ ЗЛЫЕ СОБАКИ».За домом со злыми собаками начинался участок, на котором высилась гасиенда. Его огораживала десятифутовая оштукатуренная стена с оранжевой черепицей поверху. Куда больше такой же черепицы (крыша гасиенды) скосами и углами оранжевело на фоне бездонного синего неба.
      — Кучеряво! — воскликнула Илзе (должно быть, позаимствовала у своего баптистского бойфренда). — Прямо-таки поместье в Беверли-Хиллз.
      Стена тянулась вдоль дороги как минимум ярдов восемьдесят. Мы не увидели ни единого щита с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Размерами она однозначно выражала отношение владельца участка к коммивояжёрам и мормонским проповедникам. В середине стены находились железные ворота. Их половинки были приоткрыты, а между ними сидела…
      — Это она, — пробормотал я. — Женщина с берега. Срань господня! Да это же Невеста крёстного отца.
      — Папуля! — Илзе рассмеялась, шокированная моими словами.
      В инвалидном кресле сидела глубокая старуха, лет восьмидесяти пяти, а то и старше. На хромированных подставках для ног стояли огромные голубые кеды «конверс». Хотя температура воздуха чуть недотягивала до двадцати пяти градусов, женщина была в спортивном костюме. В одной шишковатой руке дымилась сигарета. Соломенную шляпу я видел во время прогулок по берегу, но не представлял себе, какая она огромная — не шляпа, а потрёпанное сомбреро. И сходство с Марлоном Брандо в конце фильма «Крёстный отец» (когда он играл с внуком в саду) не вызывало ни малейших сомнений. Что-то лежало у неё на коленях… вроде бы не пистолет.
      Илзе и я помахали ей рукой. Какие-то мгновения она сидела не шевелясь, потом подняла одну руку в индейском приветствии, и её рот растянулся в лучезарной и практически беззубой улыбке. Тысячи морщинок, избороздивших лицо, превратили старуху в добрую колдунью. Я даже мельком не взглянул на дом у неё за спиной. Мне хватило её неожиданного появления, модной синей обувки, множества морщинок и…
      — Папуля, это был пистолет? — Илзе широко раскрытыми глазами смотрела в зеркало заднего вида. — У этой старухи на коленях лежал пистолет?
      Автомобиль сносило с дороги, я понял, что велик шанс чиркнуть бортом по оштукатуренной стене, поэтому взялся за руль и чуть подкорректировал курс.
      — Думаю, да. Или вроде того. Не отвлекайся, милая. Дорога-то не очень.
      Теперь она вновь смотрела вперёд. Мы ехали, залитые ярким солнечным светом, который, правда, померк, едва мы миновали забор.
      — Что значит вроде того?
      — Эта штуковина выглядела… ну, не знаю, как пистолет-арбалет. Или что-то такое. Может, она отстреливает из него змей.
      — Слава Богу, она улыбнулась, — добавила Илзе. — И улыбка у неё хорошая, правда?
      Я кивнул.
      — Это точно.
      Гасиенда замыкала ряд домов, построенных на северной, очищенной от джунглей оконечности Дьюма-Ки. За гасиендой дорога отвернула от берега, и листва сомкнулась вокруг неё. Такую перемену я нашёл поначалу интересной, потом внушающей благоговейный страх, и, наконец, она вызвала у меня приступ клаустрофобии. Зелёные стены поднимались на высоту двенадцати футов, тёмно-красные потёки на круглых листьях выглядели как засохшая кровь.
      — Что это за растение, папуля?
      — Морской виноград. А вот это, зелёное с жёлтыми цветами — веделия. Растёт везде. А это рододендрон. Деревья в основном, думаю, карибские сосны, хотя…
      Илзе сбросила скорость до черепашьей и указала налево, наклонившись к ветровому стеклу.
      — А там какие-то пальмы. И посмотри… впереди…
      Дорога по-прежнему уходила в глубь острова, и стволы деревьев, которые росли по обе её стороны, напоминали переплетение скрученных серых верёвок. Корни вспучивали гудрон. Пока мы ещё могли проехать, но через несколько лет дорога наверняка станет непроходимой для обычного автомобиля.
      — Фикус-душитель.
      — Милое название, прямиком от Альфреда Хичкока. Они всегда так растут?
      — Не знаю.
      Илзе осторожно переехала испорченную корнями полосу дороги, и мы поползли дальше, на скорости, не превышающей четыре мили в час. Среди густых зарослей морского винограда и рододендронов изредка проглядывали фикусы-душители. Дорогу окутывал густой сумрак. Мы ничего не могли разглядеть ни впереди, ни по бокам. Небо исчезло, если не считать редкого синего пятнышка или падающего на дорогу лучика. И мы видели пробивающиеся через трещины в гудроне пучки меч-травы и жесткие, словно вощёные, стебли лиродревесника.
      Начала зудеть рука. Правая. Машинально я потянулся, чтобы почесать её, но, как и обычно, почесал только рёбра, прикосновение к которым всё ещё вызывало боль. Одновременно зуд появился и в левой половине головы. Почесать голову я мог, что и сделал.
      — Папуля?
      — Всё хорошо. Чего ты остановилась?
      — Потому что… мне не очень-то хорошо.
      И тут я заметил, как переменилось её лицо. Стало почти таким же белым, как цинковые белила на носу.
      — Илзе? Что такое?
      — Желудок. У меня появляются серьёзные вопросы к салату с тунцом, который я съела на ленч. — Она кисло улыбнулась. — И ещё я думаю, каким образом мне удастся вывезти нас отсюда.
      Она задала хороший вопрос. Заросли морского винограда надвинулись с боков, а кроны пальм, закрывавшие небо, опустились ниже. Я вдруг ощутил запах окружающих нас джунглей, липкий аромат, который, казалось, оживал в горле. И почему нет? Его источали живые растения. Они поджимали нас с обеих сторон. И сверху.
      — Папа?
      Зуд усилился. Он казался мне красным, а вонь в носу и горле — зелёной. Такой зуд возникает, если ты залипаешь в долине, залипаешь в малине.
      — Папуля, ты извини, но я чувствую, что меня сейчас вырвет.
      Не в долине и не в малине, мы сидели в машине, Илзе открыла дверцу машины, высунулась наружу, держась за руль одной рукой, а потом я услышал, как её вывернуло.
      Красная пелена перед правым глазом спала, и я подумал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я просто должен взять себя в руки».
      Я открыл свою дверцу — для этого пришлось дотянуться до ручки левой рукой — и выбрался на дорогу. Выбираясь, я крепко держался за верх дверцы, чтобы не рухнуть в полный рост, лицом вниз, на заросли морского винограда и переплетённые ветви баньяна с наполовину вылезшими из земли корнями. Я ощущал зуд во всём теле. Листья и ветки находились так близко от борта автомобиля, что цепляли меня, пока я продвигался к переднему бамперу. Половина того, что я видел перед собой
       (КРАСНОЕ)
      казалась кроваво-алой, я почувствовал (мог бы в этом поклясться), как запястье правой руки задело о шершавый ствол сосны, подумал: «Я могу это сделать, я ДОЛЖЕНэто сделать», — услышав, как Илзе выворачивает вновь. Я понимал, что на узкой дороге гораздо жарче, чем должно быть, даже с зелёной крышей над головой. Мне хватило здравомыслия, чтобы задаться вопросом, а о чём мы, собственно думали, отправляясь в поездку по этой дороге. Но, разумеется, тогда эта авантюра воспринималась весёлой проказой.
      Илзе по-прежнему высовывалась из кабины, держась за руль правой рукой. Её лоб покрывали крупные капли пота. Вскинув голову, она посмотрела на меня.
      — Ох, что-то мне нехорошо…
      — Подвинься, Илзе.
      — Папуля, что ты собираешься делать?
      Как будто она не понимала. И тут же оба слова, «везти» и «назад», разом ускользнули от меня. В тот момент я мог бы произнести только «нас», самое бесполезное слово в английском языке, когда оно остаётся одно. Я чувствовал, как злость кипятком клокочет в горле. Или кровь. Да, скорее кровь, потому что злость была, само собой, красной.
      — Вытаскивать нас отсюда. Подвинься. — И подумал при этом: «Не злись на неё. Не начинай кричать, ни при каких обстоятельствах. Ради Христа, пожалуйста, не начинай».
      — Папуля… ты… не можешь…
      — Смогу. Подвинься.
      Привычка слушаться умирает тяжело… особенно тяжело — у дочерей в отношении отцов. И, разумеется, она ужасно себя чувствовала. Илзе перебралась на пассажирское сиденье, а я сел на водительское, залез в кабину спиной вперёд и воспользовался рукой, чтобы поднять покалеченную правую ногу. Вся правая сторона зудела, будто через неё пропускали слабый электрический ток.
      Я крепко закрыл глаза и подумал: « Я МОГУэто сделать, чёрт побери, и мне не требуется помощь этой набивной матерчатой суки».
      Когда я вновь взглянул на мир, часть этой красноты (и часть злости, слава Богу) ушла. Я включил заднюю передачу и чуть придавил педаль газа. Автомобиль медленно покатился назад. Я не мог, как Илзе, высовываться из окна, потому что не имел возможности рулить правой рукой. Вместо этого полагался исключительно на зеркало заднего вида. А в голове зловеще звучало: «Мип-мип-мип».
      — Пожалуйста, только не съезжай с дороги, — простонала Илзе. — Идти мы не сможем. Я слишком слаба, а ты слишком покалечен.
      — Не съеду, Моника, — ответил я, но в этот момент она высунулась из окна, чтобы вывалить то, что ещё оставалось в желудке, и не думаю, что услышала меня.

      Медленно-медленно мы откатывали оттого места, где Илзе остановила автомобиль. Я говорил себе: «Поспешишь — людей насмешишь» и «Тише едешь — дальше будешь». Бедро рычало отболи, когда мы переваливались через корни фикуса-душителя. Пару раз я слышал, как ветки морского винограда скребли по борту автомобиля. Сотрудникам «Херца» это вряд ли понравится, но их проблемы в тот момент волновали меня меньше всего.
      Мало-помалу становилось светлее, потому что зелёная крыша над дорогой раздавалась в стороны. Меня это вполне устраивало. Уходила красная пелена перед глазами, уходил безумный зуд. Что устраивало ещё больше.
      — Я вижу тот большой дом за забором, — возвестила Илзе, оглянувшись.
      — Тебе получше?
      — Может, чуть-чуть, но желудок по-прежнему вибрирует, как «стиралка». — Судя по раздавшемуся звуку, тошнота вновь подкатила к её горлу. — Господи, лучше бы я этого не говорила. — Илзе высунулась из окошка, её снова вырывало, она откинулась на спинку сиденья, засмеялась и застонала одновременно. Кудряшки прилипли ко лбу. — Я уделала весь борт твоего автомобиля. Пожалуйста, скажи, что у тебя есть шланг.
      — Об этом не волнуйся. Расслабься. Дыши медленно и глубоко.
      Она попыталась отдать честь и закрыла глаза.
      Старуха в большущей соломенной шляпе исчезла, зато ворота распахнули полностью, будто хозяйка ждала гостей. Или знала, что нам понадобится место для разворота.
      Я не стал тратить время на обдумывание, просто задним входом въехал в ворота. Мельком увидел двор, вымощенный синими керамическими плитками, теннисный корт, огромную двухстворчатую дверь с железными кольцами-ручками, а потом поехал домой. Куда мы и прибыли пятью минутами позже. Теперь я всё видел так же ясно, как и утром, когда проснулся, может, и яснее. А если не считать лёгкого зуда, который «гулял» по правой половине моего тела, чувствовал себя прекрасно.
      И ещё мне очень хотелось рисовать. Я не знал, что именно нарисую, но не сомневался, что узнаю, когда поднимусь в «Розовую малышку» и сяду перед мольбертом с раскрытым на нём альбомом. Совершенно в этом не сомневался.
      — Давай я помою твою машину, — предложила Илзе.
      — Сейчас тебе нужно полежать. Выглядишь ты полумёртвой. Она вымученно улыбнулась.
      — Полу — это не совсем. Помнишь, как говорила мама? Я кивнул:
      — А теперь иди. Борт я помою, — и указал на шланг, свёрнутый кольцами у северной стены «Розовой громады». — Он подключён, так что достаточно повернуть вентиль.
      — Ты в полном порядке?
      — Лучше не бывает. Думаю, ты съела больше салата с тунцом, чем я.
      Илзе сподобилась ещё на одну улыбку.
      — Я неравнодушна к собственной готовке. Папуля, ты показал себя настоящим героем, вызволив нас из джунглей. Я бы тебя поцеловала, но пахнет от меня…
      Я поцеловал её. В лоб. Холодный и влажный.
      — Немедленно примите горизонтальное положение, мисс Повариха… приказ верховного главнокомандующего.
      Она ушла. Я включил воду и принялся мыть борт «малибу». Потратил на это больше времени, чем было необходимо, чтобы дочь наверняка успела заснуть. И она успела. Когда я заглянул в приоткрытую дверь второй спальни, Илзе лежала на боку, спала, как в детстве: одна ладонь под щекой, одно колено подтянуто к груди. Мы думаем, что меняемся, а на самом деле — нет. Так говорит Уайрман.
      Может, si, может, нет. Так говорит Фримантл.

      Что-то тянуло меня (возможно, это «что-то» сидело во мне с того несчастного случая, но оно точно вернулось со мной из поездки по Дьюма-роуд). Я позволил этому «что-то» тянуть, не было уверенности, что смогу устоять, да не хотелось и пытаться; разбирало любопытство.
      Сумочка дочери лежала на журнальном столике в гостиной. Я открыл её, вытащил бумажник, просмотрел фотографии, которые она в нём держала. Почувствовал себя чуть-чуть негодяем, но только чуть-чуть. «Ты же ничего не крадёшь», — убеждал я себя, но, разумеется, есть множество способов воровства, не так ли?
      В бумажнике сразу наткнулся на фотографию Карсона Джонса, которую Илзе показывала мне в аэропорту, но она меня не интересовала. В одиночку он меня не интересовал. Я хотел увидеть его с ней. Мне требовалась их общая фотография. И я её нашёл. Похоже, сфотографировались они у придорожного лотка. На фоне корзин с огурцами и кукурузными початками. Оба улыбались, молодые и прекрасные. Обнимали друг друга, и одна ладонь Карсона Джонса, похоже, лежала на обтянутой синими джинсами округлой попке моей дочери. Ах ты, нахальный христианин. Моя правая рука всё ещё зудела, кожу несильно, но непрестанно кололо горячими иголками. Я почесал руку, почесал сквозь руку, в десятитысячный раз вместо руки попал пальцами на рёбра. И эту фотографию Илзе хранила в прозрачном пластиковом конверте. Я вытащил её, обернулся (нервничал, как взломщик на первом деле) на приоткрытую дверь комнаты, в которой спала дочь, перевернул.
      Я люблю тебя, Тыквочка! Смайлик.
      Мог я доверять ухажёру, который называл мою дочь Тыквочкой и подписывался, как Смайлик? Я так не думал. Возможно, относился к нему предвзято, но нет… я так не думал. Тем не менее я нашёл то, что искал. Не его одного — их вдвоём. Я повернул фотографию картинкой к себе, закрыл глаза и притворился, будто вожу по кодаковскому изображению правой рукой. Хотя не чувствовал, что это притворство; надеюсь, теперь мне уже не нужно это объяснять.
      По прошествии времени (не могу сказать точно, как долго у меня всё это заняло) я вернул фотографию в пластиковый конверт, а потом засунул бумажник под салфетки и косметику, примерно на ту же глубину, с которой и достал. Положил сумочку на журнальный столик, зашёл в свою спальню за Ребой, воздействующей на злость куклой, и захромал наверх, в «Розовую малышку», культёй прижимая куклу к боку. Вроде бы помню, как говорил: «Я собираюсь превратить тебя в Монику Селеш », — когда сажал её перед окном. Но с тем же успехом мог сказать «в Монику Голдстайн». Когда дело касается памяти, мы все склонны подтасовывать. Евангелие от Уайрмана.
      Я отчётливо (даже отчётливее, чем хотелось) помню большую часть того, что произошло на Дьюме, но вот вторая половина именно этого дня вспоминается смутно. Я знаю, что с головой ушёл в рисование, а сводящий с ума зуд в несуществующей руке меня совершенно не донимал, покая работал. И я почти уверен, что красноватая дымка, которая в те дни висела перед глазами, сгущаясь, если я уставал, на какое-то время исчезла полностью.
      Не могу сказать, сколь долго я пребывал в таком состоянии. Должно быть, времени прошло немало. Достаточно для того, чтобы, закончив рисовать, я ощутил жуткую усталость и дикий голод.
      Спустился вниз и принялся жрать копчёную колбасу при свете лампочки холодильника. Сандвич делать не стал: не хотел, чтобы Илзе узнала, что я чувствую себя нормально и могу есть. Пусть думает, что все наши проблемы вызваны испорченным майонезом. Тогда у нас отпадёт необходимость тратить время на поиски других объяснений.
      А среди объяснений, которые приходили мне в голову, рациональным места не нашлось.
      Съев пол-упаковки нарезанной салями и выпив пинту сладкого чая, я прошёл в спальню, лёг и провалился в глубокий сон.

      Закаты.
      Иногда мне кажется, что мои самые чёткие воспоминания о Дьюма-Ки — оранжевое вечернее небо, кровоточащее снизу и выцветающее поверху, зелёное, переходящее в чёрное. Когда я проснулся тем вечером, ещё один день триумфально покидал наш мир. Опираясь на костыль, я потопал в гостиную, с затёкшим телом, морщась от боли (первые десять минут всегда были самыми худшими). Увидел, что дверь в комнату Илзе распахнута, а её кровать пуста.
      — Илзе? — позвал я.
      На мгновение стояла тишина. Потом она откликнулась сверху.
      — Папуля! Мамма-миа, это нарисовал ты? Когда ты это нарисовал?
      Все мысли о болях и затёкшем теле как ветром сдуло. Я поднялся в «Розовую малышку» со всей доступной мне быстротой, лихорадочно вспоминая, что же я такого нарисовал. Что бы это ни было, я не приложил никаких усилий, чтобы спрятать своё очередное творение. А если я изобразил что-то ужасное? Допустим, мне в голову пришла блестящая идея нарисовать карикатуру на распятие, «прибить» к кресту поющего госпелы «Колибри»?
      Илзе стояла перед мольбертом, так что рисунка я видеть не мог. Дочь полностью закрывала его собой. Но даже если бы она стояла в стороне, освещался зал только кровавым закатом. И лист альбома на фоне этого сияющего окна являл собой чёрный прямоугольник.
      Я включил свет, молясь о том, что ничем не огорчил дочь. Она же прилетела в такую даль, чтобы убедиться, что у меня всё хорошо. По голосу мне не удалось определить её реакцию на мой рисунок.
      — Илзе.
      Она повернулась ко мне. По лицу чувствовалось, что она скорее ошеломлена, чем злится.
      — Когда ты это нарисовал?
      — Ну… Пожалуйста, отойди чуть в сторону.
      — Память опять тебя подводит, так?
      — Нет… хотя да. — Я нарисовал берег, каким видел его из окна, но больше ничего сказать не мог. — Как только я увижу рисунок, так, я уверен, сразу… отойди в сторону, дорогая, дверь ты изобразишь лучше, чем окно.
      — Значит, я тебе мешаю? — Она рассмеялась. Редко когда смех приносил мне такое облегчение. Что бы она ни нашла на мольберте, рисунок этот её не разъярил, и желудок разом опустился, занял положенное ему место. Раз она не злилась, уменьшалась угроза, что разозлюсь я и испорчу её не такой уж и плохой визит.
      Илзе отступила влево, и я увидел, что нарисовал в полубессознательном состоянии, перед тем как лечь спать. Если говорить о мастерстве, наверное, ничего лучше у меня не получалось с того самого дня, когда на озере Фален я изобразил три пальмы, но я подумал, что её недоумение более чем понятно. Я и сам недоумевал.
      Эту часть берега я мог видеть из широкого, чуть ли не во всю стену, окна «Розовой малышки». Небрежный отсвет на воде, выполненный жёлтым карандашом, который изготовила «Винус компани», показывал, что происходит всё ранним утром. В центре картины стояла маленькая девочка в платье для тенниса. Спиной к нам, но рыжие волосы выдавали её с головой: Реба, моя маленькая любовь, подруга из прошлой жизни. Фигуру я прорисовал нечётко, но зритель понимал, что сделано это сознательно: нарисована не реальная маленькая девочка, а пригрезившаяся фигура в воображаемом месте.
      Вокруг её ног на песке лежали ярко-зелёные теннисные мячи.
      Другие покачивались на небольших волнах.
      — Когда ты это нарисовал? — Илзе всё ещё улыбалась… почти смеялась. — И что всё это значит?
      — Тебе нравится? — спросил я. Потому что мне рисунок не нравился. И причина была не в том, что теннисные мячи получились не того цвета — у меня не нашлось нужного оттенка зелёного. Рисунок вызывал неприязнь, потому что всё в нём было не так. И ещё — глубокую печаль.
      — Я в него влюбилась! — воскликнула она, а потом рассмеялась. — Говори, когдаты его нарисовал? Признавайся!
      — Покаты спала. Я пошёл, чтобы прилечь, но вновь почувствовал тошноту, вот и подумал, что лучше остаться в вертикальном положении. Решил немного порисовать, в надежде, что желудок успокоится. Я и не подозревал, что держу эту куклу в руке, пока не поднялся сюда, — и показал на Ребу, которая сидела, прислонённая к окну, выставив вперёд набивные ноги.
      — Это кукла, на которую ты должен кричать, когда чего-то не можешь вспомнить, так?
      — Что-то в этом роде. Я сел к мольберту. На этот рисунок ушёл примерно час. Когда я закончил, почувствовал себя лучше. — Хотя я мало помнил о том, как и что рисовал, оставшегося в памяти хватало, чтобы точно знать: моя версия — ложь. — Потом лёг и заснул. Вот и всё.
      — Могу я его взять?
      Волна страха накрыла меня, но я не мог отказать, не обидев дочь или не показавшись безумцем.
      — Бери, если действительно хочешь. Но он ничего собой не представляет. Может, лучше тебе взять один из знаменитых закатов Фримантла? Или почтовый ящик с конём-качалкой? Я мог бы…
      — Я хочу этот, — прервала она меня. — Он забавный, милый и даже немного… ну, не знаю… зловещий. Смотришь на неё под одним углом и говоришь: «Кукла». Смотришь под другим и говоришь: «Нет, это маленькая девочка… в конце концов, разве она не стоит?» Это удивительно, как многому ты научился в рисовании цветными карандашами! — Она решительно кивнула. — Я хочу этот. Только ты должен его назвать. Художники должны называть свои творения.
      — Я согласен, но понятия не имею…
      — Перестань, перестань, не юли. Напиши то, что первым придёт в голову.
      — Хорошо, — смирился я. — «Конец игры». Илзе захлопала в ладоши.
      — Идеально. Идеально! И ты должен расписаться. Я не слишком раскомандовалась?
      — Ты всегда такой была, — ответил я. — Командиршей. Должно быть, тебе получше.
      — Да. А тебе?
      — Мне тоже, — солгал я. На самом деле от злости всё передо мной стало красным. «Винус» карандашей такого оттенка не изготавливала, зато на полочке мольберта лежал новенький, остро заточенный чёрный карандаш. Я взял его и написал свою фамилию рядом с одной из розовых ног девочки. Чуть дальше с десяток теннисных мячей неправильного зелёного цвета плыли по волне. Я не знал, что означают эти грубо нарисованные мячи, но они мне не нравились. Мне не хотелось подписывать рисунок, но потом уже не оставалось ничего другого, как добавить сбоку печатными буквами «Конец игры». И тут я вспомнил слова, которым Пэм научила девочек, когда они были ещё маленькими, и которые полагалось говорить по завершении какого-нибудь неприятного дела.
      Сделали — и забыли.

      Илзе провела у меня ещё два дня, и они прошли на отлично. К тому времени, когда мы с Джеком повезли её в аэропорт, солнце чуть прихватило ей лицо и руки, и загар прекрасно сочетался с исходящим от неё сиянием юности, здоровья, благополучия.
      Джек нашёл Илзе тубус для перевозки новой картины.
      — Папуля, обещай, что будешь заботиться о себе и сразу позвонишь, если я тебе понадоблюсь.
      — Будет исполнено. — Я улыбнулся.
      — И обещай, что найдёшь человека, который сможет оценить твои картины. Человека, который в этом разбирается.
      — Ну…
      Дочь наклонила голову, нахмурилась. И вновь стала совсем как Пэм, когда я только с ней познакомился.
      — Пообешай, или пеняй на себя.
      И поскольку она говорила серьёзно — на это указывала вертикальная складочка между бровей, — я пообещал. Складочка разгладилась.
      — Хорошо, с этим определились. Ты должен поправиться. Заслуживаешь этого. Хотя иногда я гадаю, веришь ли ты, что такое возможно.
      — Разумеется, верю.
      Она продолжила, словно не услышав меня:
      — Потому что случившееся с тобой — не твоя вина.
      Я почувствовал, как к глазам подступили слёзы. Разумеется, я знал, что не моя, но приятно слышать, как эти слова произносит вслух другой человек. Не Кеймен, работа которого и состояла в том, чтобы отскребать въевшийся жир со всех этих давно не мытых, причиняющих беспокойство котлов в раковинах подсознания.
      Она кивнула.
      — Ты обязательно поправишься. Я так говорю, а я командирша.
      Ожила громкая связь. Объявили рейс 559 авиакомпании «Дельта», с посадками в Цинциннати и Кливленде. Первый этап путешествия Илзе домой.
      — Иди, Цыплёнок. Нужно дать им время просветить твоё тело и проверить обувь.
      — Сначала я должна тебе кое-что сказать.
      Я всплеснул единственной оставшейся рукой.
      — Что теперь, моя драгоценная девочка?
      Илзе улыбнулась: так я обращался к обеим дочерям, когда моё терпение подходило к концу.
      — Ты не убеждал меня, что мы с Карсоном слишком молоды для обручения. За это тебе отдельное спасибо.
      — Если б убеждал, был бы толк?
      — Нет.
      — И я так подумал. Кроме того, твоя мать ещё попилит тебя за нас обоих.
      Илзе поджала губы, потом рассмеялась.
      — И Линии тоже… но только потому, что я впервые опередила её.
      Она ещё раз крепко меня обняла. Я вдохнул запах её волос, крепкую, волнующую смесь ароматов шампуня и молодой, здоровой женщины. Отстранившись, Илзе посмотрела на моего мастера-на-все-руки, который стоял чуть в стороне.
      — Позаботься о нём, Джек. Он хороший.
      Они не влюбились друг в друга (не сложилось, мучачо), но он ей тепло улыбнулся.
      — Сделаю всё, что в моих силах.
      — И он обещал, что покажет свои картины специалисту. Ты — свидетель.
      Джек, улыбаясь, кивнул.
      — Отлично! — Илзе вновь поцеловала меня, на этот раз в кончик носа.
      — Веди себя хорошо, папа. Долечивайся. — И она прошла сквозь двери пусть увешанная багажом, но всё равно быстрым шагом. Обернулась перед тем, как они закрылись. — И купи краски!
      — Куплю! — крикнул я, но не знаю, услышала она или нет. Во Флориде двери захлопываются со свистом, быстро, чтобы уменьшить потери кондиционированного воздуха. На какие-то мгновения окружающий мир потерял чёткость и стал ярче; застучало в висках; защекотало в носу. Я наклонил голову и быстро протёр глаза большим и средним пальцами, тогда как Джек прикинулся, будто углядел в небе что-то очень интересное. Моё состояние характеризовало одно слово, но в голову оно никак не приходило. Я подумал: «педаль», потом — «кефаль».
      Если не спешить и не злиться, сказать себе: «ты можешь это сделать», слова обычно приходят. Иногда тебе они и не нужны, но всё равно приходят. Пришло и это слово: «печаль».
      — Хотите подождать, — заговорил Джек, — пока я подгоню автомобиль, или…
      — Нет, я могу пройтись. — Я обхватил пальцами ручку костыля. — Только смотри по сторонам. Не хочу, чтобы при переходе дороги на меня наехали. Уже знаю, что это такое.

      На обратном пути мы заглянули в магазин «Всё для живописи» в Сарасоте, и вот там я спросил Джека, знает ли он что-нибудь о художественных галереях города.
      — Будьте уверены, босс. Моя мама работала в такой. Она называется «Скотто». Находится на Пальм-авеню.
      — А если подробнее?
      — Это модная галерея в богемной части города. — Он помолчал. — Хорошая галерея. Работают там милые люди… во всяком случае, к маме они всегда относились по-доброму, но… понимаете…
      — Это модная галерея. — Да.
      — То есть цены высокие?
      — Там собирается элита. — Он говорил очень серьёзно, но, когда я рассмеялся, составил мне компанию. Думаю, именно в тот день Джек Кантори стал мне другом, а не наёмным работником.
      — Тогда вопросов больше нет, потому что и я, безусловно, элита. Такая галерея мне и нужна.
      Я поднял руку, раскрыв ладонь, и Джек хлопнул по ней.

      По приезде в «Розовую громаду» Джек помог занести в дом мою добычу: пять пакетов, две коробки и девять натянутых на подрамники холстов. Покупки обошлись мне почти в тысячу долларов. Я сказал Джеку, что наверх мы всё занесём завтра. В этот вечер мне меньше всего хотелось писать картины.
      Через гостиную я похромал на кухню с тем, чтобы приготовить сандвич, но по дороге увидел мигающую лампочку на автоответчике: меня ждало сообщение. Я подумал, что звонила Илзе, чтобы сообщить о задержке рейса из-за погодных условий или поломки.
      Ошибся. Услышал приятный, но поскрипывающий от старости голос, и сразу понял, кто это. Буквально увидел большущие синие кеды на блестящих металлических подставках для ног.
      — Привет, мистер Фримантл, добро пожаловать на Дьюма-Ки. Рада, что увидела вас на днях, пусть и мельком. Предполагаю, молодая женщина, которая была с вами, — ваша дочь, учитывая сходство. Вы уже отвезли её в аэропорт? Очень на это надеюсь.
      Пауза. Я слышал её дыхание, громкое, тяжёлое (пусть до эмфиземы дело, похоже, ещё не дошло) дыхание человека, который большую часть жизни не выпускал сигареты изо рта. Потом она заговорила вновь:
      — Принимая во внимание все обстоятельства, Дьюма-Ки — для дочерей место несчастливое.
      Я вдруг подумал о Ребе, в столь неподходящем ей платье для тенниса, окружённой теннисными мячами, а волны выносили на берег всё новые.
      — Надеюсь, со временем мы встретимся. До свидания, мистер Фримантл.
      Щелчок. И я остался наедине с неустанным шуршанием ракушек под домом.
      Прилив продолжался.

      В первый день нового года, после полудня, я прилёг отдохнуть. Спал немного, но проснулся бодрым и с мыслями о конкретной ракушке: оранжевой с белыми точками. Не могу сказать, снилась она мне или нет, но я точно знал, что она мне нужна. Я был готов начать экспериментировать с красками и решил, что одна из таких оранжевых ракушек — это именно то, что необходимо поставить по центру заката в Мексиканском заливе.
      За добычей я отправился вдоль берега на юг, сопровождаемый лишь тенью да двумя или тремя десятками крошечных птичек (Илзе прозвала их сыщиками), которые постоянно бродили вдоль кромки воды, выискивая еду. Дальше, над Заливом, парили пеликаны, потом вдруг складывали крылья и падали камнем вниз. Выйдя из дома, я не думал о физических упражнениях, не прислушивался к боли в ноге, не считал шаги. Вообще ни о чём не думал. Мой разум парил, как пеликаны, перед тем как они замечали лакомый кусочек в caldo largo, что плескался под ними. Соответственно, когда я наконец нашёл нужную ракушку и оглянулся, меня поразило, какой маленькой стала «Розовая громада».
      Я стоял, подкидывая оранжевую ракушку в руке, внезапно почувствовав, что в бедро вновь сыпанули осколки стекла. Возникшая там пульсирующая боль начала распространяться вниз по ноге. Однако следы, которые тянулись к моему дому, говорили о том, что я не подволакивал больную ногу. Вот тут я и подумал о том, что обманывал себя: может, чуть-чуть, может — по-крупному. Скажем, с этой глупой «числовой игрой». Сегодня я забыл о том, чтобы разминать ногу через каждые пять минут или около того. Я просто… прогуливался. Как любой нормальный человек.
      Таким образом, возникла дилемма. Я мог и дальше дурить себе голову, останавливаться через равные промежутки времени, чтобы делать упражнения для растягивания боковых мышц, которым научила меня Кэти Грин (они вызывали жуткую боль, но пользы не приносили), или мог просто прогуливаться. Как любой нормальный, не попадавший в аварию человек.
      Я выбрал второй вариант. Но перед тем как двинуться в обратный путь, я оглянулся и увидел стоящий на берегу, чуть южнее, полосатый парусиновый шезлонг. А рядом с ним — стол под зонтом, таким же полосатым, как и парусина шезлонга. В шезлонге сидел человек. Точка, которую я видел из окна «Розовой громады», превратилась в высокого, крепко сложенного мужчину, одетого в джинсы и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Ветер развевал его длинные волосы. Лицо я рассмотреть не мог: нас разделяло слишком большое расстояние. Он заметил, что я смотрю на него, и помахал рукой. Я ответил тем же, повернулся и двинулся по своим следам домой. Так я впервые встретился с Уайрманом.

      Перед тем как я заснул, последней в голове мелькнула мысль о том, что во второй день нового года из-за боли в ноге мне будет не до прогулок. Но, к своей радости, я обнаружил, что ошибся: горячая ванна позволила полностью восстановить подвижность.
      Вот почему после полудня я снова вышел из дома. Никаких поставленных целей, никакой реализации загаданного под Новый год желания, никакой «числовой игры». Просто человек, прогуливающийся по берегу, иногда подходящий к кромке воды достаточно близко, чтобы поднять в воздух стайку сыщиков. Время от времени я нагибался, чтобы взять и положить в карман понравившуюся мне ракушку (через неделю я уже носил с собой пластиковый пакет, куда и складывал найденные сокровища). Когда я подошёл достаточно близко к шезлонгу и столу с зонтом над ним, чтобы разглядеть здоровяка (сегодня он надел белую рубашку, брюки цвета хаки и обошёлся без обуви), я развернулся и двинулся к «Розовой громаде». Но лишь после того, как помахал ему рукой и увидел ответное приветствие.
      Вот так я положил начало моим Великим береговым прогулкам. С каждым последующим днём (всегда во второй его половине) они удлинялись, и я мог всё яснее разглядеть этого крепко сложенного мужчину, который сидел на парусиновом шезлонге. Мне стало очевидно, что и у него заведённый порядок дня: по утрам он появлялся на пляже с той старухой, вывозил её в инвалидном кресле по деревянным мосткам, которые я не мог разглядеть из окна «Громады». Во второй половине дня выходил сам. Он никогда не снимал рубашку, но его руки и лицо загорели дочерна — цветом не отличались от старой мебели в каком-нибудь богатом доме. На столе я видел высокий стакан и кувшин, толи с водой, толи с лимонадом или джин-тоником. Мужчина всегда махал мне рукой, а я отвечал тем же.
      В один из январских дней, когда я сократил разделявшее нас расстояние до осьмушки мили, на песке появился второй полосатый шезлонг. А на столе — второй высокий стакан, пустой, но приглашающий. Когда я помахал мужчине рукой, он сначала помахал в ответ, а потом указал на второй шезлонг.
      — Спасибо, но ещё не могу! — крикнул я.
      — Подходите! — донеслось до меня. — Обратно я вас отвезу на гольф-каре!
      Я улыбнулся. Илзе посоветовала мне купить гольф-кар, чтобы я мог носиться взад-вперёд по берегу, распугивая сыщиков.
      — В моих планах гольф-кар не значится, но со временем я до вас дойду! Что бы у вас ни было в кувшине — мне со льдом!
      — Вам лучше знать, мучачо! — Он отсалютовал мне. — А пока живи днём и позволь жить дню!
      Я помню все высказывания Уайрмана, но точно знаю, что в наибольшей степени ассоциирую с ним именно это, поскольку ещё до того, как узнал его имя и даже пожал руку, услышал от него: «Живи днём и позволь жить дню».

      В ту зиму Фримантл не только прогуливался, но ещё и готовился к тому, чтобы снова начать жить. И осознание, что всё к этому идёт, чертовски радовало. Одним ветреным вечером, когда волны обрушивались на берег, а ракушки под домом не переговаривались, а спорили, я принял решение: если точно буду знать, что у меня действительно начинается новая жизнь, то вынесу Ребу, воздействующую на злость куклу, на берег, оболью жидкостью для растопки и подожгу. Похороню прошлую жизнь, как викинга. Почему бы и нет?
      Всё это время я продолжал рисовать, меня тянуло к этому, как сыщиков и пеликанов — к воде. Через неделю я уже сожалел о том, что убил столько времени на цветные карандаши. Отправил Илзе электронное письмо с благодарностью за то, что она подтолкнула меня к краскам, получил ответ, в котором она указана, что по этой части я в понуканиях не нуждался. Она также написала, что «Колибри» выступили в большой церкви в Потакете, штат Род-Айленд (разогревались перед турне), и паства пришла в дикий восторг, хлопая в ладони и крича «аллилуйя». «Проходы были заполнены раскачивающимися людьми, — прочитал я. — Для баптистов это танцы».
      В ту зиму Интернет вообще и Гугл в частности стали моими ближайшими друзьями, пусть по клавишам приходилось стучать одним пальцем. Когда дело дошло до Дьюма-Ки, я нашёл не только карту. Мог бы копать и глубже, но что-то остановило меня, подсказало, что с этим можно повременить. Потому что больше всего меня интересовала информация о разных необычностях, связанных с людьми, лишившимися рук-ног, и я наткнулся на золотую жилу.
      Должен сразу отметить: воспринимая все истории, которые подкидывал мне Гугл с известной долей скептицизма, я ни одну, даже самую невероятную, не отметал с порога. Потому что не сомневался: странности, случившиеся со мной, имеют самое прямое отношение к полученным мною травмам — к повреждению зоны Брока, к потере руки, а может, и к первому и ко второму одновременно. Я мог в любой момент взглянуть на нарисованный мною портрет Карсона Джонса в футболке с номером Тори Хантера, и не сомневался, что кольцо, подаренное мистером Джонсом Илзе по случаю помолвки, куплено им в «Зейлс». Менее конкретными, но столь же убедительными доказательствами служили мои становящиеся всё более сюрреалистическими картины. Закорючки в телефонном блокноте, которые я выводил в прошлой жизни, не имели ничего общего с фантастическими закатами, которые я рисовал теперь.
      Я был далеко не первым человеком, который, потеряв часть тела, приобрёл что-то взамен. Во Фредонии, штат Нью-Йорк, лесоруб отрезал себе кисть, находясь в лесу, но сумел спастись, потому что прижёг кровоточащее запястье. Кисть он принёс домой, положил в бутыль со спиртом и поставил в подвал. Три года спустя кисть, более не соединённая с рукой, вдруг начала сильно мёрзнуть. Мужчина спустился в подвал и обнаружил, что окно разбито, и зимний ветер обдувает бутыль, в которой плавала отрезанная кисть. Когда бывший лесоруб поставил бутыль рядом с камином, ощущение, что кисть мёрзнет, сразу исчезло.
      Русскому крестьянину из Туры, затерявшейся в сибирских просторах, какая-то сельскохозяйственная машина оторвала руку по локоть, после чего у него открылась способность находить воду. Если он оказывался в том месте, где была вода, оторванная часть левой руки холодела и ощущала влагу. Согласно прочитанным мной статьям (я нашёл три), он никогда не ошибался.
      В Небраске жил парень, который мог предсказывать торнадо по мозолям на несуществующей ступне. В Англии одного лишившегося ноги моряка использовали для поиска рыбных косяков. Японец, потерявший обе руки, стал известным и уважаемым поэтом. Не так уж плохо для неграмотного, каким он был на момент железнодорожной катастрофы.
      Из всех историй наиболее странная произошла с Кирни Джеффордсом из Нью-Джерси, который родился без обеих рук.
      Вскоре после того, как мальчику исполнилось тринадцать лет, он, ранее полностью адаптировавшийся к жизни без рук, вдруг впал в истерику, заявляя родителям, что его руки «болят и похоронены на ферме». Говорил, что может показать где. Они ехали два дня, закончив своё путешествие на просёлочной дороге в Айове, ведущей из ниоткуда в никуда. Ребёнок привёл их на кукурузное поле и, ориентируясь на амбар с рекламой «Мейл пауч», показал, где нужно копать. Родители подчинились, и не потому, что ожидали что-то найти. — Просто хотели, чтобы ребёнок успокоился. Но на глубине трёх футов нашли два скелета. Девушки, от двенадцати до пятнадцати лет, и мужчины неопределённого возраста. Коронёр округа Эдайр установил, что тела пролежали в земле примерно двенадцать лет… но, разумеется, они могли пролежать и тринадцать, сколько и прожил Кирни. Ни одно из тел идентифицировать не удалось. У девушки были отрезаны руки. Их кости нашли перемешанными с костями мужчины.
      Заворожённый этой историей, я тем не менее нашёл две ещё более интересные, особенно в свете моих раскопок в сумочке дочери.
      Я нашёл эти истории в статье под названием: «Они видят тем, чего у них нет», опубликованной в «Североамериканском журнале парапсихологии». Речь в ней шла о двух экстрасенсах, женщине из Феникса и мужчине из Рио-Гальегос, что в Аргентине. Женщина лишилась правой кисти, мужчина — целиком правой руки. Оба несколько раз помогли полиции в розыске пропавших людей (возможно, у них случались и неудачи, но об этом в статье не упоминалось).
      Согласно статье, оба экстрасенса-ампутанта использовали один и тот же метод. Им приносили что-то из одежды пропавшего человека или образец почерка. Они закрывали глаза и представляли себе, что касаются этого предмета отсутствующей рукой (в сноске её называли Рукой небес или Волшебной рукой). Женщина из Феникса «видела образ», который описывала своим собеседникам. Аргентинец записывал увиденное левой рукой, бездумно, быстро, импульсивно. И процесс этот я находил аналогичным моему рисованию.
      И я повторяю, несколько совсем уж невероятных историй, на которые я наткнулся в Интернете, вызывали у меня сомнения в их достоверности, но я никогда не сомневался, что со мной что-то произошло. Вот в это я верил даже без фотографии Карсона Джонса. Главным образом из-за уединённого образ жизни. Если не считать приездов Джека и приветствий Уайрмана (к которому я подходил всё ближе): «Buenos dias, muchacho!» — сопровождаемых взмахом руки, я никого не видел и ни с кем не разговаривал, кроме как с собой. Общение с другими людьми сошло на нет, а когда такое происходит, человек начинает слышать себя куда явственнее. Более тесное общение между собственными «я» (под этим подразумевается наружное «я» и глубинное) — враг недоверию к себе. Такое общение убивает сомнения.
      Но, чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, я поставил (так я называл это для себя) эксперимент.

      EFreel9 to Pamorama667 9:15
      24 января Дорогая Пэм!
      У меня к тебе необычная косьба. Я рисую, и объекты выбираю странные, но забавные (так мне по крайней мере кажется). Проще показать тебе, чем описывать, о чём я говорю, поэтому я присоединяю к этому письму пару фотографий. Я подумал о садовых рукавицах, которыми ты пользовалась, с надписью «РУКИ» на одной и «ПРОЧЬ» на второй. Я хотел бы положить их на закат. НЕ спрашивай почему, эти идеи просто приходят ко мне. Они всё ещё у тебя? Если да, ты сможешь мне их прислать? Если хочешь, потом я с радостью верну их тебе.
      Я не хочу, чтобы ты показывала мои картины кому-то из наших давних знакомых. Боузи скорее всего будет хохотать во всё стекло, если ИХ увидит.
      Эдди.
      P.S.: Если у тебя нет желания посылать мне рукавицы, никаких проблем. Это всего лишь паскуда.
      Э.

      В тот же вечер пришёл ответ от Пэм, которая к тому времени вернулась в Сент-Пол:

      Pamorama667 to EFreel9
      17:00
      24 января
      Эдгар, привет!
      Илзе, разумеется, говорила мне о твоих картинах. Они, несомненно, необычные. Надеюсь, это хобби продлится дольше, чем реставрация автомобиля. Если бы не eBay, думаю, этот старый «мустанг» до сих пор стоял бы за домом. Ты прав, просьба твоя странная, но, посмотрев на твои картины, я могу понять, к чему ты клонишь (соединять разные вещи, чтобы люди могли увидеть их с новой стороны, правильно?), и всё равно я собиралась купить новую пару, так что будь по-твоему. Завтра вышлю их тебе с ЮПС, только прошу, чтобы ты прислал мне фотографию с «Законным продуктом»:), если, конечно, он будет.
      Илзе говорила, что отлично провела время. Надеюсь, она послала тебе открытку с благодарностью, а не только электронное письмо, но я её знаю.
      И вот что я ещё должна сказать тебе, Эдди, хотя не знаю, как тебе это понравится. Я отправила копию твоего электронного письма Зандеру Кеймену. Я уверена, ты его помнишь. Я подумала, что ему будет интересно увидеть картины, но более всего я хотела, чтобы он прочитал твоё электронное письмо и сказал, есть ли причины для беспокойства, потому что в письме ты допускаешь те же ошибки, которые ранее допускал в речи. «Косьба» вместо «просьбы», «хохотать во всё стекло» вместо «хохотать во всё горло». А в конце ты написал: «Это всего лишь паскуда», и я не могла понять, что это значит, но доктор Кеймен говорит, что это, должно быть, «причуда».
      Просто я думаю о тебе.
      Пэм.
      P.S. Отцу немного получше, он быстро идёт на поправку (врачи говорят, что они, вероятно, «вырезали всё», но готова спорить, они всегда так говорят). Он проходит курс химиотерапии и находится дома. Уже ходит.
      Спасибо за участие.

      Последняя фраза в постскриптуме являла собой наглядный пример не самой лучшей стороны моей бывшей жены: ластиться… ластиться… ластиться… а потом укусить и дать пинка. Хотя в принципе она была права. Я мог бы попросить бывшую жену передать ему наилучшие пожелания от дерьмократа во время их следующего телефонного разговора. Этому сукиному сыну с раком в заднице.
      Всё электронное письмо вибрировало от раздражения, начиная от упоминания «мустанга», довести который до ума у меня так и не нашлось времени, и заканчивая её озабоченностью по части моего неправильного выбора слов. Причём озабоченность эту выражала женщина, которая так и не уяснила для себя, что доктора Кеймена зовут Ксандер, а не Зандер.
      Стравив злобу (высказал всё безлюдному дому громким голосом, если вам это интересно), я открыл то самое электронное письмо, которое отправлял Пэм, и да, встревожился. Немного, если на то пошло.
      А с другой стороны, может, это просто был ветер?

      Второй полосатый шезлонг теперь всегда стоял у стола, рядом с которым сидел длинноволосый здоровяк, и по мере того, как расстояние между нами сокращалось, мы уже не просто здоровались, а перекрикивались несколькими фразами. Этот способ общения я находил странным, но приятным. На следующий день после получения электронного письма от Пэм, с озабоченностью на поверхности и скрытым подтекстом внутри («Эдди, ты, возможно, так же тяжело болен, как и мой отец, а то и хуже»), этот парень прокричал:
      — Как думаете, сколько пройдёт времени, прежде чем вы доберётесь сюда?
      — Четыре дня! — криком ответил я. — Может, три!
      — То есть вы твёрдо решили и обратно возвращаться пешком?
      — Да! Как вас зовут?
      Его дочерна загорелое лицо, чуть полноватое, оставалось красивым. Теперь же сверкнули белые зубы, и нарождающиеся отвислости щёк исчезли.
      — Скажу, когда доберётесь сюда! А вас?
      — Написано на почтовом ящике! — крикнул я.
      — Я нагнусь, чтобы читать надписи на почтовых ящиках, лишь в тот день, когда начну слушать новости по ток-радио!
      Я помахал ему рукой, он — мне, крикнув:
      — Hasta manana! — и повернулся к воде и парящим над ней птицам.
      Когда я вернулся домой, на экране компьютера светилась иконка почтового ящика, и в нём я нашёл письмо от Кеймена.

      KamenDoc to EFreel9
      14:49
      25 января
      Эдгар!
      Пэм прислала мне вчера Ваше последнее электронное письмо и фотографии. Прежде всего позвольте сказать, что я ПОТРЯСЕН скоростью, с которой растёт Ваше мастерство как художника. Я буквально вижу, как Вы, хмурясь в своём фирменном стиле, застенчиво отмахиваетесь от этого слова, но другого-то нет. ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ. Касательно её тревоги, скорее всего в этом ничего нет. Однако МРТ не помешает. У Вас есть врач во Флориде? Вам всё равно нужно пройти диспансеризацию — от и до, друг мой.
      Кеймен.

      EFreeto KamenDoc
      15:58
      25 января
      Кеймен!
      Рад получить от Вас весточку. Если Вы хотите называть меня художником (или даже «мастером»), кто я такой, чтобы спорить? В настоящий момент я с флоридскими костоправами не знаком. Вы можете кого-нибудь порекомендовать, или мне искать их через доктора Тодда Джеймисона, пальчики которого недавно ковырялись в моём мозгу?
      Эдгар.

      Я полагал, что он кого-нибудь порекомендует, и даже, возможно, собирался обратиться к этому специалисту, но на тот момент несколько неправильно употреблённых слов не являлись чем-то первоочерёдным. К первоочерёдным задачам относились прогулки и стремление добраться наконец до полосатого парусинового шезлонга, поставленного для меня, но выше по списку в том январе были поиски в Интернете и рисование. Прошлым вечером я написал «Закат с ракушкой № 16».
      Двадцать седьмого января, двинувшись в обратный путь, когда от желанного шезлонга меня отделяло ярдов двести, а то и меньше, по прибытии в «Розовую громаду» я обнаружил на пороге посылку, оставленную «ЮПС». В ней лежали две садовые рукавицы, одна с надписью «РУКИ», поблёкшим красным по чёрному, другая — с «ПРОЧЬ», в тех же цветах. Потрёпанные после многих сезонов работы в саду, но чистые: Пэм их постирала, как я и ожидал. На что, собственно, я и надеялся. Меня интересовала не Пэм, которая надевала их в период нашей счастливой семейной жизни, и даже не та Пэм, которая могла надевать их прошлой осенью, выходя в наш сад в Мендота-Хайтс, когда я уже перебрался в коттедж на озере Фален. Ту Пэм я знал более чем хорошо. Но… «Я тебе ещё кое-что расскажу, — сказала мне моя If-So-Girl, не подозревая, как она стала похожа на мать, когда произносила эти слова. — Она очень уж много времени проводит с тем парнем, что живёт по соседству».
      Вот какая Пэм меня интересовала: проводящая очень уж много времени с парнем, который жил по соседству. Парня звали Макс. Руки этой Пэм выстирали рукавицы, потом взяли и положили в белую коробку, которую я извлёк из посылки, доставленной «ЮПС».
      Вот на этой Пэм строился мой эксперимент… из этого я тогда исходил, но мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь. Так говорит Уайрман, и зачастую он прав. Может, слишком часто. Даже теперь.

      Я не стал ждать заката, потому что по крайней мере не обманывал себя, будто хочу написать картину, я собирался рисовать информацию. Взял неестественно чистые садовые рукавицы жены (должно быть, она просто залила их отбеливателем), отнёс в «Розовую малышку», сел перед мольбертом. На нём дожидался чистый холст. Слева находились два стола. Один служил для фотографий, сделанных цифровой камерой, и различных найденных предметов. Второй стоял на куске зелёного непромокаемого брезента. На нём я держал примерно два десятка баночек с красками, несколько банок, частично наполненных скипидаром, и три или четыре бутылки с водой «Зефир-Хиллс», в которой мыл кисти. Это был рабочий стол.
      Я положил рукавицы на колени, закрыл глаза и притворился, будто касаюсь их правой рукой. Ничего не произошло. Я не почувствовал ни боли, ни зуда, ни прикосновения фантомных пальцев к грубой, выношенной материи. Я сидел, силой воли призывая уж не знаю что, но ничего не происходило. С тем же успехом я мог приказывать своему телу справить большую нужду, когда ему этого не хотелось. По прошествии пяти долгих минут я открыл глаза и посмотрел на лежащие на коленях рукавицы: РУКИ… ПРОЧЬ.
      Бесполезные вещи. Бесполезные грёбаные вещи.
      «Не злись, возьми себя в руки, — подумал я. А потом пришли новые мысли. — Слишком поздно. Я разозлился. На эти рукавицы и на женщину, которая их надевала. Так чего брать себя в руки?»
      — Для этого тоже слишком поздно. — Я посмотрел на культю. — Мне теперь никогда не взять себя в брюки.
      Не те слова. Всегда не те слова, и так будет продолжаться до скончания века. Мне ужасно хотелось сбросить на пол всё, что лежало на двух столах.
      — Руки, — произнёс я нарочито тихо и нарочито медленно. — Я никогда не смогу взятьсебя в р-р-руки. Потому что теперь я однорукий. — Ничего смешного в моих словах не было (и логичного тоже), но злость начала уходить. Услышать, как ты произносишь правильное слово, это помогает. Обычно помогает.
      Мои мысли вернулись с культи на рукавицы жены. «РУКИ ПРОЧЬ», именно так. Со вздохом (возможно, в нём слышалось облегчение, точно не помню, но вероятность велика) я положил рукавицы на тот стол, где лежали веши, которые я рисовал, взял кисточку, окунул в банку со скипидаром, вытер тряпкой и посмотрел на чистый холст. Я действительно собирался нарисовать рукавицы? Почему, скажите на милость? Зачем?
      И тут же сама мысль о том, что я вообще пишу картины, показалась нелепицей. Мысль, о том, что я не знаю, как я это делаю, выглядела более чем правдоподобной. Если бы я опустил кисточку в чёрную краску, меня хватило бы лишь на шеренгу марширующих палочек-фигурок: «Десять негритят пошли купаться в море. Десять негритят резвились на просторе. Один из них утоп — ему купили гроб. Девять негритят…»
      Бр-р-р. Мурашки по коже. Я быстро поднялся со стула. Внезапно у меня пропало всякое желание находиться здесь, в «Розовой малышке», в «Розовой громаде», на Дьюма-Ки, в глупой, бессмысленной, увечной, пенсионной жизни. Сколько лжи я наговорил себе? Что я художник? Нелепо. Кеймен может восклицать «ПОТРЯСЕН» и «ВЫ НЕ ДОЛЖНЫ ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ», набирать эти слова большими буквами в своём электронном письме, но Кеймен специализируется на том, чтобы дурить голову жертвам страшных аварий, убеждать их верить, что жалкое подобие жизни, которой они теперь живут, ничуть не хуже настоящей жизни. Когда дело доходило до укрепления позитивного восприятия, Кеймен и Кэти Грин, королева лечебной физкультуры, выступали единой командой. БЛЕСТЯЩИЕ, ЧТОБ ИМ ЛОПНУТЬ, СПЕЦИАЛИСТЫ, вот пациенты в большинстве своём и кричали, обманывая себя: «ТЫ НЕ ДОЛЖЕН ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ». Я говорил себе, что я экстрасенс? Обладатель фантомной руки, которая способна заглянуть в неведомое? Это уже не нелепость, а безумие.
      В Нокомис был магазин «Севен-элевен». Я решил, что могу положиться на мои водительские навыки, поехать туда, купить пару шестибаночных упаковок пива и напиться. А завтра мог всё увидеть в куда лучшем свете, сквозь туман похмелья. Потянулся за костылём, и моя нога (левая, здоровая нога) застряла под стулом. Меня повело в сторону. Правая нога не смогла меня удержать, и я упал в полный рост, вытянув правую руку, чтобы смягчить удар об пол.
      Инстинктивно, разумеется… И удар она смягчила. Смягчила. Я этого не видел (закрыл глаза, как закрываешь глаза на футбольном поле, когда знаешь, что сейчас тебе придётся пострадать за команду), но если бы не смягчила, я бы получил серьёзные травмы, несмотря на ковёр, растянул бы связки, даже сломал шею.
      Я полежал несколько секунд, чтобы убедиться, что всё-таки жив, затем встал на колени — бедро отозвалось жуткой болью — и поднял правую руку, в которой тоже пульсировала боль, на уровень глаз. Никакой руки не было. Я поставил стул, опёрся на него левым локтем… потом резко наклонил голову вперёд и укусил правую руку.
      Почувствовал, как зубы вонзились в неё чуть ниже локтя. Ощутил боль.
      Почувствовал больше. Почувствовал, как кожа прижалась к губам. Потом отдёрнул голову, тяжело дыша, воскликнул: «Господи! Господи! Что происходит? Что это?»
      Буквально ожидал увидеть правую руку. Не увидел, но она была, это точно. Я потянулся через сиденье стула к одной из кисточек. Почувствовал, как пальцы сжали её, но кисточка не шевельнулась. Подумал: «Вот, значит, каково это, быть призраком».
      Я вскарабкался на стул. Правое бедро рычало от боли, но сейчас меня куда больше занимало другое. Левой рукой я схватил кисточку, которую вымыл, и сунул за левое ухо. Вымыл вторую и положил в углубление на полочке мольберта. Вымыл третью и добавил ко второй. Подумал о том, чтобы вымыть четвёртую, но решил, что не стоит тратить время. Лихорадка вновь охватила меня, этот голод. Внезапный и неистовый, как мои приступы ярости. Если бы на первом этаже сработали детекторы дыма, давая знать, что начался пожар, я бы не обратил на их трезвон ни малейшего внимания. Я сорвал целлофан с новенькой кисточки, обмакнул её в чёрное и начал рисовать.
      Как и с картиной «Конец игры», я мало помню о том, как писал «Друзей-любовников». Всё, что знаю — создание картины более всего напоминало взрыв, и закаты не имели к ней ни малейшего отношения. Преобладали в ней цвета синяков, чёрный и синий, а когда я закончил, от непомерной нагрузки болела левая рука. И она до запястья была забрызгана красками.
      Законченная картина чем-то напомнила мне лицевую сторону мягкой обложки детективов «нуар» карманного формата, которые я читал в детстве. Обычно на них изображалась роковая женщина, ступившая на дорогу, ведущую в ад. Только на тех обложках предпочтение отдавалось блондинкам двадцати с небольшим лет. Я же изобразил брюнетку, которой давно перевалило за сорок. Эта женщина была моей бывшей женой.
      Она сидела на смятой постели в одних синих трусиках. Лямка бюстгальтера того же цвета лежала на бедре. Голову она чуть склонила, но лицо узнавалось безошибочно. Мне удалось БЛЕСТЯЩЕ «поймать» его буквально несколькими штрихами чёрного, почти как в китайском иероглифе. На полукружье груди я поместил единственное светлое пятно: татуировку в виде розы. Мне оставалось лишь гадать, когда Пэм её сделала и почему. Пэм с татуировкой потрясла бы меня не меньше, чем Пэм, взбирающаяся на горном велосипеде на Мишн-Хилл, но я не сомневался, что она сделала такую татуировку. Принимал это как факт, вроде футболки Карсона Джонса с номером Тори Хантера.
      На картине компанию Пэм составляли двое мужчин, оба голые. Один стоял у окна, вполоборота. С типичным телом белого представителя среднего класса лет пятидесяти, каких, по моему разумению, можно встретить в раздевалке любого «Голдс-Джима»: округлый животик, плоский зад, небольшие мужские сиськи. По лицу чувствовалось, что мужчина интеллигентный и хорошо воспитанный. На нём читалось меланхолическое она-почти-ушла и ничего-изменить-нельзя. Это был Макс из Палм-Дезерт. Он мог носить на груди табличку со своим именем. Этот Макс в прошлом году потерял отца. Этот Макс начал с того, что предложил Пэм чашечку кофе, а закончил гораздо большим. Пэм согласилась и на кофе, и на большее, но не на всё, что он хотел бы ей дать. Вот о чём говорило его лицо, которое я видел лишь частично, но то, что я видел, выглядело более обнажённым, чем голый зад.
      Второй мужчина прислонился к дверному косяку, стоял, скрестив ноги в лодыжках, сдвинув бёдра, выставив напоказ своё немалое хозяйство. Лет на десять старше первого, но в лучшей физической форме. Никакого живота. Никаких жировых отложений на талии. Длинные, рельефные мышцы бёдер. Руки он сложил на груди и с лёгкой улыбкой смотрел на Пэм. Я очень хорошо знал эту улыбку, потому что Том Райли был моим бухгалтером (и моим другом) тридцать пять лет. Если бы в нашей семье не существовал обычай просить отца быть шафером на свадьбе дочери, я бы пригласил Тома.
      Теперь же на моей картине он стоял голый у дверного косяка и смотрел на мою жену, сидящую на кровати, а я вспоминал, как он помогал мне перевозить вещи в коттедж на озере Фален. Вспоминал его слова: «Ты не должен уезжать из дома. Ты словно отдаёшь преимущество своего поля в плей-офф».
      Потом я поймал его со слезами на глазах: «Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука».
      Он уже тогда трахал её? Я полагал, что нет. Но…
      «Я собираюсь попросить тебя передать ей моё встречное предложение», — сказал я ему в тот день. И он передал. Только, может, этим дело не ограничилось?
      Я прохромал без костыля к большому окну. До заката оставался не один час, но солнце уже заметно сместилось к западу, и свет отражался от поверхности воды. Я заставил себя смотреть в сверкающую полосу, то и дело вытирая глаза.
      Я пытался сказать себе, что эта картина — не более чем выдумка рассудка, который всё ещё находится в процессе излечения. Но все мои голоса говорили ясно и связанно, и я знал, что к чему. Пэм трахалась с Максом в Палм-Дезерт, а когда он предложил ей более продолжительные, более серьёзные отношения, отказалась. Пэм также трахалась с моим самым давним другом и деловым партнёром, возможно, трахается и сейчас. Без ответа оставался только один вопрос: кто из парней уговорил её вытатуировать на груди розу.
      — Я должен поставить на этом крест, — отчеканил я и прислонился горячим лбом к стеклу. Подо мной солнце горело в Мексиканском заливе. — Я действительно должен поставить на этом крест.
      «Тогда щёлкни пальцами», — подумал я. Щёлкнул пальцами правой руки и услышал звук — резкий, короткий щелчок.
      — Хорошо, что было — то прошло! — добавил я. Но закрыл глаза и увидел Пэм, сидящую на кровати (какой-то кровати) в трусиках, а лямка бюстгальтера лежала на бедре, как мёртвая змея.
      Друзья-любовники.
      Грёбаные друзья. Грёбаные любовники.

      В тот вечер я не любовался закатом из окна «Розовой малышки». Я прислонил костыль к стене дома и, хромая, направился к воде. По колено вошёл в неё. Вода была холодной, но я этого не замечал. Теперь полоса солнечного света на поверхности Залива стала тёмно-оранжевой, и я смотрел на неё.
      — Эксперимент, твою мать…
      Вода бурлила вокруг, меня покачивало. Я поднял руку, удерживая равновесие.
      — Чтоб тебе пусто было.
      Над головой по темнеющему небу скользила цапля — бесшумный снаряд с длинной шеей.
      — Подглядывание, вот что это такое. Подглядывание, и ничего больше, и я поплатился за это.
      Чистая правда. И если мне вновь хотелось задушить её, то вина в этом была только моя. «Не хочешь злиться, не подглядывай в замочную скважину», — говорила моя дорогая мама. Я подглядел, я разозлился, вот и всё. Теперь у неё была своя жизнь, и всё, что она делала, касалось только её. А от меня требовалось поставить на этом крест. Но вот в чём загвоздка: отсечь прошлую жизнь труднее, чем щёлкнуть пальцами, даже чем щёлкнуть пальцами несуществующей руки.
      Набежала волна, достаточно высокая, чтобы сбить меня с ног. На мгновение я оказался под водой, вода попала в горло, я вынырнул, закашлялся. Откатываясь, волна попыталась утащить меня с собой, вместе с песком и ракушками. Я принялся подталкивать себя к берегу здоровой ногой, даже чуть помогать травмированной, и мне удалось двинуться в нужном направлении. Я мог чего-то не понимать, в чём-то сомневаться, но определённо не хотел утонуть в Мексиканском заливе. Тут никаких сомнений у меня не было. Я выползал из воды, кашляя и отплёвываясь, таща за собой правую ногу, как намокший багаж.
      Когда я наконец добрался до сухого песка, перекатился на спину и посмотрел в небо. Толстый полумесяц луны безмятежно плыл по темнеющему синему бархату над крышей виллы «Розовая громада». А внизу, на песке, лежал человек, далёкий от спокойствия, мокрый, опечаленный, злой. Я повернул голову, чтобы взглянуть на культю, вновь посмотрел на небо.
      — Никаких подглядываний, — сказал я. — Сегодня начинается новая жизнь. Никаких больше подглядываний, никаких экспериментов.
      Я действительно хотел, чтобы так оно и было. Но, как я уже говорил (а до меня — Уайрман), мы так часто обманываем себя, что могли бы зарабатывать этим на жизнь.

      Когда я впервые действительно встретился с Уайрманом, он смеялся так сильно, что сломал шезлонг, на котором сидел, а я от смеха едва не лишился чувств, точнее, перешёл в полубессознательное состояние, называемое синдромом «серой пелены». Я никак не мог ожидать, что такое может случиться со мной на следующий день после того, как я узнал о романе Тома Райли с моей бывшей женой (разумеется, мои доказательства ни один суд не воспринял бы всерьёз), но смех этот стал предзнаменованием грядущего. И потом мы не один раз смеялись вместе. Уайрман стал для меня многим (в немалой степени и судьбой), но прежде всего — другом.

      — Итак, — объявил Уайрман, когда я наконец-то добрался до стола, закреплённого на стойке полосатого зонта, который накрывал его тенью; второй шезлонг стоял по другую сторону стола, — хромающий незнакомец прибыл с пакетом из-под хлеба, полным ракушек. Присядьте, хромающий незнакомец. Промочите горло. Этот стакан ждёт вас уже не первый день.
      Я положил пластиковый пакет (действительно из-под хлеба) на стол и протянул Уайрману руку.
      — Эдгар Фримантл.
      Ладонь у него была широкой, пальцы — короткими и толстыми, рукопожатие — крепким.
      — Джером Уайрман. Предпочитаю, чтобы меня звали Уайрманом.
      Я посмотрел на шезлонг, предназначенный для меня. С высокой спинкой и низким сиденьем, шезлонг напоминал ковшеобразное кресло «порше».
      — Что-то с ним не так, мучачо? — спросил Уайрман, вскидывая бровь. Брови, кустистые и наполовину седые, он вскидывал часто.
      — Всё в порядке, если только вы не засмеётесь, когда я буду из него вылезать.
      Он улыбнулся.
      — Дорогой, живи, как должен жить. Чак Берри, тысяча девятьсот шестьдесят девятый год.
      Я встал возле пустого шезлонга, мысленно помолился и плюхнулся в него. Как всегда, меня повело влево (я инстинктивно оберегал травмированное бедро), поэтому приземлился неровно, но схватился за деревянный подлокотник и упёрся здоровой ногой, так что шезлонг лишь закачался. Месяцем раньше я бы вылетел из него на песок, но теперь сил у меня прибавилось. Я легко представил себе Кэти Грин, аплодирующую моему достижению.
      — Отличная работа, Эдгар, — одобрил Уайрман. — Или Эдди?
      — Выбор за вами, я откликаюсь на оба имени. А что в кувшине?
      — Зелёный чай со льдом. Очень холодный. Попробуете?
      — С удовольствием.
      Он наполнил мой стакан. Потом свой. Поднял его. В чае зелень едва просматривалась. Его глаза, в окружении сеточки морщинок, были куда зеленее. Седина лишь на висках тронула чёрные и очень длинные волосы. Когда ветер поднимал их, я видел на правой стороне лба маленький, круглый, как монетка, шрам. Сегодня Уайрман был в плавках, и его ноги оказались такими же загорелыми, как и руки. Выглядел Уайрман крепким, подтянутым, но, как мне показалось, усталым.
      — Давайте выпьем за вас, мучачо. Всё-таки вы сюда добрались.
      — Хорошо, — кивнул я. — За меня.
      Мы чокнулись и выпили. Мне доводилось раньше пить зелёный чай, и я думал, что он не хуже чёрного, но этот был просто божественным: словно пьёшь холодный шёлк с едва заметным привкусом сладости.
      — Вы почувствовали мёд? — спросил Уайрман и улыбнулся, когда я кивнул. — Не всем это удаётся. Я кладу столовую ложку на кувшин. Мёд высвобождает естественную сладость чая. Меня научили готовить этот напиток на трамповом судне в Китайском море. — Он поднял стакан. Посмотрел сквозь него. — Мы сражались с пиратами и совокуплялись с загадочными смуглыми женщинами «под тропическими небесами».
      — Верится с трудом, мистер Уайрман. Он рассмеялся.
      — На самом деле я прочитал о мёде в одной из поваренных книг мисс Истлейк.
      — Дамы, которую вы привозите сюда по утрам? В инвалидном кресле?
      — Совершенно верно.
      — Невеста крёстного отца, — вырвалось у меня. Я не думал, что говорю, но перед глазами стояли огромные синие кеды на хромированных подставках для ног.
      Челюсть Уайрмана отвисла, зелёные глаза раскрылись так широко, что я уже собрался извиниться за мой faux pas. А потом он действительно начал смеяться. Тем утробным смехом, каким смеёшься крайне редко, лишь когда кому-то удаётся преодолеть все твои защитные редуты и прикоснуться к самой чувствительной смехострунке. Я хочу сказать, Уайрман буквально надрывал живот, а когда увидел, что я совершенно не понимаю, чем так его развеселил, загоготал ещё сильнее, живот у него так и ходил ходуном. Он попытался поставить стакан на маленький столик, но промахнулся. Стакан выскользнул у него из руки, приземлился донышком на песок и застыл в вертикальном положении, как окурок в одной из урн с песком, какие раньше ставили рядом с лифтами в фойе отелей. Ему это показалось ну очень забавным, он указал на стакан.
      — Такое и захочешь — не сделаешь! — удалось выдавить из себя Уайрману, и он снова зашёлся смехом, приступы которого один за другим сотрясали его. Он раскачивался в шезлонге, одной рукой держась за живот, вторую прижимая к груди. Из памяти вдруг выплыли строки стихотворения, которое я выучил в школе более тридцати лет тому назад: «Мужчины не симулируют судорог, / Не прикидываются страдальцами…»
      Я улыбнулся, улыбнулся и хохотнул. Потому что такое веселье заразительно, даже когда ты не знаешь, в чём соль шутки. И стакан Уайрмана, который упал так удачно, что из него не пролилось ни капли чая… это же забавно. Как прикол в мультфильме о Дорожном бегуне. Но смех Уайрмана вызвал не чётко вставший на донышко стакан.
      — Я не понимаю. Я хочу сказать, вы уж извините, если я…
      — В каком-то смысле так оно и есть! — От смеха Уайрман, похоже, не мог связно говорить. — В каком-то смысле, в этом всё дело! Только дочь! Разумеется, она — дочь крест…
      Он раскачивался из стороны в сторону, вперёд-назад, его сотрясали судороги смеха, и именно в этот момент шезлонг не выдержал, сломался с громким треском, отчего сначала Уайрмана бросило вперёд, и на лице у него отразилось на редкость комичное изумление, а потом на песок. Падая, он задел рукой стойку зонта, она наклонилась вместе со столиком, из которого торчала. Порыв ветра подхватил зонт, раздув его, как парус, и потащил вдоль берега. Меня рассмешили не вылезшие из орбит глаза Уайрмана, не полосатые челюсти шезлонга, едва не сомкнувшиеся на нём, не его падение на песок. И даже не столик, взятый на буксир зонтом. Причиной стал стакан Уайрмана, который по-прежнему стоял на донышке между боком и левой рукой распростёртого на песке мужчины.
      «„Акме айст ти компани“, — мои мысли застряли в старых мультфильмах о Дорожном бегуне. — Мип-мип ». Последнее, само собой, заставило меня вспомнить кран, тот самый, что покалечил меня, с грёбаным сигналом заднего хода, который не сигналил. Тут же я увидел себя Злым койотом, зажатым в кабине корёжащегося пикапа, с выпученными от недоумения глазами, с торчащими в разные стороны обтрёпанными ушами, возможно, даже дымящимися на кончиках.
      И я расхохотался. Не мог остановиться, пока не вывалился из своего шезлонга и не улёгся рядом с Уайрманом… но тоже не задел стакан, который всё ещё стоял на донышке, словно окурок, воткнутый в песок урны. Казалось, я не мог смеяться сильнее, но мне это удалось. Слёзы заструились по щёкам, мир начал тускнеть, потому что поступление кислорода в мозг резко сократилось.
      Уайрман, всё ещё смеясь, пополз на корточках за убежавшим столиком. Попытался ухватиться за стойку, но она откатилась в сторону, будто почувствовав его приближение. Уайрман плюхнулся лицом в песок, потом поднялся, смеясь и отплёвываясь. Я перевернулся на спину, жадно ловя ртом воздух, на грани обморока, но смеясь.
      Вот так я встретился с Уайрманом.

      Двадцать минут спустя столик занял исходное положение. Более или менее. И всё было бы хорошо, да только мы с Уайрманом заходились смехом каждый раз, когда взгляд падал на зонт.
      Один треугольный сектор порвался, и теперь зонт напоминал пьяного, который пытается казаться трезвым. Уайрман перенёс уцелевший шезлонг к деревянным мосткам и, по моему настоянию, сел в него. Я же устроился на мостках. Пусть спинки не было, но подняться с них мне было куда проще (не говоря уже о сохранении достоинства). Уайрман предложил сходить в дом и заменить разлившийся ледяной чай свежим, но я отказался, согласившись, правда, разделить чай, чудом оставшийся в стакане Уайрмана.
      — Теперь мы братья-по-воде, — заметил он, когда мы выпили чай.
      — Это какой-то индейский ритуал? — спросил я.
      — Нет, это из «Чужака в чужой стране» Роберта Хайнлайна. Да будет благословенна его память.
      Я вдруг подумал, что не видел его читающим, когда он сидел в полосатом шезлонге, но не стал озвучивать эту мысль. Многие не читают на пляже: от чтения при столь ярком свете у них болит голова. Я сочувствую людям, которые мучаются головными болями.
      Он вновь начал смеяться. Закрыл рот двумя руками, как ребёнок, но смех прорвал эту дамбу.
      — Хватит. Господи, хватит. Я чувствую, что потянул всё мышцы живота.
      — Я тоже.
      Какое-то время мы молчали. В этот день с Залива дул свежий, прохладный ветер, с явственным привкусом соли. Оторванный лоскут зонта трепало ветром. Тёмное пятно на песке (пролитый чай) практически высохло.
      Он всё-таки хохотнул.
      — Ты видел, как стол пытался убежать? Этот грёбаный стол. Хохотнул и я.
      Болело бедро и мышцы живота, но чувствовал я себя достаточно неплохо для человека, который смехом едва не вогнал себя в обморок.
      — «Побег Алабамы», — вставил я. Уайрман кивнул, всё ещё стирая с лица песок.
      — «Grateful Dead». Тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Или где-то рядом. — И вновь хохотнул, засмеялся, загоготал. Обхватил руками живот и застонал. — Не могу. Должен остановиться, но… — Невеста крёстного отца! Господи Иисусе! — И снова расхохотался.
      — Только не говори ей, что я так её назвал, — попросил я. Смеяться он перестал, но улыбка осталась на лице.
      — Я и не собирался, мучачо. Но… это шляпа, не так ли? Большая соломенная шляпа, которую она носит. Как Марлон Брандо в саду, когда играет с маленьким мальчиком.
      На сегодня мы вроде бы насмеялись, но я кивнул, и мы вновь загоготали.
      — Если мы заржём, когда я буду вас знакомить, — сказал он (и мы заржали, от одной мысли, что заржём), — будем говорить, что вспомнили, как я сломал шезлонг, хорошо?
      — Хорошо. Правильно ли я понял, что она и впрямь имеет отношение к мафии?
      — Ты действительно ничего не знаешь?
      — Абсолютно.