В маленьком загоне водили по кругу лошадей. Робкие и красивые существа, они, казалось, презирали толпу, собравшуюся вокруг.
      Дэвид ходил среди этой веселой суеты, и его рука быстро и легко летала над блокнотом. Лошади, люди, собаки, богачи и бедняки, адвокаты и продавцы – все ложилось на бумагу.
      Шредер сбросил с плеч рюкзак, и Эмми, молча ходившая за ним, понесла его в одной руке, а свой чемоданчик в другой.
      Дэвид зарисовал и ее в блокноте, в сомбреро со сломанным пером и макинтоше, подпоясанным вокруг тонкой талии.
      – Бог мой! – воскликнул Шредер. – Ни одна женщина здесь не может сравниться с тобой! Я только что разглядел тебя. Рядом с тобой все эти дамы из «роллс-ройсов» выглядят как торты. Ты и лошади – единственное, на что здесь стоит посмотреть.
      Он прикрепил булавками свои наброски к лежащему рюкзаку и начал выспрашивать свою цену, предлагая каждый за шесть пенсов.
      – Если мы продадим четыре, – сказал Дэвид, – нам уже хватит на день. Шиллинг на еду и шиллинг, чтобы поставить на лошадь.
      – Ты не подписал их, – заметила Эмми, рассматривая рисунки.
      – Я знаю, – ответил, улыбнувшись, Шредер, – это, конечно, небольшое надувательство, но дураки не знают об этом.
      – Ты, кажется, обольщаешься, – заметила Эмми. – С каких пор твой автограф является ценностью?
      – Может, с послезавтрашнего дня, – подумав, сказал Дэвид. – Или около того.
      – Ты не приколол мой портрет! – Эмми осмотрела эту маленькую выставку.
      – А я и не собирался этого делать, потому… – Шредер внезапно умолк.
      Стройный юноша, от которого пахло хорошими духами, остановился перед рисунками. Он был чисто выбрит, хорошо одет. Золотые кудри вились на его голове, а голубые глаза внимательно рассматривали экспозицию работ Шредера.
      – Я хочу взять несколько, – наконец заговорил он, а потом добавил: – Что за фокус?
      – Никаких фокусов, – буркнул Дэвид.
      – Я понимаю, что вы не хотите их подписывать.
      – Почему я должен это делать? – с вызовом ответил художник.
      Покупатель спокойно пояснил:
      – Они будут тогда более ценными.
      Дэвид недовольно пробурчал:
      – С чего это вы взяли?
      – Проклятье, у меня есть глаза! – внезапно закричал юноша. – Сколько вы хотите за подписанный?
      Дэвид задумался.
      – Фунт за каждый! – дерзко предложил он.
      – Немного крутовато, – покупатель несколько раз подходил к рисункам и приглядывался. – Шесть фунтов вместо трех шиллингов, – предложил он мастеру.
      Дэвид отвернулся от юноши.
      – Это даром!
      – Я возьму одну – вот эту – подписанную, – и покупатель протянул Шредеру банкноту и шиллинг. Потом, помахав картинкой, он сказал Дэвиду. – Эта лошадь на вашем рисунке – Ройстерер. Она принадлежит моему отцу – сэру Джорджу Гроули. Она всегда приносит нам удачу!
      С этими словами Тоби Гроули чинно удалился.
      Дэвид оглянулся в поисках Эмми, чтобы рассказать ей о покупателе. Девушка выскользнула из-за стоящей неподалеку повозки.
      – Он ушел? – испуганно проговорила Эмми. – Фу, чуть не попалась!
      Толпа собралась вокруг будущей знаменитости, многие хотели купить рисунки по шесть пенсов, но Дэвид больше ничего не продавал. Он сложил рисунки, поднял рюкзак, и они пошли к буфету.
      Эмми дожевывала свой бутерброд, когда Дэвид, осушив уже третий бокал пива, спросил у нее:
      – Ты слышала когда-нибудь о такой лошади – Ройстерер?
      – Ах, Святые Ангелы Господни, если бы моего отца не пнули в живот, какую лошадь он бы сделал из этого Ройстерера! Эта лошадь может бежать весь день и перепрыгивать через дома. Это птица, Пегас! – глаза Эмми подернулись слезой.
      – Тоби Гроули купил у меня рисунок с Ройстерером, – задумчиво проговорил Шредер. – Еще он сказал, что эта лошадь приносит Гроули удачу.
      – Конечно, у кого есть деньги, тому и конь их копытами высекает, – недовольно пробурчала Эмми.
      – Может, все-таки объяснишь мне, что ты имела с этим красавчиком Гроули?
      Дэвид не скрывал своего раздражения. Эмми откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, тихонько заговорила:
      – Дело было так. Я была доверчивым ребенком и родила, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Здесь нечем гордиться, не правда ли? – девушка глянула на молчащего Дэвида. – Возможно, на востоке такое дело не редкость, и мне захотелось написать об этом в «Дейли мейл», в рубрику «Рекорды», но мой отец был против огласки, и он стал искать возможность куда-нибудь пристроить Кэтрин. Это было еще до того, как мы очутились у Джорджа Гроули.
      – А что, твоя мать не смогла стать девочке хорошей бабушкой? – осторожно спросил Дэвид.
      – Моя матушка, упокой Господи ее душу, – Эмми быстро перекрестилась, – матушка умерла за год до рождения своей внучки, – ответила девушка и, раскрутив тугой узел волос, спустила их по плечам.
      Ее бледное, без единой кровиночки, лицо, необыкновенной красоты продолговатые глаза и черные, как смоль, длинные волосы, притягивали к себе не только внимание художника. Почти каждый мужчина, который входил в буфет, останавливал взгляд на Эмми. Но она ничего не замечала вокруг, продолжая рассказывать Шредеру свою грустную историю.
      – В то время мой отец работал конюхом в Шропшире. Как-то на скачках в Ландлоу он излил свою душу толстяку Пигги Уайту. А тот только что нанял на работу Дода Розинга. У Розингов не было детей. А они их очень хотели иметь. Да плюс лишний шиллинг в неделю за то, что они присматривали бы за моей Кэтрин. Вот что стоило мое любопытство дорогому папе, спаси Господь его душу! – она опять набожно перекрестилась.
      – Я думаю, отец ребенка мог бы сделать что-нибудь, – осторожно заметил Дэвид.
      – Это было на празднике в Блэкауле, – сказала Эмми, – я сомневаюсь, чтобы магистрат стал рассматривать это дело. Я видела этого мужчину через день и после не хотела больше знать о нем. Я не позволила бы грязному псу, даже если бы он был набит деньгами, прикоснуться к моей малышке кончиком пальца!
      – Все это эмоции, – вставил Дэвид, – они не могли помочь твоему отцу.
      – Так или иначе, это было желанием отца, – ответила Эмми. – Он исполосовал мне всю спину и сказал, что сделает то же самое, если я приведу того мужчину к порогу его дома.
      – Сейчас по виду Дода Розинга не скажешь, что твоя дочурка ему в тяжесть, – вспомнив про необычную встречу с клерком, съязвил Дэвид.
      – Да, ты прав, – не заметив иронии, согласилась Эмми. – Дод безумно любит мою Кэтрин, и слышать не хочет о том, что рано или поздно мне придется их разлучить.
      Потом, тяжко вздохнув, Эмми сказала:
      – Вот только как и куда я привезу сейчас мою девочку!
      – Ладно, не печалься! Еще не вечер! – и Дэвид похлопал Эмми по ладошке.
      – Знаешь что, – вдруг оживился Шредер. – Идем со мной в мастерскую к моему другу – американцу Фрэнку Льюису. Он отличный малый, а художник так себе…
      Автобус остановился недалеко от Мосли-стрит.
      Студия Фрэнка – это большая комната на верхнем этаже дома без лифта. Эмми и Дэвид поднялись по деревянным ступенькам.
      Когда Шредер постучал в знакомую дверь, она моментально открылась. На пороге мастерской возник ее хозяин – высокий стройный здоровяк с ярко-голубыми глазами и шелковистыми светлыми волосами. Он был одет в американский твидовый костюм, у него на шее болтался яркий галстук.
      – Дэвид! – вскричал он. – Я и не знал, что ты вернулся!
      Потом Фрэнк вопросительно посмотрел на Эмми.
      – Эмили Томпсон – Фрэнк Льюис, – представил их Дэвид.
      – Натурщица? – спросил американец.
      – Нет, – сказала Эмми и густо покраснела.
      Шредер постарался уйти от опасного разговора об Эмми.
      – Фрэнк – образец для всех нас, – с улыбкой глядя на друга, сказал Дэвид. – Он трудится в поте лица, добывая хлеб насущный.
      – Не обращайте внимания на шутки Шредера, я к ним давно привык, – успокоил Фрэнк девушку.
      – И я уже привыкаю, – весело парировала Эмми и пошла рассматривать студию.
      Фрэнк отвел Дэвида в сторону и зашептал ему на ухо:
      – Здорово, что вы пришли сейчас. А то бы через полчаса меня уже не застали. Сегодня вечером в Лондон приезжает мой дядя. Он же и мой опекун. Дядя Джек не знает, что я занимаюсь живописью. Он послал меня в Англию, чтобы я изучил сталелитейное дело. А меня оно ну совсем не интересует! – Фрэнк перевел дыхание и опять зашептал: – Эту студию я оплатил до конца года. Не знаю, когда мне опять удастся сюда вернуться. А пока – мои холсты, краски, кисти – все для тебя. И буду горд, что такой художник, как Дэвид Шредер гостил в моей студии.
      – Ну, ну, ты еще закажи табличку на дверь и позвони в музей, – засмущался Дэвид. – А за приют – спасибо. Я из Лондона сбежал. И думаю – навсегда, – Шредер умолк, не продолжая эту тему.
      Эмми подошла к друзьям:
      – Дэвид, я хочу есть! – безапелляционно заявила она.
      – Ну, знаешь ли, – возмутился Шредер. – Мы же недавно обедали!
      – И два несчастных бутерброда ты называешь обедом! – капризно поджала губы Эмми.
      – Ну не ссорьтесь по пустякам, – примирительно сказал Фрэнк. – Вон там в углу газовая горелка, в буфете все для приготовления кофе и не только.
      Потом Льюис подхватил небольшой кожаный саквояж и, помахав рукой с ключами, бросил их на столик.
      Оглядев комнату, Фрэнк подошел к Эмми, поцеловал ей руку, а Дэвида похлопал по плечу.
      – Ну, все, привет! – он захлопнул за собой дверь и его ботинки прогрохотали вниз по лестнице.
      Затем внизу гулко хлопнула входная дверь.
      Дэвид осмотрелся. Эмми уже поставила чайник на газ. Потом она нашла в буфете печенье и сгущенное молоко. Скоро скудный ужин был готов.
      А пока Дэвид бесцельно бродил по студии, проверяя карандаши, кисти, краски. Посмотрев на портрет, стоявший на мольберте, Шредер криво усмехнулся. Затем он снял портрет с мольберта и поставил его лицом к стене. Дэвид нашел новый холст, натянутый на подрамник, и начал забавляться кистями и красками.
      Когда Эмми позвала его к ужину, холст был покрыт пятнами, смысл которых не был ей понятен. Дэвид молча прикурил сигару. Эмми стояла рядом.
      – Сними одежду, всю, – вдруг скомандовал Шредер.
      – О, Господи! – сказала Эмми. – Это что, восточный рынок рабов?
      Дэвид зло огрызнулся:
      – Быстрее, черт возьми!
      Девушка ничего не ответила, но скользнула за ширму.
      Не привыкшая к своей наготе перед мужчиной, Эмми жалась к ширме. Но Шредер схватил ее, как будто она была манекеном, и подвел к возвышению.
      – Подними руки вверх. Вот так.
      Он установил их в нужном положении и вернулся к мольберту.
      – Ты помнишь, как ты плавала вчера утром? – спросил Дэвид.
      – Да.
      – Отлично. Припомни это как следует, – Дэвид быстро наносил мазок за мазком на холст. – Представь: солнце только что взошло. Ты на берегу озера. Ты поднимаешь руки вот так, в удивлении. Ты восхищена этим чудесным днем.
      Шредер бросил взгляд на застывшую в неудобной позе Эмми и закричал:
      – Не смотри на меня! Не думай обо мне! Измени выражение лица. Думай о Кэтрин! Думай о ее возвращении. Ты собираешься вернуть ее сегодня. Разве это не чудесно?
      Пока Дэвид внушал ей все это, он работал. Зажигая сигарету за сигаретой, не докуривая порой, Шредер был безжалостен к Эмми.
      – Сегодня! Сегодня! – кричал он. – Радуйся тому, что сегодня Кэтрин будет с тобой!
      Эмми чувствовала себя уставшей, ужасно уставшей, но еще долгое время он держал ее в таком положении.
      Но вдруг девушка слабо вскрикнула:
      – Дэвид!
      Он яростно взмахнул кистью, призывая ее не двигаться.
      – Дэвид! Кровь, кровь идет у тебя изо рта!
      Шредер машинально провел тыльной стороной ладони по губам, проверяя. Затем вытер руку о штаны, выругался и начал снова рисовать.
      Минут через сорок Дэвид крикнул ей:
      – Теперь одевайся!
      Чувствуя себя измотанной, Эмми заползла за ширму. Ей было любопытно узнать, что вышло из созерцания ее стройного молодого тела.
      Когда Эмми появилась одетая, Дэвид бросил свои кисти и сел, вконец изнуренный, на стул.
      Эмми посмотрела на холст с любопытством непосвященной:
      – Боже! – воскликнула она. – Ты хочешь сказать, что это я?
      – О, я не хотел нарисовать именно тебя, – с иронией заметил Шредер. – Любая рослая девица подошла бы.
      – И это все, для чего тебе нужны рослые девицы? – зло спросила Эмми.
      Дэвид не ответил. Молча он поднялся и стал накладывать мазки в разных местах холста. Затем он отошел и посмотрел на свою работу: женщина, лебедь, мягкий свет, падающий на воду…
      – Неплохо! – констатировал Шредер. – Возможно, если мой туберкулез не опередит меня, я закончу этот шедевр!
      Глаза Эмми расширились от ужаса, и она опустилась на стул.
      Дэвид подошел к ней и ободряюще похлопал по плечу.
      – Не кисни, детка, когда-нибудь эту картину будут оценивать в тысячи фунтов. И если кто-нибудь признает тебя за оригинал модели, то есть, узнает в тебе эту наяду – быть тебе в выигрыше. Это говорю я – Дэвид Шредер! Запомни!
      И он осторожно поцеловал Эмми в лоб…
      Гроули-холл был огромным древним строением. И сейчас, под потоками проливного дождя, он казался сделанным изо льда и черного дерева. Поколение за поколением достраивали его на свой вкус, пока он не стал таким, как сейчас. Окна разных форм и размеров располагались во всех возможных местах. Перед домом, там, где когда-то было множество клумб с цветами, сейчас, совершенно нелепая на фоне этого, пусть сумрачного из-за дождя, но все же такого милого сердцу добропорядочного англичанина пейзажа, громоздилась палатка-тент.
      На площадке мокло десятка два автомобилей самых престижных марок.
      Из приоткрытого палаточного полога доносился громкий визгливый голос, то и дело называвший номера лотов и их первоначальную цену. А редкий удар гонга извещал досточтимую публику о том, что вещь продана.
      Аукцион по продаже богатой коллекции лорда Джеймса Гроули подошел к своей кульминации. Настала очередь картин.
      Среди участников аукциона было немало истинных ценителей искусства. А толстосумы, среди которых преобладали так называемые «новые англичане», разбогатевшие в основном на спекуляциях с военными поставками Второму фронту, держали при себе искусствоведов-советников.
      Аукционист был расторопный малый, похожий на опереточного актера-любовника: прямые набриолиненные волосы и черные, слегка подкрученные кверху усы.
      Он картинно закатывал к небу свои маленькие нахальные глазки, когда лот набирал значительную сумму. И важно ударял в гонг, с видом победителя оглядывая публику.
      – Продано! – эта сакраментальная фраза аукциониста встречала неизменное одобрение собравшихся.
      – Дамы и господа! Прошу внимания! – аукционист сделал актерскую паузу. – Четыре рисунка и портрет «Наяда» работы знаменитого нашего соотечественника Дэвида Шредера!
      Зал восторженно загудел в ответ.
      – Дамы и господа! Коллекция продается целиком. Таково условие аукциона, – ведущий откашлялся. – Торги мы начнем с двух тысяч фунтов.
      Замелькали поднятые руки. Аукционист начал счет:
      – Три тысячи фунтов? Кто больше? – он торжественно оглядел зал.
      – Три с половиной! – громко произнесла дородная дама в норковой пелерине.
      – Четыре с половиной! – дама с неприязнью посмотрела на крупного осанистого мужчину в клетчатом пиджаке, который сидел как бы в стороне от основных участников торгов.
      И по тому, как небрежно был повязан его шейный платок, и как с растяжкой и едва уловимым акцентом произносил он слова, было понятно, что в игру вступил иностранец.
      – Пять с половиной тысяч! – не уступала дама.
      Ее щеки покрылись пятнами, а глаза метали молнии в сторону соперника.
      – Семь тысяч с половиной! – иностранец даже не посмотрел в сторону конкурентки.
      Он не спеша достал из накладного кармана блокнот и стал делать в нем какие-то пометки маленьким карандашиком.
      Аукционист почувствовал «крупную рыбу» и придал торгам темп.
      – Восемь тысяч! – дама взмахнула перчаткой.
      – Десять тысяч! – иностранец выкрикнул цифру, от которой по залу пронесся ропот.
      – Десять тысяч с половиной! – не очень уверенно произнесла дама, с нескрываемой ненавистью глядя на соперника.
      Но иностранец и не думал сдаваться:
      – Двенадцать тысяч! – прозвучало в ответ после непродолжительной паузы.
      – Двенадцать тысяч – раз! – закричал аукционист.
      Зал напряженно затих.
      – Двенадцать тысяч фунтов за несколько шедевров Дэвида Шредера! – солировал аукционист.
      Зал ответил молчанием.
      – Двенадцать тысяч фунтов – три! Продано! – удар гонга был такой силы, что у публики едва выдержали барабанные перепонки.
      И сразу к иностранцу бросились со всех сторон. Трясли его руку, хлопали по спине. Журналисты щелкали фотоаппаратами. Один из них подскочил к покупателю с микрофоном и, не давая опомниться, затрещал: – «Местная радиокомпания». Пожалуйста, сэр! Ваше имя! Я хочу, чтобы вся Англия знала, кто приобрел изумительную коллекцию картин Гроули-холла.
      – Не думаю, что мое имя обрадует англичан-патриотов, – пробурчал иностранец, пытаясь отделаться от назойливого репортера.
      – Ну, почему же вы так о себе! – игриво проговорил в микрофон комментатор. – Откройте тайну, и мои соотечественники с восторгом вам зааплодируют!
      – Тогда пеняйте на свою настырность! – иностранец взял из рук репортера микрофон и отчетливо произнес:
      – Да, я американский подданный, Джек Льюис, приобрел не только великолепные рисунки Дэвида Шредера, но и фарфор Гроули-холла, и столовое серебро Гроули-холла, и, наконец, сам Гроули-холл. Так что, господа хорошие, торги закончены, и я бы попросил вас как можно скорей очистить территорию частного владения. Понятно?!
      Последние слова американец нарочно так громко прокричал в микрофон, что их услышали все, кто находился в палатке.
      Репортер с ужасом и почтением смотрел на возвышавшегося над ним Льюиса и все не осмеливался забрать у него свой микрофон.
      Наконец Джек сам воткнул его в оттопыренный карман куртки репортера и, подталкивая бедолагу к выходу, незлобливо пошутил:
      – Волка ноги кормят. А на моей ферме много овечек. Можете еще у них взять патриотическое интервью, я не буду возражать. Думаю, и они тоже!
      Оставшись в палатке один, мистер Льюис сел на стул и, поставив перед собой приобретенную картину Шредера, начал ее внимательно рассматривать.
      На полотне, выполненном в характерной для Шредера манере, было изображено лесное озеро. Мягкий, льющийся с неба свет, падал на воду, по которой скользил белый лебедь. Молодая женщина собралась купаться, но так и застыла в восхищении перед этим чудом природы.
      Мистер Льюис не мог оторвать взгляда от ее стройного обнаженного тела. Но особенно ему хотелось увидеть лицо наяды.
      Однако Шредер успел написать только ее глаза – необыкновенно синие, опушенные длинными ресницами. Еще бы несколько мазков – и портрет натурщицы мог бы стать украшением любого музея мира.
      Но судьбе угодно было распорядиться иначе.
      Дэвид Шредер умер через день после того, как начал писать эту картину.
      Эту историю Джек Льюис знал от своего племянника Фрэнка. В. его мастерской и теперь хранятся кисти Шредера, которыми тот писал свой шедевр.
      И еще у мистера Льюиса все время было ощущение, что он знаком (хотя это чушь, безусловно) с натурщицей. Особенно не давали ему покоя бездонно-синие глаза. «И где, и когда я мог их видеть?» – подумал американец.
      «Фрэнк, негодный мальчишка! – продолжал размышлять он. – Если бы честно сказал мне, что он хочет стать художником, разве я не отправил бы его в Париж или Мадрид? Там существует истинная художественная школа. А в Англии можно научиться лишь тратить дядюшкины деньги не на лекции по упругости металла, а на упругость форм какой-нибудь милашки из мюзик-холла! – Джек улыбнулся собственному каламбуру. – Благо, ума все же у Фрэнка хватило сбывать мазню свою и друзей, и за приличные деньги, этому добряку. Племянничек знал, что мой друг сэр Джеймс Гроули любил и ценил живопись».
      И вот лорда уже год, как нет в живых, а его коллекция – теперь – одно из главных богатств Гроули-холла. Кто бы мог подумать, что Фрэнк водился даже с такой знаменитостью, как Дэвид Шредер! Да еще и его картины писались в студии Фрэнка!
      За спиной мистера Льюиса раздалось осторожное покашливание. Джек вздрогнул и обернулся.
      Перед ним стоял Питер Стоун – дворецкий лорда Джеймса Гроули. Плотный, слегка седеющий, он, с легкостью склонив прекрасной формы голову, смотрел на Льюиса печальными глазами.
      – Простите, сэр, что я нарушил ваш покой, – заговорил он низким бархатным голосом, – но я хочу поблагодарить вас за то, что вы не дали погибнуть Гроули-холлу, а заодно и сохранили его знаменитые коллекции.
      – Не стоит благодарности, Питер! Не вам мне рассказывать, что долгая дружба связывала меня и бедного лорда Джеймса. Я просто выполнил данное ему когда-то обещание выкупить Гроули-холл.
      Мистер Льюис еще раз взглянул на картину Шредера.
      – Кстати, Питер, вы не помните, когда сэр Джеймс купил у Фрэнка это полотно?
      Дворецкий бросил быстрый взгляд на картину, и Льюису показалось, что у Питера нервно дернулся подбородок.
      – За год до приезда в Гроули-холл экономки миссис Эмили Томпсон, сэр! – приветливо отрапортовал ему Стоун.
      – Да, давайте теперь поговорим о слугах.
      Мистер Льюис достал свой блокнот. Дворецкий по-прежнему стоял перед ним навытяжку.
      – Вы садитесь, Питер.
      Джеймс подтолкнул к Стоуну кресло.
      – Благодарю вас, сэр, – прозвучало в ответ. – Но я привык выслушивать указания хозяина стоя.
      И дворецкий вновь опустил голову в вежливом поклоне.
      – Ну, Питер, браво! Вот одну проблему мы и разрешили с вами, – громко расхохотался Льюис. – Безусловно, если Гроули-холл не растащили по частям, и он остался, то в нем может быть только один дворецкий – это вы!
      – Благодарю за доверие, сэр! – с достоинством ответил Стоун.
      – Я слыхал, что ваш авторитет для слуг непререкаем, – продолжал мистер Льюис, закуривая сигару. – Но, как вы понимаете, я не буду содержать такое количество прислуги, как лорд Гроули. Мы – американцы – привыкли считать каждый цент, – он назидательно поднял вверх указательный палец. – Поэтому у нас в Штатах так много миллионеров. И я хочу, чтобы новый персонал Гроули-холла уяснил себе это.
      Дворецкий молча слушал Льюиса, а взгляд его время от времени останавливался на картине Шредера. И лицо Питера Стоуна при этом озарял какой-то внутренний свет.
      Но американец, увлеченный своими размышлениями, не замечал ничего вокруг. Он деловито подсчитывал количество будущих слуг и аккуратно записывал какие-то цифры в блокнот.
      Миссис Эмили Томпсон отошла от окна и вновь принялась за письмо:
       «Мистер Стоун! Я часто думаю о старых добрых временах, когда я была экономкой в Гроули-холле. Я с благодарностью вспоминаю те дни, когда мы работали вместе, хотя всегда знала, что удовлетворить вас было труднее всего».
      Глаза Эмми вновь стали влажными, но она не дала себе воли расслабиться, и быстро начала писать…
       «Наверно, сейчас в Гроули-холле совсем другие слуги. Вряд ли кто-то помнит меня, ведь прошло так много времени с тех пор, как я покинула это поместье…»
      Миссис Томпсон судорожно вздохнула, готовая расплакаться. Прошло несколько минут, прежде чем она продолжила письмо:
       «Если вы, мистер Стоун, примете совет своей бывшей экономки, то, думаю, ваш новый хозяин будет доволен вами. Так вот – сократите количество прислуги. Это слишком разорительно держать столько персонала!»
      В этом месте письма в миссис Томпсон проснулась прежняя экономка, и она энергичнее заводила пером по бумаге.
       «Мои новости не очень бурлят. Я снова ушла от мужа, но на сей раз – окончательно. Год назад мы оформили наш развод. А сегодня как раз день серебряного юбилея нашей свадьбы со Стивеном Бенсоном…»
      Легким вздохом миссис Томпсон отметила этот период своей жизни.
       «Но я ни о чем не сожалею. Вы, как никто, знали, что моему браку не быть счастливым… Живу теперь я в своем домике в Поркли, недалеко от моря.
       Моя дочь, Кэтрин, замужем и мы ждем пополнения семейства. Но она живет своим домом в ста милях от меня…»
      Вновь затуманенный взор миссис Томпсон унесся в неведомые дали. Но она быстро пришла в себя и вернулась в реальность, выразившуюся на бумажном листе в нескольких строчках:
       «И вот я теперь думаю, что жизнь моя стала пустой.
       И я, безусловно, хотела бы снова оказаться кому-то полезной.
       Так что ваше предложение вернуться мне экономкой в Гроули-холл, безусловно, пришло вовремя. И я бы хотела обсудить его с вами.
       А посему – приглашаю вас в ближайший уик-энд посетить мой маленький домик.
       Искренне ваша
       Эмили Томпсон».
      Мистер Льюис, американский конгрессмен, при внешнем спокойствии и рассудительности, был тем не менее весьма тщеславен.
      Если что и запомнилось ему после сегодняшних торгов, так это то благоговейное почтение, с которым обратился к нему дворецкий: «Спасибо за спасение Гроули-холла».
      Льюису нравилось ощущать себя спасителем. Помимо всего он устал от своего положения вечного путешественника. Сейчас для него настало удобное время, чтобы упорядочить жизнь, осесть на месте.
      Состояние Джека Льюиса, умноженное в годы войны, не было растрачено. Удачная женитьба на Дороти дала ему возможность стать очень богатым человеком.
      Сидя в уютном кожаном кресле у камина в библиотеке с застекленными книжными шкафами, высокой наклонной лестницей на рельсах, громадным глобусом в полированном деревянном каркасе, мистер Льюис вдруг отчетливо ощутил, что счастлив.
      – Боже! Подумать только, – размышлял он, из-под приопущенных век наблюдая за горящими поленьями, – моя главная забота теперь – это спокойствие и благополучие семьи! Спокойствие! Плевать на политику! И спокоен я потому, что богат! Очень богат! – Джек затянулся дорогой сигарой. – Здорово мне повезло с Гроули-холлом! Старина Джеймс наверняка был бы доволен тем, что его поместье не растащили по частям родственнички!
      Мистер Льюис встал и подошел к высокому окну.
      Прямо перед ним пологая травяная лужайка спускалась к аккуратному маленькому пруду. С одной стороны пруда виднелся лодочный домик, с другой начинались зеленые луга, тянувшиеся до горизонта.
      – Вроде раньше у пруда был сооружен большой навес, – подумал Джек, – надо бы сделать его снова…
      Мистер Льюис дернул за шелковый шнур. В дальних комнатах Гроули-холла прозвенел звонок.
      Через несколько минут дверь бесшумно отворилась, и в библиотеку, неся на подносе чашку чая и свежие газеты, вошел дворецкий.
      – Очень хорошо, Питер, что вы помните о моей привычке – читать газеты с чашкой чая в руках, – с удовольствием глотая янтарный напиток, проговорил Льюис. – Но что за гадость была мне подана на завтрак, позвольте у вас узнать?
      – Вы имеете в виду овсяную кашу, сэр? – с невозмутимым видом осведомился дворецкий.
      – Нет, я имею в виду весь завтрак. Мне кажется, я ел его и 20 лет назад в Гроули-холле, – сердито ответил американец.
      – Но это и есть традиция, сэр! – Питер почтительно кивнул.
      – К черту такую традицию! – взбесился Льюис. – И сколько, интересно, человек занимаются в доме стряпней?
      – Понимаете, правила такие, – спокойно заговорил дворецкий, – кашу готовит один повар. Тосты делает другой, третий…
      – Так, понятно, – прервал его хозяин. – Необходимо пересмотреть список тех, кто нам действительно нужен.
      Питер смиренно произнес:
      – Ваша воля!
      – Сколько человек было в обслуге у лорда Джеймса?
      – Сорок один человек, с вашего позволения! – ответил дворецкий.
      – С ума можно сойти, это же неслыханное расточительство! – закричал мистер Льюис и забегал по комнате. – Да, я богат! Я смог купить Гроули-холл и даже не почувствовал этого, но в то же время я близок к компромиссу нищих: я всегда готов заплатить поменьше, а получить побольше.
      Дворецкий молча выслушивал сентенции нового хозяина. И только глубокая складка над переносицей выдавала его истинное состояние: внутри у Питера полыхала истинная буря. За все годы безупречной службы у лорда Гроули, он никогда не слыхал, чтобы сэр Джеймс обсуждал с персоналом необходимость изменения порядка ведения дома.
      «Традиции превыше всего для истинного аристократа, – думал дворецкий, краем глаза следивший за бегающим от камина к стеллажам Льюисом. – А этот! Сразу видно, что его главное достоинство – туго набитый кошелек! Ну, ничего, нам придется привыкать друг к другу».
      Наконец, мистер Льюис вновь опустился в кресло и, подозвав к себе дворецкого, сказал:
      – Я хотел бы вам сказать, Питер, что вы – человек разумный и сами должны разобраться с необходимым количеством прислуги в доме.
      – Да, сэр, постараюсь! – кивнул головой дворецкий.
      – Так, вот, Питер, я собираюсь поехать отдохнуть! – Льюис внимательным взглядом изучал Питера. – Ненадолго!
      – Ну, разумеется, отдохните, посмотрите мир! – согласился Стоун.
      – Когда вы последний раз смотрели мир, Стоун? – снисходительная улыбка блуждала по лицу мистера Льюиса.
      – Позволю себе заметить, – дворецкий вскинул подбородок, – раньше мир приходил в этот дом! – четко проговорил он.
      – Да, да, конечно, – согласно закивал Джек.
      – Так вот, я все-таки поеду на следующей неделе, – продолжал Льюис. – Сначала заеду в Лондон.
      Он опять изучающе посмотрел на дворецкого.
      – А знаете что, Питер! – радостная улыбка осветила лицо американца. – Позвольте вам сделать небольшой подарок в честь начала нашей совместной деятельности!
      Дворецкий удивленно вскинул брови.
      – И не спорьте со мной, – быстро заговорил Льюис, хотя Питер хранил молчание, – знаете, возьмите, в подарок машину, возьмите «Воксхолл».
      Дворецкий взмахнул руками, как бы защищаясь от такого дорогого подарка: