И шагнул через дверь обратно.

5

Монета невольника была на месте, крепко сжатая в засунутой в карман руке. Чтобы проверить патрон, Роланду не надо было выдвигаться вперед; он знал, что патрон сюда не прошел.

Но он все равно вышел вперед, на минутку, потому что ему было необходимо узнать одну вещь. Было необходимо увидеть.

Поэтому он повернулся, словно для того, чтобы поправить маленькую бумажную штучку на спинке своего кресла (в этом мире бумага повсюду – свидетели тому все боги, какие только были и есть), и посмотрел за дверь. Он увидел свое тело, лежащее бессильно, как и раньше, только теперь на щеке появилась свежая ссадина, и из нее текла струйка крови – должно быть, его тело расшиблось о камень, когда он покинул его и перешел сюда.

Патрон, который он нес вместе с монетой, лежал у низа двери, на песке.

Все же ответ был достаточно полным. Невольник сможет Пройти Таможенный Досмотр. Пусть их стража обыскивает его с ног до головы, от дырки, в которую еда входит, до дырки, из которой она потом выходит, а потом наоборот.

Они ничего не найдут.

Стрелок отступил назад, довольный, не подозревая – по крайней мере, в тот момент, – что он еще не осознал всю проблему в целом.

6

Боинг низко и плавно прошел над затопленной морской водой низиной Лонг-Айленда, оставляя за собой черный шлейф отработанного горючего. Грохот, глухой удар – это шасси коснулось земли.

7

3-А, человек с двухцветными глазами, выпрямился, и Джейн увидела – по самому настоящему увидела – у него в руках короткоствольный «узи» и тут же поняла, что это всего-навсего его таможенная декларация и маленькая сумочка на молнии, в каких мужчины иногда держат паспорта.

Самолет сел, плавно, как в пух.

С долгим, прерывистым вздохом, вздрагивая, она завинтила на термосе красную крышку.

– Можешь обозвать меня жопой с ручкой, – тихо сказала она Сьюзи, пристегивая ремни, хотя это было уже ни к чему. Когда заходили на посадку, она сказала Сьюзи, в чем дело, чтобы та была готова. – Имеешь полное право.

– Нет, – возразила Сьюзи. – Ты сделала совершенно правильно.

– Я слишком остро прореагировала. И обед – за мой счет.

– Фигушки. И не смотри на него. Смотри на меня. Улыбайся, Джейни.

Джейн улыбнулась. Кивнула. Подумала: «Сейчас-то что происходит, Господи?»

– Ты все время смотрела ему на руки, – сказала Сьюзи и засмеялась. Джейн тоже засмеялась. – А я смотрела, что делается с его рубашкой, когда он нагнулся за сумкой. У него там столько всего, что можно у Вулворта целый отдел мелкой галантереи укомплектовать. Только не думаю я, что он везет то, что можно купить у Вулворта.

Джейн запрокинула голову и опять расхохоталась, чувствуя себя марионеткой.

– И что нам теперь делать?

Сьюзи работала на пять лет дольше, чем Джейн, и Джейн, которой минуту назад казалось, что она, хоть из последних сил, но контролирует ситуацию, теперь была только рада, что Сьюзи – рядом.

– Нам – ничего. Пока будем катиться по посадочной полосе, скажи капитану. Капитан свяжется с таможенниками. Этот твой друг встанет в очередь, как все пассажиры, только потом его выдернут из очереди и отведут в одну такую маленькую комнатку. Я думаю, для него это будет первая из очень длинного ряда маленьких комнаток.

– Мамочки. – Джейн улыбнулась, но ее бросало то в жар, то в холод.

Когда реверсы отключились, она нажала на своих ремнях безопасности кнопку автоматического расстегивания, отдала термос Сьюзи, встала и постучала в дверь кабины пилотов.

Не террорист, а контрабандист, перевозчик наркотиков. Что ж, и на том спасибо. Но ей было как-то неприятно. Он все-таки был симпатичный.

Не очень, но немножко.

8

«Он все еще не видит, – подумал стрелок со злостью и зарождающимся отчаянием. – О боги!»

Невольник нагнулся, чтобы достать бумаги, нужные ему для обряда, а когда выпрямился, военная женщина уставилась на него, выпучив глаза, щеки у нее стали белые, как бумажные штучки на спинках кресел. Серебряная трубка с красной крышкой, которую он сперва принял за флягу или что-то в этом роде, по-видимому, была оружием. Сейчас женщина держала ее, прижав к груди. Роланд подумал, что через пару секунд она либо швырнет эту штуку в невольника, либо сорвет красную крышку и пристрелит его из нее.

Вдруг она расслабилась и застегнула ремни, хотя по толчку и стрелок, и невольник поняли, что воздушный вагон уже приземлился. Она повернулась к военной женщине, рядом с которой сидела, и что-то сказала. Та засмеялась и кивнула, но стрелок подумал, что если это – искренний смех, то он – речная жаба.

Стрелка удивляло, как тот человек, чье сознание стало для него временным пристанищем, может быть таким глупым. Конечно, отчасти это вызвано снадобьем, которое он вводит в свое тело… одним из здешних вариантов бес-травы. Отчасти, но не только. Он не такой мягкотелый и ненаблюдательный, как остальные, но со временем, возможно, станет таким.

«Они такие, какие есть, потому что живут при свете, – подумал вдруг стрелок. – При свете цивилизации, перед которым тебя научили преклоняться больше, чем перед всем остальным. Они живут в мире, что не сдвинулся с места».

Роланд подумал, что если в таком мире люди становятся такими, как эти, то он, возможно, предпочел бы тьму. «Это было до того, как мир сдвинулся с места», – говорили люди в его собственном мире, причем всегда – скорбным тоном утраты… но, быть может, эта печаль была бездумной, необдуманной.

«Когда яон нагнулся за бумагами, она подумала, что яон хочу достать оружие. Когда она увидела бумаги, она расслабилась и сделала то, что все остальные сделали до того, как вагон опустился на землю. А теперь она и ее подруга болтают и смеются, но их лица – особенно ее лицо, лицо женщины с металлической трубкой – не такие, как должны быть. Они действительно разговаривают, но только притворяются, что смеются… и это потому, что разговаривают они о нем».

Теперь воздушный вагон ехал по длинной дороге, по-видимому, бетонной, одной из многих. Стрелок в основном следил за военными женщинами, но краем глаза видел, как по некоторым другим дорогам движутся другие воздушные вагоны. Одни ехали медленно, неуклюже, другие мчались с неимоверной скоростью, не как вагоны, а как выстреленные пули или снаряды – готовились прыгнуть в воздух. Каким бы отчаянным ни стало сейчас его положение, часть его сознания испытывала сильнейшее желание выдвинуться вперед и повернуть голову, чтобы увидеть, как эти экипажи уходят в небо. Они были сделаны руками человека, но казались такими же легендарными, как истории о Великом Пернатце, жившем некогда, как рассказывали, в далеком (и, надо полагать, мифическом) королевстве Гарлан – может быть, даже более легендарными, просто потому, что эти были созданы человеком.

Женщина, которая принесла ему бопкин, расстегнула ремни (а ведь не прошло и минуты, как она их застегнула) и подошла к какой-то маленькой двери. «Здесь сидит возница», – подумал стрелок, но когда дверь открылась и она вошла, Роланд увидел, что для управления воздушным вагоном нужны, по-видимому, три возницы, и даже короткого взгляда ему хватило, чтобы понять, почему: насколько он успел заметить, там был чуть ли не миллион всяких ручек, циферблатов и огоньков.

Невольник смотрел на все, но ничего не видел – Корт сначала высмеял бы его, а потом прошиб бы им ближайшую стену. Сознание невольника было полностью поглощено мыслями о том, чтобы выхватить сумку из-под сиденья и легкую куртку из ячейки над головой… и пройти предстоящее ему мучительное испытание – обряд Прохождения Таможенного Досмотра.

Невольник не видел ничего; стрелок видел все.

«Женщина думала, что он – вор или безумец. Он – а может быть, не он, а я, да, это очень возможно – сделал что-то такое, что заставило ее так подумать. Потом она перестала так думать, а потом опять начала, из-за второй женщины… только теперь, по-моему, они точно знают, в чем дело. Они знают, что он хочет попытаться профанировать обряд».

И тут он мгновенно, как в свете молнии, увидел всю остальную часть своей проблемы. Во-первых, она не сводилась лишь к тому, чтобы забрать пакеты в его мир, как он забрал монету; монета не была приклеена к телу невольника клейкой веревкой, которую невольник много раз обмотал вокруг верхней части своего туловища, чтобы мешочки плотно прилегали к коже и крепко держались. Невольник не обратил внимания на исчезновение одной из многих монет, но когда он заметит внезапное исчезновение того – что бы это ни было – ради чего он рисковал жизнью, с ним непременно сделается родимчик… и что тогда?

Скорее всего, тогда невольник начнет вести себя так странно, что его запрут в темницу так же быстро, как если бы его поймали на профанации обряда. Лишиться пакетов было бы достаточно скверно; но если бы эти пакеты у него под мышками просто-напросто рассосались, обратились в ничто, он бы, наверно, подумал, что и вправду сошел с ума.

Воздушный вагон, ставший на земле медлительным, как вол, тяжело поворачивал влево. Стрелок понял, что не может позволить себе роскошь раздумывать дальше. Теперь ему мало просто выдвинуться вперед; теперь он должен установить контакт с Эдди Дийном.

Прямо сейчас.

9

Эдди засунул свою декларацию и паспорт в нагрудный карман. Стальная проволочка все туже и туже закручивалась вокруг его внутренностей, врезалась все глубже и глубже, так что нервы у него искрили и потрескивали. И вдруг у него в голове раздался голос.

Не мысль; голос.

Слушай меня, ты. Слушай внимательно. И если хочешь, чтобы все обошлось, не допускай, чтобы на твоем лице было заметно хоть что-нибудь, что могло бы усилить подозрения этих военных женщин. Видит Бог, они уже и так подозревают достаточно.

Сначала Эдди подумал, что забыл снять принадлежащие авиакомпании наушники и слышит какой-то дурацкий разговор из пилотской кабины. Но наушники собрали у пассажиров пять минут назад.

Вторая мысль была, что кто-то стоит рядом и разговаривает. Он хотел было резко повернуть голову влево, но это было нелепо. Как ни неприятно, а неприкрытая правда состояла в том, что голос исходил у него из головы, изнутри.

Может, он принимает какую-то радиопередачу – СВ, КВ, УКВ – пломбами в зубах? Он слышал о таких шту…

Выпрямись, червь! Они и так тебя подозревают, а если у тебя еще будет такой вид, будто ты рехнулся!..

Эдди выпрямился, резко, словно от пощечины. Это был не голос Генри, но он так походил на давний голос Генри, когда они были еще пацанами, подрастали в микрорайоне «Проекты»; Генри был на восемь лет старше, а сестру, которая была между ними, Эдди почти не помнил – Селину насмерть сбило машиной, когда ему было два года, а Генри – десять. Этот резкий, командирский тон слышался всякий раз, когда Генри видел, что Эдди делает такое, что может уложить его в длинный сосновый ящик задолго до старости… как это случилось с Селиной.

Да что же это такое, едрена вошь?

Ты не слышишь голосов, которых нет, – ответил голос. Нет, это не голос Генри – старше, суше… более властный. Но он похож на голос Генри… и не верить невозможно. – Это во-первых. Ты не сходишь с ума. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО другой человек.

Это телепатия?

Эдди смутно сознавал, что его лицо абсолютно ничего не выражает. Он подумал, что в данных обстоятельствах его следовало бы за это объявить победителем Академического Конкурса на Звание Лучшего Актера Года. Он посмотрел в окно и увидел, что самолет подруливает к сектору авиакомпании «Дельта» терминала международного аэропорта Кеннеди.

Я не знаю этого слова. Но вот что я знаю точно: эти две военные женщины знают, что ты везешь…

Пауза. Чувство – невыразимо странное – что призрачные пальцы роются у него в мозгу, словно он – живая картотека.

…героин или кокаин. Я не могу сказать, который из них, но…не думаю, кокаин, потому что ты везешь то, чем не пользуешься, чтобы купить то, что употребляешь.

– Какие военные женщины? – тихим голосом пробормотал Эдди. Он совершенно не сознавал, что говорит вслух. – Ты о чем, черт возьми, гово…

Опять это ощущение, что ему дали пощечину… такое реальное, что он почувствовал, как у него зазвенело в голове.

Заткнись, осел проклятый!

Да ладно, ладно! Ой, мама!

Теперь опять ощущение роющихся пальцев.

Военные стюардессы, ответил чужой голос. Ты меня понимаешь? У меня нет времени копаться в каждой твоей мысли, невольник.

– Как ты… – начал было Эдди, потом закрыл рот. Как ты меня назвал?

Неважно. Ты давай слушай. Времени очень-очень мало. Они знают. Военные стюардессы знают, что у тебя есть этот кокаин.

Откуда они могут знать? Это чушь!

Я не знаю, каким образом они узнали, и это неважно. Одна из них сказала возницам. Возницы скажут тем жрецам, которые совершают эту церемонию, это Прохождение Таможенного Досмотра…

Голос у него в голове говорил каким-то странным, таинственным языком, выражения были такими нелепыми, что это было почти мило… но смысл сказанного Эдди понял очень и очень отчетливо. Хотя лицо Эдди по-прежнему ничего не выражало, зубы его, больно стукнув, сжались, и он тихонько, зло присвистнул сквозь них.

Голос говорил, что игра окончена. Он еще даже из самолета не вышел, а игра уже закончилась.

Но это же не взаправду. Это никак не может быть взаправду. Это просто его мозг в последний момент решил сплясать ему эдакую маленькую параноидную джигу, вот и все. Он не будет обращать на это внимания. Просто будет игнорировать, и оно прекра…

«Ты НЕ будешь это игнорировать, иначе ты отправишься в темницу, а я умру!» – проревел голос.

«Да кто ты, черт возьми, такой?» – неохотно, со страхом спросил Эдди – и услышал, как у него в голове кто-то (или что-то?) испустил глубокий, шумный вздох облегчения.

10

«Поверил, – подумал стрелок. – Благодарение всем богам, какие только есть или когда-нибудь были, поверил!»

11

Самолет остановился. Надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ» погасла. Трап подкатился к самолету и глухо стукнулся о левую переднюю дверь.

Прибыли.

12

«Есть одно место, где ты сможешь все оставить, пока будешь совершать обряд Прохождения Таможенного Досмотра, – сказал голос. – Надежное место. А потом, когда уйдешь отсюда, сможешь снова взять и отнести этому Балазару».

Пассажиры начали вставать с мест, доставать вещи из ячеек наверху, пытались пристроить куда-то куртки, надевать которые, как объявили из пилотской кабины, не стоило из-за жары.

Возьми куртку. Возьми сумку. А потом опять пойди в нужник.

Нуж…

Ах, да. В туалет. В переднем отсеке.

Если они считают, что я везу марафет, они подумают, что я хочу его скинуть.

Но Эдди понимал, что это-то как раз не имеет значения. Они не станут прямо так ломать дверь, потому что это может напугать пассажиров. И они понимают, что невозможно спустить два фунта кокаина в самолетный унитаз и не оставить какого-то следа. Если, конечно, голос говорит правду… что есть какое-то безопасное место. Но как же это может быть?

Не твое дело, будь ты проклят! ПОШЕВЕЛИВАЙСЯ!

И Эдди зашевелился. Потому что до него, наконец, дошло, каково положение вещей. Он не видел всего того, что было видно Роланду при его возрасте и школе, которую он прошел – смеси пыток и точности; но ему видны были лица стюардесс – их настоящие лица, скрытые за улыбками и услужливостью, с которой они подавали пассажирам чехлы с одеждой и картонки, сложенные в стенном шкафу переднего отсека. Он видел, как они то и дело украдкой бросают на него быстрые, словно удары бича, взгляды.

Он достал свою сумку. Достал куртку. Дверь к трапу была открыта, и пассажиры уже шли по проходу. Дверь пилотской кабины была распахнута, и там стоял капитан… и тоже улыбался, но тоже смотрел на пассажиров в салоне первого класса, которые еще собирали вещи, взглядом нашел его – нет, прицелился в него взглядом – а потом снова отвел глаза, кивнул кому-то, взъерошил какому-то мальчугану волосы.

Эдди стало холодно. Не из-за ломки. Просто холодно. И этот голос у него в голове был тут ни при чем. Холодно – иногда это бывает даже кстати. Вот только надо следить, чтобы от этого холода не превратиться в ледышку.

Эдди пошел вперед, дошел до места, где, чтобы попасть к трапу, надо было свернуть налево – и вдруг зажал рот рукой.

– Мне нехорошо, – пробормотал он. – Извините. – Он прикрыл дверь кабины, которая слегка загораживала дверь в передний отсек первого класса, и открыл дверь туалета справа.

– Боюсь, что вам придется выйти из самолета, – резко сказал пилот, когда Эдди открывал дверь туалета. – Уже…

– По-моему, меня сейчас вырвет, и я не хочу, чтобы все попало вам на ботинки, – сказал Эдди. – Да и на мои.

Через секунду он уже был в туалете, за запертой дверью. Капитан что-то говорил. Эдди не мог разобрать, что именно, он не хотел разбирать. Главное, что тот говорил спокойно, а не орал. Эдди был прав, никто не станет орать, когда около двухсот пятидесяти пассажиров еще ждут своей очереди, чтобы выйти из самолета через единственную переднюю дверь. Он в туалете, временно – в безопасности, но какой ему от этого толк?

«Если ты здесь, – подумал он, – так давай делай что-нибудь, да побыстрее, кто бы ты ни был».

В течение одной страшной секунды ничего не происходило. Это была короткая секунда, но в сознании Эдди Дийна она растянулась, казалось, почти до вечности, как «Турецкие Тянучки Бономо», которые Генри иногда покупал ему в детстве; если он вел себя плохо, Генри лупил его, как сидорову козу, а если хорошо, то Генри покупал ему «Турецкие Тянучки». Таким образом Генри во время летних каникул справлялся со своей возросшей ответственностью.

«О, Господи Иисусе, я это все себе вообразил, о, Боже, как я мог быть таким сума…»

Приготовься, – сказал угрюмый голос. – Мне одному не справиться. Я могу ВЫДВИНУТЬСЯ ВПЕРЕД, но не могу заставить тебя ПРОЙТИ НА ТУ СТОРОНУ. Ты должен сделать это вместе со мной. Повернись.

Вдруг Эдди стал видеть двумя парами глаз, ощущать двумя комплектами нервов (но не все нервы этого другого были на месте; у другого не хватало каких-то частей тела, он потерял их недавно, ему было больно до крика), чувствовать десятью чувствами, думать двумя мозгами, гнать кровь двумя сердцами.

Он повернулся. В боковой стенке туалета была дыра, дыра, похожая на дверной проем. Через нее Эдди увидел морской берег с крупным серым песком и разбивающиеся на нем волны цвета старых физкультурных носков.

Ему был слышен шум этих волн.

Его нос чуял запах соли, запах, горький, как слезы.

Проходи.

Кто-то колотил в дверь туалета, говорил, чтобы он вышел, чтобы он немедленно покинул самолет.

Проходи же, чтоб тебя!

Эдди со стоном шагнул в дверной проем… споткнулся… и упал в другой мир.

13

Он медленно поднялся на ноги и заметил, что порезал ладонь краем ракушки. Он тупо смотрел на кровь, заливающую линию жизни, потом увидел, что справа от него медленно встает с песка какой-то человек.

Эдди попятился; чувство потери ориентировки и сонной растерянности внезапно вытеснил острый ужас: этот человек был мертв, но не знал этого. Лицо у него было изможденное, кожа лица обтягивала кости, как полоски материи, обернутые вокруг острых металлических углов так туго, что, казалось, еще чуть-чуть – и они разорвутся. Он был иссиня-бледен, за исключением пятен лихорадочного румянца высоко на скулах, красных пятен на шее, под углами челюсти с обеих сторон, и одного круглого пятна между глазами, словно нарисованного ребенком, пытавшимся изобразить индусский знак касты.

Но глаза у него были живые – голубые, с твердым взглядом, не безумные, полные грозной и упрямой жизненной силы. На человеке была темная одежда из какой-то домотканой материи – черная, выгоревшая почти до серого цвета рубашка с закатанными рукавами, синие штаны, похожие на джинсы. Он был накрест опоясан патронными лентами, но почти все гнезда были пусты. В кобурах лежали револьверы, вроде бы сорок пятого калибра – но невероятно старинные. Гладкое дерево их рукояток, казалось, светилось собственным внутренним светом.

Эдди не знал, что собирается заговорить – что у него есть, что сказать, – но, тем не менее, услышал свой голос: «Ты кто – привидение?»

– Пока нет, – прохрипел человек с револьверами. – Бес-трава. Кокаин. Или как ты его называешь. Снимай рубаху.

– У тебя руки… – Эдди их увидел. Руки человека, выглядевшего, как какой-то нелепый стрелок, какого можно увидеть только в самом паршивом вестерне, были испещрены яркими, зловещими багровыми полосами. Эдди отлично знал, что это за полосы. Они означали заражение крови. Они означали, что дьявол не просто дышит тебе в задницу, а уже ползет по канализационным трубам, которые ведут к твоему насосу.

– Отъ**ись от моих рук, понял? – сказало ему бледное видение. – Снимай рубаху и отцепляй эти штуки!

Эдди слышал шум волн; слышал тоскливый вой ветра, не ведающего преград; видел этого умирающего безумца, а кроме него – только запустение; но позади себя он слышал негромкие голоса пассажиров, выходящих из самолета, и непрерывный глухой стук.

– Мистер Дийн! – «Этот голос – в другом мире», – подумал он. Не то, чтобы он в этом сомневался; он просто старался вбить это себе в голову, как вбивают гвоздь в толстый кусок красного дерева. – Вам все-таки придется…

– Можешь оставить это здесь, заберешь потом, – прохрипел стрелок. – О боги, неужели ты не понимаешь, что здесь я должен разговаривать? А это больно! И времени же нет, болван!

Были люди, которых Эдди убил бы за такое слово… но он подумал, что убить этого человека ему будет не так-то просто, хотя вид у него такой, словно убийство, возможно, пошло бы ему на пользу.

Однако в этих голубых глазах он ощущал истину; их лихорадочный блеск делал ненужными все вопросы.

Эдди начал расстегивать рубашку. Первым его порывом было просто сорвать ее, как сделал Кларк Кент, когда Лоис Лэйн привязали к рельсам или к чему-то такому, но в реальной жизни это никуда не годилось: рано или поздно пришлось бы объяснять, почему столько пуговиц оторвано. Так что он стал расстегивать их, а стук позади него продолжался.

Он рывком вытащил рубашку из джинсов, стащил ее и бросил на песок, открыв обмотавшую грудь клейкую ленту. Он был похож на человека на окончательном этапе выздоровления после тяжелого перелома ребер.

Он бросил быстрый взгляд назад и увидел открытую дверь… ее нижний край прочертил на сером песке веерообразный след, когда кто-то – надо полагать, этот умирающий – ее открыл. Сквозь проем двери Эдди был виден туалет первого класса, раковина, зеркало… а в нем – его собственное лицо, полное отчаяния, черные волосы, упавшие на лоб, на зеленовато-карие глаза. На заднем плане он увидел стрелка, берег и парящих над ним морских птиц, которые галдели и дрались неизвестно над чем.

Эдди теребил ленту, не зная, как начать, как найти свободный конец, и его охватила растерянность и безнадежность. Так, наверное, чувствует себя олень или кролик, когда до половины перейдет шоссе и повернет голову – и оцепенеет в безжалостном ослепительном свете приближающихся фар.

Уильяму Уилсону, человеку, чье имя прославил По, понадобилось двадцать минут, чтобы обмотать его липучкой. Чтобы открыть дверь в туалет первого класса, им понадобится пять минут, самое большое – семь.

– Мне не снять это говно, – сказал он человеку, который, шатаясь, стоял перед ним. – Я не знаю, кто ты и где я, но я тебе говорю – ленты слишком много, а времени слишком мало.

14

Когда капитан Макдоналд, раздосадованный тем, что 3-А не реагирует на его слова, начал колотить в дверь, Дийр, второй пилот, посоветовал ему бросить это дело.

– Да куда он денется? – спросил Дийр. – Что он может сделать? В унитаз сам себя спустить? Крупноват он для этого.

– Но если он везет… – начал Макдоналд.

Дийр, который сам не раз и не два нюхал кокаин, сказал:

– Если везет, то везет много. Ему от него не избавиться.

– Отключить воду, – вдруг резко приказал Макдоналд.

– Уже, – ответил штурман (который тоже любил при случае понюхать – только не табак). – Но не думаю, чтобы это имело значение. Можно растворить в бачке столько, сколько войдет, но сделать, чтобы его там не оказалось, невозможно.

Они столпились у двери туалета, на которой издевательски светилась надпись ЗАНЯТО; все говорили вполголоса. «Ребята из УБН[³] сольют из бачков воду, возьмут пробу – и малый спекся».

– Он всегда сможет сказать, что кто-то заходил до него и скинул эту штуку, – возразил Макдоналд. Голос у него становился все более раздраженным. Ему хотелось не разговаривать об этом, а что-то с этим делать, принимать какие-то меры, хотя он отчетливо сознавал, что пассажиры все еще выходят гуськом, и многие с особенным любопытством поглядывают на пилотов и стюардесс, собравшихся у двери туалета. Экипаж, со своей стороны, отчетливо сознавал, что какие-либо слишком откровенные, открытые действия могут разбудить страшный призрак террориста, который в наше время таится в глубине сознания каждого авиапассажира. Макдоналд знал, что его штурман и бортинженер правы, знал, что наркотик, скорее всего, упакован в пластиковые пакеты, на которых остались отпечатки пальцев этого говнюка, и все равно он слышал, как у него в мозгу звучит сигнал тревоги. Что-то у него внутри кричало: «Жулик! Жулик!», словно этот малый из кресла 3-А был пароходным шулером и держал наготове полный рукав тузов.

– Он не пытается спустить воду, – сказала Сьюзи Дуглас. – Он даже не пытается открыть краны умывальника, а то мы бы услышали, как в них хлюпает воздух. Я слышу что-то, но…

– Уходите, – коротко приказал Макдоналд. Его взгляд скользнул по Джейн Дорнинг. – Вы тоже. Мы здесь сами справимся.

Джейн повернулась, чтобы уйти; щеки ее горели.

Сьюзи спокойно сказала:

– Джейн его вычислила, а я заметила выпуклости у него под рубашкой. Мы, пожалуй, останемся, капитан Макдоналд. Если хотите подать на нас рапорт о неподчинении командиру – подавайте. Но я хочу, чтобы вы не забывали, что можете сорвать УБН, возможно, очень крупную операцию.

Их взгляды столкнулись, точно сталь с кремнем, высекая искры.

Сьюзи сказала:

– Мак, я летала с вами раз семьдесят-восемьдесят. Я вам добра желаю.

Макдоналд еще секунду смотрел на нее, потом кивнул.

– Можете остаться. Но я хочу, чтобы вы отошли на шаг назад, к кабине.

Он приподнялся на цыпочки, оглянулся назад и увидел конец очереди, который как раз переходил из третьего класса во второй. Еще две минуты, ну, три.

Капитан повернулся к встречающему пассажиров агенту компании, который стоял у люка и внимательно смотрел на них. Как видно, он понял, что возникли какие-то сложности, потому что достал из футляра свою переносную рацию и держал ее в руке.

– Скажи ему, чтобы он прислал мне сюда таможенников, – тихо сказал Макдоналд штурману. – Троих или четверых. Сейчас же.

Штурман, беспечно усмехаясь и извиняясь, протолкался через очередь и тихонько поговорил с агентом, который поднес рацию ко рту и что-то тихо сказал в нее.

Макдоналд – который ни разу в жизни не принимал ничего более сильнодействующего, чем аспирин, да и то очень редко – повернулся к Дийру. Губы его были сжаты в тонкую, белую, как шрам, черту.

– Как только выйдет последний пассажир, мы взломаем дверь этой сральни, – сказал он. – И мне плевать, будут здесь таможенники или нет. Ясно?

– Вас понял, – ответил Дийр и стал смотреть, как хвост очереди проходит в первый класс.

15

– Достань мой нож, – сказал стрелок. – Он у меня в кошеле.

Он показал рукой на потрескавшийся кожаный мешок, лежавший на песке. Мешок был похож не столько на кошель, сколько на большой рюкзак; такие, должно быть, несли хиппи, когда шли по аппалачскому маршруту, тащась от красоты природы (а время от времени, может, и от косячка), только этот выглядел, как настоящий, а не как бутафория, помогающая какому-нибудь торчку поддерживать свое собственное представление о себе; как вещь, которая много-много лет сопутствовала хозяину в трудных – быть может, невыносимо трудных – странствиях.

Показал рукой, а не пальцем. Он не мог показать пальцем. Эдди понял, почему правая рука у этого человека была обмотана грязным обрывком рубахи: у него были оторваны несколько пальцев.

– Возьми нож, – сказал незнакомец. – Перережь ленту. Постарайся не порезаться. Это не трудно. Тебе надо быть осторожным, но все равно придется управляться быстрее. Времени мало.

– Знаю, – сказал Эдди и стал на колени на песок. Все это происходило не на самом деле. Вот в чем штука, вот чем все объясняется. Как сформулировал бы Генри Дийн, великий мудрец и выдающийся торчок, прыг да скок, туда-сюда, крыша едет – не беда; жизнь – лишь сон, а мир – фуфло. Это, братец, западло, только ты не унывай, а лучше вмажемся давай.

Все это не взаправду, это все – необычайно живой глюк, так что самое лучшее – не дергаться, а плыть по течению.

Но глюк был до невозможности живой. Эдди потянулся к «молнии» – или, может, кошель застегивался на липучки – и увидел, что он крест-накрест зашнурован сыромятными ремешками; некоторые порвались и были тщательно связаны, и узелки были такими маленькими, чтобы не застревать в окруженных металлическими колечками отверстиях.

Эдди расшнуровал мешок, растянул горловину и нашел нож под сыроватым свертком – обрывком рубахи, в который были увязаны патроны. От одного только вида рукоятки у него захватило дух… она была из настоящего серебра, глубокого, мягкого серо-белого цвета, и на ней был выгравирован замысловатый узор, привлекавший взгляд, приковывавший его…

В ухе у Эдди взорвалась боль, с ревом пронизала голову насквозь, на миг застлала глаза красным туманом. Он неуклюже споткнулся о раскрытый кошель, упал на песок и снизу вверх взглянул на бледного человека в сапогах с отрезанными голенищами. Это был совсем даже не глюк. Голубые глаза, пылавшие на этом умирающем лице, были глазами самой истины.