III

После обеда слово взяла Харриет Эпсом. Ее манера представления заготовленного доклада резко контрастировала с ее кипучей натурой: она говорила сухим преподавательским голосом, словно обращалась к студентам. Для начала она призналась, что ее удивляет перераспределение ролей: профессор фон Хальдер, видный антрополог, опирался в своем выступлении на понятия, присущие зоологии, — хищник и жертва, ритуальная схватка, защита территории и так далее; она же скромный зоолог, наоборот, занята чисто человеческими свойствами. Однако это, по ее мнению, отвечает Zeitgeist: антропологи, как и психологи, упорно игнорируют человеческое в человеке и выстраивают свои теории человеческой природы на аналогиях, почерпнутых в зоологии, — собаки Павлова, крысы Бурша, гуси Конрада Лоренца. Харриет насмешливо округляла глаза и вопрошала, что за бес в них вселился…

Хальдер слушал бесстрастно, демонстрируя Харриет свой благородный профиль. Бурш с показной скукой чиркал в корректуре, Бруно деловито строчил в блокноте, Блад дремал. Петижак вообще не изволил явиться.

Но Харриет не было дела до настроения слушателей. Если животные способны подсказать человеку что-то полезное относительно его собственной природы, продолжала она, то обращаться за подсказкой надо не к крысам и не к гусям, а к родственным нам существам — узконосым и человекообразным обезьянам. Еще сорок лет назад Цукерман и другие зоологи, проводившие систематические наблюдения за поведением приматов в зоопарках, пришли к выводам, как будто соответствующим пессимизму фон Хальдера, считающего наши вид неизлечимо агрессивным. Обезьяны в вольерах были постоянно раздражены, все время дрались, были помешаны на совокуплении, управлялись насильниками-вожаками. Но, как выяснилось, делать обобщения на основании поведения обезьян в противоестественных условиях неволи и скученности также неправомерно, как описывать поведение людей, опираясь на поведение заключенных в концентрационном лагере. Новое поколение натуралистов-полевиков — Карпентер, Вошберн, Гудолл, Шаллер, Иманиши, годами наблюдавшие за обезьянами различных видов в природных условиях, — рисует совершенно иную картину. Они в один голос заявляют, что в свободно живущих сообществах приматов царит мир, почти полностью отсутствуют серьезные стычки — как внутри стаи, так и между стаями. Агрессивное поведение проявляется только при стрессе, вызванном теми или иными причинами — например, в клетке зоопарка. Так что у наших предков нет и следа — ну ни малейшего! — того инстинкта убивать, о котором рассказывает нам фон Хальдер…

— Я и говорю, что это — видовой признак самого человека, — вставил Хальдер.

— Вздор! — отрезала Харриет, сразу вернувшись к своему привычному стилю. — Инстинкт убивать полностью отсутствует и у обезьяны, и у человека. Насилие — не биологическое побуждение, а реакция на стресс, превысивший пороговое значение.

— Значит, войны — тоже выдумки? — спросил Хальдер.

— Не выдумки. Но люди воюют не из-за того, что каждый из них — агрессивный индивидуум. Любой историк скажет, что количество людей, убитых по личных мотивам, статистически ничтожно по сравнению с миллионами убитых по сверхличным мотивам: из-за племенной вражды, патриотизма, взаимного неприятия между христианами и мусульманами, протестантами и католиками, и так далее. Фрейд провозгласил, что причина войн — в угнетенных агрессивных инстинктах, ищущих выхода, и люди ему поверили, потому что им надо чувствовать свою вину. Однако он не привел ни исторических, ни психологических доказательств в поддержку своего вывода. Солдаты не знают ненависти. Им страшно, скучно, хочется секса, они рвутся домой; они сражаются вяло, не имея другого выхода, или яростно — за царя и отечество, за правое дело или истинную веру, — ведомые не ненавистью, а ПРЕДАННОСТЬЮ. Умышленное убийство по эгоистическим соображениям — статистическая редкость в любой культуре. Зато бескорыстное убийство — доминирующий феномен человеческой истории. Трагедия человека — не в избытке агрессивности, а в избыточной лояльности. Если заменить ярлык “Homo Homicidus” на “Homo Fidelis”, то, наконец, забрезжит истина. Именно лояльность и преданность рождают фанатичность…

— Значит, фанатики не знают ненависти, — заключил Хальдер и развел руками, не в силах прокомментировать такое недомыслие.

— Знают, но это безличная, неэгоистичная ненависть, направленная против всего, что угрожает объекту поклонения. Они ненавидят не как личности, а как участники группы — племени, народа, церкви, партии, чего хотите. Их агрессивность — это вывернутая наизнанку лояльность.

— Ваше предложение тоже можно вывернуть наизнанку, — заметил Хальдер. — То, что вы называете лояльностью, есть не что иное, как агрессивность вверх тормашками.

— Вздор! — сказал Харриет. — Приберегите такую диалектику для отсутствующего Петижака.

— Я не стала бы полностью отвергать позицию герра фон Хальдера, — подала голос Хелен Портер.

— Конечно, не стали бы, — проскрежетала Харриет. — Змеи, прячущиеся в траве, никогда не славились своей лояльностью.

— По мнению фон Хальдера, — заметил Уиндхем со своим обычным виноватым хихиканьем, — акт любви — выражение агрессивности, а мужской половой орган — орудие агрессии.

— Так оно и есть, — искренне отозвалась Хелен. — Только ваша шутка неудачная.

Это почему-то вызвало у присутствующих взрыв веселья, в котором приняли участие и Харриет с Хальдером. Блад обвел собрание злобным взглядом и молвил:

— Школяры — они школяры и есть.

Харриет продолжила свое выступление атакой на другую модную теорию, которой отдавал должное фон Хальдер: что истоки войн гнездятся в заложенной в биологии многих видов жажде любой ценой отстоять свою территорию. По ее убеждению, это абсолютно ложная аналогия. За редчайшими исключениями, люди воюют не за индивидуальное владение клочками пространства. Человек, уходящий на войну, наоборот, бросает дом и семью, которые, вроде бы, должен защищать, и воюет вдали от них. И занимается он этим вовсе не из-за биологического побуждения сохранить за собой пашню или луг, а — не грех будет повторить — из-за преданности символам племенной мифологии, продиктованной свыше необходимости, священным обязанностям. Войны ведутся не из-за территорий, а из-за слов.

— Ach so? Вы упоминали флаги, теперь — слова…

— Флаги — это оптические лозунги, гимны — музыкальные. Но самое смертельное оружие человека — язык. Человека гипнотизируют лозунги и символы, он перед ними беззащитен, как перед инфекционной болезнью. В случае эпидемии берет верх групповое сознание. Оно подчиняется собственным законам, отличным от правил поведения индивидуума. Когда личность идентифицирует себя е группой, то ее критические возможности снижаются, а страсть воспаляется в некоем эмоциональном резонансе. Индивидуум — не убийца, убивает группа; отождествляя себя с ней, индивидуум тоже превращается в душегуба. Это адская диалектика, подтверждаемая всей человеческой историей. Самовлюбленность группы питается альтруизмом ее членов, дикость — их преданностью. Наихудший безумец — это спятивший святоша, как выразился один наш поэт…

— Блейк? — спросил Тони, сидевший до того тихо, как мышь.

— Поуп, — подсказал Блад. — У него бывали моменты просветления.

— Я закругляюсь, господин председатель, — сказала Харриет. — Мне представляется, что беды всей нашей истории вызваны, главным образом, нашей неукротимой потребностью идентифицировать себя с группой, народом, церковью и так далее, некритично, с энтузиазмом перенимать общие верования. Если бы доктор Валенти и его коллеги сумели предложить синтетический фермент, создающий у человека иммунитет против подверженности лозунгам, демагоги лишились бы работы, и добрая половина сражений за выживание была бы выиграна. Но Валенти и его друзья подсовывают нам снадобья для промывки мозгов, погружения в гипнотическое состояние, в психоз. Лучше бы им заняться другим — найти средство, которое делало бы мореходов невосприимчивыми к пению сирен, массы — к лаю политиканов, Когда они решат эту задачу, пусть подмешают свою находку в водопроводную воду, подобно хлорке, благодаря которой мы не болеем тифом и прочими гадостями. Я серьезно! Если шишкам нужен наш совет, пусть пользуются — я не потребую вознаграждения. Все остальное — вздор.

На припудренном лбе и на верхней губе Харриет блестел пот. Она довела себя до контролируемого бешенства и заставила даже Хальдера повременить с иронией. Клэр, сидевшая позади нее вместе с другими слушателями, похлопала ее по широкому голому плечу…

Помолчав несколько секунд, доктор Валентн поднял ухоженную руку. Но его опередил Бруно: на утреннем заседании он упустил возможность размазать по стенке Хальдера, но Харриет тоже годилась на роль жертвы. Он сообщил уважаемому председателю, что не уверен в искренности д-ра Эпсом, или, иначе выражаясь, что она предлагает отнестись серьезно к ее предложению…

— Да, предлагаю, — заверила его Харриет.

В таком случае, продолжил Бруно, нелишне напомнить досточтимым коллегам о его скромном вкладе в дискуссию при открытии симпозиума, следы какового так и остались на доске, которую никто не удосужился вытереть. Вертикальная разделительная линия, символизирующая расщепленность сознания всех присутствующих, видна по-прежнему, как и слова “НЕЯВНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ”, “НЕ ПРИНИМАТЬ НА СВОЙ СЧЕТ” и “SUB.SP.AET. — ЗАВТРА?!” Бруно ткнул мелом в свои надписи. Не хотелось бы напоминать слушателям о предупреждении не впадать в одно из противоположных заблуждений: а) в самодовольное безразличие и б) в панику и истерику. Призыв д-ра Эпсом к фармакологической промышленности решить проблему человечества представляется ему примером из категории “б” (произнося эти оскорбительные слова, Бруно мудро ткнул пальцем в надпись “НЕ ПРИНИМАТЬ НА СВОЙ СЧЕТ”). Учитывая человеческую обреченность, о которой оба выступающих говорили нынче так выразительно (жест в сторону той же надписи), а в особенности грозящие эскалацией конфликты, свирепствующие в настоящий момент на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке, по поводу которых он всего час назад получил кое-какую конфиденциальную информацию; а также учитывая как долгосрочные проблемы, так и текущие кризисы, сейчас более, чем когда-либо, следует сохранять хладнокровие и вырабатывать суждения и рекомендации — если до последних дойдет, — сохраняя баланс между спокойной логикой и конкретными действиями. Среди таковых действий ведущее место должны были бы занять предложения по углублению взаимопонимания между правительствами и народами посредством расширения обмена информацией через национальные и международные агентства, уже созданные для этой цели…

— …при наличии соответствующих механизмов обратной связи, — вставил Джон Д. Джон.

— Совершенно верно. Мы, впрочем, находимся в привилегированном положении, так как механизмы обратной связи заложены в нашей избирательной системе, различных консультационных группах, помогающих властям, и международных организациях, таких как Совет Безопасности, Организация Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры, известная как ЮНЕСКО…

Соловьев постучал ладонью по столу.

— Простите, Бруно, но вы говорили все это на нашей первой дискуссии и будете иметь возможность повторить в пятницу…

Калецки замер, сжимая пальцами мел. Вид у него был жалкий, покаянный — вундеркинд, которому велели не задирать нос.

— Извините, Нико, — пробормотал он пристыжено, — меня опять занесло…

У всех возникло томительное ощущение deja vu. Но Соловьев был непреклонен.

— Кажется, у доктора Валенти созрела реплика. Валенти грациозно поднялся.

— Все, что я хотел бы сказать на данном этапе, — это что я согласен с основными положениями, прозвучавшими в диагнозе доктора Эпсом. Надеюсь, вы позволите мне доставить вам удовольствие в пятницу,

продемонстрировав в подтверждение сказанного небольшой эксперимент. — И он с еще более неподражаемой грацией опустился в кресло. Блад скрипнул зубами.

— Не пойму, зачем напускать столько загадочности! Валенти улыбнулся, но больше ничего не сказал. Настала очередь Уиндхема поднять пухлую руку. Он сказал, что готов поддержать многое из тога, что сказала Харриет. Он тоже считает агрессивность реакцией на стресс, а не первичным инстинктом, и согласен с предложением различать личное поведение, которое при нормальных условиях действительно вполне мирное, и групповое поведение, где доминируют эмоции и где в агрессивном режиме утверждаются коллективные привычки, традиции, язык и верования, а индивидуальные привычки и суждения со страстным презрением отвергаются. Сей парадокс является, возможно, главной причиной плачевной картины, каковую являет собой человеческая история. Но где искать корни парадокса? Доктор Эпсом предложила на их роль людскую внушаемость, готовность принять традиции и заблуждения группы, подпасть под их гипноз. По этому поводу у него, Уиндхема, есть своя гипотеза. Человеку приходится во младенчестве оставаться беспомощным и зависимым дальше, чем детенышу любого другого вида. Можно предположить, что этот ранний опыт полной зависимости хотя бы отчасти повинен в тенденции нашего вида подчиняться авторитетам, будь то индивидуальным или групповым, так покорно принимать навязываемые доктрины и символы…

— Промывка мозгов начинается с колыбели, — заключил Уиндхем и виновато хихикнул.

Его неожиданно поддержал Бурш. Ему, Буршу, доставляет удовлетворение, что “видный педиатр”, как он назвал Уиидхема, отдает себе отчет в важности психологической обработки с младых ногтей, а значит, готов принять и доктрину социальной инженерии — иначе говоря, предсказания и контроля человеческого поведения с помощью положительных и отрицательных стимулов… На этом месте Бурша перебил фон Хальдер, неожиданно вскричавший на латыни:

— Quis eustodiet ipsos Custodes? Кто будет контролировать ваших контролеров, кто будет инженером для ваших инженеров?

Бурш, Джон Д. Джон и Харриет заговорили одновременно и пылко. Мисс Кейри отчаянно трясла седым пучком волос и нажимала по очереди на все клавиши магнитофона. Всех усмирил Соловьев: он постучал по столу зажигалкой и перекрыл гвалт зычным басом.

— Как представляется, профессор Бурш неверно интерпретировал слова двух предыдущих ораторов. Харриет и Уиндхем выступают не за активизацию ранней психологической обработки, а, наоборот, за полную ее отмену. Это можно выразить так: первое предложение гипнотизера пациенту — положительно относиться к его предложениям. Это уже обработка. В таком же положении находится беспомощный младенец: он превращается в покорного реципиента навязываемых извне верований. Система взглядов, которую ему пихают в глотку, — результат случайного стечения обстоятельств. Случайность рождения определяет будущие этнические и религиозные атрибуты человека. На какой цифре остановится шарик рулетки, с той цифрой ему и прожить всю жизнь, за ту и умирать. Pro patria mori dulce et decorum est — неважно, какую родину тебе определит разгильдяй-аист… Хальдер утверждает, что трагедия человека в том, что он прирожденный убийца; Харриет возражает, что трагедия в другом — в том, что ему приходится бездумно заглатывать кредо, за которые надо убивать других и умирать самому в знак преданности…

— Мне как-то сомнительно, — пробормотал Тони, краснея, — что слово “преданность” до того уж бранное, как это утверждает доктор Эпсом…

— Хватит религиозного очковтирательства! — рявкнул Блад.

— Неужели мне придется расставить для молодежи все точки над “i”? — Харриет презрительно покосилась на Тони. — Я толкую о ложной преданности. Но, цитируя ужасного Хальдера, кто поводырь поводыря? Кому решать, истинна или ложна ваша преданность? Ирландцам-католикам или ирландцам-протестантам? Индийцам или пакистанцам? Троцкистам или сталинистам? Истово верующий — отец фанатизма.

— Вы хотите сказать, — подхватил Тони, — что критерий логического рассуждения неприменим, потом что вера и лояльность подчиняются чувствам, а не разуму?

— Рада, что моя мысль упала на унавоженную почву, — фыркнула Харриет.

Блад тоже фыркнул, как носорог в луже.

— Я чую неладное, — сообщил он. — Здесь пахнет нечестивым сговором — вакцинировать новорожденного против вируса веры! Так вам потребуются отдельные вакцины от трайбализма, фетишизма, маоизма, чрезмерной приверженности эстетике…

— Шут! — презрительно бросила Харриет.

— На мой взгляд, — хихикнул Уиндхем, — хватит одной вакцины.

— Объясните, против чего она будет? Против веры, преданности, страсти? Чтобы мы превратились в компьютеризированных роботов?

— Наоборот, сэр, — примирительно молвил Валенти. — То, что мы так отчаянно ищем, — это метод устранения шизофренического состояния, нашедшего отражение во всей плачевной истории человечества, или, если воспользоваться вашей терминологией, примирение враждебных сфер — страсти и разума.

— Вы меня пугаете! — замахал руками Блад. — Клянусь Приапом, меня прошиб холодный пот! Хотя, признаться, меня нетрудно испугать. Можете считать это личным мнением или заявлением в защиту альтернативной культуры, которую я имею сомнительную честь здесь представлять. Однако по крайней мере в одном пункте я готов согласиться с нашей неподражаемой доктором Эпсом: войны ведутся ради слов. Очень правильное замечание! Как профессиональный словесный жонглер я знаю, что слова — самое смертельное оружие в человеческом арсенале. Нет нужды напоминать вам про маньяка с чаплинскими усиками, уроженца как раз этих буколических мест, чьи слова были даже более разрушительны, чем термоядерные бомбы, или о цепной реакции по всей Евразии, до самой Атлантики, вызванной словами лавочника из Мекки. Слово “Аллах” состоит из трех компонентов, а стало повинным уже в тридцати миллионах смертей. То ли еще будет? Если составлять список причин человеческой обреченности, то на первое место надо поставить именно язык. Это страшный яд, убивающий наш вид!

— Так отменим же язык! — Хальдер радостно хлопнул себя по коленке. — Обязательно включим это предложение в наш итоговый документ.

— Но такой документ давным-давно существует, — напомнил Тони. — “Да будет слово ваше: “да, да”, “нет, нет”; а что сверх этого, то от лукавого”. Матфей, глава пятая, стих тридцать седьмой. — И он снова покраснел, словно сказал непристойность.

— Хорошо рыкнул, лев! — похвалил Блад, глядя на Тони розовыми влюбленными глазами.

— В сущности, — вмешался Соловьев, — человечество давно уже отказалось от языка — если вы подразумеваете под языком способ общения, объединяющий биологический вид. Другие виды имеют общую систему коммуникации — движения, звуки, запахи, — понятную для всех особей вида. Дельфины преодолевают большие расстояния, но, встречая в океане дельфинов-незнакомцев, не нуждаются в переводчиках. Только человечество расколото на три тысячи разных языковых групп. Каждый язык служит связующей силой внутри группы и разделяющей силой между разными группами. Штат Махараштра ненавидит Гуджират, валлонцы презирают фламандцев, английская знать смотрит сверху вниз на тех, кто “неправильно” говорит, коллега Блад терпеть не может наш жаргон…

Язык, продолжил он, представляется главным средством, позволяющим силам разрушения торжествовать над силами созидания на протяжении всей истории нашего вида. Можно даже усомниться, применим ли термин “вид” к человечеству. Хальдер напомнил, что инстинкт не позволяет животным убивать особей своего вида; но как быть с греками, убивавшими варваров, маврами, резавшими “христианских собак”, нацистами, истреблявшими “недочеловеков” — может быть, они не считали жертв особями одного с собой вида? Человеку свойственно гораздо большее разнообразие в облике и поведении, чем всем другим созданиям, и язык, вместо того, чтобы становиться мостиком над различиями, превращается в дополнительную преграду. Показательно, что в век, когда, благодаря спутникам связи, любая весть может разнестись на всю планету, не существует общего языка, благодаря которому эта весть была бы понята всеми. Еще более парадоксально, что всевозможные международные институты, о которых говорит профессор Калецки, никак не сообразят, что простейший способ улучшить взаимопонимание — это распространение языка, который был бы доступен всем… Калецки тут же вскинул руку.

— Если мне позволено будет вас перебить, господин председатель, у нас как раз есть подкомитет…

— Ваш подкомитет, — пророкотал Соловьев, — занимающийся эсперанто, последний раз собирался полтора года назад и так и не сумел решить, на каком языке общаться между собой — на английском или на французском.

— Значит, вы информированы лучше меня, — обиженно ответил Бруно. — Могу вас заверить, что наведу по этому поводу справки в соответствующих структурах.

— Удачи! — бросил Нико.

Блад высказал ожидаемое возражение, что не собирается читать Верлена на эсперанто, но Соловьев успокоил его, сказав, что оснований для тревога нет: хорошим прецедентом можно считать сосуществование в средневековой Европе местных наречий и латыни в качестве lingua franca.

Далее он сказал, что в итоговом документе симпозиума надо особо указать на насущность этой проблемы в мировом масштабе. Даже самым тупоголовым в Объединенных Нациях должно быть понятно, что мир без границ должен иметь общий язык.

На этом дискуссия завершилась.

IV

“Сегодня было получше, — писала Клэр. — Во всяком случае, Нико снова заинтересовался происходящим, хоть и трудно понять, насколько серьезно он — как и все остальные — относится ко всему предприятию. На дискуссии забрезжил лучик света, как будто позволяющий лучше понять, что же представляет собой Человек, но лучик оказался слабоват, или это я такая глупая? А может, у пациента столько же болезней, сколько диагностов? Нико говорил о необходимости языка, понятного всем народам, но у нас нет даже языка, который помог бы понять друг друга специалистам из разных областей…

Из Азии поступают пугающие вести: мир снова висит на волоске. Но нет худа без добра: туристы собирают рюкзаки, в горах становится менее людно. Старающаяся, как всегда, увидеть хорошую сторону, ваша преданная…”

В своих письмах она никогда не упоминала юношу посреди рисового поля — образ, преследующий и Нико, и ее. Это было похоже на привычную, не замечаемую, но не отпускающую боль. Тема не подлежала обсуждению.

Четверг

I

Лекция, прочитанная на утреннем заседании в четверг, стала полным фиаско. Возможно, Нико заранее знал, что так произойдет, но теперь он сожалел, что пригласил Бурша на симпозиум. А ведь тот был в науке Соединенных Штатов одной из самых заметных фигур, его книги получали статус обязательных учебников, а направление психологии, в котором он специализировался, недавно было названо опрошенными студентами самым популярным, сильно обогнав все другие.

Его лекция называлась “Технология поведения” и состояла по большей части из слайдов с крысами, которых обучают нажатием на клавишу получать пищу, и голубей, умеющих летать восьмеркой. Подачка именовалась положительным стимулом, лишение подачки — отрицательным стимулом, скорость реакции измерялась электронными приборами, а вся процедура была окрещена действенной психологической обработкой. При первом упоминании этого термина Блад широко зевнул, а Нико негромко постучал по столу. В последние три минуты своего выступления Бурш заявил, что его метод можно, внеся кое-какие мелкие технические усовершенствования, успешно применять для управления человеческим поведением, ибо поведение это подчиняется тем же самым элементарным законам, что и поведение голубей и крыс. В качестве способа решения всех человеческих проблем предлагалась научно обоснованная программа положительной и отрицательной стимуляции. Все разговоры о добре и зле, свободе, достоинстве, целеустремленности отвергались как устаревшие. Если симпозиум обратится с письмом к Белому дому, то в нем надо настоятельно рекомендовать внедрение в школах обучающих машин профессора Скиннера, основателя инженерии поведения, запрограммированных на международном языке, за который ратует профессор Соловьев.

Лектору хлопал один-единственный человек — Джон Д. Джон-младший. Блад, растекшийся по креслу, сказал сонным голосом:

— В зеленой юности я допустил слабость и прослушал курс лекций по биологии. В те дни было модно стращать юнцов ересью антропоморфизма — приписывания животным человеческих мыслей и чувств. Теперь Бурш проповедует нам противоположную ересь — что нельзя приписывать человеку мысли и чувства, которых нет у крыс. Как сказал бы один мой любимый писатель, приверженцы школы Бурша заменили антропоморфное представление о крысе крысоморфным представлением о человеке. Остается удивляться, что крысы не отращивают бакенбарды.

— Непочтительность доктора Блада, — откликнулся Бурш с похвальной сдержанностью, — указывает на то, что в ранней юности на него действовали в основном отрицательные стимулы.

— Мне нравился кнут и не устраивал пряник, — заявил Блад. — Как тут быть?

— Непредсказуемость человеческой натуры! — хихикнул Уиндхем. Бурш молча пожал плечами, на чем дискуссия, ко всеобщему облегчению, прекратилась.

II

В обеденный перерыв в деревне испытывали недавно установленную систему оповещения о воздушной тревоге. Коренное население Шнеердорфа сомневалось в полезности этой системы, полагая, что на них вряд ли сбросят бомбу — разве что сподобятся конкуренты из соседней деревни Шнеерберг, говорящие на чуждом, отвратительном для шнеердорфского уха диалекте; на счастье, бомб в их арсенале не было. Кроме того, колокола на местной церкви отличались звучностью, и их звон при пожаре долетал до самых отдаленных ферм. Плюс к тому в каждом хуторе имелась симпатичная каланча, на которой тоже можно было поднять трезвон, если церковным колоколам вдруг настанет kaputt. Тем не менее, мудрые власти распорядились, чтобы в каждом населенном пункте была сирена, что и было выполнено путем установки сирены на пожарной каланче — за счет денег налогоплательщиков, разумеется По случаю учений бойцы добровольной пожарной команды нарядились в свою славную форму с галунами Наряднее остальных смотрелись герр Пфарре, деревенский бургомистр, усач Густав из Конгресс-центра и некоторые другие начальники. Великан-бургомистр трудился в деревне кузнецом и отличался слабоумием; руководить деревней его выбрали как последнего кузнеца в округе, смекнув, что он будет еще одной туристической достопримечательностью.

Завыванию сирены внимала небольшая кучка людей на главной площади. Когда вой кончился, из громкоговорителя зазвучала сентиментальная песенка с припевом “Auf Wiedersehn”, обращенном к туристам в последнем отъезжающем автобусе. Площадь опустела. Местное население, привыкшее к толпам чужаков, почувствовало себя брошенным.

Нико и Клэр, вышедшие прогуляться, подошли к Густаву и осведомились о последних новостях по радио.

— Новости очень плохие! — откликнулся Густав жизнерадостно. — Туристскому сезону kaputt. — Ощущая себя привилегированным деятелем пожарной команды в мундире, он презрительно поглядывал на односельчан, хозяев пансионов.

— А в Азии? — спросила Клэр. Густав пожал плечами.

— Терке плохо. Стреляют!

Соловьевы устроились на пустой террасе кафе на площади и заказали вино с двумя порциями Wurstl. Горчица казалась на солнце жидким золотом. Соловьевы впервые пренебрегли трапезой в Конгресс-центре.

— Не буду тебя успокаивать, — сказала Клэр. — Утреннее заседание было неудачным.

— Всей конференции kaputt, — сказал Нико.

— Остаются еще доклады Тони и Валенти, — напомнила Клэр. — А также общая дискуссия.

— Заранее знаю, что это будет: обычный лепет слепцов. Удивительно другое: мне почему-то все равно!