Америка настаивала на более жесткой позиции по отношению к Германии, и это мнение нельзя было попросту игнорировать. А физические страдания ему доставляли тесные до безумия парадные туфли. Что с ними случилось – никто не понимал. То ли это вообще была не его обувь, а кого-то из домашних, то ли они ссохлись, эти проклятые лакированные штиблеты, но света белого ему было не видно. Едва ступив на пристань с трапа, Дюмон почувствовал, будто горячим железом охватило его ноги. В автомобиле он попросту сбросил орудия пытки, а теперь, обосновавшись в своей комнате в Гроули-холле, пытался как-то уменьшить нестерпимую боль.
      Он откинулся в кресле и попробовал принять положение ног, при котором мучения были бы не столь острыми, но такого положения не было. И застонав, он решил освободиться от этих «тисков».
      – Ну, помогите мне кто-нибудь, – жалобно попросил Дюмон.
      Его челядь хлопотала вокруг, не умея облегчить страдания патрона. В это время подошел дворецкий лорда Гроули.
      – Сэр, не мог бы я вам быть полезен?
      – А, дворецкий? У меня дьявольски разболелись ноги, понимаете? Теплую воду и соль, пожалуйста, чтобы можно было сделать ванночку.
      – Разумеется, сэр. Все это будет у вас, как только возможно быстро. Я очень рад с вами познакомиться, – добавил Питер по-французски.
      – Я говорю по-английски, – страдальчески вознес глаза к нему француз, желая, видимо, чтобы Питер не тратил время на светскую болтовню.
      – Да, сэр.
      Раздался легкий стук в дверь и в комнату вошел Джек Льюис. Он с порога широко улыбнулся и, казалось, не заметив проблем Дюмона, обратился к нему по-французски:
      – Добрый вечер, месье.
      – Добрый вечер, – отвечал француз, понимая, что этот энергичный янки не дает ему покоя на протяжении всего пребывания в Англии. – Я говорю по-английски.
      – Я рад с вами познакомиться. Я бы хотел, мистер Дюмон, поговорить с вами наедине до начала конференции.
      – Конечно…
      – И как можно быстрее. Надо максимально сблизить наши точки зрения.
      – Конечно, мистер Льюис. Но у меня мозоли разыгрались… Боже мой, на какой дурацкой экскурсии, я был сегодня в Лондоне. Несколько часов пытки: ходишь и ходишь, ходишь и ходишь! Кромешный ад, доложу я вам. Тем более, что я уже бывал в Тауэре…
      – Я приехал пораньше, – перебил его Льюис, – и выяснил, что все идет не в том направлении, которое бы вы одобрили.
      – Туфли, будьте любезны, – обреченно обратился к лакеям Дюмон.
      Кавалькада машин немецкой делегации по-хозяйски въехала на главную аллею Гроули-холла. Вторым шел «Маибах» фрау фон Мюльц, по-бычьи насупившись, таращился лупоглазыми фарами. Вся колонна одновременно въехала на площадку перед домом, сломала строй и из всех автомобилей стали выходить очень похожие друг на друга моложавые мужчины в одинаковых костюмах и черных пальто. Несколько сопровождающих лиц бросились к машине фрау фон Мюльц, чтобы помочь выйти руководителю делегации. Эльза была в плохом настроении. С детства она не переносила морских путешествий. Даже на спокойном озере, где ее родители отдыхали с ней еще маленькой девочкой и решили покатать ребенка на катере, Эльза испытала такое жестокое укачивание, что само название озера Плауэрзес стало для нее символом морской болезни. Все сегодня раздражало фрау Эльзу: и неспешные экскурсии по Лондону, входившие в протокол пребывания, и худосочная британская кухня, кроме брезгливости ничего не вызывающая, и чопорность тупоголовых хозяев, которых давно уже пора как следует проучить, да только час еще не пробил. А шаркуны-французы! Что они возомнили о себе? Кто будет всерьез считаться с этим слюнявым народом?
      Эльза резко вышла из машины и, бросив все бумаги и багаж на помощников, быстрым шагом направилась в дом.
      Позади захлопали дверцы отгоняемых автомобилей, послышались гортанные резкие команды распорядителей немецкой делегации. Своей многочисленностью и напором немцы сразу завоевали центральное место в предстоящей конференции. Даже среди слуг разговоры шли, в основном, о их привычках и нравах. Горничная Сарра Тикет жаловалась, что фрау Эльза с прислугой говорит непочтительно и исключительно по-немецки и в интонациях сквозят ненависть и презрение.
      – Как я могу ее обслужить, если не понимаю, чего она хочет? – возмущалась Сарра в лакейской, где было в эти дни тесно, как на Принстонском вокзале по прибытии поезда из Лондона.
      Население Гроули-холла резко возросло и в бесконечных коридорах стало тесновато. Большое умение требовалось, чтобы пронести блюдо с фужерами или едой. Прислуга была напряжена и издергана.
      По длинной анфиладе комнат, упиравшейся в библиотеку, делегаты международной конференции по проблемам европейского добрососедства проходили к своим местам, обозначенным на спинках кресел. Уютная и обжитая библиотека Гроули-холла, несмотря на внушительные размеры, располагала к доверительной беседе. Видимо, тихая обстановка места встречи, учитывалась устроителями. И действительно атмосфера хорошо поставленного и умело управляемого дома как будто благотворно действовала на собравшихся… Лорд Гроули на правах хозяина сказал небольшое вступительное слово:
      – Леди и джентльмены! Господа! Перевооружение Германии – это свершившийся факт. Европе, миру нужна сильная Германия, а не разрушенная, немощная страна. Кто из вас недавно посетил Германию, был, надеюсь, как и я, приятно поражен и взволнован явными признаками возрождения. Считаю, что долг соседей и друзей Германии – помочь ей в тяжелой борьбе за экономическое возрождение. Думаю, что международные гарантии должны уравнять права этой страны в отношении вооружений и права вводить у себя всеобщую воинскую повинность.
      Присутствующие неоднозначно отнеслись к такому зачину, направляющему конференцию в русло широких уступок и льгот для зачинщика Первой мировой войны. Слуги сновали между креслами, разнося прохладительные напитки. Дюмон по-прежнему страдал от болей в ногах. Его выразительные глаза, полные муки, блуждали в поисках дворецкого.
      – Еще, пожалуйста, ванночку с соленой водой. – прошептал он, как только Стоун оказался поблизости.
      – Да, сэр, все готово, прошу за мной, – ответил Питер и, лавируя между делегатами, стал пробираться к выходу.
      – Прошу прощения, – тихо сказал своим соседям Джек Льюис и тоже встал.
      Он догнал француза уже в коридоре, где тот, окруженный слугами, стеная и прихрамывая, ковылял за Стоуном.
      – Мистер Дюмон, – обратился к нему Льюис, – не сочтите меня навязчивым, но вопрос обсуждается очень серьезный. Нам нужно переговорить.
      – Прошу, прошу, сэр, – измученно махнул рукой глава французской делегации.
      Слуги усадили Дюмона в комнате на небольшой диванчик перед ванной и стали снимать с него обувь. Он морщился, скулил и всячески показывал присутствующим, как он страдает. Джек, не обращая внимания на его состояние, попытался выяснить позицию Франции:
      – Месье Дюмон! Надеюсь, вы будете придерживаться ранее обсужденных договоренностей…
      – Мой друг, – Дюмон страдальчески закатил глаза. – Я в агонии. Туфли мне слишком малы…
      – Нам придется провести весьма быстрые маневры, сэр, чтобы усмирить немцев, сбить с них наступательный пыл, – настаивал на своем Льюис, – и от согласованности наших действий может многое зависеть.
      – Ваша ванночка, сэр, – Чарльз под присмотром Стоуна внес фаянсовую миску, в которой парила горячая вода.
      – Пожалуйста, – обратился Дюмон к Джеку, – помогите мне.
      – Да, да, конечно, – отозвался американец, сдерживая растущее раздражение.
      Осторожно ступая, Дюмон поставил вначале одну, а затем вторую ногу в чашу. Сморщившись и часто дыша, он закрыл лицо ладонью, показывая всем, что их присутствие здесь уже неуместно.
      – Вы слышали, сэр, – продолжал между тем Льюис, – равенство вооружений, всеобщая воинская повинность.
      В комнату вернулся Чарльз, менявший полотенце месье Дюмона и тихо обратился к Питеру:
      – Мистер Стоун.
      – Да, в чем дело?
      – Ваш отец, сэр. Он серьезно заболел.
      – А где он?
      – В лакейской.
      Питер застыл в оцепенении, размышляя, как поступить. Но Дюмон, наконец, удостоил Льюиса нейтральным ответом:
      – Немцы так же, как и мы, хотят мира. Мир им нужен, у них экономика не работает.
      Внесли новую чашу с горячей водой. Чарльз склонился к ногам Дюмона:
      – Позвольте, сэр.
      – Пожалуйста, – тот приподнял ноги, ожидая, когда заменят воду.
      Питер остановил Чарльза:
      – Благодарю, Чарльз. Пожалуйста, в мое отсутствие следите за тем, чтобы вода в ванночке была достаточно соленой и горячей.
      – Слушаю, сэр.
      Питер медленно шел коридорами Гроули-холла, а слуги, обеспечивавшие конференцию и в избытке толкущиеся в коридорах, молча провожали его взглядом. В небольшой комнатке, спиной к вошедшему Питеру, сидел его отец. Он прислонился одним плечом к низкой этажерке для хозяйственных принадлежностей. Правая рука его крепко сжимала стойку этажерки, видно было, как побелели суставы пальцев.
      – Отец, – окликнул его Питер, – отец.
      Но отец не отвечал, он был в глубоком обмороке. Питер попытался силой разжать пальцы, сжимавшие этажерку. Через некоторое время ему это, наконец, удалось. Грузное тело старика тяжело привалилось к Питеру. Минуту спустя несколько слуг в том же кресле, в котором старик сидел, понесли Стоуна наверх, в его спальню. Внутренняя лестница не на всех поворотах позволяла процессии свободно пройти. Питер шел, немного поотстав, и сосредоточенно молчал. Он чувствовал тщетность усилий людей, не имеющих возможности сделать что-нибудь действительно эффективное. Эмили заметила тень отчаяния у него на лице и сказала:
      – Мистер Стоун. У меня больше свободного времени, чем у вас. Я, если вы не возражаете, останусь при вашем отце и вызову врача.
      – Хорошо, миссис Томпсон, спасибо…
      Он говорил и действовал, как в тумане. Впервые его чувства совсем не подчинялись ему. Врач был краток и хмур.
      – Ничем порадовать не могу, Стоун, – вздохнул он, отойдя от постели старика. – Боюсь, состояние мистера Тимоти критическое…
      – Спасибо, сэр.
      – Если его состояние ухудшится – вызовите меня. Конечно, сэр.
      – Сколько лет вашему отцу, Стоун? – врач скучающим взглядом обвел комнату и достал из кармана жилетки часы. – Семьдесят есть?
      – Да, сэр, семьдесят пять.
      Врач сокрушенно покачал головой и повторил:
      – Если станет хуже – немедленно зовите меня.
      – Да, сэр, конечно.
      Врач ушел, оставив в душе Питера щемящую пустоту и ощущение безнадежности.
      Проходящая в Гроули-холле конференция завершалась. Все обитатели большого дома жили ожиданием прощального банкета. Он готовился давно и обстоятельно. Сияющие чистотой покои еще и еще раз терли и скребли. Стоун и Эмили падали от усталости, прислуга сбилась с ног. Кухня работала, как маленькая фабрика. Здесь царила миссис Лонг. Лиззи уже попривыкла и стала всеобщей любимицей. Ее спокойный ровный характер не давал повода для недовольства никому. Только Сарра Тикет иногда пыталась поддеть девушку. Дело в том, что у нее самой были кое-какие виды на Чарльза, а тот с приходом Лиззи почти ни разу не перекинулся с ней словечком, чего не бывало прежде.
      По всему дому гремели колокольчики. В лакейской была установлена особая механическая система – смонтированы четыре дюжины небольших колокольчиков. Каждый колокольчик был соединен шнуром или струной с одной из многочисленных комнат второго этажа. Таким образом господа имели возможность из любой комнаты дома вызвать прислугу. Под колокольчиками находились маленькие таблички с названием комнаты. Звон стоял непрерывный, слуги Гроули-холла и приезжие, сопровождавшие своих господ, ни минуты покоя не знали. Но Сарра всегда находила минутку, чтобы ввернуть ядовитое замечание:
      – Все мужчины – дураки. Вот Чарльз, например. Он только то и делает, что просит прощения у Лиззи. За что? Нет, вы поглядите на него. Все еще продолжает за ней бегать. Теперь потащился в дровяной сарай.
      Все было именно так, как говорила Сарра. Чарльз ходил за Лиззи по пятам – из кухни в моечную, из моечной – в сарай. Она же молча проходила мимо, не удостаивая его ни единым словом. А если он становился на ее пути, говорила:
      – Дай мне пройти, слышишь? Ты мешаешь мне работать.
      Парень не на шутку увлекся и ничего с собой поделать не мог.
      Наконец, наступил последний день перед банкетом. В библиотеке стоял длинный сверкающий стол, уставленный серебряными приборами и хрусталем. Посередине возвышалась фарфоровая ваза с цветами. Стенки вазы были тончайшие, полупрозрачные.
      Стоун вместе с Чарльзом наводил порядок на столе. Каждый предмет имел свое строго обозначенное место. Более того, расстояние между вилками, ножами, тарелками и прочими бесчисленными атрибутами пиршеств, тоже должно было быть определенным. Этим и был занят Питер – проверял линейкой точность сервировки. Чарльз, затаив дыхание, следил за его лицом и болезненно морщился, если дворецкий слегка поправлял положение приборов.
      – О, Чарльз, что-то здесь не то.
      – А что, сэр?
      – Нет, нет. Бокал чуть дальше, разве вы не знаете?
      – Вот так?
      – Да, хорошо. А внизу все в порядке? – сказал Стоун, не отрывая взгляда от линии фужеров.
      – Да, сэр. Должны все успеть.
      – Мы готовим ужин, Чарльз. Последний ужин на этой конференции.
      – Да уж, сэр, на кухне творится что-то неописуемое.
      – Но там у них все в порядке?
      Да, я думаю все в порядке, иначе кто-нибудь уже прибежал бы.
      – Но вы, Чарльз, имеете полное представление о том, что там происходит? В каком состоянии подготовка?
      Да, сэр. Но, конечно, в секреты кулинарии я не посвящен.
      – Этого вам и не надо, но помощник дворецкого все должен держать в руках, иметь всю информацию.
      – Да, сэр.
      Выбрав минутку, Питер поднялся к отцу. Высоко под крышей в комнате с косым потолком, повторяющим наклон кровли, на высокой железной кровати лежал старик-Стоун. Для этого человека жизненный путь завершился. Старик держался с достоинством, спокойно. Но внутренняя работа души делала его, и без того не очень разговорчивого, суровым и замкнутым. Высокое солнце мягко освещало небольшую чистенькую комнату.
      – Как ты себя чувствуешь? Лучше? – обратился к отцу Питер, страдая от «казенности» своего вопроса.
      – Сын мой… – как бы не заметив вопроса Питера, проговорил Тимоти Стоун; он находился в мире мыслей.
      – У меня столько дел, отец, – Питер почему-то смущался того, что мог ему сейчас сказать отец. Он не хотел его напутствий, поучений, ему было бы тяжело все это слушать. – Мы, может быть, поговорим с утра?
      Старик не слышал сына. Он решил говорить и начал говорить, твердо глядя перед собой:
      – Я очень любил твою мать. Наша любовь была не по нутру всем окружающим, всему миру. А мы любили друг друга, теряя от этого родных, друзей, положение, репутацию. Не верь тому, кто скажет тебе, будто мы были несчастны. Будто кто-то из нас кому-то искалечил жизнь. Нет. Это все объединились против нас и изо всех сил пытались помешать нашей любви. Ты, желанный и любимый сын, знай: страсть, рождающая жизнь – священна. Ничем нельзя унизить или победить любовь. Только два человека имеют право судить друг друга – влюбленные. И не сомневайся, Питер; то, что кажется всем падением и ошибкой, на самом деле высшая справедливость и гармония…
      – Я горжусь тобой, – продолжал старик после небольшой паузы. – Надеюсь, я был для тебя хорошим отцом… Я пытался быть лучшим…
      Тимоти Стоун обвел взглядом комнату и пришел к выводу, что он все сказал, что хотел.
      – Давай, давай, сынок, – тихо прохрипел он, отвернувшись. – Иди вниз, а то они без тебя и без меня бог знает что могут натворить.
      Питер двинулся было к выходу, сознавая правоту последних слов отца, но остановился в нерешительности. Что-то насторожило его в поведении больного, в его непривычно длинных, как проповедь, речах.
      У одной стены в буфетной был огромный шкаф с посудой: сверкающие ряды графинов и бутылок, сифонов и высоких, тонкого стекла, бокалов. У другой – два изящных шкафчика в барочном стиле радовали глаз чудесным фарфором, хрусталем и серебром, великолепными старинными блюдами, блюдцами и чашками, чашами, кувшинами, розетками…
      Питер Стоун окинул все эти сокровища оценивающим взглядом и быстро прошел через комнату к двустворчатой двери, где находилась кухня. Еще из-за двери он услышал смех и возгласы девушек, перекрываемые зычным голосом кухарки. Распахнув двери, он попал в гущу деловой суеты. Большая, выложенная кафелем кухня сверкала чистотой. Огромная плита с великолепной высоченной трубой, казалось, была только что отмыта, выскоблена, отполирована. Собрание медных кастрюль, котлов, горшков, сотейников, сковородок всех видов и размеров – от крохотных, где только одному яйцу уместиться, до громадины, аршин на аршин – было до того начищено, что мистер Стоун мог смотреться в них, как в зеркала.
      Большой стол среди кухни, заставленный готовыми блюдами, чистотой поспорил бы со столом хирурга, а полки, ящики буфета выглядели как в мебельном салоне. Сарра и Рита сновали из кухни в гостиную и обратно. В ловко сидящих накрахмаленных передниках и колпаках, они были на диво хорошенькие. Но больше, всего Питеру понравилась новая судомойка – серьезная миловидная девушка. Питер подумал, что не грех бы ее перевести во внутренние покои.
      – Все в порядке, миссис Лонг? – спросил он у кухарки, сердито гремящей котлами.
      – Да, мистер Стоун. Вы же знаете, эту работу не переделаешь, сколько ни крутись.
      – Будьте внимательны, начинаем – объявил присутствующим Стоун, оглядел напоследок кухню, одобрительно кивнул миссис Лонг, и вышел.
      Гул десятков голосов в библиотеке нарастал. Огромный обеденный стол занимал всю центральную часть комнаты. По четырем углам были расставлены высокие стопки тарелок дрезденского фарфора желтовато-темного оттенка. По периметру стола строгими рядами лежали приборы старого английского серебра – массивные ложки и вилки, ножи, лопаточки.
      В одном конце стола на громадном серебряном блюде красовался великолепно поджаренный, в нежной золотой корочке ростбиф. Он был чуть-чуть «начат» с одного краю – несколько ломтиков, срезано, чтобы всякий видел, до чего это нежное и сочное мясо. В противоположном конце, на другом таком же блюде, – начатый с краешка, возлежал целый окорок. А между этих двух блюд и вокруг них теснилось множество всякой снеди, такой аппетитной, что при одном взгляде на нее у любого могли бы потечь слюнки. Тут были всевозможные салаты: из зелени, цыплят, рыбы; разделанные крабы, розовато-белое мясо клешней омаров, в целости вынутое из жесткой скорлупы. Рядом золотистыми брусками лежала копченая семга – редкий деликатес в этих краях. Высились горки черной и красной икры, и счету не было салатницам со всякими иными закусками: грибами, сельдью, анчоусами, крохотными сочными артишоками, маринованным луком и свеклой, тонкими прозрачными ломтиками ветчины и фаршированными прозрачными яйцами под соусом из орехового масла, оливок и миндаля.
      Гости чинно рассаживались вдоль стола, а у них за спиной выстраивались нарядные лакеи, готовые по малейшему знаку броситься исполнять желание господ. Лорд Гроули что-то шепнул дворецкому и тот, кивнув, передал Чарльзу, стоящему рядом, распоряжение закрыть сквозные двери библиотеки.
      – Господа! – сэр Джеймс поднялся и оглядел присутствующих. – Господа! – повторил он. – Наша конференция завершилась. Миссия определилась, слова произнесены. Позвольте предоставить слово делегату страны, которая послужила поводом для проведения такой представительной встречи.
      Присутствующие зааплодировали фрау фон Мюльц, отдавая должное ее твердой, независимой позиции при обсуждении острых международных проблем, и более того – красивой русоволосой женщине, какой она в то же время являлась. Фрау Эльза грациозно подняла голову и, взяв бокал с искрящимся шампанским, выпрямилась над притихшим обществом мужчин. Десятки глаз разглядывали ее. Она чувствовала восхищенные взгляды, знала, что выглядит великолепно и с удовольствием купалась в мужском внимании.
      – В последний день работы нашей конференции позвольте мне сказать, какое неизгладимое впечатление произвел на нас дух доброй воли, царившей на встрече. Дух добра и участия по отношению к Германии. И со слезами на глазах я вижу, что все присутствующие понимают необходимость и признают за нами право снова стать сильной державой, уважаемой нацией в ряду равных народов Европы и мира. От чистого сердца, от всей души заявляю: Германии нужен мир и желает она только мира.
      Глаза фрау фон Мюльц действительно подернулись слезой и заблестели в лучах многочисленных светильников. Приподняв свой бокал, она плавно повернулась к сидящему неподалеку лорду Гроули и продолжала:
      – Германия желает мира с Англией, – кивок в сторону сэра Джеймса, – мира с Францией, – кивок в сторону Дюмона, сидящего напротив.
      Присутствующие охотно зааплодировали и подняли бокалы. Все еще улыбаясь в ответ на внимание со стороны фрау Эльзы, с бокалом поднялся месье Жескар Дюмон.
      – Господа! С удовлетворением констатирую, что на французскую делегацию произвело глубокое впечатление то стремление к миру, которое продемонстрировала наша встреча.
      – Мы в Европе, – продолжал француз, улыбаясь в холеные мягкие усы, и, обращаясь к мрачно сосредоточенному Льюису, – в отличие от нашего американского коллеги, знаем, что такое ужасы войны. И все мы – англичане, итальянцы, немцы, французы – не хотим снова испытать бесконечное горе, что несет война. Меня до глубины души тронули слова доброй воли и дружбы, которые я слышал здесь. Обещаю вам, наша делегация сделает все от нее зависящее, чтобы изменить позицию нашей страны по отношению к государству, которое было, я этого не скрываю, врагом, а теперь стало другом и добрым соседом Франции.
      Все присутствующие с воодушевлением отреагировали на последние слова Дюмона искренними аплодисментами. Атмосфера единодушия воцарилась вокруг, все улыбались и испытывали подъем эмоции.
      Насупившийся Джек Льюис встал и, позвякивая ложечкой о фужер, попросил внимания.
      – Дамы и господа! – начал он, чувствуя, что его настроение и речь не совпадают с настроением зала. – Соединенные Штаты не хотят войны так же, как и вы. Но и мир любой ценой нам не нужен, ибо есть цены, которые слишком высоки, и платить их нельзя.
      Он обвел твердым взглядом ближайшее окружение, заметив, что лорд Гроули недовольно сдвинул брови, что Дюмон пожал плечами и наклонился к рядом сидящему советнику, а фрау Эльза поджала губы и отвернулась. Несмотря на это, он продолжал:
      – Что сказано – то сказано, и сегодня, наверное, уже не следует вдаваться в подробности. История очень скоро, я думаю, расставит все по своим местам. А сегодня я хотел бы провозгласить тост за лорда Гроули. В знак благодарности за его гостеприимство. За лорда Гроули!
      Льюис быстро поднял бокал и широким жестом обвел общество, приглашая всех присоединиться к его тосту… Этот американец всю конференцию вносил смуту в четкие и выверенные взаимоотношения делегатов. Их действия и высказывания были согласованы и утверждены заранее. И только Джек Льюис принимал проходившую здесь встречу за чистую монету… Все зашумели и, улыбаясь хозяину дома, всячески пытались выразить ему свое уважение и признательность.
      – Лорд Гроули! – продолжал Льюис. – Вы – классический пример английского джентльмена старой закалки: порядочный, с добрыми намерениями. Вы, люди чести, все такие. Для меня большая честь быть здесь, среди вас. Но, простите, мне придется это сказать, вы все здесь присутствующие – любители, дилетанты. А международная политика не может управляться джентльменами-любителями. Вы чувствуете, каким сейчас становится мир? Господа, смею вас заверить, времена, когда люди действовали из лучших побуждений, прошли.
      Легкий шум прокатился по комнате. Кого-то слова Льюиса крепко задели. Делегаты стали обмениваться впечатлениями и обсуждать заявление американца.
      – Европа становится ареной реальной политики, я подчеркиваю, реальной, – сделал ударение Джек Льюис. – Вам нужны настоящие политики, политики – профессионалы. Иначе вам не избежать новой катастрофы. Итак, за профессионалов, господа!
      Джек понял, что остается в одиночестве, никто его не поддержит. А двуличный Дюмон открыто возмущался формой, в которой «этот неизвестно кто» поучает уважаемых людей. Концовка встречи была смазана, неловкость повисла в воздухе. Стоун стоял за креслом сэра Джеймса, ловя каждый его взгляд. К дворецкому стремительно подошел Чарльз.
      – Мистер Стоун!.. – приглушенно сказал он.
      В это время лорд Гроули встал с бокалом в руке, чтобы высказаться в ответном слове. Стоун бросился вперед и, бесшумно отодвинув кресло лорда, вернулся в ровную шеренгу лакеев.
      – Я бы не хотел вступать в пререкания в наш последний вечер. Но предмет обсуждения столь важен, что я вынужден отреагировать на заявление сэра Льюиса. То, что вы называете дилетантством, уважаемый коллега, многие из присутствующих здесь предпочитают называть честью.
      Возгласы одобрения и аплодисменты показали оратору, что его слова попали на плодородную почву.
      – По поводу вашего отца, мистер Стоун, – наклонился к Питеру Чарльз.
      Питер напрягся и застыл в оцепенении.
      – Я думаю, – продолжал сэр Джеймс, – что ваш профессионализм означает, скорее, жажду власти, чем честь и доброту. А хотелось бы, чтобы доброта преобладала в мире. И мы не можем, не имеем права отказать в доброте никакой стране. Тем более близкой нам по духу и цивилизации Германии.
      Шквал аплодисментов обрушился на лорда Гроули. Он кивнул и сел на свое кресло, ловко подставленное Стоуном. Шепнув что-то Чарли, Питер направился к выходу.
      – Мистер Стоун, – подалась вперед Эмили, сжимая в пальцах влажный носовой платок.
      – Миссис Томпсон? – насторожился Питер.
      – Мистер Стоун… Мне очень жаль… Несколько минут назад ваш отец скончался, – ее лицо выражало неподдельную муку.
      – Где он? – спросил Питер, глядя в одну точку.
      – Мне очень жаль, – сквозь слезы проговорила Эмили, – я ищу слова… Вы хотите подняться?
      – Миссис Томпсон, не сейчас. Через некоторое время…
      – Вы позволите, мистер Стоун, закрыть ему глаза?
      – Я был бы вам очень признателен, миссис Томпсон.
      Эмили повернулась и медленно пошла к лестнице, ведущей наверх, в комнаты слуг. Она была растеряна. Стоун, как ей показалось, был не в состоянии осознать горя, постигшего его. Питер очнулся, увидел, что она уходит. Его чувства сейчас были обострены, он уловил сомнение, в котором удалялась Эмили.
      – Мисс Томпсон, – Питер сделал движение за ней. – Мой отец, я думаю, хотел бы, чтобы я продолжал исполнять свои служебные обязанности.
      – Разумеется, – рассеянно ответила Эмили, и стала подниматься по ступеням.
      В музыкальном салоне мягко звучал рояль. Конференция прошла под знаком Германии, и не стоило обращать внимание на каких-то несговорчивых выскочек-янки. Приблизительно так думала фрау фон Мюльц, когда прошло фортепианное вступление к ее любимому романсу. И она запела в полный голос, с удовольствием и чувством. Высокая, стройная, молодая – что ей всякие там злопыхатели. Она пела сентиментальный немецкий романс о том, как охотник встретил на склоне горы девушку и как они были счастливы вместе, а вокруг резвились их дети и ягнята. Голос довольно красивого оттенка звучал все увереннее. Эльза пела, слушая только себя, ее мысли уносились далеко-далеко. Она видела восхищенные взгляды мужчин и знала, что хороша.
      У нее было розовое милое лицо. В нем удивительно сочетались черты ребенка и взрослой женщины. Увидев ее впервые, всякий думал: «Наверное, она и девчонкой была в точности такая же. Наверное, она с детства ни капельки не изменилась». Но лежал на этом лице и отпечаток зрелых лет. Детское проступало в нем всего ясней, когда она с кем-нибудь разговаривала и вся загоралась веселым интересом.
      Бывало, в часы отдыха или когда она оставалась наедине с собой, на лицо ее ложилась тень невеселого раздумья. Тогда красота ее становилась глубокой и загадочной. Но чаще всего ее видели веселой, сияющей, неутомимо деятельной. В такие минуты ее щечки-яблочки разгорались свежим здоровым румянцем, и стоило ей войти в комнату, как все вокруг озарялось исходящим от нее светом жизни и чистоты.
      Ей было приятно прислушиваться к жизни внутри себя. Как там все отлажено и здорово! Что-то кончается, рассыпается на кусочки и само собой выстраивается в каком-то новом порядке, а потом приходит в движение. «Сперва я чувствую, – подумала она, – как дрожь сбегает с шеи и с плеч, потом поднимается по ногам и животу, а потом опять сходится у горла и сладкая истома охватывает все мое существо».
      Эльза пела, получая почти физическое удовольствие. Она видела себя со стороны; крепкие длинные ноги, чувственные гибкие руки, алебастровая точеная шея и прекрасной формы голова. Каждая клеточка ее совершенного тела ликовала и пела вместе с ней. Волны экстатического трепета прокатывались по коже. Вот они пошли в руки, до кончиков пальцев, и тогда руки сами делают то, что надо хозяйке. Или, опережая друг друга, волны нервной энергии прокатываются по ногам, замирая звенящим напряжением внизу живота. «Ах, как я хороша!»
      Присутствующие мужчины по-разному реагировали на вокальные упражнения главы немецкой делегации. Но никто не мог не согласиться, что женщина она, безусловно, красивая.
      Накрытый рядом стол ломился от всевозможной снеди, но почти никто не интересовался этим изобилием.
      Почти все блюда уносили вниз нетронутыми. Если наверху съедено было мало, то внизу насыщались вовсю.
      Бараний бок был уничтожен мгновенно, и нежнейший ростбиф исчезал с невероятной быстротой. Похоже, прислуга обладала неутолимым аппетитом, не в пример господам. Даже умяв почти нетронутую ветчину, слуги не насытились, и миссис Лонг пришлось начать новый круг сыра. Пива было вдоволь, и сверх того, господа послали вниз еще четыре бутылки портвейна.
      В буфетной за обеденным столом сидело человек десять-двенадцать. Но сидели они так тесно, что, казалось, будто их намного больше. Лиззи заняла свое место рядом с Ритой. Чарльз вместе с лакеями господской половины были еще заняты на банкете, и девушке очень не хватало горящих темных глаз влюбленного. Миссис Лонг раскладывала по тарелкам остатки мясного пудинга. На очереди были жареные цыплята, котлеты под пряным соусом. На десерт – желе и бланманже. Лиззи понятия не имела, что это такое, но, поддавшись всеобщей страсти лихорадочного насыщения, с нетерпением ждала это таинственное бланманже.