Дьюма-Ки

      EFreel9 to KamenDoc
      10:14
      9 декабря
      Кеймен, я говорил Вам, что снова рисую картины. Это Ваша вина, поэтому самое меньшее, что Вы можете сделать — открыть прикреплённый файл и сказать, что Вы думаете по этому поводу. Вид из моего окна. Щадить мои чувства незачем.
      Эдгар

      KamenDoc to EFreel9
      12:09
      9 декабря
      Эдгар, я думаю, Вы продвинулись в правильном направлении. СИЛЬНО ПРОДВИНУЛИСЬ.
      Кеймен
      P.S. По правде говоря, картина удивительная. Словно неизвестный Дали. Вы определённо что-то нашли. И сколь велико это что-то?

      EFreel9 to KamenDoc
      13:13
      9 декабря
      Не знаю. Может, и велико.
      Э. Ф.

      KamenDoc to EFreel9
      13:22
      9 декабря
      Тогда ОТКАПЫВАЙТЕ!
      Кеймен

      Два дня спустя, когда Джек приехал, чтобы спросить, не отвезти ли меня куда, я ответил, что хочу поехать в книжный магазин и купить книгу о творчестве Салмана Дали.
      Джек рассмеялся.
      — Я думаю, вы говорите о Сальвадоре Дали. Если только речь не о том парне, который попал в беду из-за своей книги. Не могу вспомнить название.
      — «Сатанинские стихи», — без запинки ответил я. Память, она такое выкидывает, не правда ли?
      Когда я вернулся с богато иллюстрированной книгой (она обошлась мне в невероятные сто девятнадцать долларов, даже с дисконтной картой сети книжных магазинов «Барнс-и-Нобл»; к счастью, после развода у меня осталось несколько миллионов), на автоответчике мигала надпись: «Получено сообщение». Звонила Илзе, и её сообщение показалось загадочным только при первом прослушивании.
      «Мама собирается тебе позвонить, — услышал я. — Я сделала всё, что могла, папуля, напомнила обо всех случаях, когда шла ей навстречу, ещё упрашивала, как могла, и буквально умоляла Лин, так что скажи „да“, хорошо? Скажи „да“. Ради меня».
      Я сел, принялся за «Тейбл ток пай», о котором чуть раньше мечтал, но теперь совсем уже и не хотел, затем полистал мою дорогую иллюстрированную книгу и подумал (уверен, оригинальностью моя мысль не отличалась): «Что ж, привет, Дали». Не все картины произвели на меня впечатление. Во многих случаях я сделал вывод, что смотрю на работу талантливого прохвоста, который просто проводил время в своё удовольствие. Однако некоторые репродукции зацепили меня за живое, а несколько — испугали, совсем как моя установленная на горизонт раковина. Тигры, плывущие над откинувшейся назад обнажённой женщиной. Летящая роза. Одна картина, «Лебеди, отражённые в слонах», показалась такой странной, что я едва смог заставить себя посмотреть на неё… но мой взгляд продолжал к ней возвращаться.
      Чем я на самом деле занимался, так это ждал телефонного звонка от моей почти-бывшей-жены, приглашения вернуться в Сент-Пол на Рождество и встретить праздник с ней и девочками. В конце концов телефон зазвонил, и когда она сказала: «Я обращаюсь к тебе с этим приглашением, хотя иду против своей воли», — я едва подавил желание отбить этот кручёный мяч ударом за пределы поля: «А я принимаю его, хотя иду против своей воли». Ответил: «Понимаю». Потом спросил: «Как насчёт того, чтобы мне прилететь в канун Рождества?» И когда она ответила: «Очень хорошо», — готовность к борьбе ушла из её голоса. Спор о том, а не провести ли мне с семьёй побольше времени, закончился, даже не начавшись. И идея поездки домой сразу потеряла большую часть своей привлекательности.
      «ОТКАПЫВАЙТЕ», — написал Кеймен большими буквами. Я подозревал, что, уехав сейчас, я, наоборот, мог всё зарыть. Нет, на Дьюма-Ки я бы вернулся… но это не означало, что я вновь наткнусь на туже золотую жилу. Прогулки, картины. Одно подпитывало другое. Я не знал, как именно, дай не нуждался в этом знании.
      Но Илли. «Скажи „да“. Ради меня». Она знала, что я скажу «да», и не потому, что я всегда отдавал ей предпочтение (думаю, как раз это Лин знала). Просто она всегда довольствовалась столь малым и крайне редко о чём-то просила. И потом, слушая её сообщение, я вспомнил, как в тот день, когда дочери навестили меня на озере Фален, Илли начала плакать, приникнув ко мне и спрашивая, почему всё не может стать, как прежде. «Потому что так не бывает», — думаю, ответиля, но, возможно, пару дней мне казалось, что прежнее всё-таки может вернуться… или некое подобие прежнего. Илзе было девятнадцать, вероятно, она переросла своё последнее детское Рождество, но, возможно, вполне заслужила ещё одно — с семьёй, в которой выросла. И Лин имела право на такое Рождество. Навыков выживания у неё было больше, но она вновь прилетала домой из Франции, и вот это кое о чём мне говорило.
      Хорошо, решил я, поеду. Буду паинькой и, само собой, возьму с собой Ребу, на случай, если накатит приступ ярости. Они сходили на нет, но, разумеется, что на Дьюма-Ки могло вызывать ярость, за исключением моей забывчивости или хромоты? Я позвонил в чартерную авиакомпанию, услугами которой пользовался пятнадцать лет, и заказал «Лирджет» на девять утра двадцать четвёртого декабря для перелёта из Сарасоты в международный аэропорт Миннеаполиса-Сент-Пола. Я позвонил Джеку, и тот ответил, что с удовольствием отвезёт меня в «Дол-фин-эвиэйшн» двадцать четвёртого и заберёт двадцать восьмого. А потом, когда я полностью закончил подготовку к отъезду, позвонила Пэм, чтобы сказать, что всё отменяется.

vi

      Отец Пэм, отставной военный моряк, в последний год двадцатого столетия вместе с женой перебрался в Палм-Дезерт, штат Калифорния. Они поселились в одном из огороженных стеной коттеджных посёлков, в котором жила одна афроамериканская пара (для соблюдения политкорректности) и четыре еврейские пары (из тех же соображений). Дети и вегетарианцы на территорию не допускались. Жителям полагалось голосовать за республиканцев и заводить маленьких собачек с ошейниками, украшенными стразами, с глупыми глазками и с кличками, которые оканчивались на букву «и». Тэффи? Отлично! Кэсси? Ещё лучше! Рифифи? Полный блеск! У отца Пэм обнаружили рак прямой кишки. Меня это не удивило. Соберите вместе столько белых говнюков, и вы увидите, что это заразная болезнь.
      Ничего этого я жене не сказал. Она начала разговор спокойно, а потом расплакалась.
      — Ему назначили химиотерапию, но мама говорит, это может означать, что уже появились мекас… месасс… ох, не могу вспомнить это грёбаное слово, говорю совсем как ты! — А потом, всё ещё всхлипывая, но шокированным и смиренным голосом добавила: — Извини, Эдди, как я могла!
      — Ничего страшного, — ответил я. — Ты хотела сказать, что у него появились метастазы.
      — Да, спасибо. В любом случае этим вечером ему сделают операцию по удалению основной опухоли. — Она вновь заплакала. — Не могу поверить, что такое происходит с моим отцом.
      — Ну что ты так разволновалась. Нынче они творят чудеса. Я тому живой пример.
      Толи она не считала меня чудом, то ли не хотела это обсуждать.
      — В любом случае Рождество здесь отменяется.
      — Разумеется.
      А по правде? Я обрадовался. Чертовски обрадовался.
      — Я вылетаю в Палм завтра. Илзе приедет в пятницу. Мелинда — двадцатого. Полагаю… учитывая, что с моим отцом ты не особо ладил…
      Она ещё мягко выразилась, если вспомнить, что однажды мы с тестем едва не подрались после того, как он назвал демократов «дерьмократами».
      — Если ты думаешь, что у меня нет желания присоединяться к тебе и девочкам на Рождество в Палм-Дезерт, то ты права.
      С деньгами у тебя всё в порядке, и, надеюсь, твои родители поймут, что я имею к этому кое-какое отношение…
      — Не думаю, что сейчас самое время заводить речь о твоей грёбаной чековой книжке!
      Ярость вернулась, мгновенно. Выскочила, как чёрт из вонючей табакерки. Мне хотелось сказать: «А пошла ты на хер, крикливая сука!» Но я промолчал. В какой-то степени и потому, что мог произнести «крикливая сумка» или «красивая утка». Подсознательно я это понимал.
      Но сдержался едва-едва.
      — Эдди? — Это прозвучало резко, с готовностью ввязаться в драку, если будет на то моё желание.
      — Я не заводил речь о моей чековой книжке, — сказал я, внимательно прислушиваясь к каждому слову. Вроде бы слова правильные, и каждое — в положенном месте. Сразу стало легче. — Я лишь говорю, что моё лицо у кровати твоего отца не ускорит его выздоровления. — От злости (или ярости) я едва не добавил, что не хотел бы видеть и его лицо у своей кровати. Вновь слова удалось сдержать, но меня уже прошиб пот.
      — Хорошо. С этим понятно. А что ты будешь делать на Рождество?
      «Рисовать закат, — подумал я. — Может, сумею перенести его на бумагу».
      — Меня, возможно, пригласят разделить рождественский обед с Джеком Кантори и его семьёй, если, разумеется, я буду хорошо себя вести, — слукавил я. — Джек — молодой парень, который работает у меня.
      — Голос у тебя лучше. Крепче. Ты по-прежнему забываешь слова?
      — Не знаю. Не могу вспомнить.
      — Это очень смешно.
      — Смех — лучшее лекарство. Я читал об этом в «Ридерс дайджест».
      — А как твоя рука? Фантомные ощущения остаются?
      — Нет, — солгал я. — Полностью исчезли.
      — Хорошо. Отлично. — Пауза, а потом: — Эдди?
      — По-прежнему на связи, — ответил я. С тёмно-красными полукружьями на ладонях, от крепко сжатых в кулаки пальцев.
      Последовала долгая пауза. Телефонные линии больше не шипели, и в них ничего не щёлкало, как во времена моего детства, но я слышал, как тихонько вздыхают разделявшие нас мили. Точно так же вздыхал Залив, когда океан отступал от берега. Потом раздался её голос:
      — Жаль, что всё так получилось.
      — Мне тоже, — ответил я, а после того, как она положила трубку, взял одну из моих самых больших раковин и едва не запустил ею в экран телевизора. Вместо этого прохромал через комнату, открыл дверь и швырнул раковину через пустынную дорогу. К Пэм ненависти я не испытывал (точно не испытывал), но что-то определённо ненавидел. Может, прошлую жизнь.
      Может, только себя.

vii

      ifsogirl88 to EFreel9
      9:05
      23 декабря Дорогой папуля!
      Врачи мало что говорят, но от результатов операции дедушки я ничего хорошего не жду. Разумеется, всё дело, возможно, в маме. Она ездит к дедушке каждый день, берёт с собой бабушку и пытается выглядеть оптимисткой, но ты ведь знаешь, она не из тех, у кого надежда умирает последней. Я хочу приехать и повидаться с тобой. Я посмотрела расписание авиарейсов, и есть возможность прилететь 26 декабря. Самолёт прибывает в 18:15 по вашему времени. Я смогу остаться на 2 или 3 дня. Пожалуйста, скажи «да»! И ещё я смогу привезти подарки, вместо того, чтобы отправлять их по почте. Люблю…
      Илзе.
      P.S. У меня есть личные новости.

      Размышлял ли я над ответом или руководствовался исключительно интуицией? Не могу вспомнить. Может, ни то, ни другое.
      Может, всё решило третье: моё желание повидаться с Илзе. В любом случае ответил я почти сразу.

      EFreel9 to ifsogirl88 9:17
      23 декабря
      Илзе, конечно, приезжай!
      Согласуй всё с мамой, и я встречу тебя в аэропорту с Джеком Кантори, моим рождественским эльфом. Я надеюсь, тебе понравится мой дом, который я называю «Розовая громада». Одно условие: ты не поедешь, не поставив маму в известность и не получив её одобрения. Ты знаешь, сколь многое нам пришлось пережить, но теперь, надеюсь, всё позади. Я думаю, ты поймёшь.
      Папа.

      Она ответила тут же. Должно быть, ждала у компьютера.

      ifsogirl88 to EFreel9
      9:23
      23 декабря
      С мамой я уже поговорила, она даёт добро. Я пыталась подбить Лин, но она хочет остаться здесь до отлёта во Францию. Не сердись на неё за это.
      Илзе
      P.S. Ур-ра! Я так рада!:)

      «Не сердись на неё за это». Казалось, что моя If-So-Girl так заступалась за старшую сестру с того самого дня, как научилась говорить. Лин не хочет идти на пикник, потому что не любит хот-догов… но не сердись на неё за это. Лин не может носить такие кроссовки, потому что дети в её классе высокие кроссовки не носят… вот и не сердись на неё за это. Лин хочет, чтобы отец Райана отвёз их на школьный бал… но не сердись на неё за это. И знаете, что самое ужасное? Я никогда не сердился. Я мог бы сказать Линии: я отдаю предпочтение Илзе, потому что здесь от меня ничего не зависит (как человек рождается правшой или левшой помимо его воли), но мои слова если бы что и изменили, то лишь в худшую сторону, пусть я и не кривил душой. Может, именно потому, что не кривил.

viii

      Илзе приезжает на Дьюма-Ки, в «Розовую громаду», ур-ра, она так рада, и ур-ра, я тоже рад. Джек нашёл мне тучную даму по имени Хуанита, которая прибиралась в доме дважды в неделю, и я попросил её приготовить спальню для гостей к прибытию дочери. Спросил, не сможетли она поставить туда какие-нибудь свежие цветы в день после Рождества. Улыбаясь, она предложила нечто, что прозвучало как «розвенский какус». Моему мозгу, уже освоившему ассоциативное мышление, потребовалось пять секунд, чтобы понять, что к чему. И я сказал Хуаните, что рождественский кактус придётся Илзе по душе.
      В канун Рождества я перечитывал распечатку первого электронного письма Илзе от 23 декабря. Солнце скатывалось к западному горизонту, оставляя длинный яркий след на воде, но до его захода оставалось ещё как минимум два часа, и я сидел во «флоридской комнате». Высокий прилив перекатывал подо мной ракушки. Звуки эти напоминали и дыхание, и хрипловатый конфиденциальный разговор. Я провёл пальцем по постскриптуму («У меня есть личные новости»), зачесалась моя уже несуществующая правая рука. В конкретном, определённом месте. Зуд начался в локтевом сгибе и по спирали распространился к наружной стороне запястья. Становился всё сильнее, и мне так и хотелось протянуть левую руку и почесать там, где зудело.
      Я закрыл глаза и щёлкнул большим и средним пальцами правой руки. Никакого звука не услышал, но почувствовал этот щелчок. Я потёр руку о бок и ощутил, как одно трётся о другое. Положил правую кисть, давно сгоревшую в печи для сжигания отходов больницы в Сент-Поле, на подлокотник стула и забарабанил пальцами. Никакого звука, только ощущение: прикосновение кожи к плетёнке. Я мог поклясться в этом именем Бога.
      И тут же мне захотелось рисовать.
      Я подумал о «Розовой малышке», но она находилась слишком далеко. Я прошёл в гостиную и взял альбом «Мастер» из стопки, что лежала на кофейном столике. Большую часть необходимого для рисования я держал наверху, но несколько коробок цветных карандашей оставил в ящике письменного стола, вот и прихватил одну с собой.
      Вернувшись во «флоридскую комнату» (которая для меня навсегда останется верандой), я сел и закрыл глаза. Прислушался к работе волн подо мной: они поднимали ракушки и выкладывали из них новые картины, и каждая отличалась от предыдущей. При закрытых глазах шорох этот ещё больше напоминал мне разговор: вода шевелила временным языком по земле. И сама земля была временной, потому что, в геологической перспективе, Дьюма не могла просуществовать очень уж долго. Ни один из островов Флорида-Кис не мог: рано или поздно Залив поглотит их и создаст новые, на другом месте. Возможно, вышесказанное относилось и к самой Флориде. Полуостров чуть выступал из воды, словно временно отданный в пользование людям.
      Ах, но звук этот так успокаивал. Гипнотизировал.
      Не открывая глаз, я нащупал распечатку электронного письма Илзе, провёл по нему подушечками пальцев. Проделал всё это правой рукой. Потом открыл глаза, отбросил распечатку в сторону рукой, которая у меня действительно существовала, положил альбом на колени. Откинул обложку, вытряс на столик, который стоял передо мной, все двенадцать ранее заточенных карандашей «Винус», взял один. Вроде бы я собирался нарисовать Илзе (именно о ней я и думал, не так ли?), но побоялся, что получится ужасно: с того момента, как вновь начал рисовать, я ни разу ещё не пытался изобразить человеческую фигуру. Нарисовал я не Илзе, и получилось не так уж ужасно. Нет-нет, ничего удивительного, и уж точно не Рембрандт (и даже не Норман Рокуэлл ), но получилось неплохо.
      Я нарисовал молодого человека в джинсах и футболке «Миннесотских близнецов». На футболке был номер 48, но мне он ничего не говорил. В прошлой жизни я, как мог часто, ходил на игры «Миннесотских волков», но не относил себя к бейсбольным фанатам. Я знал, что светлый оттенок волос молодого человека — не то, что нужно, но имеющиеся в моём распоряжении карандаши не позволяли добиться русого, ближе к каштановому, оттенка. В одной руке он держал книгу. Улыбался. Я знал, кто это. Он и был личными новостями Илзе. Об этом нашёптывали мне ракушки. Когда прилив поднимал их, переворачивал и снова бросал. Обручена, обручена. У неё было кольцо, с брильянтом, он купил его в…
      Я закрашивал джинсы молодого человека синим цветом. Но тут выронил карандаш, взял чёрный и написал слово

ЗЕЙЛС

      по низу страницы. Это была информация, но также и название картины. Названия добавляют уверенности.
      Потом, тут же, положил чёрный карандаш, взял оранжевый и добавил рабочие ботинки. Оранжевый цвет был слишком уж ярким, ботинки получились новенькими, тогда как надели их далеко не в первый раз, но мысли мои двигались в правильном направлении.
      Я почесал правую руку, почесал сквозь правую руку, потому что пальцы левой прошлись по рёбрам. «Твою мать», — пробормотал я. Подо мной ракушки вроде бы шептали имя молодого человека. Коннор? Нет. И что-то тут было неправильно. Я не знаю, откуда взялось это ощущение неправильности, но фантомный зуд в правой руке сменился тянущей болью.
      Я перевернул первый лист альбома, начал рисовать вновь, на этот раз красным карандашом. Красное, красное, оно было КРАСНЫМ Карандаш летал по бумаге, разбрызгивая по ней красную фигуру, словно кровь из раны. Человека я рисовал со спины, в красной мантии с фестончатым воротником. Волосы я тоже нарисовал красным, потому что они выглядели как кровь, и этот человек выглядел как кровь. Как опасность. Не для меня, но…
      — Для Илзе, — пробормотал я. — Опасность для Илзе. Этот парень? Парень из личных новостей?
      Что-то было не так с этим парнем из личных новостей, но не думаю, чтобы именно это меня насторожило. Во-первых, человек в красном не выглядел мужчиной. Точно я, конечно, сказать не мог, но да… я думал… фигура женская. Так что, может, я нарисовал вовсе и не мантию. Может, платье? Длинное красное платье?
      Я вернулся к первому листу и посмотрел на книгу, которую держал парень из личных новостей. Бросил красный карандаш на пол и закрасил книгу чёрным. Потом снова посмотрел на парня и внезапно написал над ним

КОЛИБРИ

      печатными, чуть витиеватыми буквами. Потом бросил на пол чёрный карандаш. Поднял руки, закрыл лицо. Выкрикнул имя дочери, голосом, каким окликают человека, когда видят, что он подходит слишком близко к обрыву или к бордюрному камню на улице, где парковка запрещена, и автомобили мчатся чуть ли не вплотную к тротуару.
      Может, я просто сходил с ума. Скорее всего.
      Со временем я понял (естественно), что закрывал глаза только одной рукой. Фантомная боль и зуд ушли. Мысль о том, что я могу сходить с ума (чёрт, уже сошёл), осталась. Но не вызывало никаких сомнений другое: мне хотелось есть. Я был голоден как волк.

ix

      Самолёт Илзе приземлился на десять минут раньше положенного времени. Выглядела она ослепительно, в линялых джинсах и футболке университета Брауна, и я просто не мог понять, как Джек не влюбился в неё с первого взгляда, прямо в терминале «В». Она бросилась мне в объятия, расцеловала, а потом рассмеялась и подхватила меня, когда я начал клониться влево, на мой костыль. Я представил её Джеку и постарался не заметить кольца с маленьким бриллиантом (купленным, несомненно, в «Зейлс»), который сверкнул на безымянном пальце моей дочери, когда они пожали друг другу руки.
      — Папуля, ты выглядишь потрясающе! — воскликнула она, едва мы вышли в тёплый декабрьский вечер. — Ты загорел. Впервые с того времени, когда строил центр отдыха в Лилидейл-парк. И ты поправился. Как минимум на десять фунтов. Тебе не кажется, Джек?
      — Мне трудно судить. — Джек улыбался. — Я пойду за автомобилем. Постоять сможете, босс? На это потребуется время.
      — Будь уверен.
      Мы остались на тротуаре с двумя её чемоданами и компьютером.
      — Ты ведь заметил? — спросила Илзе. — Не прикидывайся, что не заметил.
      — Если ты про кольцо, то заметил. И я тебя поздравляю, если, конечно, ты не выиграла его за четвертак в одном из этих игровых автоматов «кран-машина». Лин знает?
      — Да.
      — А твоя мать?
      — Как ты думаешь, папуля? Догадайся.
      — Я думаю… нет. Потому что сейчас она так озабочена здоровьем дедушки.
      — Дедушка — не единственная причина, по которой в Калифорнии я держала кольцо в сумочке. Достала только раз, чтобы показать Лин. Просто я хотела сказать тебе первому. Это ужасно?
      — Нет, милая. Я тронут.
      И я говорил правду. Но при этом и волновался за неё. И не только потому, что через три месяца ей исполнялось всего лишь двадцать лет.
      — Его зовут Карсон Джонс, он учится на факультете богословия, можешь ты себе такое представить? Я люблю его, папуля, я так сильно его люблю!
      — Это здорово, дорогая, — ответил я, но почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. «Не люби его так сильно, — думал я. — Не надо так сильно. Потому что…»
      Она пристально посмотрела на меня, улыбка поблёкла.
      — Что? Что не так?
      Я и забыл, как быстро она соображала, как тонко чувствовала моё состояние. Любовь обостряет восприятие, не так ли?
      — Ничего, цыплёнок. Ну… что-то заболело бедро.
      — Ты принял болеутоляющие таблетки?
      — Дело в том… я стараюсь снижать дозу. Собираюсь полностью отказаться от них в январе. Это моё новогоднее обещание.
      — Папуля, это прекрасно!
      — Хотя новогодние обещания и загадываются для того, чтобы их нарушать.
      — С тобой такого не бывает. Ты всегда делаешь то, что говоришь. — Илзе нахмурилась. — Это одна из твоих особенностей, которая никогда не нравилась маме. Я думаю, она в этом тебе завидовала.
      — Цыплёнок, с разводом пути назад нет. Так что и не пытайся склеить разбитое, хорошо?
      — Ну, я тебе ещё кое-что расскажу. — Губы Илзе превратились в узкие полоски. — Со времени приезда в Палм-Дезертона очень уж много времени проводит с тем парнем, что живёт по соседству. Говорит, что это всего лишь кофе и сочувствие, мол, потому что Макс потерял отца в прошлом году, и Макс действительно любит дедушку, и бла-бла-бла, но я вижу, как она на него смотрит, и мне… противно. — Вот тут губы её практически исчезли, и я подумал, до чего же она сейчас похожа на свою мать. С этой мыслью пришла другая, успокаивающая: «Я думаю, она выдержит, я думаю, даже если этот святой Джонс бросит её, она выдержит».
      Я уже видел мой взятый напрокат автомобиль, но Джеку ещё предстояло добраться до нас. Машины трогались с места, чуть продвигались вперёд и снова останавливались. Я упёр «канадку» в бок и обнял дочь, которая прилетела из Калифорнии, чтобы повидаться со мной.
      — На маму не сердись, ладно?
      — Разве тебя не волнует…
      — Сейчас больше всего меня волнует одно: я хочу, чтобы ты и Мелинда были счастливы.
      Под её глазами темнели мешки, и я понимал, что все эти перелёты утомили Илзе, при всей её молодости. Подумал, что завтра она будет спать допоздна — и это меня вполне устраивало. Если моё предчувствие относительно её бойфренда не расходилось с действительностью (я надеялся, что разойдётся, но думал, что нет), в будущем году Илзе ждали бессонные ночи.
      Джек добрался до терминала авиакомпании «Эйр Флорида», но у нас ещё оставалось время.
      — У тебя есть фотография твоего парня? Любопытные отцы хотят всё знать.
      Она просияла.
      — Конечно.
      Фотография, которую она достала из красного кожаного бумажника, лежала в прозрачном пластиковом конверте. Илзе вытащила её и протянула мне. Не сомневаюсь, на этот раз мне удалось скрыть свою реакцию, потому что улыбка восхищения (скорее, глуповатая улыбка) не сошла с моего лица. А на самом деле? Я почувствовал, будто проглотил некий предмет, инородное для человеческого горла тело. Может, свинцовую пулю.
      Меня поразило не сходство Карсона Джонса с мужчиной, которого я нарисовал в канун Рождества. К этому я морально себя готовил, с того момента, как увидел колечко, сверкающее на пальце Илзе. Поразил тот факт, что мой рисунок практически не отличался от фотографии. Словно я закрепил на мольберте именно её, а не фотографии софоры, кермека лавандового или фитолакки американской. Он был в джинсах и потёртых жёлтых рабочих ботинках, которые я не смог как следует нарисовать; его русые волосы закрывали уши и падали на лоб; в руке он держал книгу, в которой я узнал Библию. А более всего меня потрясла футболка «Миннесотских близнецов» с номером 48 на груди слева.
      — Кто этот сорок восьмой номер, и как тебе удалось встретить болельщика «Близнецов» в Брауне? Я думал, там территория «Ред сокc».
      — Под номером сорок восемь играет Тори Хантер. — Она смотрела на меня, как на самого большого тупицу в мире. — В большой студенческой гостиной стоит телевизор с огромным экраном, и я зашла туда в прошлом июле, когда играли «Близнецы» и «Сокc». Несмотря на сессию, народу хватало, но только Карсон и я пришли в экипировке «Близнецов», он — в футболке с номером Тори, я — в бейсболке. Само собой, мы сели вместе, и… — Она пожала плечами, как бы говоря, что остальное понятно и без слов.
      — И какого он племени по части религии?
      — Баптист. — Она глянула на меня с толикой вызова, словно сказала: «Людоед!» Но я принадлежал к Первой Церкви Ничего Конкретного и ничего не имел против баптистов. Собственно, я не жалую только те религии, которые утверждают, что их Бог круче вашего Бога. — Последние четыре месяца мы три раза в неделю ходили на службу.
      Подъехал Джек, Илзе наклонилась, чтобы взяться за ручки чемоданов.
      — Он собирается пропустить весенний семестр, чтобы поехать по стране с их удивительным хором. Они исполняют госпел. Это будут настоящие гастроли, с билетами и всё такое. Хор называется «Колибри». Тебе нужно его послушать. Он поёт, как ангел.
      — Не сомневаюсь.
      Она вновь поцеловала меня, нежно. В щёку.
      — Я так рада, что приехала, папуля. А ты рад?
      — Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил я. Мне вдруг захотелось, чтобы она безумно влюбилась в Джека. И этим разрешила бы все проблемы… так, во всяком случае, мне тогда казалось.

x

      Мы не стали закатывать грандиозный рождественский обед, но на столе стояли «курица-астронавт» Джека, клюквенный соус, готовый салат из кулинарии и рисовый пудинг. Илзе съела по две порции каждого блюда. После того как мы обменялись и восхитились подарками (получили именно то, что хотели!), я отвёл Илзе в «Розовую малышку» и познакомил практически со всеми художественными изысканиями. Только два рисунка, её бойфренд и женщина в красном (если это была женщина), лежали на верхней полке стенного шкафа в моей спальне, где и оставались до отъезда дочери.
      С десяток других, главным образом закатов, я прикнопил к кускам картона и расставил у стен. Илзе прошлась мимо них. Остановилась, прошлась снова. Уже наступила ночь, так что большое окно заполняла темнота. Был отлив, и о присутствии Залива напоминало только едва слышное шуршание набегавших на песок и умиравших на нём волн.
      — Неужели их нарисовал ты? — наконец спросила Илзе. Повернулась, посмотрела на меня, и от её взгляда мне стало как-то не по себе. Так смотрят, когда кардинально меняют представление о человеке.
      — Да, — кивнул я. — И что ты думаешь?
      — Они хороши. Даже больше, чем просто хороши. Вот этот… — Она наклонилась и очень осторожно подняла рисунок с раковиной, положенной на горизонт и окружённой сиянием жёлто-оранжевого заката. — Это же пи… извини, просто мурашки бегут по коже.
      — У меня такие же ощущения. Но, знаешь, тут нет ничего нового. Нужно лишь приправить закат толикой сюрреализма. — И я дурашливо воскликнул: — Привет, Дали!
      Илзе отложила «Закат с раковиной» и взяла «Закат с софорой».
      — И кто их видел?
      — Только ты и Джек. Ах да, ещё Хуанита. Она называет их asustador. Что-то в этом роде. Джек говорит, что это слово означает «пугающие».
      — Они действительно немного пугают, — признала Илзе. — Но, папуля… эти карандаши, которыми ты пользуешься, они мажутся. И, думаю, картины будут выцветать, если ты не примешь никаких мер.
      — Каких?
      — Не знаю. Но думаю, что ты должен показать их тому, кто понимает. Кто сможет сказать, действительно ли они хороши.
      Её слова мне польстили, но и встревожили. Чуть ли не привели в смятение.
      — Я понятия не имею, к кому и куда…
      — Спроси Джека. Может, он знает художественную галерею, в которой на них посмотрят.
      — Конечно, всё так просто. Зайти с улицы и сказать: «Я живу на Дьюма-Ки и у меня есть карандашные рисунки… главным образом закаты, необычные такие флоридские океанские закаты… так вот, моя приходящая уборщица думает, что они asustador».
      Она упёрла руки в бока, склонила голову. Так обычно выглядела Пэм, если во что-то вцеплялась мёртвой хваткой. Если собиралась до конца отстаивать свою позицию.
      — Папа…
      — Слушай, только этого мне сейчас и не хватает. Она пропустила мои слова мимо ушей.
      — Ты превратил два пикапа, подержанный армейский бульдозер и двадцать тысяч долларов банковской ссуды в многомиллионную компанию. А теперь собираешься убеждать меня, что показать эти рисунки двум-трём галеристам — невыполнимая задача, если ты действительно решишь, что это нужно? — Она смягчилась. — Я хочу сказать, папуля, они хороши. Хороши. Конечно, весь мой опыт — уроки искусствоведения в средней школе, и я это знаю.