Глава 1

Наступил сезон жары. Последние несколько дней были теплыми. Последний снег растаял. Сирень и кусты калины стояли в цвету. Пробуждение воскресного утра оказалось жарким и ясным, с мягким ветерком, дующим с воды, который помогал разжижить, если не развеять вонь бензиновых выхлопов и другие запахи, распространяемые металлическими реками вышедших в плавание автомобилей, быстро плывущих по внешнему и внутренним шоссе-артериям, пересекающим когда-то мало населенную деревню индейцев племени оджибва на южном берегу озера Мичиган.

Здание, которое сыграет большую роль в новостях того дня, было ясно видно сидящим в автомобилях на внешнем шоссе, хотя и казалось слишком маленьким на фоне возвышающихся многоэтажных жилых домов и отелей в Ближнем Норт-Сайде, но сомнительно, чтобы хоть один из едущих заметил его.

Архитектура была раннерейнской. Эта форма самовозвеличивания пользовалась популярностью за несколько лет до эры вальса «Веселая вдова» у страдающих ностальгией пивоваров из Милуоки, которые разбогатели сверх своих алчных ожиданий на даровом труде и пятицентовом пиве.

По мнению мисс Мери Дейли, одной из трех незамужних преподавательниц средней школы, живших вместе в квартире на третьем этаже этого здания, которая писала диссертацию на докторское звание по истории Чикаго, это сооружение имело интересное прошлое. Она настаивала на том, что аристократическая усадьба из песчаника вкупе с башенками, балконами и минаретами, с восьмиугольным вестибюлем высотой в три этажа, выстроенная в восьмидесятые годы покойным Поттером Пальмером, — точная копия рейнского замка, у озера. Этот дом вместе с многочисленными нитками жемчуга и бриллиантами, а также отелем «Пальмер-Хаус» был преподнесен его владельцем в качестве свадебного подарка двадцатиоднолетней невесте.

Как и от настоящего замка в былые времена, зашедший в гости уносил с собой от этого дома неизгладимое впечатление.

После того как визитную карточку посетителя принимал один из дворецких резиденции, его проводили сквозь строй из двадцати ливрейных лакеев, горничных, секретарей, а дальше происходило удивительное. В зависимости от причины визита гостя препровождали во французскую гостиную, испанскую музыкальную залу, английскую столовую или же по мавританскому коридору в турецкие, греческие или японские покои. Или же, если визит носил более интимный характер, гостя направляли к одному из двух подъемников и везли с захватывающей дух скоростью в две мили в час в огромную спальню, где хозяйка дома некогда располагалась для сна или какой-либо другой деятельности, какая на тот момент была у нее в голове, на кровати с инкрустированными золотом херувимами в стиле Луи XV, знаменитой тем, что была десять футов в длину.

Там, кроме всего прочего, имелись и большой бальный зал, и обставленный в соответствии с этикетом банкетный зал, и даже солярий на крыше.

Из исследований мисс Дейли получалось, что упрочил дом один из торговцев свининой, мультимиллионер, чья жена плебейского происхождения, но с манией величия считала, что надлежащее обрамление ее прелестей, а также музыкальных салонов и soiree [Званый вечер (фр.)], которые она намеревалась задавать, даст ей возможность разрушить священные заповеди, установленные местными «четырьмя сотнями» [Здесь: высшая аристократия Нью-Йорка].

Она была молода, красива и грациозна. И она могла бы преуспеть. К несчастью, ее муж, старше ее вдвое и потерявший голову от любви к ней, хотел украшать ее все более дорогими побрякушками, поэтому оставил дело, которое хорошо знал, ради рискованных операций на фондовой бирже.

Некоторое время ему благоволила удача. Ему даже удалось нанять частный поезд, чтобы отвезти компанию друзей в Нью-Йорк для посещения первой в Соединенных Штатах автомобильной выставки, которая проходила в Мэдисон-сквер-гарден в 1900 году от Рождества Христова. Там, под впечатлением от шумных, приводящих в ужас лошадей машин, которые умелые шоферы гнали вокруг бочек и вверх по наклонным плоскостям на невероятной скорости аж в восемь миль в час, он купил один «фаэтон», один «стэнхоп», один «брогам» и одну «викторию», чтобы умножить свое растущее хозяйство на том месте, что теперь стало называться Золотым берегом [Золотой берег — престижный район Чикаго].

Потом одним майским днем, через неполных два года, бывший торговец свининой разорился в попытке увеличить свое состояние, взяв под контроль железнодорожную компанию «Норзен пасифик». Потеряв все свои деньги, он за утешением вернулся домой и без предупреждения поднялся в будуар жены, презрев привычный порядок. Там он обнаружил ее не только осведомленной о неприятных известиях, но и утешаемой на инкрустированном золотом ложе в одеянии, состоящем из одного бриллиантового ожерелья, столь же обнаженным и очень смазливым молодым шофером, которого он вывез вместе с автомобилями, чтобы управлять «Паровиком Стэнли» ["Паровик Стэнли" — паровой автомобиль, сконструированный братьями Стэнли в 1897 г.] своей пребывающей (в большинстве случаев) в одиночестве супруги.

Не всякий мужчина в состоянии перенести такой faux pas [Ложный шаг (фр.).] в придачу к потере состояния. Поэтому он на мгновение позабыл о вежливости и вошел в историю, убив жену и любовника одной метко пущенной пулей из кольта, который всегда носил при себе, после чего вернулся в свой обшитый панелями красного дерева кабинет и пустил вторую пулю себе в лоб.

Сотни других мужчин убивали сотни других жен, пойманных на месте преступления. Но в историю вошел именно он, потому что в Чикаго впервые разъяренный муж убил шофера. Поэтому, когда жующий табачную жвачку коронер, председательствующий в дознании, вынес вердикт «убийство жены и шофера при смягчающих вину обстоятельствах, а также самоубийство в невменяемом состоянии», он был вынужден осведомиться у одного из репортеров о правописании некоторых неизвестных ему слов.

С того времени строение из песчаника вело самое разнообразное существование. Даже в дни баронов-грабителей не каждый был настолько состоятелен, чтобы содержать и оплачивать обслуживающий персонал такого здания в качестве персонального жилища, и постепенно стареющая усадьба прошла через многочисленные руки.

Она была домом торговцу пшеницей и выскочке миллионеру, сделавшему себе состояние на торговле недвижимостью.

Одно время в нем размещалось шикарное казино, школа-интернат для утонченных молодых леди, дом для не столь утонченных юных дам и в годы «сухого закона» — бар, где продавались контрабандные спиртные напитки.

Однако, с появлением представления о том, что вне зависимости от того, сколь хорошо она оплачивается, работа по дому — это что-то унизительное, а также с возрастающей тенденцией к совместному обучению девочек и мальчиков, с возникновением яростной конкуренции между профессиональными жрицами наслаждений и любительницами, появлением незаконных или полузаконных азартных игр и с возвращением в конечном итоге к угловой таверне наступало время, когда здание больше уже не могло оставаться пригодным для жилья или же с выгодой функционировать в любом прежнем качестве.

Годами во время «великой депрессии» оно стояло брошенным и позабытым всеми, за исключением сборщика налогов. Потом, вскоре после начала Второй мировой войны, некий предприимчивый торговец недвижимостью, предвидя возможную будущую цену земли, превратил здание в платящий налоги организм простым рациональным потрошением интерьера, заменив устаревшие подъемники витиеватой трехэтажной винтовой лестницей и реконструировав покои из песчаника в двенадцать, в то время очень современных, квартир с одной или двумя спальнями.

Плата за квартиры была высокой, но из-за близости как к «Петле» ["Петля" — деловой, торговый и культурный центр Чикаго], так и к озеру спрос на квартиры держался годами.

Но теперь, к несчастью для теперешних жильцов и к счастью для наследников того предпринимателя, который реконструировал здание и сумел сохранить свое право на него, цена земли в этом районе поднялась так высоко, что жильцов пришлось попросить освободить помещение. И в результате после первого июля бывший частный дом предназначался для сноса, чтобы та относительно небольшая площадка, которую он занимал, смогла бы стать частью двадцатичетырехэтажного ультрамодного кооперативного квартирного комплекса стоимостью в несколько миллионов долларов.

Глава 2

Пешеходов на улице было не слишком много. Но, по мнению Мери Дейли, вполне достаточно для воскресенья. Этот район Чикаго совсем не изменился. Единственное отличие, которое она заметила со времени своего детства, — это явное уменьшение изгоев, отсыпающихся с похмелья в тупиках и перед обшарпанными дверями закрытых контор, случайных ломбардов и дешевых ночных клубов.

Конечно, в те дни она всегда боялась, что одним из этих пьяниц может оказаться ее отец.

Метеоролог оказался прав. Он сообщил, что уик-энд Дня поминовения будет жарким. Даже ранним утром термометр поднялся почти до 90 градусов по Фаренгейту — но самая сильная жара этого дня еще предстоит.

Мери воспользовалась уголком черной кружевной мантильи, закрывающей волосы, чтобы промокнуть пот, выступивший на щеках. Лучше бы она поехала к собору Святого Имени в автомобиле, чем идти туда пешком. А еще лучше было бы пойти вместе с Энн и Корой в дюны.

Черноволосая учительница средней школы шла по полупустынной улице. Стук ее высоких каблучков казался неестественно громким в тишине субботы. Когда она оглядывалась на свое прошлое, ее раннее детство (по крайней мере, то из него, что она позволяла себе вспоминать) было непосредственно связано с Джеймсом Т. Фарреллом. Сквернословящим Фарреллом, питающим странное пристрастие к двусложным ругательствам. Этот район Чикаго, район, в котором она родилась, с его смесью сводников и шлюх, пьяниц, дешевых ночных клубов, еще более дешевых аляповатых отелей и грязных, скудно обставленных меблированных комнат, был тем неприятным типажом романиста, с которым он знакомил элиту богатых загородных клубов.

Мери вспомнила, как однажды она одевалась к мессе, а ее мать предупреждала: "Если случайно встретишь своего родителя по пути домой, не вступай ни в какие разговоры с этим сукиным сыном. Мы прекрасно живем на пособие по безработице.

А когда ты наконец закончишь учиться и начнешь преподавать,. мы переедем в прекрасную квартиру и не возьмем с собой никаких старых пьяных бездельников, клянчащих несколько долларов на бутылку и позорящих нас перед нашими новыми соседями".

На следующем перекрестке горел красный свет светофора.

Пока Мери пропускала поток несуществующего транспорта, какой-то пешеход средних лет, идущий по переулку, остановился, в восхищении глядя на ее соблазнительную фигурку, обтянутую скромным белым платьем, которое ей очень шло.

— Привет! — забросил он пробный шар.

— Чтоб ты сдох! — отпарировала ему в ответ девушка и вернулась к попытке воспроизвести логическую цепь рассуждений своей матери.

Будучи еще школьницей, Мери считала довольно нелепым то, что мать заняла позицию судьи по отношению к отцу. И это притом, что сама редко ходила к мессе, никогда не исповедовалась, пила на равных или даже больше отца и была выше того, чтобы как-то увеличить пособие по безработице, на которое они жили, хотя не считала унижением принимать плату за услуги, оказываемые случайным встреченным в барах приятелям, которым позволяла сопровождать ее в квартиру, которую они делили с тараканами.

К счастью, если только это можно назвать счастьем, отец Мери умер, как только ей исполнилось четырнадцать лет, а мать ушла из жизни два года спустя. Мери молилась, перебирая четки, за них обоих, но не могла плакать по ним, хотя и считала в душе это грехом.

— Возможно, Джим и прав. Вероятно, в эмоциональном плане, как и в физическом, ей все-таки чего-то недостает.

Преподаватель психологии обвинял ее в холодности, говоря, что не верит в то, что она способна полюбить.

«Все, на что ты способна в жизни, — это твоя адская работа и эти никчемные ученые звания, ради которых ты надрываешься».

И все потому, что она отказалась составить ему компанию в курортное местечко на Игл-Ривер, где он надеялся получить удовольствие от приятного уик-энда, поразвлекшись с ней в постели до свадьбы.

Мери шла по жаре. Однако сама она не считала себя холодной. По крайней мере, надеялась, что это не так. Уголок ее рта дернулся вниз в кривой улыбке. Она уверена, что способна полюбить. Ведь любит же она Бога! Любит Христа. Любила сестру милосердия, которая взяла ее после смерти матери к себе и сделала все, чтобы она получила образование.

И когда ей попадется хороший человек, она сможет полюбить его так, как он захочет, чтобы она его любила. Ее бывший жених никогда не узнает, насколько близко он подошел к своей цели. Если бы вместо того, чтобы ссориться с ней, он стал бы ее целовать или положил бы руку на полдюйма выше, все могло бы случиться. Она до сих пор не понимает, почему этого не произошло.

Но факт остается фактом. Ей уже двадцать шесть лет. В сентябре исполнится двадцать семь, она порвала с единственным мужчиной, с которым была помолвлена. Может оказаться, что она останется старой девой. Многие учительницы не выходят замуж.

Когда Мери подошла к перекрестку, ведущему к улице, где она жила, и свернула налево, то была вознаграждена относительно прохладным ветерком, дующим с озера.

Обычно она посещала церковь Святой Агнессы. Но этим утром, поскольку и Энн и Коры не было в городе, а она добралась до той части своей диссертации, где описывались социальные язвы эры, которая закончилась еще до ее рождения. Мери прошла еще несколько кварталов к собору Святого Имени.

Литературные источники оказались правы. На гранитном фасаде собора действительно остались отметины. И у Мери не было сомнений в том, что они оставлены пулеметными очередями, которые положили конец карьере графа Вайцеховского, известного в гангстерских кругах своего времени под именем Хайме Вайс. Получится интересная глава. И Хайме, и человек, место которого он занял, бывший церковный певчий по имени Дион О'Банион, в определенном отношении были легендарными личностями.

Судя по исследованиям, которые Мери проводила для своей докторской диссертации, О'Банион был шальным, веселым убийцей, любящим цветы, всегда носившим три пистолета в специальных карманах, подшитых к ничем не примечательным костюмам, который обвинялся в убийстве или в том, что отдавал приказы убить по крайней мере двадцать пять человек. Мальчиком он пел в церковном хоре собора Святого Имени. Став мужчиной, он получал доход по миллиону долларов в год от незаконной торговли спиртным во времена «сухого закона» плюс значительную прибыль от цветочного магазина на Норт-Стейт-стрит, который он открыл для прикрытия своей незаконной деятельности. И таким образом, он зарабатывал по миллиону долларов в год до тех пор, пока не поссорился из-за раздела добычи с сицилийской мафией, руководимой объединенными усилиями Джонни Торрио и Аль Капоне.

Вскоре после этого О'Банион, находясь в полном одиночестве в своем цветочном магазине, не считая уборщика-негра, услышал звонок у парадной двери. Нежно, почти любовно обрезая стебли в букете белых хризантем, он появился из подсобки, чтобы встретить троих незнакомцев, которые, как у него были все основания полагать, зашли за одним из его шедевров искусства флористики, чем он тогда славился.

Это и было его фатальной ошибкой.

Позднее Вайс заявит, что это убийство было спланировано Торрио и Капоне, но полиции так и не удастся отыскать достаточных улик для ареста. Одно было известно наверняка: когда те трое ушли из цветочного магазина, О'Банион был мертв.

О его похоронах в Чикаго ходили легенды. За его гробом шло десять тысяч человек. Двадцать пять автомобилей и грузовых машин потребовалось для того, чтобы вести букеты и венки. И хотя церковь не дала разрешения похоронить убитого на святой земле, через пять месяцев его тело было вынуто из могилы и перезахоронено по причинам, которые повлекли за собой следующее заявление одного честного полицейского чиновника: «О'Банион был вором и убийцей. Но посмотрите на него сейчас. Он похоронен в восьмидесяти футах от епископа».

В переулке было чуть прохладнее, но не слишком. Ветерок то дул, то стихал. Мери воспользовалась концом своей мантильи, как веером.

Будучи вторым, после О'Баниона, в команде, Вайс принял его дело, включая и цветочный магазин на Норт-Стейт-стрит.

Но у него не было того шарма, что у убитого. Единственное, что удалось Мери узнать о нем хорошего, — это то, что Малыш Хайме, как звали его родные, был очень сильно привязан к матери и к тому же был глубоко религиозен. В этом отношении его уход из жизни оказался соответствующим. Не прошло и двух лет после убийства О'Баниона, как автоматная очередь разметала смертные останки Малыша Хайме по ступеням и нижней части фасада собора Святого Имени, принеся ему смерть в двадцать восемь лет и не ознаменовав ничем примечательным его криминальную карьеру, если не считать состояния в один миллион триста тысяч долларов.

Сердце Мери обливалось за него кровью. Во всей этой истории должна быть какая-то мораль. Возможно, она состоит в том, что если уж грешить, то грешить по-крупному. И если уж ей, как она надеялась, когда-нибудь повезет и она сумеет зарабатывать десять тысяч в год, то ей даже при максимальной зарплате понадобится сто тридцать лет, чтобы скопить ту сумму, которую Малыш Хайме получил на таких пустяках, как нелегальная торговля пивом.

Мери стало жарко. Ее одежда начала прилипать к телу. Ей хотелось поскорее раздеться и встать под холодный душ, поэтому она очень обрадовалась, увидев старое здание из песчаника.

Но радость ее омрачало одно обстоятельство. Кора собиралась в Европу. Энн выйдет замуж, как только закончится учебный год. А ей предстоит искать другую квартиру с не слишком высокой арендной платой, чтобы платить за нее самой.

Учительница толкнула одну половинку застекленной двери и вошла, радуясь возможности спрятаться от солнца, благодарная за относительную прохладу и тишину восьмидесятилетнего восьмиугольного вестибюля, высотой в три этажа, который по-прежнему сохранил свой первозданный вид, так как ни один из владельцев так и не сумел его модернизировать. Ей до сих пор казалось невероятным, что во все времена существования здания его владельцы были достаточно состоятельными, чтобы содержать подобное сооружение в качестве частного жилища.

Однако, судя по примерам из ее исследования, Малыш Хайме и Дион О'Банион были новичками в искусстве делать деньги.

Любые другие ранние первопроходцы, превратившие Чикаго в один из самых больших и великих городов мира, делали в десять раз больше денег, и относительно честно, чем крали все громилы, вместе взятые.

В силу привычки Мери глянула на ряд почтовых ящиков, прежде чем начать подниматься по вычурной металлической винтовой лестнице. По крайней мере, хоть в одном отношении берлога из песчаника была истинно частным жилищем. В течение трех лет, пока она жила в этом доме, ее соседи, за исключением двух человек, оставались для нее лишь именами на почтовых ящиках. Мейсон, Роджерс, Адамовский, Андерсон, Джоунс, Стаффорд, Гарсия, Ла Тур. Имена и лица, мужские и женские, с которыми она обменивалась приветствиями, в зависимости от времени суток, когда они случайно проходили мимо нее по лестнице или встречались на парковке.

А теми двумя исключениями были Терри Джоунс и старый мистер Ла Тур. Никому бы не удалось избежать знакомства с Терри, особенно при условии общей стены. По самой скромной оценке, Мери, Энн или Коре приходилось дважды в неделю барабанить в эту стену либо заходить к блондинке-подростку с просьбой выключить проигрыватель или веселиться с гостями не так шумно. В этом Мери винила скорее отца Терри, нежели ее самое.

Евангелист, читающий проповеди по радио, а в настоящее время проповедующий на одной из радиостанций на южной границе по причине некоторых незначительных разногласий с Федеральной комиссией по связи, возможно, и был совершенно искренен в своих попытках проповедовать Евангелие так, как он сам его понимает. Но любой отец, оставляющий лишившуюся матери сенсационно красивую шестнадцатилетнюю школьницу одну в квартире на Ближнем Норт-Сайде по несколько месяцев кряду лишь со счетами в самых лучших универмагах «Петли», с неограниченными карманными деньгами и белым «фордом» последней модели с открывающимся верхом для утоления ее безнадзорного одиночества, ищет неприятностей на свою голову.

Мистер Ла Тур был другим исключением. Мери любила разговорчивого старика — ярмарочного зазывалу. Даже очень любила. Когда его невестка, с которой он проживал, отлучалась по делам в город, они с Корой и Энн всегда приглашали его разделить с ними воскресный поздний завтрак или ужин. Мери улыбалась, ища в сумочке ключи и вспоминая о том, как они в первый раз провели вечер и старик растолковывал им свою персональную философию.

«Видите ли, я смотрю на жизнь так, — говорил он им, — все не могут свистеть в паровозный свисток, или спускать воду из паровозного котла, или бродить, играя на шарманке. Некоторым приходится кривляться, зазывать и показывать фокусы, чтобы шоу не развалилось. Поэтому, прошу пардона за мой французский, какого черта? Пока мы все бродячие артисты, то чего орать, когда обнаруживаешь жестянку, привязанную к хвосту, вместо красных роз? Зачем вопить? Почему бы не зайти за угол и не наполнить свой желудок прохладным пивком, пока мы проливаем пот на большом параде?»

Мери нашла ключ и отперла дверь. Эта речь была несколько зашифрована. Но после того как они взяли из библиотеки словарь сленга и открыли раздел, посвященный ярмаркам и карнавалам, то вычислили, что старик говорил следующее:

"Все мы не можем выходить на манеж в белом или играть на каллиопе [Каллиоп — американский клавишный музыкальный инструмент]. Некоторым приходится делать менее привлекательную работу. Поэтому, когда мы понимаем, что жизнь — это вовсе не то, что мы от нее ожидали, то вместо того, чтобы бороться, почему бы не извлечь пользу из того, что имеешь?"

Мери хотела было войти в квартиру и уже стояла в дверном проеме, когда дверь рядом открылась и появилась ее соседка-подросток. Терри несла пляжную сумку, на ней был изящный и дорогой, но слишком откровенный пастельно-зеленый костюмчик, оставляющий ее привлекательный живот голым и подчеркивающий каждый ее анатомический изгиб.

Учительница хотела было сделать замечание по поводу наряда девушки, но сдержалась. Она достаточно взрослая, чтобы знать, насколько сильно следует обнажаться на публике. Кроме того, все пляжи вдоль озера наверняка будут усеяны подобными костюмами и даже еще более откровенными бикини.

— Доброе утро, Терри, — поприветствовала Мери свою юную соседку. — У тебя такой вид, словно ты собралась на пляж.

— Точно, — ответила девушка. — Я подумываю сперва отправиться на Оук-стрит, а потом на Кларендон. И если и там и там будет слишком много народу, я отыщу спокойное местечко и слегка позагораю.

— Сегодня утром непросто найти спокойное местечко.

— Возможно.

Девушка заперла дверь и направилась вниз в вестибюль. Что-то в ее лице вынудило Мери вытянуть руку и остановить ее:

— В чем дело, Терри? Что-то не так? Я могу тебе чем-то помочь?

Блондинка взвешивала ответ:

— Нет. Все в порядке. Но спасибо за то, что спросили, мисс Дейли.

Мери проследила, как она спускается по винтовой лестнице. Если некоторые девушки и бывают слишком хороши не в свою пользу, то это целиком и полностью относится к ее молоденькой соседке. Ее большие карие глаза, медового цвета волосы, грудь, округлая маленькая попка — все прелесть. Но в таком наряде, который на удивление любому представителю мужского пола только что не демонстрировал цвет лобковых волос, она была ходячим приглашением к изнасилованию. Эта малышка с таким же успехом могла надеть на себя неоновую рекламу, гласящую: «Вот она я, мальчики! Подходите и берите!»

Мери криво усмехнулась. В конце концов, считается, что она ничего не смыслит в подобных делах. Она холодная. Она не способна любить.

Она закрыла за собой дверь, положила короткие белые перчатки и молитвенник на кофейный столик в гостиной, потом отшпилила и сняла кружевную мантилью. Обычно, даже наедине с собой, она была пунктуальна в том, что касается ее самой и ее вещей. Но в это утро она чувствовала себя измочаленной. И на то была причина. Нужно было спятить, чтобы пойти пешком к мессе в такой жаркий день. Да еще к собору Святого Имени!

Не утруждая себя пройти оставшиеся несколько шагов в спальню, Мери стянула пропитанную потом верхнюю одежду и нижнее белье прямо на месте. Затем, оставив одежду там, куда она упала, она скинула туфли, прошла совершенно обнаженная в ванную и включила кран с холодной водой на душевой стойке.

Вода, застоявшаяся в трубах, оказалась теплой. Поджидая, пока она станет холоднее, Мери напялила на голову шапочку и принялась изучать свое тело в большом зеркале на двери.

Она и не думала, что в глазах предполагаемого любовника ее тело будет столь же привлекательным и желанным, как тело ее соседки-подростка. Однако кожа у нее неплохая. И щиколотки тоже ничего себе, ноги красивой формы и неплохая, под стать им, попка. Область лобка четко очерчена кудрявыми волосками. Околосоковые кружки достаточного размера, и соски тоже.

И пока мышцы, поддерживающие груди, не начали обмякать и обвисать, одна молодая женщина очень даже похожа на другую.

Все основные органы у них одинаковы, как и желания. И вне зависимости от того, что говорил ее бывший жених, Мери была уверена, что сможет любить и быть любимой. И действительно, как только ей встретится тот единственный, он, возможно, будет приятно удивлен.

Мери хотела от жизни гораздо большего, чем ученые степени.

Они да ее работа в совете по вопросам образования лишь представляли определенную уверенность в будущем и определенное социальное положение, каких она была лишена в детстве.

Нет уж, спасибо. Она может оставаться в двадцать семь лет девственницей, но не намерена провести всю жизнь незамужней школьной учительницей. Господи, пожалуйста, когда ей встретится тот единственный, настоящий мужчина, который захочет вести игру по установленным правилам, она с большой радостью предоставит ему свое чистое белое тело для всего того, что предопределено природой.

С тех пор как Мери порвала с Джимом, она все-таки надеялась, что, возможно, уже встретила такого человека. Это было в тот вечер, когда старый мистер Ла Тур, случайно столкнувшись с ней на лестнице, представил ее высокому, широкоплечему мужчине очевидно нордического происхождения.

— Мери, — сказал старик. — Хочу познакомить тебя с детективом, лейтенантом Элайджей Хэнсоном. Элайджа, познакомься с моей любимой соседкой, мисс Дейли, одной из самых хорошеньких школьных учительниц.

Вот и все. Мери прочла в одном из многочисленных исследований относительно сексуального поведения женщин, что они никогда не возбуждаются при эротических воспоминаниях или внешних стимулах. Но это не относилось к случаю с лейтенантом Хэнсоном. Верно, никаких эротических воспоминаний у нее и в помине не было. Этот мужчина всего-навсего пожал ей руку.

Но даже сейчас, два месяца спустя, она вспоминает его широкие плечи, узкую талию, помнит прикосновение большой ладони, в которой утонула ее рука, а звук его голоса, когда он, улыбаясь, произнес: "Приятно с вами познакомиться, мисс Дейли.

Друзья Фрэнчи — мои друзья", все еще способен обратить ее колени в желе при одном воспоминании об этой встрече…

Несмотря на то что она была короткой, похоже, она произвела на него такое же впечатление, как и на нее. Между ними моментально возникла невидимая связь. В надежде, что лейтенант чувствует то же самое, что и она, Мери две недели после их знакомства торопилась домой из школы, как десятиклассница в период своего первого сильного увлечения, а потом сидела до темноты одна, надеясь, что телефон зазвонит и лейтенант Элайджа Хэнсон назначит ей свидание.

Мери отошла от зеркала и встала под душ. Но нет. Ей не везло. В его глазах она была всего лишь одна из женщин. Они были лишь мужчина и женщина, случайно столкнувшиеся на лестнице.

Мери неожиданно разозлилась на Хэнсона. По крайней мере, этот большой, красивый, светловолосый сукин сын мог бы опустить десятицентовик в телефон-автомат. Не исключено, что они оба удивились бы, какую прибыль принесло им такое вложение капитала.

Глава 3

Подвижный человек среднего роста, с глубоко залегшими морщинами на иссушенном ветрами карнавалов и цирков лицом сидел перед открытым окном в дорого обставленной квартире вдовы своего сына, крутя один из теперь почти полностью поседевших набриолиненных усов и наблюдая неодобрительным взглядом за потоком транспорта на внешнем шоссе на расстоянии двух кварталов.

Ему все это казалось не правильным.

Вместо того, чтобы стать частью непрерывного потока автомобилей, несущихся из города и отравляющих прекрасное утро последнего майского дня дымом своих вонючих выхлопных труб, чтобы стать статистической цифрой в годовом муниципальном отчете по социальной политике, водителям и их семьям следовало бы занять места вдоль Мичиган-бульвара, откуда можно было бы наблюдать ежегодный парад на День поминовения.

Если время повернуть вспять на пятьдесят лет, то так оно и было бы. Было время, когда всякий и каждый в Чикаго — ну почти все — отмечал Парадный день [Парадный день — День поминовения], как они его тогда называли, почти с таким же энтузиазмом, как отмечают Четвертое июля [Четвертое июля — День независимости]. Фрэнчи Ла Тур считал, что во времена его детства этот праздник всегда был одним из самых знаменательных дней в году. Это — одно из самых дорогих его сердцу и приятных воспоминаний.

Во-первых, он со своим семейством непременно смотрел парад, потом участвовал в торжествах, в украшении могил и в пикнике на Элмвудском кладбище в присутствии всех членов семейства Ла Туров, включая дальних родственников. Он всегда обожал пикники. Но случай, который ему запомнился лучше всего, произошел в год, когда его дед был выбран командиром местного отделения «Великой армии Республики» ["Великая армия Республики" — Общество ветеранов Гражданской войны — северян, образованное в 1866 г.]. Именно в тот год старик, одетый в двубортный темно-синий мундир, в черной фетровой шляпе с опущенными полями и золотым позументом, с большим серебряным мечом, свисающим с белого ремня из выделанной кожи, выезжал на белом коне во главе парада, подбадриваемый хриплыми выкриками зрителей, снимавших шляпы при проносе государственного флага.

Теперь, если ты снимаешь шляпу, когда мимо проносят флаг, тебя сочтут филистером или глупцом. Плевать на таких людей!

Он был рад, что он старик. Ему даже хотелось быть старше на год. Если бы ему было шестьдесят пять вместо шестидесяти четырех, он смог бы обратиться в отдел социального страхования за максимальной пенсией и не стал бы переезжать с Мей на новую квартиру.

Старик был яростно предан своей пребывающей в данный момент вне города невестке. И Мей в свою очередь платила ему добром. Невероятно, но это так. Он не мог сунуть руки в карманы свежевыглаженных брюк без того, чтобы не найти там десятку или двадцатку, которую Мей положила туда, просто на всякий случай. Потому что он, может быть, захочет выпить пива или поставить пару баксов на скачках.

Ла Туру это было несколько неприятно. Однако факт остается фактом, и каждый раз, как он открывал рот, он боялся, что может употребить слово или выражение, которые будут ее шокировать. Но что гораздо важнее, до тех пор, пока Мей не настояла на его переезде к ней, по крайней мере до того времени, как он сможет вернуться к своей работе, он никогда не брал у барышень ни одного доллара, не говоря уже о том, чтобы жить на содержании у дамы.

Но существовала и обратная сторона медали. Подполковник Джим Ла Тур был мировым парнем и чертовски горячим пилотом.

Фрэнчи был счастлив, что он — его отец. Пожалуй, это единственное стоящее из того, что он сделал за всю свою жизнь. Он допил кофе и посмотрел на фото сына в рамочке. Но Джим мертв.

Оттуда, где он теперь, он ничем не может помочь женщине, а вставленная в серебряную рамочку фотография пилота реактивного самолета, сбитого над Хайфоном, не слишком-то хорошая компания для привлекательной и желанной молодой особы.

Джиму это не понравилось бы. Его сын хотел бы, чтобы Мей вновь вышла замуж или, по крайней мере, нашла себе приятеля.

Возможно, если он переедет в отель, она так и поступит. Жаль, что он никак не найдет благовидного предлога обговорить этот предмет с Мей. Жаль, что он не знает женщины, которая смогла бы поговорить с ней. Любая танцовщица, вертящая задом в любом шоу, где он работал, могла бы объяснить ей, что все мужчины одинаковы, по крайней мере в определенном отношении, и что, хотя проведенные ночи с другим мужчиной не вернут ей Джима назад и не излечат ее горе, они отучат ее принимать фенобарбитал и плакать, прежде чем заснуть, четыре ночи из семи.

К несчастью, его невестка никогда не переезжала с места на место с карнавальными шествиями. Она шла прямым путем от ведущей барышни в гирлянде из маргариток из колледжа Вассара к высокооплачиваемой машинистке в одном из ведущих чикагских рекламных бюро.

Неся с собой чашку, Ла Тур прошел в кухню и открыл дверцу холодильника. Как всегда, Мей, уезжая в город по делам, оставила обильный запас еды. Там были фруктовые соки, яйца, ветчина, сосиски и даже коробка с тестом для оладий — только лей на сковороду — и готово!

— Ешь, пока меня не будет, отец, — настаивала она перед отъездом в аэропорт. — Пообещай, что будешь хорошо питаться.

Ла Тур прикрыл дверцу холодильника, отыскал пинтовую бутылку виски, которую припрятал за плитой, и налил себе первую порцию в этот день.

Ладно. Он обещает. Он будет питаться как следует. Как только оденется, то отправится в какую-нибудь тошниловку на Норт-Кларк-стрит. Таким образом, у него будет с кем почесать язык, пусть хоть с китайцем за кассой. Кроме того, если человек почти всю свою сознательную жизнь питался в ресторанчиках маленьких городков или в палатках, где продавали пирожки во время ярмарки, ему начинает не хватать грязи.

Ла Тур принес себе еще одну порцию, как задумал в этот день. Потом, когда он поест, то отправится в город и отыщет себе хорошее местечко, с которого можно будет посмотреть парад. Вероятно, он будет ничем не лучше того, что он видел мальчишкой, но, по крайней мере, у него будет чем заняться.

Судя по объявлению, что он прочитал в утренней газете, парад начнется ровно в два часа дня, и торжественное шествие проследует вниз по Мичиган-авеню с Саут-Вотер-стрит до улицы Ван Бюрена. В газете говорилось, что оно будет состоять по меньшей мере из тридцати тысяч участников, включая представителей различных родов войск, групп ветеранов и других патриотических ассоциаций. Спонсором парада является «Великая армия Республики» — его будет возглавлять президент Общества ветеранов, он же примет парад с трибуны, возведенной перед Чикагским художественным институтом отцами и матерями солдат, убитых в войнах.

«Надо было им сказать, — размышлял Ла Тур. — Я мог бы сидеть там вместе с руководящей верхушкой».

Он осмыслил эту идею, но потом отбросил ее. Кому охота водить дружбу с генералами? Что касается его, то во всей этой толпе был только один стоящий человек. Но негодяй с Миссури его пристрелил.

Он поставил бутылку в потайное место. Потом, как каждое утро, с надеждой прочистил горло и, ударив воображаемой тростью посреди воображаемой платформы зазывалы, возвестил;

— Так-так! Подходите сюда! Окружайте платформу! Теперь я вам скажу, что собираюсь делать…

За ночь ничего не изменилось. Чуда не произошло. Его голос, как и цель, ради которой он им пользовался всю свою жизнь, пропал. Остался лишь хриплый шепот, а торговцы пилюлями, все как один, говорили, что ему повезло, что остался хоть шепот.

Эксперимент, однако, был терапевтическим. Когда старик закрывал глаза и предавался воспоминаниям, то было так легко по знакомым звукам, образам и запахам переключать сознание на прошедшее.

Ла Тур мог бы поклясться, что слышит ленивое поскрипывание вращающихся «Колес фортуны», астматические вздохи органа карусели, металлический лязг силомера, бычий рев коровы, сшитой из парусины, возбужденные голоса детишек; он чувствовал запах свежего поп-корна, гамбургеров, шипящих на решетке, дешевых духов и аромат напудренных тел девушек-хористок из первого ряда, которые водили хороводы позади него.

Он сделал еще одну попытку:

— Подходите ближе, друзья! Еще ближе! Точно так, сэр! Подходите, отсюда вам будет все видно! Нет, не держите его, леди. Это шоу с девочками, а не бой быков! Ваш муж будет в полной безопасности. Мы нанимаем только очень порядочных молодых барышень из Рэдклиффского колледжа, колледжа Софии Смит и Брин-Морского колледжа. Всех, за исключением той сногсшибательной блондинки в конце. Той, что подтягивает съехавшую подвязку. Она из Беркли, и за ней нужен глаз да глаз. Вот так-то, господа! Подходите и посмотрите на нее! А теперь я собираюсь…

Ла Тур сдался и во второй раз. Ему уже никогда больше не придется работать. По крайней мере, заниматься тем единственным делом, которое он знает.

Он прошел в маленькую ванную комнату рядом со своей спальней, еще раз причесал волосы и удостоверился, что оба кончика набриолиненных усов совершенно одинаковой длины. Выбор гардероба в этот день был не слишком большой проблемой.

Из-за увеличивающейся жары он остановился на шелковом чесучовом костюме, который купил в Гонконге, когда был в турне с Королевским американским шоу. Потом, приладив на голову соломенную шляпу с кричаще-яркой лентой, он взял тонкую тросточку и позволил себе отбыть из квартиры.

Тишина в вестибюле была почти похоронной и столь же дружелюбной. За те два года, что он прожил в этом доме, кроме кивка по утрам и вечерам и разговоров о погоде, он встречался и по-настоящему разговаривал лишь с четырьмя соседями — тремя школьными учительницами из 301-й квартиры и блондинкой-подростком, дочерью библейского вруна с радио, которая живет рядом с ними. Знает Бог, он старался быть учтивым. Но ему никогда в жизни еще не доводилось встречаться с толпой более необщительных или менее разговорчивых зануд. Он даже не знал, чем большинство из них зарабатывает себе на жизнь.

Он полагал, что толстяк мистер Роджерс работает литературным агентом. Он знал, что супружеская пара в квартире рядом с квартирой Мей — профессиональные музыканты и певцы-кантри, но лишь из обрывков разговоров, которые он слышал, когда у них были открыты окна, — ведь они репетировали по крайней мере по четыре часа ежедневно.

Кто-то, вероятнее всего Мери Дейли, сказала ему, что мистер и миссис Гилрой работают в магазине одежды, а чета Гарсия прежде были состоятельными кубинцами, которым пришлось потерять почти все свои деньги. Другая учительница, Энн, как ему помнилось, проинформировала его, что мистер Адамовский, представитель мужской половины супружеской четы из квартиры, расположенной под квартирой Терри Джоунс, был юристом и что он и его хорошенькая жена-брюнетка активно участвовали в либеральном движении и движении за гражданские права.

Еще одной жиличкой, о которой он кое-что знал, была миссис Ламар Мейсон. Однако все, что ему было о ней известно, — это то, что она живет в самых дорогих апартаментах, редко разговаривает с другими жильцами и, когда выходит на улицу, что делает крайне редко, то вместо того, чтобы воспользоваться одним из двух «кадиллаков» последней модели, собирающих пыль на парковке, звонит в фирму, специализирующуюся на предоставлении лимузинов с шофером.

Ла Тур спускался по винтовой лестнице, держась одной рукой за железные перила. И все-таки странно. Он мог бы поклясться, что видел миссис Мейсон раньше и что их знакомство было вовсе не случайным. Она была, с поправкой на возраст, на десяток лет моложе его, но до сих пор сохранила отличную фигуру, и даже вуалетка, которую она обычно надевала, когда выходила на улицу, не могла скрыть того, что она до сих пор хорошенькая штучка, а уж в дни своей молодости несомненно была красоткой.

Стареющему телу тепло утреннего солнца было приятно.

Когда-то было время, что он жаловался на жару. Но чем старше становится человек, тем реже он жалуется на то, что ему слишком тепло, вероятно потому, что соки, источающие внутреннее тепло, иссякают или становятся медлительными. Он несколько минут стоял, наслаждаясь тем, что просто еще жив, а потом направился было на запад, весело помахивая тростью, но тут же замер на месте на подъездной дорожке, чтобы не попасть под автомобиль девочки-блондинки из 303-й, выезжающей с парковки рядом с домом.

Терри надавила на тормоза и извинилась:

— Ой, простите, мистер Ла Тур! Мне, наверное, нужно было вам посигналить.

— Иногда это помогает, — ответил Ла Тур.

Положив ладони на теплый металл дверцы автомобиля с открывающимся верхом, он разглядывал наряд девочки-подростка. Время от времени в каком-либо из городов, где он участвовал в представлении, какой-нибудь проповедник или синеносая представительница одной из женских организаций, обычно ищущая определенной известности, пытались закрыть шоу с барышнями. Они заявляли, что слишком открытые костюмы, в которые одеты девушки, участвующие в непристойном и сладострастном представлении, наносят ущерб общественной морали. Но если бы хоть одна девушка из шоу, на которое он зазывал зрителей, надела бы на себя столь же скудный наряд, какой Терри Джоунс носила при всем честном народе, полицейские засадили бы их всех за решетку, а ключ послали бы авиапочтой на деревню дедушке.

Почувствовав невысказанное неодобрение старика, Терри сказала:

— Я еду на пляж.

— Ага, — сказал Ла Тур, — развлекайтесь.

Девушка стала отъезжать. А потом с искренностью юности спросила:

— Можно задать вам личный вопрос, мистер Ла Тур?

— Почему бы нет?

— Вы ведь когда-то работали на ярмарках, верно?

— Верно.

— И чем же вы занимались?

— Разговорным жанром.

— А что это?

Ла Тур принялся объяснять:

— Ну, нас иногда называют зазывалами или трепачами. Мы те самые парни, которые стоят на платформе в середине и пытаются привлечь толпу и заставить ее покупать билеты на шоу с барышнями, или на «десять к одному», или на силомер, или на любой другой аттракцион, который мы привозили в то время.

— О, — сказала блондинка, — так вот почему ваш голос такой хриплый! Потому что вы слишком много говорили.

Ла Тур рассмеялся:

— Нет. Этот пропитой тенор я заработал два года назад в Квинси. Видишь ли, большинство шоу, на которых я работал, было не разбери-поймешь. И тут какой-то чертяка разозлился, потому что просадил несколько бумажек в фальшивую лотерею, и бросился на меня с шестом для палатки, а я в это время был занят тем, что улаживал дело с другим засранцем, и не успел отклониться. А тот, естественно, первым делом завез мне по говорильнику. Вот таким образом я и получил полный билет на зимнюю квартиру.

— Понятно, — сказала Терри, хотя было ясно, что она ровным счетом ничего не поняла. — Ну, приятно было поболтать с вами. Вас не нужно куда-нибудь подвезти?

— Нет, спасибо, — сказал Ла Тур. — Возможно, я доберусь туда, куда иду, чуть позже, но тем не менее я предпочитаю умереть от старости.

Он проследил, как девушка включила коробку передач, потом повернула направо и помчалась к внешнему шоссе. Да, она — крутая маленькая штучка, которую он когда-либо провожал свистом. И хотя это и не его дело, но, по его мнению, ее папаша поступил бы гораздо разумнее, если бы дал Господу Богу отдохнуть от себя, а побольше внимания уделял бы своей дочери. В таком одеянии стоит чихнуть, как из лифчика вывалятся розовые сосочки ее сисечек, да и припудривать ей приходится не только щеки, а еще и половинки, высовывающиеся из-под шортиков, да и лачить не только волосы на голове.

Ла Тур перешел подъездную дорожку и неспешно потопал по утренней жаре. Не то чтобы он имел что-то против секса. Было время, когда он считал день потерянным, если ему не удавалось трахнуть хоть одну девицу. До того, как он встретил мать Джима, и после ее смерти он перещупал всех барышень от Бангора до Сан-Бернардино и от Дулута до Ларедо. А за время своих многочисленных заграничных поездок он даже сделал значительный вклад в установление международных связей. Но перво-наперво бывалые головы всегда учили зеленых зазывал: «Если ты умный, то не проглотишь наживку и не попадешь за решетку. Точно. Итак, она хороша, как цветок в росе, и хочет тебя. Но запрыгивать на малолеток противозаконно. И если после того, как ты прогкнешь ее, она или ее родители позовут копа, то даже месяц, недостающий до ее совершеннолетия, может обернуться для тебя годами тюрьмы».

О деньгах они не говорили.

Ла Тур попытался вспомнить, но безуспешно, когда он в последний раз читал или слышал о каком-нибудь молодом или, если уж на то пошло, старом простофиле, которого отправили бы отбывать срок за сексуальные отношения с девушкой, не достигшей совершеннолетия.

Похоже, все это — часть современной навязчивой идеи о том, что себя следует выставлять на публике. Конечно, его поколение было морализировано ничуть не больше теперешнего. Но, по крайней мере, когда он был молодым человеком, секс был спортом с двумя участниками, а не массовым зрелищем. Даже в двудолларовом притоне, прежде чем барышня, которую ты выбрал, стянет через голову платьишко и постарается сделать все наилучшим образом, чтобы получить денежки, у нее обычно хватало внутренней гордости или скромности, чтобы закрыть дверь, прежде чем дать тебе вспрыгнуть в седло.

А теперь якобы добродетельные, якобы живущие в счастливом браке женщины, похоже, совершенно не заботятся о том, что они выставляют напоказ и кто всем этим восхищается. Они носят юбчонки такие коротенькие, что видно все, кроме земли обетованной, а уж по магазинам ходят в таких нарядах, в каких их бабушки были в свою первую брачную ночь.

Во всем этом нет никакого смысла. Во всяком случае, не больше, чем новомодная причуда проституток и так называемых хозяек коктейль-баров крутить голым задом за стойкой бара или макать свои соски в твое пиво, чтобы повысить процент своих чаевых с каждой купленной выпивки. К тому времени, как он стал достаточно взрослым, чтобы войти в бар и выложить бумажку на стойку, считалось, что с мужчиной, который не знает, как выглядят женские груди, либо не пытается этого узнать, явно что-то не так. Кроме того, если только мужская природа за последние несколько лет радикально не переменилась, то если мужчина находится рядом с полуобнаженной девушкой, любой интерес, который он проявляет к выпивке, чисто случайный.

Терри сказала, что собирается поехать на пляж. Судя по информации из утренних газет, исключая людской поток, стремящийся убраться из города, было подсчитано, что рекордная толпа в количестве приблизительно двух миллионов человек будет осаждать городские пляжи в праздничный уик-энд. По закону статистики, половина из них будет представлять мужскую часть населения. В свою очередь, три четверти мужчин составят молодые люди, ищущие себе подружку. А когда молодой человек ищет себе подружку, то в его маленьком разгоряченном мозгу сидит лишь одна мысль.

Ла Тур шел, помахивая тростью. Итак, поскольку он не в состоянии что-либо изменить, да и не намерен этого делать, он не сомневался, что в таком наряде мисс Терри Джоунс будет довольно трудно сохранить свой библейский знак невинности, при условии, что он у нее сохранился до сих пор. Ей здорово повезет, если она переживет этот день благополучно и с ней не случится ничего более худшего, чем очередное столкновение на шоссе, пополняющее ежегодный статистический отчет о дорожно-транспортных происшествиях.

Глава 4

Лу Мейсон дружила с цифрами, но различия во времени в других странах не давали ей покоя. Ей всегда было непонятно, почему, когда в Чикаго полдень, в Лос-Анджелесе всего только десять часов утра, а в Париже и Риме — еще только семь. А теперь к еще большему ее недоумению добавился еще этот глупый переход на летнее время.

Пристроившись в уютном гнездышке, свитом из отдельных страниц воскресной газеты, разбросанных по дивану в стиле Луи XV, обитому золотой парчой, она провела розовой ладонью унизанной кольцами руки по своим тщательно завитым волосам и перечитала телеграмму. Отправленная из Рима предыдущим вечером, она гласила:

Как мило со стороны Пьетро прислать телеграмму в ответ на ее письмо, в котором она сообщала, что здание, в котором она в настоящее время проживает, готовится под снос и что ей придется переезжать. Если эта телеграмма не обманет ее ожиданий, то лучше и быть не может. Будет здорово пожить с Пьетро и его женой несколько месяцев. Ей всегда хотелось посмотреть Рим. И если уж на то пошло, ей всегда хотелось увидеть Пьетро. Жаль, что он не сообщал, в какое время он будет ей звонить.

Услыхав шаги в вестибюле, а затем звук открываемой двери, она приподняла и чуть раздвинула тяжелые занавески. Она не сомневалась в том, кого увидит. Если драгоценная невестка уезжает из города, а три старые девы-учительницы не залучат его поесть в своей компании, Фрэнчи Ла Тур всегда отправляется в грязную забегаловку на Норт-Кларк-стрит, как охотничий пес, преследующий енота. Она решила, что вся беда Фрэнчи состоит в том, что он никогда не видел ничего лучшего. Он так долго хлебал похлебку со свиньями, что в приличном месте чувствует себя не в своей тарелке.

Лу раздвинула занавески на четверть дюйма шире. Годы, однако, милостиво обошлись с Фрэнчи. Он до сих пор чертовски привлекательный старый черт. До сих пор носит яркие костюмы с видом добродушного задиры. Теперь они оба стали старше на сорок лет, но единственная перемена в его внешности — совершенно седые волосы да хриплый шепот, сменивший золотой голос, который приводил четырнадцатилетнюю дочь угольщика в экстаз.

«Вот так. Подходите ближе. Окружайте платформу. А теперь я вам скажу, что собираюсь сделать…»

Лу хихикнула. Конечно, Фрэнчи не знал, что ей было всего четырнадцать. В ту самую первую ночь, перед тем как назначить ей свидание, он осведомился:

— Сколько тебе лет, красотка?

— Восемнадцать. Девятнадцатый, — ответила она ему.

И потому, что она выглядела старше своих лет и имела хорошо развитые формы, а возможно, потому, что она с двенадцати лет упражнялась с мальчиками, Фрэнчи ей поверил.

И впрямь, как Лу лелеяла в своих воспоминаниях после стольких лет, та последовавшая неделя была одной из самых, если не самой прекрасной, недель в ее жизни. Это был такой живой контраст с ее однообразным, скучным существованием. В те дни в Чертовом Хэррине, как он тогда назывался, если только шахтеры не били штрейкбрехеров, которые пришли на их места, или же шахтовладельцы не нанимали головорезов, чтобы избить шахтеров, которые осмеливались требовать прожиточного минимума, единственным развлечением, которого они могли ждать, было прибытие какого-нибудь странствующего евангелиста, бродячего цирка или карнавальной ярмарки.

Насколько помнит Лу, ей больше всего нравились проповеди. Она любила слушать об Иисусе, Боге Отце и о Марии. Здорово, было знать, что кто-то тебя любит, что кому-то не все равно, что с тобой происходит.

Но эти палаточные проповеди ради спасения души оборачивались обязательной неприятностью. Местные юнцы настолько возбуждались от готовности отдать свои сердца Иисусу и от пения церковных гимнов, что по пути домой с собрания, не важно, с каким мальчиком ты была, он едва мог дотерпеть, пока сможет завалить тебя на заднее сиденье автомобиля и начать свое дело,.

И никаких «я только чуть-чуть». В те дни в угольном районе, когда ни у кого не было денег, девочка позволяла мальчику, с которым была, делать все, что угодно. И если он задрал ей юбку и спустил трусики, то если она хочет, чтобы он снова взял ее куда-нибудь с собой, то уж лучше ей делать то, что от нее требуется.

Лу продолжала наблюдать за стариком, стоящим на тротуаре.

Но с Фрэнчи все было совсем по-другому. Он устраивал ей бесплатный проход на каждое шоу и бесплатное участие в ярмарочной лотерее. Потом, после того как мероприятие заканчивалось, он брал напрокат автомобиль и вез ее в придорожный кабак, где играл оркестр. И он покупал ей стейк толщиной в два дюйма и полдюжины напитков, и они часами танцевали, прежде чем пойти в его номер в одном из местных отелей и заняться любовью.

Все ночи той недели, что они провели вместе, были в равной степени восхитительны, но она всегда будет помнить особенно одну ночь. После того как Фрэнчи закончил последний сеанс, он, зная, что ей будет приятно, если он покажет, как это делается, завел половину «Колес фортуны» и игровых автоматов.

И поскольку ему были известны все уловки, а его товарищи по профессии отнеслись к этому снисходительно, то он выиграл два индейских одеяла, четыре куклы, красную детскую коляску с желтыми колесами, два больших копченых окорока, настоящую ирландскую льняную скатерть и достаточно разнообразный набор бакалейных товаров, которого хватило бы на месяц, чтобы прокормить целую семью. И он настоял на том, чтобы она все это взяла себе.

Потом, несколько часов спустя, когда они оба чувствовали приятную усталость и удовлетворение от многочисленных занятий любовью, которым она уже и счет потеряла, когда встающее солнце только начало золотить безобразные тылы шахт, лягушек в болотах и смолкших цикад, он отвел ее домой в то умытое росой утро, таща за собой ее добычу, сваленную в маленькую коляску, болтая и придуриваясь, рассказывая ей о тех местах, где он побывал.

И после того как они поцеловались на прощанье у калитки и Фрэнчи в последний раз приласкал ее, она на цыпочках пробралась в лачугу, которую ее семейство делило с соседями, надеясь, что никто ее не услышит, и предвкушая радость матери от льняной скатерти и от набора бакалейных товаров, и размышляя о том, как будут веселиться ее братья, играя с красной коляской.

Но ее отец не спал и стоял в нижнем белье перед деревянной бадьей в кухне, нацеживая себе стакан воды. А когда она положила окорока и поставила одну из корзин с едой на стол, поинтересовался:

— Откуда это все взялось?

— Выиграла на ярмарке, — ответила она. — Точнее, один мужчина выиграл и отдал мне.

— Тот, что сейчас стоял у калитки? Тот, что только что гладил тебя по заднице, пока вы целовались на прощанье?

— Да, — дерзко призналась она.

Но вместо того, чтобы наотмашь ударить ее или просто обозвать непечатным словом, как он обычно делал, если только подозревал, что она была с мальчиком, ее отец лишь ограничился тем, что бросил ковшик назад в бадью с водой. А потом этот большой мужчина сел за кухонный стол, закрыл лицо " руками и заплакал.

А теперь Фрэнчи даже не узнает ее.

Лу хотелось бы поговорить с Фрэнчи. Она ему многим обязана. Если бы не он, она, скорее всего, все еще жила бы в Хэррине, стала бы женой или вдовой какого-нибудь шахтера. Или. уже давным-давно умерла бы от тяжелого труда, частых родов или от того и другого. Они с Фрэнчи отлично бы провели время в воспоминаниях. Но напомнить и открыться ему без того, чтобы не выплыло кое-что, чему лучше бы оставаться на дне, нельзя.

Однако есть еще одно, чего она никогда не забудет, — сцена в конце недели, когда она умоляла Фрэнчи взять ее с собой.

— Я не хочу, Лу, — говорил ей Фрэнчи. — Мы с тобой прекрасно поладили. Но бродячая жизнь с балаганом не для такой малышки, как ты. Нет. Тебе лучше остаться. Когда-нибудь ты встретишь парня, который сможет дать тебе дом и все остальное, что такая девушка, как ты, должна иметь.

Естественно, она сочла это отговоркой. Но после того, как его поезд тронулся, а она сунула руку в свою сумочку за носовым платком, то обнаружила, что Фрэнчи положил семь десяток и одну пятидолларовую бумажку в отделение с зеркальцем. Три четвертых его недельной зарплаты. Не для того, чтобы заплатить за удовольствие. Он с ней уже расплатился. Просто потому, что он такой человек. Потому что из тех скудных сведений, что она ему рассказала, он знал, что она сильно нуждается в деньгах.

Лу услышала, как дверь снова открылась, и во второй раз раздвинула занавески. Теперь это был мистер Роджерс. Судя по объявлению в целую страницу, которое она прочла в журнале для писателей, мистер Роджерс работал литературным агентом и консультантом. За определенную сумму он читал короткий. рассказ или целую книгу и либо пытался продать ее, либо советовал, как изменить произведение так, чтобы его купили. Или же, если он сочтет, что присланное вами действительно хорошо, но его можно сделать еще лучше, за дополнительную плату он поработает с писателем и предоставит ему или ей честь воспользоваться его профессиональным опытом.

Если Лу когда-нибудь вздумает написать книгу о своей жизни, то она непременно начнет с той недели, которую провела с Фрэнчи, и закончит первую главу вопросом, сможет ли кто-нибудь догадаться, почему прежняя Лу Чандлер, теперь ужасно добропорядочная миссис Ламар Мейсон, сняла квартиру именно в этом доме.

Потом она начнет вторую главу рассказом о том, как она вошла в дело. Она до сих пор не знает, почему поступила именно так с деньгами, которые ей оставил Фрэнчи. Единственным логическим объяснением этого может быть то, что это был наилучший выход из ее положения, и, поскольку она уже познала вкус жизни, она просто не могла вернуться к бедности, неопределенности и угольной пыли, в которой ее родители прожили всю свою жизнь. Итак, даже не вернувшись домой за тем минимумом одежды, который у нее был, через пять минут после того, как уехал Фрэнчи, она потратила часть денег, которые он ей дал, на билет в один конец на ближайший поезд в Чикаго.

Лу продолжала разглядывать приземистого литературного агента. Если она когда-нибудь позволит мистеру Роджерсу помочь ей с ее книгой, во второй главе она вывернет его наизнанку, заставит его и ее читателей упасть в обморок от пары забавных историй, основанных на воспоминаниях о приключениях четырнадцатилетней голодранки — дочери угольщика в Бернэме. Или на Стокаде. Или в старой харчевне «Кленовый лист». Или в доме терпимости с тридцатью девушками за два доллара.

Лу почувствовала, что сигарета, которую она курила, начинает жечь ей пальцы, и загасила ее в пепельнице из серебра 925-й пробы с ониксом на антикварном кофейном столике в стиле Луи XV перед диваном, обитом золотой парчой. О, это будет отличная глава! Она произведет шум. А затем для придания местного колорита, чтобы дать почувствовать время, в которое происходили события в книге, она сумеет привести сколько угодно примеров того, чему она была свидетельницей.

Например, о том, как убрали Самуэля Дж. (Нейлса) Мортона.

«Стоит, — размышляла Лу, возобновив разглядывание мистера Роджерса, — рассказать о том периоде истории Чикаго».

Тогда в криминальной среде было не слишком много расистских или религиозных предрассудков. Любой, у кого достаточно денег, мог вступить в игру. И несмотря на то что Нейлс был евреем, с ним обращались как с равным. Пока он не связался с шайкой О'Баниона, он был лейтенантом в Первой мировой войне, настоящим героем во плоти, доказательством чего был его французский крест за храбрость.

К несчастью, Нейлс ко всему прочему был плохим наездником. И вместо того чтобы дать себя наиприличнейшим образом пристрелить банде Геннаса или Торрио — Капоне, Нейлс имел настолько плохой вкус, что одним ранним утром, выехав на верховую прогулку в Линкольн-парк, позволил взятой напрокат лошади выбросить себя из седла и залягать до смерти.

Она никогда не забудет его похороны. Самые пышные из всех, на которых ей приходилось присутствовать. Нейлс был похоронен со всеми военными почестями, с соблюдением религиозных обрядов, с гирляндами из цветов и почетным караулом. Все было очень трогательно, и парням надо было бы на этом успокоиться. Но нет. Вознесшись высоко, им нужно было залезть еще выше.

И через несколько дней после похорон мистер О'Банион с Малышом Хайме и несколькими менее значительными членами шайки с Норт-Сайда назначили себя судом присяжных и нашли ту самую лошадь, что убила Нейлса. Обвинили ее в убийстве и не только приговорили к смертной казни через расстрел, но и назначили команду для приведения приговора в исполнение.

Все это произошло так давно, что Лу не могла вспомнить все их имена, но ей на ум пришли Багз Моран и красавчик Дэн Маккарти и Макси Эйзен и Луи Олтери-Двужильный вместе с Греко и Рейли.

Она сама не присутствовала на этом судебном разбирательстве. Она узнала о нем от одного парня, который мог позволить себе роскошь потратить на нее сотню долларов. Но следующим же ранним утром после суда она, будучи не последним лицом в окружении шишек из шайки с Норт-Сайда, что к тому времени дало ей собственный дом, и еще три девушки были назначены официальными сопровождающим для расстрельной команды, чтобы проследить, как будет выполнен приговор.

На траве еще не высохла трава, когда двое парней, которые были посланы за лошадью, вывели приговоренное животное на то самое место, где было найдено бездыханное тело Нейлса.

Потом каждый гангстер по очереди торжественно выходил вперед и делал один выстрел в голову лошади.

Когда все было кончено, у всех остался неприятный осадок и подавленное настроение. Поэтому когда один из парней предложил пропустить по паре стаканчиков скотча и закусить гамбургерами, а потом засесть в пару авто и проехаться до гангстерской малины на Игл-Ривер, то всем это показалось замечательной идеей.

Но даже после того, как они доехали до места, пикник смахивал больше на похороны. Мужчины сидели кружком с унылыми лицами, едва перебрасываясь словами, и чистили свои пушки, пока она и остальные трое девушек слушали пластинки и танцевали друг с другом под «Бедную бабочку», и «Дарданеллы», и под «Японского песчаного человека». Это был один из тех редких случаев в ее жизни, когда она действительно напилась. И все-таки это был один из самых длинных, самых жарких и самых скучных дней в ее жизни. Почти такой же нескончаемый и скучный, как воскресный день в городе Хэррине, штат Иллинойс.

Когда же перед наступлением темноты пружина граммофона лопнула и от нечего делать, в надежде, что это чуть оживит атмосферу, она и остальные девушки разделись до своей рабочей одежды и отправились купаться в реке, это значительно оживило атмосферу, потому что когда к ним присоединились столь же обнаженные и столь же пьяные члены расстрельной команды, то тут прямо на траве под деревьями ей и остальным барышням пришлось на открытом воздухе утешать их. И когда парни подходили к ней один за другим по очереди, ее еще никогда не трахали так усердно и с таким энтузиазмом. Или просто ей не доводилось еще утешать группу мужчин, так нуждавшихся в утешении.

В конце концов, они ведь в первый раз в жизни убили лошадь.

Глава 5

Когда родился Лео Роджерс, ему не светила никакая звезда.

Ангелы не парили над Чикаго, дуя в золотые трубы. Ни один мудрый человек в городском совете не отметил его появления.

Ни один сосед не принес его родителям подарков и не предложил оплатить больничный счет. Единственным полуофициальным свидетельством его появления на свет был стандартный бланк свидетельства о рождении, заполненный медсестрой и подписанный дежурным врачом. Как любил подчеркнуть один из его сослуживцев на литературной почве, Лео не был Христом всемогущим. Он лишь считал себя таковым.

Последний из четырех сыновей, рожденных у средней семейной трудолюбивой пары с низким доходом, Лео был мальчиком, от которого никто не ожидал ничего особенного, и в течение ряда лет он оправдывал ожидания своих родителей. Он играл в обычные игры, болел обычными болезнями, что, правда, было осложнено его склонностью к полноте.

Первые большие перемены, предвосхищавшие дальнейшие события, произошли, когда он в первый раз нарушил заповедь в баре, поцеловал в первый раз девочку, закончил младшую среднюю школу и мистер Рамплмейер, который владел кулинарией на углу, заплатил ему пять долларов за помощь в ежегодной инвентаризации.

Решив, что ему нравятся и девушки и деньги (именно в такой последовательности), несмотря на приближающуюся депрессию, Лео получил разрешение на работу, а потом и саму сезонную работу в качестве разносчика покупок в универсаме на «Петле». Рабочий день был продолжительным, работа тяжелая, но деньги, которые он зарабатывал и копил, позволили Лео поступить в старшую среднюю школу, появиться там в своем первом костюме и запастись двумя парами длинных брюк. И у него еще осталось достаточно денег, чтобы оплачивать собственную машину и обеды, а время от времени покупать банановый сплит или мороженое с засахаренными фруктами для некоторых из наиболее уступчивых своих соучеников по школе, использующих губную помаду.

Теоретически и в старшей средней школе он не преуспел больше, чем в младшей, но ему все же удалось набрать проходные баллы, несмотря на осложнения с футбольной и бейсбольной командами, несмотря на работу во внеурочное время в качестве посыльного в заведении, специализирующемся на товарах почтой, а также несмотря на работу полный рабочий день в период летних каникул на складе того самого универсама, где он получил свою первую работу.

Однако после окончания школы вместо того, чтобы последовать семейной традиции, движимый уверенностью, что имеются более легкие способы заработать достаточно денег для покупки хорошей одежды и добиться более интимных отношений с противоположным полом, чем работать ради этого не покладая рук, он поступил в Северо-Западный университет на факультет журналистики с твердым намерением стать репортером или устроиться в офис одной из компаний радионовостей.

Следующие два года он усердно учился и заработал высокие баллы, оплачивая свое образование работой ночного портье.

К счастью, все повернулось так, что в 1950 году его предполагаемая карьера журналиста была прервана действиями корейской полиции, после чего он вызвался добровольцем, написал, как ему самому показалось, наиболее обличительные пассажи для военной хроники и провел ничем не примечательные три года в армии.

Но все сложилось так, что его не послали в бой. Он не заслужил никаких медалей. Он действительно видел сотни юношей своего возраста, искалеченных и убитых при защите нескольких тысяч акров земли, на которой ни один уважающий себя землевладелец не стал бы строить и нужника.

Будучи рассудительным молодым человеком с уровнем интеллекта выше среднего, он понял, что, несмотря на то что его короткая военная карьера не улучшила ни его социального, ни финансового положения, она вселила в него ненасытное стремление узнать назначение и смысл жизни. И именно поэтому, получив увольнение, вместо того чтобы вернуться в университет и в скромный дом своих родителей в западном районе Чикаго, он воспользовался деньгами, выданными ему при увольнении, чтобы оплатить маленькую меблированную комнатку в Ближнем Норт-Сайде, и, поддавшись его богемной атмосфере, предпринял попытку излить свои чувства на бумаге.

За те два года, в течение которых он пытался писать, ему удалось продать два коротких рассказа и большой роман на военную тему, в который он вложил много труда, но который едва ли приблизил его к перспективе разбогатеть. Всех полученных денег было менее чем достаточно для оплаты квартиры и еды, не говоря уже о возможности наслаждаться женским обществом, что ему так сильно нравилось.

За эти два года он понял, что у него есть одно ценное качество. Он умеет не только создавать свой собственный материал, который может принести доход, но и обладает счастливой способностью видеть недостатки в опытах других начинающих писателей. И что гораздо важнее, он знал, как их устранить.

Поэтому на свои почти последние деньги он поместил небольшое объявление в журнале, предназначенном для будущих и начинающих писателей, предлагая за скромную плату читать и делать замечания по любой рукописи, посланной ему. Или, если он сочтет материал приемлемым, попытаться продать его соответствующему издательству за комиссионное вознаграждение.

Он не слишком многого ожидал от своего объявления, но с самого начала его предприятие увенчалось успехом. Похоже, половина населения страны, как женского, так и мужского, либо была убеждена, что способна к писательской деятельности и ей есть что сказать миру, либо чувствовала, что история ее жизни наверняка внушит благоговение обширной читающей публике.

Следующие пять лет Лео чуть было не ослеп от чтения чужих рукописей, однако упрочил свою кредитоспособность. Но большой рывок в его финансовом положении и статусе литературного агента произошел, когда в результате изменений, добавлений и сокращений двух рукописей в свет вышли два очень противоречивых романа, и один из них стал бестселлером. Процент с обеих книг, плюс оплата услуг за сотрудничество, плюс дополнительные комиссионные от продажи прав для кинопостановки бестселлера составили ему небольшое состояние. По крайней мере, достаточное для того, чтобы открыть контору на «Петле», нанять двух выпускников колледжа для читки и переехать в холостяцкую квартиру недалеко от озера, реконструированную из будуара, ванной и гостиной некоей любвеобильной жены некоего скороспелого мультимиллионера, заработавшего свои миллионы на свинине.

Теперь, когда здание было назначено под снос и перед Лео снова замаячила перспектива переезда, в его литературной карьере стояло лишь два крошечных вопросительных знака.

Во-первых, Лео, будучи евреем, знал — вопреки тому факту, что десятки тысяч звезд Давида стоят между крестами павших на полях сражений каждой масштабной операции, в которой участвовали вооруженные силы его страны, — что некоторые люди до сих пор придерживаются мнения, будто все евреи трусы, и питал определенное любопытство в отношении того, как он лично поступил бы, если бы во время службы в армии его послали бы в бой. Это пустяк, но довольно неприятный.

Во-вторых, несмотря на то, что его профессиональные ноу-хау и предложения помогли двум клиентам написать признанные широкой публикой книги, он сам так и не написал ничего такого, что заслужило бы признание критики. В попытке исправить такое положение в любой свободный от издательской деятельности момент он непрерывно писал, пытаясь осуществить мечты своей юности. Его роман просто витал в воздухе. Все, что ему было нужно, -это поймать его и переложить на бумагу.

Толстый литературный агент вздохнул. Было и еще кое-что, но не столь незначительное. Хотя перо можно приравнять к штыку, он был уверен, что печатное слово не в состоянии заменить девушку, а в вожделенном возрасте тридцати пяти лет его личная любовная жизнь явно катилась под откос.

Он все еще любил женщин. Очень любил. Ему нравилось вделать с девушкой все, что она ему позволяла. Но кроме лелеемых воспоминаний о свиданиях в юности, купленных за банановый сплит или мороженое с засахаренными фруктами, короткой связи с английской майоршей на северо-западе, приятных шести месяцев, которые он провел со шлюхой в Сеуле, которая досталась ему по наследству от сменившегося солдатика, и его невдохновляющие контакты раз в две недели с десятью— и двадцатьюдолларовыми девушками, которых он подбирал в близлежащих барах, его любовная жизнь к настоящему времени вовсе не соответствовала тому, что можно увидеть на обложке «Плейбоя».

Роджерс решил, что его новое жилище должно отвечать двум требованиям: оно должно находиться достаточно близко к «Петле», чтобы он, когда у него возникало на то настроение, мог пешком пройтись до своей конторы; и он должен иметь возможность встречи с привлекательными молодыми женщинами своего возраста или моложе, равного с ним социального положения, с таким трудом заработанного, и склонных к заключению брака.

Он вытащил бумажник из левого набедренного кармана своих пятнистых прогулочных бермудов и извлек из него вырезанные из утренней газеты объявления о сдаче квартир. Некоторые из них показались ему довольно интересными. В одном подчеркивалось, что здание находится в пяти минутах от «Петли», в одном из самых дорогих местечек в городе, сочетающих удобства большого города, но расположенных вдалеке от шума и суеты. В другом говорилось, что, помимо прочих удобств, там имеется швейцар, зал для гостей, предоставляются услуги уборщиц, мойка окон, а на крыше располагается плавательный бассейн и специальное место для приема воздушных и солнечных ванн.

Его особенно не волновали услуги швейцара или зал для гостей, но бассейн на крыше и солярий — это как раз то, что он имел в виду. Нет лучшего места, чтобы познакомиться с девушкой, чем у бассейна или на пляже. В таких местах, если мужчина заинтересован, ему не придется ощупывать руками несущественное, чтобы понять, что же он в конце концов получит. И, кроме того, судя по квартирной плате, любая барышня, которая сможет позволить себе жить в подобном доме, должна преуспевать в том, что она делает.

Позабавившись изучением объявлений, Лео застегнул бумажник на кнопку и прошел мимо фасада дома к подъездной дорожке, ведущей к парковочной площадке. Наверняка, черт побери, эта миссис Мейсон следит за каждым движением своих соседей. Стоит только шагнуть в вестибюль, так она тут как тут за своими занавесками. Если принять во внимание все то время, что она провела, вглядываясь сквозь щель у окна, то она должна знать о жильцах больше, чем Налоговое управление США.

Идя по подъездной дорожке к своей машине, Лео Роджерс размышлял, как это случалось за последнее время не раз, о том, чем же покойный мистер Мейсон зарабатывал себе на жизнь. К тому же его забавляла мысль о том, как бы отреагировала достопочтенная миссис Мейсон, узнай она, по крайней мере со слов монтера, что шикарная квартира, в которой она живет, была реконструирована из большой гостиной и будуара владельцев, когда во время «сухого закона» в течение нескольких лет дом из песчаника был одним из самых дорогих и наиболее удачливых домов терпимости в Чикаго.

Роджерс решил, что, услышь об этом миссис Мейсон, она, вероятно, проглотила бы свой лорнет в оправе из чистого золота. Он отпер свой автомобиль, опустил окошко, прикурил и затянулся сигарой, поджидая, пока в салоне не станет немного прохладнее.

В одном он отдавал должное пожилой даме. Чем бы покойный мистер Мейсон ни занимался и сколько бы денег он ей ни оставил, несомненно, он сполна получил за потраченные денежки, Этой женщине наверняка перевалило за пятьдесят пять, но за исключением черноволосой учительницы из 301-й квартиры и блондинки-подростка, живущей с ней по соседству, ее фигура сохранилась лучше, чем у остальных женщин в доме. И хотя она почти всегда скрывает лицо за столь любимой вуалеткой, из того, что видно, можно понять, что оно по красоте не уступает фигуре. На нем нет ни одной морщинки — ни глубокой, ни мелкой. «Можно не сомневаться, — размышлял Роджерс, — все это потому, что прекрасная дама всегда жила хорошо, и со дня своего появления на свет ей не о чем было беспокоиться, так как она не сталкивалась с мерзостями реальной жизни».

Когда чета Гарсия въехала на парковку и их машина остановилась рядом с местом, на котором стоял его автомобиль, Лео пододвинулся к нему поближе.

— Buenos dias, senor [Добрый день, сеньор (исп.)], — вежливо поздоровался мужской представитель четы Гарсия. — Для этого времени года несколько жарковато, не так ли?

— Это уж точно, — согласился с ним Лео Роджерс. — Хотя в Чикаго всегда жара на День поминовения.

— Perdoneme? [Простите? (исп.)] — недоуменно спросил Гарсия, обходя свою машину, чтобы открыть жене дверцу.

— День поминовения, — повторил Роджерс.

Он хотел было объяснить поподробнее, но как объяснишь праздник в честь памяти погибших в войне, которая была сто лет тому назад, паре иммигрантов с Кубы, бежавших от своей собственной войны.

— Это наш национальный праздник, — добавил он довольно неловко.

— Si, — просияла миссис Гарсия. — Muy buenas, senor [Да Очень хорошо, сеньор (исп.)].

Роджерс ответил ей улыбкой, но почувствовал легкое замешательство, какое у него возникало всегда, когда он пытался проявить дружелюбие к чете Гарсия. Он проследил, как они шли по подъездной дорожке, потом понял, как загорелось у него лицо, когда мужчина и женщина развернулись в его направлении и рассмеялись в добродушном недоумении, прежде чем исчезнуть за углом дома. Он вдруг почувствовал себя, словно барышня, которая поняла, что подол ее новомодной юбки задрался до таких высот, где лишь ластовица трусиков прикрывает все ее сокровища от нескромных взглядов.

Неужели он так уж смешон в этих бермудах? Да не может быть! Он сомневался, когда еще их покупал. Но если он кажется таким уж смешным паре кубинских иммигрантов, то агент по найму квартир в фешенебельном доме, вероятно, живот надорвет со смеху.

Да черт с ней, с новой квартирой! У него еще целый месяц в запасе. Он с таким же успехом может провести этот день, как обычно проводил все свои свободные выходные — пообедать с семьей. Его мать всегда обижается, если он пропускает еженедельную встречу с родней.

Но если он собирается поехать домой, то ему просто необходимо переодеться. В противном случае при первом же взгляде на его укороченный наряд бойскаута три его старших брата, которые кладут кирпичи и водят грузовики, их неряшливые жены и его четырнадцать племянников и племянниц, а вероятно, и его отец весь день будут пускать грязные шпильки на идише о том, что почему, если уж он стал шишкой на ровном месте, он не может наскрести денег на длинные штаны. А мамаша воспользуется случаем, чтобы завести свои бесконечные расспросы о том, когда он наконец прекратит валять дурака с маленькими goyim [Гои (евр.)], у которых горячо в трусиках, и женится на какой-нибудь достойной еврейской девушке, обзаведется домом и подарит ей новых внуков.

Роджерс решил, что никуда не поедет. Займется тем, что ему по душе. Останется дома и будет писать. Он поднял стекла в автомобиле и запер его. Потом, дав чете Гарсия достаточно времени, чтобы войти в квартиру, вернулся той же дорогой, что и пришел, и стал карабкаться по винтовой лестнице. Высокий вестибюль теперь был заполнен приглушенным треньканьем двух гитар и двумя не столь уж приглушенными голосами, гнусавившими в унисон, — Стаффорды репетировали свои выступления.

Он с радостью переедет из этого здания в новый ультрамодный дом с автоматическим лифтом. В дом, где не будет певцов, распевающих народные песни, ни любопытных старых дам, ни словоохотливых старых ярмарочных зазывал, ни хитроумных иммигрантов, ни дешевых, ищущих известности адвокатов, болтающих о гражданских правах.

К этому черному списку Роджерс добавил девочку-подростка из 303-й квартиры. И никаких сопливых блондинистых shiksa [Девушка (евр.)], которые, когда не заводят свой проигрыватель с такой громкостью, что сотрясается все здание, все остальное время только и занимаются тем, что лазают по лестницам, вихляя своими крепкими попками перед носом у соседей-мужчин.

В определенный период своего существования в качестве.жилого дома это здание было оборудовано кондиционерами для каждой квартиры. Как только Роджерса уведомили о том, что ему следует освободить помещение, его кондиционер перестал работать. Он пооткрывал все окна, выходящие на озеро, и пожалел об этом, поскольку треньканье гитар и протяжные голоса Стаффордов, поющие собственную интерпретацию на музыку «Моя дорогая Клементина», болезненно-громко взывали из окон их квартиры на третьем этаже.

«Чем залезу к вам в постель».

Роджерс раздумывал над стихами, стягивая спортивные туфли на ребристой подошве, потом стащил носки и под цвет им спортивную рубашку, затем злосчастные бермуды и бросил все это поверх груды рукописей, сложенных стопой на стуле.

«Ей-богу, — думал он, шлепая босыми ногами в кухню за бутылкой пива, — не понятно, как я до сих пор все это выдерживал! Поживешь в одном доме с ненормальными, сам таким же станешь!»

Глава 6

— Что ты об этом думаешь, лейтенант? — спросил Гиннис.

Лейтенант Хэнсон бросил взгляд через плечо своего хорошо сшитого костюма:

— О чем?

Большой детектив, сидящий на заднем сиденье патрульной машины, был с ним терпелив:

— О том, что мой малец сказал в прошлую пятницу, когда вернулся из школы.

— И что же он сказал?

— Он сказал, что один знаменитый поэт, знаешь, тот самый, который написал поэму об индейце по имени Гайавата…

— Лонгфелло?

— Точно, он самый. Ну, как я уже рассказывал другим парням, в прошлую пятницу, за ужином, мой малец сказал, что учитель английского заявил в классе, что мистер Лонгфелло писал о наших местах и что настоящее название озера Мичиган — «Светлые Воды Большого Моря», или, по-индейски, Гитчи-Гюми.

На Хэнсона это не произвело особенного впечатления.

— Вполне может быть. Ведь в той части Миннесоты, откуда я родом, местная торговая палата всегда называла эти места страной Гайаваты.

Бротц, водитель патрульной машины, которому оставалось меньше двух месяцев до выхода на пенсию, не упустил шанса поговорить о своих планах после отставки. Как только свет на перекрестке, до которого был еще целый квартал, сменился на красный, он снизил скорость большой черной машины до черепашьего шага.

— Ну, не знаю! С чего это кому-то захотелось называть озеро Гитчи-Гюми? Для моего уха это выражение звучит глупо.

Словно смех ребенка, когда его щекочешь. Или барышни, когда лезешь ей под юбку.

— Смотри, Герман, — предостерег его Мейерс. — Дедушке не пристали такие выражения. Опять тебя кое-кто будет называть грязным старикашкой.

Бротц осторожно посмотрел налево, потом направо, чтобы убедиться, что поблизости не было ни одного из воскресных водителей, готовых попытаться проскочить на желтый свет, и только потом проехал перекресток на зеленый.

— Ну, не знаю! Однажды ночью жена меня обозвала. Сказала, что я — грязный юноша. С чего бы ей ждать, что я изменюсь?

Оба детектива, сидящие на заднем сиденье патрульной машины, рассмеялись. Хэнсон едва заметно улыбнулся. Бротц — хороший человек. Ему было жаль расставаться с ним. Однако он надеялся, что тот, кто займет его место, не будет вставлять куда ни попадя «Ну, я не знаю!». Это пустяк, но, бывало, он выводил его из терпения. Сегодня, вероятно, был один из таких дней.

Может, из-за жары, а может, потому, что они в этот день работали уже вторую смену.

Хэнсон смотрел из раскрытого окна на озеро. Как и Бротц, он ничего не знал о Гитчи-Гюми, но, видя, как почти полуденное солнце отражалось в озере, а его зеленые воды играли с его лучами, счел, что «Светлые Воды Большого Моря» — очень подходящее название.

Гитчи-Гюми. Хэнсон пробовал это название на языке. Если повторить несколько раз, не так уж плохо оно и звучит.

Другое дело, действительно ли это изначальное название озера. Он подумал, что черноволосая школьная учительница, с которой его познакомил Фрэнчи Ла Тур, наверняка об этом знает.

В один из вечеров, когда и если дела немного утрясутся, нужно не забыть спросить ее номер телефона у Фрэнчи. Ему понравилась мисс Дейли. Очень даже понравилась. Она не только жизнерадостная и умная. Все, чем наделила ее природа, а она не поскупилась, было упаковано очень аккуратно. Он мог судить об этом только по тому, как она выглядела, когда они с ней встретились.

— Ты что примолк, Элайджа? — спросил Мейерс.

— Просто задумался, — ответил Хэнсон.

«Когда и если дела немного утрясутся».

Хэнсон снял новую соломенную шляпу и принялся ею обмахиваться. Не то чтобы он жаловался на то, что уработался.

Когда шведский фермерский мальчик из Солк-Прери, штат Миннесота, лишь со школьным образованием приезжает в такой город, как Чикаго, и становится к тридцати шести годам лейтенантом-детективом, причин для жалоб быть не может.

Работа ему нравилась. Ему нравился вид Чикаго. И их взаимная любовь продолжается до сих пор. Даже теперь, когда он прожил тут почти двадцать лет, вид простирающегося на мили озера и суперскоростных шоссе, парков и разнообразных рабочих районов, бесчисленных высотных зданий и еще более новых и даже более высоких построек, вырастающих каждый день, не оставляла его равнодушным.

Он воспользовался зажигалкой с приборной доски патрульной машины, чтобы прикурить сигарету. Что касается его, есть лишь три неприятных момента в том, чтобы служить в полиции лейтенантом, старающимся получить чин капитана.

Во-первых, иметь родственников, живущих не в Чикаго.

Особенно когда навещаешь их в Солк-Прери, они все время пристают с расспросами о том, сколько перестрелок с пулеметами между соперничающими бандами он видел, угрожает ли «Коза ностра» полицейским, сколько взяток помимо жалованья он может получить и где находится самый лучший двудолларовый публичный дом, где обслуживают быстро и почти за спасибо.

В старые времена такого просто быть не могло. Он слышал, что так оно и было.

Но за те пятнадцать лет, которые он провел в рядах центрального полицейского управления, единственная бандитская разборка, которую он видел, произошла между хулиганами соседних районов, вооруженными по большей части револьверами, ножами с выдвигающимися лезвиями и велосипедными цепями. Он не узнал бы крестного отца «Коза ностры», даже если бы встретился с ним на улице. И ни один из нескольких сотен алкашей мужского или женского пола, объявляющих себя родственниками или подружками некой преступной шишки, никогда не угрожал лишить его работы. Некоторые офицеры берут взятки, некоторые — нет. Лично ему никогда не предлагали столько, сколько он счел бы достойным для себя взять.

Ситуация с девушками тоже смехотворная. Как и в каждом большом городе, в Чикаго живут тысячи девушек, большинство из которых работает у баров или по телефонному вызову, которые обслуживают клиентов быстро, торопясь заработать себе на жизнь. Но ни одного публичного дома, как такового, он не знает. Насколько ему известно, вот уже несколько лет не существует никаких публичных домов. А с теперешними ценами любая девушка, стоящая, чтобы на нее обратили внимание, и готовая расставить ноги, лишь посмеется, если ей предложат два доллара. А будет очень долго смеяться.

Хэнсон с восхищением посмотрел на аккуратные лодыжки, а потом и на ягодицы двух красиво одетых женщин, появившихся из двери богатого дома. Еще один недостаток его работы, особенно теперь, когда он пытается получить квалификацию юриста, учась на вечернем отделении и не бросая своих регулярных служебных обязанностей, состоял в том, что у него совсем не оставалось времени лично для себя, особенно для того, чтобы найти приличную девушку, заинтересованную в семейной жизни, и получше узнать ее.

Третий, и самый большой, недостаток — тот, который больше остальных не давал Хэнсону покоя, состоял в стабильном росте преступности. По его мнению, большая доля вины за рост преступлений лежала на юридической системе; на растущей тенденции судей всех уровней защищать и нежить отдельных нарушителей закона в ущерб всему населению. Тогда зачем беспокоиться и содержать полицию? Зачем рисковать собственной задницей, а зачастую и жизнью, чтобы арестовать и посадить в тюрьму насильника или убийцу, если какой-то судья приложит все усилия, чтобы не довести дело до суда или сделать так, что суд ограничится вынесением условного приговора и осужденного отпустят под честное слово и дадут ему свободу для повторения преступления минимум через несколько месяцев или через несколько лет? Особенно это проявляется в отношении несовершеннолетних.

Первым Ла Тура заметил Мейерс:

— Эй! Смотрите-ка, кто там впереди!

— Разве сам не понял? — сказал Гиннис. — Да это же старый зазывала!

— Давайте его задержим для смеха, — предложил Бротц.

— Почему бы и нет? — согласился Хэнсон. — Если мы составим рапорт о том, что у нас все спокойно, нам вскорости придется патрулировать чужой район. Только потому, что некоторые ребята из разбойничьих шаек или бывшие наркоманы просто обязаны кататься туда-сюда по берегу, чтобы отметить День поминовения.

— Мы должны радоваться, что не служим в дорожной полиции, — пожал плечами Мейерс.

— Ну, я не знаю, — бросил на это Бротц.

Ла Тур подождал, пока красный свет светофора сменится на зеленый, потом бойко сошел с тротуара, но тут же вернулся назад, когда выехавший из-за угла длинный черный «кадиллак», отполированный до блеска, с гнездом для пулемета позади переднего сиденья, ощетинившийся пистолетами, револьверами и дробовиками, заблокировал ему проход.

— Вот и славно. Стой на месте, Ла Тур, — холодно сказал лейтенант Хэнсон. — Что ты делаешь на такой жаре? Тебе не полагается выползать из своего каменного убежища до наступления темноты.

Это была одна из самых любимых игр Ла Тура, одна из немногих, что ему осталась. Положив ладони на теплый металл капота патрульной машины, он бросил краем губ:

— Не шей мне дела, коп. У меня еще имеются личные интересы, понятно? Но если вы, ребята, думаете, что можете сбить меня с цели, то вы — ослы. Я никогда не остаюсь в долгу.

Потом, довольный от встречи с четырьмя мужчинами, он больше не сумел продолжать игру, и почти патетически благодарная ухмылка разрезала пополам его обветренное и морщинистое лицо.

— Привет, Герман. Привет, Элайджа. Здравствуй, Макс. Добрый день, Джонни. Вот здорово, что мы встретились, ребята! Вы возвращаетесь с обхода или наоборот?

— Возвращаемся, — сказал Гиннис и вздохнул. — Похоже, какой-то голозадой сисястой маленькой шлюшке в одном из любовных гнездышек рядом с Дрейк стало так жаль себя, что она опустошила заказанный по почте револьвер в своего женатого кормильца, потом ей стало жалко его, и она попыталась рассчитаться с собственной жизнью до того, как приедем мы или «скорая помощь». К несчастью, оба остались живы.

— Ну, я не знаю, — вставил Бротц. — Одна была довольно хорошенькая барышня до того, как сделала дырку у себя в животе.

Хэнсон сжал кулак и шутя попытался заехать ему в челюсть.

— Куда ты держишь путь, Фрэнки?

— За кофе и плюшками, — ответил старый ярмарочный зазывала. — Потом собираюсь посмотреть парад. Эй, я вам, ребята, не рассказывал, что мой дед один раз командовал парадом? На большом белом коне с серебряным мечом.

— Шутишь, — сказал Мейерс. — Точно, шутишь. Ни разу не слышал, чтобы у коня был серебряный меч.

Ла Тур продолжал счастливо ухмыляться. Денек точно удался. Встреча с ребятами — самое приятное событие за всю неделю. Ему нравились эти люди. Он с ними говорил на одном языке. Их почти двухлетнее знакомство началось сразу после того, как Мей настояла на его переезде к ней. Поскольку, как она утверждала, она нужна ему, а он — все, что осталось у нее от Джима.

Однажды он шел себе по своим делам по Золотому берегу в два часа ночи, когда ослепительный свет пришпилил его к стене здания и мужской голос произнес:

— Стой на месте, старина! Это полиция!

Он замер. Из патрульной машины выбрались четверо больших мужчин, чисто выбритых, пахнущих лосьоном после бритья и хорошим табаком. Трое держали пистолеты на изготовку, пока четвертый обыскивал его столь же ловко, сколь профессиональный вор-карманник определяет местонахождение бумажника у раззявы.

После того как они поняли, что он чист, и проверили его удостоверение личности, они разговорились, и он рассказал им, что гуляет в такое время ночи потому, что не может заснуть, а потом выложил все о Мей и Джиме, и они настояли на том, что отвезут его назад в старый многоквартирный дом из песчаника.

С тех пор, когда им приходилось встречаться, они частенько пили кофе вместе или, если это случалось холодной ночью, а их обход подходил к концу, иногда пили и нечто немного покрепче кофе. Он даже получил приглашение посетить их полицейский участок и дважды с разрешения командира выезжал с ними на дежурство, не на полное конечно.

Ла Тур любил их всех. Но из всех четверых Элайджа нравился ему больше всего, возможно, потому, что высокий светловолосый голубоглазый лейтенант чем-то напоминал ему Джима.

Однажды, за несколько месяцев до сегодняшнего дня, в надежде, что Хэнсон и Мей смогли бы сойтись, он даже пригласил его к себе домой выпить.

К несчастью, ничего не произошло. Между ними не вспыхнула искра. Они всего лишь были вежливы друг с другом. Слегка поболтали. Если честно, то на Элайджу гораздо большее впечатление произвела мисс Дейли, когда они случайно встретили ее на лестнице.

«Боже правый! Вот это мой тип девушек! — сказал ему по секрету Хэнсон. — Если только я когда-нибудь наложу на нее свою большую шведскую руку, то оставлю ее босоногой и беременной. И знаешь что? Мне кажется, ей это понравится!»

— Ну, как вы думаете, ребята? — Хэнсон провел опрос у сидящих в машине. — Каков ваш вердикт?

— Виновен, — строго сказал Бротц.

— Виновен, черт побери! — кивнул Гиннис.

— Я придерживаюсь такого же мнения, — согласился Мейерс.

Хэнсон протянул руку и открыл заднюю дверцу патрульной машины:

— Порядок. Слышал, что говорят ребята, старикан? И мой голос делает это решение единогласным. Тебя только что признали виновным в попытке наскочить на патрульную машину центрального полицейского управления с непредумышленной целью. Поэтому, если не хочешь, чтобы мы выложили тебе все пункты обвинения или не оставили стоять на жаре, лучше забирайся сюда и раскошеливайся на пять чашек кофе и на пять плюшек.

— Хорошо, — просиял Ла Тур, усаживаясь рядом с Гиннисом и Мейерсом. — Я никогда не сомневался, что вы, ребята, берете взятки. Нисколько в этом не сомневался! — Он блаженно прислонился к спинке сиденья. — И если и есть что-то, что мне нравится больше, чем обманывать деревенщину, так это давать взятки падким на наживу патрульным.

Глава 7

Вражда между жителями Северного побережья, владеющими собственностью на озере, и купальщиками, а также группками подростков и хулиганов, ищущих чуть более пустынный кусочек песка, где можно было бы провести пляжную вечеринку, велась годами. Федеральный закон запрещал строительство заборов до линии воды или заходящих в нее. Но по причине сильных ветров, дующих с озера, огораживание пляжного участка было бы просто непрактичным. Однако большинство домовладельцев, которым повезло лицезреть озеро из окон, считали песок перед своим жилищем частной собственностью и возводили указатели, информирующие гуляющую публику, что проход по частному пляжу воспрещается.

Но от этих указателей пользы было немного. Каждое лето домовладельцам приходилось бессчетное количество раз напоминать всяким пришлым, что указатель означает именно то, что на нем написано. В большинстве случаев с явной неохотой отдыхающие в одиночку или группами покидали негостеприимное место. Однако случалось, и не раз, что перевозбужденные от выпитых банок пива, которые были непременным атрибутом пикника, одна или парочка групп отказывались разойтись, и тогда приходилось вызывать полицию.

Бывали даже случаи, когда воодушевленные более крепкими напитками, чем пиво, молодые упрямцы и их не менее упрямые и аморальные подружки устраивали домовладельцам веселую жизнь. В таких случаях наконец-то приезжавшая полиция была вынуждена сажать их под арест за нанесение телесных повреждений, публичную брань и демонстрацию на одеяле, расстеленном на пляже, биологического факта того, что, несмотря на то что юнцы слишком молоды для того, чтобы голосовать, они достаточно взрослые, чтобы добавить один или несколько голодных ртов к спискам лиц, требующих социальной поддержки.

Терри чувствовала себя немного виноватой, когда выезжала на Уилмет. Ей нравилась мисс Дейли. Она выделяла ее из трех школьных учительниц, которые жили вместе в соседней квартире. Возможно, ей не следовало бы говорить мисс Дейли, что она собирается поехать на Оук-стрит или Кларендон. До определенной степени это была ложь. Она вовсе и не собиралась ехать туда. Терри успокаивала свою совесть, вспоминая, что же она действительно сказала мисс Дейли.

«И если и там и там будет слишком много народу, я отыщу спокойное местечко и слегка позагораю».

На что мисс Дейли ответила:

«Сегодня утром непросто найти спокойное местечко».

Терри хихикнула. Это говорит о том, как мало осведомлена ее соседка о жизни, несмотря на всю свою ученость. Они с Полом нашли спокойное местечко в первый же день, стоило только поискать. Конечно, она ничего не говорила мисс Дейли о Поле. Боже правый, конечно нет! Она даже отцу ничего не сказала. Можно представить, как у них глаза вылезут на лоб от удивления, когда все они встретятся и она скажет: «Мисс Дейли, папа, позвольте вам представить Пола Забадоса, моего мужа».

Пол умный. Это Пол предложил поискать таблички «Продается» на лужайках перед домами прямо у озера. И уже у третьего дома не было ни сторожа, ни охранника. Припарковав автомобиль" Пола на подъездной дорожке, постучав в дверь и окликнув хозяев несколько раз для верности, они поняли, что дом нежилой. Им оставалось лишь пройти за дом по устланной мокрой листвой дорожке, спуститься по прогнившим деревянным ступеням — и вот у них теперь есть собственный частный пляж.

Уединеннее не бывает. С обеих сторон на расстоянии полквартала домов не было — одни только деревья и заросли кустарника. Небольшая поросшая деревьями скала вдавалась в озеро с одной стороны, а с другой находился заросший лесом кусок земли. Если только вы не были там раньше или видели берег только с озера, вы никогда не догадались бы, что там есть пляж.

Когда транспортный поток замедлил ход, а потом и совсем остановился из-за несчастного случая дальше по шоссе, Терри бросила взгляд на циферблат часов, которые отец прислал ей за примерное поведение, пока находился в отъезде. Она ни за что не хочет опоздать! Пол пока еще не знает, но для них обоих это будет великим днем. Не каждый день девушка говорит парню, что он будет отцом.

Терри испытывала восторг от мысли, что в ее теле зарождается новая жизнь. С тех пор, как она в этом убедилась, она пребывала в состоянии восторженного экстаза. Ничего столь прекрасного не случалось с ней прежде. В ожидании, пока транспорт возобновит движение, она вытащила из большой пляжной сумки книгу по медицине, которую прихватила с собой, чтобы показать Полу, и перечитала параграф, относящийся ко второму месяцу беременности:

Блондинка заметила, что автомобильный поток снова пришел в движение, а мужчина в фургоне с платформой позади ее машины давит на гудок.

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — бросила она через плечо, укладывая книжку назад в пляжную сумку. — Я тороплюсь не меньше вас, мистер. Что я могу сделать, если какой-то болван не умеет водить машину или у него кончился бензин?

Она двинулась в потоке машин, самоуверенно улыбаясь. Ее отец поднимет адский шум, если узнает, что она на втором месяце. Старому Ковбою будет о чем проповедовать. От его горячих речей краска на кафедре пойдет пузырями. И если бы она забеременела от какого-нибудь прежнего ее мальчика, то у него были бы все права излить на нее свою ярость.

Но с Полом все по-другому. Они собираются пожениться.

Остается лишь назначить дату и место. Конечно, Пол надеется получить стипендию за успехи в футболе. Но в колледжи поступают множество женатых молодых людей с ребенком или даже с двумя. В некоторых колледжах есть даже специальные общежития для семейных пар. И если только ей удастся уговорить отца продолжать выдавать ей еженедельное содержание, по крайней мере пока ребенок не появится на свет, они прекрасно смогут прожить.

Оттого, что транспортный поток снова начал продвигаться довольно быстро, а между шоссе и озером не было никаких зданий, ветер начал играть с ее прической. И это после того, как она столько времени на нее потратила, стараясь хорошо выглядеть ради Пола! Терри подумала было, уж не съехать ли ей на обочину и не поднять верх машины, но решила, что это будет напрасной тратой времени. Пол ее так любит, что, когда она скажет ему радостную новость, первое, что он наверняка сделает, — это пробежится своими длинными пальцами по ее волосам и растреплет их.

Она проехала через Уилмет в Кенилворт, а потом в Виннетку в автомобильной реке, размышляя, как у нее все здорово складывается и как здорово все еще будет, вспоминая, с чего все это началось.

Терри стояла перед своим ящиком для школьных принадлежностей между кабинетом английского языка и читальным залом, а Пол остановился и улыбнулся ей с высоты своего роста.

— Привет, красотка, — сказал он. — Не думаю, что мы знакомы. Я только что перевелся с Хэнсон-парк, и меня зовут Пол Забадос. А тебя?

Вот так, взял быка за рога, не теряя напрасно времени.

— Я Терри, — ответила она ему. — Терри Джоунс.

Потом, увидев, что он член спортивной лиги и носит свитер с ее буквенным обозначением, она захотела произвести на него впечатление, поэтому добавила:

— Ты, наверно, слышал о моем отце. Он Ковбой Джоунс, евангелист.

— Не смеши! — широко улыбнулся Пол. — Ну, вот он я, стою тут и нуждаюсь в искуплении грехов.

Потом они оба смеялись, пока остальные ребята не подумали, что они спятили. После школы он принес ей пива и спросил, не подвезти ли ее домой. На него произвело впечатление, когда она сказала, что у нее есть собственная машина, и показала ему свой новенький «500 XL».

Терри отбросила с глаз развевающиеся на ветру волосы. После этого столько всего произошло, и так быстро, что, когда она пытается сортировать события в хронологическом порядке, они имеют тенденцию путаться. Они ходили в кино и катались на автомобиле. Они танцевали и пытались проникнуть в ночной клуб, но швейцар не пустил их, даже когда она соврала, что ей восемнадцать. Несколько раз после того, как Пол узнавал, что ее отца нет в городе, он предлагал провести день или вечер в ее квартире. Но она была против идеи проводить время наедине.

Не потому, что ей не хотелось этого. Просто она боялась, что мисс Дейли или досужая миссис Мейсон с первого этажа могут написать отцу письмо и сообщить, что она приводит домой мальчика, и тогда отец станет настаивать, чтобы она приехала и осталась с ним жить в Хуаресе.

Когда они хотели побыть одни, то останавливались в ее или его машине где-нибудь в лесополосе или у озера. Но до тех пор, пока они не нашли свои частный пляж два месяца тому назад, она не позволяла ему близости, поскольку хотела, чтобы он ее уважал.

Терри вспомнила, как получился ее ребеночек. Это произошло во время неожиданного и несезонного теплого денька, выпавшего в конце марта. Они выехали с намерением прокатиться вдоль озера, возможно аж до Кеноши, а потом назад, когда Полу,пришла в голову идея разведать не столь многолюдный пляж, которым они могли бы воспользоваться, когда станет по-настоящему тепло.

— Смотри, малышка, — сказал он. — Мы не понравились вон тем людям. Они думают, что если они богаты, то владеют, черт побери, всем пляжем и озером в придачу. И если попытаться воспользоваться их песочком, они либо прогонят тебя, либо позвонят копам. Но если нам удастся отыскать пляжик перед домом, предназначенным для продажи, то в доме-то никто не живет, значит, никто и не узнает!

Несмотря на то что стояла ранняя весна, в машине Пола с открытыми окошками было уютно. Но, подумав о ней, на случай, если у озера будет холодно, Пол предложил прихватить с собой одеяло; когда они спускались по полусгнившим деревянным ступеням на свой частный пляж в первый раз, он всегда возил его на заднем сиденье.

Сначала они просто сидели на одеяле, смотря на белопенные волны озера, держась за руки, и целовались, говоря друг другу о том, как замечательно иметь собственный пляж, особенно когда погода станет по-настоящему теплой. Потом, поскольку ветер с озера был холодным, они расстелили одеяло на песке, легли на одну его половину, а другой прикрылись.

И вот так, когда они лежали рядом друг с другом, целуясь и чувствуя то, что они чувствовали друг к другу, все остальное, как она полагала, стало просто неизбежным.

Но даже тогда Пол был джентльменом. Он не торопился, не давил на нее, не применял силу.

— Можно? Пожалуйста, Терри, — умолял он. — Я так сильно тебя люблю!

И поскольку она хотела его так же сильно, как и он ее, она сказала:

— Конечно, дорогой.

Терри до сих пор трепетала при воспоминании об этом.

И когда Пол взял ее, это было так прекрасно и удивительно.

Точно так, как она и ожидала, если девушка любит юношу, а тот любит ее. Вовсе не так, как это бывало с любым другим мальчиком, которому она позволяла вступить с ней в интимные отношения. Это было так естественно, так правильно. Они занимались любовью весь оставшийся день, раз за разом, и каждый раз был еще более прекрасным, чем предыдущий. Они так любили друг друга и так нуждались друг в друге, что поднялись, оправили свою одежду и пошли рука об руку к машине Пола, лишь когда наступила ночь и на небо высыпали звезды.

Этот день всегда будет для нее самым дорогим воспоминанием.

Терри облизала губы кончиком языка, сравнивая это с тем первым разом, когда она вступила в интимные отношения с мальчиком. Она не гордилась тем случаем, но полагала, что всему бывает первый раз. Это произошло четыре года назад, когда ей только что исполнилось двенадцать лет и у нее начались месячные. В Веуоке, штат Оклахома, пока ее отец все еще проповедовал в большой палатке, а она переезжала вместе с ним.

Терри припомнила, что тогда ее отец устроил хорошее представление. По крайней мере, люди, которым он проповедовал, похоже, всегда получали от этого удовольствие. Конечно, он всегда выдавал безошибочный товар. Он проповедовал об Иисусе и Спасении души с большой буквы. Потом, ко всему прочему, в зависимости от штата, в котором он проводил свое религиозное бдение, он всегда доказывал, что евреи, или негры, или католики никак не могут быть детьми Господа. Все в его проповедях было довольно интересно и вдохновляющее, и в некоторых случаях, хотя она не была совершенно уверена в том, что такое грех, она выходила вперед с остальными грешниками, чтобы получить благословение своего отца и очиститься кровью Агнца.

Держась за баранку одной рукой, Терри ощупью искала в пляжной сумке пачку сигарет. В тот вечер ее отец был особенно хорош, и проклятые католики и она настолько разгорячились, наблюдая за процессией палаточных мальчиков, одетых в морскую форму США и марширующих по центральному проходу, чтобы спасти монашку, лежащую в гробу на двух козлах для пилки дров перед подиумом, что ей пришлось выйти, чтобы освежиться. И как-то незаметно для себя она разговорилась с приятным местным мальчиком, возможно на год-два старше ее, точно таким же разгоряченным, как и она сама.

Потом следующее, что она помнит (но не помнит, как они там оказались), — это что они сидят на траве под кустом сумаха в нескольких сотнях футов от палатки, а мальчик целует ее, обнимает и говорит о том, какая она красивая. Потом он умоляет позволить ему доказать, как сильно он ее любит. И к тому времени, принимая во внимание все поцелуи, объятия и возбуждение, с которого все и началось, она подумала: «А почему бы и нет?»

Но после того как мальчик повалил ее на траву, задрал ей платье до груди и стянул с нее трусики, все оказалось вовсе не такой любовью, какую она себе представляла.

Особой боли не было. Но все то время, пока мальчик тяжело дышал ей в лицо и прерывающимся шепотом просил ее помочь ему, какой-то острый камень или ветка впивался ей в одну ягодицу, а она вдруг до смерти перепугалась, что кто-нибудь, имеющий отношение к проповедям, заглянет в кусты и увидит их. Что касается ее, то все это было довольно неприятно, а в конце — даже очень неприятно.

«Однако мальчишка, — подумала она сухо, — неплохо поразвлекся. Мальчишкам всегда хорошо».

И после того как он кончил, как раз в тот момент, когда люди в палатке запели последний гимн, он поцеловал ее в губы и погладил ее попку и сказал, что она — горячая маленькая шлюшка, что очень даже неплохо для дочки проповедника, но ей требуется еще много практиковаться.

Потом, оставив ее там, где она лежала (а камень или ветка все еще впивался в ее тело), выставив все свои прелести напоказ, он заправил свою маленькую обвисшую штучку в штаны и ушел, посвистывая, в палатку, чтобы заработать четверть доллара, которые ее отец всегда платил местным мальчишкам за то, что они собирали сборники церковных гимнов и грузили складные стулья в грузовик.

Позднее той же ночью, стыдясь за содеянное и беспокоясь, что мальчишка мог сделать ее беременной, она пыталась рассказать отцу о том, что с ней произошло. Но он был слишком занят подсчетом вечерней выручки и переговорами со своим рекламодателем о собрании членов секты на будущей неделе в Оклахома-Сити, чтобы выслушать ее.

И в Библии ей не удалось ничего найти, что облегчило бы ход ее мыслей. Она отыскала целые страницы о том, как Авраам родил Исаака, но ничего о том, забеременеет ли двенадцатилетняя девочка, которая позволила мальчику овладеть собой в кустах. Она две недели беспокоилась до тошноты, но в конце концов все обошлось.

«Все обходилось, — думала Терри, — еще четыре с половиной года».

Четыре с половиной года, прошедших с того случая, когда возражать было себе дороже, или ей нравился мальчик, или так случалось, что у нее было для этого настроение, или же потому, что все девчонки, за исключением зануд, считали тебя неполноценной или странной, если ты не занимаешься этим время от времени. Она позволяла полдюжине мальчишек вступать с ней в интимные отношения.

Терри крепко сжала губы. Но никогда полностью раздетой или больше одного раза. И она никогда не забывала принимать противозачаточные таблетки.

Смотря в прошлое, она считала, что ничего, ровным счетом ничего действительно не происходило с ней до тех пор, пока она по-настоящему не влюбилась в Пола, пока он не научил ее, какой прекрасной и священной может быть физическая близость между юношей и девушкой. И теперь, когда она носит его ребенка, доказательство их любви, крошечное, не больше голубиного яйца, она еще никогда не была так счастлива.

Пол будет так рад, когда она ему об этом расскажет!

Одно в отношениях с Полом беспокоило ее. Каждому мальчику нравится думать, что он был первым, и она слегка волновалась о том, что подумает Пол, когда обнаружит, что она не девственница.

Терри погладила пляжную сумку на заднем сиденье. Но, похоже, Пол ничего не заметил. По крайней мере, он ничего не сказал. И если этот предмет когда-нибудь выплывет наружу, у нее есть ответ. Он написан в медицинской книге с иллюстрациями для доказательства, что существует шесть типов девственной плевы. А у некоторых женщин ее вообще нет. И при осмотре квалифицированным врачом только очень большое вагинальное отверстие и карункулярные миртиформы (что бы это ни было) говорят об отсутствии девственной плевы или о возможности того, что девушка состояла в многочисленных интимных отношениях с мужчинами.

Терри слегка приободрилась. Она никогда еще не была близка с мужчиной. И не потому, что отцы ее подружек не предпринимали для этого попыток. Просто в ее жизни больше не будет никаких мальчиков. Никого, кроме Пола. С тех пор, как она встретила Пола, она не позволяла никому другому прикоснуться к себе. И никогда не позволит. Бог ей судья, она будет самой лучшей женой и матерью, какая только может быть у мальчика.

Несмотря на увеличившийся поток машин, Терри выбрала хорошее время. Было пять минут первого, когда она, погруженная в мысли о будущем, поняла, что до нужного ей поворота осталось меньше четверти мили и что она едет не в том ряду.

Она вырулила к правому ряду и попыталась, но тщетно, вклиниться между двумя быстро едущими автомобилями. Наконец, видя, что поворот приближается с угрожающей быстротой, она была вынуждена зажечь правый поворотник и с решительной внезапностью влезть между двумя машинами — новым «бьюиком» и «шевроле» старой модели, отчего юный водитель «шевроле» надавил на тормоза и вывернул машину к обочине, чтобы избежать наезда.

— Пропади пропадом все бабы за рулем! — заорал он.

Но она уже съехала на почти пустую боковую дорогу, где машин было совсем не много. Несколько минут спустя она свернула к открытым заржавевшим кованым воротам и поехала по подъездной дорожке из битого кирпича к старому нежилому дому на озере и затормозила у ступеней, ведущих к низкому обрывистому берегу.

Несколько выгоревших указателей, что дом выставлен на продажу, накренившихся над тем, что долгая зима оставила от заросшей сорняками лужайки перед домом, всегда навевали на нее легкую печаль. Когда-то тут жили люди, которые, вероятно, когда-то были счастливы, как будут счастливы они с Полом. Теперь все это было предоставлено сорнякам, указателям о продаже и груде камней.

Машины Пола не было на подъездной дорожке. Это означало, что если она поторопится, то у нее будет несколько минут, чтобы подновить макияж и причесать волосы до его приезда. Терри встала на колени на переднее сиденье и вытащила одеяло с заднего. Потом с одеялом и пляжной сумкой она спустилась по деревянным ступеням на пляж. Их пляж был столь же прекрасным и столь же уединенным, как всегда. Радостно мурлыкая себе под нос, Терри расстелила одеяло на сухом песке и аккуратно придавила края пляжной сумкой, толстой медицинской книжкой, дамской сумочкой и новым транзисторным радиоприемником, который она купила Полу в подарок, чтобы ознаменовать день его отцовства.

Устроившись на одеяле, она наложила на губы свежую губную помаду, причесала волосы и добавила немножко теней, чтобы увеличить свои и без того большие карие глаза. Потом, довольная тем, что сделала себя красивой по мере возможности, она оперлась на руки и вытянула ноги к солнцу. Она надеялась, что Полу понравится ее новый пляжный костюм. Наверняка понравится. Продавщица, которая продала его ей, сказала, что все натуральные блондинки прекрасно смотрятся в зеленом.

Прошло пять минут. Потом десять. Чтобы убить время в ожидании Пола, Терри включила радиоприемник и под довольно пронзительную запись «Некуда идти», кусая пальцы на руке, принялась от нечего делать перечитывать последнее письмо отца.

Ковбою не придется ее жалеть. Она прекрасно справляется.

Маленькая Терри может о себе позаботиться. По его настоянию она положила чек, который он послал, для оплаты новой квартиры за первый и последний месяцы, в банк. Но пока она не переговорит с Полом и пока они не составят план на будущее, она не знала, что делать с поисками квартиры. Или, если уж на то пошло, она не знает, что делать с мебелью в прежней. Возможно, она сможет воспользоваться частью обстановки, но ее гораздо больше, чем им с Полом может понадобиться в маленькой квартирке, которую они смогут себе позволить, если отец захочет продолжать посылать ей деньги до тех пор, пока не родится ребенок и пока они сами не встанут на ноги.

Проблемы. Проблемы. Проблемы. Терри в легком раздражении убрала письмо в сумочку. И вот теперь, когда Пол ей больше всего нужен, он, вместо того чтобы ждать ее, как обычно, опаздывает.

Они договорились по телефону встретиться ровно в двенадцать тридцать. Она уже здесь. А где же он? Когда Пол не подъехал к часу, Терри начала беспокоиться. С ним могло произойти все, что угодно. У него могла проколоться шина. Он мог попасть в дорожную катастрофу.

Она с облегчением услышала, как по подъездной дорожке едет машина. Но ее облегчение длилось недолго, поскольку на верхней ступеньке появились четверо мальчишек, и ни один из них не был Полом. И тогда один из них заорал то, что они с Полом никогда не слышали:

— Эй! Разве ты не знаешь? Это частный пляж, и он принадлежит нам!

Глава 8

Терри облизала губы кончиком языка, рассматривая четверых парней. Это должно было когда-нибудь случиться! Но чтобы именно в тот самый день, когда она так хотела побыть с Полом наедине, четверо грубиянов отыскали их пляж!

Она нашла и надела прописанные ей солнечные очки, чтобы рассмотреть их получше. Но то, что она смогла их рассмотреть, никоим образом не улучшило их физиономии.

Все, как один, носили конские хвосты. Насколько она могла понять, все были босиком, в давно не стиранных помятых слаксах и столь же грязных футболках. Все, за исключением одного, который, по-видимому, был у них заводилой. Поверх его бронзового обнаженного торса был напялен дешевый яхтсменский блейзер голубого цвета, правый карман которого топырился от четверти виски. Кроме того, несмотря на то, что Терри сомневалась, что парень старше ее, он отрастил всклокоченную бороду, которую время от времени любовно поглаживал. Терри надеялась, что Пол скоро приедет. Четверо парней показались ей не в себе. Девушка никогда не может предсказать поступки странных ребят. Она встречала некоторых с очень несуразными понятиями о развлечениях. Особенно когда они под марафетом или накурились чаю.

Ей хотелось так уменьшиться в размерах, чтобы они ее не заметили. Но ничего не вышло. Нетвердой походкой мальчишки спустились по ступеням, запорошили песком одеяло, на котором она сидела, и уселись на корточки, рассматривая ее.

— Ну, знаете что? — сказал парень с бородой. — Вы целыми днями бьете баклуши. А потом совершенно неожиданно вам приваливает счастье. Я полагаю, такова жизнь, — философски заметил он.

— Да, такова жизнь, — эхом повторил мальчишка, сидящий на корточках рядом с ним.

Бородатый вытащил четверть виски из кармана, отпил и передал другому.

— Позвольте мне перейти к официальной части, мисс. Я Фрэнки Борода. А это Джо-Джо, Гарри и Солли. Скажите «здравствуйте» маленькой леди, мужики.

— Здрассть… — раздался дружный хор.

Все трое по очереди отпили из бутылки и вернули ее бородатому, который сунул виски опять себе в карман.

— Мы что-то не расслышали вашего имени, мисс.

Терри приставила транзистор к уху и, покусывая ногти, делала вид, что не желает ничего знать о существовании парней.

— Ну же, красотка!

Фрэнки Борода зачерпнул пригоршню песка и стал пересыпать его из ладони в ладонь:

— Вы поступаете невежливо. Я же сказал, мы не расслышали вашего имени.

Терри убрала транзистор от уха и сказала ехидно:

— Может быть, это потому, что я его и не собиралась называть. А теперь убирайтесь отсюда. И побыстрее! Пока не напросились на неприятности. Вы вторглись в частные владения!

Фрэнки продолжал пересыпать песок:

— Ну, извините. Мы не знали. Вы тут живете? Этот пляж принадлежит вам?

— Нет. Не совсем, — пошла на попятный Терри. — Но мы с моим приятелем нашли его первыми. И он будет тут с минуты на минуту.

— Да неужто?! — спросил Солли.

Джо-Джо глубокомысленно кивнул:

— Точно. Раз она сказала. Ты ведь слышал, а, Гарри?

У Гарри глаза разбегались в разные стороны, но ему с трудом удалось сфокусировать зрение.

— Слышал что?

Терри попыталась натянуть пониже коротенькие шортики от пляжного костюма, чтобы как можно меньше обнаженного тела привлекало взгляды, но преуспела в обратном — лишь обратила на себя внимание.

— Эй! Как вы думаете, в ее бочонке есть пиво? — спросил Фрэнки.

— А ты разве не веришь, что в ее бочонке есть пиво? — эхом отозвался Джо-Джо.

Тут они с остальными двумя парнями принялись раскачиваться взад-вперед от смеха и ударять ладонями по песку прямо перед собой, давая выход своему веселью.

Терри не видела ничего смешного в их словах. Если это была шутка, понятная только им, то смысл ее до нее не дошел. Не понравилось ей и то, как ребята смотрели на нее.

Если Пол не приедет, и скоро, у нее будут неприятности.

Когда мальчишки смотрят на тебя такими глазами, у них на уме может быть только одно. Нечего и пытаться образумить этих тварей. Судя по внешности и поведению и принимая во внимание то, что они пьяны, сразу видно, что они едва ли отдают себе отчет в том, что делают. Все четверо явно пребывают в состоянии невесомости, висят в пространстве, словно воздушные шарики.

И надо же, чтобы это произошло именно сегодня! Именно тогда, когда все было так прекрасно.

— Послушайте, — попыталась она снова. — Я серьезно, ребята. Почему бы вам не уйти? Попробуйте только что-нибудь себе позволить, и вам не поздоровится. Мой приятель будет тут с минуты на минуту. А он ростом шесть футов и весит двести фунтов. К тому же он член городской спортивной лиги.

— Быть того не может! — вежливо отозвался Фрэнки.

Терри боролась с растущей паникой, продолжая тянуть вниз шортики пляжного костюма. Быть с мальчиком добровольно — это одно. А быть изнасилованной четырьмя недоумками — совершенно другое. Такое случается по семь раз на неделе, даже если об этом и не сообщают газеты.

Она чувствовала, как по ее телу поползли мурашки, мысли начали путаться. Только в прошлую пятницу одна девочка рассказала ей, что, несмотря на то, что это не появилось в средствах массовой информации, поскольку школьный совет решил замять дело, всего лишь неделю назад в одной из средних школ в Саут-Сайде трое идиотов, которые весь день пили и безобразничали, каким-то образом умудрились попасть в здание так, что никто их не заметил, и спрятались там. Потом, после того как прозвенел последний звонок и все ушли домой, они затащили четырнадцатилетнюю девочку, которая никогда прежде не была с мальчиком, в кабинет директора, и, пока один приставил ей к горлу нож, другие стаскивали с нее одежду. Несмотря на все мольбы девочки и крики о помощи, которых никто не слышал, они повалили ее на директорский диван, жутко избили и многократно изнасиловали, заставляя силой совершать неестественные акты.

Когда на следующее утро школьный сторож нашел девочку, она была в совершенно невменяемом состоянии и у нее было такое сильное кровотечение, что девочка чуть было не умерла.

Терри не хотела, чтобы подобное произошло и с ней. Она не может этого допустить. Особенно теперь.

— Пожалуйста, уходите, мальчики, — попросила она.

— Уйдем когда захотим, — ответил Фрэнки. — Это ваша машина стоит на подъездной дорожке, мисс? Белый «500 XL» с красным верхом?

— Да, — недоуменно ответила Терри. — А что?

— Ты приехала по Сорок второму шоссе около часа назад? Неслась, словно спятила?

— Я опаздывала, — призналась Терри. — А что?

— Вопросы тут задаю я, — холодно сказал Фрэнки. — А теперь отвечай: это ты влезла между «бьюиком» и «шевроле», чтобы свернуть на боковую дорогу?

— Да.

— Так вот: мы — те ребята, которые сидели в «шевроле». И мы из-за тебя чуть было не перевернулись. С тех пор мы тебя разыскиваем. Видишь ли, мы считаем, что ты нам кое-что должна.

— Мне жаль, — извинилась Терри. — Я просто не подумала. — Она взяла сумочку. — Я оплачу весь ущерб, нанесенный вашей машине. Я просто очень торопилась попасть сюда.

— Видите, — объяснил Фрэнки Борода остальным, — у маленькой леди засвербило в трусиках, и ей просто не терпелось перепихнуться со своим дружком.

Остальные трое заржали.

Ей пришла в голову дикая мысль вскочить и убежать, но ноги у нее почему-то вдруг онемели. Кроме того, она сомневалась, что ей удастся убежать далеко. Что толку говорить им, что она беременна! Это лишь позабавит их.

— Ну, как вы думаете? — осведомился Фрэнки у своих товарищей. — Покажем ей, как надо развлекаться?

— Я «за», — сказал Солли. — Хватит сидеть на корточках и пялиться на нее. Кончайте трепаться и переходите к делу. Вопрос лишь в том, кто будет первым.

— Первым буду я, — заявил Фрэнки. — Я покупал виски и наркоту. И это моя машина чуть было не разбилась в лепешку.

— Ладно, — согласился Джо-Джо. — Давай первым. — Он посмотрел на верх лестницы. — А как быть с ее дружком? Что, если он появится, пока мы будем ее уделывать?

— Да пошел он! — сказал Фрэнки. — Плевать мне на то, что он здоровый. Нас четверо. Разве мы не справимся с одним? — Он оглянулся на Терри. — Ну, как насчет этого, блондинка? Ты будешь добровольно или как? А то нам придется тебя слегка поколотить.

Терри сидела, скрепив ноги, прикрывая руками колени, в душе обливаясь слезами от отчаяния, что она не может превратиться в мальчишку. Как бы они удивились! Одна мысль о том, что они с ней сделают, вызывала в ней боль. Невероятно, что такое утро, которое началось так прекрасно, может обернуться ночным кошмаром. И все же она не хотела, чтобы они ее били.

Это может повредить ребенку. Она может даже потерять его.

— Ну ладно, — выдавила она из себя наконец. — Если уж у меня нет другого выхода, — добавила она. — Но я не хочу, чтобы другие смотрели. Я… я слишком стесняюсь.

— В этом есть смысл, — согласился Фрэнки. — Так и быть! Мы дадим тебе такое снисхождение.

Он вытащил нож с автоматическим лезвием из кармана и вручил его Джо-Джо:

— Пойди и встань у ворот. И если ее дружок появится, скажешь, что охраняешь владельца и что он закрыл свой пляж для чужих.

— Для чужих, — хрипло повторил Гарри.

Джо-Джо еще минуту сидел, восхищенно глядя на девушку на одеяле. Потом, открыв нож, поднялся:

— Как скажешь, Фрэнки. — и побрел по песку к ступенькам. — Ты только не слишком долго. Я пойду с Солли. Я торчу только от одного ее вида. О Господи, как я торчу!

Солли с усилием поднялся на ноги:

— А как насчет меня и Гарри?

— Ага, как насчет нас? — спросил Гарри.

— И до вас очередь дойдет, — заверил его Фрэнки. — Он взял ревущий транзистор и бросил одному из ребят. — А пока что послушайте музыку, прогуляйтесь или займитесь еще чем-нибудь. Я не жадный. Всем хватит.

С застывшими на глазах слезами Терри наблюдала за двумя парнями. Один по имени Солли, прижимая к уху транзистор, который она купила в подарок Полу, нетвердой походкой отправился в сторону озера.

Когда они остались одни, Фрэнки расстегнул брючный ремень и уселся рядом с ней на одеяло.

— А теперь посмотрим твой товар, малышка.

Плача, но не сопротивляясь, Терри пассивно позволила ему расстегнуть и снять лифчик, поиграть с ее грудями. Оцепенев от отвращения, она позволила перецеловать их, а потом и поцеловать себя. Она инстинктивно напряглась, но не сопротивлялась, когда бородатый парень опрокинул ее на спину на одеяло и, убрав руки с ее грудей, принялся расстегивать и стаскивать штанишки ее пляжного костюма. Потом оттянул узкую ластовицу трусиков в сторону.

— Мило. Очень мило, — восхищенно сказал он и погладил, а потом принялся исследовать плоский, жесткий, ячменного цвета треугольник.

«Что суждено, то суждено, — говорила себе Терри. — Ты ведь не невинная барышня. Лучше для тебя все вытерпеть и как можно скорее забыть обо всем».

Пытаясь игнорировать то, что с ней происходит, Терри продолжала беззвучно плакать, но не сопротивлялась, когда, наконец удовлетворенный осмотром, парень с силой раздвинул ее дрожащие бедра и накрыл ее обнаженное тело своим. Но, сильно вспотев и слишком торопясь обладать ею, он даже не стянул хлопковые трусики, которые вместе с босоножками составляли теперь всю ее одежду, и поэтому довольно неловко вошел в нее. Мальчишка дышал кислым запахом ей в лицо, щекотал ее нос бородой в попытке поцеловать ее, а когда она почувствовала его настойчивую плоть, двигающуюся внутри нее, подавляемое чувство ненависти заставило ее сопротивляться.

Она, должно быть, сошла с ума! Она не должна позволять этого! И плевать, что эти негодяи сделают с ней! Они могут избить ее до полусмерти. Могут разорвать ее в клочки. Она им не дастся. Ни за что. Особенно теперь, когда ребенок Пола живет в ее теле. Ведь когда этот гад закончит насиловать ее, ей придется пройти через то же самое с остальными тремя грязными животными.

Солнце палило их сплетенные тела. Потный молодой человек, двигавшийся в ней с нарастающей настойчивостью, старался заставить ее отвечать ему. Терри отчаянно шарила в поисках какого-нибудь оружия, и пальцы вдруг благодарно сомкнулись на горлышке бутылки с виски, высовывающемся из кармана синего блейзера, который Фрэнки Борода даже не потрудился снять.

«Хочешь взять меня силой? Как бы не так! Хочешь заставить меня изменить Полу?»

Терри на мгновение замерла, стараясь получше схватиться за горлышко бутылки. Потом в ярости от заключительных сокращений своего тела, которое сделало ее невольной соучастницей происходящего, Терри сделала три вещи в быстрой последовательности. Она резко извернулась, чтобы высвободиться. Согнула колено и ударила им своего обидчика в сокровенное изо всей силы. Размахнулась бутылкой и со всей силы ударила бородатого, вырубив его на какое-то мгновение. Их обоих накрыл душ из разбитого стекла и виски.

Потом, не потрудившись подобрать одежду или что-нибудь из принадлежавших ей вещей, Терри вскочила и побежала по сухому песку к ступенькам, оставив своего мучителя корчиться в агонии на одеяле. Тот, схватившись руками за голову, вопил:

— Остановите ее! Кто-нибудь! Ребята! Эта сучка ударила меня коленкой, а потом трахнула по башке моей же бутылкой!

На верхней ступеньке Терри оглянулась через плечо и решила, что у нее хватит времени добежать и завести машину до того, как Гарри и Солли, со всех ног бегущие с озера, успеют поймать ее. Она подбежала к автомобилю и рывком открыла дверцу. К счастью, она оставила ключ в замке зажигания.

Терри завела мотор, потом, вспомнив о Джо-Джо, оглянулась и увидела, что тот бежит по подъездной дорожке от ворот. Она намеренно увеличила обороты, чтобы удостовериться, что при маневре мотор не заглохнет. Потом сделала резкий поворот передними колесами, который вынес ее на лужайку, чтобы она смогла протиснуться мимо старого «шевроле», который четверо парней припарковали рядом с ее машиной.

К огорчению Терри, снег и слякоть поздней зимы размягчили лужайку до такой степени, что одно из задних колес стало пробуксовывать, и Джо-Джо успел подбежать и схватиться за дверцу машины со стороны водителя.

Лицо его раскраснелось от жары, от быстрого бега он тяжело дышал.

— Куда это ты собралась в чем мать родила? — требовательно спросил он. — И что произошло на пляже? Что ты сделала с Фрэнки?

Терри показала ему зазубренный осколок, который она все еще сжимала в руке.

— Ну, просто мне не нравится, когда меня пытаются трахать без моего на то согласия, — сказала она, приложив все усилия, чтобы это прозвучало как можно наивнее. — Поэтому я подождала, пока Фрэнки дойдет до кондиции и его добро станет твердым, а потом отрезала его вот этим. Так что если ты попытаешься остановить меня или воспользоваться своим ножичком, я и с тобой проделаю то же самое.

— Не проделаешь! — выдохнул парень.

— Давай попробуем, — сладко сказала Терри.

Одной силой своего страха и решимости она заставляла работать двигатель до тех пор, пока колесо не нашло точку опоры и машина тут же не оказалась на подъездной дорожке из битого кирпича. В следующее мгновение Терри уже выехала из ржавых железных ворот и понеслась на юг к боковой дороге, которая выведет ее на чикагское шоссе.

Не успела она отъехать и мили от пляжа, как наступила реакция. Руки у нее стали дрожать так сильно, что она едва удерживала машину. Терри посмотрела в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что парни не преследуют ее, потом съехала с шоссе и остановилась, но двигатель не выключила. Тогда долго сдерживаемые рыдания вырвались наружу, сотрясая все тело.

Немного успокоившись, она отыскала один из шарфов, которые держала в бардачке, чтобы прикрывать ими волосы от ветра, и соорудила из него нечто вроде бюстгальтера. О верхней части тела она позаботилась, но вот с более важной нижней частью ничего поделать было нельзя!

Терри истерически хихикнула сквозь слезы, когда поправляла узкую полоску трусиков. Любопытная миссис Мейсон просто лопнет от злости, когда увидит, как она идет мимо ее окна в почти прозрачных хлопковых трусиках и в лифчике, сделанном из шарфа. И мисс Дейли тоже. А уж они-то обе наверняка ее увидят! Миссис Мейсон всегда выглядывает из окна, а мимо двери учительницы не пройдешь без того, чтобы она не вылезла в коридор удостовериться, что с Терри все в порядке.

Глядя мокрыми глазами в зеркало заднего вида, Терри еще пару минут отчаянно рыдала. Не то чтобы она не ценила заботу учительницы. Очень даже ценила. Как она сказала ей сегодня утром, приятно знать, что кто-то о тебе заботится.

Потом, горя желанием поскорее уехать и тем предотвратить возможность того, что парни поедут в своей машине за ней и выследят, где она живет, Терри вытерла глаза другим шарфом, свернула его, положила себе на колени и рванула на всей скорости, какую только позволял спидометр. Осталось только, чтобы ее остановил за превышение скорости дорожный патруль, а потом предъявил обвинение за появление в общественном месте в вызывающем виде, после чего судья, специализирующийся на делах подростков, связался бы с ее отцом.

Лелея мысль как можно быстрее попасть домой, Терри вдруг поняла, что домой-то как раз она ехать не может. Не может войти в свою квартиру. По воскресеньям привратник, у которого имеются запасные ключи от всех квартир, не работает. А единственный ее ключ остался в сумочке на пляже.

И если кто-то думает, что она вернется, чтобы забрать ее, то он явно выжил из ума. Ей и так досталось от Фрэнки Бороды и его компании!

Терри решила, что лучше всего ей поехать прямо к одной из подружек и давить на сигнал до тех пор, пока девочка не выйдет, а потом взять у нее лифчик и платье. Внезапно ее посетила и вовсе не плохая мысль. А что, если попросить у матери девочки позволения переночевать, а то и остаться на какое-то время.

По крайней мере до тех пор, пока она не сменит замки на входной двери и двери черного хода.

Хаму Фрэнки вовсе не нужно следить за ней, чтобы узнать, где она живет и что живет она одна. Теперь они уже все знают.

Вместе с ключами от квартиры, удостоверением личности и водительскими правами в сумочке находилось последнее письмо от отца, в котором он писал, как сильно он беспокоится оттого, что рядом с ней никого нет.

Терри захлестнули невеселые мысли. Похоже, что Фрэнки Борода попробует устроить ей хорошую жизнь за все то, что она сделала ему. Этот мерзкий осел считает себя Господом всемогущим в этом своем ценном блейзере с помойки! Он даже не снял его, когда насиловал ее. Ну, она надеялась, что он получил по заслугам. Она слышала, что парень может даже умереть, если его прервать в самый ответственный физиологический момент. Если это правда, то она надеялась, что он уже умер. Знает Бог, он уже тяжело дышал и приближался к высшей точке, когда она это сделала!

Терри выехала на дорогу, ведущую к шоссе, и смешалась с транспортным потоком, движущимся в южном направлении.

Мысли ее вернулись к Полу. Стоит или не стоит рассказывать ему о том, что произошло? Если уж на то пошло, где Пол-то был все это время? Он опоздал в первый раз. До сегодняшнего дня он всегда ждал ее.

Смутное, но растущее подозрение омрачило ее мысли. Теперь, когда она все хорошенько припомнила, Пол не горел желанием ехать сегодня на пляж, особенно после того, как она сказала ему по телефону, что ей нужно сказать ему что-то очень важное, что-то, что имеет отношение к их будущему. А она-то надеялась, что он будет так же счастлив, как и она! А Пол придумывал тысячу отговорок.

Сегодня праздник. На дорогах будут пробки. Он действительно должен пойти на кладбище со своими родственниками. Когда он наконец согласился встретиться с ней и сказал: «Ладно. Договорились. Я буду», голос его звучал странно и напряженно.

Так где же он?

Почувствовав, что кто-то на нее смотрит, Терри подняла глаза и увидела, что ветер сдул сложенный шарф с ее колен и довольный, но слегка недоуменный шофер, высунувшийся из высокой кабины полутрейлера, груженного продуктами, едущего рядом с ее открытой машиной, пристально рассматривает ее, стараясь увидеть как можно больше.

После того, что с ней произошло, в том настроении, в котором она пребывала, у нее возник соблазн убрать узкую полоску трусиков и дать ему рассмотреть все как следует. Тогда, может быть, старый негодник с грязными мыслишками съедет с обочины и утонет в томатном пюре, в которое превратится его грузовик.

Единственное, что ее беспокоило, так это то, что он может убить кого-то в процессе резвого проезда через ряды автомобилей, и уж тогда весь транспорт застрянет в пробке на несколько часов. В интересах безопасной езды, чтобы уменьшить статистику несчастных случаев, произошедших в День поминовения, Терри одарила шофера двусмысленным взглядом, а потом прикрыла колени шарфом и принялась искать поворот, на котором она могла бы простоять достаточно времени, чтобы справиться с механизмом, поднимающим у автомобиля верх.

«Нужно было бы быть поосторожней, — рассуждала Терри, — иметь запасное платье или слаксы в багажнике вместе с запасной шиной, просто на случай, если снова придется где-нибудь потерять шорты».

Да ведь она их и не теряла! Она прекрасно знает, где они сейчас находятся. Они на том самом пляже, который они с Полом называли своим. Вместе с двадцатидолларовой медицинской книжкой, где говорится о развитии эмбриона, с совершенно новым, только что сошедшим с конвейера транзисторным приемником, ловящим низкие и высокие частоты, с ее очками от солнца, сигаретами, пятнадцатидолларовым одеялом, десятидолларовой пляжной сумкой и дамской сумочкой, в которой находится семьдесят шесть долларов, домашний адрес и ключ от квартиры.

Терри жалела, что у нее нет сигареты. Жаль, что у нее нет монетки, чтобы позвонить Полу из телефона-автомата. Хотелось бы знать, куда ей податься! Когда она выехала сегодня утром, все было кристально ясно. Теперь все как в тумане. Она не знала, что делать, куда ехать, где остановиться. Она даже не знала, хочет ли Пол ребенка.

Единственное, что она знала наверняка, — это то, что она беременна.

— И я знаю, что вы и ваш муж будете очень счастливы, миссис Забадос, — сказал ей врач, к которому она ходила. — У вас нет никаких признаков осложнений, и роды должны пройти совершенно нормально.

Глава 9

«Здорово, — размышлял Адамовский, — что Алтея вышла из тюрьмы и теперь снова дома, прямо на День поминовения, даже если она большую часть дня проведет в ванне, стараясь смыть пусть даже воображаемую грязь, которая за десятидневное заключение за неуважение к суду, как ей кажется, покрыла коркой ее стройное молодое тело с крепкими грудями».

— Десять дней, — сказал судья Гарольд Тайлер Грин.

И она отсидела десять дней. И безо всяких шуток. В конце концов ни он, ни какой другой адвокат ничего не смогли поделать с наказанием за неуважение к суду. Дела подобного рода обычно не являются предметом апелляции или распоряжения об освобождении под залог лица, взятого под стражу, или каких-либо других юридических уступок и отговорок. В данном случае, будучи на стороне виновной и по другую сторону местных политических баррикад, он ничего не мог поделать. Оставалось лишь следить, чтобы у Алтеи был достаточный запас сигарет и чтива, и, будучи ее мужем и адвокатом, посещать ее так часто, как того позволяет закон.

Однако чего же ожидать мужчине, если он женится на двуногом кровоточащем сердце с обостренным чувством социальной справедливости?

В надежде отыскать местечко попрохладнее адвокат отнес переносной телевизор на столик перед окном, выходящим на парковку, предназначенную для жильцов дома, и принялся устанавливать антенну, пытаясь досмотреть бейсбольный матч, который он начал было смотреть, и в тысячный раз за свою трехлетнюю супружескую жизнь размышляя, как долго будет все это продолжаться.

Порой он целыми днями размышлял, а сегодня был как раз один из таких дней, каким образом ему удалось так глубоко проникнуть в совершенно чуждый ему мир, отличный от того, где он имел юридическую практику. Это было вовсе не то, что он ожидал от своей жизни и от своей карьеры. А началось ведь все так невинно!

Три года назад он направлялся себе спокойненько по Ла-Салль-стрит в новом летнем костюме от братьев Брукс, в галстуке «Графиня Мара» и в новой шляпе из итальянской соломки от Аберкоми и Фитча в полной уверенности, что все идет наилучшим образом. Его небольшая, но приносящая сносный доход юридическая практика в сфере корпоративного капитала быстро росла, когда случилась Алтея.

Именно «случилась». А он лишь остановился и посмотрел на толпу уставших, потеющих полицейских, которые старались разогнать группу молодых, но очень длинноногих бородатых юнцов-демонстрантов и их длинноволосых подруг, которые устроили сидячую забастовку на ступенях Торговой палаты.

Ему просто стало любопытно. Он припомнил, что еще тогда удивлялся с некоторой брезгливостью, почему это барышни, участвующие в подобных мероприятиях, такие замызганные, почему они не пойдут домой и не примут ванну-джакузи и не помоют свои сальные волосы. Но среди них вдруг оказалась Алтея. Настоящая роза среди кустов шиповника. Смущенная оттого, что у нее до талии задралась юбка, под которой ничего не было, кроме нее самой, и которую четверо смущенных не хуже нее полицейских-ирландцев с пылающими сильнее обычного лицами пытались затащить, несмотря на сопротивление, в поджидающий поблизости крытый полицейский фургон с решетками Когда Алтея увидела, что он стоит на тротуаре и смотрит на нее восхищенным взглядом, то в первый и единственный раз была с ним груба и наговорила непристойностей.

— Ну, давай, пяль зенки, чертов капиталистический стукач! — обозвала она его. — Если ты такого никогда прежде не видел, то добро пожаловать! Откуда мне было утром знать, что четыре дюжих ирландских дурня вздумают перевернуть меня вверх тормашками? Давай! Наслаждайся зрелищем! Но поверь, в следующий раз, когда я буду участвовать в сидячей забастовке, я переверну весь Чикагский художественный институт, но сниму жестяные доспехи с одного из рыцарей в полном вооружении!

Только и всего. Если не считать, что ее красота и прямота произвели на него сильное впечатление, ему стало любопытно, что такая девушка, как Алтея, делает в банде немытых радикалов с дикими взглядами. Так любопытно, что он свистнул проезжавшему мимо такси и потратил доллар и двадцать центов, чтобы последовать за «черным вороном» до полицейского участка на Саут-Стейт-стрит. Только после того как Алтея и ее соратники были занесены в протокол и им предъявили обвинение в хулиганском поведении и вторжение в частное владение, а ему удалось убедить ее, что он не адвокат, навязывающий свои услуги лицам, пострадавшим от несчастных случаев, и что он не заинтересован в той части анатомии, которую она помимо своей воли так очаровательно продемонстрировала, она согласилась на то, чтобы он стал ее юридическим консультантом. И после того как он устроил все так, чтобы ее и ее друзей-демонстрантов освободили под залог, прежний мир перестал для него существовать и он вступил в совершенно иной, чуждый для него мир.

За те несколько недель, которые за этим последовали, Алтея позволяла ему водить себя на обед и на скачки в Арлингтонский парк, на танцы, посмотреть «Анну Каренину» в театре Гудмана и Гертруду Берг в «Господи, небо падает!».

Адамовский поморщился при воспоминании. Ко всему прочему он ходил с ней на очень шумную демонстрацию под лозунгом «Матери США — за мир!», чувствуя себя чертовым идиотом, а не американцем польского происхождения, из последних сил надеясь, что ни один из его клиентов или друзей-офицеров из резерва военно-воздушных сил США не увидят его.

К концу второй недели он так в нее втрескался, что не мог отличить гражданское правонарушение от новации, особенно пока Алтея держала его на расстоянии, не решив еще, какие чувства она к нему испытывает.

Однако это продлилось не долго. Все решилось на третью неделю его ухаживаний. К тому времени они уже целовались на прощанье, и Алтея получала удовольствие от этих поцелуев не меньше его и, как и он, старалась подольше оттянуть момент расставания у своей двери.

А катализатором их связи стало ее участие в широкомасштабной акции протеста в виде сидячей забастовки против нечестной практики найма рабочих в местной цепи булочных, которая происходила в офисе, где этот найм осуществлялся. Юридически это считалось незаконным вторжением на частную территорию. Алтея и ее товарищи-демонстранты наверняка попали бы в тюрьму, если бы он не подоспел (поскольку апелляция была отклонена судом) и не нашел прецедента, свидетельствующего о том, что закон, на основании которого выдвигалось обвинение, относится лишь к незанятому и огороженному забором участку земли.

В ту ночь Алтея позволила отвезти себя на ужин в курортный зал, чтобы отпраздновать победу. И после того как они превосходно поужинали, запивая вкусную еду полдюжиной порций чудесного вина, он отвез ее домой, и Алтея пригласила его пропустить стаканчик на ночь. Так оно и шло одно за другим, в результате чего они проснулись в ее квартире после полудня на следующий день, но даже тогда вставать с постели им не хотелось. Потом, когда они в конце концов оделись, несмотря на то, что Алтея упорствовала, говоря, что в этом нет никакой необходимости, он настоял на поездке в Вальпараисо, где они и поженились в грязной конторе над бассейном, исходя из необходимости пролетарской справедливости. И с тех пор живут более или менее счастливо.

После того как ему удалось к собственному удовлетворению настроить картинку на экране переносного телевизора, Адамовский смешал пару свежих напитков — для себя и для Алтеи, отнес их ванную комнату и заменил там пустой стакан, стоящий на краю ванной, новым.

— Я думал, ты уже почти готова. Тебе привет из дома правительства и лично от Улисса С. Гранта [Улисс Симпсон Грант (1822 — 1885) — президент США].

— Спасибо и тебе и генералу, дорогой, — улыбнулась сидящая в ванне девушка.

Адамовский поцеловал ее в подставленные губы, потом уселся на закрытый крышкой унитаз, как всегда восхищаясь тому (когда Алтея оставалась обнаженной), как точно Господь всемогущий или мать-природа умудрились упаковать такую красоту, огонь, женственность и чувство социальной справедливости в такую хорошо распределенную сотню фунтов человеческой плоти.

— Что ты делаешь? — спросила она у него.

— Смотрю бейсбольный матч.

— Нравится?

— Видел и получше. А ты собираешься просидеть тут весь день?

— Возможно.

— Смотри, станешь русалкой.

— А ты что, русалок не любишь?

— Я просто с ума схожу от русалок!

Одной рукой Алтея продолжала обливать себя водой, а другой взяла принесенный стакан:

— Можно вам задать личный вопрос, мистер?

— Почему бы нет?

— Сколько времени прошло с тех пор, когда я говорила тебе, как сильно я тебя люблю?

Адамовский поразмыслил над ответом:

— Ну, это наводящий вопрос. И я не думаю, что суд примет его. Но если не для протокола, я полагаю, можно сказать без страха за последующие противоречия, что это было около двух часов тому назад. Сразу после того, как мы решили отказаться от завтрака.

— А что, ты предпочел бы яичницу с ветчиной?

— Если честно, то нет.

— В конце концов, любимый, — подчеркнула Алтея, — я же десять дней сидела в тюрьме.

— Мне об этом прекрасно известно.

Алтея продолжала лить воду себе на грудь:

— Я не хочу заострять на этом внимание, но все же ты просто не представляешь, как становится одиноко добродетельной гетеросексуальной женщине или какое напряжение она испытывает, когда вынуждена провести десять долгих ночей в камере на четырех человек с двумя лесбиянками, одной бродяжкой и многочисленными тараканами.

— Напомни мне, чтобы я переговорил с судьей Грином.

— Может быть, стоит организовать пикет у здания суда?

Адамовский встал и понес свою выпивку к двери:

— Этого нам только и не хватает для полного счастья. А теперь давай вылезай отсюда, слышишь?

Алтея, сидящая в ванной, послушно кивнула:

— Слушаю и повинуюсь, мой господин.

Адамовский вернулся к бейсболу и столу со стулом у открытого окна. Алтея старалась относиться к случившемуся легкомысленно и весело, но последние десять дней произвели на нее глубокое впечатление. Не считая нескольких случаев, когда в качестве одной из многочисленных арестованных ей приходилось ждать освобождения в камере предварительного заключения в полицейском участке или сидеть в женском отделении тюрьмы в ожидании, когда ее возьмут на поруки, это был ее первый опыт отсидки в тюремной камере. Совсем неважно ей стало, когда она узнала после своего освобождения, что стукачей повсюду полно, как и тараканов, и что во время ее заключения, повинуясь главному закону природы — самосохранению, пара некапиталистических стукачей, пытаясь обелить себя, написала на нее донос в обмен на то, чтобы им дали срок условно.

Устав от матча, адвокат переключил телевизор на другой канал и стал смотреть отрывок повтора прошлогодних гонок «Формулы-1» в Индианаполисе. «Должно быть, интересно, — подумал он, — быть гонщиком и участвовать в ралли». Хотя, если честно, ему не приходилось еще жаловаться на свою профессию. Ему нравилось быть адвокатом. Ему гораздо больше нравилось стимулировать свои умственные способности выступлениями в магистрате и уголовном суде, гораздо больше, чем работать в корпоративной юриспруденции.

К несчастью, по крайней мере для него, между этими двумя ветвями юриспруденции была несопоставимая разница в финансовой компенсации. Когда он последний раз занимался корпоративным правом, то заплатил федеральный годовой налог за тридцать пять тысяч долларов дохода. Теперь же, путешествуя с пестрой толпой друзей Алтеи — профессиональных агитаторов, идеалистов с горящими глазами, подростков-эксгибиционистов, возможных благотворителей и попутчиков с крепкой сердцевидной, он был счастлив, когда получал хоть какую-нибудь плату.

Да и с чего бы им платить ему? Стоит им только заявить, что их гражданские или конституционные права нарушаются, и любая из многочисленных национальных организаций в этой области предоставит им бесплатного представителя в суде.

Адамовский отпил из стакана, размышляя, что, когда дело касается хорошенькой девушки, даже не прилагая усилий, мужчина может оказаться в чертовски неприятной ситуации.

Три года назад он был амбициозным тридцатиоднолетним опытным юристом, типичным буржуа, выходцем из польской диаспоры Чикаго с сортировочной станции «Милуоки энд Сент-Пол-Гейлвуд», мальчиком из бедной семьи, который сам себе проложил путь в школу адвокатов и который был решительно настроен выйти в люди. И он достиг своей цели. Теперь, если бы он захотел заниматься собственным делом, его с радостью приняли бы в качестве младшего партнера или по крайней мере в качестве сотрудника в полдюжину местных юридических фирм высокого полета.

Он стал известен как один из самых горячих и самых умных молодых юристов, преданных любому безнадежному делу, если только оно достаточно отклоняется влево от центра, а также достаточно воинственным и красноречивым для того, чтобы привлечь к себе общественное внимание.

Черт с ним, со всем этим! Он сам едва верил в одну четвертую из всех тех дел, которые в настоящее время вел. И то только побывав в объятиях Алтеи.

Гражданские права? Вот чем ему все время приходится заниматься. Он твердо верит, и будет бороться, и, если необходимо, умрет за тот принцип, что, хотя люди и не созданы Творцом равными, вне зависимости от того, какого цвета их кожа, они должны иметь равные шансы получить образование, а также экономическую поддержку и социальный статус.

Но это не означает, что люди должны любить всякого, кто не желает знать границ между различными представителями рода человеческого. С начала времен люди имеют тенденцию собираться в этнические и национальные группы. После ста восьмидесяти трех лет кипения в общем котле до сих пор известны те, кто хотят оставаться американцами ирландского, польского, шведского, немецкого происхождения, сынами Финляндии и Литвы и дочерьми Американской революции.

Но он не согласен ни с одной группой, деятельность которой направлена на несоблюдение законов или замену американского образа мыслей любой другой, чуждой идеологией.

Несмотря на то что в этой системе присутствуют серьезные пороки, она — самая лучшая из того, что когда-либо было задумано. И если курицу, несущую золотые яйца, убить, то результатом будет один лишь хаос.

Удивительно, однако, что, несмотря на отсутствие основательных гонораров, он никогда еще не жил так хорошо. Никогда не был столь экономически независим. Но это были деньги Алтеи, а не его. Откуда ему было знать, когда он в первый раз увидел ее, борющуюся с четырьмя смущенными полицейскими, что ее презрение к удобствам и пламенное стремление к социальной справедливости было обусловлено насильным кормлением с пятиграммовой золотой ложки, а также тем обстоятельствам, что ей в кудрявом детстве в качестве подарка на день рождения дарили то двухколесный четырехместный ирландский экипаж, то пару шотландских пони. И это в том возрасте, когда большинство детей считают себя счастливчиками, если получают куклу или бейсбольную биту.

Однако состоятельный папаша Алтеи был умным. Узнав о чуждых (для ее класса) тенденциях дочери и о ее преданности угнетенным сословиям, он как раз перед своей смертью основал нераздельный трастовый фонд, который выплачивал ей жалкие четыре тысячи в месяц с тем условием, что основной капитал останется нетронутым до тех пор, пока она не достигнет зрелого возраста тридцати лет и предположительно вырастет из своего пристрастия поделить причитающееся ей состояние на всех.

Адамовский сомневался, смогут ли следующие семь лет умерить или изменить убеждения Алтеи. Они могут убить его, но ее не изменят. Но он, по крайней мере, хоть умрет счастливым.

Услышав подъезжающий автомобиль на дорожке под окном, Адамовский решил выглянуть. Это был длинный черный флитвудовский лимузин, за рулем которого сидел один из двух пожилых мужчин, которые были единственными гостями старой миссис Ламар Мейсон из квартиры 101, каких только они с Алтеей могли за все это время заметить. На эту парочку стоило посмотреть! Обоим давно перевалило за шестьдесят пять, но они были бодрыми и подвижными и всегда одеты в одежду, смахивающую на униформу. Зимой они носили обтягивающие фигуру черные пальто с черными бархатными воротничками, гетры и пятидесятидолларовые коричневые касторовые шляпы с полями, весело сдвинутыми на один глаз. Летом — дорогие шелковые костюмы, сшитые на заказ, белые шелковые рубашки с галстуками «Графиня Мара», двухцветные черно-белые полуботинки и соломенные шляпы с пестрой лентой и полями шириной в четыре дюйма, которые вот уже тридцать лет как вышли из моды.

Адамовский проследил, как мужчины припарковали машину и прошли по подъездной дорожке назад. Один из них нес коробку из цветочного магазина, полную роз сорта «Американская красавица» с длинными стеблями, а другой — пятифунтовую коробку конфет. Интересно, кем они были. Их вытянутые лица казались смутно знакомыми. У него было чувство, что он где-то видел их раньше или, по крайней мере, их фотографии, но адвокат так и не мог вспомнить, кто они такие. Он решил, что, вероятно, эти два пожилых мужчины в свое время были какими-нибудь отставными политическими лидерами. Судя по тому, как миссис Мейсон живет и одевается, она имеет достаточно денег, чтобы водить дружбу с людьми такого круга.

Устав вдруг от рева машин, несущихся по знакомому до боли, посыпанному битым кирпичом кольцу, Адамовский попытался переключить телевизор на другие каналы. Он снова поймал бейсбол, какую-то рок-н-ролльную передачу и прямую трансляцию парада со Дня поминовения.

Он несколько минут смотрел парад, потом выключил телевизор и уставился в окно, на булыжные разметки, оставшиеся на том месте, где стояло уже снесенное здание и на котором скоро будет выстроен многоэтажный ультрамодный кооперативный многоквартирный комплекс стоимостью в несколько миллионов.

Он был доволен, что новая квартира, куда переедут они с Алтеей, выходит окнами на озеро. Прошли годы с тех пор, как он купался где-нибудь еще, кроме бассейна в турецкой бане. Он никогда в жизни не катался на лодке. Но было бы здорово иметь возможность смотреть на воду, особенно в такой день, как сейчас. Вода, по крайней мере, дает хоть иллюзию прохлады.

При выключенном телевизоре он мог слышать, что Стаффорды, живущие этажом выше, все еще репетируют свое выступление вечером в среду в местном клубе. До того, как он переключил телевизор на бейсбол, они тянули «Тома Дули».

Теперь же с энтузиазмом заканчивали «Синеносую муху». Если репетиции помогают совершенствоваться, а совершенство приносит признание, пара, живущая этажом выше, наверняка станет сенсацией в избранной ими профессии.

Адамовский хмыкнул. Словоохотливый старик — балаганный зазывала, который живет со своей невесткой с квартире рядом со Стаффордами, — вероятно, получает немалое удовольствие от их музыки. Но он сомневался, что чета Гарсия или мистер Роджерс придерживаются того же мнения.

«Не то чтобы семейство Гарсия или Роджерс, — размышлял Адамовский, — помешаны на тишине. Ведь они вынуждены жить под квартирой старшеклассницы, помешанной на проигрывателе».

Он откинулся на спинку стула, когда Алтея вышла из ванной. Ее длинные мокрые волосы были замотаны в пучок на затылке, а стройное тело, тщательно вытертое и припудренное, виднелось сквозь полупрозрачный пеньюар, который она набросила на плечи.

— Чувствуешь себя получше? — осведомился он.

— Гораздо лучше, — согласилась она. — В таких местах обрастаешь коркой грязи. Даже если ее не видно, ее все равно чувствуешь.

— Тогда тебе лучше прекратить выступать против судей.

Алтея уселась ему на колени и поерзала, пристраиваясь поудобнее.

— Знаешь, ты можешь извлечь из этого для себя пользу, Майк. — Она легонько чмокнула его в щеку. — Во всяком случае, я обещаю, что больше не буду участвовать ни в каких пикетах или акциях протеста, по крайней мере до того, как мы переедем на новую квартиру. Мне нисколечко не понравилась эта грязная старая тюрьма. Кроме того…

— Кроме чего?

— Мне так тебя не хватало. Я ужасно по тебе скучала!

Адамовский обнял ее:

— И я скучал.

Алтея замотала головой, потом сдула прядь выбившихся из пучка волос:

— Послушай-ка! Неужели от долгого пребывания в ванне и того виски, что ты влил в меня, мне захочется спать? Для чего ты так старался? Накачал меня спиртным, чтобы навязать свою волю?

Адамовский поднял руку на уровень плеча, словно приносил присягу:

— Честью клянусь. Я только пытался помочь тебе расслабиться. После вчерашней ночи и сегодняшнего утра у меня совершенно нет никаких сил.

— Ага, — с издевкой сказала Алтея. — Мне-то лучше знать! Я сижу у тебя на коленях. — Она пододвинулась еще ближе к нему. — Кроме того, именно так ты и заполучил меня. Напоил и соблазнил. Именно так вы все, большие поляки, обращаетесь с женщинами. Покоряете нас виски и сексом.

— Ты что же, жалуешься?

— Нет. Просто констатирую факты. — Алтея прижалась щекой к груди мужа. — Май к?

— Да?

— Знаешь, о чем я думала, пока сидела в тюрьме?

— И о чем же ты думала?

— Ну, мы с тобой не становимся моложе. Мне на следующий год исполнится двадцать четыре, а тебе — тридцать четыре.

— Практически дожили до пенсии.

— Я же серьезно! Мы с тобой женаты уже три года. Ну, мы же так любим друг друга! Может быть, нам пора стать настоящей семьей?

Адамовский надолго замолчал. Ребенок был бы хорошим выходом из всех проблем и открыл бы им дверь в новую жизнь. Если у Алтеи будет ребенок, о котором она должна будет заботиться, у нее не хватит времени, чтобы жалеть народ в целом.

— Мне бы этого очень хотелось, — сказал он спокойно.

Алтея подняла глаза и пристально посмотрела ему в лицо:

— Ты уверен, Майк?

— Абсолютно.

Они поцеловались.

— Решено, — сказала Алтея. — Больше никаких таблеток и посмотрим, что получится. — Она снова прижалась щекой к его рубашке. — Но сейчас, если ты не возражаешь, боюсь, я хочу немножко вздремнуть.

— Сколько угодно.

Алтея начала устраиваться поудобнее. Но когда какая-то особенно громкая машина въехала на подъездную дорожку прямо под окном, любопытство пересилило сон, она встала и выглянула в окошко.

— Только не говори мне, — сказал Адамовский, — что эти два старых типчика, которые заходят к миссис Мейсон, убираются восвояси так рано. Они обычно остаются минимум на час.

Алтея снова уселась ему на колени:

— Нет. Это не к нам. Просто четверо странного вида подростков в старом автомобиле. Но они наверняка ошиблись.

— Почему же?

— Оглядев парковку, они уехали.

— Вероятно, это дружки девчонки с верхнего этажа.

Алтея закрыла глаза:

— Может быть. Но у ее постоянного мальчика машина лучше. А это была старая развалюха «шевроле».

Глава 10

Лу всегда была рада видеть Греко и Рейли. Когда эти двое заходили, громадная гостиная на первом этаже, где когда-то ночь за ночью собиралась «спортивная» элита города, казалось, снова оживала.

На короткий иллюзорный период времени она наполнялась мужскими голосами и смехом, тонкой значительностью костюмов, сшитых на заказ, и крепким мускусным запахом, который распространяют вокруг себя все удачливые мужчины вне зависимости от их профессии.

В свое время Лу была знакома с ними со всеми — знаменитыми, слабыми и мужественными — с врачами, адвокатами, торговцами, начальниками, богачами, управленцами, судьями, ворами. Тогда каждый мужчина в Чикаго, с которым стоило бы быть знакомой, когда-нибудь да являлся с визитом в заведение Лу Чандлер. Если придерживаться мнения ее отца-угольщика, которое он высказывал в те далекие дни в Хэррине, с кем поведешься, от того и наберешься, то те, с кем она водилась, были, по крайней мере, забавными. И именно они обеспечили ее состоянием, давшим независимость.

Лу волновалась, потому что Пьетро не позвонил, но осталась довольна тем, что Греко и Рейли предусмотрительно принесли ей цветы и конфеты, чтобы хоть как-то поднять ей настроение в праздник.

Если не считать денег, которые лежали на ее имя в нескольких банках, недвижимости, которой она владела, пакетов акций различных известных компаний, ее драгоценностей и воспоминаний о Ламаре, эти два старика — единственное, что связывало ее с прошлым.

К тому же они были большими почитателями ее мужа. И не без причины. Ламар был для каждого парня, с которым имел дело, все равно что Альберт Эйнштейн для математиков или Вернер фон Браун [Вернер фон Браун (1912 — 1977) — конструктор ракет.] для космических проектов. Ребята прозвали его Абракадабра за образ мышления. Потому что Ламар был способен лишь раз взглянуть на тотализатор или на любую программку скачек и сказать до последнего доллара, какую максимальную ставку сделать так, чтобы избежать чрезмерного налогообложения. Или если парень придерживался приличий, то он мог сказать, как надо изменить последние три цифры в игровом автомате, чтобы избежать необходимости выплачивать какому-нибудь болвану игроку состояние, выпавшее на тот счастливый номер, который он увидел во сне.

Лу не знала ни одного человека, которому бы не нравился Ламар, включая и ее. Но у нее-то было гораздо больше причин любить его, чем у любого прохвоста, на которого тот работал.

Даже зная, кто она такая, Ламар дал ей свою фамилию.

— Я знаю, — сказал ее покойный муж в ночь, когда делал ей предложение выйти замуж. — Я знаю о тебе все, Лу. Но ведь все мы так или иначе торгуем талантами, с которыми родились. Мне было предназначено судьбой стать профессором математики в каком-нибудь из старейших университетов Новой Англии. А теперь посмотри, чем я зарабатываю себе на жизнь! Я полагаю, что до некоторой степени ты можешь сказать, что я обслужил столько же или даже больше болванов, чем ты. Поэтому давай больше никогда не будем говорить об этом.

И он больше не говорил, да и она тоже. Ламар отвез ее в Париж на медовый месяц, и после того, как она вдоволь наохалась и наахалась на Эйфелеву башню и на Триумфальную арку и навосхищалась удобствами ванной комнаты их номера в отеле, размышляя, как бы ей они пригодились, занимайся она своим прежним ремеслом, они, прежде чем вернуться домой, отправились в одно местечко под названием «Цюрихское озеро», где счастливо проводили время и потом. А поскольку ей было тогда всего лишь тридцать четыре года и Лу так хотела родить Ламару сына, то она не могла нарадоваться, когда появился Пьетро.

Лу ласково улыбнулась своим гостям. Поскольку она старалась быть верной памяти Ламара и быть хорошим примером для всех своих детей, она слегка подозрительно отнеслась к намерениям этих двух мужчин, когда встретила Греко и Рейли на собрании акционеров одной местной коммерческой фирмы. Но ей не стоило беспокоиться. Они оба теперь почти старики, по крайней мере лет на десять старше ее, с семьями, детьми и внуками, и больше не интересуются ею как возможной партнершей по постели.

Как и они для нее, она для них была лишь звеном, связывающим их с днями, когда все они были молоды, когда она была еще цветком, а они рассекали улицы Чикаго со своими смертоносными револьверами в кобуре под мышкой левой руки, в сшитых на заказ трехсотдолларовых костюмах, к которым имеют пристрастие до сих пор.

Все, чем она для них была, — лишь тонкое и приятное воспоминание о прошлых днях вина и роз. К тому же она была вдовой их лучшего друга, и они относились к ней со всем уважением.

Насколько знала Лу, она, Греко и Рейли остались единственными представителями прежней шайки. К счастью, ни один из них не был слишком амбициозен. Столь же важно и то, что они знали, когда пора завязывать. Когда отменили «сухой закон», Греко и Рейли прочли надпись на стене и вышли из дела в одно время, как и они с Ламаром. Греко — с достаточным отложенным на черный день состоянием, чтобы купить сеть химчисток, а Рейли — с капиталом, позволившим ему основать сеть ресторанов, которая, когда он в конце концов все продал, после уплаты налогов обеспечила его суммой, большей четырех миллионов долларов.

Если кто-то из них и вспоминал о той ночи на Игл-Ривер или о любых других ночах, когда им оказывались профессиональные услуги, то они никогда не упоминали об этом. Теперь они были всего лишь добрыми друзьями.

За те три года, в течение которых Лу с ними встречалась, ни один из мужчин в ее присутствии никогда не рассказывал неприличных анекдотов, не делал нескромных предложений и не употреблял бранных слов.

Иногда они приглашали ее на ужин в курортный зал или в один из самых лучших ресторанов по соседству. Время от времени они наведывались к «Петле» и смотрели какой-нибудь спектакль или ходили в кино, а потом пропускали по стаканчику. Несколько раз, когда погода была исключительно хорошей, они выезжали на долгие прогулки за город. Однажды они ездили аж в Турки-Ран, чтобы полюбоваться опадающей листвой, и Лу провела ночь в отдельном номере, в то время как двое мужчин делили один номер на двоих.

В большинстве случаев они просто сидели и разговаривали, пили чай и ели пирожные, а когда она знала, что они приедут, и крошечные сандвичи. Они беседовали о текущих событиях, о тенденциях рынка, о том, куда катится мир, и уж обязательно о старых добрых временах. Старые, добрые, давно прошедшие времена, когда денежки текли, словно бурбон, и ни один уважающий себя гангстер, к какой бы банде он ни принадлежал, не давал себя застрелить на углу Стейт и Мэдисон без пачки денег в кармане не менее пяти тысяч. А уж глазастым девочкам, продающим сигареты, не давали меньше двадцатидолларовой бумажки за пачку «Фатимы» или за пятидесятицентовую сигару.

Они болтали о бейсбольных матчах, которые посещали в Ригли-Филд или Комиски-парк, о том, каким хорошим подающим был Александр Грувер, и о том, как Бейб Рут отбил два удара, потом наставил свою биту на флагшток и выбил мяч за пределы парка. И о вечеринках, которые Лу устраивала, и о шишках, которые эти вечеринки посещали. И о случае на старой вилле Винис, когда один ольдермен так напился, что, упав в пруд с рыбками глубиной два фута, вопил, чтобы для его спасения прибыла береговая охрана, поскольку золотой кит, длиной в шестьдесят футов, принял его за Иону. И о том, как на той же самой вечеринке одна девушка так хорошо сымитировала Эву Тангуэй, спев ее знаменитую песенку «Мне на все плевать», что один импресарио с «Петли», который случайно оказался там, ангажировал ее в только что открывшийся «Стейт энд Лейк-театр» и как она имела там большой успех в водевиле и прославилась бы как киноактриса, если бы не ее пристрастие к наркотикам.

Лу помнит лишь два случая, когда кто-то из мужчин вспоминал нечто не слишком приятное. Один раз это произошло, когда они обсуждали концерт, на котором побывали, и Греко ударился в более пространные воспоминания прежних дней:

— Разговоры о музыке напомнили мне убийство Джейка Лингла в подземном переходе под Рэндольф-стрит. Для этого наняли киллера по имени Лео Брадерс, но многие из нас, включая и полицию, считали, что спланировал этот номер Джек Зута, поэтому ему и задали жару. И что же сделал Джек? В ожидании, пока страсти поутихнут, он отправился в дорогой отель на озере Немахбин, штат Висконсин. Там и сидел, довольный, словно кот, только что сожравший канарейку, и скармливал десятицентовики музыкальному автомату, когда появились мы, впятером, с пулеметом, ружьем, парой пистолетов и парой сорок пятых. От него только мокрое место и осталось.

В другой раз они беседовали о сицилийской мафии и о ее всемогуществе. Рейли, который никогда не жаловал сицилийцев, а после того случая в цветочном магазине на Норт-Стейт-стрит стал любить их еще меньше, припомнил жуткую смерть сеньоров Квинта, Скализи и Альберта Ансельми.

— Помните, — говорил он, — они все втроем и лежали на полу того старого говенного седана, брошенного у пруда в Дуглас-парке, когда тот тупой коп их обнаружил. Тогда ходили слухи, что они слишком выросли из свои штанишек, и Большой Аль нанял синдикат, чтобы с ними договориться. Но в конце концов, несмотря на то, что и Дион и Хайме к тому времени уже протянули ноги, некоторые из нас помнят, что именно Майк Генна держал Диона за руку, пока Ансельми и Скализи добивали его. И если Майк до сих пор жив, то он имеет полное право лежать четвертым вместе с ними на полу.

Однако подобные разговоры были исключением. Обычно, когда иссякала тема, они всегда могли перейти к свои детям и внукам и полюбоваться их последними фотографиями, которых у обоих было в избытке.

В полдень Дня поминовения Лу заварила чай в гевиландском чайнике с розовыми цветами — так, как она любила, и поставила его рядом с тремя китайскими чашками на поднос из чистого серебра, лежащий на массивном антикварном кофейном столике с золотыми купидонами в стиле Луи XV.

— Вы уверены, мальчики, что в честь праздника вы не желаете ничего крепче чая? — осведомилась она.

— Я бы не отказался, Лу, поверь мне, — признался Греко. — Но иногда я просыпаюсь с таким мерзким привкусом во рту, а после последней кардиограммы, которую сделал мой лечащий врач, я рад, что он еще позволяет мне пить хотя бы чай. Послушайте совет умудренного человека: никогда не старейте.

— Я постараюсь, Греко, — пообещала Лу.

Рейли взял свою чашку, и она утонула в его большой ладони.

— Это и ко мне относится, Лу. Не обижайся на нас. Ты себе не представляешь, как много значит, если есть к кому зайти и поболтать о прошлом, особенно с тем, кто это прошлое еще помнит.

— Мне приятно принимать вас, — улыбнулась Лу. — Не думайте, что я не чувствую одиночества.

— Ну, хватит жаловаться, Лу, — сказал Греко. — И не вздумай начать все сначала после нашего с Рейли ухода. Если Пьетро не позвонил, на то есть причина.

Лу глубоко вдохнула и задержала дыхание, прежде чем выдохнуть:

— Именно этого-то я и опасаюсь. Видите ли, в своем последнем письме он писал, что департамент итальянского министерства, где он работает, назначил его главным по связям с общественностью, а именно с американской прессой. А вы же знаете, какие у нас газетчики. У них память как у слонов. И если Пьетро упомянул мое имя, кто-нибудь наверняка рассказал ему о его достопочтенной madre mia и о том, чем она зарабатывала себе на жизнь, когда была известна под именем Лу Чандлер. — Лу сунула в рот сигарету и прикурила. — Обо мне и сестричках Эверли.

— Ничего подобного, — запротестовал Рейли. — Не стоит уж так себя недооценивать, Лу. Ты никогда не делала ничего такого, чего бы не делала каждой ночью половина женщин из светского общества с Норт-Сайда и почти все звезды Голливуда. С одной лишь разницей в том, что ты была честна сама с собой.

— И к тому же проституткой, — добавила Лу. — Кроме того, ни одна из них не является Пьетро приемной madre mia. Ведь не их он приглашает познакомиться со своей женой и детьми.

— Это для тебя много значит, верно?

— Да, много, — призналась Лу. — Мы с Ламаром никогда не были в Риме. — Она пожала плечами. — И потом, сколько матерей имеют двадцатитрехлетнего сына и двух внуков, которых они никогда в жизни не видели?

Рейли покачал головой:

— Он, должно быть, стоил тебе целое состояние. Ну, плата за его содержание и образование все эти годы. Да еще все остальное. Сколько у тебя приемных детей, Лу?

Лу наполнила свои легкие дымом и выпустила его через нос.

— В последний раз, когда я выписывала чеки, было восемнадцать. — Она стала перечислять их, загибая пальцы:

— Пьетро был первым, потом Джулиа, Николо и Эдуарде в Италии, разбросаны по всей стране. Потом Сюзет, Валентин, Оливер, Розамунда, Рено, Жанетт и Жоффрей во Франции. Ганс и Мари в Германии. Ито, Судзуки и Тори в Японии. А Миура и Хан в Корее. И на прошлой неделе я только что подписала бумаги еще на трех детишек из Южного Вьетнама.

На Рейли это произвело впечатление.

— Как я уже сказал, они наверняка обходятся тебе не дешево.

— А что еще мне делать со своими деньгами? Кроме того, я обожаю писать и получать письма. Это помогает убить время.

— И все они наполовину американцы, да?

— Полагаю, технически, да. По крайней мере, их отцы были американскими солдатами. Похоже, наши вооруженные силы не обеспечили своим служащим такого вида развлечений. Отчего они были несколько грубы с местными девушками. И еще грубее, когда им пришлось выступить в поход.

— Это уж точно, — согласился с ней Греко. — Но когда тебе в голову пришла эта идея, Лу?

— Почти в середине Второй мировой войны. Когда мы с Ламаром узнали, что у нас не может быть детей.

— Тогда понятно.

— Именно тогда у нас появился Пьетро. Через местное агентство с филиалами по всему миру. Вы соглашаетесь платить за уход за ребенком, а потом за его образование. Деньги они принимают здесь. Конечно, никаких личных контактов. Но детишки пишут по крайней мере раз в месяц. Они даже посылают свои фотографии и просят прислать твои. А через несколько лет с удивлением понимаешь, как дороги мы стали друг другу.

— Но если ты так сильно любишь детей, Лу, — недоуменно заметил Греко, — почему ты не усыновила ребенка в Америке?

— А ты когда-нибудь пытался усыновить ребенка?

— Нет.

— А мы с Ламаром пытались. Мы заполнили полдюжины заявлений для полдюжины агентств, указали свой доход, возраст, написали, сколько лет женаты, объяснили, почему хотим взять ребенка. Потом, после того как все эти бумаги прошли по инстанциям, к нам прислали социального работника, чтобы проверить, правду ли мы говорим, ясноглазую девочку, только что окончившую колледж. И после того как она все тут осмотрела, а Ламар очаровал ее, она сидела и расписывала нам, что ребенок, которого мы хотим усыновить, сущий ангел и что можно считать, что он у нас уже живет. До тех пор, пока не осведомилась о том, чем мы с Ламаром зарабатываем себе на жизнь и чем занималась я до замужества. И когда мы ей рассказывали, барышня слегка зеленела, а потом сказала, что свяжется с нами позднее. И конечно, больше мы ее так никогда и не видели.

— А зачем вы говорили правду? — спросил Рейли.

— В другой раз мы пытались солгать, — призналась Лу. — Но они все проверили. И когда та самая социальная работница снова явилась с моим делом, я думала, что она умрет от праведного гнева.

Греко взял телеграмму с кофейного столика и прочел ее:

— Тут точно говорится: «В воскресенье, 30 мая».

— Может быть, все линии заняты, — предположил Рейли. — Может, он никак не может тебе дозвониться. Возможно, завтра позвонит.

— Можешь не стараться, — сказала Лу.

Она попыталась свести свою обиду к минимуму.

— Ну да ладно! Он же ничего не говорит здесь о том, что хочет, чтобы я пожила с ними или даже погостила несколько месяцев. Это просто мне этого хотелось… — Она пожала плечами. — Поэтому приходите завтра. Я начну искать себе новую квартиру.

— Обязательно приедем, — пообещал Греко. — А что, этот дом сносят?

— Именно так говорилось в предупреждении освободить квартиру, — многозначительно сказала Лу. — И мне не жаль уезжать отсюда. Это была сумасшедшая идея вернуться сюда после стольких лет.

Потом разговор лениво тянулся до тех пор, пока Рейли случайно не взглянул на часы.

— О! Если и есть что-то, чего я не люблю, так это выпить чаю и тут же откланяться. Но я пообещал одной из своих невесток посидеть с ее маленькими чудовищами, пока они с Пэтом отправятся на барбекю. — Старик встал. — Но мне было очень приятно, как всегда, Лу. И помни, если тебе от нас с Греко что-то понадобится, мы всегда в твоем распоряжении, только позвони.

— Это на полном серьезе, — подтвердил Греко.

— Я помню, — сказала Лу.

Поскольку она была благодарна им за их дружбу и внимание, она проводила их до двери вестибюля, а потом вышла с ними и на подъездную дорожку.

Задержавшись, чтобы придать нужный угол широкополой соломенной шляпе, Греко частично высказал свою доморощенную философию:

— Не поддавайся унынию, Лу. У нас у всех свои проблемы. Когда мы были молодыми, мы не осознавали, как это здорово, пока не состарились. Люди никогда не успокаиваются, всегда хотят чего-то большего. Но когда мы к старости получаем возможность делать то, чего так хотели в молодости, есть шанс, что врачи не позволят нам этого.

Рейли был доволен.

— Слушайся старика. Подумать только, я еще помню времена, когда он ни черта не боялся! Ну, вероятно, кроме Большого Джо Салтиса, Греко был самым крутым поляком в Чикаго.

— Только после тебя, старина Мик, — сказал Греко. — Никто не смел совать нос в твои дела, потому что ты был таким жилистым. А теперь? Кто сегодня вечером будет бесплатной нянькой для внуков?

Лу стояла и наблюдала за двумя стариками, изо всех сил старающимися доказать, что они все еще мужчины. Вот они зашагали по опаленному солнцем тротуару, изображая молодцеватую походочку враскачку, а потом свернули на подъездную дорожку к парковке. Наслаждаясь солнцем на лице и волосах, она продолжала стоять у входа, поджидая, чтобы помахать на прощанье, когда Греко и Рейли будут отъезжать.

Она любила их обоих. Они всегда держали слово. Они готовы все для нее сделать. Но, оглянувшись на прошлое, чем она в последнее время частенько занималась, она обнаружила, что в ее жизни был всего лишь один мужчина, который дал ей что-то, не беря ничего взамен.

Греко и Рейли любили ее и получали удовольствие от общения с ней только лишь потому, что это давало им эфемерную иллюзию юности, поскольку Лу разделяла с ними секрет порочной, но мужественной эры их жизни, поскольку напоминала им дни, когда они, в отличие от сегодняшнего времени, еще были мужчинами.

Лу проследила за ходом своих мыслей. И несмотря на то что Ламар был добрым, щедрым и терпимым, в те дни она была еще молода, привлекательна и желанна. А его щедрость и терпимость и его предложение выйти за него замуж давали ему постоянное и эксклюзивное право неограниченно пользоваться ее телом.

Только Фрэнчи Ла Тур был не таким. Старый горлодер, тогда еще начинающий ярмарочный зазывала, имел почти все, что она тогда могла ему дать, и взамен платил ей добром. После всех прошедших лет и всех других мужчин, которых она знала, и мест, в которых она побывала, после всего того, что она видела и делала, та единственная неделя в Хэррине осталась лучшим событием в ее жизни.

А потом, несмотря на то что она цеплялась за него из последних сил, что с ума сходила от человека, ради которого была готова на все — от катания детской коляски до зарабатывания ему денег любым известным способом, — он поцеловал ее на прощанье и пожелал удачи, поскольку искренне верил, что ей будет лучше без него, чем с ним. Но прежде чем уйти, не ожидая увидеть ее снова, он сунул три четвертых своего недельного заработка ей в сумочку. Не за развлечение. Он расплатился за это сполна. Просто потому, что он такой человек.

«Интересно было бы узнать, — размышляла Лу, — как все повернулось бы, если бы Фрэнчи взял меня с собой или если бы я осталась в Хэррине».

Но этого ей не суждено было узнать.

Она подняла унизанную кольцами руку, чтобы помахать на прощанье Греко и Рейли, когда те выезжали на улицу, а потом повернулась, чтобы пойти в дом, но остановилась, прижав одну ладонь к стеклу вращающейся двери, когда молодой человек, идущий по тротуару со стороны озера, спросил:

— Извините, леди. Можно вас спросить?

Лу с отвращением пристально рассматривала парня. Он слишком давно не пользовался услугами парикмахера. Ноги у него были босыми, а на голое тело был надет сильно помятый синий блейзер, от которого даже на расстоянии несло виски. Вдобавок ко всему он нес смутно знакомое пляжное одеяло и женскую пляжную сумку, которые она уже явно где-то видела.

— И о чем ты хочешь меня спросить? — осведомилась Лу.

— Скажите, пожалуйста, не в этом ли доме живет Терри Джоунс?

— Да, в этом, — подтвердила Лу.

— Вы, случайно, не знаете, она сейчас дома?

— Нет, не знаю. Я видела, как она уезжала сегодня утром. Около десяти, я полагаю. Но не знаю, вернулась ли она назад или нет. А что?

Фрэнки Борода показал на свернутое одеяло и пляжную сумку:

— Дело в том, леди, что она поехала на свидание с одним моим другом и оставила все это на пляже. А потом попросила меня по дороге домой завезти эти вещи ей на квартиру. Я подумал, может, вы сможете мне помочь.

— Мне жаль, но у меня нет ключей от ее квартиры.

Бородатый юноша покопался в одном из карманов синего блейзера и вытащил кожаный чехол для ключей:

— Мне не нужен ключ, леди. Терри дала мне ключи, когда попросила занести ее вещи. Я только не знаю, какая у нее квартира.

Лу толкнула дверь, вошла в вестибюль и указала на винтовую лестницу:

— Как поднимешься по лестнице, сразу направо. Квартира номер 303.

— Спасибо. Большое спасибо, леди.

Фрэнки Борода с ухмылочкой стал подниматься по лестнице.

— Я только занесу ей вещи и уйду.

Лу проследила за ним до второго этажа, потом вошла к себе и удостоверилась, что ее дверь надежно закрыта и заперта.

Чем там занимается эта Терри, ее не касается. Но такой хорошенькой и фигуристой блондинке из 303-й квартиры следовало бы быть более разборчивой в выборе компании. Лу надеялась, что девочка и ее отец отдают себе отчет в своих поступках.

Глава 11

Ощущение было слегка интригующее. Фрэнки слышал шлепанье своих босых ног по металлическим ступеням винтовой лестницы, но у него было такое чувство, будто он парит в нескольких дюймах над ними, идет прямо по воздуху.

«Должно быть, — размышлял он, — именно так передвигаются суда на подводных крыльях. Здорово было бы заиметь судно на подводных крыльях. Скажем, тридцати— или сорокафутовое с парящим капитанским мостиком?»

Такое, как он видел в гавани Белмонт. Такой корабль неслабо подойдет к его новому блейзеру. Если бы у него был корабль, то ему осталось бы только купить белую капитанскую фуражку.

Настоящую. С золотым галуном.

Капитан Фрэнки Маэстро. Такое звание и выговорить приятно. Когда-нибудь, когда у него будет время, нужно заняться этим делом. Может, ему удастся украсть судно.

Поднявшись до верхней лестничной площадки, он остановился и прислушался. Если его не обманывал слух, то ни из одной квартиры не доносилось ни звука. Есть шанс, что ему повезло, и никого из жильцов нет дома. Никого, кроме смазливой старой девы на первом этаже. И если кто-то постучит в дверь и спросит, что он делает в этом доме, нужно только пересказать ту же историю, что он придумал для нее.

Фрэнки остановился у двери 301-й квартиры и прислушался.

Никаких признаков жизни. Внутри было так же тихо, как и в коридоре. Он прошел по коридору и проверил номер на следующей двери. Через дверь 303-й, как и 301-й, не доносилось ни звука. Он перепробовал все ключи из чехла, пока не нашел тот, который подошел, потом повернул дверную ручку и открыл дверь, стараясь делать это как можно тише.

В гостиной никого не было. Никто не спросил: «Кто там?»

Фрэнки закрыл дверь и прислонился к ней спиной, чувствуя, что у него глаза разбегаются и ему трудно сфокусировать изображение. Это было почти такое же потрясное ощущение, как то, когда он поднимался по лестнице. Сначала его глаза как бы увеличивали изображение чуть ли не вдвое. Потом ни с того ни с сего предметы обретали нормальные размеры, а затем становились маленькими, словно смотришь на них издалека через воткнутую в кусок бумаги английскую булавку.

Это была самая прекрасная квартира из тех, что ему доводилось видеть. Ковер цвета золота покрывал пол от стены до стены.

Он был мягким и проседал под ногами. Мебель выглядела дорого. Один только цветной телевизор с 23-дюймовым экраном, стоящий на стойке со встроенным радиоприемником и проигрывателем, стоит по меньшей мере тысячу долларов. Неудивительно, что эта маленькая блондинка разъезжает на «550 XL» с семьюдесятью долларами в сумочке с таким видом, словно она мисс Вселенная. Ох уж эти бабы!

Фрэнки подавил приступ жалости к себе, когда клал сложенное пляжное одеяло и тяжелую пляжную сумку на диван.

Вот уж точно, жизнь — штука несправедливая. Доверять нельзя никому.

«Ну ладно, — сказала ему маленькая блондинка. — Если уж у меня нет другого выхода. Но я не хочу, чтобы другие смотрели. Я слишком стесняюсь».

Так и сказала. Но когда он отослал парней прочь, когда он изо всех сил старался сделать ей приятное, что она сделала?

Она же ударила его бутылкой и двинула коленкой в сокровенное. И это тогда, когда он почти был готов кончить. А ведь всем известно, что мужчина может от этого умереть.

Он открыл одну из дверей в гостиной. Постель в комнате была аккуратно застелена красивым покрывалом. На трюмо лежал слой пыли. Вероятно, это спальня ее отца, который, как говорилось в письме, что они нашли в сумочке Терри, не бывает дома месяцами.

Фрэнки открыл другую дверь. Эта комната больше похожа на жилую. Кровать разворочена, покрывало и верхняя простыня откинуты. На стуле у кровати валялись чулки, трусики и лифчик. Это уж точно ее комната. Он даже чувствовал ее запах. Вся комната пахла девчонкой.

Он взял трусики со стула и подержал их в руке, наслаждаясь ощущением мягкой ткани. Ничто не дает такого ощущения и запаха, как девчонка. Потом, вытерев тоненькой полоской ткани пот, выступивший на лице и груди, он заглянул в большую и вычурную ванную, соединяющую обе спальни.

Как удивится эта маленькая блондинка, когда придет домой и обнаружит, что они ее уже ждут!

В квартире было жарко и тихо так, что перехватывало дыхание. Продолжая вытирать лицо трусиками, Фрэнки вернулся в гостиную и прошел через нее и короткий коридорчик в кухню, к черному входу.

Была причина, по которой они не могли проникнуть в квартиру через черный ход. Кроме обычного замка, на его двери была защелка и цепочка. Фрэнки открыл защелку, снял цепочку и открыл дверь.

— Рад тебя вновь видеть, — сказал Джо-Джо.

— А где же Солли и Гарри? — спросил у него Фрэнки.

Джо-Джо указал вниз:

— Ждут на нижней площадке. Ты так долго не появлялся, что мы уж подумали, не случилось ли чего.

Услышав их голоса, оба парня поднялись по лестнице. Солли нес в руках большой пакет из оберточной бумаги.

— Мы уж начали думать, что с тобой что-нибудь случилось, — повторил он.

— Я испугался, — признался Гарри.

Фрэнки провел их в кухню.

— Чего бояться-то? Мы ведь только вернули барахло, которое девчонка забыла на пляже.

Гарри все еще сомневался.

— Даже если и так. Я не хочу возвращаться в Сент-Чарльз.

Мне это место не нравится.

— Расслабься, — сказал Фрэнки. — Никуда тебе не надо возвращаться. Даже после того, как мы сделаем то, ради чего сюда пришли, она никому ничего не расскажет. Девчонки все такие. Они соглашаются, если у них нет другого выхода, но не хотят, чтобы об этом знал кто-то другой. По причине, что слишком стыдливы.

Он начал было закрывать дверь, но помедлил, смотря на точно такую же дверь на противоположной стороне коридора.

— Интересно, куда она ведет?

— Наверное, в другую квартиру, — предположил Джо-Джо. — На каждом этаже по две квартиры.

Фрэнки закрыл дверь.

— Ребята, вас кто-нибудь видел?

Солли поставил тяжелый бумажный пакет, который нес, на тумбу возле раковины.

— А кто мог нас видеть? Мы припарковали тачку в соседнем квартале, потом прошли через парковку, словно идем к озеру. А потом, как ты нам велел, подошли к дому с тыльной стороны, держась поближе к стене. А ты? У тебя не было неприятностей?

— Не-а! — презрительно сказал Фрэнки. — Никто меня не видел, кроме одной глупой старой дамочки с первого этажа. Но у меня для нее уже была готова сказочка. Я сказал ей, что маленькая блондинка попросила меня завезти ее барахло к ней домой. Я даже показал ей ключи.

Гарри продолжал волноваться.

— А что, если, когда она пойдет домой, эта старуха переговорит с ней и скажет, что ее в квартире ждет парень? — Он эмоционально развел руки в стороны. — Она тогда удерет еще быстрее, чем смылась от нас с озера.

— Расслабься, — повторил Фрэнки.

Он открыл бумажный пакет и вытащил из него две упаковки пива по шесть банок, две четверти виски, холодную нарезку и порезанный хлеб. Они купили все это на часть тех денег, что нашли в сумочке Терри.

— Я все предусмотрел.

Он поискал и нашел открывалку, чтобы открыть банку пива.

— Старая леди ничего ей не расскажет. По той простой причине, что подумает, что я ушел.

— Я что-то тебя не понимаю, Фрэнки, — сказал Джо-Джо. — С чего бы ей так думать?

Фрэнки отпил пива, потом вытер губы тыльной стороной ладони.

— Потому что теперь, когда вы, ребята, уже тут, я собираюсь пройти назад по лестнице и прямо перед ее окнами, а потом выйду на подъездную дорожку. А вернусь по черной лестнице.

— Умно придумано. Очень умно, — оценил Джо-Джо.

Фрэнки допил пиво и поставил банку в раковину. Потом прошел к винтовой лестнице и вернулся в кухню через пять минут, потный, но гордый.

— Она тебя видела? — спросил Джо-Джо.

— Уж я постарался, — ответил Фрэнки. — Я всю дорогу насвистывал, особенно когда спускался по последнему лестничному пролету. Потом вышел через парадную дверь и прошел мимо ее окна. Можно не сомневаться, она была там. Подсматривала в щель между занавесками.

На Джо-Джо это произвело впечатление.

— Ну и мозги у тебя, Фрэнки!

Фрэнки открыл еще одну банку пива и, прихватив ее и бутылку виски, нетвердой походкой направился в гостиную.

— Теперь нам остается только ждать.

— Мило. Очень мило, — восхищался Солли гостиной.

— Очень похоже на нее, — заметил Джо-Джо.

— А что, если она не придет домой? — спросил Гарри.

— Бога ради, прекрати трусить, ладно, Гарри? — нетерпеливо оборвал его Фрэнки. — Рано или поздно ей же нужно будет прийти домой. В данный момент она, скорее всего, берет взаймы платье у какой-нибудь своей подружки.

Он открыл виски и плеснул немного в пиво, потом передал бутылку Солли и прошел через спальню с незастланной постелью в ванную. Мысль о том, что произойдет, когда Терри действительно вернется домой, заставила его воспользоваться туалетом.

Он надеялся, что маленькая блондинка скоро появится. В таком возбужденном состоянии он не мог долго терпеть. Нужно было искать выход. Но он пообещал себе, что никогда больше не станет делать этого. И держал свое обещание. С тех самых пор, когда отчим застал его за этим занятием и сказал, что от этого он может сделаться импотентом.

Фрэнки внимательно рассматривал свое отражение в зеркале ванной комнаты. Ребята действительно уважали его. «Ну и мозги у тебя, Фрэнки!» — сказал Джо-Джо.

Он слил воду в унитазе, потом погладил несколько скудных волосков на подбородке. Более того, ребята думают, он переспал со многими девушками, как он хвастал. Если только они узнают правду, он со стыда не сможет показаться в школе. Ведь кроме обычного детского трепа, что большинство девушек, которым он назначал свидания, спали с ним, в близких отношениях он был всего два раза.

И то один раз не считается. Это было с его кузиной Мартиной, в ванной комнате ее родительского дома, в день, когда, кроме них, в квартире никого не было. Мартина, совершенно обнаженная после ванны, груди и треугольник волос у нее только начали появляться, была так же возбуждена и любопытна, как и он. Но даже после того, как он снял с себя всю одежду и они провели весь остаток дня, изучая, щупая друг друга и стараясь приладить свои интимные места друг к другу, поскольку они были слишком малы, ничего так и не вышло. Им было лишь приятно. А потом осталась саднящая боль.

И несмотря на то что Мартина очень хотела, до того, как им подвернулся шанс заняться этим снова, ее тупые родителе переехали в Денвер.

У бородатого юнца перехватило дыхание, когда он вспомнил о втором разе, когда он действительно прошел весь путь от начала и до конца. Это действительно было что-то — с молодой уборщицей, приехавшей из Европы, которую агентство по найму послало одним субботним утром, потому что его родители давали званый вечер в честь назначения отчима вице-президентом компании, еще до того, как его мать перестала работать.

Было субботнее утро, занятий в школе не было, и когда его мать уходила, то сказала:

— Я вернусь, как только смогу. Но пока меня не будет, не спускай с нее глаз, Фрэнки. Мне она показалась пьяницей. Кроме того, если за уборщицами не следить, не успеешь и глазом моргнуть, как они обчистят все до нитки.

Поэтому он стал за ней следить. И уборщица, брюнетка с приятным лицом, но несколько полноватая и немного неряшливая, которой давно перевалило за двадцать пять, здорово удивлялась его вниманию, особенно когда он переходил за ней из комнаты в комнату.

Она спросила, в какую школу он ходит, и в какой класс, и кем он собирается стать, когда вырастет, и сколько ему лет, и всякую другую чепуху. Но к тому времени он уже не следил за тем, как бы она не налила себе выпить или не стянула что-нибудь. Он был так заинтригован открытием, что она не носит никакого лифчика. И каждый раз, как она наклоняется, чтобы поднять что-нибудь, а лиф ее платья был таким свободным, что отставал от тела, Фрэнки мог видеть обе ее груди, включая большие алые соски.

И это при том, что платье ее было таким узким и коротким, что, если он стоял за ее спиной, когда она наклонялась, он мог видеть закатанные панталоны и почти все бедра.

Это произошло почти в полдень. Женщина была усердной работницей и к тому времени уже перемыла все тарелки, рюмки, пропылесосила полы, застелила постели и собиралась вытирать пыль в гостиной. Когда она оглянулась и поймала его восхищенный взгляд, то сказала:

— У тебя что, горит, сынок?

— Да, — признался он.

— Ты так разгорячился, только глядя на меня?

— Да.

— И тебе бы хотелось, а? Хочется запрыгнуть на меня?

Так прямо и спросила. Как будто это было само собой разумеющимся. Не зная, что сказать, он кивнул.

— Бывает, — сказала она равнодушно. — Ты удивишься, когда узнаешь, сколько дополнительных денег я этим зарабатываю. Как правило, с твердорогими козлами, чьи женушки давно позабыли, ради чего парень женится на девушке. Ты сказал, сколько тебе лет?

— Исполнилось шестнадцать.

— Ты когда-нибудь уже был с женщиной?

— Да, конечно. Сколько раз! — соврал он.

— Рановато начал, верно?

— Не знаю.

— Можешь заплатить десять баксов?

Щеки Фрэнки вспыхнули при этом воспоминании. Точно зная, сколько осталось от его месячного содержания, он так боялся, что женщина подумает, что он жила, и даже пожалел, что она увидела, как он ею восхищается.

— Мне жаль, — наконец выпалил он, — но у меня есть только восемь долларов. Одна пятидолларовая бумажка и три по доллару.

— Ну, обычно я беру десять, — сказала она. — Но, поскольку ты еще ребенок, ладно.

Потом он пошел за ней по пятам, словно его тянуло к ней магнитом. Она привела его в спальню родителей и откинула покрывало и верхнюю простыню.

— Хорошо. Давай побыстрее, пока твоя мама не вернулась.

Потом, после того как он отдал ей деньги, она настояла на том, чтобы осмотреть его, на случай, нет ли у него заразной болезни. Получив от нее комплимент, что у него такой большой в шестнадцать лет, он смотрел с громко бьющимся сердцем, которое чуть было не выпрыгнуло из груди, как женщина стянула через голову платье, высвободилась из панталон и улеглась на спину поперек кровати, согнув колени и демонстрируя ему все, что имела.

— Ну вот, сынок, — сказала она, — развлекайся.

Он видел и щупал Мартину. Он рассматривал множество грязных фотографий. С тех пор, как он стал ощущать оргазм, он обжимался со многими девчонками. Он даже мельком видел их неразвитые прелести во время возни на заднем сиденье автомобиля или на пыльных ступеньках тускло освещенных подъездов домов, в которых они жили. Но он в первый раз в жизни видел взрослую женщину, совершенно обнаженную. И вид массивных грудей молодой уборщицы, изрезанной синими сосудами внутренней поверхности ее толстых бедер, сладострастного бугорка каштановых волос между ними так возбудил его, что его начала бить дрожь.

На какое-то мгновение он подумал, что у него остановилось дыхание. Даже когда ему все-таки удалось раздеться и лечь поверх нее, а она раздвинула бедра еще шире, чтобы принять его, Фрэнки так нервничал, что никак не мог попасть куда надо, и ей пришлось протянуть руку между ними и помочь ему.

Потом, когда он наконец-то вошел в нее, он так перевозбудился, наблюдая за тем, как его распухшая плоть на краткий миг то появляется, то исчезает в соответственно то сжимающемся, то разжимающемся влагалище под бугорком каштановых волос, что, несмотря на то что он старался как можно дольше продлить акт, оргазм произошел почти сразу же.

Ничего подобного он прежде не испытывал. Ничего похожего на то, что он чувствовал под нежными руками девочки.

Он никогда еще не испытывал такого мощного чувства. Словно все твердое в нем растворилось и потоком вылилось через его напряженный член, чтобы затопить более чем обычный канал между раздвинутыми, механически двигающимися бедрами.

Тогда, все еще возбужденный, не прерывая контакта, он поцеловал Розу в рот и сказал ей, как замечательно все было и как она красива. Но когда, поскольку все случилось так быстро, он попросил ее позволить ему повторить, уборщица обиделась.

— За кого ты меня принимаешь? За дешевку? — сказала она, отталкивая его от себя. — Ты получил то, за что заплатил, сынок. Боже правый! За что заплатил, то и получай! А теперь дай мне встать и привести себя в порядок.

Потом, после того как она позаботилась о себе в ванной, снова застелила постель, надела панталоны и платье, взгляд у нее стал вороватый, а сама она стала такой отдалившейся.

Она принялась стирать пыль в гостиной, словно ничего не произошло. С восемью долларами, заткнутыми за резинку чулка.

Фрэнки подавил порыв заплакать. Это был первый и единственный раз, когда он прошел все от начала до конца с женщиной. Единственный раз до сегодняшнего дня, когда они заметили пышноволосую блондинку на пляже. Но тут, когда он уже решил, что хорошо провел предварительную подготовку, она вывернулась и удрала от него. И это после того, как практически пообещала отдаться.

Он сунул в рот еще одну таблетку бензедрина. Суки. Все бабы — суки!

— Эй, что тут происходит? — крикнул Солли из гостиной. — Тебя что, тошнит, Фрэнки?

— Нет, — отозвался Фрэнки. — Со мной все в порядке.

Все еще с трудом фокусируя зрение, он продолжал рассматривать собственное отражение в зеркале. Может быть, маленькой блондинке не понравилась его борода? Может, он щекотал ее своей бородой? Большинству девчонок, которым он назначал свидание, это не нравилось. Как и его парням. А отчим заявил, что с бородой он похож на пресмыкающееся. Может быть. В одном он удостоверился: для него вырастить бороду — сущие пустяки. И денег не стоит. Правда, из-за этой бороды он чуть было не подрался.

Фрэнки открыл дверцу аптечки и нашел крем для бритья, безопасную бритву и пачку лезвий. Он вставил в бритву новое лезвие, потом налил в стакан горячей воды и намылил кисточкой подбородок.

Его борода ничем не отличалась от всего того, что он делал.

И не важно, как усердно он старался, ничего хорошего у него никогда не получалось. А он такие надежды возлагал на бороду!

"Десять баксов в день — и держи хвост пистолетом. Все будут твои, не важно, черные или белые. Не упусти свой шанс.

Цветные девочки лучше, и, чем они чернее, тем лучше. Я хочу сказать, они могут затрахать тебя практически до смерти. Все, что тебе надо, — это отрастить бороду и присоединиться к одному из маршей за гражданские права".

Вот какие слухи ходили по школе. Все только о том и говорили. Он слышал это по крайней мере от десяти парней. И что он сделал? Отрастил самую что ни на есть лучшую бороду. Потом прогулял неделю и потратил почти все свое месячное содержание на бензин и новую шину, чтобы поехать на юг и присоединиться к ближайшему выступлению, о котором он слышал.

Приступ жалости к себе накатил на Фрэнки, как только он провел бритвой по намыленному подбородку. И ведь никто не скажет, что он поступил неискренне. Он прошагал весь день под палящим солнцем между монашкой и англиканским священником, неся тяжеленный плакат и распевая «Мы все преодолеем» и «Черные и белые вместе». Если он время от времени и думал о том, как здорово он проведет ночку, и выбирал девчонку, с которой будет развлекаться, то это его личное дело.

Там были три девушки, которые особенно приглянулись ему.

Две из них — сестрички приблизительно одного с ним возраста, черные как сажа, но с огромными блестящими глазами и крепкими маленькими попками и грудями, которые колыхались, когда они маршировали и пели. Третьей была молодая женщина чуть постарше, цвета кофе с молоком. Одна из демонстранток рассказала ему, что она преподает в колледже и имеет степень по психиатрии, но он никогда еще не видел женщин, даже звезд киноэкрана, с более красивым лицом или телом.

Весь день он провел в состоянии сексуального возбуждения, думая о том, как приятно будет провести время с одной из них или сразу со всеми тремя. Потом, после того как они промаршировали целый день и остановились на ночь, такие усталые, что Фрэнки едва передвигал ноги, он все же был нахален и готов пойти на приступ, не дожидаясь ужина, пока какой-нибудь другой участник марша не присосался к девушкам, которых он выбрал.

— Ну как насчет этого самого, девочки? — спросил он у сестер. — Давайте зайдем в кустики и быстренько перепихнемся до ужина, а потом втроем проведем веселенькую ночку.

Но сестренки лишь захихикали и попросили прекратить подобные разговоры.

А когда он предложил то же самое третьей, что постарше, она сказала:

— Да ты спятил, малыш. Точно спятил. А теперь убирайся отсюда и не беспокой меня, иначе я позову ответственного за проведение марша.

Это привело Фрэнки в бешенство. Думая, что женщина дурачит его, наверняка дурачит, он сунул ей под юбку руку, чтобы немного пощупать ее и довести до такого же возбуждения, в каком находился сам. Но не успел он и дотронуться до нее, как эта светло-коричневая сука сделала то, о чем грозилась.

Она заорала парню, который отвечал за порядок, и выложила ему все, что Фрэнки говорил и пытался сделать. И Фрэнки в какой-то момент подумал, что тот парень собирается ударить его.

Но он не ударил. Все, что сделал этот медлительный черный негодяй весом в двести фунтов и ростом в шесть футов, это отвел его в сторону от палаток и костров, на которых готовили ужин, к шоссе и сказал, что, несмотря на то что они глубоко благодарны ему за то, что он пришел им помочь, он опасается, что у него сложилось неверное обо всем представление, поэтому ему лучше поехать домой, пока он не попал в более серьезную заварушку.

И это до того, как он запрыгнул на цветную девчонку или на белую, если уж на то пошло. Он даже не поужинал и не встретил того парня, который раздает по десять долларов за участие.

Фрэнки потрогал пальцами подбородок, чтобы убедиться, что сбрил последние неприятные воспоминания. Да писать он хотел на этих людишек! Их нужно опять сделать рабами, или отправить назад в Африку, или что-то в этом роде. Что они о себе возомнили?

Он ополоснул лицо холодной водой и вытерся. Потом, после вторичного осмотра аптечки, нашел пластырь, положил рулончик в один из карманов блейзера и, вернувшись в спальню, уставился на неубранную кровать.

Мисс Терри Джоунс еще ни о чем не подозревает. И не узнает, пока не приедет домой. Но эта гадкая маленькая сучка ответит за те мерзости, что произошли с ним. И еще как!

И плевать ему, сколько времени займет, чтобы с ней расквитаться. Завтра еще один выходной. Им в школу не идти до вторника.

Когда Солли вошел в комнату, он отвел глаза от постели.

Юноша приложил палец к губам:

— Т-ш-ш. Потише. Думаю, маленькая блондиночка только что вошла через черную дверь.

Глава 12

В Estados Umdos de la America del Norte [Соединенные Штаты Северной Америки (исп.)] вообще и в Чикаго в частности очень многое приводило в недоумение донью Марию Доротею де Карваяль Вар гас Гарсия. В основном неразумное расписание приема пищи и полное отсутствие обученных слуг, особенно компетентного повара и мудрого, предусмотрительного мажордома. Это беспокоило ее больше всего.

Поскольку Родольфо сказал ей, что это теперь будет их новый образ жизни и что им придется придерживаться обычаев их новой родины, и поскольку донья Мария искренне любила своего мужа и хотела угодить ему, она старалась изо всех сил. Но когда за почти двадцатипятилетний срок замужества ты приходишь на кухню только для того, чтобы вручить повару список гостей, которые будут ужинать с ними в этот вечер, самой готовить еду для Родольфо было для нее совершенно ново.

Она многозначительно ткнула вилкой в варящегося цыпленка, обложенного желтым рисом. Но так как цыпленок вилке не поддался, настроение у нее стало задумчивое. Нет, Родольфо никогда не жаловался на еду, которую она ему подавала. Родольфо вообще редко на что жалуется. Более того, слава Святой Деве, он до сих пор принадлежит ей одной. Даже сейчас, когда у нее больше нет былой красоты, когда мужчины больше не смотрят на нее, раскрыв рот, и у них не перехватывает дыхание, когда она входит в комнату, Родольфо так же добр и нежен с ней и такой же хороший любовник, каким он был в тот день, когда отец Леон поженил их в украшенной семейной церкви на сахарной плантации ее отца в две тысячи акров.

— Я, Родольфо, беру тебя, Марию, — пообещал он.

И с тех пор в его сердце только она одна.

Донья Мария тыльной стороной свободной руки смахнула выбившуюся прядь волос с глаз и, не отрывая взгляда от цыпленка в кастрюле, принялась размышлять, станет ли он относительно съедобным, если его варить часов до пяти.

Вдруг вдохновившись, она поискала в заваленном кухонном шкафчике маленькую бутылочку с порошком, который, как убеждал ее продавец в супермаркете, смягчит любое мясо. Судя по этикетке на бутылочке, порошок состоит из соли, сахара, трифосфата кальция и растительного фермента из папайи. Папайю она знала. На Кубе растет полно папайи.

Инструкция по применению этого порошка была легкой.

Мясо смочить в воде. Цыпленок и так уже в воде. Затем посыпать порошок по всей поверхности мяса в дозе пол чайной ложки на фунт мяса. Для обеспечения проникновения приправы и сочности мясо следует глубоко проткнуть вилкой. К несчастью, она так и не смогла воткнуть вилку в цыпленка, но эта маленькая трудность преодолима. Если половина чайной ложки порошка сможет размягчить фунт мяса, то целая бутылочка наверняка сделает цыпленка замечательным на вкус.

Донья Мария открутила крышечку, вынула пластиковую пробку с дырочками и высыпала содержимое бутылки в кастрюлю.

Теперь с цыпленком все будет в порядке.

Хоть один раз Родольфо с удовольствием съест мясо. Он даже может похвалить ее. Но сегодня утром он был ею не совсем доволен, когда оказалось, что она забыла отдать белье в прачечную и химчистку.

Донья Мария подумала было выстирать и выгладить для мужа рубашку, но решила не делать этого. В последний раз ее попытка не увенчалась особым успехом. Конечно, в этом только частично ее вина. Пока бородатые дикари не захватили ее родину, она никогда в жизни не стирала и не гладила. В такой ерунде не было необходимости. Ее личная служанка заботилась о таких вещах.

Чтобы уйти от жара плиты, она подошла к открытому окну и стала глядеть на озеро. Так много всего в этой новой стране и в этом непонятном образе жизни смущало ее.

Особенно ее беспокоило одно. Когда не силен в чужом языке, иногда требуются несколько секунд, чтобы мысленно перевести то, что тебе говорят, на свой родной испанский, поэтому эти Norte Americanos считают тебя либо необразованной, либо estupida [Глупый (исп.)].

Милый толстый еврей, который живет в соседней квартире, был тому наглядным примером. Им с Родольфо нравился сеньор Роджерс. Он хороший сосед. Но когда они встретили его на парковке по возвращении с мессы сегодня утром, он especial [Специально (исп.)] подчеркнул то, о чем они оба прекрасно были осведомлены.

Донья Мария позволила себе прийти в легкое негодование. Рог Dios! [Боже мой! (исп.)] Она знала о Дне поминовения с детства. Получившая образование в монастыре, она до сих пор может выпалить по памяти все даты и факты, словно ее слушает мать-настоятельница.

Но как сказать соседу, чьи чувства боишься задеть, что не хочешь его обидеть?

В то время как этот сеньор Роджерс пытался быть к ним дружелюбным и так вежливо говорил с ними, их мысли были заняты другим. Потом, к тому времени, как они дошли до тротуара, они с Родольфо забеспокоились, что сосед может подумать, что они не поняли того, что он сказал, или не оценили его попытку быть дружелюбным. Но когда они повернулись, улыбнулись и засмеялись, чтобы показать, что они его поняли, это лишь ухудшило положение. Судя по тому, как мужчина стоял с угрюмым видом, стараясь прикрыть себя руками, словно из-под его бермудов торчали не голые коленки, а кое-что похуже, стало ясно, что сеньор Роджерс подумал, что они смеются над его нарядом.

Донья Мария была честна с собой. Он действительно смотрелся довольно забавно. В конце концов наступает время, когда мужчина вырастает из коротеньких штанишек.

Она вернулась к плите, приподняла крышку кастрюли, потом с надеждой ткнула острыми зубцами вилки в цыпленка. До сих пор умягчитель не оказал на цыпленка никакого действия. Однако либо он, либо слишком долгая варка превратили желтый рис, красные помидоры и зеленый перец в кашеобразное месиво. Не говоря уж о гвоздике и зеленом горошке.

Как обычно, она поторопилась положить все ингредиенты сразу. Но это не важно. Если цыпленок станет мягче, она всегда может переложить его в другую кастрюлю, а сверху добавить свежие овощи.

Для верности и чтобы не забыть, она кинула еще несколько головок чеснока и еще один стакан шерри для поддержания уровня жидкости. После того как содержимое в кастрюле было относительно восстановлено, она через вращающуюся дверь кухни вышла в гостиную, где обнаружила, что Родольфо прикорнул на диване.

От нечего делать донья Мария прошлась через гостиную, открыла входную дверь и выглянула в коридор. В этот полдень в просторном коридоре было блаженно тихо. Вестибюль в своем роде отражал бывшее величие здания тех времен, когда оно было частным casa [Дом (исп.)]. Вид на озеро — единственное приятное в ее теперешнем habitacion [Жилище (исп.)].

Донья Мария полагала, что будет рада, когда настанет время переезжать, даже несмотря на то, что Родольфо сказал ей, что им придется жить в менее дорогой квартире. Это edificio [Здание (исп.)] действительно нечто. Обычно, когда молодая пара, живущая над ними, не бренчала на своих гитарах и не пела о бедных людях, которым впору удавиться, или о рабочих на шахтах, которые задолжали в хозяйском магазине, девочка, живущая напротив на третьем этаже, заводила проигрыватель на полную мощность, да так громко, что все здание просто гудело.

И не то чтобы ей не нравилась эта девочка. Наоборот. Но этой молодой барышне еще так многому предстоит научиться, ведь маленькая senorita Джоунс так одинока и большую часть времени проводит совершенно без присмотра.

Взгляд доньи Марии упал на закрытую дверь квартиры 301.

К счастью, как следует преданной catolica [Католичка (исп.)], молодая женщина, senorita Дейли, старается следить за ребенком, лишенным материнской заботы.

Донья Мария удивилась, неужели senorita Дейли заболела и по этой причине они с Родольфо не видели ее на мессе. Потом она вспомнила. Когда она на неделе встретила одну из двух других молодых дам, которые живут в одной квартире с senorita Дейли, то молодая учительница поделилась с ней новостью о том, что они все собираются на все три праздничных дня в какое-то место, которое называется дюны.

Донья Мария оглянулась на закрытую дверь квартиры 303.

С другой стороны, есть много гораздо более неприятных вещей, чем шум. Когда молодые люди смеются, поют и танцуют, вполне можно быть спокойным. Беспокоиться нужно тогда, когда слишком уж тихо.

Она закрыла дверь и подошла к кушетке. Бедный Родольфо! Даже во сне он выглядит постаревшим, усталым и растерянным. Как и для нее, отсутствие денег ему не ново. Заметив, что он вспотел, она взяла свой веер, пододвинула стул поближе к кушетке, уселась и принялась обмахивать лицо мужа.

Теперь, когда старые добрые времена ушли, по-видимому, навсегда, о них много чего можно порассказать. Когда она была девочкой, каждый знал свой шесток. И правила были очень просты. Девушки изо всех сил старались быть скромными, избегать совершенно ненужной демонстрации своих прелестей и, если возможно, достаться мужу чистой и непорочной.

Она была девственницей, когда отец Лео сделал их с Родольфо мужем и женой. Она никогда не знала поцелуев или объятий другого мужчины. Но поняла, что это не нанесло ей никакого ущерба и она ничего от этого не потеряла. И после двадцати пяти лет в браке она до сих пор была в этом уверена.

А ведь она никогда не была обойдена мужским вниманием.

Видит Бог, никогда! Даже сейчас, когда она порастеряла большую часть своих прелестей и начала поправляться в тех местах, где следует быть плоской, даже сейчас, если Родольфо называет ее bella adorada mia [Моя любимая красавица (исп.)] и смотрит на нее особенным взглядом, она знает, что от него ждать.

«В общем и целом, — решила донья Мария, — в старину было лучше». И вовсе не потому, что девушки времен ее молодости были более добродетельны, чем современные. Из того, что она наблюдала и читала, с начала времен девушки и молодые женщины, все равно, богатые или бедные, особенно если их холили и лелеяли, всегда сталкиваются с одной и той же проблемой — отдавать или не отдавать себя любимому мужчине. Ведь в основном в любви именно женщины отдают и уступают, у них врожденная склонность жертвовать собой.

Какая же женщина откажется дать мужчине стакан вина, если он умирает от жажды?

Донья Мария задумчиво продолжала обмахивать веером лицо мужа. Но в том обществе, к которому она принадлежала по рождению, эта проблема никогда особенно ее не касалась. Интересна была, si. Но не имела к ней отношения.

За исключением одного случая, когда она чуть было не поддалась естественному влечению молодой девушки, ей не приходилось самой решать эту проблему. И не важно, скольких умирающих от жажды мужчин она хотела бы спасти, ее бутыль с вином всегда была крепко-накрепко закупорена пробкой, и решать эту проблему она могла лишь умозрительно. Об этом позаботился ее отец.

В отличие от девочки, живущей напротив, чей отец обращал слишком мало внимания, если вообще обращал, на то, чем она занимается, опять за исключением одного случая, она не может припомнить и пяти минут со времени наступления половой зрелости до своей первой брачной ночи, когда она могла бы совершить аморальный поступок с мужчиной, даже если бы очень того захотела.

Сначала были монастырь, и сестры, и исповедальня. А если девочка с раннего детства воспитана в страхе, что ей придется признаваться на исповеди в том, что она забыла прочесть молитву или нагрубила родителям или одному из учителей, как же она войдет в исповедальню и признается, что грешна в непристойностях с мальчиком?

Потом, когда донья Мария вышла из монастыря и стала появляться в обществе, то вне зависимости от того, куда она шла или что делала, у нее на заднем плане всегда была дуэнья. А поскольку и дуэньям нужно спать, то, как ни печально, на балконном окне ее dormitorio [Спальня (исп.)] всегда были железные решетки. И не потому, что ее отец ей не доверял. Просто потому, что он был достаточно светским человеком, чтобы знать, что из-за доверчивого сердца молодой девушки, любопытства и природной склонности быть щедрой могут не устоять и более интимные, а главное, телесные части ее натуры. Как в случае с красавцем капитаном бразильской команды по поло, в которого она влюбилась, когда ей только что исполнилось семнадцать.

Как вспоминала донья Мария, их план состоял в том, чтобы ускользнуть из комнаты в полночь и пройти к задней калитке сада, где он будет ее поджидать в автомобиле. Потом, поскольку она была уверена, что ее отец предпримет все, чтобы остановить их, они должны были отправиться в Гавану и сесть на пароход, который привезет их к нему на родину, где, как он клялся честью джентльмена, они поженятся в церкви Нашей Госпожи.

Все это было так романтично. В назначенную ночь она беспрепятственно вышла из своей комнаты и безо всяких приключений добралась до калитки. И когда она подошла к калитке, он ее уже ждал. Но не успел будущий любовник выйти из машины, чтобы заключить ее в объятия и поцеловать в первый раз, как, ay Dies [О Боже (исп.)], ее отец, облаченный во фрак с блестящими при лунном свете посеребренными сединой волосами вышел из-за ствола пальмы, держа pistola, дуло которого показалось ей по крайней мере в два фута длиной.

— Un momento, senor [Минуточку, сеньор (ит.)], — вежливо обратился он к красавцу бразильцу. — Но позвольте вам напомнить, что если вы попытаетесь удрать с моей дочерью, то, как мне ни жаль, у меня есть только один выход, и я им непременно воспользуюсь.

— И какой же? — нервно осведомился молодой человек.

— Прострелить вам голову, senor, — вежливо продолжал отец. — И поскольку час уже поздний, а мне не хотелось бы держать своего болезненного ребенка на нездоровом воздухе, можно вам предложить завести двигатель и уехать. И когда вы вернетесь к себе на родину, пожалуйста, не забудьте передать привет своей очаровательной жене.

Жене! Это до сих пор приводило донью Марию в ярость.

И этот bestia [Животное (исп.)] клялся ей, что она первая и единственная девушка, какую он когда-либо любил.

Насколько она помнит, она прибежала к себе в комнату с разбитым сердцем. И сердце у нее было разбито почти целую неделю. А теперь она даже не может вспомнить имени красавца капитана.

А потом она встретила Родольфо. Донья Мария коснулась щеки спящего мужа губами. Бедный Родольфо! С первой минуты их встречи он голову потерял от любви к ней, и она отвечала ему взаимностью. Но обычаи их родины были к ним суровы. Пока отец Леон не сделал их официально мужем и женой, не важно, как сильно Родольфо томила жажда и сколь сильно она хотела утолить ее, они ничего поделать не могли.

«Но, — размышляла донья Мария, — хотя ожидание и стоило нам нескольких бессонных ночей, мы от этого не умерли».

Физические отношения между ними, вместо того чтобы стать чем-то самым обыденным, стали драгоценными и священными.

И если она доживет до ciento у uno [Сто лет (исп.)], она никогда не забудет свою первую брачную ночь.

Она прекратила обмахивать веером лицо мужа и принялась обмахивать свое.

Она думала, что последний из свадебных гостей так никогда и не уйдет. Потом, когда она поцеловала отца на прощанье (в последний раз она целовала мужчину девушкой), а ее отец благословил ее, она старалась вести себя непринужденно, но колени у нее подгибались. Она поднялась по лестнице на второй этаж, где хозяйская спальня и огромная кровать с пологом были отданы в их с Родольфо распоряжение.

Кровать объединила их не только в эту ночь, но потом — во всех бедах и радостях, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их.

Насколько она помнит, она немного поплакала, потому что была так счастлива. Потом Лусия, ее личная служанка, расчесала и уложила ей волосы, а еще по секрету рассказала, как вести себя в первую ночь. Когда служанка ушла, она лишь в своей camisa de noche [Ночная рубашка (исп.)] с блестящими от предвкушения предстоящего глазами выключила свет и встала на колени перед единственной свечой, горящей на crucifijo [Алтарь (исп.)].

И, стоя на коленях перед Святым Ликом, она молила Божью Мать, чтобы ее муж счел ее тело приятным для глаза, просила, чтобы она помогла ей стать хорошей женой и благословила их союз и дом столькими малышами, сколько Бог сочтет нужным.

— Пусть эти священные узы, которые я возлагаю на себя, — повторяла она прекрасные слова свадебной мессы и благословения, — будут узами любви и мира.

И, поцеловав свое обручальное кольцо, которое и она и Родольфо целовали перед алтарем в церкви, она воскликнула:

— Сделай так, Боже, чтобы мы, любя Тебя, любили друг друга и жили по Твоим священным законам!

Потом, перекрестившись на удачу, поднялась с колен, стащила рубашку через голову и, забравшись на огромную кровать, улеглась там, чувствуя себя совершенно голой, беззащитной и ужасно одинокой.

Но не долго. Немного погодя Родольфо постучал в дверь спальни и осведомился почти застенчиво:

— Можно мне войти, querida mia [Моя дорогая (исп.)]?

— Входи, пожалуйста, любимый, — отозвалась она.

И Бог услышал ее молитвы. Он послал им двух замечательных мальчиков и трех красавиц дочерей. Девочки, хвала Святой Деве, счастливо вышли замуж и жили теперь в Майами со своими детьми.

Лицо доньи Марии почти перестало гореть. Держа веер в руке, она перекрестилась. Но, видно, Богу было угодно, чтобы один из их мальчиков оставил их, не дожив до двенадцати лет, а Винцента они потеряли на Пиг-Бей.

Донья Мария снова принялась обмахивать лицо мужа. Теперь, по крайней мере, судя по тому, что они слышали в последний раз от своих друзей в subterraneo [Метро (исп.)], какой-то приехавший русский техник, которому нравится развлекаться в кровати с малолетками, живет теперь в их доме с одной из внучек Лусии и, вероятно, занимается с ней любовью в их с Родольфо постели.

Еще труднее ей было понять то, что Родольфо, лишенный всего своего состояния, обобранный до последней нитки, у которого ничего не осталось, кроме гордости, был теперь последним в своем роде. И как с nino [Девочка (исп.)] Мозес, их личная оскверненная честь, жирно вымазанная дегтем и грязью, довела их до того, что они стали чужими в чужой стране.

Донья Мария встала со стула, чтобы посмотреть, как там цыпленок, и замерла в напряжении, потому что в коридоре открылась дверь и молодой женский голос закричал:

— О нет! Только не это! Пожалуйста, отпустите меня! О Господи! Пожалуйста, кто-нибудь! Помогите!

Крик замолк, как ей показалось, от удара. Дверь захлопнулась.

Донья Мария поспешно подошла к своей двери, приоткрыла ее и выглянула в коридор. Если кто-нибудь из жильцов и услышал крик и просьбу о помощи, то не отозвался. Тишина в коридоре была такой же глубокой и нерушимой, как и несколько минут назад.

Она подумала, будить Родольфо или нет. Но если разбудит, что она ему скажет? Она подошла к перилам и посмотрела вниз.

Крик исходил не с их стороны здания. Она была в этом убеждена. Но насколько она знала, ни одной из senoritas из 301-й, а также senorita из 303-й дома не было. А все остальные квартиры с этой стороны коридора, за исключением 101-й, были заняты супружескими парами.

Она вернулась к своей двери и постояла еще, глядя на закрытые двери вдоль коридора. То, что она слышала, могло быть заключительной сценой семейной ссоры, возможно, между senor Адамовским и его женой. Это могло быть и отрывком телепередачи, если телевизор случайно включили на полную громкость.

Донья Мария закрыла за собой дверь и прошла на кухню. Но не слишком похоже, чтобы без рева проигрывателя девочка-подросток из 303-й развлекала своего приятеля, может, они поссорились. В этом случае совсем нет необходимости волноваться или прерывать сон Родольфо. Ay Dios, после того, что они с Родольфо видели на парковке, когда возвращались домой поздно из cinematografo [Кинотеатр (ит.)] всего несколько дней назад, то с маленькой блондинкой из 303-й не может произойти ничего такого, чего она уже не испытала бы.

Прямо на улице, на заднем сиденье в машине мальчика, как кобель с сукой в охоте, или пьяный рубщик тростника со своей negra enamorada [Возлюбленная негритянка (исп.)], отмечающие Dia de Ano Nuevo [День наступления Нового года (ит.)] под первым попавшимся кустом, не заботясь о том, что их могут увидеть.

Донья Мария запила неприятный осадок стаканом шерри.

Она ничего не имеет против занятий сексом. Ей это даже нравится. Даже теперь, когда ей уже сорок три, она одобряет внимание Родольфо. Но всему есть свое время и место.

Она полагала, что все предопределено Богом. И не важно, что говорят бородатые дикари, которые сейчас правят ее страной.

Всегда были и будут высший и низший классы, с четко проведенной между ними границей. И не важно, как хороша барышня Джоунс или как искренен senor Джоунс в своей, по крайней мере на словах, преданности Иисусу Христу, они оба из народа.

«Это, — решила донья Мария, наливая себе еще один стакан вина, — часть современной моды, часть нового Великого Общества, мировое возрождение немытых масс, к которым я никогда не принадлежала и принадлежать не буду».

Таковы люди. И даже если Марии Антуанетте это стоило головы, то она с ней совершенно согласна. Если бедняки не могут больше выносить суп из garbanzo [Турецкий горох — обычное блюдо испанских крестьян (исп.)], пусть себе едят arroz con polio [Рис с цыпленком (исп.)]. Она была бы совсем довольна, если бы знала, как его готовить.

Она допила вино, а потом долго стояла, глядя из кухонного окна на послеполуденное небо, прежде чем поднять крышку с кастрюли с неприятно пахнущей стряпней, кипящей на плите.

Пока у нее есть вера, ее церковь и Родольфо, она сумеет перенести потерю денег. Она переживет конфискацию своей прекрасной виллы. Она смирится с неприятным известием, что какой-то русский техник совокупляется с внучкой ее бывшей личной служанки на постели, где прошла ее первая брачная ночь. Она даже смирится с мыслью, что ей придется провести оставшиеся годы жизни среди extranjeros [Иностранцы (исп.)] в Северной Америке, которые считают ее немного estupide.

Но, пожалуйста, Dios, будь благоразумным. Если она просит не слишком много, не допусти, чтобы в новом доме, куда они с Родольфо переедут, были играющие на гитаре исполнители народных песен или девочки-подростки, которые жить не могут без рок-н-ролла и без интимных связей при всем честном народе!

Глава 13

Вызов из дома номер 196 по Ист-Уэстмор пришел в полицейский участок на Ист-Чикаго-авеню в тот самый момент, когда Хэнсон, Гиннис, Мейерс и Бротц, появившись за несколько минут до этого, умывались в туалете, примыкающем к общему помещению.

Хэнсон, Гиннис и Мейерс были рады, что день закончился.

Но Бротц, несмотря на то что отработал два дежурства сряду, медлил идти домой. Так с ним всегда бывало по праздникам.

Подставив руки под воду и брызнув несколько капель в лицо, он уныло размышлял о том, что в его случае мытье — напрасная трата времени.

За время сдвоенного дежурства он вполне мог бы быть покалечен или даже убит, но он не делал ничего такого, отчего мог бы испачкаться. Любой из его ослов сослуживцев скажет любому и каждому, что копы никогда себя не утруждают.

Кроме того, что он разъезжал в красивой дежурной полицейской машине с радиосвязью, пижоня перед рядами душевнобольных слабоумных воскресных водителей, которые, по-видимому, твердо вознамерились убить себя или любого другого на улице, он делал все, что мог, чтобы отработать те деньги, которые ему платят, а именно:

— помогал загрузить дюжину пьяниц, битников и полудурков в полицейский фургон;

— держал под прицелом пару условно осужденных преступников, предпринявших попытку захватить автозаправку;

— провел полдюжины допросов;

— помог уладить три домашние ссоры;

— вернул безутешным родителям пятерых потерявшихся ребятишек;

— помог предотвратить начинавшуюся было драку на Оук-стрит;

— был обруган сотни раз;

— помог парням уговорить в любовном гнездышке недалеко от Дрейк истеричную и тяжело раненную шлюшку отдать заряженный револьвер, а потом оказывал первую помощь ей и тому мужчине, в которого она выстрелила, пока не подоспели ребята из «Скорой»;

— и еще кучу всяких мелких заданий по охране общественного порядка, которые радиодиспетчер передавал им.

И во всем этом не было ничего необычного. Просто часть рутинной каждодневной работы. Обыкновенные жестокие будни полицейского.

Вытирая руки и лицо бумажным полотенцем и бросая его в металлический контейнер для мусора, Бротц уныло размышлял, что все праздники проходят одинаково.

Он не мог бы любить Адель больше, даже если бы она воплощала в себе Элизабет Тейлор, Сандру Ди и Джейн Фонду вместе взятых, упакованных в сорокашестилетнюю домохозяйку приятной полноты. Просто он не выносит ее родственников. Не важно, что отмечали, от Четвертого июля до Рождества, каждый из его языкастых родственничков по жениной линии, которые никогда не имели, а если и имели, то не могли удержать приличную работу, готов был хоть на четвереньках приползти, лишь бы воспользоваться счастливой возможностью и любым поводом усесться за его стол и вылакать его запас спиртного. И, несмотря на это, они вот уже двадцать пять лет не прекращают говорить Адели, какую она сделала глупость, выйдя замуж за полицейского.

И вот сейчас его гостиная просто битком набита родственничками, поджидающими, когда он придет домой, чтобы сообщить ему, как замечательно они распланировали его время, когда он выйдет на пенсию.

Уж он-то знает, что будет делать на пенсии. Как только подойдет его срок, он намерен продать свою двухкомнатную квартиру и перебраться в Питтсбург, штат Флорида, и купить небольшой домик на берегу. Только для себя и Адели. К тому же он собирается купить четырнадцатифутовую пластиковую лодку и подвесной мотор в пятнадцать лошадиных сил, а также две удочки для морской рыбалки, два спиннинга и большую коробку с рыболовными снастями, включая острый как бритва рыбный нож. И каждый день с восходом солнца Адель будет упаковывать хорошую закуску на двоих. А потом они сядут в лодку и выйдут в море, только вдвоем, и будут сидеть на солнце, ловить рыбу и разговаривать, чего они были лишены всю свою совместную жизнь. И если только какой-нибудь родственничек попробует сунуться к ним, то он своим острым как бритва рыбным ножом изрежет его на мелкие кусочки, а потом будет использовать их в качестве наживки.

— И чему это ты так радуешься, Герман? — осведомился у него Мейерс. — Мечтаешь о пенсионных денечках?

— Возможно, — не отказался Бротц.

Гиннис перестал причесывать волосы:

— Эй, ребята, я вам рассказывал о том, что произошло у нас на днях за завтраком?

— Вероятно, это касается твоего мальца? — сказал Хэнсон. — Поэтому оставь на завтра, ага? Кроме того, нам все еще придется работать на Гитчи-Гюми.

Мейерс натянул форменный пиджак:

— «Светлые Воды Большого Моря». Вот так-то! Вы никогда не видели наших пляжей после того, как полмиллиона бездельников закончили скакать в воде и пользоваться озером, как ванной? Я не вошел бы в воду без водолазного костюма. Да и тогда еще десять раз подумал бы.

Гиннис добродушно снес издевку:

— Завидуете. Вы все мне завидуете. Потому что у меня такой смышленый малец.

— Может быть, — согласился Хэнсон. — К моим летам у моего старика уже было нас шестеро. Но у него было полно времени для домашних дел. Он никогда не работал полный рабочий день и не пытался получить диплом юриста, учась на вечернем отделении.

— Ты когда-нибудь думал о том, чтобы жениться, Элайджа? — спросил Мейерс.

— А кто не думал? — ответил Хэнсон. — Пару месяцев назад Фрэнчи Ла Тур даже познакомил меня с одной черноволосой ирландской учительницей, которая… — Он замолк, когда в умывальную вошел дежурный с узкой полоской бумаги. — Еще чего?

— Послушайте, ребята, — извиняющимся тоном сказал дежурный. — Извините, что мне приходится валить это снова на вас. Я знаю, вы уже отдежурили десять часов, но…

— Ладно, — сказал Хэнсон. — Слышали мы твои извинения. Выкладывай.

Капитан Хилей вручил ему полоску бумаги:

— Ну, я только что отослал дежурную машину с новой сменой по вызову, а тут это. В запасе у меня нет никого. А дежурный на телефоне говорит, что дама, которая звонила, в сильном отчаянии…

— Да все они в отчаянии! — сказал Гиннис.

Хэнсон стал читать вызов вслух:

— Дом 196 по Ист-Уэстмор? — спросил Мейерс. — Да в этом доме живет Фрэнчи! Это тот самый дом, который собираются сносить.

Хэнсон натянул пиджак:

— Точно. Ладно, ребята, время — деньги. Пошли.

— Ага, — с ехидцей сказал Гиннис. — Время — деньги. Сколько мы за день-то загребем! Честно, ребята! Подумайте только, сколько денег на жизнь может заработать себе коп за день!

Довольный даже небольшой отсрочкой перед встречей со словоохотливыми родственничками-нахлебниками, Бротц первым двинулся к двери.

— Ну, я не знаю, — сказал он выходя.

Долгий полдень Дня поминовения, как никакой другой, оказался для Адамовского сколь приятным, столь и плодотворным.

Алтея проспала в его объятиях почти целый час. Потом, когда она проснулась, то была вся такая мягкая и теплая, с подернутым поволокой взглядом и пока все еще придерживалась того мнения, что настало время меньше уделять внимания проблемам конфронтации общества и пора строить собственное будущее. Поэтому, знает Бог, он старался как мог.

Теперь, без семи минут шесть, его мужское "я" мурлыкало, как довольный домашний кот, и он, встряхивая графин с сухим мартини, решил, что у этого дня был один-единственный недостаток.

Обычно, когда девочка-блондинка, которая жила в квартире над ними, бывала дома, она включала либо проигрыватель, либо телевизор так громко, что они с Алтеей не слышали, что говорят друг другу. Но, доказывая, что ничто не вечно в этом мире, сегодняшнее сборище у соседки наверху (ведь они слышали, как неоднократно открывались и закрывались входная дверь и дверь черного хода ее квартиры, и решили, что она дает не столь уж редкую вечеринку) обошлось без стерео.

Конечно, не обошлось и без других разнообразных звуков.

За последние полтора часа, а может быть и дольше, их с Алтеей слух подвергался испытанию почти непрерывных стуков и журчания воды в старинных трубах, вмурованных в стены, когда девчонка и ее гости лили воду в кухонную раковину и в ванну или сливали антикварный бачок в туалете. В придачу к ним были звуки хлопающей дверцы холодильника, многочисленные перешептывания (о чем, невозможно разобрать) плюс то, что время от времени походило на игру в футбол стаи молодых резвящихся слонов.

Алтея вошла в гостиную, придерживая ворот платья для коктейля:

— Застегни мне «молнию», милый. Пожалуйста.

— Надо подумать, — ответил адвокат.

— Ага, — усмехнулась Алтея. — Послушаешь мужчину… — Она подняла лицо для поцелуя. — Все было замечательно, дорогой. Только большое спасибо, сэр. Еще один раз в данный момент будет…

Слова, которые она хотела было произнести, повисли в воздухе, поскольку входная дверь квартиры над ними открылась и раздался умоляющий голос девушки, который приглушали закрытая дверь их квартиры и потолок:

— О нет! Только не это! Пожалуйста, отпустите меня! О Господи! Пожалуйста, кто-нибудь! Помогите!

Крик о помощи был прерван, похоже, ударом. Дверь захлопнулась.

Адамовский намеренно долго застегивал «молнию» на платье жены.

— Возможно, они играют в какую-нибудь игру.

— Возможно, — согласилась Алтея, избегая смотреть ему в Глаза.

Адамовский поставил два стакана на стойку бара и принялся наполнять их.

— Пропади все пропадом! — тихонько ругнулся он. — Мы оба все поняли. Но почему всегда все происходит именно с нами? Почему именно мы всегда высовываемся, когда нас не просят?

Уже не избегая его взгляда, Алтея сказала:

— Думаю, просто потому, что мы с тобой такие. Некоторым на все плевать. Другим нет. Почему ты не открыл дверь и не посмотрел, сколько других жильцов бросилось туда, чтобы выяснить, что там происходит?

— Я не обязан этого делать, — сказал Адамовский. — С другой стороны, каждый в доме знает, что девчонка сверху просто-напросто маленькая шлюшка. Рано или поздно нечто подобное должно было случиться.

— Даже если и так, — возразила Алтея.

— Даже если так, — согласился с ней Адамовский. Он выпил налитый мартини. — Ну вот, снова-здорово. Меня следовало бы назвать Георгием. В конце концов, ведь не святой Майкл сражался с драконами!

Алтея встала на цыпочки и поцеловала его:

— А мой святой Майкл сражается.

Адамовский вернул ей поцелуй, а потом открыл входную дверь. В дальнем конце коридора только что закрылась дверь Гарсии, но если кто-нибудь из жильцов и слышал крик о помощи, никто из них не бежал по винтовой лестнице, хотя мистер Роджерс из 202-й стоял в дверном проеме своей квартиры и смотрел вверх, задрав голову.

Мужчина явно только что вышел из душа. С его волос и груди все еще капала вода. Единственное, что на нем было, — это банное полотенце, Обернутое вокруг обширного живота.

— Что случилось? — спросил литературный агент.

— Представления не имею, — признался Адамовский и стал подниматься по лестнице на третий этаж. — Но последние полтора часа там происходит нечто странное.

— Пойду надену брюки, а потом присоединюсь к вам, — сказал Роджерс.

Слегка приободрившись такой перспективой, Адамовский поднялся по винтовой лестнице на третий этаж, прошел по длинному коридору и предупредительно постучал в закрытую дверь квартиры 303:

— Эй, вы, там! Открывайте! Я хочу поговорить с Терри.

Никто не откликнулся на его призыв, но по другую сторону двери двое или больше молодых ребят (определить их точное количество было трудно), казалось, возбужденно советовались друг с другом.

Адамовский снова постучал, на этот раз еще громче:

— Я просил вас открыть дверь! Давайте! Или вы откроете, или я звоню в полицию!

Последовало еще одно короткое совещание, и через несколько минут дверь отворилась на ширину цепочки, и какой-то длинноволосый юноша с горящим лицом, от которого за версту несло дешевым виски, выглянул с нахальством, приданным ему выпитым спиртным.

— И что дальше? — спросил Солли. — Что вам нужно, мистер?

— Что тут происходит? — задал вопрос Адамовский.

— У нас тут маленькая вечеринка.

— И поэтому Терри кричала и звала на помощь?

Точно такой же длинноволосый и пьяный парень выглянул из-за плеча первого.

— Какие крики, мистер? — спросил Джо-Джо. — Я не слышал никаких криков. Ты слышал, чтобы кто-то кричал, Солли?

— Нет, — сказал Солли. — Никаких криков я не слышал. — Он вытер слюнявый рот тыльной стороной ладони. — Если вы и слышали какие-то крики, сэр, то они исходили из какой-нибудь другой квартиры. Как я вам уже говорил, у нас тут маленькая вечеринка.

— Послушай, болван, — сказал Адамовский. — То, чем вы тут с Терри занимаетесь, ваше личное дело. Честно говоря, мне совершенно плевать, кто чем и с кем занимается. И как только Терри подойдет к двери и скажет мне, что все здесь в порядке, я уйду и оставлю вас в покое.

— Как мне ей сказать, кто ее хочет видеть? — спросил Джо-Джо.

— Скажи, что мистер Адамовский.

— Ладно, — пообещал Джо-Джо. — Я ей скажу.

С того места, где Адамовский стоял, он мог видеть закрытую дверь спальни. Расположение комнат было точно таким же, как и в их с Алтеей квартире.

Мальчишка, который пообещал сказать Терри, что Адамовский хочет ее видеть, исчез в спальне, закрыв за собой дверь.

Поджидая, пока он появится с Терри, Адамовский старался рассмотреть гостиную через относительно узкое отверстие.

Длинный кофейный столик перед парчовым диваном был усеян остатками частично съеденных бутербродов и пустыми банками из-под пива. На ковре валялись еще банки и хлебные корки.

Полупустая бутылка виски стояла на краю столика рядом с большой пепельницей, наполненной сигаретными окурками, которые сыпались через край на деревянную столешницу. Один из торшеров валялся на боку, очевидно, его перевернули во время того самого слоновьего футбольного матча, который был слышен им с Алтеей.

Роджерс, уже в слаксах и спортивной рубашке, забрался по винтовой лестнице и торопливо шел по коридору к Адамовскому.

— И что тут?

— Еще не знаю, — сказал адвокат. — Один из парней пошел за Терри.

Его внимание привлекло какое-то движение. Он инстинктивно взглянул в зеркало, висящее на стене над диваном, и увидел отражение третьего юноши, столь же длинноволосого и краснолицего, стоящего перед музыкальным центром у дальней стены комнаты и извивающегося всем телом в самозабвенном танце с воображаемой партнершей под музыку, которую мог слышать только он.

Дверь спальни открылась и тут же закрылась. Парень, который пошел за Терри, выглянул через дверную щель, образованную натянутой цепочкой:

— Терри сказала, что в данный момент не может с вами увидеться.

— Это еще почему?

— Потому что она занята, — с издевкой сказал подросток.

Адамовский пристально посмотрел в лица парней, заострив внимание на их глазах. Все трое были накачаны виски и пивом, да так сильно, что он сомневался, отдает ли кто-нибудь из них отчет своим словам и действиям.

— Боюсь, меня это не устраивает, — сказал Адамовский.

Джо-Джо вытащил из кармана помятых слаксов нож с выстреливающим лезвием и демонстративно принялся чистить ногти кончиком пятидюймового лезвия.

— Как хотите, мистер, — хрипло сказал он. — А теперь почему бы вам не отстать от нас и не уйти?

Адамовский продолжал стоять, просунув ногу в щель частично открытой двери. Для того чтобы сорвать цепочку, особой силы не потребуется. Он подумал, что они с Роджерсом сумеют справиться с парнями.

Однако в попытке силой ворваться в дверь были и отрицательные стороны. Они не могут знать, сколько еще ребят находится за закрытой дверью спальни или в кухне и ванной. К тому же у них нет никакого права силой врываться в чужое жилище без разрешения владельца. В подобных случаях, когда в деле замешаны взрослые и подростки, действует несколько недавних неблагоприятных законов, согласно которым добрые самаритяне будут признаны виновными в оскорблении действием, а несовершеннолетних отпустят на свободу. За последние несколько лет сами предпосылки закона изменились. Вместо того чтобы защищать общество в целом, он охраняет право индивидуума делать то, что ему заблагорассудится.

— Как поступим? — осведомился Роджерс.

— Не знаю, — ответил Адамовский.

И пока они переговаривались, парень, который открыл дверь, захлопнул ее и запер на замок.

Адамовский поднял было руку, чтобы снова постучать, как дверь прямо напротив по коридору отворилась и Джек Стаффорд произнес:

— Что тут происходит?

— Сами можете догадаться, — сказал Роджерс. — Вы с миссис Стаффорд слышали то же, что и мы.

— Ну да. Действительно, — согласился Стаффорд. — Мы действительно слышали или решили, что слышали крики о помощи. Но…

— Понятно, — заметил Адамовский. — Вы не хотели ни во что вмешиваться.

Они с Роджерсом прошли по коридору, и Алтея встретила их на лестничной площадке второго этажа.

— И что ты узнал, Майк?

— Немного, — признался Адамовский. — Только то, что в квартире четверо или больше парней, а Терри, похоже, «развлекает» одного из них. Добровольно или нет, мы не знаем.

— А разве ты не поговорил с Терри?

— Нет.

— Почему?

— Они не дали.

— И что вы собираетесь делать?

— Позвонить в полицию, — сказал адвокат, продолжая спускаться в вестибюль первого этажа. — Ребята, которых мы видели, так нахлебались виски и наглотались таблеток, что чувствуют себя, как в невесомости. Хотя это лишь мои личные выводы, я бы сказал, что наша маленькая соседка позволила себе познакомиться с группой юных негодяев, и то, что началось невинной вечеринкой, превратилось в групповуху.

— Мне тоже так показалось, — сказал Роджерс.

Алтея поспешно придвинулась к мужу.

— Что же теперь делать, Майк?

— Поговорить с миссис Мейсон, — сказал Адамовский. — Если возможно, то прежде чем звонить в полицию, мне бы хотелось узнать, сколько здесь ребят и пришли ли они по приглашению Терри. А миссис Мейсон у нас отличная консьержка.

— Нет, — сказала Лу Мейсон в ответ на вопрос адвоката. — Я не видела, как входила Терри с друзьями. Если быть точной, я вообще не видела Терри с самого утра. Я видела лишь одного молодого человека, который принес ее вещи и сказал мне, что Терри попросила его завезти их к ней домой.

— Какие еще вещи?

— Одеяло и пляжную сумку.

— И как он выглядел?

— Это был какой-то странный парень, — сказала Лу. — Явно не в себе. На нем был помятый синий блейзер с медными пуговицами, а вот рубашки не было. И к тому же он был босиком. Прическа как у Иоанна Крестителя. О да! Еще редкое подобие бороденки на подбородке.

— Мы такого не видели, — сказал Адамовский. — Вероятно, это он был с Терри в спальне. Однако, — в замешательстве спросил он, — если Терри не было дома, когда он пришел сюда, и если он пришел не с ней, то как же он попал в квартиру?

— Он сказал, что Терри дала ему ключи. Он даже показал мне ее чехольчик с ключами.

— Так, значит, он вошел и стал ее ждать?

Лу покачала головой:

— Нет. Парень, которого я видела, спустился через две-три минуты. Я слышала, как он свистел, спускаясь по лестнице, а потом видела, как он прошел у меня под окном.

— В каком направлении? — спросила Алтея.

— В западном.

— Ну конечно же! Помнишь, Майк? Тех четверых ребят, которые сперва приехали, а потом уехали? Вероятно, они искали машину Терри. А когда они ее не увидели, то парень, у которого были ее ключи, воспользовался ими, чтобы попасть в ее квартиру, и открыл дверь черного хода остальным троим, потом спустился по парадной лестнице, прошел по подъездной дорожке и снова поднялся по черной лестнице. А когда Терри пришла домой, она тоже прошла черным ходом и обнаружила всю четверку, поджидающую ее, чтобы позабавиться.

— Вполне может быть, — сказал Роджерс.

Алтея сделала презрительную гримаску:

— И если это так, то они, вероятно, забавляются с ней весь день. С тех самых пор, как мы впервые услышали те звуки.

— Но если все действительно так, — запротестовал Адамовский, — тогда почему мисс Дейли, живущая с ней лишь через тонкую стенку, ничего не слышала и не позвонила в полицию? Насколько я понял, она следит за девочкой. Если уж на то пошло, — добавил он задумчиво, — мне только что пришло в голову, почему мисс Дейли не слышала, как кричала Терри? Почему она не барабанила в эту дверь еще до того, как мы туда пришли?

— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал Роджерс. — Думаю, ее нет дома. В пятницу утром я беседовал на парковке с мисс Эймес, и она сказала, что они хотят провести уик-энд в дюнах.

— Две другие учительницы возможно, — сказала Лу, — но только не мисс Дейли.

— Откуда вам знать? — осведомился Адамовский.

— Потому что сегодня утром я видела мисс Дейли, когда она шла на мессу, — сказала ему Лу. — Я видела ее, когда она вернулась. И насколько я знаю, она никуда не выходила и должна быть дома.

Глава 14

Было без семи минут шесть, когда Лу Мейсон позвонила в полицейский участок, и точно в одну минуту седьмого, то есть восемью минутами позже, дежурная полицейская машина под командованием лейтенанта Элайджи Хэнсона, освобождая себе путь сквозь праздничный поток транспорта воем сирены, затормозила перед зданием.

За эти восемь минут произошли следующие события.

Позднее, после того как четверых парней отвезли в полицейский участок, поскольку все они были несовершеннолетними и из-за юридических предосторожностей, в прессе, на радио и телевидении поднялась довольно большая шумиха из-за того, что четверо мужчин, живущих в том же доме, решили взломать дверь квартиры малолетней блондинки и собственными силами, не дожидаясь приезда полиции, прояснить ситуацию.

Многочисленные газетчики и репортеры новостей сочли зачинщиком этой истории Фрэнчи Ла Тура, из-за его «базарного» и уголовного прошлого (правда, по очень незначительному делу) да еще того факта, что именно он стрелял во Фрэнки Бороду и настаивал на том, что, случись подобные обстоятельства снова, он поступил бы точно так же. И это несмотря на то, что старый зазывала, благоухающий дешевым бурбоном, только что вернувшийся с праздничного парада, появился на месте разыгравшейся драмы уже после того, как трое его соседей поднялись по лестнице.

Другие же репортеры ведущих теле— и радиопрограмм сочли главным зачинщиком сеньора Гарсия, в основном из-за того, что он когда-то принимал активное участие в подпольной организации, боровшейся за свержение кубинского режима, и был обучен действиям в боевой обстановке.

Остальные считали виновниками происшедшего Лео Роджерса и Майка Адамовского, первого — из-за службы в Корее и того факта, что он отобрал у одного из негодяев нож с выстреливающим лезвием, чем спас жизнь одному из полицейских, а адвоката — из-за его известности по участию в обреченных на поражение делах, а также в массовых выступлениях, не слишком точно отвечающих букве закона.

В действительности же решение было общим и спонтанным, хотя Адамовский первым облек мысль в слова. Все произошло сразу после заявления Лу Мейсон о том, что она не видела, чтобы мисс Дейли выходила из дома с тех пор, как вернулась с мессы утром.

В момент глубокого молчания, которое за этим последовало, дверь квартиры Гарсия открылась, и сеньор Гарсия торопливо спустился по винтовой лестнице и присоединился к жильцам, собравшимся в вестибюле первого этажа, в то время как сеньора Гарсия осталась стоять в дверном проеме.

Бывший состоятельный владелец плантации был явно смущен.

— Прошу прощения, senores и senoras, — извинился он. — Но я только что проснулся после короткого сна, а моя seinora, вместо того чтобы сразу же меня разбудить, сообщила с опозданием, что слышала крики о помощи, исходившие из квартиры senorita Джоунс. Это верно? Вы это обсуждаете?

— Верно, — сказал Роджерс.

— Хорошенькая маленькая senorita попала в беду?

— Мы не знаем, — признался Адамовский. — Сейчас, если уж на то пошло, я не совсем уверен, кто именно находится в квартире и кто звал на помощь.

Роджерс поднял голову и посмотрел на лестничную площадку третьего этажа, но ничего не сказал.

— Тем не менее, — продолжал Адамовский, — мы знаем точно две вещи: во-первых, кто-то в беде, а во-вторых, мы ничего не добьемся, стоя здесь.

— Si, — согласился сеньор Гарсия.

— Согласен, — сказал Роджерс.

Адамовский посмотрел на Лу:

— Пожалуйста, позвоните в полицию, миссис Мейсон. Скажите им, что мы думаем, что четверо или по крайней мере трое несовершеннолетних ребят, пьяных и под воздействием наркотиков, удерживают в квартире одну из жиличек и, предположительно, насилуют ее.

— Хорошо, — сказала Лу и отправилась к своей квартире.

Адвокат предложил:

— А тем временем давайте вернемся и опять постучим в дверь. А если мерзавцы не откроют, мы ее выломаем.

— Si, senor, — сказал Гарсия.

Адамовский в сопровождении Гарсии и Роджерса стал подниматься по винтовой лестнице, потом остановился и оглянулся, поскольку парадная дверь открылась и в вестибюль вошел Фрэнчи Ла Тур.

— Ну, это что же? — насмешливо сказал ярмарочный зазывала хриплым шепотом. — Последнее собрание клана перед тем, как все мы сложим свои палатки и двинемся в пустыню, как арабы? Но почему такие скорбные лица? И не говорите мне, что нас выселяют на месяц раньше и что завтра утром нам придется выметаться!

— Нет, — ответила ему Алтея. — У нас неприятности.

— Неприятности какого рода?

— Ну, несколько минут назад, — стала объяснять Алтея, — мы все услышали, как какая-то девушка звала на помощь. И тогда мы обнаружили, что в квартире Терри находятся трое или четверо ребят, парни, которые не имеют никакого права быть там. И мы опасаемся, что они, ну, не слишком хорошо с ней обращаются.

Улыбка исчезла с лица Ла Тура. И без того твердые черты его лица застыли.

— О, — прошептал он, внезапно протрезвев. — Так я и думал! Я боялся, что это произойдет. Видел, как девочка была одета, когда уезжала утром. И несмотря на то что я никогда не связывался с предсказателями судьбы, мне не нужно смотреть в хрустальный шар, чтобы узнать, что она нарывается на неприятности.

— Что еще за предсказатели судьбы? — недоуменно переспросил сеньор Гарсия.

— Это ярмарочные гадалки, — объяснил ему Роджерс.

— А откуда вы знаете, сколько там парней? — поинтересовался Ла Тур.

— Мы только что оттуда, — ответил Адамовский. — И когда они открыли дверь, можно было рассмотреть, какой беспорядок они устроили в гостиной, и убедиться, что те трое, которых мы видели, сильно пьяны и, очевидно, наглотались таблеток и что по крайней мере у одного из них есть финка, а судя по закрытой двери спальни и по тому, что они не дали нам переговорить с Терри, там наверняка находится еще один мальчишка. Они объяснили, что она «занята».

— Другими словами, групповуха.

— Другими словами, да.

— Тогда что мы тут стоим? — спросил Ла Тур и, не мешкая, начал подниматься по лестнице. — Но если мерзавцы, которых вы видели, под марафетом, а у одного есть перо, думаю, мне лучше заскочить домой и прихватить табельное оружие сына. Я встречался с такими сопляками и раньше. Никогда нельзя быть уверенным в том, как поведут себя эти болваны.

— Точно, — согласился Адамовский. — Неплохая идея. Может быть, пистолет произведет на них впечатление. Но, ради Бога, не стреляйте, если в этом не будет необходимости. Те трое, которых мы видели, несовершеннолетние.

— А какая разница? — недоуменно спросил Гарсия.

— В нашей стране разница большая, — уныло сказал Адамовский.

Дойдя до третьего этажа, они остановились, чтобы дать Ла Туру войти в квартиру невестки и взять пистолет убитого сына.

Либо из пьяной бравады, либо потому, что их одурманенные мозги больше не чувствовали необходимости соблюдать осторожность, кто-то из юнцов за закрытой дверью квартиры 303 врубил проигрыватель на полную громкость, и пронзительный рев музыки наполнил коридор.

Джек Стаффорд открыл свою дверь во второй раз и посмотрел сперва на дверь 303-й квартиры, потом на соседей, когда к ним присоединился Ла Тур с пистолетом 45-го калибра в одной руке, и все они пошли дальше по коридору.

— Послушайте, — позвал он печально. — Кто-нибудь введет меня в курс происходящего?

— Узнаем об этом через минуту, — отозвался Адамовский.

Бородатый певец народных песен поколебался, потом пошел было по своей стороне восьмиугольного коридора, словно хотел присоединиться к ним, и остановился, когда его довольно невзрачная жена в какой-то бесформенной хламиде вышла из квартиры и стала что-то говорить ему. Голос ее был не слышен другим из-за громкой музыки.

Когда они подошли к квартире 303, Адамовский громко постучал в дверь и крикнул:

— Все! Вечеринка закончена! Вырубайте музыку и открывайте дверь!

Ему ответил взрыв мальчишеского гогота, почти такой же пронзительный, как и музыка на пластинке.

— Эй! Вы слышите, ребята! — заорал один из парней по другую сторону двери. — Вечеринка закончена!

— Кто сказал? — изумился Солли.

— Вероятно, — отвечал ему Джо-Джо, — один из тех двух чудаков, которые были тут несколько минут назад.

— Может, ему тоже охота, — предположил Гарри.

Бесстыдное замечание повергло всех троих в припадок пьяного смеха.

— Может, ему тоже охота, — повторил Солли.

Ла Тур слушал их слухом знатока.

— Бензедрин с алкоголем. Плохое сочетание.

Адамовский осмотрел дверь. За те несколько месяцев, что они с Алтеей жили в этом доме, он никогда не обращал внимания на то, как основательно он построен. Водопровод, возможно, антикварный и в трубах слышно бульканье, но двери были сделаны из выдержанного крепкого дуба.

— И что вы думаете? — спросил кто-то.

— Не думаю, что мы сумеем высадить дверь, — ответил Ла Тур. — Во всяком случае, без топора или лома. — Он вынул обойму и вставил туда патрон. — А почему бы мне не выстрелить в замок?

— Не надо, — покачал головой Адамовский. — Вы можете случайно попасть в одного из них. Ведь мы не знаем наверняка о том, что там происходит. Возможно, Терри сама их пригласила.

Роджерс отодвинул остальных мужчин от двери:

— Я тут мощнее всех вас. Давайте я пару раз с разбегу ударю. Сомневаюсь, что смогу прошибить дуб, но, может, мне удастся выбить замок из косяка.

Он отошел к перилам, чтобы разбег был как можно больше.

Потом ударил дверь плечом и был вознагражден звуком расщепляемого дерева в том месте, где был вставлен тяжелый пружинный замок.

— Отлично получается, — прохрипел Ла Тур. — Начало положено. Еще пару раз — и порядок.

Литературный агент с разбегу во второй раз ударил в дверь, потом в третий. И его третья попытка была вознаграждена звуком выщелкнувшегося из разбитой в щепки внутренней доски замка и звоном предохранительной цепочки, которая выскочила из паза. Дверь распахнулась, ударив о стену гостиной, и Роджерс чуть было не ввалился в комнату.

Адамовский успел подхватить его и поддерживал, пока тот восстанавливал равновесие.

— Отлично сделано, старик.

— С нашим удовольствием.

Пластинка в проигрывателе продолжала реветь. Вонь дешевого виски, блевотины и немытых тел была почти всепоглощающей. Трое длинноволосых юнцов, босоногие и без рубашек, похоже, остолбенели от внезапного появления четырех взрослых мужчин в помещении, которое, по-видимому, считали своей частной собственностью, а потому отреагировали в зависимости от степени алкогольного опьянения и количества принятых таблеток бензедрина.

Гарри, отойдя к дорогому музыкальном центру, стоял с разинутым ртом, и его лицо сморщилось, словно он хотел заплакать, но не мог.

— Говорил я вам, ребята, — захныкал он. — Говорил же, что так нам это с рук не сойдет. Говорил Фрэнки, когда мы только что сюда залезли, что я не хочу возвращаться в Сент-Чарльз. К тому же меня опять тошнит.

Солли был агрессивным.

— Вы не имеете права, — выпалил он, пожирая взглядом четверых мужчин, смотрящих на него. — Вы не имеете никакого права врываться сюда и мешать частной вечеринке. Среди вас полицейских нет. Вы все просто живете в этом доме.

До Джо-Джо, самого большого и самого пьяного из подростков, не сразу дошли последствия вторжения чужаков.

— Да фиг с ними!

Он самодовольно ухмылялся. Шатаясь, он прошел через комнату, уселся на подлокотник дивана и принялся допивать остатки виски из бутылки, стоящей на заваленном объедками кофейном столике.

— И что с того, что мы несколько раз попробовали девчонку? Что нам за это сделают копы? — Он вытер влажные губы тыльной стороной ладони. — Как говорил Фрэнки, когда мы задумали эту шуточку, мы всего-навсего маленькие мальчики. Мы несовершеннолетние.

— Кто тут из вас Фрэнки? — осведомился Адамовский.

— А никто, — хихикнул Джо-Джо.

Казалась, какая-то мысль очень забавляла его.

— Он еще дотрахивает малышку. Он еще не знает, что вечеринка окончена.

Перед кофейным столиком валялся разорванный шелковый халатик, явно женский. Ла Тур поднял его. Потом, смотря на закрытую дверь спальни, хрипло прошептал:

— Пусть кто-нибудь выключит эту дурацкую музыку. Да не спускайте глаз с этих трех негодяев. А я позабочусь о малышке. А то Терри может застесняться. В конце концов, я-то ей в дедушки гожусь.

Глава 15

Как отметила Мери Дейли, ночь сначала затемнила, а потом зачернила окно спальни, в которую ее положили. Казалось, в сгущающихся сумерках настольная лампа, которой воспользовался полицейский хирург, отражается в стекле еще ярче, чем она есть на самом деле. После полудня ветер сменился на западный, и воздух в комнате, смешанный с резким запахов дезинфектанта, напоминал Мери запах свежей зеленой травы, зарождающейся в щедрой черной утробе прерии.

Она надеялась, что это не было пророчеством.

Несмотря на то что она находилась под воздействием сильных успокаивающих, истерика все еще была рядом. Мери разрывалась между двумя желаниями — кричать от негодования, спрятав голову под подушку, или рыдать. События последних нескольких часов для нее все еще были так реальны, живы и так ужасно несправедливы. В бесплодной попытке не думать о том, что произошло, она попыталась идентифицировать звуки, которые слышала.

На парковка под открытым окном и на улице перед входом в подъезд, как ей казалось, почти непрерывно отъезжали и подъезжали полицейские машины или машины репортеров.

Внутри кипела столь же бурная деятельность. Слышался непрерывный топот мужских ног по железным ступеням винтовой лестницы. Еще ближе, в гостиной Джоунсов, детективы в гражданском, офицеры в форме и репортеры задавали вопросы, выслушивали ответы, делали фотографии, заполняли бланки рапортов.

«Это, — думала черноволосая учительница, — в определенном смысле ирония судьбы».

После двадцати шести лет почти абсолютной анонимности, затерянности в толпе она неожиданно оказалась объектом интенсивной заинтересованности полиции и предметом заголовков завтрашних утренних газет. И не из-за каких-либо профессиональных достижений в предмете, который она изучала. А просто потому, что родилась женщиной.

Когда полицейский хирург закончил, он выключил настольную лампу и накрыл Мери углом простыни, которая была до этого откинута.

— Все будет хорошо, мисс Дейли. Все в порядке, — заверил он ее.

Мери продолжала лежать, отвернув от него лицо.

— И что теперь будет?

Мужчина сложил медицинские инструменты, которыми пользовался, в уже больше не стерильную упаковку.

— Для начала я хочу госпитализировать вас на несколько дней.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы вам сделали рентген и некоторые анализы, чтобы определить ситуацию. Кроме того, нам нужна общая клиническая картина. Все это понадобится органам юстиции и офицерам, расследующим дело, когда они будут представлять его перед Большим жюри.

— Понятно, — сказала Мери.

Когда мужчина ушел в другую комнату, она села по требованию полицейской медсестры и позволила ей надеть на себя ночную рубашку, которую та принесла из ее квартиры, а потом снова легла, подтянув простыню к подбородку, смутно опасаясь, что кровать, на которой она лежит, может в любой момент начать двигаться, все еще чувствуя себя совершенно обнаженной, уязвимой и очень одинокой в этом новом мире, куда она вошла.

Чувствуя, что в ней растет истерика, медсестра сказала:

— Успокойтесь, мисс Дейли. Все уже позади. Давайте постараемся ни о чем не думать.

«Личное местоимение „мы“, — уныло думала Мери, — в родительном падеже будет „нас“, а в дательном „нам“. Как будто это не я была в той спальне. Не я провела два часа в моральных и физических мучениях, лежа голой, с заклеенным липким пластырем ртом, чтобы нельзя было закричать, с двумя молодыми животными, которые не меня держали за запястья и за лодыжки, пока третий приставлял не мне к горлу нож, а четвертый слюнявый сопляк пытался сделать не меня соучастницей насильного овладения моим телом».

Кроме того, весь этот кошмар еще не закончился. Это только начало. Ей предстоит жить с этим всю оставшуюся жизнь.

Ее губы сжались. Она пустым взглядом смотрела в безбрежную ночь за окном. Она лежала, прислушиваясь к разговорам в другой комнате, слыша, как обсуждают ее, словно безличную запись в медицинской карте, страницу из медицинского отчета, которая станет частью дела «Штат Иллинойс против трех юнцов, обвиняемых в изнасиловании». «Четверых, — мысленно поправила себя Мери, — если только Фрэнки выживет».

— В большинстве случаев подобного рода, — сообщал полицейский хирург, который осматривал ее, скорее всего, лейтенанту Хэнсону, — обычно умный защитник может внести долю сомнения. Но в данном случае, я вам скажу, у вас и у органов юстиции выигрышная позиция. Мисс Дейли до нападения была определенно virgo intacto [Девственница (лат.)]. Эти ребята здорово ее помучили. Я не только обнаружил доказательства разрыва девственной плевы, а также ссадины и сильное растяжение влагалища, но был вынужден даже наложить швы на некоторые рваные раны в этой области. Господи помилуй! Как долго они с ней упражнялись?

— Судя по словам жильцов, мы полагаем, около двух часов, — сказал лейтенант Хэнсон. — А вы предоставите мне несколько фотографий, доктор?

— Как только перевезем ее в больницу.

Мери продолжала смотреть в ночь за окном. Из-за того, что ее огорчали слабые моральные принципы собственной матери и потому, что она старалась быть хорошей католичкой и жить по заповедям церкви, Мери содержала интимные части своего тела в неприкосновенности, как монашка-кармелитка. А теперь полиция собирается делать с них фотографии. Кто знает, не появится ли она на обложке «Плейбоя», как лучшая в постели учительница месяца? Или, если с негативов сделают достаточно фотографий, их могут продать ее ученикам, и они будут восхищаться ими и вожделенно рассматривать на переменах. Она почти слышала, как один из учеников разъясняет: «Парни, смотрите, какая оснастка, а? А судя по тому, как мисс Дейли ведет себя здесь, ни за что не подумаешь, что она у нее есть».

Мери вытерла глаза уголком простыни, вспомнив, о чем она мечтала сегодня утром, пока принимала душ. В некотором роде в случившемся с ней есть доля вины и лейтенанта Хэнсона. Они не просто мужчина и женщина, случайно встретившиеся на лестнице. Она понравилась лейтенанту Хэнсону не меньше, чем он ей. Уж женщина-то знает такие вещи! Она чувствовала его взгляд, который следил за ней, пока она поднималась к себе. И чего стоило бы ему просто позвонить и назначить ей свидание, чтобы они могли познакомиться поближе? Так нет! Если бы он только позвонил, все могло бы сложиться по-другому. Если бы только она могла, она ни за что бы не попала в такую переделку. Скорее всего, она была бы слишком поглощена собственными чувствами, чтобы пытаться играть для Терри роль матери.

А теперь ее многократно изнасиловали, мистер Роджерс может умереть, а милый старик Ла Тур попал из-за нее в серьезные неприятности. И все потому, что они пришли ей на помощь!

Мери замотала головой на подушке. Если даже она проживет сто лет, она никогда не забудет своего смущения, когда мистер Ла Тур вошел в спальню и обнаружил, что Фрэнки с ней делает. И она никогда не забудет его хриплого ответа на вопрос лейтенанта Хэнсона, когда приехала полиция.

— Нет, — говорил старик лейтенанту. — Я знаю, что ты пытаешься сделать, Элайджа. Ты стараешься обелить меня. Но я стрелял в этого маленького сукиного сына не потому, что он пытался удрать. Когда я вошел в спальню, ожидая найти там мерзавца, не отпускающего Терри, а нашел его, отделывающего мисс Дейли, у меня в голове просто помутилось. Ну, словно ничего чистого и порядочного в этом мире больше не осталось. Поэтому, когда этот гад увидел меня, с пистолетом в руке, и бросился наутек в ванную, все еще огрызаясь, но хныча от страха, я пристрелил его. Я старался, чтобы все его гадкие кишки разбрызгались и вывалились прямо на кафель в ванной.

Она заставила себя вернуться в настоящее. Теперь в соседней комнате лейтенант Хэнсон спрашивал:

— Ничего, если я переговорю с ней?

— Только не слишком долго, — отвечал полицейский хирург. — Но предупреждаю, она под воздействием седативных препаратов, да и «скорая», за которой я послал, будет здесь с минуты на минуту.

— Мне нужно лишь несколько относящихся к делу фактов для предварительного протокола.

— Но это не должно занять слишком много времени.

Мери села на кровати и попросила медсестру дать ей косметичку. Потом воспользовалась компактной пудрой и помадой, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Затем, взбив подушку и положив ее повыше, она откинулась на нее и принялась рассматривать свое лицо в маленьком зеркальце пудреницы.

Несмотря на то что с ней произошли ужасные вещи, на лице это никак не отразилось. Если не считать нескольких незначительных синяков и начинающего заплывать глаза — следов ее. сопротивления, когда Фрэнки в почти истерическом припадке старался заставить ее отвечать ему. На первый взгляд, она выглядела почти точно так же, как когда вернулась с мессы, после проверки, остались ли на гранитном фасаде собора Святого Имени царапины от пулеметных очередей.

Лейтенант Хэнсон вошел в комнату без стука, подошел прямо к кровати и уселся на стул, который освободила для него медсестра.

— Меня зовут Хэнсон, лейтенант Хэнсон, мисс Дейли, — представился он. — Возможно, вы меня помните. Мы с вами уже встречались.

Мери положила пудреницу в косметичку:

— Да. Помнится, мистер Ла Тур нас знакомил.

— Верно, — обрадовался Хэнсон. — А теперь, хотя я знаю, как вам это будет неприятно, мисс Дейли, мне бы хотелось выслушать вашу версию происшедшего.

— Мою версию?

— Ну хорошо, — поправился Хэнсон. — Расскажите, что с вами произошло.

— Меня изнасиловали, — ответила ему Мери. — И делали это на протяжении почти двух часов. Четыре подростка, которые поджидали Терри. Девочку, что живет в соседней квартире, — пояснила она.

— Вы полагаете, что они сказали вам правду? Я имею в виду то, что они ждали именно ее?

— Откуда мне знать? Но они действительно говорили, что встретили ее на частном пляже где-то к северу от Тернбул-Вудс и что она согласилась вступить с ними в интимные отношения, но в последний момент сбежала.

— Понятно.

Хэнсон предложил темноволосой учительнице сигарету:

— Но как вы там оказались, мисс Дейли?

Мери подождала, пока он даст ей прикурить от зажигалки, а затем сказала:

— Очень просто. Я слышала странные звуки — льющуюся воду, хлопанье дверцы холодильника, слив унитаза. Я подумала, что вернулась Терри, пока я вздремнула. Поэтому, не позаботившись о том, чтобы одеться, просто в одном халате, как я это часто делала, я вышла из двери черного хода своей квартиры и вошла в ее незапертую дверь. Но вместо Терри я обнаружила в гостиной четверых парней, которые ели бутерброды и запивали их пивом.

— Вы не испугались?

Мери выпустила дым в потолок:

— Сначала нет. Я учу таких же мальчишек пять дней в неделю в течение всего учебного года. Но к тому времени, как я поняла, что они пьяны и, возможно, накачаны наркотиками, было уже поздно что-либо предпринимать. Тот, кого они называли Фрэнки, встал между мной и дверью.

— А потом?

— Когда я попробовала пройти мимо него, чтобы вернуться к себе, он закрыл мне рот ладонью и сказал, что я никуда не уйду, по крайней мере до тех пор, пока Терри не вернется домой и пока, как он выразился, она не получит того, что ей причитается.

— А они ничего не говорили о том, где она может быть и когда вернется?

— Нет, не говорили.

— Пожалуйста, продолжайте, мисс Дейли.

Школьная учительница сняла табачную крошку с губы:

— Я полагаю, что сначала они хотели просто связать меня и не дать предупредить Терри, что ждут ее. Но я сопротивлялась, мой халат распахнулся, и вид моего тела привел их в возбуждение. Пару минут, — горько продолжала она, — они только обменивались грязными замечаниями о том, как ладно я «упакована», и ощупывали мои груди, ягодицы и остальное. Потом один из них, не помню точно кто, предложил поразвлечься со мной, пока они будут ждать Терри. — Она беззвучно заплакала. — Я умоляла их не делать ничего, о чем они потом пожалеют. Я старалась внушить им, что я на десять лет их старше. Но они были слишком возбуждены, чтобы слышать меня. И после того, как Фрэнки вытащил ролик пластыря из кармана и заклеил мне рот, чтобы я не кричала, они оттащили меня в спальню Терри. Потом они бросили меня на кровать, Гарри и Солли силой расставили мне ноги и держали их, а Джо-Джо прижал лезвие ножа к моему горлу. Фрэнки обнажился и насильно взял меня. А когда он закончил, его место занял Джо-Джо. Потом они вместе с Джо-Джо держали меня, и смотрели, и делали мерзостные замечания, пока двое других… — Истерика готова была вот-вот начаться, слезы лились по щекам Мери. — И когда они все сделали первый круг, то решили, что мне это все очень понравилось, и решили повторить.

Лейтенант Хэнсон пытался найти слова утешения, но все, что он мог сказать, было:

— Мне очень жаль.

— Это вам-то жаль? — в запале бросила Мери. — Как, черт побери, вы думаете я себя чувствую? Это ведь меня изнасиловали! Сейчас-то дом кишмя кишит полицейскими! А где вы были, когда я в вас нуждалась?

— Мне жаль, — повторил Хэнсон.

Медсестра подала молодой женщине стакан с водой и две таблетки секонала:

— Хирург велел мне дать вам это, если я сочту нужным.

Мери положила таблетки в рот и запила их водой из стакана:

— И так продолжалось следующие два часа. Пока я не потеряла счет. Сначала один. Потом другой. Но с Фрэнки было хуже всего. Потому что у него, похоже, была какая-то навязчивая идея заставить меня отвечать ему. И каждый раз, как он изливал в меня свое грязное семя, он говорил мне, как замечательно ему со мной, и какое у меня красивое тело, и насколько я милее, чем та, кого он называл Розой. — Она допила воду и вернула стакан медсестре. — Потом, после того как прошла, как мне показалось, целая вечность и мы с Фрэнки остались вдвоем в спальне, а остальные парни ушли на кухню, мне удалось дать ему понять, что мне нужно в туалет. И он позволил мне встать с кровати и пойти в ванную комнату одной. Он даже разрешил мне закрыть за собой дверь. Но я не осталась в ванной. В полуобморочном состоянии, совершенно голая, я прошла через нее в гостиную и дальше к входной двери. Мне даже удалось открыть дверь, снять пластырь и позвать на помощь. — Кончики ее губ опустились. — Но кто-то из парней закрыл дверь на цепочку. И не успела я ее снять, как Фрэнки услышал мой крик, подбежал и ударил меня. И после того как он захлопнул дверь и заклеил мне рот новым куском пластыря, он отволок меня в другую спальню и бросил на кровать. И тогда все началось сначала. Он сказал, что устал от того, что бабы все время делают из него дурака. И поскольку я хотела его обхитрить и навлекла на них неприятности криками о помощи, то, когда придет Терри, она достанется другим ребятам. — Слезы лились по щекам Мери быстрее, чем она успевала их вытирать. — И после того как он снова вставил свой член в меня, он совсем обезумел. Потому что, как он говорил, он будет трахать меня до тех пор, пока я не отвечу ему, пускай для этого потребуется вся ночь. И он все еще старался изо всех сил, когда мужчины выбили входную дверь и мистер Ла Тур вошел в спальню. — Сильные рыдания сотрясали тело Мери. — А теперь, пожалуйста, не заставляйте меня больше говорить об этом. Я больше не могу.

Лейтенант Хэнсон поднялся на ноги:

— Большое спасибо, мисс Дейли. Сейчас нам было необходимо именно то, что вы нам рассказали. По крайней мере, для составления предварительного протокола. — И добавил довольно неловко: — И хотя я знаю, что это мало чем вас утешит, я не могу передать, как мне жаль, что с вами произошло такое, и как бы я хотел не допустить этого. А теперь, — закончил он спокойно, — постарайтесь заснуть. А завтра где-то днем, когда вы как следует отдохнете и все впечатления от произошедшего слегка потускнеют, а доктора сделают все необходимые анализы, я пришлю вам полицейского с пишущей машинкой, и вы продиктуете ему все, что только что рассказали мне, а потом подпишите заявление.

Мери взяла бумажный носовой платок, который протянула ей медсестра, а потом медленно покачала головой:

— Нет.

— Что — нет? — недоуменно переспросил Хэнсон.

— Никаких заявлений не будет, — сказала Мери. — Вы хотели знать, что произошло. Я вам рассказала. — Она вытерла щеки носовым платком и бросила его рядом с кроватью на пол. — Но я не собираюсь ничего диктовать и ничего подписывать. И уж определенно не намерена повторять то, что только что рассказала вам, перед Большим жюри или судьей. — Она на минуту замолчала. — Во-первых, я умру от стыда, если мне придется все это повторять с места потерпевшего. Во-вторых, это будет стоить мне работы. А у меня нет ни малейшего желания менять профессию и опять очутиться на улице, где я родилась, в качестве единственной непрофессиональной шлюхи на Норт-Кларк-стрит со степенью доктора философии. Я слишком долго и усердно работала, чтобы добиться того, чего я добилась. Я даже не стану опознавать мальчишек. Я просто не хочу их снова видеть. И если вы попытаетесь заставить меня давать показания, я буду отрицать, что это произошло, отрицать, что кто-то из них силой принудил меня вступить с ним интимные отношения.

— Ну что вы, мисс Дейли, — запротестовал Хэнсон. — Я знаю, вам тяжело пришлось, и у вас есть все основания для горечи. Но я к тому же знаю, что, будучи учительницей, вы, как и я, отдаете отчет случившемуся и знаете, с каким трудом можно завести дело на несовершеннолетнего.

— Да, это так, — сказала Мери.

Барбитураты, которые дала ей полицейская медсестра, начали действовать, и ее речь стала чуть замедленнее.

— И не важно, что я скажу, как потерпевшая, или что вы, полицейские, сможете доказать, с парнями не будет ровным счетом ничего. Как вы сказали, они — несовершеннолетние. И к тому времени, как какой-нибудь сердобольный судья закончит свое выступление перед присяжными, они, скорее всего, обвинят меня в совращении малолетних. Или это, или какой-нибудь судья-импотент, вспомнив, как он здорово проводил время в мальчишеских развлечениях в Эссексе, ударит с ними по рукам и отправит в трудовой лагерь или в исправительное заведение на несколько месяцев.

— Согласен, в ваших словах есть доля истины, — согласился Хэнсон. — Но ведь есть же, или по крайней мере должны быть, законы. Если же вы откажетесь давать показания, мы не сможем открыть дела. А ведь один мужчина лежит в больнице с серьезным ножевым ранением, и все потому, что он хотел вам помочь. И если негодяй Фрэнки умрет, а вы не подадите в суд, старик будет иметь серьезные неприятности.

— Я все это понимаю, — сказала Мери. — И очень благодарна за то, что сделали для меня мистер Роджерс, мистер Ла Тур и другие жильцы дома. Но мне придется найти какой-нибудь иной способ выражения своей благодарности. — Ей становилось все труднее и труднее облекать мысли в слова. — Потому что если того, что я сегодня потеряла, уже не вернуть, я не хочу терять жизнь и доброе имя вместе со своей невинностью… Посмотрите на все это с моей точки зрения, лейтенант… Если дело дойдет до суда, обо этом будут кричать все газетные заголовки… И даже если совет по вопросам образования не предпримет никаких формальных действий, как вы думаете, каково будет мне входить в класс, когда каждая девчонка и каждый мальчишка будут Знать, что я участвовала в групповом сексе с четырьмя мальчиками-подростками? И каждый мальчик, скорее всего, будет жалеть, что не оказался на их месте, и размышлять о том, хороша ли я в постели…

Глаза Мери закрывались. Тело обмякло. Хэнсон подумал, что она заснула. Потом ее глаза на мгновение открылись и она сказала хрипло, но четко:

— А все можно было так просто разрешить. И я скажу, как один работник социальной сферы другому, вам бы следовало знать об этом, лейтенант Хэнсон. Как сказал бы мистер Ла Тур, дело не стоит и выеденного яйца. Вам стоило лишь опустить один десятицентовик…, десятую часть доллара…, одну жалкую монетку в телефон-автомат…, да еще получить лицензию на брак. Я бы даже не стала настаивать на священнике.

Глава 16

Шесть дней в неделю лейтенант Хэнсон завтракал, сидя в одной из отдельных кабинок или на табурете перед стойкой в кафе-баре, находящемся в квартале от полицейского участка.

Несмотря на то что спал он сегодня меньше двух часов, ему не было причины изменять обычный распорядок дня. Ровно в семь тридцать утра, зевая, но свежевыбритый и в лучшем светлом летнем костюме и ярко-голубом шелковом галстуке, которые он обычно надевал для выхода в общество, он вошел в зал кафе, уселся на табуретку перед стойкой и заказал свой обычный завтрак.

Яичницу из четырех яиц. Двойную порцию ветчины. Двойную порцию мясной запеканки с картофелем. Четыре тоста.

Кофе. И четыре пончика, чтобы умерить аппетит в ожидании, пока подадут заказ.

Макая пончик в кофе, который поставила перед ним на стойку восхищенная девушка, он просматривал утреннюю газету, оставленную тем, кто занимал табурет до него.

— Тяжелая выдалась ночка, лейтенант? — спросила официантка.

— Бывает и хуже, — ответил ей Хэнсон.

Первый выпуск утренней газеты был подписан за несколько часов до того, как он лег спать. В нем не слишком много нового сообщалось о происшествии в квартире 303 предназначенного под снос дома. Детектив по справедливости отдал должное редактору и репортеру, давшему репортаж с места событий. Все то, что произошло вчера днем, излагалось без отрыва от фактов и без упоминания имени мисс Дейли.

Придерживаясь неписаного закона о том, что жертву сексуального оскорбления следует по возможности оберегать от ненужной гласности, несмотря на то, что на передней полосе газеты были напечатаны фотографии Терри Джоунс и ее отца, фотографии мисс Дейли не было. В этом раннем выпуске школьную учительницу называли «жиличкой из соседней квартиры» и «очень привлекательной двадцатишестилетней сотрудницей чикагского совета по вопросам образования».

Хэнсон просматривал репортаж в две колонки, расположенный слева на первой полосе. По словам репортера, четверо несовершеннолетних ребят: Гарри Дэвис, Франклин Делано Хан, Джерри (Джо-Джо) Мейсон и Солли Уэббер," все студенты третьего курса технического колледжа — заявили, что встретили мисс Терри Джоунс на пляже и каким-то образом заполучили ключи от ее квартиры.

Проведя утро Дня поминовения за распиванием незаконно купленного пива и виски и под воздействием неустановленного количества амфетамина, известного под названием бензедрин, приблизительно в шестнадцать пятнадцать они, воспользовавшись ключами, вошли в шикарную квартиру в предназначенном под снос здании в Ближнем Норд-Сайде, где, по словам репортера, за время отсутствия жильцов нанесли значительный ущерб Дорогой мебели.

Но на этом их приключения не закончились. Приблизительно в то же время, услышав незнакомые голоса в квартире и забеспокоившись о юной соседке, жиличка из примыкавшей квартиры, очень привлекательная двадцатишестилетняя сотрудница чикагского совета по вопросам образования, вошла в квартиру мисс Джоунс через незапертый черный ход. Полицейским хирургом, который осматривал молодую женщину, было установлено, что она подверглась побоям и сексуальным домогательствам четверых подростков неустановленное количество раз. Они насиловали ее в течение двух часов, прежде чем четверо мужчин, живущих в том же доме и случайно оказавшихся в праздничный день дома, услышали крики о помощи и вышибли запертую на засов и цепочку дверь квартиры.

Имена четверых мужчин в статье приводились. Майкл Адамовский — практикующий адвокат, заслуживший себе непревзойденную репутацию в левоцентристских кругах; Родольфо Гарсия, чрезвычайно состоятельный кубинский бизнесмен и владелец сахарной плантации и мельницы до наступления теперешнего режима; Лео Роджерс — некогда писатель, а в данное время литературный агент, имеющий офис на «Петле».

Четвертый мужчина, мистер Роланд (Фрэнчи) Ла Тур, раньше работал на ярмарках и в цирке.

Вскоре после шести часов вечера и за несколько минут до прибытия отряда полицейских под руководством лейтенанта Элайджи Хэнсона четверо мужчин взломали дверь в квартиру, которую несовершеннолетняя мисс Джоунс занимала со своим отцом-евангелистом, когда тот бывал в Чикаго. Далее сообщалось, что один из мужчин, мистер Роланд (Фрэнчи) Ла Тур, придя в ярость от увиденного в спальне, сделал четыре выстрела из пистолета 45-го калибра. Две пули попали в цель и серьезно ранили одного из подростков.

Раненый несовершеннолетний Франклин Делано Хан в данный момент находится в критическом состоянии в тюремном отделении окружного госпиталя, а мистер Ла Тур, обвиняемый в предумышленном убийстве, задержан полицией до завершения полного расследования инцидента. Также госпитализированы жертва предполагаемого изнасилования и мистер Лео Роджерс, серьезно раненный финкой с выдвижным лезвием, которой почему-то не заметил офицер, обыскивавший провинившихся подростков.

Хэнсон перечитал последний абзац. Для Бротца это означает служебное расследование, а ведь ему осталось меньше двух месяцев до пенсии. Он не винил Германа за то, что тот не заметил ножа, когда обыскивал мерзавцев.

В суматохе, последовавшей после их прибытия, когда мисс Дейли рыдала в соседней комнате, негодяй Хан, заливая кровью всю ванную, плакал и звал маму, четверо мужчин-жильцов и их двое жен пытались говорить одновременно, а трое парней, едва стоявших на ногах, бубнили о том, как они сожалеют о содеянном, и умоляли простить их. В такой обстановке могло случиться все, что угодно. К несчастью, оно и случилось.

Прежде чем кто-то, за исключением толстого литературного агента, понял, что происходит, внезапно пришедший в ужас от того, что ему придется расплачиваться за свои поступки, мерзавец, которого остальные называли Джо-Джо, выхватил финку и наверняка всадил бы ее в спину Бротца в отчаянной попытке удрать, если бы у мистера Роджерса не хватило храбрости встать между ними и принять пятидюймовое лезвие в собственный живот, когда он хватал и обезвреживал обезумевшего от наркотиков юнца.

Бротц никогда еще не был так близко от смерти. Хэнсон вытащил из нагрудного кармана носовой платок и вытер пот, выступивший на лице. Этот случай может означать служебное разбирательство и для него самого. Подобное недопустимо, а он как командир за все несет ответственность.

— Ваш кофе слишком горячий, лейтенант? — спросила официантка.

Хэнсон опять вернулся к изучению газеты:

— Нет. Кофе отличный.

Официантка была смертельно любопытной.

— Все было действительно так, как говорится в газете, лейтенант? Неужели мальчишки отделывали ее целых два часа?

— Здесь так написано, — ответил Хэнсон.

И принялся читать дальше. В интервью, взятом в госпитале у родителей раненого подростка, как миссис, так и мистер Хан, начальник какой-то фирмы, особо настаивали на том, что произошла трагическая ошибка. Репортер цитировал высказывание матери:

«Как глубоко вы заблуждаетесь!» — подумал Хэнсон. Он слышал совершенно другой рассказ от одного из парней до того, как их увезли полицейские, работающие с малолетними преступниками. Он пытался узнать, почему раненый парень носил бороду, когда миссис Мейсон в первый раз увидела его, и был чисто выбрит, когда они обнаружили его лежащим на полу в ванной.

Гарри Дэвис рассказал ему следующее:

— Фрэнки отрастил бороду, чтобы поехать на Юг. Понимаете? У нас в школе все говорят, что нужно лишь отпустить бороду и прошагать несколько миль с демонстрантами в одном из их маршей за свободу, и тебе выдадут десять долларов в день, и ты сможешь поиметь любую девчонку, какую только захочешь, белую или цветную, и столько раз, сколько тебе вздумается на нее залезть.

— Неужели Фрэнки так повезло?

— Во всяком случае, он рассказал нам, когда вернулся, что переспал с двумя черными пятнадцатилетними сестренками и хорошенькой мулаткой, которая преподает в колледже.

— Тогда почему же он сбрил бороду в ванной у мисс Джоунс?

Ответ был столь же чистосердечным:

— Потому что Фрэнки думал, что борода щекотала Терри, когда он старался развлечь ее на пляже, и что именно поэтому она вырвалась от него и убежала.

— Ты хочешь сказать, что мисс Джоунс добровольно вступила с ним в интимные отношения?

— Ну, не совсем. Не то чтобы добровольно. Нам пришлось припугнуть ее. Сказали, что поколотим. Она ревмя ревела, когда мы оставили ее с Фрэнки на одеяле.

Фрэнки — образец добродетели. Фрэнки — идеальный маленький джентльмен в отношении девушек и дам. Фрэнки — мужественный защитник униженных и оскорбленных.

Когда официантка поставила перед ним завтрак, Хэнсон принялся за него с удовольствием, но продолжал просматривать репортерский отчет о происшествии, чтобы убедиться, что не пропустил ничего, что имело бы отношение к расследованию или его выступлению в суде перед Большим жюри присяжных, если департамент сочтет четырех парней взрослыми и предъявит им обвинение в групповом Изнасиловании. А если мистер Роджерс умрет, то и в убийстве.

Его интересовало только два момента, о которых он ничего не знал. Первый: полиция прилагала все усилия, чтобы отыскать мисс Джоунс, дабы узнать степень ее причастности к делу. Второй: кто такая та женщина, что вызвала полицию.

В статье говорилось, что миссис Ламар Мейсон, в девичестве Лу Чандлер из Хэррина, штат Иллинойс, — вдова выдающегося мошенника по кличке Абракадабра и представительница женской когорты в банде покойных Диона О'Баниона и Хайме Вайса, а также пользующаяся дурной славой содержательница борделя времен «сухого закона», которая одно время имела собственный роскошный публичный дом в том самом здании, в котором в данный момент снимает квартиру.

Заинтригованный, Хэнсон посмотрел, нет ли фотографии миссис Мейсон времен молодости на второй странице. Фотографии в этом выпуске не было, возможно, поместят в следующем.

Однако, судя по тому, как миссис Мейсон сохранилась, она наверняка была красавицей. Хэнсона позабавила пришедшая ему на ум мысль, что в следующий раз, когда какой-нибудь его родственник из Миннесоты, жаждущий любовных похождений,.приедет в Чикаго, он сможет похвастать, что знаком по крайней мере с одной знаменитой проституткой. А ведь подобный образ жизни никоим образом не отразился на миссис Мейсон.

Наоборот, разговаривая с ней, Хэнсон был поражен ее интеллигентностью, умом и обликом настоящей леди.

Хэнсон подвинул кофейную чашку, чтобы ее наполнили в последний раз, и заказал черный кофе и две плюшки с собой.

Несмотря на то что он тогда был довольно рассержен, мисс Дейли оказалась права, во всяком случае, в одном. Об этом красноречиво свидетельствовало интервью с матерью Фрэнки.

В теперешнем обществе молодость сама по себе является почти неуязвимой защитой. Сколько раз он сам и его сослуживцы задерживали парней и писали на них рапорты длиной с руку по обвинениям, начиная от ограбления с применением холодного оружия, изнасилований с подтверждающими факт доказательствами до снятия автомобильных покрышек. Но к тому времени, когда назначенный судом психиатр и социальный работник заканчивали свое кропотливое копание, а слишком снисходительные судьи специального суда для несовершеннолетних преступников в конце концов проводили дело по всем инстанциям, в девяти случаях из десяти единственное, чего добивались производившие арест полицейские, — это тухлых яиц, брошенных им в лицо.

Когда официантка поставила перед ним пакет из оберточной бумаги с кофе и двумя плюшками, то, сочувственно подперев голову рукой, осведомилась:

— Вы завели себе подружку, а, лейтенант?

Хэнсон подсунул монету в полдоллара под блюдце:

— Похоже. Умные головы говорят, такое случается.

Официантка проследила, как он идет по проходу к кассе, потом выходит через дверь кафе и проходит мимо большой стеклянной витрины, и вздохнула:

— Вот это мужчина так мужчина! Если бы этот красавчик блондин, полицейский лейтенант, выбрал меня, я бы сделала все, что он хочет. Я даже не сопротивлялась бы.

— Успокойся, барышня, — сказала официантка, обслуживающая другую половину кафе. — С чего это ты решила, что будешь первой в очереди?

— Попроси, может, и уступлю.

— Полагаю, лейтенант заказал свои обычные четыре яйца и двойную порцию ветчины?

Девушка, которая обслуживала Хэнсона, кивнула, кладя в карман своего передника полудолларовую монетку и убирая пустые тарелки.

— С чего бы ему сегодня заказывать что-нибудь другое? Обычных мужиков тут полно. Как я прочитала в какой-то статье, сегодня это основная мировая проблема. Слишком много мужчин с одним яйцом и недостаточно с четырьмя.

Другая официантка, взвесив этот вопрос, философски заметила:

— Ну, если у него все соответствует внешним размерам, полагаю, тебе бы хватило и одного.

Глава 17

В рабочие дни улица бывала битком набита едущими бампер в бампер, впритирку друг к другу ремонтными или развозящими товар грузовиками, а также личным транспортом, обеспокоенные владельцы которого надеялись добраться до своего с таким трудом обретенного рабочего места до критического времени восемь ноль-ноль. Непрерывный гул автомобильных гудков, визг тормозов и лязг металла об металл, а также все прочие звуки сливались в бьющую по барабанным перепонкам городскую симфонию, сопровождающуюся обменом «любезностями» и пронзительными свистками офицеров дорожной полиции.

Но в это утро праздничного понедельника, последнего из трех праздничных дней, на улице почти не было транспорта, а тротуары были в равной степени пустынны.

Пока Хэнсон шел несколько ярдов до полицейского участка, размахивая пакетом, содержащим картонку с кофе и плюшками, которые он нес Фрэнчи Ла Туру, чтобы скрасить тюремный бутерброд с копченой колбасой, что полагался ему в камере предварительного заключения, он почти физически ощущал обступившую его ненормальную тишину. В отсутствии шума и людей можно было подумать, что он снова на ферме своего отца в Солк-Прери.

Он вовсе не хотел опять жить на ферме. Упаси Бог! Но фермерская жизнь имеет свои преимущества. Он никогда не забудет весеннее утро, убаюканное утренней зарей и омытое росой, когда он идет босиком по тропинке, чтобы сгонять молочных коров, и единственные звуки в мире — это карканье проснувшейся на рассвете вороны или жалобный крик зуйка. А ближайшее человеческое жилье находится за несколько километров.

Потом, после того как он загнал коров в коровник и их подоили, в то время еще вручную, а потом вычистили стойла, расстелили свежую подстилку из сена и навалили вилами силоса в кормушки коровам, а зерна — лошадям, они несли ведра молока с еще не осевшей пеной в дом, и либо он, либо один из его братьев не слишком быстро и не слишком медленно крутили ручку старого ручного сепаратора.

Потом все усаживались за плотный завтрак, состоящий из оладий с жиром, огромной тарелки с шипящей в масле яичницей и жареной картошки, а также горы теплых печений с медом и куска вишневого или яблочного пирога, который остался от вчерашнего ужина.

Когда Хэнсон вспоминает те дни, на него всегда производит впечатление тот факт, что единственное, чего им тогда не хватало, — это денег. И самое досадное то, что если бы его отец сохранил ферму, вместо того чтобы продать ее за бесценок и переехать в Чикаго в поисках работы, то при теперешних ценах на землю, которую он практически пустил по ветру, старик был бы богат и ни от кого не зависим.

Хэнсон остановился, чтобы прикурить сигарету, и понял, что намеренно медлит. Обычно он не мог дождаться, когда же начнется его дежурство. Ему нравилась эта работа. Вот почему он так старается получить диплом юриста. Не то чтобы он хочет стать адвокатом. Просто при любой возможности он хочет знать все грани закона и быть подготовленным в любое время перейти в высшие эшелоны административной власти.

Однако бывали моменты, когда профессиональная и эмоциональная стороны его жизни вступали в конфликт. Сегодня был один из таких моментов. В это утро, будь у него выбор, он хотел бы находиться в любом другом месте и быть кем угодно, только не лейтенантом полиции. Особенно не лейтенантом, работающим именно в этом полицейском участке.

Самым трудным делом, которое выпало на его долю за весь срок службы, был арест и заключение Фрэнчи Ла Тура. Арест за то, что он показал себя настоящим мужчиной. Заключение за то, что взял правосудие в свои руки.

И теперь, если этот юнец Хан умрет, то даже несмотря на обстоятельства, вынудившие Фрэнчи стрелять, департаменту полиции потребуется приложить почти столько же усилий, чтобы вытащить старика — балаганного зазывалу из передряги, сколько им потребуется для предъявления обвинения остальным трем малолеткам.

Хэнсон подумал, что их следовало бы публично кастрировать в назидание другим юным подонкам, у которых возникнет соблазн совершать подобные подвиги. Вот так он размышлял, стоя у потертых каменных ступеней перед входом в полицейский участок. Ведь если и найдется какой-нибудь представитель мужской половины человечества, проявляющий больший интерес к противоположному полу и получающий большее плотское наслаждение от интимных отношений между мужчиной и женщиной, чем он, то этот жеребец должен родиться с четырьмя щупальцами вместо члена и постоянной эрекцией.

Хэнсон очень благосклонно относился к сексу с тех самых пор, когда блондинка чуть постарше его, дочь соседнего немца-фермера, во время прохладного вечера на пикнике в честь Четвертого июля познакомила его с предметом.

Но секс — это улица с двусторонним движением. И любой мужчина или парень, который заставляет силой женщину или девушку отдаться ему против своей воли или жестоко относится к ней во время полового акта, не заслуживает даже презрения. Он еще ниже, чем сводник или торговец наркотиками.

Подлее быть ничего не может.

Хэнсон отступил, дав дорогу офицерам в форме, которые только что получили вызов и друг за другом спускались по ступенькам полицейского участка, чтобы выйти на пост, а сам тем временем размышлял о том, что сказала ему мисс Дейли, когда объясняла, почему не намерена давать показания против ребят.

Потом, после того как она дала ему понять, что не намерена терять профессию с тем, что уже безвозвратно потеряно, и входить в класс, когда все девчонки будут знать, что ее изнасиловали, а парни представлять, какая она в постели, она сказала:

«А все можно было так просто разрешить. И я скажу, как один работник социальной сферы другому, вам бы следовало знать об этом, лейтенант Хэнсон. Как сказал бы мистер Ла Тур, дело не стоит и выеденного яйца. Вам стоило лишь опустить один десятицентовик…, десятую часть доллара…, одну жалкую монетку в телефон-автомат…, да еще получить лицензию на брак. Я бы даже не стала настаивать на священнике».

Что следует понимать так: «Когда мы встретились на лестнице и Фрэнчи познакомил нас, ты мне понравился не меньше, чем я тебе. И если бы ты воспользовался знакомством, потратил монетку на телефонный автомат и назначил бы мне свидание и если бы оказалось, что мы достаточно нравимся друг другу, чтобы наша связь стала постоянной, я бы даже не стала настаивать на венчании в церкви».

Большая жертва от такой преданной католички, как мисс Дейли. Однако теперь, после того, что с ней произошло, только сама Мери и, возможно, духи господ Фрейда и Адлера [Адлер Альфред (1870 — 1937) — австрийский врач — психиатр и психолог. Ученик Фрейда, основатель индивидуальной психологии.] знают, какой сейчас счет. Хотя что касается его, тот факт, что она подверглась побоям и ее против воли многократно принуждали вступать в половой акт, не составляет особого препятствия.

Он давным-давно потерял свою девственность. Кроме того, служа в полиции столько лет, имея дело каждый день с еще более омерзительными проявлениями жизни, он научился здраво оценивать подобные события. Секс per se [Как таковой (лат.)] с согласия женщины или без него был лишь одной из сторон жизни, а не смыслом существования. Жена или любимая могут обмануть мужчину с другим мужчиной или могут подвергнуться изнасилованию, но, если мужскому самолюбию не нанесен удар, мужчина редко теряет интерес или отказывается от предлагаемого ему товара только из-за того, что он слишком залежался в магазине. И если мужик крепко сидит в седле, побочных эффектов, задевающих его, мало.

Но вот как мисс Дейли отреагирует, физически и психически, на то, что с ней произошло, — совершенно другое дело.

В том, что касается женщин, тут нет установленных правил. Нанесенные ей многочисленные оскорбления могут простимулировать ее интерес к данному предмету. Но могут сделать и фригидной. Она может возненавидеть всех мужчин без разбору.

А это может нарушить тонкий, почти неразличимый баланс между нормой и лесбиянством.

Несколько месяцев назад у него был случай, когда ему пришлось посадить за решетку чрезвычайно привлекательную и очень интеллигентную двадцатилетнюю лесбиянку за избиение своей подружки, потому что она застала ее строящей глазки ходящему по домам продавцу пылесосов.

Под впечатлением ее бросающейся в глаза женственности и отсутствия обычных в таком случае признаков мужественности он поинтересовался о том, как та пошла по кривой дорожке. И лесбиянка поведала ему историю своей жизни, приправляя ее четырехсложными ругательствами. Ее мать, вдова, вышла во второй раз замуж, когда девочке было двенадцать лет. И через несколько недель после свадьбы, пока матери не было дома, ее новый пятидесятилетний отчим изнасиловал ее спереди и сзади, а потом продолжил полуденную оргию тем, что принудил ее к так называемому неестественному акту. И с тех самых пор, несмотря на все свои старания, поскольку она не хотела ничем отличаться от других девушек, каждый раз, как она пыталась вступить в нормальные сексуальные отношения с парнем, ощущение его плоти внутри нее вызывало у нее тошноту, и ей приходилось извиняться и идти в туалет, где ее начинало рвать.

Хэнсон вошел в участок. При поверхностном взгляде там ничего не изменилось с тех пор, как он покинул его вчера ночью. Помещение пахло, как все полицейские участки — застоявшимся табачным дымом, немытыми телами, хлоркой, кожей, оружием и оружейной смазкой.

Однако этим утром наблюдалось одно отличие. Обычно у сменившегося утром офицера, составляющего протоколы, хлопот был полон рот. Перед его столом толклись поручители нарушителей, а также судебные стряпчие, плачущие жены с ревущими благим матом ребятишками, цепляющимися за их юбки, мальчики-педерасты и их покровители, торговцы наркотиками, наркоманы и мошенники, до полдюжины различных драчунов, как женского, так и мужского пола, белые и цветные, неизменные три-четыре растрепанные пятидолларовые шлюхи, работающие в утренний час пик, которых забрали за то, что они вкалывали в поте лица, чтобы добыть денег на опохмелку и утолить неизменную утреннюю жажду.

Но в это утро, слава Аллаху, тишина с улицы перебралась и в участок. В приемной не было мельтешащей толпы. Ни один из телефонов на столе дежурного не звонил. Не было ни одного репортера, спрашивающего журнал регистрации приводов.

— Как дела? — спросил Хэнсон у дежурного сержанта.

— И не спрашивайте, лейтенант, — предупредил его тот. — А то еще сглазите. Будьте благодарны за передышку. — Он указал на пакет, который нес Хэнсон. — Если это кофе и плюшки для старика балаганщика, которого вчера ребята доставили сюда, то забудьте об этом.

— Это почему?

— Потому что у Гинниса, Мейерса и Бротца возникла точно такая же идея. Только Герман принес яичницу с ветчиной на подносе и свежие булочки с черникой. — Он понизил голос. — Это правда, что я слышал, а? Что Герман чуть было не поплатился жизнью вчера вечером?

— Правда, — сказал Хэнсон. — Он проглядел финку, что была у одного из подонков. И если бы не один из парней, живущих в том доме, некий мистер Лео Роджерс, Герману и Адели пришлось бы распрощаться с Флоридой. Потому что если бы не мистер Роджерс, то сейчас эти вечно ноющие полудурки-родственнички Германа уже стояли бы вокруг стола в конторе гробовщика и приговаривали: «Покойничек-то как живой». И интересовались у Адели: «Теперь-то ты жалеешь, что вышла замуж за копа?» — Хэнсон взял пакет со стола. — Ну, пойду поздороваюсь с Фрэнчи.

Дежурный сержант покачал головой:

— Только не в нашей кутузке. Потому что, как я сказал остальным из вашей команды, старик больше не с нами.

— Только не говорите мне, что старикашка Ла Тур протянул ноги и его труп забрал отдел по расследованию убийств.

— Нет, — сказал дежурный сержант. — Успокойтесь. Насколько мне известно, это дело никто у вас не отбирал. Вот только около шести часов утра, — он порылся в бумагах на столе, — приятная пожилая дама, которая живет в том же доме, как бишь ее имя? Та, о которой говорилось в газете, что она была проституткой высокого класса?

— Миссис Мейсон?

— Точно.

Дежурный наконец-то нашел бумагу, которую искал.

— Вот так-то. Миссис Ламар Мейсон, проживающая в доме номер 196 по Ист-Уэстмор, квартира 101. Точно в шесть часов четыре минуты она и господа Греко, Рейли и ее сосед, тот самый бойкий адвокат, который помогал высаживать дверь…

— Минуточку, — перебил его Хэнсон. — Кто такие Греко и Рейли, черт их побери?!

— Точно, — сказал седой сержант. — Вы не могли их знать. Это было еще до вас. — И добавил доверительно: — Для вашего сведения, лейтенант, Фил Греко и Мэтт Рейли считались самыми крутыми громилами в Чикаго, когда я еще был новичком, а вы еще не появились на свет. Они были из банды О'Баниона и Хайме Вайса. В те дни мы их называли бездельниками или торпедами, и каждый раз, как убивали какого-то гангстера, мы регулярно их забирали, но никогда ничего не могли доказать. Во всяком случае, именно они сегодня утром были здесь с миссис Мейсон и Адамовским, такие же нахальные, как всегда, и блестели, как новые пятаки. Много новых пятаков. Я хотел сказать, что как бы прежние времена вернулись, — закончил сержант с легкой ностальгической ноткой в голосе.

— Так какое отношение имеет эта толпа к Фрэнчи Ла Туру?

— Я и пытаюсь вам рассказать. Вся эта четверка пришла сюда в шесть часов утра с предписанием об освобождении и судебным ордером, подписанным судьей Гарольдом Тайлером Грином, разрешающим отпустить некого Роланда (Фрэнчи) Ла Тура под залог в пять тысяч долларов.

Хэнсон открыл пакет, который принес для Ла Тура:

— Не верю своим ушам. Вы меня разыгрываете! Наверняка. Где это видано, чтобы кто-то мог найти судью во время трехдневного празднования Дня поминовения? А особенно судью Грина. Эта самодовольная, лицемерная сушеная старая свинья не подпишет разрешение отпустить под залог и свою родную мать.

Дежурный пожал плечами:

— Возможно, кто-то выворачивал ему руку. В любом случае, именно он подписал освобождение. И после того, как Адамовский показал бумаги дежурному командиру, пока Греко и Рейли спорили о том, кто из них будет подписывать чек на залог, старая дама открыла свою крокодиловую сумочку, которая наверняка стоит больше, чем я получаю за месяц, и бросила пять кусков наличными мне на стол, словно пучок салата.

— На нее это похоже.

— Похоже, — согласился дежурный сержант. — А если она и сейчас такая приятная с лица, и с такой фигурой, и если она действительно общалась со всей этой сворой, как об этом пишут в газете, могу поспорить, что когда она занималась своей профессией, то запрыгнуть на нее точно стоило дорого. Может быть, даже сотню долларов.

Хэнсон съел одну плюшку из тех, что купил для Ла Тура.

— Вполне может быть. Но как вы уже заметили, меня тогда еще на свете не было.

— А ты спал когда-нибудь со стодолларовой шлюхой, Элайджа?

— На мою-то зарплату? Черт побери, нет! А что?

— Просто полюбопытствовал, — сказал дежурный сержант. — Я-то окучил дюжину, но все они мне казались на одно лицо. Но перед смертью мне бы все же хотелось узнать, что они такого особенного делают, за что платят такие деньги.

— Если узнаю, расскажу.

— Уж будь любезен.

Хэнсон покончил с последней плюшкой и остатками кофе, а потом бросил пакет в мусорницу для бумаг рядом со столом дежурного.

— А теперь за работу. Нет ли чего новенького о барышне Джоунс? Розыски принесли какие-нибудь результаты?

— Пока нет, — сказал сержант. — Во всяком случае, она у меня все еще числится в розыске.

Когда Хэнсон пошел было по коридору к своему рабочему помещению, дежурный окликнул его:

— Да, лейтенант, чуть не забыл. Вас хочет видеть капитан Харди.

Хэнсон посмотрел через коридор на открытую дверь начальственного кабинета:

— Полагаю, вам неизвестно, зачем.

— А вот и известно, — не согласился с ним дежурный. — На этот раз я знаю. Из-за того, что попало в утренние газеты, и из-за того, что Герман так лопухнулся, капитан был не в лучшем расположении духа, когда пришел сегодня утром. А когда он прочел ваш предварительный протокол, то со злости чуть не съел фуражку. Я слышал, как он там вопил. Он хотел знать, что, черт побери, вы имели в виду, когда писали, что мисс Дейли, хотя и призналась, что четверо мерзавцев неоднократно насиловали ее, а хирург подтвердил тот факт, что она была избита и изнасилована, не собирается подписывать заявление, давать показания перед Большим жюри и даже опознавать этих подонков.

— Она сама мне так сказала, — ответил Хэнсон.

Дежурный сержант пожал плечами:

— Тогда я бы сказал, что дела ваши швах, лейтенант. И если вы хотите остаться лейтенантом, очень даже здорово, что вы надели этот ярко-голубой галстук.

— Почему же? — осторожно осведомился Хэнсон.

— Потому что, — объяснил дежурный, — он точь-в-точь под цвет ваших глаз. И если капитан все еще пребывает в том же негодовании, в каком пребывал, читая ваш отчет, у меня есть отличная идея. Почему бы вам не пойти, пока утро еще не кончилось, в больничную палату к мисс Дейли и, воспользовавшись своим мужественным шведским очарованием, не попытаться уговорить ее передумать?

Глава 18

Колокольчик на пружинке над дверью мелодично затренькал, когда вошел Джек Стаффорд. После уличной жары в семейном магазине-кулинарии, называемом так, потому что в нем действительно работала одна семейная пара, обеспечивающая скромные потребности жителей многоквартирного дома по соседству, была приятная прохлада. И пахло довольно вкусно домашним немецким картофельным салатом, кошерными маринадами с укропом, разнообразными острыми сырными и польскими колбасами и салями, а также холодной нарезкой, щедро приправленной специями.

Вид товара тоже радовал глаз. На подносах лежали горы разноцветных салатов; две жареные индейки поджидали, пока их порежут; дюжина жареных цыплят поворачивалась на вертеле; поблескивал длинный ряд винных бутылок, американских и импортных; за мутным стеклом холодильной камеры — разнообразные молочные продукты, упаковки по шесть банок импортного и местного пива, коробки с пирогами-полуфабрикатами и безалкогольные напитки.

Стаффорд сверился со списком, который ему вручила жена.

На праздничный ужин список явно не тянул. Он не осуждал Риту. — Он разделял ее досаду по поводу инцидента в их доме и считал естественным, что их отношения стали слегка натянутыми. Да к тому же эти непрерывные репетиции к дебюту в среду! Они оба слишком утомлены, чтобы переедать. А с этим завтрашним переездом все их кухонные принадлежности, за исключением кофейника, упакованы в коробки и мешки, которые раздали еще в пятницу днем следящие за переездом представители домовладельца. В лучшем случае это будет обед на скорую руку.

Он купил буханку белого хлеба без калорий, четверть фунта несоленого масла, банку молодого зеленого горошка, потом дерзко запасся картонкой с картофельным салатом, поджаренным цыпленком в сметанном соусе и шестью кусками ветчины (по списку) и уже по собственному усмотрению отважился на бутылку вина. Бокалы уже упакованы, но они смогут выпить вино из бумажных стаканчиков, вкус его от этого не изменится.

И дело, как он устал повторять Рите, не в цене. Его умеренность в еде имела ту же самую причину, по которой он отрастил бороду. Он просто берег свой имидж. Кто когда-нибудь видел толстого или, если уж на то пошло, упитанного исполнителя народных песен? Несмотря на достигнутый успех, даже Питер, Поль и Мари старались сохранить слегка изнуренный и загадочно-истощенный вид. Как только они достигнут своей цели, у них будет полно времени для стейка толщиной в два дюйма и омаров.

Когда все покупки были аккуратно упакованы и оплачены, Стаффорд остановился у проволочной газетной стойки перед кулинарией, чтобы приобрести первый выпуск вечерней газеты, а потом медленно пошел назад по жаре, просматривая первую полосу.

До сих пор полиции так и не удалось найти девочку-подростка из квартиры 303, но они связались с ее отцом-евангелистом в Хуаресе, в Мексике, и договорились, что тот прилетит в Чикаго, как только сделает все необходимые приготовления для проведения серии международных телевизионных встреч его приверженцев.

Особо полицию заинтересовал тот факт, что пляжный костюмчик пастельно-зеленого цвета, состоящий из двух частей, принадлежавший пропавшей девушке, в котором, как установлено, она была, когда выходила из дома приблизительно в одиннадцать часов утра в воскресенье, был обнаружен в пляжной сумке, которую четверо юношей, подозреваемых в групповом изнасиловании, принесли с собой в квартиру. Этот предмет одежды был опознан как миссис Ламар Мейсон, так и мистером Роландом (Фрэнчи) Ла Туром, которые, каждый сам по себе, видели девочку и разговаривали с ней перед ее отъездом. Столь же пристальный интерес полиции был вызван и дорогой медицинской книжкой, также найденной в плетеной пляжной сумке, с загнутым уголком странички на цветной иллюстрации с изображением человеческого эмбриона в различных стадиях развития, словно пропавшая девушка часто открывала книгу именно там.

Однако на допросе, который проводил офицер, специализирующийся на работе с подростками, трое задержанных несовершеннолетних отрицали, что встречались, или были знакомы, или даже просто видели мисс Джоунс до того, как ее автомобиль чуть было не врезался в них у поворота на Тернбул-Вудс, а уж потом они познакомились и заговорили с ней на одном из частных пляжей, прилегающем к нежилой усадьбе на Северном побережье. Все трое столь же категорично отрицали, что приставали к блондинке или подвергали ее побоям, а также клялись, что она была живой и здоровой и сидела за рулем своей машины, когда они видели ее в последний раз.

Как выразился один из них, Джерри (Джо-Джо) Мейсон: «Мы лишь подурачились с ней да припугнули поколотить, если она добровольно не согласится».

Тем не менее при тщательном выяснении обстоятельств дела Гарри Дэвис признался, что четвертый юноша, Франклин Делано Хан, снял с девушки пляжный костюм и находился в процессе совокупления с ней, когда она вывернулась и бросилась бежать от него со скоростью реактивного самолета. И единственное, что на ней было надето, — это босоножки и белые хлопковые трусики-бикини.

По мнению репортера, написавшего эту статью, было ясно, что, несмотря на свой неопрятный внешний вид, когда их забрали в участок, подростки были не из бедных семей, только лишены родительского присмотра.

Подросток, которого мистер Ла Тур серьезно ранил, был приемным сыном одного преуспевающего работника сети прачечных. Отец другого был владельцем процветающей драпировочно-обивочной мастерской. Родитель третьего был окружным школьным инспектором по наркотикам, в то время как четвертый — управляющим большой местной текстильной компании.

Все четверо были студентами-третьекурсниками технического колледжа на Норт-Сайде. Все имели приводы в полицию, но никто из них до сих пор не был замешан ни в чем серьезном.

Родители, когда их разыскал и опросил репортер, как один настаивали, что у них хорошие сыновья. Мать раненого юноши, миссис Хан, бывшая модель и завсегдатай одного из самых больших и известных универмагов на «Петле», особенно горячо отрицала предъявленные сыну обвинения полиции и его приятелей. Репортер привел ее дословное высказывание:

Стаффорд подождал зеленого света на углу, а потом перешел на другую сторону. Они с Ритой слышали все совершенно не так.

И крики и мольба о помощи были совершенно искренними.

Чтобы не думать об этом и о том, какую роль сыграла в этом деле Рита, он принялся читать последние откровения, касающиеся миссис Ламар Мейсон. Судя по образу жизни и внешнему виду жилички из 101-й квартиры, с тех пор, как она переехала в этот дом, единственное, чего она хотела, — это забвения. Теперь же, несмотря на то что ее участие в этом деле свелось к звонку в полицию по просьбе мистера Адамовского, ранний вечерний выпуск не оставил и ее в покое.

В конце концов, даже если она уже несколько лет не занималась своей профессией, а была лишь вдовой знаменитого некогда игрока и букмекерского посредника, тем не менее в свое время она держала один из самых блестящих приютов греха, какие только когда-либо знавал Чикаго. То есть она была мадам в доме с пятнадцатью девочками, который ничем не уступал пользовавшимся известностью домом с плохой репутацией, содержавшимся покойными Адой и Минной Эверли.

Чтобы дать своим читателям представление о том, какого рода клиентов развлекала Лу Чандлер, репортер украсил свою статью именами наиболее колоритных политических деятелей и элиты криминального мира, такими, как Дион О'Банион и Хайме Вайс, Фил Греко и Нейлс Мортон, Мэтт Ре или и Багз Моран, а также Джек Макгерн по прозвищу Пулемет.

Подойдя к предназначенному на снос зданию из песчаника, тридцатидвухлетний бородатый исполнитель народных песен свернул газету, положил ее в карман пиджака и перехватил сумку с едой другой рукой. Последние три года или около того, если не выдающиеся, то хотя бы добродетельные исполнители народных песен Джек и Рита Стаффорды жили в бывшем доме терпимости. Так, значит, каждый раз, когда они с Ритой занимались любовью, привидения одной из барышень мадам Лу Чандлер и одного из ее клиентов (а может, и нескольких) следили за ними с болезненным интересом.

Стаффорд стал развивать эту мысль. Насколько ему известно и из того, что он читал по этому вопросу, после отмены «сухого закона» в Чикаго не было публичных домов как таковых. Два нелегальных вида деятельности — бутлегерство и содержание публичных домов и игорных притонов, по крайней мере в больших масштабах, — несомненно, были тесно связаны друг с другом. И все же он не мог не считать, что организованная и изолированная проституция могла бы хоть частично решить растущую проблему падения нравов и неразборчивости современного молодого поколения.

Он всегда был заядлым любителем чтения. И если история — это ключ к настоящему, то начиная с письменных хроник во всех обществах всегда было определенное количество девушек или молодых женщин, которые по какой-либо причине предпочитали торговлю своим телом любому другому занятию. Как говорится в старой поговорке, у вставшего мужского члена совести нет. Но могла бы быть, если бы существовали кварталы красных фонарей, где за определенную плату четверо молодых людей, что изнасиловали мисс Дейли, могли бы утолить свои физические потребности. И подобных случаев не происходило бы.

Стаффорд обдумал эту мысль, но отказался от нее. Все зашло слишком далеко. Все слишком сложно. Девственность и добродетель стали архаизмом. В широком смысле слова это мисс Дейли, а не мальчишки не вписываются в установленные рамки. Теоретически ей следовало бы радоваться и поощрять их внимание.

Насколько он мог судить, вся нация и, если уж на то пошло, весь западный мир быстро катятся к псевдоориентированной культуре восхваления фаллоса. В литературе, искусстве, в современных танцах, даже в музыке правит великий бог Секс.

Вне зависимости от цвета кожи, убеждений, воспитания, слоя общества, в котором она рождена, со дня, когда современная девочка открывает свои глаза на мир, ее жизнь катится к одной цели. Детские игрушки, в которые она играет, детские праздники, которые она посещает еще до того, как ей исполнится десять лет, музыка, которую она слушает и под которую танцует, книги и журналы, которые она читает, кинофильмы и телепрограммы, которые она смотрит, постоянно, подсознательно и открыто внушают ей, что для того, чтобы девушка или женщина добилась чего-то в жизни, чтобы была по-настоящему популярной и удачливой, важно лишь одно — быть желанной и хорошей партнершей по постели.

И наоборот, главным стремлением большинства молодых людей, когда они не заняты активным насилием лишь ради стремления к разрушению или протестами против сдерживания определенных специальных привилегий, которые они произвольно считают своим богоданным правом, является, похоже, расстегивать молнию на штанах и использовать то, что дано им природой, чтобы помочь своим партнершам достичь успеха и популярности.

Против этого типа санкционированного и субсидированного соревнования да еще случайных связей, вытекающих из знакомств в барах и на углу улицы, выступают профессиональные матери, горящие желанием внести свою лепту в виде чека в благотворительные организации помощи детям-иждивенцам, а также обычная доля нимфоманок, рождающихся в каждом поколении.

В таких условиях и двудолларовый бордель, который когда-то процветал, не сумеет оплатить даже своего счета в прачечной.

У дома все еще был полицейский караул, на парковке стояли частные автомобили с карточками прессы, заткнутыми за «дворники», но основная волна репортеров и фотографов уже схлынула.

С тех пор, как Стаффорд отправился в магазин, охранник у парадной двери сменился, и офицер в форме, заступивший на дежурство, настаивал на предъявлении документов, удостоверяющих личность, прежде чем позволить кому-либо войти в здание.

— Стаффорд, говорите? — переспросил какой-то запоздавший репортер, стоявший рядом с полицейским. — Где-то я уже слышал это имя. — И добавил с надеждой: — Вы, случайно, не один из тех жильцов, что взламывали дверь квартиры, где насиловали учительницу, мистер?

— Нет, — ответил исполнитель народных песен.

Он хотел было добавить, что они с женой Ритой репетировали выступление, когда услыхали крики мисс Дейли о помощи, но передумал. Если он это скажет, то репортер наверняка спросит, почему они не пришли ей на помощь. А плохие отзывы в прессе еще хуже, чем никаких.

Вздохнув, Стаффорд вошел в прохладный вестибюль и поднялся по винтовой лестнице к своей квартире.

Время от времени ему приходится читать самые печальные четыре слова в жизни: «Это могло бы быть».

А он возлагал на случай большие надежды.

И большинство того, что «быть могло, но не сбылось», начинается с двусложного слова «если». Если бы заяц не прилег соснуть, он легко бы обогнал черепаху. Если бы Марк Антоний не потратил слишком много энергии на ухаживания за Клеопатрой, то наверняка побил бы войска Октавиана. Если бы гончий пес не остановился, чтобы облегчиться, он непременно поймал бы кролика. Если бы Еве не стало скучно и она не изобрела бы занятий сексом, то никакой бы херувим с пылающим мечом не выгнал бы людей из райского сада. Если бы он не послушал Риту, то теперь они могли бы купаться в славе. Они могли бы кататься как сыр в масле.

Стаффорд, поднимаясь по лестнице, изобразил голос своей жены: «Не смей ходить туда, Джек. Там может быть драка. Ты же не хуже меня знаешь! Несмотря на то что папаша девчонки проповедник, она — не что иное, как беспардонная шлюшка. И что с того, что она кричала и звала на помощь? С ней ничего такого не произойдет, чего она уже не попробовала. Кроме того, мы в четверг утром переезжаем отсюда, и то, что происходит в квартире 303, не наше дело. Я считаю, мы не должны ни во что вмешиваться».

Вот что сказала Рита. Вот что думала его любимая волоокая жена. И как самый последний дурак, он ее послушал. Он позволил опередить себя этому сомнительному польскому стряпчему, этому толстому еврею, литературному агенту, грязному кубинскому иммигранту и охрипшему балаганному зазывале, которые никогда особенно не стремились, да и не нуждались получить ту известность, которая должна была бы принадлежать им с Ритой.

А теперь Рита сердится на него за то, что он ее послушал.

Если бы только он пошел и постучал в дверь и потребовал ответа, что там происходит, то изнасилование мисс Дейли принесло бы ему славу, и каждый проповедник, любой толкователь Библии и раввин, каждый писатель, открыто осуждающий растущую нерешительность граждан протянуть руку помощи своему брату или сестре в беде, приводили бы его в пример. Он мог бы стать сэром Галахадом [Галахад — один из рыцарей «Круглого стола» в цикле легенд о короле Артуре. Является олицетворением добродетели] в мире исполнителей народных песен под гитару.

Такое событие — просто мечта имиджмейкера. Групповое изнасилование школьной учительницы, поданное человеком, знающим свое дело в «паблик рилейшн», могло бы обернуться золотой жилой. Их с Ритой имена могли бы красоваться на передних полосах газет и звучать по радио по всей стране. С последующими интервью в «Лайф», «Тайм», «Ньюсуик», а также в «Плейбое», «Эсквайре» и «Даун Бит». Плюс хорошо оплачиваемые выступления в лучших радио— и телепрограммах.

Они могли бы стать знаменитостями в мире фолк-музыки, К этому времени их телефон уже надрывался бы от предложений выступать по всей стране. Если бы их имена были у всех на устах, как это могло случиться, их даже могли бы попросить выступить в шоу Эда Салливана или в «Часе прямого эфира по телефону».

Все, что ему надо было, лишь пройти по коридору, постучать в дверь 303-й квартиры и спросить, что там происходит.

Стаффорд прошел по коридору третьего этажа, отпер дверь своей квартиры и протиснулся между упакованными мешками и картонными коробками, загромождавшими гостиную, в кухню. Она была так же заставлена, как и гостиная, но Рита очистила небольшое пространство на кухонном столе, достаточное для того, чтобы было где поесть.

Когда Стаффорд открыл пакет и выложил батон, масло, банку горошка, картонку с картофельным салатом, запеченного на вертеле цыпленка и бутылку вина на освобожденное женой место на столе, Рита отвела взгляд от окна и, сощурившись, посмотрела на бутылку.

— Роскошно, — сказала она. — Что празднуем?

Стаффорд задумался над вопросом.

— Ну, я бы мог оказаться в тюрьме.

— Это еще за что?

— Да за многое. Например, за то, что, когда выяснилось, что кричала не Терри, а мисс Дейли, я мог бы сломать свою гитару о твою голову.

— Ах так! — запальчиво сказала Рита. — Ладно, я была не права. А ты бы меня не слушал! Что ты от меня хочешь? Чтобы я напялила бикини, отправилась на пляж и соблазнила других четверых сопляков, притащила их сюда и расставила им ноги для развлечения, чтобы ты смог взломать дверь и освободить меня?

— Неплохая мысль, — сказал Стаффорд. — Но пока ты не перешла к решительным действиям, знаешь что я тебе скажу?

— Что?

— Не поищешь ли открывалку и сковороду, чтобы разогреть этот горошек? — Он взял бутылку с вином. — А еще пару бумажных стаканчиков и штопор.

Глава 19

Роджерс почувствовал облегчение, когда пробило девять часов и после неоднократных попыток ночной дежурной удалось-таки убедить его родных, полицейского и миссис Бротц с глазами газели, что он доживет до утра, а если в его состоянии произойдут какие-либо изменения, им дадут об этом знать, но в любом случае, поскольку вечерние часы посещений закончились, им придется уйти.

Эмоциональная возбудимость близких родственников, а также их излишняя разговорчивость всегда смущала его. Чету Бротц можно было отнести к той же категории. Всю предыдущую ночь полицейский и его жена ждали, когда его привезут из операционной. Миссис Бротц пробыла в госпитале целый день. А сам Бротц присоединился к ее бдению, как только закончилось его дежурство.

Единственное отличие между его семейством и четой Бротц состояло в том, что последние не были столь громогласны. Они просто сидели или стояли и смотрели на него благодарным взглядом, сверкающим слезой, словно пара старых кокер-спаниелей, которых только что спасло от усыпления общество защиты животных.

Как хорошо побыть в одиночестве! Весь этот долгий жаркий день и почти нескончаемый вечер он чувствовал себя выставочным экспонатом — слабым, с парой пластиковых трубок, торчавших из носа, с еще одной дренажной трубкой в боку и иглой для внутривенного вливания, приклеенной пластырем к руке, в одной только до смехотворного короткой больничной рубашке, едва прикрывающей его мужские достоинства.

Поскольку правила распорядка, даже для платных палат, ограничивали количество посетителей до двух одновременно, а медсестра имела возможность контролировать эти правила, два стула в его палате были заняты постоянно, и постоянно две пары глаз и больше на различном расстоянии от пола восхищенно глядели на него через слегка приоткрытую дверь.

То же самое относилось и к его отцу и матери Мать до сих пор говорит на ломаном английском, часто переходя на идиш, несмотря на то, что прожила в этой стране уже шестьдесят пять лет. Что же до братьев и их громкоголосых жен и их еще более громкоголосых отпрысков, то они сообщали друг другу и всем проходящим мимо о том, какой храбрый у них сын, брат, шурин и дядя Лео. А полицейский и миссис Бротц кивали в немом согласии.

Теперь он стал героем Лео.

Хотя все, что он сделал, — это пара приемов дзюдо, чтобы не дать подонку всадить нож в спину Бротца. Если бы он был в форме, если бы не замешкался и был бы попроворней на ногу, скорее всего, он не получил бы ранения.

Пока Роджерс лежал, блаженно радуясь прохладному ночному бризу, дующему в больничное окно, ему неожиданно пришла в голову совершенно неуместная мысль. Если бы все это произошло в Корее во время сражения, его взводный сержант, вероятно, проел бы ему всю плешь за то, что он позволил себе так близко подойти к смерти. У сержанта был своей неколебимый кодекс чести, который сводился к тому, что долгом солдата не является смерть за родину. Ему платили за то, чтобы враги клали свои жизни за свою родную страну.

Проводя небольшие исследования для рассказа, который писал, Лео наткнулся на один интересный факт: в наш век, когда космические корабли облетают вокруг Земли, Чикаго был самым большим железнодорожным центром в Соединенных Штатах, если не во всем мире. В статье, которую он прочел, говорилось, что город обслуживается двадцать одной железной дорогой, соединяющей различные города, и пятнадцатью маневровыми и отдельными линиями.

Лежа в полутемной палате, он размышлял об этом. Как только трехдневный праздник подошел к концу, сотни тысяч семей и семейных пар, усталых, загорелых и сонных, возвращаются в город, отчего на улицах, бульварах и надземных автострадах стоит непрекращающийся шум автотранспорта.

Но сквозь этот шум он мог расслышать отдаленные, несколько одинокие гудки по крайней мере трех поездов, отправляющихся в Бостон или Нью-Йорк, либо в Омаху или Канзас-Сити, либо в Луисвилл или Мемфис.

Еще ближе он слышал пыхтение и сопение локомотива на маневровой линии, потом вдруг звук выпускаемого пара и скрежет тормозных башмаков, а также металлическое позвякивание сцепляемых вагонов, когда команда сцепщиков отводила груженые товарные вагоны и цистерны на какую-нибудь промышленную ветку.

Это были здоровые, вселяющие уверенность звуки. Роджерс сомневался, что поезда когда-нибудь выйдут из моды. Квартеты брадобреев и фанатики паровозного пара будут петь про храброго Кейси Джонса [Кейси Джонс — герой американского песенного фольклора, машинист, трагически погибший 29 апреля 1900 г.] и два локомотива, которые чуть было не столкнулись, даже когда люди будут покупать сезонные билеты на Луну.

Возможно, потому, что поезда олицетворяют целую эпоху.

Они — приятное напоминание о, возможно, несправедливом, но гораздо более понятном образе жизни. Об эре справедливых налогов, без всяких чуждых идеологий или поверхностных расовых проблем, без привилегированных обществ, без ядерных бомб и десятицентовых хот-догов В те дни, когда сеть стальных рельсов в первый раз сомкнулась, объединив тем самым весь континент, жизнь была много проще. Ты был богат или беден. Ты был черным или белым. Ты был иудеем или христианином. Ты был католиком, протестантом или мормоном. Но не важно, кем и каким ты был, ты ощущал себя человеком и стоял на своих ногах.

Ты водил девушку на танцы или возил на прогулку в коляске с откидным верхом, а когда провожал ее домой, она либо давала тебе, либо нет. Если давала и ты делал ее беременной, ты на ней женился. В любом случае интимные отношения между полами оставались личным делом каждого и не становились предметом обсуждения на кушетке у психиатра, в брачном бюро на Мэдисон-авеню или темой романов бестселлеров или супермасштабных кинофильмов. Секс оставался личным делом каждого. Сексом занимались тайно. С девушкой, которая влюбилась в тебя или которой ты просто понравился, которая хотела, чтобы ей овладели, или которая была готова участвовать в этом за оговоренную заранее цену.

В сексе ничего нет нового. Библия, Талмуд, «Тысяча и одна ночь», Рабле, Бодлер, вся великая литература всех веков была наполнена случаями приличных и неприличных любовных историй, настоящей супружеской любви, а также насилия и садизма, блуда и извращений. Даже пилигримы и пуритане не отказывались от секса. Им же нужно было пережить индейцев и суровый климат, а также основать нацию с населением в сто восемьдесят миллионов!

Однако, по мнению Роджерса, современное поколение относится к этому делу спустя рукава. Каждый стенд с журналами полон цветных иллюстраций обнаженных или почти обнаженных фигуристых красавиц, молодых замужних женщин и незамужних девушек, которые, вероятно, оскорбились бы, если бы незнакомый мужчина схватил бы ее за грудь или прошелся рукой между ног, а их фото со всеми выставленными напоказ прелестями, кроме сосков и влагалища, продаются в супермаркетах и валяются по пляжам. А хорошенькие маленькие шлюшки, такие, как малышка Джоунс, ходят по улицам, вертя хорошенькими попками, проверяя реакцию у проходящих мимо мужчин.

А потом, когда четверка мерзавцев, таких, как Гарри, Солли, Джо-Джо и Фрэнки, реагируют на их призывы, добродетельная публика приходит в ужас.

Роджерс сменил положение в кровати. Он не оправдывал того, что произошло с мисс Дейли. Насилию нет оправдания.

Но времена не люди, меняются. Всегда были и будут слабаки и неудачники. Но всегда есть хорошие парни и плохие, а что более важно — определенный процент мужчин и женщин, заботящихся о благополучии своих ближних.

И жители дома тому доказательство. После того, что произошло предыдущим днем, он не мог не ощущать острое чувство личной потери за то, что не предпринял попытки узнать своих соседей получше. Может оказаться, что он ищет материал для своей книги совсем не там.

Миссис Мейсон тоже неплохой тому пример. Когда он прежде о ней думал, то всегда досадовал на то, что она с точностью автомата следит за его приходом и уходом, а также за всеми остальными жильцами. Теперь выяснилось, что быть в курсе, что происходит, кто дома, а кого нет, было условным рефлексом, выработавшимся у миссис Мейсон с тех времен, когда она обслуживала больше политических и уголовных шишек, чем все выборные мэры-основатели Чикаго. Фрэнчи Ла Тур был столь же колоритной фигурой. И Адамовский в своем роде, а также сеньор Гарсия. Более того, все они доказали, что они — настоящие мужчины. После того как сеньор Гарсия присоединился к Адамовскому в вестибюле, а Ла Тур вошел в дверь, они, под впечатлением от просмотренного парада, не колебались ни секунды.

— Давайте поднимемся и опять постучим, — сказал адвокат. — Потом, если они не откроют, выбьем дверь.

— Si, senor, — кивнул Гарсия.

— Правильно, — согласился Ла Тур. — Но если мерзавцы, которых вы видели, под марафетом, а у одного есть перо, думаю, мне лучше заскочить домой и прихватить табельное оружие сына. Я встречался с такими сопляками и раньше. Никогда нельзя быть уверенным в том, как поведут себя эти болваны.

— Si. Никакого героизма. Ничего из ряда вон. Вы предпочитаете мартини с или без кусочка лимона? И поскольку он тоже был там, ему тоже ничего не оставалось делать, как пойти вместе со всеми.

Все еще прислушиваясь к удаляющимся с каждым мгновением гудкам поезда, Роджерс подумал, что человек ни от чего в жизни не застрахован. Знает Бог, он совсем не собирался совершать героических подвигов. Когда он, свежевыбритый и только что принявший душ, услышал крики, то намеревался одеться и пойти поужинать, пропустить несколько стаканчиков в каком-нибудь баре и позаботиться о том, как бы получше провести оставшийся вечер.

Почувствовав какое-то движение в палате, он повернул голову, ожидая увидеть одну из сиделок, но увидел лейтенанта Хэнсона, стоящего у его кровати.

— Как дела, приятель? — осведомился детектив.

— Неплохо, — ответил Роджерс. — Болит немного. Но после того как мне зашили дырку, похоже, жидкость протекать не будет. По крайней мере, пока то, что они в меня влили, через нее не вытекает. Только не говорите мне, что вы до сих пор на дежурстве.

— Нет, — сказал Хэнсон. — Я сменился несколько часов назад.

— Как там тот подстреленный негодяй?

— Все еще в критическом состоянии.

— Выживет ли?

— Пока неизвестно.

— А что будет с Ла Туром, если он помрет?

— Хотелось бы знать.

— А как там мисс Дейли?

— Дежурная по этажу сказала, что поправляется. Когда я буду уходить, хочу зайти проведать ее, если она еще, конечно, не спит.

Роджерс, замявшись, спросил:

— Можно вам задать личный вопрос, лейтенант?

— Почему бы нет?

— — А что, если мисс Дейли забеременеет от этих мерзавцев?

Хэнсон сперва задумался, а потом спокойно сказал:

— Это, конечно, между нами. Не для протокола. Но этого мы никогда не узнаем. — И добавил: — И она тоже. Похоже, когда наш хирург привез ее сюда вчера ночью, он созвал совет из лучших специалистов на высшем уровне. И было решено, что при подобных обстоятельствах, пока она все еще находится в полуобморочном состоянии, будет благоразумно сделать все, что можно, чтобы защитить ее настоящее и будущее — как физическое, так и умственное. В качестве терапевтической меры.

— Ну, конечно, — сказал Роджерс. Он решил сменить тему. — А что этим ребятам причитается по закону?

— Ну, вы меня приперли к стенке, — признался Хэнсон. — Во-первых, мальцы несовершеннолетние. Во-вторых, послушать их родителей, так у них у всех крылышки вместо лопаток. И все, что они сделали, включая и то, что всадили нож в вас, просто мальчишеские шалости. Кроме всего прочего, мисс Дейли, когда я последний раз разговаривал с ней сегодня днем, все еще настаивает на том, что не будет подписывать никакого заявления, не появится перед судом присяжных и даже не станет опознавать ребят.

— Из-за дурной славы?

— Из-за этого и из-за работы.

— У нее есть на то основания.

— И веские.

— И вы пришли снова, чтобы уговаривать ее?

— Н-нет, — сказал Хэнсон. — Во всяком случае, не за этим.

А что касается визита к вам, он чисто личный. Представляю, — с ехидцей продолжил он, — Адель и Герман тоже забегали вас проведать.

— Забегали? — устало переспросил Роджерс. — Каждый раз, как я поднимал глаза, то видел только ее. Догадываюсь, Бротц к ней присоединился, как только вернулся с дежурства.

Хэнсон ухмыльнулся:

— Они здорово вам благодарны. В данный момент вы можете смело выдвигать свою кандидатуру на любой пост — два голоса вам обеспечены. Потому что если бы не вы, то вместо того, чтобы торчать целый день тут, Адели пришлось бы стоять в зале какой-нибудь похоронной компании и принимать соболезнования, записывать пришедших проститься в траурную книгу и выслушивать родственничков, которые годами пили и ели за счет Бротца и теперь дудели бы ей в уши: «Говорили же мы тебе: не выходи замуж за полицейского». — Хэнсон посерьезнел. — А Герману осталось меньше двух месяцев до пенсии. Не знаю почему, но в важные моменты непременно что-нибудь да случается. — Тут его улыбка вернулась. — Конечно, он временами меня доводит до белого каления. Особенно когда что-нибудь утверждаешь. Он никогда полностью с тобой не соглашается. Только долбит свое: «Ну, я не знаю». Но мне будет не хватать их обоих. Просто смотрю на них, когда они вместе, и мне сразу становится лучше. Полагаю, можно даже сказать, что они поддерживают мою веру в людей.

— И каким же это образом?

Лейтенант Хэнсон задумался:

— Трудно объяснить. Но когда занят такой работой, как у меня, когда не остается времени на то, чтобы выходить в общество, а если остается, то не до частых визитов… Когда три четверти женщин, с которыми встречаешься, проститутки, женщины легкого поведения или замужние изменщицы, то бишь женщины деградировавшие или продающие себя тем или иным образом. И с мужчинами то же самое. Большинство из них — воры, наркоманы, сутенеры или сорящие деньгами альфонсы. Наступает время, что начинаешь думать, что весь мир прогнил и что неплохая идея, если на него кто-нибудь сбросит бомбу. — Хэнсон продолжал: — И тут видишь семейную пару, такую, как Адель и Герман. Они женаты дольше, чем я служу в полиции. Но каждый раз, как Адель смотрит на него, ее лицо до сих пор светится, как неоновая реклама. И ей наплевать на то, что он не выглядит как голливудский супермен или что у него торчит живот, и что он так и не заработал состояния, и что теперь, когда он выходит на пенсию, им придется жить на еще меньшие деньги. Она видит только одно: его. И Герман платит ей тем же. Точно. Конечно, когда мы проезжаем в полицейской машине мимо какой-нибудь малышки на улице, он смотрит на крутую маленькую попку и думает, как было бы здорово провести, время с ней. Таковы все мужчины. Но если самую красивую проститутку поместить в одной спальне, а его жену — в другой и предоставить ему выбор, то парень даже колебаться не станет.

— Им повезло, — заметил Роджерс.

Хэнсон перехватил свою соломенную шляпу другой рукой:

— Ну, я просто забежал посмотреть, как вы тут. Доктор сказал мне, что все просто замечательно, никаких осложнений. — И добавил серьезно: — А еще сказать, что наша работа была бы гораздо легче, если бы было побольше таких людей, как вы. Вы просто отлично обезоружили этого негодяя. И если бы вы не сделали этого, Герман, вероятно, был бы мертв. — Он положил руку Роджерсу на плечо. — Поэтому спасибо, брат. От меня и от всех наших ребят.

После того как лейтенант ушел, Роджерс лежал, ощущая приятный вкус славы во рту.

Его братья и их жены, его племянники и племянницы часами говорили о том, какой он храбрый. Его мать цеплялась за каждого проходящего мимо двери палаты и говорила о том, какой герой ее мальчик Лео. Даже некоторые репортеры прислали ему букеты с карточками. Но эта похвала исходила от профессионала. Хэнсон считает, что он совершил храбрый поступок.

Не по собственной воле он был вынужден прочувствовать на собственной шкуре то, что могло бы произойти в сражении. Верно, в его случае врагом был несовершеннолетний подросток, но юнец был одного с ним роста и веса. И к тому же он был так накачан наркотой и так перепуган тем, что ему придется отвечать за участие в изнасиловании мисс Дейли, что дрался как бешеный.

Роджерс, пока боролся с Джо-Джо за нож, испытывал самый что ни на есть настоящий страх.

Но он выдержал. Он сделал то, что должен был сделать. Если это называется храбростью, значит, он храбрый. А услышанное от лейтенанта Хэнсона «Спасибо, брат» можно приравнять по крайней мере к медали «Бронзовая звезда», которую дают за отвагу.

Одним неприятным моментом меньше. Теперь ему остается написать бестселлер. Или по крайней мере ходкую книжку, продажа первого издания которой в твердой обложке сможет оправдать издателю аванс.

Наверняка он просит у Бога не так уж и много.

Глава 20

Теперь, когда действие успокаивающих, под которым она находилась почти постоянно со вчерашнего вечера, почти прошло, когда Энн с Корой, банальные, как клише, ушли и ей предоставилась возможность основательно поразмышлять о себе и своих сестрах по полу, Мери Дейли пришла к выводу, что большинство женщин — суки.

«Слаще», чем были Кора и Энн, и быть нельзя. Как только они вернулись из дюн и узнали о случившемся, то бросились в госпиталь.

Какая жалость, что именно с ней произошел такой ужас!…

Теперь-то она жалеет, что не поехала с ними в дюны?… А вот они провели там время преотлично… Но ей не стоит ни о чем беспокоиться.

Энн утром позвонит и позаботится о том, чтобы за нее кто-нибудь провел уроки. Она также позвонит директору и сообщит, что Мери больна и доктора посоветовали ей воздержаться от преподавания до конца учебного года.

Кора упакует ее вещи, и они обе потратят сколько понадобится времени, чтобы найти для нее новую квартиру. И конечно же, если кто-то из их общих знакомых выскажет какие-нибудь подозрения или намеки на то, что неназванная «соседка из квартиры рядом» и «очень привлекательная двадцатишестилетняя сотрудница чикагского совета по вопросам образования», как о том говорилось в газетах, — это она, то они, естественно, будут это отрицать.

Мери нащупала рукой открытую сигаретную пачку на металлическом ночном столике рядом с кроватью, сунула сигарету в рот, а потом обнаружила, что медсестра из самых добрых побуждений не оставила ни спичек, ни зажигалки.

Она дернулась было к кнопке вызова у подушки, но нажимать на нее не стала, поскольку ее мысли вновь вернулись к перспективам, предложенным Энн и Корой.

Почему это они естественно будут все отрицать? К чему в такой спешке искать ей новую квартиру? Почему она не может закончить учебный год? Она же не сделала ничего предосудительного! Разве она хотела, чтобы ее изнасиловали?

«Есть вероятность, — размышляла Мери, — что, когда залечатся мои телесные раны, возникнут другие осложнения».

Она очень сомневалась, что ее сбережений хватит и ей не придется отправляться в дом призрения для матерей-одиночек.

Вчера, перед тем как отправить ее в госпиталь, полицейский хирург упомянул о тесте на беременность. Но потом этого вопроса больше не касались. А судя по приятно-прохладному, почти стерильному ощущению в низу живота и по тому, как она была обихожена, когда очнулась от анестезии, у нее возникло вполне обоснованное подозрение, что о возможной ее беременности от этих подонков уже позаботились.

И если на следующей исповеди отец Ксавье этого не одобрит, ему придется обратиться к Папе. Еще одним унижением больше.

Мери лежала, мысленно перебирая отрывки из недавнего разговора с двумя учительницами, с которыми она снимала квартиру. Кора была особенно ошеломлена.

— Но, Мери, — удивлялась она, — неужели ты действительно пошла к соседке в одном только халате? Даже без трусиков и лифчика?

А почему бы нет? Был жаркий день. Она и прежде поступала так же. Она не ожидала найти в соседней квартире никого, кроме Терри. А Терри все равно, что на ней надето, а что нет.

Потом Энн деликатно осведомилась:

— Но, Мери, дорогая. До того, как они…, ну…, овладели тобой в первый раз, прежде чем они затащили тебя в спальню Терри, а двое парней держали тебя, пока третий тебя насиловал, неужели ты не могла закричать хоть один раз, прежде чем тебе заклеили рот пластырем?

Удивление? Сочувствие? Потрясение? И это когда она знает, что Кора была замужем и развелась еще до двадцати лет, а в данный момент находится в пылкой любовной связи с лесбиянкой — учительницей биологии, а Энн предоставляет своему жениху-бизнесмену досвадебные привилегии!

Мери не осуждала подруг за их поступки. Обе они — вполне взрослые женщины. И что они делают в свое свободное время, пока это не становится достоянием гласности, никого не касается. В правилах совета по вопросам образования ничего не говорится о том, чем учителя, не важно — мужчины или женщины, отличаются от остальных людей. Единственное, против чего возражает совет, — это против того, чтобы твое имя появилось в газетах при обстоятельствах, дискредитирующих профессию учителя.

Именно благовоспитанное лицемерие Коры и Энн привело Мери в ярость. Если бы она знала, что в соседней квартире ее будут поджидать четверо пьяных молодых самцов, она ни за что бы туда не пошла, будь она в трусиках и лифчике или без них. Она бы просто позвонила в полицию. И если бы она могла закричать, она бы закричала. Как оно и было, когда ей наконец удалось пробраться к двери, но пока подоспела помощь, прошло еще четыре или пять минут и еще одно сношение с Фрэнки.

Теперь, когда мысли ее прояснились и у нее есть время подумать и сосредоточиться, она поняла, что, несмотря на то что Энн и Кора искренне старались ей помочь, они считали, что если бы она действительно захотела, то смогла бы предотвратить насилие и что осознанно или неосознанно она сама навлекла на себя то, что с ней произошло. Именно это расстроило Мери, да еще какое-то их нездоровое любопытство к физическому аспекту изнасилования и ее реакции.

Кора и Энн хотели знать интимные, личные подробности.

Как она физически и психически отреагировала на потерю девственности…, действительно ли половые органы у мальчишек по размерам не уступали взрослым…, и все ли время двое из них ее держали, когда третий был на ней…, сколько половых актов она имела с ними…, вызвала ли у нее продолжительная стимуляция гениталий оргазмическую реакцию?

Мери вынула сигарету изо рта и принялась мять ее пальцами. На все эти вопросы она с легкостью могла бы ответить.

Вначале физическая боль от насильственной дефлорации соперничала со смущением и стыдом. К этому прибавлялось еще глубокое чувство личной потери. Кора и Энн гораздо лучше нее разбираются в размерах мужских членов. Во всяком случае, ей сравнивать было не с чем. Нет. После того как все четверо изнасиловали ее в первый раз, они не давали себе труда держать ее.

Они передавали ее друг другу, награждая ударами кулаков каждый раз, когда она пыталась вывернуться из-под одного из них. Битье да нож Джо-Джо. Она потеряла счет, сколько раз мальчишки имели с ней близость. Все, что она помнит, — так это то, что они проделывали это с ней без остановки почти в течение двух часов.

Уголки ее губ скорбно опустились. И ответ на их последний не высказанный вслух вопрос будет положительным. И хотя она не гордилась этим, но когда мистер Ла Тур ворвался в спальню, юному мерзавцу, обладавшему ее телом, в конце концов удалось достичь своей извращенной цели.

У нее не возникло ни желания, ни ответной страсти. Она сопротивлялась, сколько могла. Но, как она узнала из одного из разнообразных курсов по психопатологии которые посещала, из-за чисто механического аспекта сексуальное удовлетворение или удовольствие не всегда непосредственно зависит от участвующих в акте объектов. Поскольку его механизм представляет собой определенные вариации, что касается общего принципа, несмотря на возможные различия в степени получаемого удовольствия, занятия сексом не зависят ни от физических, ни от моральных качеств партнеров и их способности. Более того, удовольствие можно получать и без партнера вовсе, как, например, при мастурбации и онанизме, или даже с однополым партнером при гомосексуальных связях, или нежеланным партнером при изнасиловании.

И когда мистер Ла Тур ворвался к ним, она помимо своей воли уже просто не могла сдерживать проклятые муки, которые росли внутри нее. Рыдая от стыда, она двигалась в такт движениям своего мучителя. Потом, даже после того, как перепуганный негодяй попытался удрать в безопасное место, когда комната была полна порохового дыма и визга отрикошетивших пуль, она была не в состоянии остановить запущенный механизм. Ее раздвинутые бедра и резко освобожденное от постороннего вмешательства тело продолжало двигаться и сотрясаться в спазмах первого в ее жизни оргазма, вызванного мужчиной.

И в этот момент, до того как красное мерцание безрассудной страсти рассеялось и способность реально мыслить вернулась к ней, она не чувствовала себя изнасилованной. Она чувствовала себя обманутой.

Но как все это объяснить священнику? Или, если уж на то пошло, Большому жюри, или полицейскому суду, или суду по делам несовершеннолетних?

Мери дала себе слово больше не плакать. Она презирала плачущих женщин. Она закрыла глаза, но не смогла сдержать слез и открыла их только тогда, когда почувствовала чье-то присутствие в палате. Мери открыла глаза и посмотрела угрюмым взглядом, когда мужской голос, на удивление ласковый, материализовался в темноте рядом с ее высокой больничной кроватью.

— Слезами делу не поможешь. Все прошло. Забудьте об этом. — Лейтенант Хэнсон добавил как ни в чем не бывало: — Знаете, что я вам скажу? Почему бы вам не взять платок и не вытереть слезы? Тогда я дам вам свежую сигарету. Ту, что вы терзаете, курить уже наверняка нельзя.

Мери взяла платок и вытерла глаза. Потом, протянув руку и включив маленькую настольную лампу на столике, взбила повыше подушку и села, продолжая смотреть на лейтенанта Хэнсона хмурым взглядом сквозь облачка дыма, поднимающиеся от горящей сигареты, которую дал ей он.

Похоже, ночной кошмар, действующим лицом которого стала Она сама, никогда не закончится. Еще вчера она была свободной двадцатишестилетней рассудительной девственницей, чье обнаженное нетронутое тело не видел ни один мужчина. Четверо маленьких грязных подонков позаботились о том, чтобы она больше не оставалась нетронутой. И с тех пор только Бог знает сколько мужчин видели ее. Мери принялась мысленно подсчитывать.

Определенно старый мистер Ла Тур, а также сеньор Гарсия, мистер Роджерс и мистер Адамовский. Лейтенант Хэнсон и его команда. Потом полицейский хирург, который, конечно, по долгу службы ощупал и осмотрел ее, а потом взял анализы и привез ее в госпиталь. А уж здесь только одному Богу известно, сколько других докторов и практикантов делали с Мери Дейли что хотели и рассматривали ее в чем мать родила.

Она ждала, пока лейтенант Хэнсон заговорит. Когда же он этого не сделал, она сама холодно сказала:

— Я же вам сегодня днем уже говорила, что категорически отказываюсь подписывать что-либо, давать показания или опознавать кого-либо.

— Говорили, — подтвердил Хэнсон.

— Тогда зачем вы пришли?

— Ну, скажем, я просто здесь случайно оказался.

Мери взяла со столика свои наручные часы:

— В одиннадцать-то часов вечера?

Хэнсон взял сигарету и прикурил.

— Мне требуется немного сна. Это правда, — признался он. — Это входит в привычку, если служишь в полиции. Особенно если тебе повезло стать лейтенантом и ты стараешься дослужиться до капитана.

— Понятно, — сказала Мери. — Полагаю, что после всей этой газетной шумихи для вас дело чести упечь Фрэнки, Солли, Джо-Джо и Гарри.

Большой полицейский с видимым удовольствием курил свою сигарету.

— Не особенно. Если бы они были взрослыми, то да. Но поскольку они еще несовершеннолетние, то особой разницы тут нет. Понятно, вам это покажется странным, мисс Дейли, но мы таких же маленьких паразитов забираем семь дней в неделю и триста шестьдесят пять дней в году. — Он наполнил свои легкие дымом и медленно выдохнул. — Вы имеете полное право не привлекать их к иуду и не давать никаких показаний. Сейчас они понимают только одно — силу. К сожалению, если мы им зубы повыбиваем, это будет противозаконно. Лично я потеряю свой значок, если коснусь их хоть пальцем. Кроме того, как вы сами вчера ночью сказали, к тому времени, как какой-нибудь добросердечный судья закончит свое выступление перед судом, они окажутся лишь маленькими проказниками. А вы — зрелая женщина. Возможно, ему даже удастся убедить присяжных, что это вы сами вовлекли их в интимную близость.

Мери думала, что способность краснеть она уже потеряла навсегда.

— Не помню, чтобы я говорила такое.

— Вы были здорово обижены, — как ни в чем не бывало продолжал Хэнсон. — Вам пришлось пережить очень неприятные события. Но не волнуйтесь. Вам можно и не появляться перед судом присяжных. Я разговаривал с офицером по делам несовершеннолетних, и он сказал, что обвинений в незаконном вторжении в жилище и в вооруженном нападении Джо-Джо на мистера Роджерса хватит, чтобы упечь их всех на несколько лет.

— А что потом?

Хэнсон был честен.

— Когда мы в следующий раз заберем их по такому же обвинению, то больше церемониться не будем. Отправим подлецов туда, где им самое место. Одно только плохо: еще одной женщине или девушке придется пройти через весь тот ужас, через который пришлось пройти вам. А ей может так не повезти. Они могут ее убить.

— Возможно, вы и правы, — сказала Мери, — но я не буду давать против них никаких показаний. Я просто не могу. — Она постаралась сменить тему разговора. — Вы уже нашли Терри?

— Нет еще.

Хэнсон не жаловался, он просто констатировал факт.

— Не знаю почему, но обычно происшествия с участием несовершеннолетних случаются почему-то по выходным и праздникам, когда школы закрыты. Хотя мисс Джоунс может проводить праздник с какой-нибудь своей подружкой. Однако до сих пор мы не нашли никого, кто знал бы девочку. — Хэнсон внес поправку в последнее свое утверждение: — То есть кроме мальчика, чье имя мы нашли в квартире. — Он вытащил из кармана записную книжку и открыл на последней записи. — Некоего Пола Забадоса. Вы когда-нибудь слышали, чтобы она говорила о нем?

— Да. Пол ее постоянный приятель. Полагаю, они встречаются уже несколько месяцев.

— Ну, мы переговорили с ним по телефону, но, несмотря на то что он признался, что знает Терри и что они встречались, он понятия не имеет, где она может быть. И ему на это наплевать.

Хэнсон вернул записную книжку в карман.

— В последнем своем заявлении он здорово настаивал.

— И вы оставили все как есть?

— До поры до времени. Но если Терри не появится, мы поедем завтра к ней в школу и побеседуем с этим Полом.

— Вы полагаете, мальчишки сделали с ней что-нибудь?

— Клянутся, что нет. И их словам можно верить. Ведь если бы они не ждали, что она появится, тогда зачем им приходить к ней в квартиру?

— Да, в этом есть смысл.

Хэнсон затушил сигарету в пепельнице на ночном столике.

— Ну, я побегу. Вам нужно поспать. Но перед уходом я хочу вас кое о чем спросить.

— И о чем же? — устало спросила Мери.

— Вы помните, как Фрэнчи познакомил нас на лестнице?

— Очень хорошо помню.

— И какое я на вас произвел впечатление?

— Ну и странные же вопросы вы задаете. Особенно сейчас.

— Я понимаю. Но мне нужно знать.

— Я сочла вас приятным. Если честно, то я даже несколько вечеров просидела дома в надежде, что вы позвоните и назначите мне свидание.

Хэнсон кивнул.

— Хорошо. Это соответствует тому, что вы сказали вчера.

— Похоже, я вам наговорила массу глупостей.

Хэнсон повторил фразу, которую сказал несколько минут тому назад:

— Вы были здорово обижены. В обществе, в котором мы живем, в обществе, которое делает фетиш из людской гордости, женщины и мужчины обычно не очень-то искренни друг с другом. Но вчера ночью вы были под сильным воздействием успокаивающих и высказали то, что у вас было на уме.

— К чему вы клоните?

— Сначала скажите мне, вы помните, что сказали о причине, по которой не хотите давать показания в суде?

— Смутно.

— Вы сказали, что не хотите потерять работу вместе с потерей невинности. И даже если вы и не потеряете свою работу, одна мысль о том, что каждая девчонка будет знать о том, что с вами произошло, вам просто невыносима. К тому же каждый мальчишка, — Хэнсон выразился со всей деликатностью, на какую только был способен, — скажем, будет думать, насколько вы эффектно смотритесь в постели с мужчиной. Потом вы посмотрели на меня и сказали: «А все можно было так просто разрешить. И я скажу, как один работник социальной сферы другому, вам бы следовало знать об этом, лейтенант Хэнсон. Как сказал бы мистер Ла Тур, дело не стоит и выеденного яйца. Вам стоило лишь опустить один десятицентовик…, десятую часть доллара…, одну жалкую монетку в телефон-автомат…, да еще получить лицензию на брак. Я бы даже не стала настаивать на священнике».

— Неужели? — дерзко спросила Мери.

— Именно, — сказал Хэнсон. — Я, конечно, понимаю, что выбрал не самое подходящее время для этого вопроса, но, полагаю, вас, возможно, заинтересует мое мнение о вас и вы захотите узнать, что я сказал о вас Фрэнчи, после того, как он нас с вами познакомил. Вам интересно?

— Точнее, скажем, любопытно.

— Ну, он пригласил меня выпить и познакомиться с вдовой своего сына. Полагаю, он хотел нас свести. Но, несмотря на то что молодая миссис Ла Тур была очень вежлива, красива и умна, мы остались равнодушными друг к другу. Мы были просто женщиной и мужчиной, которые беседовали о пустяках, чтобы сделать Фрэнчи приятное. Ее мысли были за миллион миль от нас, а я все время поглядывал на часы и размышлял, как скоро можно будет сделать оттуда ноги, не показавшись невежливым. Потом, когда я в конце концов собрался уходить и Фрэнчи пошел меня проводить вниз по лестнице, мы встретили вас. И у меня возникла совершенно иная реакция. Мне понравилось, как вы выглядите, как говорите и какой от вас исходит запах. Мне захотелось обнять вас прямо на лестнице и не отпускать. А потом целовать и говорить о том, какая вы замечательная. Потом мне захотелось отнести вас в вашу квартиру или в мою, снять с вас всю одежду, скрывающую ваше прекрасное тело, и лечь с вами в постель и заняться тем, чем занимаются мужчина и женщина, которых влечет друг к другу.

Хэнсон помолчал, а потом продолжил:

— Но поскольку мы живем в этом сумасшедшем мире, в мире искусственных запретов, с незнакомыми дамами так не поступают. Попробуй только, и тебя отправят в психушку. Поэтому я ничего такого не сделал. Я только выдавил из себя вежливое: «Рад познакомиться с вами, мисс Дейли» или что-то в этом роде. Но потом, когда вы пошли вверх по лестнице, а я смотрел вам вслед и с каждым вашим шагом, удалявшим вас от меня, хотел вас все больше и больше, я сказал Фрэнчи: «Боже правый! Вот это мой тип девушек! Если только я когда-нибудь наложу на нее свою большую шведскую руку, то оставлю ее босоногой и беременной. И мне кажется, ей это понравится!»

Голос Мери был едва слышен, когда она спросила:

— Но если у вас возникли тогда такие чувства, почему вы не продолжили наше знакомство? Почему вы не потратили эту злосчастную монетку?

— Я хотел, — просто сказал Хэнсон. — Но всегда происходит что-то непредвиденное, и тогда нам приходится дежурить в две смены. А пять вечеров в неделю после дежурства мне приходится ходить в адвокатскую школу, и я так и не выбрал времени. Каждый вечер я говорил себе, что должен позвонить этой девушке. Но так и не позвонил.

— А теперь? — еле слышно спросила Мери.

— Ну, теперь, когда мы снова с вами встретились, я подумал, что, может быть, у нас что-нибудь получится.

Выбор слов был не самым удачным.

— Понятно, — холодно сказала Мери. — Теперь, когда я совсем сломлена и вы видели меня раздетой и знаете, что я могу вам предложить, и вам не нужно беспокоиться о правилах приличия, вы хотите наверстать упущенное и без предварительных ухаживаний взять быка за рога.

— Можете считать и так, — согласился Хэнсон.

Он сунул руку в карман брюк, вытащил мелочь и положил десятицентовик на ночной столик.

— Поэтому почему бы нам не поступить следующим образом? Я буду вынужден видеться и говорить с вами, вероятно, еще дюжину раз, пока мы не закроем это дело. Но поскольку я не сделал звонка, который должен был бы сделать, то когда вы захотите встретиться со мной в неофициальной обстановке, опустите эту монетку в автомат и позвоните мне.

Мери со злостью сбросила рукой монетку с ночного столика:

— Не дождетесь! А теперь уносите отсюда свое грязное мужское "я" и выметайтесь отсюда сами!

— Как скажете, Мери, — согласился Хэнсон.

Он прошел к двери, но развернулся в дверном проеме:

— Ах да! Чуть не забыл! Отец Ксавье шлет вам привет. И он просил меня передать, что он знает, что во всем этом нет вашей вины и что он и Бог любят вас. И еще: завтра утром он придет проведать вас.

— Отец Ксавье? — удивилась Мери. — Из Святой Агнессы?

Хэнсон напялил на голову шляпу:

— А почему вы так удивляетесь? Он ведь ваш приходской священник, не гак ли?

— Да, но…

— И к тому же очень приятный парень. Наш департамент вот уж несколько лет сотрудничает с ним. Как только какая-нибудь заблудшая овца начинает отбиваться от стада, он сразу звонит нам. А когда она уж совсем заблудится, то мы ему звоним. Я знаю его с тех пор, как пришел служить в полицию. Но сегодня вечером мы с отцом Ксавье встретились в первый раз по делу, которое можно назвать не имеющим отношения к полицейскому департаменту.

Мери продолжала недоумевать.

— Не понимаю. Какое у вас может быть личное дело к отцу Ксавье? Что у вас с ним общего?

— Вы, — ухмыльнулся Хэнсон.

— Я?

— Точно.

— Что вы имеете в виду?

Хэнсон сдвинул шляпу на затылок и закурил сигару вместо обычной сигареты:

— Ну, да я вам расскажу. Все дело в том, мисс Дейли, что вчера ночью, когда под воздействием лекарств вы отбросили все запреты, вы подчеркнули, что для того, чтобы узнать вас получше, мне нужно было только купить лицензию на брак и что вы не стали бы настаивать на священнике. Я верно вас понял?

— Д-д-да, — призналась Мери.

— Что означает, — продолжал Хэнсон, — конечно же, что вы, будучи примерной католичкой, хотели бы вступить в брак в своей церкви и что без церковного обряда вы не почувствуете себя замужней. Принимая во внимание то, что вы можете предложить мужчине, я счел это очень даже подходящим. Поэтому после сегодняшней нашей с вами встречи днем, убедившись в своих чувствах к вам, сразу же после окончания дежурства я поехал к Святой Агнессе и обсудил ситуацию с отцом Ксавье. И мы оба пришли к решению, что к тому времени, как вы сможете снова смотреть на мужчин без ужаса, он успеет меня подготовить к тому, чтобы стать прихожанином вашей церкви. Вот таким-то образом мы все получаем то, что хотим. Я получаю вас. Вы выходите замуж в своей церкви. Отец Ксавье получает полудурка-католика вместо полудурка-лютеранина и конечно же детей, которые могут получиться от этого брака. — Хэнсон внимательно посмотрел на горящий кончик своей сигары. — Отец Ксавье счел это не такой уж плохой сделкой. Во всяком случае, он дал мне эту сигару, когда я уходил, и она до сих пор не взорвалась.

Мери отодвинулась от подушки и села, чинно сложив руки на коленях:

— Вы хотите сказать, что после того, что со мной произошло вчера, вы все равно хотите жениться на мне и даже согласны сменить церковь?

Хэнсон подошел к краю постели:

— Давайте сначала поставим на этом точку. Что же произошло вчера? Вы из лучших побуждений попали в ситуацию, которая вышла из-под вашего контроля, и в течение двух часов были вынуждены испытывать серию побоев и издевательств, каких ни одной женщине не пожелаешь. Однако, несмотря на то, что все произошло против вашего желания, не исключено, что вы, по крайней мере частично, тоже во всем этом участвовали и даже, может быть, почувствовали вкус к тому, как оно бывает, когда вас любит мужчина, потому что известно, что наши тела реагируют в определенной ситуации помимо нашей воли. — Хэнсон откинул со лба выбившуюся прядь волос. — Я не знаю. И никогда об этом не спрошу. Однако из медицинского заключения мне известно, что, несмотря на сексуальные домогательства, которым вы подверглись, вам не было нанесено никаких особых физических повреждений и, как вы можете предполагать, любая возможность вашей нежелательной беременности исключается. И как ни неприятны для нас обоих воспоминания о случившемся, мы с вами изменить ничего не можем. Это произошло. Теперь все уже позади. И как только этот случай, вне зависимости от его расследования, попадет на полку с «закрытыми» делами, ни вы, ни я не будем больше вспоминать о нем.

Хэнсон взял тонкую руку Мери, и ее ладонь утонула в его ладони.

— Послушайте, Мери. Почти каждому приходится жить с чем-то неприятным. Ничего. Мы будем жить с этим. И если мы действительно питаем друг к другу те чувства, о которых мы думаем, то у нас с вами будет столько всего, что со временем мы забудем о том, что случилось.

— Как скажете, Элайджа. — Мери в первый раз назвала его по имени.

— А что касается церкви, — продолжал Хэнсон, — поступим следующим образом. Пусть пока отец Ксавье проинструктирует меня. Насколько я понимаю, это часть его работы. Я никогда не был слишком религиозным, но в Бога я верю. А если Бог существует, если Он способен создать всю красоту, что есть в нашем мире, включая и женщину, такую, как вы, то, как мне кажется, вряд ли Он обратит внимание на то, по какому обряду мы повенчаемся. Лично мне кажется, что Ему совершенно все равно, мормон ли ты, или нетерпимый баптист, или лютеранин, или иудей, православный, или мусульманин, если стараешься быть хорошим человеком. Верно?

— Верно, — подтвердила Мери.

Хэнсон нежно сжал ее руку. Так же нежно он наклонился и коснулся ее губ своими.

— Пока.

Потом в сопровождении облака душистого дыма сигары он развернулся, вышел из палаты и направился по больничному коридору к лифтам, расположенным позади стола дежурной медсестры.

Случались ночи, когда мисс Гленмор считала, что весь мир сошел с ума. Ни полицейские, ни пациенты, вовлеченные в криминальные дела, не добавляли дежурной медсестре душевного покоя.

Мистер Роджерс из 902-й тому наглядный пример. Не успела она отделаться от его восхищенных родственников и устроить его на ночь, как снова явился лейтенант Хэнсон. И когда в 902-й включился свет, она испытала недоумение, что могло понадобится больному?

Почесать спину? Стакан воды? Судно? Таблетку снотворного? Нет, Мистеру Роджерсу нужно было узнать, когда доктор разрешит ему принести сюда портативную пишущую машинку.

А между тем не будет ли она любезна обеспечить его блокнотом и несколькими карандашами?

Мисс Гленмор прожигала взглядом дырку в спине лейтенанта Хэнсона, когда тот проходил мимо ее рабочего места. Теперь, когда он переговорил с этой молодой женщиной из 918-й, хотя на этот раз и ограничился пятнадцатью минутами, у нее наверняка началась истерика. Ей непременно нужно дать успокаивающее. Предписания в случае мисс Дейли были абсолютно ясными. После выскабливания ей полагалось лежать как можно спокойнее и неподвижнее.

Поскольку никакой другой сестры на этаже в данный момент не было, мисс Гленмор встала из-за стола и зашелестела по коридору своим туго накрахмаленным белым халатом. Потом открыла дверь 918-й палаты, вошла и испытала такой шок, какого за всю свою медицинскую карьеру не испытывала.

Мисс Дейли не только не было в постели, она стояла на полу на коленях Но не в молитве. Ее коротенькая больничная рубашка совершенно не прикрывала ее выставленной голой и чрезвычайно соблазнительной попки, а вытянутая рука, шарящая по полу под металлическим ночным столиком, свидетельствовала о том, что пациентка отчаянно ищет какой-то предмет.

Мисс Гленмор осмотрела поверхность металлического ночного столика. Там было все, что должно было быть: стакан воды, соломинка для питья, пластиковая бутылочка с лосьоном для массажа, упаковка бумажных носовых платков, пепельница, пачка сигарет, оставленных по настоянию мисс Дейли. Но из предосторожности мисс Гленмор не оставила ей ни спичек, ни зажигалки.

Мисс Гленмор дала знать о своем появлении, громко хлопнув в ладоши:

— А теперь назад в постель, мисс Дейли. Чем вы тут занимаетесь, скажите на милость?

Обнаружив предмет своих поисков, пациентка приняла несколько более скромную позу на корточках и блаженно ей улыбнулась:

— Все в порядке, мисс Гленмор. Я ее нашла.

— Нашла что? — требовательно спросила медсестра.

Пациентка, казалось, удивилась тому, что та не поняла очевидного.

— Ну, десятую часть доллара, мисс Гленмор. Одну маленькую замечательную монетку.

Глава 21

Лу не пила столько виски вот уже несколько лет. Она знала, что должна почувствовать слабое внутреннее тепло, но чувствовала лишь растущее сожаление о том, что ввязалась в это дело.

За прошедшие месяцы, после того как Фрэнчи переехал к своей невестке, она часами мечтала о том, как здорово было бы восстановить прежнюю связь с ним. Теперь же, проведя день и вечер в его обществе, она и припомнить не могла, чтобы когда-либо так сильно скучала.

Фрэнчи Ла Тур всегда будет отличным парнем в ее книге. Он всегда останется единственным мужчиной во всем мире, который сделал что-то для нее, не ожидая ничего взамен.

Однако она пришла к выводу, что есть чертовская разница между четырнадцатилетней дочкой угольщика, имевшей амурную интрижку с живым, привлекательным балаганным зазывалой, и пятидесятипятилетней женщиной и шестидесятичетырехлетним мужчиной, делающими попытку восстановить хоть искру былой романтики, которая давно погасла. Они с Фрэнчи — просто два человека, которые однажды провели вместе неделю.

Даже косноязычные Греко и Рейли были лучшими собеседниками. Если только старик еще раз скажет ей о том давнем параде на День поминовения, когда дед Фрэнчи скакал на белом коне по Мичиган-бульвару, и примется сравнивать его с тем парадом, который он видел позавчера, она не знает, что сделает.

Лу окинула старика критическим взглядом, когда тот в который раз наполнял их стаканы виски. Фрэнчи до сих пор не потерял привлекательности. Лу не хватало так хорошо ей запомнившихся резонирующих тонов в его голосе, но даже его хриплый шепот имел определенное очарование. Сегодня утром, когда она вытащила Гарольда из постели и соответственно из лона семейства и настояла на подписании освобождения Ла Тура под залог, где-то на задворках ее сознания возникла смутная мысль, что теперь, когда она уже не едет в Рим, они с Фрэнчи могли бы начать с того места, на котором когда-то остановились.

Но от того человека, которого она помнила, ничего не осталось. Несмотря на то что она когда-то была шлюхой и содержательницей публичного дома, с того времени, как она отдалась Фрэнчи в Хэррине, она настолько переросла его, что теперь они играют в разных лигах. Если подходить здраво к этому вопросу, Фрэнчи не был молод даже в душе. Прежний красавец бродяга жил одним прошлым, которое существовало как бы само по себе.

«Вы так. Подходите ближе! Окружайте платформу. А теперь я вам скажу, что собираюсь сделать…»

Однако Фрэнчи так ничего и не сделал, по крайней мере ничего важного. Высшим достижением его жизни стала платформа ярмарочного зазывалы. Это да еще косвенное участие в жизни покойного сына. Старик говорил о возвращении к прежней работе. Он говорил о том, что снимет номер в каком-нибудь артистическом отельчике, где будет жить среди себе подобных. Но все это — одни разговоры. В действительности же он был совершенно доволен своей очень правильной и явно обожающей его невесткой. Они были созданы друг для друга.

Оба жили в розовом воображаемом мире прошлого.

Лу сняла крошку табака с верхней губы. Проводя свой анализ дальше, несмотря на то, что ее выводы никогда не достигнут зала суда, и учитывая, как замечательно старик провел свою молодость, по крайней мере в одном отношении, она решила, что знает причину того, почему Фрэнчи был так скор на спуск курка, когда ворвался в спальню, где тот самый юнец был в разгаре интимного сношения с мисс Дейли. Он разозлился и пришел в ярость. Он защищал святость всего женского рода. Но первой его реакцией была зависть. Или, возможно, «ревность» — вот более подходящее слово. Он просто старый человек, оплакивающий свое прошлое, завидующий Фрэнки Бороде из-за того, что юнец обладает сексуальной активностью и получает удовольствие от отношений, которые у него самого давно перешли в разряд воспоминаний.

Лу почувствовала облегчение, когда Ла Тур наконец взглянул на свои часы, подарок невестки, о чем он сообщил не меньше дюжины раз, и заметил, что уже перевалило за полночь и ему лучше пойти к себе, поскольку Мей всегда настаивала на том, чтобы он спал не меньше восьми часов.

Лу прошла с ним к двери.

— Да, Фрэнчи, это была я. Но не сомневайся, все было просто замечательно.

И пока они стояли в дверном проеме, на какое-то короткое мгновение сквозь года и выпитый бурбон она увидела мужчину, которого знала прежде.

— Так это была ты, Лу? — хрипло прошептал Фрэнчи. — А я все время смотрел на тебя и спрашивал себя: «Откуда я ее знаю? Почему ее лицо мне кажется знакомым?» А это, оказывается, ты. Ты была все это время рядом.

Он не хвастал тем, что когда-то сделал. Он просто вспоминал приятные моменты, которые задели и ее и его жизни.

— Ты помнишь ту ночь, когда я выиграл во всех аттракционах на ярмарке? А то утро, когда я провожал тебя домой? И после того, как я поцеловал тебя на прощанье, ты вошла в дом своего отца и выложила перед ним все эти глупые куклы, одеяла, ветчину и большие корзины с продуктами?

В порыве Лу коснулась его щек ладонями и поцеловала его:

— Помню и никогда этого не забуду. Никогда, Фрэнчи. А теперь будь поосторожней на ступеньках!

— Буду, — пообещал Фрэнчи.

Лу стояла в дверях и смотрела, как он поднимается по лестнице и входит в квартиру своей невестки. Потом закрыла дверь и прислонилась к ней.

Большая гостиная пахла на удивление знакомо, как когда-то в былые дни — табачным дымом и виски. Добавился только запах лет. Жизнь бывает так жестока к людям! Было почти невозможно представить, что день и вечер, которые только что миновали, она провела совершенно по-иному.

Она закрыла замок на два поворота, подняла окна и закрепила их на защелках, чтобы проветрить комнату, пока будет готовиться ко сну. Потом, пройдя в спальню, она разделась и долго стояла, рассматривая свое обнаженное тело в одном из зеркал на стене в полный рост.

Ей было четырнадцать, когда она встретила Фрэнчи. Из-за того, что она рано повзрослела, а никакого другого способа развлечений в те времена не было, она уже два года развлекалась с мальчиками. Она приехала в Чикаго в том же году и стала владелицей заведения, когда ей было семнадцать или восемнадцать лет.

Это было либо в двадцать седьмом году, либо в двадцать восьмом. До этого и после она обслужила множество мужчин.

Несколько раз она безуспешно пыталась подсчитать сколько.

Число доходило до тысячи, но она так и не могла вычислить точную цифру. Когда девушка работает на Стокаде, или в «Кленовом листе», или в другом каком «веселом» месте, обслуживая от двадцати до тридцати мужчин за смену, простая арифметика становится слишком сложной. Особенно когда два-три раза в неделю сверху отдаются приказы увеличить количество клиентов, поскольку в город вошла та или иная войсковая часть и каждый жеребец хотел по возвращении домой похвастать, сколько девушек он завалил в Чикаго. Если она верно помнит, то в свои лучшие ночи, работая по восемь часов в смену, даже с получасовым перерывом на кофе, она успевала обслужить до шестидесяти четырех мужчин.

Лу взяла в руки свои груди, потом погладила тело. Из дали годов такие вещи кажутся просто немыслимыми. Еще более немыслимыми, чем старинные поговорки о том, что все шлюхи фригидны, или чокнутые, или имеют золотые сердца. Некоторые ей нравились. Некоторые нет. Но она за это получала деньги. Это был ее бизнес. Теперь, спустя годы, когда ей уже пятьдесят пять, у нее сохранилась довольно неплохая фигура.

По правде говоря, фигура у нее гораздо лучше, чем у большинства старых дев, которые ни разу не знали мужчину.

Она надела шелковую ночную сорочку и набросила поверх шелковый пеньюар. Возможно, ей стоит написать книгу и попросить мистера Роджерса протолкнуть ее в печать. Она отыскала пару шлепанцев и сунула в них ноги. И не потому, что ей нужны деньги. Теперь, когда Пьетро наверняка узнал все о порочном прошлом своей приемной матери и больше никогда не пригласит ее в Рим проведать его с женой и внуками, стыдно тратить такую популярность попусту.

Если она когда-нибудь и напишет книгу, то ее можно будет назвать «Жизнь и любовь Лу Чандлер, или Как разбогатеть, лежа на спине». Определенно она станет бестселлером. Лу знала множество выдающихся бизнесменов и профессионалов в Чикаго, несколько из которых уехали даже в Вашингтон, которые будут счастливы скупить ее первое издание на корню.

Лу поняла, что она слишком пьяна, чтобы думать о подобных вещах. Некоторые люди наделены способностями от рождения. Они могут рисовать картины, играть на пианино или строить жилые комплексы. Другие рождаются с иными талантами. И если вы стремитесь к приятной жизни, нужно пользоваться тем, что вам дано.

По ее мнению, сексу придается излишнее значение. А ведь это совершенно нормальное желание, впервые возникшее после того, как Адам познал Еву. И оно вовсе не основывается, как утверждают некоторые досужие тупицы, на грязных картинках и эротических фильмах. Чтобы возникло желание, нужна только близость. Когда девочка и мальчик или мужчина и женщина вместе, то в благоприятных обстоятельствах, если, конечно, мальчик или мужчина надлежащим образом экипирован, они хотят только одного.

Луи считала, что в ее время с этим делом обстояло гораздо лучше. Если бы существовало подходящее заведение, где о четверых подростках, которые изнасиловали мисс Дейли, могли бы позаботиться за умеренную плату, можно поспорить, подобного бы никогда не произошло.

И, вопреки общему мнению, большинство девушек, работающих в таких местах, по крайней мере в домах, где ей приходилось работать, мало беспокоятся о том, чем они занимаются. Большинство из них — это девушки, такие, как она, с ферм или из маленьких провинциальных городишек либо молодые вдовы, которые вышли на улицу добровольно. Девушки, которые хотели от жизни немного больше, чем они могли заработать, служа продавщицами в универмагах, или секретаршами в учреждениях, или обслуживая столики, или работая лифтершами.

Она знала очень многих девушек, работавших с ней, которые очень удачно вышли замуж. Лу прошла в кухню, налила молока в кастрюльку и поставила ее на плиту подогреваться. К тому же эта профессия дает определенные преимущества. Достопочтенного судью Гарольда Тайлера Грина чуть было паралич не разбил, когда он услышал ее голос по телефону.

Она не видела его и не разговаривала с ним почти тридцать лет, но он тотчас же узнал ее по голосу.

— Привет, Гарольд. Это Лу.

Лу попыталась подавить смешок, но безуспешно. Стоило ей сказать эти несколько слов, как его честь так засуетился и развил такую деятельность, что Фрэнчи Ла Тура выпустили бы под залог, даже если бы он хладнокровно перестрелял весь Верховный суд штата.

Лу не особенно гордилась собой. Она такое проделала в первый раз. Это, как она полагала, было очень похоже на шантаж. Однако Гарольд был у нее в долгу. В те времена, когда она его знала, он был особенно отвратительным юнцом с самыми невероятными идеями о том, что может доставить ему удовольствие.

Она вылила подогревшееся молоко в стакан, открыла коробку с крекерами и помазала их ореховым маслом. Но все это в прошлом. Нет ее заслуги в том, что сейчас стало с этим домом.

Она лишь сидит в своей квартире и не сует нос в чужие дела.

А утром она займется поисками новой квартиры и снова утонет в безвестности, которая была так грубо нарушена.

В конце концов, какое ей дело до того, что произошло с мисс Дейли или с Терри или что будет с этими четырьмя мальчишками? Тем не менее она была довольна тем, как повели себя мистер Адамовский, сеньор Гарсия, мистер Роджерс и Фрэнчи.

В газетах сообщалось о множестве случаев, когда какого-нибудь бедного ребенка жестоко избивали или насиловали, пока множество так называемых мужчин стояли рядом и ухом не вели.

Слава Богу, в мире еще осталось несколько мужчин.

Лу понесла было стакан молока и крекеры к себе в спальню, но вспомнила, что утром придет молочник. Она поставила молоко с крекерами на мойку, собрала пустые бутылки, отперла дверь черного хода и увидела несчастную Терри с дымящейся сигаретой в зубах, сидящую на ступенях черной лестницы.

— И что ты тут делаешь? — спросила у нее Лу, — Сижу, — ответила ей девочка.

Лу поставила проволочную сетку с молочными бутылками на кафель:

— Это я вижу. Полагаю, тебе известно, что каждый полицейский в городе тебя разыскивает.

— Известно, — сказала Терри. — Я слышала это по радио в машине. И когда хотела пройти через парадный вход, то увидела в вестибюле копа, вот почему и сижу тут. Кроме того, — добавила она, — эти грязные подонки стащили у меня ключи, и теперь я даже не могу попасть в собственную квартиру, чтобы сложить вещи.

— О, — с издевкой произнесла ее старшая собеседница, — значит, ты нас покидаешь?

— Именно.

— Можно спросить, куда направляешься?

Терри наполнила легкие дымом и выдохнула:

— Понятия не имею. Но когда утром откроются банки, я возьму все свои деньги, а потом просто поеду куда-нибудь.

Лу внимательно посмотрела девочке в лицо. Та держала себя в руках, но за хрупкой маской спокойствия пряталась истерика.

Об этом свидетельствовал легкий тик, подергивающий один уголок губ, и едва заметное дрожание пальцев, когда она вынимала сигарету изо рта.

— Не важно куда, — добавила Терри. — Я знаю одно: мне нужно уехать как можно подальше от Чикаго, пока сюда не явился мой папочка.

— Ты не хочешь с ним разговаривать?

— Нет! Пускай лучше помолится за меня!

Лу попыталась придумать что-нибудь, что бы не слишком отпугнуло девочку, и заметила, что та переменила одежду с тех пор, как она в последний раз ее видела.

— Ты же не была в этом платье, когда уезжала отсюда, верно, Терри?

Терри отрицательно покачала головой:

— Я одолжила его у подружки.

— Так, значит, там ты провела прошлую ночь? У нее?

— Да.

— Тогда почему же ты пришла домой?

Тик стал заметнее.

— Я же говорю вам! Я пришла взять одежду. Кроме того, час назад вернулись родители подружки. А они прочли в газетах всю эту муру. И ее мамаша сказала, что я плохо влияю на ее доченьку и что она предпочла бы, чтобы та не водила дружбу со мной.

Лу подумала, что дама прочитала ту особенно мерзкую газетную статью, о которой говорит девочка. Чтобы заставить ее рассказать, Лу осведомилась:

— Что еще за мура такая?

— Сами знаете, — сказала Терри. — О том, что произошло на пляже. То, что Солли, я полагаю, сказал в подростковом суде, когда его спросили, не убили ли они меня, чтобы получить мою пляжную сумку, деньги и все остальное. Так этот самый Солли сказал, что, пока мной был занят Фрэнки, ни один из мальчишек ко мне и пальцем не притронулся. И что последний раз, когда они меня видели, я голая бежала к своей машине.

— Да, — подтвердила Лу, — вспомнила, я это читала.

Спокойствие блондинки было на исходе.

— Но это была лишь часть правды. Они собирались использовать меня по очереди. Как они, судя по статье, поступили с мисс Дейли. Видите ли, — объясняла она, — Пол опаздывал, и я была на пляже совершенно одна, когда они спустились по ступенькам. А когда они увидели меня, то уселись на корточки вокруг одеяла, на котором я сидела, принялись говорить всякие мерзости и спрашивать друг у друга, стоит ли мне показать, как надо развлекаться. Когда я попросила их уйти, они не ушли. Вместо этого сказали, что изобьют меня, если я им не дамся. А поскольку они все были пьяные и под марафетом, я испугалась, что они точно меня изобьют, а это может повредить моему ребенку. У меня может даже случиться выкидыш. Поэтому я в конце концов сказала, что согласна. Но только пусть другие не смотрят. Тогда Гарри с Солли пошли на берег озера, а Джо-Джо взялся следить, не появится ли Пол. Когда мы остались одни, я позволила Фрэнки раздеть меня и делать что он хотел. Я даже не сопротивлялась. Только ревела.

Тик стал еще заметнее.

— Я не хотела этого, но это случилось. Поэтому я старалась выбрать из двух зол меньшее. Но потом, когда Фрэнки уже был готов… — Она засмущалась. — Ну, вы знаете, что происходит, когда мужчины делают это?

— Да, — подтвердила Лу, — знаю.

Терри продолжала:

— Ну как раз перед этим мне пришло в голову, что если я позволю ему, то это будет нечестным по отношению к Полу и к ребенку. И даже после того, как Фрэнки сделает это, мне придется пройти через то же самое с остальными тремя подонками. Поэтому я вытянула руку и нащупала бутылку виски, которая у Фрэнки была в кармане, и ударила его со всей силы. Потом я вывернулась из-под него, пробежала по пляжу и вверх по ступенькам к своей машине и удрала оттуда.

— Бросив свой пляжный костюм и все остальные вещи?

Терри кивнула:

— Все, кроме босоножек и трусиков. — Она беззвучно заплакала. — Да и те у меня остались только потому, что Фрэнки так возбудился, что не позаботился снять их с меня. — Блондинка продолжала плакать. — Но дело не в этом. Полу все равно, что они со мной сделали! Потому что, когда мне удалось раздобыть десятицентовик, позвонить ему из автомата и рассказать, почему мне было так важно увидеть его и попросить его забрать меня, он только сказал, что именно этого-то он и опасался и что именно поэтому не пришел на свидание. — Она заплакала еще сильнее. — Потом он сказал, что ему стыдно за меня.

Лу пробежалась унизанной бриллиантами рукой по тщательно завитым волосам:

— Объясни-ка мне прямо, Терри. Ты беременна?

— Да.

— И сколько у тебя задержка?

— Два месяца. Идет третий.

— От мальчика по имени Пол?

— Пол Забадос. Мы с ним познакомились в школе. Он заканчивает в июне и осенью собирается поступать в колледж. Ну и я собиралась поехать с ним и родить ребенка там.

— Это определенно его ребенок?

— Да. Как только я познакомилась с Полом, то с другими мальчиками не встречалась.

— Но когда ты сообщила ему, что ты от него беременна, он сказал, что ему стыдно за тебя?

— Именно так. А потом повесил трубку.

Лу уселась на ступеньку и обняла плачущую девочку:

— Ну, давай! Тебе надо выплакаться, дорогая. А потом, я полагаю, нам лучше пойти ко мне и поговорить.

— Вы не скажете полиции, что я здесь?

Лу погладила рукой соломенные волосы плачущей девочки:

— Да брось ты, Терри! Ты только представь себе. Если ты читала газеты, ты знаешь, кто я такая. Как говорилось в одном из редакционных примечаний, я первый и вопиющий пример пользующегося дурной славой прошлого сегодняшнего Чикаго. А кто когда-нибудь видел, чтобы бывшая содержательница борделя звала полицию?

Терри понравилось почти чувственное ощущение прохлады шелковых простыней на кровати королевских размеров. Она так волновалась и радовалась своей беременности, что уже несколько дней не ела ничего существенного, поэтому стейк толщиной в два дюйма, поджарить который настояла миссис Мейсон, плюс два стакана охлажденного красного вина, которым она запила мясо, да еще две таблетки от бессонницы, что вручила ей миссис Мейсон, наполнили ее блаженным чувством такого телесного комфорта, какого она никогда прежде не ощущала.

Лу, которая настояла, чтобы Терри называла ее по имени, была невероятно мила. Лу не считала ее плохой. Лу не делала трагедии из того, что она позволила себе забеременеть от мальчика, даже если она и не выйдет за него замуж. Лу была на ее стороне. Она собиралась помочь ей сохранить и родить ребенка, если Терри этого хочет. А она хочет. В конце концов, ребенок ни в чем не виноват. А после того, как у нее появится малыш, она больше не будет материально зависеть от своего отца.

Насчет этого Лу не слишком ясно выразилась. Это единственное, что она не объяснила. Однако сказала, что с такой внешностью и фигурой Терри не придется беспокоиться о деньгах.

Терри сопротивлялась, но без особого успеха, действию секонала. Она смутно припоминала, что нечто подобное происходило с другими девушками. В этих рассказах некая женщина или мужчина поили девушку допьяна или давали снотворное, а когда девушка снова приходила в себя, то оказывалась в каюте океанского лайнера или в самолете по пути к жизни, полной греха, в дорогом борделе в Рио-де-Жанейро, или в Буэнос-Айресе, или даже в Гонконге или Гонолулу.

Мысль о том, что именно это задумала Лу сделать с ней, немного опечалила Терри. Она, конечно, не всегда была паинькой, но старалась быть хорошей. Она хотела быть хорошей. Но теперь, когда Пол так с ней поступил, ей совершенно безразлично, что с ней будет. Она надеялась лишь на то, что ей не придется работать, пока ребенок не родится. Это ей почему-то не казалось совсем неприличным.

После того как ее веки отяжелели, она продолжала сонно размышлять о будущем. В любом случае, когда она станет знаменитой шлюхой и у нее будет дорого обставленная квартира, как у Лу, и шелковые простыни на кровати, а ее пальцы будут унизаны бриллиантами, а на парковке у дома будут стоять две модели «кадиллака», Пол еще пожалеет обо всем.

Терри еще сильнее вцепилась в руку, за которую держалась:

— Ты не оставишь меня, Лу? Когда я проснусь, ты еще будешь со мной?

Женщина, сидящая рядом, в ответ сжала пальцы Терри:

— Я буду здесь. Не волнуйся ни о чем, малышка. Положись целиком на меня.

После того как Терри заснула, Лу для верности еще долго сидела рядом с кроватью, не решаясь разомкнуть пальцы, свободной рукой убирая разметавшуюся прядь волос с горящей щеки девушки. Потом она взбила ей подушку, считая, что это просто необходимо, чтобы девочке было удобнее.

Лу не знала, смеяться ей или плакать. Она мыслила теперь в стиле Терри, так же, как она, говорила, делая ударение на определенные слова. Это действительно самое невероятное, что только может произойти. Она только хотела выставить для молочника несколько пустых бутылок, а тут оказалась Терри.

«Возможно, — печально размышляла Лу, — женщины, ютящиеся в лачугах угольщиков со своими детьми, делают для них что-то, чего не видно при поверхностном взгляде, что-то очень редкое и ценное, то, чего не купишь ни за какие деньги». По ее мнению, нет ничего лучше, чем иметь такую дочь, как Терри.

И если бы такое было возможно и у нее была бы дочка, такая, как Терри, ей не пришлось бы растрачивать свою любовь на приемных детей, разбросанных по всему миру.

Лу собственнически рассматривала утонченные черты лица спящей девочки. Если бы Бог ответил на ее молитвы и у нее была такая дочь, она бы проследила за тем, чтобы девочка была воспитана как следует. Она бы не оставляла ее одну ни на секунду. Уж ее дочь не связалась бы ни с одним задавалой спортсменом из школы!

Когда Терри нашла того, кому, как ей казалось, она могла доверять и кто ее поймет, она ничего не утаила. Бедная, горемычная, любвеобильная, обманутая маленькая неопытная девочка поведала ей свою горькую любовную историю, начиная от первого двойного шоколадного пломбира с фисташками до уцененного до сорока девяти с половиной долларов шестидесятитрехдолларового восьмипрограммного транзисторного приемника, который она купила в подарок этому играющему за город в футбол сукиному сыну, который обрюхатил ее в честь того, что он в скором времени станет счастливым папашей.

— Видите ли, — доверительно выкладывала Терри, — я была так счастлива, когда доктор сказал мне, что я беременна, что думала, что и Пол, естественно, тоже обрадуется. — Потом так же честно: — А может быть, меня Бог наказал тем, что Пол не разделяет моей радости. Потому что, видите ли, Пол был не первым. Я шести другим мальчикам позволяла интимную близость. Нет. Семи, — поправилась она. — То есть если считать того, кто лишил меня девственности под кустом сумаха недалеко от палатки, где проходило религиозное собрание.

Лу высвободила свою руку из руки Терри и погладила ладонью льняные волосы. Нет никаких сомнений. С такими делишками барышня метит прямиком в ад. Но в ее проклятии есть один недостаток: она будет очень голодна, когда попадет туда. Судя по скорости, с которой она туда катится, того, что она отложила на черный день, не хватит и на жизнь в самом дешевом панельном доме.

Лу подумала немного, потом сняла трубку с аппарата на ночном столике и набрала номер. Трубку долго не брали. Наконец недовольный мужской голос, явно со сна, сказал:

— Фил Греко слушает.

— Это опять Лу, Фил, — сказала Лу. — Мне неприятно беспокоить тебя так скоро, но я прошу тебя кое-что сделать для меня.

Точно так же, как в случае с достопочтенным судьей Гарольдом Тайлером Грином, мужчина на другом конце линии тут же проснулся:

— Слушаю тебя, Лу.

— Ты можешь связаться с Мэттом?

— Через пять минут или меньше!

— Вы серьезно говорили, что готовы на все, если я вас попрошу?

— На все, что угодно, — просто подтвердил Греко.

Лу протянула руку и погладила шелковую щеку девочки-блондинки, спящей в ее кровати.

— Тогда свяжись с Мэттом и приезжайте сюда как можно скорее, ладно, Фил? И лучше прихватите с собой оружие. Возможно, я попрошу вас пристрелить одного подонка. Или просто напугать его до смерти. Я еще не решила. Мы обговорим все, когда вы будете у меня.

— Мы приедем как можно быстрее, Лу, — пообещал мужчина.

Глава 22

Не было ничего особенного, на что Лео Роджерс смог бы указать, но его чувство ожидания, от которого замирало сердце, ожидания какого-то нового и потрясающего откровения было столь же реально, как и предчувствие надвигающейся катастрофы в тот самый воскресный день празднования Дня поминовения три недели назад, когда все только началось.

Роджерс пытался определить свое чувство. Он полагал, что чувствует то же самое, что чувствовали его соплеменники и братья по вере, собравшись у подножия горы Синай после случая с золотым тельцом, в ожидании, когда Моисей сойдет с горы с двумя скрижалями новых законов, которые хотя бы частично наметят курс жизни тех, кто был вовлечен в те события.

Однако, поджидая слушания дела в переполненном людьми коридоре специального суда для подростков, он решил, что, возможно, такое острое восприятие, выходящее за рамки обычного, можно отнести на счет его физической слабости.

Это предчувствие возникло за день до этого, во время слушания дела Фрэнчи Ла Тура по обвинению в вооруженном покушении. Ничего особенного тогда не было. Простая формальность.

Судьи пришли к выводу, что старый балаганщик имеет, по крайней мере, моральное оправдание такой реакции. Подстреленный парень поправился. Штат Иллинойс не видел причин для ареста, и досточтимый судья Гарольд Тайлер Грин не смог бы закрыть это дело быстрее.

В определенном отношении слушание было довольно печальным. Создавалось впечатление, что на свое справедливое негодование Ла Тур истратил весь свой последний порох, оставшийся в его пороховнице.

— Спасибо, ваша честь, — хрипло прошептал старик, когда обвинение против него было отклонено судом.

А потом, вместо того чтобы броситься вместе со всеми в бар и воздать должное справедливости, Ла Тур смиренно позволил своей невестке увезти себя на новую квартиру. «Да, Мей. Конечно, Мей. Как скажешь, Мей».

Роджерс вытащил из кармана сигарету и прикурил. Стоило посмотреть на реакцию досточтимого судьи на миссис Мейсон, когда бывшая жиличка квартиры 101 подошла, чтобы выразить свою благодарность за рассмотрение дела Ла Тура.

— Спасибо. Большое спасибо, ваша честь, — рассыпалась старая дама. — Спасибо, что почтили суд своим присутствием.

А сам досточтимый судья в это время чуть было не умер от апоплексического удара.

Роджерс нашел в толпе ожидающих в коридоре миссис Мейсон. Как обычно, она была разодета в пух и прах и практически вся так и сияла бриллиантами. Ее легкий прогулочный костюм был сшит по последней моде. Одна бутоньерка из орхидей, пришпиленная к левому плечу, стоила по крайней мере двадцать долларов. И несмотря на то, что за последние три недели каждая городская газетенка сообщала о том, что она была самой знаменитой содержательницей борделя из тех, каких только знал Чикаго, он никогда не видел ее такой счастливой.

В этом деле было множество мелких деталей, которые до сих пор приводили Роджерса в недоумение. И мисс Дейли не исключение. Роджерс внимательно посмотрел в лицо школьной учительнице. Он всегда подозревал, что она очень мила в своем роде. Но он почему-то всегда считал ее оторванной от жизни, довольно застенчивой и склонной к уединению.

Однако она, почему-то вся светясь, сидела здесь, как и на всех предыдущих слушаниях. И как сказал ему за обедом Майк Адамовский, при необходимости была готова пожертвовать своей анонимностью и репутацией в интересах правосудия и дать детальные показания о сексуальном насилии, совершенном над ней четырьмя подростками, взятыми под стражу. И более того, каждый раз, как они с лейтенантом Хэнсоном смотрели друг на друга, они загорались, словно Стейт-стрит на Рождество.

Роджерса взяла досада. Похоже, все, кроме него, вышли из этой переделки благоухающие, словно розы. Только сегодня в полдень за обедом он узнал еще о двух таких случаях. Прослышав о том, как Адамовский встал на защиту неприкосновенности всего женского рода, одна из самых известных адвокатских фирм в Чикаго, специализирующихся на уголовном праве, сделала ему очень соблазнительное предложение с одним лишь условием, что он и его жена частично умерят свои либеральные настроения.

Кроме того, чете Гарсия за обедом тоже кусок в горло не лез от восторга по поводу предложения, которое возникло лишь благодаря известности сеньора Гарсия, полученного через прессу. Только сегодня утром они получили письмо от президента одной из самых больших сахарных плантаций в Гонолулу и их старинного приятеля, который вспоминал их совместные дела с сеньором Гарсией и осведомлялся, не захочет ли он теперь, когда лишился собственных сахарных плантаций, поделиться своим опытом, знаниями и «ноу-хау» на одной из руководящих должностей с солидным годовым жалованьем плюс премия и пакет акций.

Когда двери зала суда открылись, Роджерс двинулся вперед вместе с толпой и нашел себе место рядом с маленькой блондинкой, из-за которой все и началось.

— Мисс Джоунс, — поздоровался он из вежливости.

Девочка радостно ему улыбнулась.

— Вы отстали от времени, мистер Роджерс. Я уже три недели как замужем. Это мой муж, мистер Роджерс, — представила она широкоплечего, довольно угрюмого с виду юношу, сидящего рядом с ней. — Пол Забадос. Пол, познакомься с мистером Роджерсом.

Юноша явно не особенно радовался возможности с ним познакомиться, но послушно протянул Роджерсу мускулистую руку.

— Мы держали в секрете свою свадьбу ото всех, кроме моего отца, — радостно болтала Терри. — Даже репортеры об этом ничего не знают. Но теперь, когда занятия в школе закончились, мы едем в Париж на медовый месяц.

— Очень мило, — сказал Роджерс.

— О да! — спохватилась Терри. — Позвольте вам представить дядюшек мужа мистера Рейли и мистера Греко.

Терри указала на двух хорошо одетых пожилых джентльменов, сидящих чуть поодаль.

— Как поживаете? — кивнул ему Рейли.

— Приветствую вас, — сказал Греко.

Роджерс обменялся с дядюшками рукопожатиями, размышляя, почему это их лица кажутся ему знакомыми. Потом он понял почему. Это были те два господина — единственные гости миссис Мейсон.

— Они были так милы с нами, — продолжала счастливая Терри. — Пол немного беспокоился, — доверительно продолжала она, — сомневался, сможет ли он поступать в колледж осенью, если женится. Но мистер Рейли и мистер Греко обо всем позаботились. В качестве свадебного подарка, поскольку они верят в ранние браки, они заплатят за обучение Пола и будут оплачивать наше содержание в течение следующих четырех лет.

— Ага. Целых четыре года, — уныло подтвердил юный муж Терри.

— А еще они оплатят и наш медовый месяц, — добавила Терри. — А возможно, даже навестят нас в Париже.

— Да, конечно, — сказал Рейли и добавил многозначительно: — Смотря по обстоятельствам.

— Точно, — согласился с ним Греко. — Смотря по обстоятельствам. Но мы можем заглянуть к ним, просто чтобы удостовериться, что у них все в порядке. После того как проведаем Лу в Риме.

Для Роджерса события развивались слишком стремительно.

— После того как проведаете Лу в Риме? — повторил он, как попугай.

— Да, — подтвердил Рейли. — Все так смешно получилось! Видите ли, в тот самый день, когда все это началось, мы заскочили к Лу, чтобы засвидетельствовать свое почтение, поскольку был праздник. А она была здорово огорчена, потому что один итальянский сирота, которого она усыновила двадцать пять лет тому назад, сообщил телеграммой, что будет ей звонить. Она надеялась, что он попросит ее приехать и некоторое время погостить у него и познакомиться с его женой и детишками. Но похоже, линия была занята, и он не дозвонился. А потом, когда в газете напечатали всю эту ложь о ней, — с негодованием продолжал Рейли, — ну, знаете, о делах ее юности, Лу испугалась, что он не позвонил, потому что стыдится ее.

— Но несмотря на то, что мы с мистером Рейли отошли от дел относительно давно, — немного самодовольно вставил Греко, — у нас еще сохранились кое-какие связи в Италии. И мы попросили пару наших бывших компаньонов забежать к этому Пьетро и узнать, уж не заболел ли он. Но мы с самого начала были правы. Просто линия была занята, и он не сумел дозвониться.

Греко был очень доволен собой.

— И знаете что? Он позвонил Лу сразу же на следующее утро, сказал, что сильно ее любит и что его жена и детишки рады будут ее увидеть. И попросил приехать и погостить, сколько ей захочется.

— Как мило с его стороны, — вставил Роджерс.

Он хотел было осведомиться, какое отношение они имеют к миссис Мейсон, но в этот момент судебный исполнитель призвал всех к порядку, судья уселся за стол, а два офицера ввели в зал четверых подростков.

«Просто удивительно, — подумал Роджерс, что сделали с четырьмя мальчишками свежевыглаженные костюмы, чистое белье, немного мыла и воды и стрижка». Сходство с подонками, которые находились в квартире 303, когда они туда силой вломились, казалось совершенно случайным. Если бы он не был уверен в том, кто они такие, то никогда бы их не узнал.

Более того, манера их поведения резко изменилась. Они представляли собой неиссякаемый источник вежливости. «Да, сэр» и «Нет, сэр».

Он с нетерпением ждал, когда начнется слушание дела. Но с самого начала, вместо того чтобы вызвать первого свидетеля, судья попросил обвинителя и адвокатов, представляющих подсудимых, подойти к его столу. Они почти неслышно посовещались там о чем-то минут десять.

Потом адвокаты вернулись на свои места и начали собирать свои бумаги и книги. Судья, откашлявшись, поблагодарил свидетелей за то, что они пришли.

— Однако, — продолжал он, — необходимости в свидетельских показаниях нет. Четверо подростков признаны единогласно виновными во всех обвинениях, выдвинутых против них, и приговор будет приведен в исполнение, как только он прочтет все представленные письменные показания свидетелей и будет проведена обычная процедура расследования.

Роджерс наклонился вперед и постучал по плечу Адамовского:

— Следует понимать, что он собирается освободить этих подонков?

— Нет, — объяснил адвокат, — это просто хитрый ход адвокатов предоставить дело на милость суда. Им не нужно ни ваших показаний, ни показаний мисс Дейли. В этом случае их клиентов могут только отправить в исправительное учреждение до достижения ими двадцати одного года.

Роджерс привалился к спинке сиденья и стал ждать, что же произойдет. Но судейский молоток известил об окончании слушания. Офицеры суда по делам несовершеннолетних вывели парней из зала. Судья поднялся и закурил сигарету. Защитники о чем-то совещались. Лейтенант Хэнсон и мисс Дейли вышли из зала под ручку. Чета Гарсия последовала за ними.

Чувствуя себя обманутым и оплеванным, Роджерс вышел с Адамовскими, Терри с мужем и теми двумя господами, которых Терри представила в качестве дядюшек.

И это справедливость? И ради этого он получил нож в живот? Ради этого провел почти месяц на больничной койке?

В коридоре Терри извинилась и направилась в маленькую дамскую комнату.

— Это ребенок, я полагаю, — радостно призналась она. — Знаю, это лишь мое воображение. Но иногда мне кажется, что я чувствую, как он там толкается.

Когда Роджерс остановился, чтобы закурить, счастливый муж и его дядюшки отошли на несколько шагов.

Господин по имени Рейли сказал:

— Будь с ней поласковей, понял, парень?

— Понял! — запальчиво ответил юноша. — Я буду с ней ласковым! Но послушайте, мистер Рейли и Греко или как вас там! Давайте объяснимся. Я люблю Терри. Просто все произошло так быстро, и я испугался, что не смогу поступить в колледж и что мои родители подумают, что я спятил и решил жениться, чтобы не угодить в армию. А когда вы подошли ко мне в пивной у школы, я как раз пытался дозвониться до Терри и сказать, как жалею о том, что так с ней поступил, и попросить выйти за меня замуж. Потому что я хочу этого ребенка не меньше, чем она. Но несмотря на то, что я благодарен вам за все, что вы для нас сделали, особенно за то, что оплатите мою учебу и наши расходы, пока я не смогу содержать семью, я должен предупредить: если вы намерены следить за нами повсюду, куда бы мы ни поехали, забирайте, свои проклятые деньги назад! И можете ими подавиться!

В праведном гневе юноша прошел по коридору и остановился как олицетворение воинственного счастья, поджидая у двери дамской комнаты свою жену.

— И что ты об этом думаешь? — спросил Рейли.

Греко пожал плечами:

— Ну, малыш, похоже, говорит правду. Дадим ему вздохнуть. Но стоит ему переступить черту… — Он оборвал фразу.

— Ладно, — согласился Рейли. — Дадим вздохнуть. Но только ради Лу. Если он переступит черту, то получит все, что ему причитается. Я пристрелю его с такой же готовностью, как пристрелил Джонни Торрио.

— Как мы пристрелили Джонни Торрио, — терпеливо поправил его Греко. — Кто, как ты думаешь, спустил курок того ружья, что ты держал, когда мы с тобой и Багзом расстреляли его у собственной двери и заложили в госпиталь окружной тюрьмы на девять месяцев?

— Ага, — просиял Рейли. — Верно. — И добавил извиняющимся тоном: — Я всегда стрелял плохо. Кроме того, ты же знаешь, какие они, эти итальяшки. В любой момент могут пригнуться.

— Ну, не знаю! — рассудительно заметил Греко. — Некоторые из них не такие уж плохие. Возьмем, к примеру, нашего компаньона в Риме. Он вполне мог привести сильные доводы, когда разговаривал с Пьетро. И запугать до смерти этого итальяшку. А лицо Лу светилось, словно «Стейт энд Лейк-театр», когда она рассказывала нам, как мило побеседовал с ней Пьетро по телефону.

— Да. Лу уж точно была довольна. — Улыбка не сползала с лица Рейли.

Когда эта пара прошла, чтобы присоединиться к миссис Мейсон. Алтея спросила:

— Как ты полагаешь, о чем это они говорили?

— Скорее всего, мы никогда этого не узнаем, — сказал ей муж.

Роджерс ехал в лифте с четой Адамовских. Для того чтобы попасть на стоянку такси, нужно было перейти тротуар и пройти мимо стайки шумных пикетчиков, протестующих против чего-то, что не вполне было ясно из их плакатов.

Когда длинноволосый бородатый застрельщик пикета узнал Алтею, то замолк на некоторое время и протянул ей один из двух плакатов, которые держал.

— Где тебя черти носили последние три недели? — требовательно спросил он. — Вот бери и становись в шеренгу. Начинай скандировать!

Когда девушка почти неосознанно протянула руку к деревянной ручке, Адамовский небрежно осведомился:

— Ты помнишь, при каких обстоятельствах мы с тобой познакомились, любимая?

— Конечно, — ответила Алтея. — А что?

— А то, что, если ты только попробуешь взять этот плакат, я прямо здесь перекину тебя через колено, задеру юбку, стяну трусики и отшлепаю то, что под ними, так, что ты не сможешь вымолвить без запинки «чертов капиталистический стукач».

— Не посмеешь.

— Попробуй, посмотрим.

Алтея слабо улыбнулась юноше, протягивающему ей плакат:

— Нет, спасибо. Похоже, я вступила в общество анонимных пикетчиков.

Роджерс попрощался с Адамовскими за руку и проводил взглядом их отъезжающую машину. Потом приподнял шляпу и пожелал счастливого пути сияющей миссис Мейсон, когда они с Рейли и Греко взяли такси до аэропорта, чтобы лететь в Рим. Он поискал глазами в толпе лейтенанта Хэнсона и мисс Дейли, но не нашел. Потом улыбнулся и кивнул Терри и ее новоиспеченному мужу, как только те вышли из здания суда и пошли рука об руку по улице к своему автомобилю.

Он почему-то никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким. Ему почему-то вовсе не хотелось возвращаться, по крайней мере сейчас, в свою новую одинокую квартиру с видом на озеро в доме, населенном совершенно незнакомыми людьми.

В порыве он уселся в подъехавшее такси и вместо того, чтобы дать шоферу свой новый адрес, сказал спокойно:

— Ист-Уэстмор, дом 196, пожалуйста.

Глава 23

Погруженное в одиночество бывшее частное владение, которое обступили с обеих сторон разинутые челюсти огромного металлического моллюска и большая тяжелая висящая гиря, готовые в любой момент прийти в движение, чтобы раздавить и разбить вдребезги его некогда гордые стены из песчаника, выглядело почему-то трогательно.

Ave Caesar, morituri te salutamus [Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя обращение римских гладиаторов к императору перед боем (лат.)].

Когда такси остановилось перед зданием, Роджерс попросил шофера подождать. Потом, едва взглянув на предназначенные для продажи стройматериалы, которые приехавшая перед сносом дома команда монтажников сложила на месте бывшей парковки, он пересек тротуар и вошел в вестибюль через зияющее пустотой отверстие, где прежде была большая двустворчатая стеклянная дверь.

Роджерс неосознанно снял шляпу. У него возникло такое ощущение, словно он присутствует на похоронах. С демонтированной винтовой лестницей и дырами в стенах на местах квартирных дверей выпотрошенный дом из песчаника напоминал толстую неряшливую старую вдову, которая подверглась поздней экстирпации [удаление] матки и у которой, пока она лежала на операционном столе, хирурги на всякий случай удалили и остальные жизненно важные органы. Опустошенная оболочка лишилась жизни.

Застланный резиной вестибюль некогда оживлялся сотнями шагов мужчин и женщин, он знал смех, и страсть, и гордость.

Тут жила сама история. И ему довелось частично ее узнать. Если бы он приложил побольше усердия и поработал бы как следует, то мог бы разузнать и все остальное.

Он назовет свою книгу «Чикаго». Потом расскажет то, что он знает, и еще сумеет найти об истории этого здания и о его многочисленных жильцах.

Писать такую книгу будет интересно, но не легко. О Чикаго и так уже написаны сотни книг. Но если он сделает упор на человеческие характеры, кто знает? Он может прийти к большему, чем слабое переложение того, что описывали сотни других писателей. Но конечно же у него должно быть исключительно захватывающее начало, которое заинтриговало бы читателей и заставило читать книгу и дальше.

Он пятнадцать минут стоял, впитывая в себя ощущения выпотрошенного дома. Потом, вернувшись в такси, поехал по забитому транспортом берегу озера к своей новой квартире, пытаясь придумать интригующее начало.

Когда он отпер дверь, то решил, что придумал. Он снял пиджак и поставил на плиту кофейник. Проверил, чтобы словарь, том с известными цитатами и последний «Всемирный альманах» были под рукой. Потом, закурив сигарету и удобно расположившись в кресле, заложил в пишущую машинку лист желтой бумаги, и его пальцы быстро побежали по клавишам:

Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате

Наступил сезон жары. Последние несколько дней были теплыми. Последний снег растаял. Сирень и кусты калины стояли в цвету. Пробуждение воскресного утра оказалось жарким и ясным…"