Все охотно согласились и перешли за овальный стол, в центре которого возвышался большой букет свежих, только что срезанных цветов. Питер Стоун убедился, что здесь все в порядке, что-то шепнул своему помощнику и вышел из комнаты. В коридоре второго этажа в нишах между колоннами стояли ливрейные лакеи, деля коридор на шесть равных частей. В одном месте он заметил, что человека в нише нет. Когда Питер подошел к этому месту, выяснилось, что лакей просто отступил глубже в нишу и, прислонившись к стене, мирно дремал. Дворецкий похлопал его по плечу, чем чрезвычайно напугал.
      – Не спать, не спать, что это вы?
      В это время внизу у парадных дверей раздался стук снаружи, а потом звонок и опять стук. Питер поспешил на шум. Когда он сбежал с лестницы, слуги первого этажа уже отперли одну створку, в проеме которой была видна Эмили Томпсон в сопровождении двоих полисменов. Один из них держал над ней большой черный зонт.
      – Мистер, вы можете подтвердить, что эта женщина работает у вас?
      – Конечно. Это мисс Томпсон, она здесь, в Гроули-холле экономка.
      – Благодарю вас, сэр, – сказала спокойно Эмили.
      – Разумеется, мисс Томпсон, – кивнул полисмен, старший по званию. – Но вы сами понимаете, безопасность – есть безопасность. Мы сегодня работаем в особом режиме.
      – Спасибо, сэр, я могу идти?
      – Безусловно, мисс Томпсон, безусловно, – подтвердил полисмен.
      Дверь плотно затворилась, Стоун накинул щеколду, и только теперь обратил внимание на изрядно промокшую Эмили.
      – Надеюсь, вы приятно провели вечер?
      Она приводила себя в порядок у высокого зеркала и что-то тихонько буркнула в ответ.
      – Что? – насторожился Питер. – Вы приятно провели вечер?
      – Да, вы хотите знать, что там произошло?
      – Нет, мисс Томпсон. Я должен вернуться наверх. Там происходит весьма и весьма важная встреча.
      – Весьма важная, говорите? Так знайте: я приняла его предложение.
      – Что?
      – Я приняла предложение о браке со стороны мистера Бенсона.
      – Поздравляю вас, – потерянным глухим голосом пробормотал Питер.
      – Я готова известить вас об уходе, но если вы отпустите меня раньше, я буду вам только благодарна. Мистер Бенсон собирается уехать через две недели.
      – Я сделаю все, что смогу, мисс Томпсон. А теперь, простите.
      Питер круто повернулся и собрался уходить. Это был удар, удар сильнейший, и оставаться здесь, когда в любую секунду она могла увидеть его слабость, его досаду и гнев, он не могли при каких обстоятельствах.
      – Мистер Стоун, – сказала Эмили внятно.
      Питер застыл на месте, а затем медленно обернулся, как бы находясь в нерешительности.
      – Должна ли я понимать, что после стольких лет знакомства вы ничего больше не хотите мне сказать?
      – Ну, мои самые теплые поздравления… – промямлил скороговоркой Питер.
      – А вам известно, что вы, мистер Стоун, были весьма важной фигурой для мистера Бенсона и для меня?
      – Вот оно даже как? – искренно удивился Питер.
      – Я рассказывала о вас всякие вещи, разные случаи из вашей жизни. О ваших привычках, например, манере поведения, характерных жестах. Ему это было очень интересно. А в особенности, то, как вы зажимаете нос, когда перчите какое-нибудь блюдо.
      – Да, это, наверное, действительно смешно.
      Вот тут его и накрыла волна нестерпимой муки, от которой он пытался убежать в начале разговора. Звуки куда-то ушли, заглохли. Одна единственная звенящая нота явилась из ниоткуда и буравом вворачивалась в его сознание. Все, все… Короткое слово билось в мозгу, от частого повторения теряя смысл, но от этого становясь все непереносимей…
      Эмили увидела, как он побледнел и с остановившимся взглядом пошатнулся. Она инстинктивно сделала движение к нему.
      – 01 – протянул он, сам не замечая, что стонет. – Прошу прощения, мисс Томпсон, я должен откланяться, меня ждут дела.
      Питер медленно повернулся и, усталый и разбитый, стал удаляться от Эмили. Она сжала кулачки и, закусив губу, смотрела ему вслед. Он уходил, и вместе с ним уходила надежда, все, что было хорошего у них, вся борьба их характеров, их противоположных начал.
      «Не знаю, кто победил, – подумала Эмили в ту тяжкую минуту, пока слезы не парализовали ее душу. – Я, во всяком случае, проиграла!» Сейчас, в последнем разговоре, она была дерзка, груба, безжалостна. Она бросила на чашу весов весь сарказм, чтобы вывести его из себя, заставить страдать так, как страдает она. Она ненавидела его и любила сильнее и сильнее. Как это мучительно своими руками убивать свою же любовь! Никому такого не пожелаешь!
      Питер был раздавлен. Он слабо ориентировался в пространстве, он просто не мог в таком виде возвращаться на прием. Требовалась передышка, хоть на пять минут. Ему было необходимо попробовать восстановить остатки разорванного в клочья душевного равновесия.
      Стоило закрыть глаза, и он видел перед собой ее в бликах от камина. Снова испытывал блаженную дрожь, как тогда, когда она прижалась к нему в душевном порыве. Чувствовал, как глаза ее манят, притягивают к себе! Она просто колдунья, синеглазая, темноволосая колдунья! И у нее есть власть зажигать лихорадку в крови. Он до сих пор не понимал, как сумел не упасть перед ней на колени тогда же, в пятнах света от пламени, как не обнял ее, не спрятал лицо в коленях. Почему не сделал этого? Но думать об этом было нельзя.
      Он знал, что начни думать – и его будет разрывать на части, тянуть в разные стороны между разумом и желанием, жалостью и страстью. А он всеми силами души стремится лишь к одному: сберечь упоительное сознание, что он глубокой осенью вдруг почувствовал весну. Невероятно, что она испытывает к нему такие чувства, но и ошибиться было невозможно.
      Ему сейчас необходим был собеседник, он не мог оставаться с собой наедине. Это было невыносимо – заглядывать в могилу его собственной любви. Он бесцельно брел длинными коридорами дома Гроули и только после третьего поворота его привлек какой-то необычный для этих стен сухой треск. Звук исходил из-за двери молодого Хадсона и с неравными промежутками продолжался без перерыва.
      Фил Хадсон сидел на низеньком диване, перед ним на таком же невысоком столике стояла пишущая машинка, а сам хозяин машинки безостановочно, гоняя из одного угла рта в другой сигару, бешено строчил какой-то текст.
      – А, Стоун, это вы, – безразлично проговорил Филипп, не отрываясь от работы. Руки у него были заняты машинкой, а дым от сигары все время норовил попасть в глаза, поэтому журналисту приходилось строить невероятные гримасы и прищуриваться, чтобы избежать дыма.
      Питер молча поставил принесенное на край стола.
      – Бла-го-да-рю вас, – в растяжку сказал Хадсон, боясь отвлечься от текста и потерять мысль.
      Он, звонко щелкая клавишами, закончил абзац и поднял голову.
      – Мы же с вами друзья, Стоун?
      – Конечно, сэр.
      – Вы не смогли бы выпить со мной того, что в этом графине? Посидеть, поболтать?
      – Нет, сэр, спасибо.
      – Все в порядке, Стоун?
      – Да-да.
      – Действительно все в порядке? Может быть, вам плохо?
      – Нет, сэр. Может быть, немного устал…
      – Я уверен, что вы устали. Уже почти час ночи.
      Филипп решительно встал, обошел столик с машинкой, выкатил из угла большое мягкое кресло и, стоя за спинкой этого кресла, обратился к Питеру:
      – Так, Стоун. Я хочу, чтобы вы присели со мной…
      – Но, сэр…
      – Садитесь и слушайте, раз не хотите беседовать со мной.
      Он решительно подошел к двери и закрыл ее на засов.
      – Я не случайно сегодня приехал сюда, – продолжал Филипп, чуть понизив голос. – Мне сообщили о том, что происходит сейчас там, в кабинете.
      Питер медленно поворачивался лицом к Хадсону по мере его перемещений по комнате. Филипп внезапно прервал себя и подошел к дворецкому.
      – Присядьте, Стоун, присядьте, – он легонько попытался усадить Питера в кресло. – Я пытаюсь говорить с другом, а вы стоите здесь с подносом и готовы, похоже, в любой момент ретироваться.
      – Хорошо, – кротко согласился Питер и уселся в кресло, положив поднос и салфетку себе на колени.
      – Вот так немного лучше, – улыбнулся Хадсон. – Я думаю, что премьер-министр находится там, в библиотеке.
      – Премьер-министр, сэр? – слабо изобразил удивление Питер.
      – Да, вам нет необходимости подтверждать либо отрицать. Премьер-министр, министр иностранных дел и посол Германии. А о чем они говорят, вы не знаете. Стоун?
      – Боюсь, что нет, сэр.
      – Вам это что, Стоун, совершенно безразлично? Никакого любопытства не испытываете по этому поводу?
      – Понимаете, мистер Хадсон, я не должен испытывать любопытство ни по какому поводу.
      – А если вдруг я вам скажу, что лорд Гроули пытается уговорить главу нашего правительства вступить в пакт с этими государственными преступниками из Берлина?
      – Я думаю, сэр Джеймс действует из наилучших побуждений…
      – Так вот почему вы во всем его защищаете? – вскрикнул Хадсон, как от укола. – Значит, по-вашему, он абсолютно чистоплотен, а его используют в грязных целях!?
      – Я, мистер Хадсон…
      – Так пусть вам станет известно, что наш лорд – это самая ценная пешка у нацистов в Англии в последние несколько лет. Именно потому, что он человек чести, порядочный и неподкупный.
      – Я вас понимаю, сэр. Лорд Гроули все время пытается добиться прочного мира для нашей страны.
      – Да, Стоун, пытается, – Филипп немного успокоился, – но на их жесточайших условиях. Помните, мистера Льюиса, американца, приезжавшего года три назад? Тогда была здесь конференция. Помните – ведь вы были на встрече – он назвал Гроули любителем, дилетантом, который ни черта не понимает в политике? И он был прав, абсолютно прав, Стоун.
      – Я очень люблю сэра Джеймса, и знаю, что вы также его любите, мистер Хадсон.
      – Да. Люблю, он почти мой родственник, наконец. Но разве мы с вами хотим, чтобы он совершал ужасную ошибку? Его обманули, Стоун. Вы что, до сих пор не понимаете, что там происходит? – он махнул рукой в сторону библиотеки. – Или вас тоже обманули как и его?
      – Простите, сэр…
      – Да, Стоун, – Филипп внезапно сник, голос его перестал звенеть. – Не рвитесь туда, там и без вас достаточно соглашателей.
      Хадсон отошел к своей машинке и достал из коробки новую сигару. Прикурив, он опять заговорил, но задумчиво, спокойно:
      – Да. Мы с лордом Гроули люди разного круга, несмотря ни на что. Он учился в Оксфорде, а я в Корке, на юге Ирландии. Он в университете, а я в монастырской школе. Его хвалили даже за то, что он не всегда знал изучаемый предмет, а меня лупили по рукам братья настоятели за все подряд. Но сэр Джеймс, я и вы, Стоун, – граждане одной страны. Следовательно, наши устремления должны быть близкими, похожими.
      Он глубоко затянулся дымом и отошел к окну, поблескивающему черным зеркалом между штор. «Как давно это было, – подумал Хадсон. – Мне тогда сильно вредила моя английская фамилия».
      В тот день им было задано выучить стихотворение Томаса Дэвиса: «Плач о гибели Югана Роу». Когда мистер О'Рок вышел в коридор поговорить с братом Крипланом, все мальчики бросились листать хрестоматию английской поэзии.
      Это было очень патриотическое стихотворение о том, как проклятые англичане отравили Югана Роу, и строчки в нем были очень длинные. Ученики ненавидели англичан – отравили Югана Роу да еще в таких длинных строках об этом рассказывается.
      А еще хуже было то, что мистер О'Рок любил подобные стихотворения. Он без конца цитировал и декламировал этот «Плач» и был всегда готов спустить шкуру с того, кто не знал его назубок.
      Филипп его не выучил. Он пробежал глазами строку за строкой, в отчаянии бормоча невоспринимаемые памятью слова. Его сосед по парте, Джимм Суэйн, спросил:
      – Фил, ты вызубрил эту штуку?
      – Нет, – раздраженно бросил Филипп, пытаясь хоть что-нибудь удержать в памяти.
      – Святая богородица! – ужаснулся Джимм. – Он тебя убьет!
      – Джи, подскажешь, а!
      – Да он мне руки оторвет, – убежденно сказал Джимм, и добавил: – И ноги.
      Фил зажмурился от надвигающейся грозы. Во всем была виновата мама. Он бы обязательно пришел в школу пораньше и вызубрил эти ненавистные стихи. Но после завтрака, когда он уже почти оделся, мать вздумала проверять его ботинки.
      – Боже милостивый! – воскликнула она. – Да тут дырка на дырке. В них нельзя идти никуда.
      Больше всего Филиппу хотелось поскорее выскользнуть на улицу.
      – Я надену сандалии, – предложил он вариант.
      – Не говори глупости, дождь льет как из ведра, – сказала мать, и забеспокоилась: – Что же делать?
      У Фила мелькнула слабая надежда, что его оставят дома. Но сестра по приказу матери порылась в стенном шкафу в коридоре и нашла там то, что послужило причиной всех бед этого дня. Она откопала старые сапоги, оставшиеся от отца. Мать заставила их примерить. Сапоги были отчаянно велики.
      – Я в них не пойду, – сказал угрюмо Фил. – Они с ног валятся.
      Но мать и сестра твердили, что это прекрасные сапоги, что они впору и никто ничего не заметит.
      – Я их не надену, – упирался Фил.
      Он был самый младший в семье, и ему доставалось со всех сторон. Однако мысль о том, что над ним будут смеяться, придавала ему упорства и храбрости. В эту минуту в комнату вошел Том, старший брат Фила, и сестра быстро проговорила:
      – Том, он грубит маме, поговори с ним…
      – Я только что слышал мяуканье, – грозно начал Том.
      – Это Милли наступила на кошку, – заспешил Филипп реабилитироваться в глазах старшего брата. Он начал торопливо и сбивчиво объяснять про сапоги, но все трое зашикали на него и велели отправляться.
      Подавленный и несчастный он пошлепал под дождем, пряча глаза от встречных…
      Мистер О'Рок вернулся в класс. Его внушительная фигура заняла все пространство за кафедрой.
      – Теперь поэзия, – объявил мистер О'Рок, как на танцевальном вечере. – Закройте книги.
      Он был истинный кельт и даже на уроке английской поэзии отдавал приказания только по-ирландски. Строго посмотрев в потолок, требовавший ремонта, мистер О'Рок загрохотал:
       «Ужель враги убили Югана Роу О'Нила?
       Да они отравили его, с кем сразиться не в силах».
      Он сжал огромные кулаки, выставя их перед грудью и без перехода деловым тоном вызвал:
      – Дэйли.
      – Я, сэр? – откликнулся Дэйли, оттягивая время.
      – Ты, ты, дурень!
      Дэйли встал и повторил первые строчки, которые мистер О'Рок только что продекламировал.
      – Кленси, – выкрикнул мистер О'Рок следующую фамилию, отпуская хитрого Дэйли и вызывая новую жертву. Так один за другим они поднимались и садились по команде учителя, ходившего между рядами. Дважды он прошел мимо Филиппа и останавливался, выкрикивая имена учеников. Камэнзи, заикаясь, мучил четвертую строку.
      – К стене! – крикнул мистер О'Рок.
      Чарли Камэнзи побледнел и покорно пошел к стене. За ним один за другим последовали еще двое почитателей национального героя. Мистер О'Рок недалеко прогулялся, остановился спиной к Филу и неожиданно выкрикнул:
      – Хадсон!
      Сердце Фила дернулось и упало. Он встал. Мистер О'Рок все еще не оборачивался. Отвернуться от ученика, и затем неожиданно вызвать – было любимым приемом мистера О'Рока. Питер проглотил сухой комок, но продолжал молчать.
      – «Плачь»… – подсказал учитель.
      – Плачь… – повторил Фил обреченно.
      Мистер О'Рок двинулся к первым партам.
      – «Плачь о своем герое»… – продолжил он, идя по проходу.
      Затем резко обернулся и рявкнул:
      – Дальше!
      – «Плачь о своем герое»… – повторил Фил и замолк.
      – «Остров», – подсказал мистер О'Рок.
      – «Остров», – эхом отозвался Филипп, безнадежно таращась во мрак памяти.
      – «Остров, остров, остров», – талдычил учитель.
      Фил попытался связать все вместе:
      – Плачь о своем герое, остров, остров, остров».
      Лицо мистера О'Рока исказилось.
      – К стене! – заорал он. – Ты, твердолобый, ленивый, слабоумный бездельник!.. Ну-ка, Кленси!
      Тот съежился под взглядом учителя и произнес:
      – «Плачь о своем герое, остров зеленый, плачь!»
      Мистер О'Рок кивал в такт стихам. Филипп плелся по проходу к стене. Сапогу было угодно зацепиться за выступающий край основания парты. Раздался грохот, повлекший за собой резкий взмах руки мистера О'Рока с зажатым в ней тонким ремнем, который больно ужалил Фила пониже спины.
      – Ты хоть раз читал это стихотворение, Хадсон?
      Фил заколебался, затем сказал неуверенно:
      – Да, сэр.
      – Решил, наверное, что не стоит тратить на него время, Хадсон?
      – Нет, сэр, я не успел, сэр.
      Мистер О'Рок повернулся к классу.
      – Хадсон не успел, – сообщил он с поклоном. Затем вновь обратился к Филиппу: – Если бы это был американский комикс о пиратах или мерзкий детектив, у тебя бы сразу нашлось время. Но когда попадается стихотворение такого патриота, как сэр Дэвис, где идет речь о преследовании героев-мучеников твоей несчастной родины – на это времени нет.
      – «Смерть за свою отчизну в Клох-Охтере принял он», – с пафосом продекламировал учитель и добавил: – Его смерть – тяжкая утрата. Но если он умер за таких, как ты, он еще и бесполезная утрата.
      – Я хотел выучить, – отчаянно пискнул Фил.
      – Если я не в состоянии внушить уважение к нашим погибшим патриотам, клянусь, я вобью в тебя это уважение. Руку!
      С жутким свистом ремень шесть раз опускался на ладонь. После четырех тяжелых ударов рука сама собой начала сжиматься, как сухой осенний лист на костре. Но сильнее был страх, что он заплачет.
      У него было темно в глазах, когда он возвращался на место. Ведь мистер О'Рок почему-то расценил его незнание стихов, как наглое пренебрежение историей своей Родины и, подумав, добавил еще четыре удара. Еле волоча ноги, Фил брел вдоль прохода и на том же самом месте опять споткнулся, растянувшись вдоль радов. Сапоги опять его подвели. В то время, как он вставал с пола, мистер О'Рок, собиравшийся помочь ему еще одним легоньким ударом, воскликнул:
      – Боже милостивый, Хадсон! Где ты взял эти сапоги?
      Мальчишки с любопытством уставились на его ноги, а Кленси захихикал.
      – Что тут смешного, Кленси? – спросил учитель.
      – Ничего, сэр.
      – Читай с восьмой строфы, – приказал он. Но Кленси потерял кураж, запнулся и вскоре присоединился к трем ученикам у стены.
      Филипп зажал израненную ладонь под мышкой и с легким стоном налег грудью на парту. Ремень свистел и щелкал, воспитывая патриотизм и любовь к поэзии.
      – Здорово он тебя, – шепнул Джимм.
      Фил старался найти более щадящее положение для руки и ничего не ответил.
      – Десять – это слишком. Он не имеет права: я бы привел отца.
      Фил сердито подумал: «Отца – это хорошо, у кого он есть».
      – Слушай, чьи это сапоги. Ведь это не твои.
      – Мои, – буркнул Фил.
      – Да брось, Фил. Брата, да?
      – Заткнись! – прошипел Фил.
      – Ну, я никому не скажу, честно, – шептал Джимм. – Мы ж друзья, сидим за одной партой. Скажи, не бойся.
      – Любопытной Варваре, как известно…
      – Да что ты, Фил, ты же меня знаешь, – заныл Джимм.
      – Ладно, надоел ты мне. Сапоги от отца остались. Но если хоть кому-нибудь… Попробуй только пикни.
      – Копыто коня, рог быка, улыбка сакса – вот три опасности для нас с вами, – наставлял тем временем мистер О'Рок.
      Филипп надеялся, что во время перерыва дождь не позволит выходить, и они останутся в классе. Но когда громко прозвенел звонок, за окнами школы дождь перестал, и они толпой повалили из помещения.
      Когда Филипп развернул завтрак, к нему подошел приятель, Диллон. Он сидел в том же ряду, что и Фил, только через проход.
      – Ну, что, не убили враги героя Югана Роу? – улыбнулся он.
      – Заткнись.
      – Ничего себе порцию ты получил. Зато держался то что надо! Молодчина! Когда он тебе еще четыре штуки всыпал, я стал молиться, чтобы ты не заревел.
      – Еще чего?
      – Он ведь лупил изо всей силы.
      – Он все равно не заставит меня реветь. Хоть лопни. Кому-нибудь рассказывать об этом было бесполезно.
      Даже дома все родные решат, что он получил свое.
      – Невезучий мы народ, – вздохнул Диллон.
      – Что правда, то правда.
      Дружеское участие приятеля успокаивало Фила.
      – Это отцовские сапоги, – признался он вдруг. – По мне они выглядят нормально.
      Прозвенел звонок и мальчики пошли к школе. У входа стояла группа ребят.
      – А вот и Хадсон! – громко объявил Кленси.
      Их обступили, слегка подталкивая.
      – Послушай, кто тебя вставил в эти сапоги?
      – Ну-ка, пройдись, Хадсон!
      – Он падает все время, бедняга.
      Фил стал медленно пятиться к стене, Диллон отошел вместе с ним.
      – Откуда они у тебя, Хадсон? – не унимался Кленси.
      – Он их нашел на помойке.
      – Украл, ясное дело.
      – Пусть походит перед нами, – настаивал Кленси. – Давай, Хадсон, вперед, герой гражданской войны.
      – Это мои сапоги, – сдержанно сказал Фил. – Просто они мне немного велики.
      – Не стесняйся, Хадсон, это же сапоги твоего отца? Улыбка стала откровеннее и наглее.
      – Совсем нет, – возразил Филипп.
      – Да, да, он сам об этом сказал Джимми. Правда, Джимм.
      – Ну, в общем, конечно… – забормотал Джимм, отодвигаясь в сторону.
      – Говори, говори, – торжествуя закричал Кленси. – И поэтому давайте заставим его пройтись, а мы посмотрим.
      Фил, не раздумывая, с визгом бросился на Джимми. Первый же его удар вдребезги разбил очки и нос предателю. Когда они катались по влажной земле, Джимм достал его щеку и расцарапал ее ногтем. Но Фил не чувствовал боли. Он только видел перед собой белое от страха лицо своего врага. В неистовстве он бил и бил по нему, пока оно не стало черно-красным от крови и земли.
      – Оттащите его, ребята, – всерьез забеспокоился Кленси, когда увидел, во что превратилось лицо Джимми.
      Их пытались разнять, но Фил размахивал во все стороны руками и ногами. Джимми подняли и повели к водопроводной колонке обмывать лицо и руки. Диллон, единственный друг Фила, как мог почистил ему одежду и лицо.
      На следующем уроке они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал с кафедры духовные наставления. Сосед по парте, ненавистный Джимми, сидел, не поднимая своего разбитого лица. Без очков его вид был непривычным, как бы в портрете не хватало чего-то важного: носа или уха.
      – Мы общаемся друг с другом, братья, при помощи слов, жестов или взглядов. Но это лишь внешние формы общения, – вещал проповедник. – Внутри каждого человека, даже самого незаметного, заключен целый мир. Во мраке этого внутреннего мира стоят лицом к лицу бесприютная душа и ее творец. Никто, кроме Бога, не может заглянуть к нам в душу: ни отец, ни мать, ни учитель, ни ваш лучший друг. Но Господь видит все…
      – Послушай, мальчик… – Куинлан обратил внимание на Джимми, который пытался остановить кровь, которая опять пошла из носа. – Что ты там возишься с платком? Встань.
      Проповедник тоже носил очки и теперь смотрел поверх очков на Джимми, догадываясь, что с парнем не все в порядке.
      – Подойди сюда, – приказал он.
      Некоторое время брат Куинлан осматривал лицо Джимми, затем повернулся к классу.
      – Чья это работа?
      Никто не шевельнулся. Все застыли в ожидании. Ведь если никто не признается, то накажут весь класс. Весь! Прошло еще несколько мгновений. И Филипп встал.
      – Это я, сэр.
      Брат Куинлан велел вывести Джимми во двор и умыть ему как следует лицо. А затем произнес речь о насилии – о насилии над ближними, слабыми, нуждающимися в защите.
      – Милосердие и терпение, а не мстительность и жестокость, – вот что всего дороже Господу. Тебе не стыдно, Хадсон? – Ты считаешь, что совершил похвальный, героический поступок?
      – Нет, сэр.
      – Так почему же ты это сделал, мальчик?
      Что толку отвечать? Рассказывать о сапогах, о слове, данном Джимми? Нет, этого никто не поймет. Ведь рубцов и ран в душе не видно никому.
      – Глупый поступок, – заключил проповедник, – низкое трусливое нападение. Дай сюда руку!
      Обычно они уходили из школы вдвоем или втроем, но сегодня он никого не хотел видеть. Дождь как бы дождавшись окончания уроков, пошел опять. Филипп угрюмо шагал вдоль канала, немного загребая большими сапогами. Дождь может лить и завтра, а его ботинки не будут еще починены. Если мать считает, что отцовы сапоги ему годятся, то одному Богу известно, когда отдадут чинить его ботинки. Сырой холодный ветер собирал на поверхности воды мелкие зябкие волны.
      Филипп секунду поколебался, а затем снял сапоги и – сперва один, а потом другой – бросил их в воду.
      Первый сразу пошел на дно, а второй немного поплавал, задирая наглый сбитый нос, но тоже устремился за своим братом. Ему, конечно, всыплют. И за драку, и за очки…
      Фил снял чулки и затолкал их в карманы. Он ощутил под босыми ногами холодную мокрую тропинку. Сделав шаг, он вздохнул и сердце его взликовало.
      Хадсон держал в пальцах погасшую сигару, не замечая, что пепел с нее упал на ковер. Питер тоже молчал, не напоминая о себе. Наконец Филипп обернулся и заметил, что Стоун неподвижно сидит в кресле, не откидываясь на спину, с бледным и неживым лицом. Он был напряжен, как в столбняке.
      – Стоун, что с вами? – воскликнул Хадсон. – Вам плохо? Вы нездоровы? Позвольте…
      – Нет-нет, – проговорил Питер с натугой, – все в порядке. Со мной все хорошо.
      Он нашел в себе силы встать и слегка поклониться хозяину комнаты.
      – А теперь, сэр, прошу прощения. Мне уже пора.
      – Да, Стоун, да. Я был рад, что вы задержались у меня немного, хоть вас и не назовешь разговорчивым собеседником.
      – Да, сэр, всего хорошего.
      Зажав под мышкой свой неизменный поднос, Питер плотно закрыл за собой дверь и направился в библиотеку, убедиться, что в его отсутствие ничего не случилось. Он шел длинными коридорами дома Гроули и думал: «Славно мы с Хадсоном помолчали. Его политические атаки сразу погасли, когда он вспомнил что-то свое, настоящее. И его молчание помогло мне одолеть собственные страдания».
      «Она медлит, – думал он. – А зачем? Что она выжидает? Всерьез принимать мысль о том, что Эмили ко мне испытывает какие-то чувства, не приходится. Что же тогда ею движет? Зачем она преподносит мне все новые и новые испытания? Что это за садизм такой с ее стороны?»
      Питер не обратил внимания, что он невольно судит поступки Эмили только со своей точки зрения. Угнетенный сознанием, что теряет ее, он ничего не чувствовал и не замечал вокруг, и не сразу до его слуха донеслось легкое постукивание каблуков за стеной.
      – Мистер Стоун!
      – Да? – он попытался изобразить на своем лице как можно более безучастное выражение.
      – Не надо принимать близко к сердцу ничего из того, что я сказала вам накануне. Я глупо себя вела сегодня. Эти полисмены…
      – Мисс Томпсон. Ничего из того, что вы мне сказали, я не принял близко к сердцу. Вообще, я с трудом припоминаю, чтобы вы мне что-нибудь говорили.
      – Это было глупо…
      – Извините, у меня не было времени внимательно слушать вашу пустую болтовню, – он уже полностью овладел собой. – Я предложил бы вам как следует отдохнуть. Ложитесь спать, мисс Томпсон. Спокойной ночи.
      Из последних сил стремясь выдержать взятый бесстрастный тон, Питер резко повернулся и, толкнув первую попавшуюся дверь, вошел в нее.
      Эмили глядела ему вслед, подбородок ее дрожал, а руки механически комкали платок. «Нет, – в отчаянии думала она, – это не человек. Это какой-то автомат, тупой бесчувственный комод! Пусть он провалится в тартарары, там его место. Никогда, никогда этому чурбану не понять ее. Как она ошиблась, как можно было так ошибиться в человеке?!»
      Питер захлопнул за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, остановился, пытаясь успокоить дыхание. Он помотал головой, выразив себе глубокое возмущение столь бурной реакцией собственного сердца на присутствие Эмили. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что стоит на площадке внутренней лестницы, ведущей в подвальный этаж. Щелкнув выключателем, Питер стал медленно спускаться по ступеням.
      Подвальная часть дома состояла из множества низких сводчатых коридоров, настолько запутанных, что до крайности взволнованному Стоуну нелегко было найти дверь в тот погреб, где хранились старинные вина. Мысль об этом родилась в голове у Питера тотчас, как он сообразил, где находится. Пугающее безмолвие царило во всех этих подземных помещениях и звуки шагов, приглушенные многолетней пылью, эхом отзывались по мрачному лабиринту подвала.
      Наконец, за очередным поворотом Питер увидел знакомую кованую дверь. Еще один щелчок, глухой лязг отодвигаемого тяжелого засова, и глазам его открылась картина винных погребов. В сводчатых глубоких нишах горками лежали запыленные, тускло поблескивающие сквозь паутину и плесень, бутылки с винами. Он не собирался смаковать, а хотел напиться, поэтому, не разбирая надписей на простенках, взял с ближайшего стеллажа верхнюю бутылку, ощутив в ладони бархатную пыль и многолетний холод стекла. Стоун излишне резко повернулся, его вялые пальцы скользнули по запыленному горлу тяжелой бутылки, фляга выскользнула и с тупым звоном раскололась о плиты пола. Темное маслянистое пятно стало быстро растекаться, увлажняя и пропитывая толстый слой пыли в стыках плит. Красная жижа под ногами, холод подвала и запыленные бутылки, похожие на сложенные минометные снаряды, живо напомнили Питеру другие времена и проблемы.
      В конце тридцатых годов патриотическая истерия, изо всех сил подогреваемая прессой, уже называла немцев не иначе, как только «грязными трусливыми бошами, а солдат ее величества исключительно «бесстрашными героями» и «достойными сыновьями Британской Империи». Лорд Гроули давно пережил крайне болезненное поражение в борьбе за всеобщий мир в Европе, убедился, что с «грязными бошами» договориться невозможно, и теперь тяжело привыкал к мысли о войне. Между тем война растекалась во все стороны, подминая под себя все новые страны и народы.
      Высший накал патриотических призывов пришелся на момент высадки союзных войск в Нормандии, где они сразу получили крепкий щелчок по носу.