Глава 4

Несколько дней после встречи с Азетти кардинал не мог прийти в себя. Его волновала судьба человека, беспокоился он и о Боге. И о себе Орсини беспокоился тоже. Что ему делать? Что делать другим? Впервые в жизни кардинал почувствовал, что с подобным грузом ему не справиться, настолько чудовищными могут быть последствия исповеди доктора Барези. Совершенно очевидно, что о проблеме следует доложить непосредственно папе, однако тот большую часть времени едва ли способен воспринимать информацию, и его сознание пульсирует как слабый радиосигнал. Такая задача... Да она просто может его доконать.

Проблема осложнялась тем, что требовала абсолютной секретности. Не было ни единого человека, которому кардинал Орсини мог доверить тайну. Конечно, кроме него, в Ватикане она известна лишь отцу Маджо. Обстоятельство, в котором Орсини приходилось винить только самого себя. Джулио Азетти не хотел присутствия свидетелей, но он, кардинал, настаивал: «Он — мой помощник, Джулио. — И после короткой паузы: — И он останется».

И почему у него вырвались эти слова? Да потому, говорил он себе, что ты провел слишком много времени в Ватикане и очень мало в мире. Ты проникся гордыней и уже не можешь представить, что приходской священник способен сказать нечто интересное и важное. В результате единственным твоим конфидентом оказался Донато Маджо.

Донато Маджо. Мысль об этом типе заставила кардинала Орсини громко застонать. Маджо работал архивистом-исследователем и лишь изредка исполнял роль клерка. Однако, несмотря на столь низкое положение, он без стеснения высказывал свои теологические воззрения. Традиционалист, молящийся вслух о «католицизме с более крепкими мускулами», он неоднократно говорил об «истинной мессе», что было не чем иным, как завуалированной критикой церковных реформ, предпринятых II Ватиканским собором.

Но если обряд, предписанный Тридентским собором (служба идет на латыни, а пастырь стоит спиной к пастве), — «истинная месса», то теперешнюю мессу надо считать «ложной» и не чем иным, как святотатством.

Хотя Орсини никогда не обсуждал с Маджо догматы веры, он сразу почувствовал, какие позиции занимает священник по многим вопросам вероучения. Этот догматик не только презирает мессу, на которой древняя латынь уступила место английскому, испанскому или иному живому языку, он наверняка не одобряет положение, согласно которому обязательное посещение воскресной службы можно заменить субботней вечерней. Как всякий традиционалист он отвергает любые попытки модернизировать Церковь так, чтобы она стала более близкой людям. Кстати, консерватизм Маджо не ограничивался неприятием таких потенциально резких шагов, как рукоположение женщин в священнический сан, разрешение клирикам вступать в брак или допущение абортов. Его консерватизм был гораздо глубже. Донато Маджо в вопросах церковных догм слыл настоящим неандертальцем.

В общем, не было смысла интересоваться мнением Маджо о поступке доктора Барези. У священнослужителей, подобных Донато, мнений не бывает, у них имеются лишь рефлексы, причем рефлексы вполне предсказуемые.

По большому счету все это не имело значения. Отец Азетти явился в Ватикан в тот момент, когда там кипела необычно бурная деятельность. Таким образом, изоляция кардинала Орсини долго не продлится. Болезнь папы оказалась настолько серьезной, что Коллегия кардиналов начала — весьма осторожно, естественно, — прощупывать своих членов на предмет подходящего преемника. Был составлен список потенциальных пап, который постоянно перекраивался и менялся. В Ватикане категорически запретили пользоваться даже сотовой связью, дабы пронырливые журналисты или иные недоброжелатели не подслушали то, что им знать не положено.

Да, время наступило горячее, и обычный рабочий день мог быть потрачен на совещания и конфиденциальные беседы шепотом. В результате кардиналу Орсини приходилось постоянно перемещаться из одного прокуренного кабинета в другой. Атмосфера накалилась настолько, что даже такие вопросы, как кандидатура нового папы или судьба Церкви, могли обсуждаться во время случайных кулуарных встреч.

Исповедь доктора Барези требовала принятия незамедлительных решений, и измученный тайной Орсини решил разделить груз свалившейся на него ответственности, попросив совета у коллег. Двух-трех. Не более.

Но реакция на его слова оказалась весьма предсказуемой. Потрясение, задумчивость и, наконец, заявление, что ничего сделать нельзя. Единственная альтернатива бездействию представлялась настолько чудовищной, что все отметали ее не колеблясь. И тем не менее... Советники Орсини понимали, что бездействие в данном случае само по себе уже действие, последствия которого могут оказаться весьма плачевными. Ведь пружина, двигающая миром, может раскрутиться мгновенно, как лопнувшая пружина часов. Однако часы мира тикают с момента Творения.

Проблема выглядела столь чудовищной, что коллеги Орсини не устояли и поделились ею с друзьями. И через неделю после сбивчивого рассказа отца Азетти в кабинете кардинала эта новость яростно обсуждалась в стенах Ватикана. Дебаты велись секретно. То один, то другой прелат обращался к архивам Ватиканской библиотеки, чтобы найти хоть какие-то указания на этот случай. В итоге никаких путеводных огней так и не обнаружилось. Мудрость прошлых веков оказалась бессильной перед подобным казусом. Все пришли к согласию, что проблему, возникшую в связи с грехом доктора Барези, Церковь в ходе своей истории не предвидела! Подобное считалось просто невозможным.

Догматический вакуум в конце концов породил новый консенсус. После многонедельных неофициальных дебатов курия пришла к выводу: что бы ни совершил доктор Барези, на то была воля Божия. В этой связи предпринимать ничего не следует, до тех пор пока не выздоровеет папа или не будет избран новый Первосвященник, которому и предстоит во всем разобраться. Его святейшество, если пожелает, сделает соответствующее официальное заявление в удобное для себя время. До тех пор обо всем следует забыть. На этом они и успокоились.

Все, кроме отца Маджо, который, прознав про решение курии, сел в ближайший поезд на Неаполь.

Офис ордена «Умбра Домини», или «Под сенью Господней», размещался в четырехэтажной вилле на виа Витербо, всего в нескольких кварталах от здания Неаполитанской оперы. Основанный в 1966 году, вскоре после окончания II Ватиканского собора, орден уже тридцать лет считался светским учреждением. Теперь он насчитывал более пятидесяти тысяч членов и имел миссии в тринадцати странах. Хотя орден много лет добивался более высокого статуса — личного епископата, — многие специалисты по делам Ватикана были уверены: «Умбра Домини» вообще повезло, что он остается в лоне Церкви.

Возражения ордена против решений II Ватиканского собора носили фундаментальный характер. Руководители «Умбра Домини» многократно и во всеуслышание заявляли, что усилия собора демократизировать вероучение есть не что иное, как капитуляция перед силами модернизма, сионизма и социализма. Самой отвратительной реформой в глазах «Умбра Домини» была отмена мессы на латинском языке. Это новшество, по мнению ордена, потрясало тысячелетние устои и разрывало узы, связывающие католиков, в каком бы уголке мира они ни жили. С точки зрения ордена, месса на туземном наречии выглядела пародией на «католическую разновидность богоданной литургии». Как утверждал основатель ордена, появление новой мессы объяснялось только тем, что престол Святого Петра усилиями II Ватиканского собора занял Антихрист.

Но это было еще не все. «Умбра Домини» решительно осуждал либеральные воззрения, согласно которым и другие религии несли в себе зерна истины, или, как провозгласил II Ватиканский собор, «их последователи не чужды любви Господней». В этом случае, заявлял орден, Церковь виновна в необоснованных преследованиях и массовых убийствах. Как иначе можно назвать санкционированную папами шестисотлетнюю доктринальную нетерпимость, которую проповедовала инквизиция? Церковь будет оправдана лишь в том случае, если признает: ее доктрина всегда оставалась истиной, а приверженцы других религий являлись «неверными» и, следовательно, врагами Церкви.

Противники ордена призывали отлучить его членов от Церкви, но папа, опасаясь раскола, колебался. В течение многих лет эмиссары Ватикана тайно встречались с руководством «Умбра Домини», и в конце концов сторонам удалось найти компромисс. Орден получил официальное признание Ватикана и разрешение служить мессы на латыни в обмен на отказ от публичных выступлений. «Умбра» обязался в будущем воздерживаться от заявлений прессе, а информацию о своей деятельности распространять лишь индивидуально и в устной форме.

Соблюдая условия договора, «Умбра Домини» постепенно ушел с арены. Его вожди исчезли из общественной жизни и перестали давать интервью. А в печатных изданиях США и Европы стали появляться статьи с предупреждениями о том, что организация постепенно превращается в секту. «Нью-Йорк таймс» обвинила орден в «чрезмерной секретности и насильственной вербовке новых членов», упомянув при этом огромные богатства, которые «Умбра Домини» скопил за довольно короткий срок. Английская «Гардиан» пошла еще дальше. Указав на «подозрительно большое количество политиков-промышленников и должностных лиц», вступивших в «Умбра Домини», газета намекнула о «появлении неофашистской организации под видом религиозного ордена».

Последнее обвинение весьма элегантно отмел человек, на встречу с которым отец Маджо отправился в Неаполь. Это был молодой харизматический лидер «Умбра Домини» по имени Сильвио делла Торре.

Комментируя статью в «Гардиан», делла Торре выступал перед аудиторией, состоящей из новообращенных членов ордена. В задних рядах неофитов, прижатый спиной к стене, стоял Донато Маджо. Выступление происходило в крошечной древней церкви Святого Евфимия, переданной ордену в первые годы его существования и до сей поры остававшейся его резиденцией.

У этого здания была интересная история. Его построили в VII веке на месте древнего храма Митры. Несмотря на музейную ценность, в 1972 году оно находилось в столь жалком состоянии (крыша текла, стены разваливались), что его оставалось либо передать «Умбра Домини», либо снести в целях общественной безопасности.

«Умбра Домини» отреставрировал церковь, однако в примитивном здании не осталось практически ничего, что имело бы ценность для так называемых «охотников за культурой», которые за полдня успевают познакомиться с творениями Микеланджело, Джотто, Леонардо или Фра Филиппе Липпи. Попутно они стремятся прихватывать и Рафаэля с Бернини. Но святой Евфимий вряд ли мог привлечь внимание любителей искусства.

Фасад церкви украшала пара кипарисовых дверей VIII века, весьма простых, но вполне сносных. Однако в здании практически не было окон, а те немногие, что имелись, почти не давали света: вместо стекол были вставлены пластины селенита — минерала, пропускающего яркие солнечные лучи, но далеко не прозрачного.

Остальные характерные черты церкви выглядели довольно... отталкивающе. Сердце святого, попавшего в наше время в немилость, покоилось в отвратительного вида раке. Гордостью храма было древнее и жутковатое Благовещение. Картина так потемнела от старости, что изображение проступало только в самый солнечный полдень. В эти редкие моменты желающий мог рассмотреть Деву Марию, задумчиво, с одеревеневшем ликом взирающую на Святого Духа, представленного не в виде традиционного голубя, а изображенного в форме извлеченного из головы и витающего в облаках глаза.

В этом мрачном антураже делла Торре сверкал, как свеча. Когда он отвечал на обвинения «Гардиан» в неофашистском характере «Умбра» (день вступления Донато Маджо в организацию), он делал это с завидной легкостью. Священник улыбнулся, воздел руки к небу и, печально покачав головой, произнес:

— Что же касается прессы, то она, поражая всех своей непоследовательностью, требует к себе доверия. Вначале пресса утверждала, что мы слишком много говорим. — Он намекнул на те дни, когда «Умбра Домини» громогласно трубил о своих убеждениях. — Теперь звучат жалобы, что мы вообще замолчали. Преследуя свои цели, она выдает стремление к уединению за таинственность, братские чувства за заговор... и при этом продолжает требовать доверия.

Довольный шепоток прокатился по рядам слушателей.

— Пресса постоянно искажает факты. Помните об этом. Тогда вы станете относиться к утверждениям прессы с тем доверием, которого она заслуживает.

Неофиты ухмылялись.

Отец Маджо был одновременно доминиканцем и членом «Умбра». В рядах «Умбра» состояло множество духовных лиц, но, поскольку орден считался светской организацией, это не рассматривалось как нарушение церковной иерархии. Однако положение отца Маджо оказалось несколько необычным, так как он являлся не только членом религиозного ордена, но и работал в самом сердце Ватикана. Он пребывал одновременно как бы в двух мирах, прекрасно понимая тот страх, который они друг у друга вызывают. Ватикан считал «Умбра Домини» группой экстремистов, ждущей своего часа, — нечто вроде «католической хезболлах». «Умбра Домини», в свою очередь, считал Ватикан тем, чем он на самом деле для него являлся или по меньшей мере казался, — препятствием. Огромной, стоящей на пути преградой.

Несмотря на то что отец Маджо и Сильвио делла Торре лично знакомы не были, организовать встречу не составило труда. Узнав, что один из помощников кардинала Орсини хочет обсудить с ним дело чрезвычайной важности, делла Торре предложил гостю поужинать вместе. «Не исключено, — думал Маджо, — что делла Торре принял меня за постоянного секретаря кардинала, однако...» Ну и что? Будь Маджо самой захудалой архивной крысой, делла Торре все равно захотел бы его выслушать.

Они встретились в маленькой траттории неподалеку от церкви. Ресторанчик назывался «У Матти». С улицы он выглядел весьма заурядно, но внутри оказался на удивление элегантным. Метрдотель встретил отца Маджо исключительно приветливо и провел на второй этаж в отдельный кабинет, где стоял единственный столик у большого окна в псевдоклассическом стиле. В маленьком камине, потрескивая и искрясь, пылали поленья, а из старинных канделябров лился мягкий свет. На столе красовались белоснежная скатерть, свечи и веточка душистого растения.

Когда отец Маджо вошел в кабинет, Сильвио делла Торре смотрел в окно. Услышав шаги, он повернулся, и Маджо увидел то, что было скрыто в темноте церкви Святого Евфимия. Лидер «Умбра Домини» оказался потрясающим красавцем. Перед отцом Маджо стоял широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, в неброском, но очень дорогом костюме. Его густая шевелюра казалась иссиня-черной. Но сильнее всего священника потрясли глаза делла Торре — светлый аквамарин. Эти драгоценные камни были заключены в оправы из роскошных густых ресниц.

«Бриллиант в венце Творца, — подумал Маджо, и ему очень понравилось это выражение. — Что же, неудивительно, — продолжил он про себя, — ведь я не только священник, но и мастер слова, слагающий в свободное от службы время стихи». Делла Торре встал из-за стола, и Маджо понял, что черты его лица напоминают лицо каждой второй статуи Форума. «Классический римский профиль», — с восторгом подумал доминиканец. Сердце в его груди стучало в два раза чаще, чем обычно. Подумать только, он ужинает с самим Сильвио делла Торре!

— Добрый вечер, — произнес делла Торре, протягивая руку. — Вы, должно быть, брат Маджо?

Маджо запинаясь пробормотал, что так оно и есть, после чего они оба уселись за стол.

Делла Торре, болтая о пустяках, налил в бокалы «Греко де Туфо», а затем произнес тост:

— За наших друзей в Риме!

Еда оказалась легкой и восхитительно приготовленной. Такой же была и беседа. За холодной закуской они толковали о футболе, о «Лацио» и «Сампдории» и о тех преградах, которые этим командам приходится преодолевать. Официант откупорил бутылку «Монтепульчиано». Через несколько мгновений появился еще один официант с мясом ягненка, фаршированным трюфелями и диким луком. Когда отец Маджо заметил, что ягненок нежен, как «пуховая подушечка», делла Торре ответил притчей, которая здорово напоминала скабрезный анекдот, впрочем, может быть, Донато что-то не понял. Пока они ели и пили, беседа переключилась на политику, и Маджо был потрясен — их взгляды совпали практически по всем вопросам. Христианские демократы — в развале, мафия возрождается, а масоны сидят повсюду. Что же касается евреев, то... Они посплетничали о состоянии здоровья папы и обсудили шансы его возможных преемников.

Подали второе блюдо — форель без единой косточки. Когда официант ушел, делла Торре заметил, что для «Умбро Домини» большое счастье иметь друга, работающего в Конгрегации вероучения. Маджо был польщен и между кусками восхитительно таящей во рту рыбы поделился с делла Торре своими познаниями о внутренней кухне Ватикана и о людях, имеющих доступ на третий этаж Апостольского дворца, где расположены личные покои папы.

— Нам очень полезно знать, — сказал делла Торре, — что думают кардинал Орсини и его святейшество.

Форель уступила место салату, за которым последовал бифштекс по-флорентийски с черными полосками слегка обуглившегося мяса. На этом ужин закончился. Официант убрал тарелки и смахнул со скатерти крошки. Поставив на стол бутылку «Санто» и блюдо бисквитов, он пошевелил поленья в камине и удалился, плотно прикрыв за собой дверь.

Делла Торре наполнил бокалы и, доверительно склонившись к священнику, низким бархатным голосом произнес:

— Итак, Донато...

Откашлявшись, отец Маджо выдавил:

— Да, Сильвио.

— Кончаем со всем этим дерьмом. Зачем ты приехал? Отец Маджо скрыл изумление за большой белой льняной салфеткой, которой принялся вытирать губы. Придя в себя, он сделал глубокий вдох и, еще раз прокашлявшись, начал:

— Один священник из провинции приехал в Ватикан несколько недель назад и рассказал кое-что интересное.

Делла Торре ободряюще кивнул.

— Ну так вот, — продолжал Маджо, пожимая плечами, — временами я слышу, что говорят кардиналу. Это случается, когда дело не считается важным. Тогда кардинал решил, что ничего толкового не услышит, и я остался в кабинете. А теперь... — Отец Маджо невесело хихикнул. — Одним словом, я уверен, что теперь кардинал Орсини кусает локти.

— Следовательно, дело оказалось весьма деликатным?

— Да, — кивнул Маджо.

Делла Торре подумал и спросил:

— И это произошло несколько недель назад?

— Да, с тех пор в Ватикане только об этом и толкуют, если не считать бесконечных споров о будущем папе.

— Почему?

— Потому что они не знают, как следует поступить.

— Вот как! И до чего же они додумались?

— Они ничего не решили. Или, вернее, решили ничего не предпринимать. Что, впрочем, одно и то же.

Делла Торре немного помолчал и подлил вина в бокал Маджо.

— Что же... Донато, может быть, ты расскажешь, о чем шла речь?

Отец Маджо погладил бровь, а затем, уперев локти в стол и соединив перед собой руки, наклонился вперед. Неторопливо поигрывая кончиками пальцев, он прошептал:

— Все началось с исповеди...

Когда рассказ завершился, делла Торре ерзал на краешке стула с так и не зажженной сигарой в руке. Если не считать шипения и потрескивания углей в камине, в комнате царила гробовая тишина.

— Спасибо, Донато, — наконец выговорил делла Торре, — спасибо за то, что ты все это мне рассказал.

Отец Маджо допил остатки вина и встал из-за стола.

— Мне пора возвращаться.

Делла Торре покачал головой.

— Хорошо, что у тебя хватило смелости донести все это до меня. В Ватикане не могут решить, что делать, потому что и решать-то нечего. Имеется единственный выход.

— Знаю, — ответил отец Маджо, — но у них не хватает духу.

Делла Торре поднялся проводить гостя, но, вместо того чтобы ограничиться рукопожатием, взял ладонь Маджо в руки и, склонившись, поцеловал запястье клирика. Отцу Маджо показалось, что лидер «Умбро Домини» лизнул его кожу, но это было всего лишь мгновение, и священник решил, что ошибся.

— Спасибо, — сказал делла Торре. — Большое спасибо.

Часть вторая

Ноябрь