Чисто английские вечера

      Как-то раз после полудня к нам зашел высокий худощавый джентльмен. На нем были куртка и фуражка Армии спасения. Я была за конторкой администратора: проверяла счета и телеграммы с заявками. В холле было пусто, жизнь в Торки в эти часы замирала.
      – Могу ли я видеть мистера Бенсона? – спросил он неожиданным фальцетом.
      – Нет, сэр, муж будет попозже. Что ему передать?
      – Я пришел предупредить, что мы прибегнем к помощи закона. Весь наш приход отравлен этой заразой…
      – Что вы имеете в виду, сэр?
      – Это очень серьезный вопрос, миссис Бенсон. Если мы добьемся постановления, вас не только подвергнут крупному штрафу за подпольное букмекерство, но и лишат патента на торговлю и содержание пансионата. Мы требуем только одного: прикройте игру! Ваш муж принимает здесь у себя ставки, а это разрешено только на ипподромах и в местах проведения скачек. Не нужно отрицать, нам совершенно точно известно все.
      Господин звонким голосом яростно бичевал ненавистный порок, а у меня ноги слабели и слабели. Пришлось опереться на конторку, что, видимо, еще больше раззадорило его:
      – Что ни день, мы узнаем о каком-нибудь новом несчастье. Разоряются целые семьи, матери попадают в работный дом, дочери – на панель, а отцы – в тюрьму. Причина всех этих бед – игра на скачках. Мы решили положить этому конец, – звенел его голос.
      Уйти от разговора уже было невозможно. Вечером, когда буфетная опустела, мы, наконец, поговорили.
      – Стивен, могу я тебя кое о чем попросить?
      – Это как же понять, Эмили?
      – Надо прекратить игру, потому что против нас собираются возбудить судебное преследование.
      – Собираются или возбудили?
      – Стивен, какая разница, ты ведь меня понял.
      – Я тебя понял. Но что ты скажешь, если я тоже попрошу тебя о чем-то?
      – А о чем ты хочешь просить?
      – Хочу, чтобы ты не морочила мне больше голову насчет ставок. Ты просто так воспитана, что тебе это кажется злом. Я сам все знаю, но, видишь ли, без этого нам не прожить.
      – Ты считаешь, что мы не справимся?
      – Да, можешь не сомневаться.
      – Но я, Стивен, не могу отделаться от дурных предчувствий. Не всегда же будет нам везти.
      – Ты имеешь в виду полицию?
      – А ты сам разве так не думаешь? Чуть не каждый день я слышу о том, что полиция громит подпольных букмекеров одного за другим.
      – Да, – Стивен не спеша раскурил трубку и окутался плотным дымом. – Они многих выловили за последнее время, но что поделаешь? Не по моему здоровью бегать с ипподрома на ипподром, как когда-то, – он опять затянулся и продолжал: – Я все хорошо обдумал. Игра принесла нам неплохие деньги и хорошее положение на побережье. Если мы продержимся еще некоторое время, ну, скажем, годик, за нашу гостиницу мы сможем выручить в несколько раз больше, чем за нее отдали. И что скажешь, если я предложу тебе взамен большой отель немного южнее нашего Торки?
      Что я могла ему ответить? Как убедить? А три дня спустя вскоре после полудня, в самое горячее время, когда вовсю работал бар, и в буфетной шел очередной совет и прием ставок, раздался чей-то крик: «Полиция!» Кто-то бросился к дверям, кто-то начал прятать реестр ставок, но все было уже напрасно. Дом был оцеплен полицией, сержант и констебль приказали всем оставаться на местах. Произвели обыск, обнаружили пакетики с деньгами и реестровые книги, после чего наш пансионат был опечатан.
      Так рухнула моя налаженная жизнь, моя семья и все надежды. Я, познавшая все, что связано со скачками, понемногу устроив все свои дела (гостиницу удалось сохранить) и подняв самостоятельно дочь, до сих пор не могу спокойно слышать крики газетчиков в дни забегов: «Победитель скачки! Победитель! Победитель!»
      Рука Стоуна, державшая листки, мелко дрожала. Сколько бы раз он ни перечитывал это письмо Эмили, – всегда горький комок подкатывал у него в горле, а глаза влажнели и часто моргали. Аккуратно сложив письмо, Питер спрятал его вместе с остальными во внутренний карман и включил двигатель.
      Обычно такая скорая, Эмили на этот раз провела довольно много времени за туалетом. Шея у нее сильно загорела, и она никак не могла решить, припудрить ее или смириться с этой смуглостью. В конце концов решила обойтись без пудры, так как видела, что загар выигрышно оттенял ее глаза в черных ресницах и темные волосы с их неожиданными проблесками седины.
      Сегодня приедет мистер Стоун. Эта встреча, назревавшая так долго и неторопливо, ничего не изменит. Поздно им меняться, оба не дети. Зачем он едет? И зачем она его не остановила? Предлог есть вполне веский: в доме новый хозяин, значит, нужны новые слуги. Он едет приглашать ее вернуться на прежнее место. Но оба знают, что это невозможно. Сейчас другое время, другие условия, и они оба другие…
      Так размышляла Эмили, вяло перебирая волосы и прикладывая различные заколки. Мысли неудержимыми потоками стремились куда-то, мешая друг дружке и временами сбивая ее с толку.
      «Могу ли я, – сомневалась она, – быть с ним такой же, какой он меня помнит? Ведь я была замужем. Стив хороший парень, просто я не сумела его спасти, не знала, что это такое – семейная жизнь.
      Мистер Стоун, наверное, действительно каменный, если у него никого не было за эти двадцать лет.
      Но я-то не могу с чистой совестью признаться себе, что мое сердце было свободно все это время».
      Эмили взяла пуховку и легонько провела по носику, убедившись, что стала еще лучше. Ее одинокое сердце неожиданно было задето шальной стрелой, ей не предназначавшейся. Всю борьбу и все муки совести она вынесла тогда молча и стойко, не дав себе и окружающим повода для колебаний. Но это было, было…
      Обосновавшись в Торки, молодая чета Бенсонов отправилась в свадебное путешествие. Эмили настояла, чтобы Стивен не размахивался и не тратил средства на поездку в Европу. Они могли бы прекрасно провести это время в Торки – для обоих это было новое, неведомое место, рядом – теплый Гольфстрим, ровная мягкая погода. Но традиция – есть традиция – а для англичан тем более.
      Выбрали они один уголок – на границе с Шотландией. Бескрайние зеленые поля, могучие одинокие дубы, светлые рощи и звонкие ручьи. Славное было время, беззаботное. И, наверное, оттого, что душа Эмили обрела, наконец, какую-то определенность и опору, зажатые обстоятельствами и тревогами чувства вдруг оттаяли, властно требуя утоления длительного духовного голода.
      Этого юношу Эмили увидела на третий или четвертый день пребывания среди библейской тишины и простора. Она сидела и глядела в окно на улицу – на ту старинную улочку, куда выходили окна их комнаты. Кто-то прошел за окном и поднялся на ступени пансионата. Милая темная голова и мягкая, застенчивая серьезность. Оказывается, он приехал накануне вечером, здесь кто-то из его родни, то ли дядя, то ли шурин. Он появился, молчаливый и застенчивый, со своей внезапной улыбкой, с которой весь озаряется внутренним светом?
      В нем было что-то… что-то особенное, просто потому, что он – это он, потому что ей непреодолимо хотелось сжать в ладонях его голову и поцеловать.
      Она так ясно помнила тот день, когда это желание пришло к ней впервые. Они пили чай на открытой террасе, тихо переговаривались. Он сидел прямо, напряженно и рассказывал, что хочет учиться поэзии, а его опекун против, так что приходиться все отложить до совершеннолетия! На столе стояла лампа под розовым абажуром. Он пришел после гонок на реке, а день был очень холодный, ветреный, и его обычно бледное лицо пылало. И вдруг он улыбнулся и сказал: «Очень неприятно ждать, правда?» Он имел в виду отсрочку занятий любимым делом. Вот тогда-то она чуть было не протянула к нему руки и не прижалась губами к его лбу. Она тогда думала, что поцелуй, о котором она мечтала, – материнский. Она и в самом деле годилась ему в матери, ведь могла же она выйти замуж в шестнадцать лет.
      Но теперь она уже давно поняла, что ей хотелось целовать его не в лоб, а в губы. Он вошел в ее жизнь, точно огонь очага в холодный, непроветренный дом! Конечно, Эмили ничем не выдавала ему своих чувств; даже мысль, что он мог бы догадаться, страшила ее.
      Но ей нечем было защищаться. Жизнь в ней била ключом, и она чувствовала, как вся ее энергия пропадает даром, ни за что. Ее захлестывала страстная потребность жить – дать выход своим жизненным силам. Сколько одиноких прогулок совершила она тогда, стремясь утомить себя, раствориться в природе! Она торопливо шла, почти бежала через безлюдные рощи и поля, ища спасения от мыслей о напрасно загубленной жизни. Ведь Бенсона она не любила, и они оба это знали с первого дня. Она пыталась вернуть себе настроение своей юности, когда перед ней открывался весь мир.
      Для чего так вылеплена ее фигура, так блестят темные волосы, а глаза лучатся светом! Эмили пыталась взглянуть правде в глаза. То, что она испытывает, – темное, дурное чувство. Она должна убить в себе это влечение, должна бежать от этого. И действовать надо немедленно, иначе ее захватит и неудержимо понесет. А другая мысль с жаром доказывала: жизнь дана для любви, для счастья! А ей через месяц уже тридцать пять лет. Что же, она состарится, так и не изведав страсти? Но все-таки… Чувство к юноше, почти мальчику, годящемуся ей в сыновья… Тут что-то нехорошее, запретное, постыдное.
      Эта мысль преследовала ее, в темноте заливала краской щеки, когда она лежала без сна. А потом все начиналось сначала. Но она никогда не думала, что и он может полюбить ее. Как может он ее любить? За что?
      Когда позвали к обеду, она спустилась вниз и села спиной к окну, сразу увидев юношу, который через весь зал шел к ней, словно во сне. Он не сказал ни слова. Но какими глазами он смотрел на нее! Сердце запрыгало. Может быть, это и есть мгновение, о котором она мечтала. Как восхитительно видеть у него на лице это выражение, словно он забыл обо всем на свете, кроме нее. Ужасно думать, что через мгновение это выражение исчезнет, чтобы никогда не повториться!
      Обед начался. За круглым дубовым столом при свечах, под мрачными портретами предков хозяев дома, Эмили сидела между Стивеном и судьей. Он же оказался напротив, между забавной старушкой и молоденькой девушкой в голубом, которую ей не представили. Девочка имела очень светлые волосы, очень белую кожу, а яркие синие глаза говорили, что сидящая рядом поблекшая матрона – ее мать. Девочка была похожа на голубоглазую незабудку. Эмили трудно было отвести взгляд от нее. Не потому, что она красива, хотя она была мила, только очень какая-то слабенькая, хилая. Но она была молода! Вот почему не смотреть на нее было для Эмили невозможно. Всякий раз, как ей удавалось украдкой, во время разговора с соседями по столу, взглянуть в ту сторону, где эта девочка сидела рядом с ним, и увидеть, как эти юные существа улыбаются друг другу, сердце ее сжималось и останавливалось. Уж не поэтому ли в его взгляде исчезло что-то важное для нее? Эмили усилием воли подавила свои страхи. Она сама сейчас выглядит превосходно, и она заметила, что девочка тоже невольно заглядывается на нее. А он?
      Эмили чувствовала, что непреодолимо, как магнит, притягивает его к себе, видела, что он стал украдкой смотреть в ее сторону. Какие у него смятенные глаза!
      Обед подходил к концу, все разбредались кто куда. Они вышли со Стивеном под руку и пошли по длинной липовой аллее вдоль всего городка. Мягкий теплый ветер обдувал ее горящее лицо, шевелил пряди роскошных волос. Ей не было стыдно за этот обед. Каждому свое время. Время этой девушки еще не пришло, поэтому Эмили взяла то, что ей причитается.
      В тот вечер перед сном она открыла в своей комнате окно и облокотилась на подоконник. Здесь, наверху, похоже, было еще более душно. Как прекрасна ночь со спрятавшимися в складках зноя звездами и тусклой непрозрачной луной! Деревья, всегда шуршащие по ночам, стояли смирно и безмолвно. Лицо ощущало подвижный воздух. Но в тишине были разлиты чувства, страсть, страдания. Неужели она не может притянуть его к себе из этой черной мерцающей бездны? Притянуть прямо к себе, томящейся у окна? И она уронила голову на руки.
      А что это за свет, там внизу, слева? Чье это окно – старушки Норток? Нет, это маленькая комнатка для гостей… а там… Значит он не спит! Эмили наклонилась еще больше. Свет в нижнем окне заколебался, и в проеме появилась его голова. Она лишь наполовину различала его, а наполовину воображала себе, таинственное и неясное.
      – Как чудесно, да? – шепотом спросила она.
      – Изумительно, – донесся ответный шепот.
      – Отчего вы не спите? – спросила Эмили.
      – Не хочется. А вам?
      – Абсолютно. Слышите, как совы кричат?
      – Конечно, слышу.
      – А пахнет-то как!
      – Замечательно. Вы меня видите?
      – Немножко. А вы меня?
      – Чуть-чуть. Принести свечу?
      – Нет-нет. Вы все испортите. У вас шея не заболит смотреть вверх?
      – Нет, ничего, не беспокойтесь.
      – Хотите есть?
      – Да, но ведь уже поздно.
      – Подождите минуточку. Я спущу вам шоколадку. Держите! – Эмили ловко завернула плитку в край полотенца и опустила вниз.
      Все получилось как нельзя лучше.
      – Поймали? – спросила она.
      – Да, большое спасибо, вы так добры.
      – Послушайте, а вы не простудитесь? – забеспокоилась Эмили, заметив, что ветерок заиграл его рубашкой.
      – Да нет. Так красиво, что просто не хочется спать. Вы какую звезду выбираете? – спросил он, кивнув на небо. – Моя вон та, белая, надо мною.
      – А моя – вон та, видите? Над бледной, мигает красноватым светом.
      Все вокруг было темное, спокойное, напоенной чудесными запахами. Под окнами, закрыв стену, рос большой куст жасмина, благоухающий райским ароматом. Несметное количество звездочек-цветов. Звезды, звезды в небе и на земле! Она наполнилась храбростью и надеждой.
      Старый густой заросший парк в северной части городка давно нравился Эмили. Он показался ей прекрасным – здесь только и устраивать лесным нимфам свидание с фавнами, среди этих мшистых стволов, в высоких зарослях папоротника между валунами. После вчерашнего неожиданного ночного разговора ей необходимо было побыть одной – слишком все хорошо получилось… Она шла вдоль стены по направлению к реке, но калитки все не было, и она уже стала беспокоиться, что идет не туда. За оградой слышно было журчание воды, перетекающей с камня на камень в неглубоком русле. Вокруг лежали замшелые валуны, выглядывая из зарослей папоротника как спины слонов, улегшихся в траву.
      Впереди мелькнуло что-то белое, яркое на темной зелени парка. Эмили замедлила шаг и вгляделась. На очередном «слоне» лежал почти такой же большой белый плоский камень. И у этого камня стоял ее юный собеседник, прислонив к нему удочку. А на траве, упершись локтями в колени и положив подбородок на него сидела эта девочка и снизу вверх смотрела на него. Какое оживленное было у него лицо!
      И Эмили вдруг почудилось, что оба эти юных лица слились в одно лицо Юности! Гляди она на них хоть всю жизнь, и тогда бы у нее в сердце так не запечатлелось это видение. Видение того, что ей уже не вернуть никогда. Сама не зная как, она, точно раненный зверь, понеслась прочь, спотыкаясь среди камней и кустов. Как горько! Такая глупенькая беленькая девочка – и она, Эмили, забыта! Так ли это? Разве не может она вырвать его и вернуть себе силой, о которой эта девочка ничего не знает? Пусть только однажды увидит он блаженство, которое она может ему дать! Разве это невозможно!
      Эмили остановилась, задыхаясь, и прислонилась к стволу лиственницы. Все чувства словно застыли, остался лишь этот трепет сомнения. Зачем ей щадить эту девочку? К чему колебания? Ведь за ней первенство. Она и сейчас обладала властью Над ним. И сейчас она может связать его узами, которые он сам какое-то время не захочет разорвать. Связать? Какое гнусное слово. О, это было бы низко, низко! Завладеть им, когда он тянется к тому, что она дать не может: к юности, невинности, Весне?!
      Эмили оттолкнулась от ствола, который поддерживал ее в горячечных думах, и бросилась бежать наискосок по склону, не глядя куда ступает. Такое с ней уже было, но как больно, как горько повторять свои ошибки, идя на поводу страстей! Ветерок, потянувший с реки, остудил ее лицо и принес еле ощутимое чувство облегчения. Благородство! Что значит это пустое слово? Может быть, благороднее чувствует себя тот, кто оставил всякую надежду на счастье?
      Она провела ладонями по лицу, по волосам, по платью. Сколько времени прошло? Давно она здесь, в парке? И медленно пошла к дому. Слава Богу, она не поддалась ни страсти, ни жалости, не вымолвила ни слова лжи, не предала своего сердца. Это было бы ужасно. Она долго стояла, глядя на клумбы перед домом, словно хотела разглядеть свое будущее в гуще цветов, потом собралась с духом и вошла в дом. На террасе никого не было, в гостиной тоже. Ей удалось, ни с кем не встретившись, подняться к себе, но она не чувствовала себя в безопасности.
      В ту ночь Эмили ни на минуту не забылась сном.
      Раскаянье ли не давало ей уснуть или пьянила память? Ей казалось, что ее чувства – преступление, но не против мужа, не против себя самой, а только против юности. Стыдилась ли она своих уловок, к которым прибегала в последние дни? Улыбок, которыми дарила молодого человека, полунамеков, вздохов? Нет, не стыдилась! Простит ли она себе это? А если из-за нее он сделается таким же, как и сотни других мальчиков, – просто циничным юнцом? Нет, конечно же нет, иначе она не полюбила бы его с первого взгляда, как только увидела его улыбку.
      Всю ночь Эмили провела у окна. Иногда задремывала в кресле. Один раз пробудилась, вздрогнула с ясным ощущением, что кто-то только что наклонился над ней. Быть может, он правда был здесь и неслышно удалился?
      Потом подошел рассвет – серый, туманный, печальный, обволакивающий каждое дерево и расстилавшийся на далеком изгибе реки.
      Тихий щебет проснулся в гуще деревьев, слабо различимых в тумане. И тогда она уснула.
      Ей приснилось, что она одна в лодке, на реке, и плывет среди островерхих цветов, похожих на свечки люпина, а вокруг летают птицы и громко поют. Она поняла: не может шевельнуть ни ногой ни рукой, но это чувство беспомощности ей приятно. Хочется отдаться на волю чужих приказов. Постепенно она замечает, что ее несет все ближе к чему-то, но это ни земля, ни вода, ни свет, ни тьма, – просто что-то необъяснимое, чего не выразить словами. А потом увидела, из камышей на берегу на нее смотрят какие-то существа, большие и косматые.
      Лодку несет и Те за ней движутся тоже. Она хочет поднять руки, закрыть глаза, но не может. Эмили проснулась с рыданием… Было уже утро.
      Она позвонила и попросила горничную позвать к ней мужа. Но пока ждала его прихода, гордость в ней возмутилась. Он не должен видеть ее такую! Это невозможно! Она положила себе на лоб платок, смоченный одеколоном.
      Мистер Бенсон явился сразу же; быстрыми, энергичными шагами вошел в комнату и остановился, глядя на нее. Не заговаривал, не спрашивал, что случилось, а просто стоял и ждал. И, как никогда прежде ясно, она поняла, что он как бы начинается там, где кончается она. Она призвала всю свою храбрость и проговорила:
      – Я гуляла в парке и, наверное, солнце напекло мне голову. Мне хотелось бы завтра утром уехать домой, если ты не против. Неприятно стеснять чужих людей.
      Кажется, на его лице мелькнула улыбка, но оно оставалось серьезным:
      – Разумеется, дорогая Эмили, последствия небольшого солнечного удара сказываются несколько дней. Но сможешь ли ты перенести дорогу?
      И внезапно она почувствовала, что Стивен понимает все, но заставляет себя показывать, что ничего не знает.
      Благородно это с его стороны или отвратительно, она уже не обдумывала, а просто закрыла глаза и сказала:
      – У меня очень болит голова, но все равно я доеду. Только мне бы не хотелось подымать, тут переполох. Нельзя ли уехать пока все еще будут спать?
      – Ну что ж. В этом есть свои преимущества, – ответил Бенсон.
      Затем стало совершенно тихо, но он был еще рядом. Это немое, недвижное присутствие – отныне вся ее жизнь. Да, да, таково ее будущее – без чувств, без движения. И несмотря на страх, ей мучительно захотелось взглянуть на это свое будущее. Она открыла глаза. Стив стоял на том же месте, в той же позе и смотрел на нее. А его опущенная рука нервно сжимала и разжимала полу куртки. И внезапно Эмили почувствовала жалость. Не к себе или к своему будущему, а к нему. И она мягко сказала:
      – Мне очень жаль, Стивен.
      Словно он услышал что то страшное и недопустимое, глаза его болезненно расширились, он спрятал сжимавшуюся руку в карман, повернулся и вышел.
      Эмили очнулась от нахлынувших воспоминаний и увидела себя в зеркале, перед которым сидела. Вскинув голову, она оглядела старинное ожерелье у себя на шее, провела по нему кончиками пальцев. Встала, обвела взглядом свои шелковистые руки, полуобнаженную спину, сияющую шею, очертания груди, всю себя. Тут приладила, там отряхнула, почти бессознательно ловкими движениями расправила складки простого и очень красивого платья.
      Эмили опять подняла руку, уперлась другой в бедро и снова повернулась, завершая ритуал самопоклонения. Поворачивалась не спеша, восхищенно любуясь собой, и вдруг изумленно ахнула, вскрикнула испуганно и в тревожном порыве схватилась рукой за горло: оказалось, что она не одна, подняв глаза, она встретилась взглядом с дочерью.
      Молодая девушка – тоненькая, безупречно сложенная, невозмутимая и прелестная в своем состоянии ожидания ребенка, вошла через ванную, которая соединяла их комнаты и, захватив мать врасплох, неподвижно застыла на пороге. Эмили густо покраснела, долгую минуту они смотрели друг на Друга – мать, безгранично смущенная, пылала виноватым румянцем, дочь, невозмутимо спокойная, смотрела и одобрительно, и насмешливо, как человек, умудренный жизнью. А затем в их скрестившихся взглядах будто вспыхнула какая-то искра.
      Словно поняв, что ее разоблачили, и словами тут не поможешь, Эмили вдруг запрокинула голову и рассмеялась звонко, от души, тем женским смехом чистосердечного признания, который неведом другой половине рода человеческого.
      – Ну, что, мама, это недурно выглядело, – слегка усмехнулась дочь, подошла и поцеловала ее.
      И опять Эмили беспомощно и неудержимо расхохоталась. А потом, освобожденные этой удивительной минутой от необходимости еще что-то говорить, обе разом успокоились. Слова излишни. Говорить больше не о чем. Все уже сказано в один безмолвный миг совершенного понимания, взаимного признания и сообщничества. В это мгновение раскрылся целый мир – мир безмерного коварства и неукротимой насмешливости женщины.
      Спокойный осенний вечер мягко опустился на побережье. Машина Питера легко перевалила через очередной холм и все ускоряясь, покатила в долину. Впереди открылась широкая лагуна, по берегу которой были разбросаны огоньки вечернего Торки. Тонкой полосой, всего в каких-нибудь три-четыре квартала в ширину, этот городок тянулся на север, огибая залив и взбираясь вдали на коричневую скалу, вдающуюся в море. На скале стоял маяк, время от времени вспыхивающий ярким рубиновым глазом.
      Замелькали первые домики, Питер снизил скорость и, осторожно петляя между тесно стоящими автомобилями, въехал на центральную площадь.
      Как все древние курортные города со своими традициями и чудачествами, этот прелестный уголок был застроен старыми двух, и очень редко трехэтажными зданиями. Ансамбль, если это можно было так назвать, площади складывался несколько стихийно. Все, что здесь строилось, – разного возраста и разного стиля – объединяло неуловимое присутствие моря, солнца, чаек, пароходов и других атрибутов морских курортов. Непередаваемая атмосфера праздного времяпрепровождения разливалась по улицам этого городка, что также вполне соответствовало образу курортного края.
      Выбрав наконец место между желтым «Остином» и серебряным «Рено», Стоун не без труда втиснул туда своего «старичка» и выключил мотор. Выйдя наружу, Питер потянулся, размял плечи и шею, после чего открыл багажник и достал небольшой чемоданчик, вмещавший все необходимое для подобной поездки. Оглянувшись на дома, тесно обступившие площадь, он запер машину и направился к ближайшей гостинице.
      Занятая своими мыслями, Эмили спускалась по лестнице пансионата, когда неожиданно ей загородил дорогу мужчина. Она подняла глаза и узнала Стивена Бенсона, который уже долгое время, более полутора лет, не давал о себе знать.
      – О, Стивен! – она была огорошена.
      – Да, Эмили, это я, – он широко улыбнулся. – Как у тебя дела, все в порядке?
      – Да, спасибо, а как ты?
      – Хорошо… – он замялся, а потом, как бы решившись, на что-то, сказал: – Мы не могли бы немного поговорить, Эмили? Ну, совсем недолго.
      – Да, недолго можно, только скорее, Стив, я, к сожалению, тороплюсь на встречу.
      – Давай, Эмили, где-нибудь присядем, – Бенсон повертел головой и его взгляд упал на стеклянные двери бара, расположенного в углу вестибюля. – Может быть, пройдем туда?
      Они вошли в помещение бара и сели за ближайший свободный столик. Стивен окинул взглядом небольшое уютное помещение и опять улыбнулся:
      – Приятное место. Да, вот именно такую гостиницу я имел в виду для нас, Эмми. Как, впрочем, и все остальное… Не вышло… Не получилось…
      – Что ты хотел сказать, Стив? – мягко напомнила ему Эмили.
      – Я вчера видел Джейн. Какие у нее потрясные новости!
      – Да? Какие? – улыбнулась Эмили.
      – Она ждет ребенка! Боже мой! Малышка Джейн уже совсем большая девочка.
      – Конечно, Стивен. Дети растут быстрее, чем нам этого хотелось бы.
      Она вгляделась в лицо Бенсона. Каким он был бодрым, деятельным, целеустремленным… А сейчас дрожащие пальцы, небритые щеки. «Не пьет ли он?» – подумала Эмили.
      – Послушай, Эмили, у меня есть верные сведения, – он извлек из кармана сложенную до формата конверта газету «Спортсмен». – Вот, – Стив хлопнул ладонью по бюллетеню будущих скачек. – Розовый Шиповник, из конюшни Уайт-Нэп…
      – Извини, Стивен… – поморщилась Эмили.
      – Да, Эмили, – казалось, он не замечал ее раздражения, – Розовый Шиповник, только он. Ставки идут двадцать пять к одному. Дело абсолютно верное. Если бы мне хоть немного денег, я бы поднялся. Эмили, вот увидишь, резко поднялся…
      – Нет, нет, Стивен, ты же знаешь, я в это не играю.
      – Ладно, ладно, – он быстро спрятал газету, как будто ее и не было. – Джейн сказала, что хочет нас видеть обоих в воскресенье.
      – Да, она сейчас у меня и говорила о воскресенье.
      – Так я бы мог заехать за тобой. И мы бы могли… на автобусе вместе поехать к ней.
      – Ну, посмотрим, Стив, посмотрим, – Эмили поднялась из-за столика. – Поживем – увидим.
      Бенсон сделал паузу, поднявшись вслед за Эмили, а потом тихо сказал:
      – Дом пуст без тебя… Даже не могу тебе высказать, как.
      – Ты когда брился – порезался, – его печальные глаза и искреннее сожаление о прошлом тронули ее.
      – Да, Эмили, теперь у меня мало что получается… Скорее – ничего.
      Питер сидел на втором этаже старого ресторана «Летящий орел». Зал здесь был устроен так, что ни музыка, игравшая внизу, ни танцующие пары, не мешали посетителям на балконе разговаривать. Квадратный балкон по периметру зала опирался на толстые простые колонны, и, перегнувшись через перила, можно было наблюдать за несколькими парами, медленно танцующими внизу.
      Этим, собственно, Питер и был занят, когда подошла Эмили. Он так устал от дороги и от бесконечных воспоминаний, что целиком был поглощен танцующими и не заметил, как она подошла. В его сознании все еще звучали слова одного из ее писем:
      «…Я часто думаю о старом добром времени, когда я была экономкой в Гроули-холле под вашим началом, мистер Стоун. Эти годы, что я провела рядом с вами, считаю самыми счастливыми в своей жизни… Я провела их с вами…»
      – О чем это вы задумались, мистер Стоун? – услышал Питер рядом с собой такой знакомый голос.
      – О! Миссис Бенсон!..
      – Я немного опоздала, извините, мистер Стоун.
      – Ничего, ничего. Я заказал чай.
      – Благодарю вас, мистер Стоун.
      – Вы хотите чего-нибудь сладкого? Пирожные, торт, трюфели, может быть?
      – Спасибо, нет, я сладкое не ем.
      – Тем не менее, такая встреча… Она произошла, состоялась…
      К ним подошел официант и в ожидании замер возле Эмили.
      – Пирожные, пожалуйста, – сказала она, лишь бы он поскорее ушел.
      – Да-а, – протянул Питер, немного придя в себя.
      Он подумал: «Подобные встречи с человеком, который тебе близок, и которого не видел много лет, всегда несут в себе элемент непредсказуемости.
      У людей меняются привычки, симпатии, бывает, на противоположные и никогда не знаешь, как себя вести после столь долгого перерыва».
      – Давненько, давненько, – бормотал Питер, жадно вглядываясь в ее по-девичьи тонкую фигурку, ловкие маленькие кисти рук и знакомые лукавые глаза. – Вы совершенно не изменились! Абсолютно!
      – Чуть-чуть, пожалуй, – рассмеялась она.
      – Нет, только похорошели, миссис Бенсон.
      – Да вы, мистер Стоун, мастер комплимента. Где же было ваше красноречие раньше?
      – Я говорю то, что вижу. Да и времени не так много прошло. Сколько, миссис Бенсон?
      – Двадцать лет, – тихо сказала Эмили.
      – Как? – воскликнул Питер.
      На его возглас среагировал пробегающий мимо официант и, резко остановившись, поинтересовался:
      – Да, сэр, чем могу служить?
      – Нет-нет, чай должны принести, чай, не волнуйтесь… – сказал Питер.
      – Мистер Стоун. Я не все поняла из ваших писем. Каково будет отношение к памяти лорда Гроули, что там за разговоры о пособничестве Германии, нацизме? Ведь этого не было, мы же знаем. И что с Гроули-холлом, как там сейчас?
      Оркестр внизу заиграл громче, присутствующие аплодисментами приветствовали певца, вышедшего на эстраду, и Питер с Эмили понимающе переглянулись, ожидая, когда шум стихнет. Но едва солист запел, стало еще более шумно. Питеру, чтобы продолжать разговор, пришлось несколько придвинуться и наклониться к Эмили.
      – Об этом было много сообщений, и в лондонских, и в местных газетах…