Думаю я, что и в твоей империи, где может происходить очень много различных вещей, может быть даже самых удивительных, такая перемена нигде произойти не может. Или покажите моим послам нечто подобное, чтобы я на пороге старости узнал что-либо из необычного; если же везде неизменно бывает одно и то же, то тебе не следует оказывать гостеприимство [78] племени кутригуров, создавая себе такое, думаю я, подозрительное соседство; ведь тех, которых ты не мог выносить, когда они были далеко от твоих границ, ты теперь хочешь поселить на одной земле. Немного пройдет времени, и они покажут римлянам свой истинный свойственный им характер. Да и кроме того, не будучи врагами, они не перестанут злоумышлять против Римской империи в надежде, что даже побежденные они получат от тебя лучшее положение, чем имели раньше; ни тем более, будучи друзьями, не будут стоять за римлян, отражая тех, кто захочет совершать набеги на вашу землю, из страха, что, проведя дело блестяще по воле судьбы, они увидят побежденных ими, находящимися у вас в лучшем положении, чем они сами. Так и мы: живем мы в хижинах в стране пустынной и во всех отношениях бесплодной, а этим кутригурам дается возможность наедаться хлебом, они имеют полную возможность напиваться допьяна вином и выбирать себе всякие приправы. Конечно, они могут и в банях мыться, золотом сияют эти бродяги, есть у них и тонкие одеяния, разноцветные и разукрашенные золотом. А ведь эти же кутригуры в прежние времена обращали в рабство бесчисленное количество римлян и уводили их в свои земли. Этим преступникам не казалось, между прочим, недопустимым делом требовать от них рабских услуг: они считали вполне естественным бить их бичами, даже если бы они ни в чем и не провинились, и даже подвергать смерти, одним словом, применять к ним все, на что дает право господину-варвару его характер и полная его воля. Мы же своими грудами и опасностями, где мы рисковали нашей жизнью, избавили этих пленных соотечественников ваших от властвующей над ними судьбы, мы вернули их родителям, они были теми, за кого мы взяли на себя всю тяжесть войны. И вот, в ответ на поступки как со стороны нас, так и со стороны этих разбойников по отношению к вам, вы поступили как раз обратно тому, чего мы заслужили: мы продолжаем жить среди нашей прежней наследственной бедности, а [79] эти кутригуры поделили пополам владение страной с теми, которые избегли рабства у них, спасенные нашей доблестью». Вот что сказали послы утигуров. Император, всячески обласкав их и утешив массой даров, в скором времени отправил назад. Вот что было тогда.

20. В это время между племенем варнов[9] и теми воинами, которые живут на острове, называемом Бриттия, произошла война и битва по следующей причине. Варны осели на севере от реки Истра и заняли земли, простирающиеся до северною Океана и до реки Рейна, отделяющих их от франков и других племен, которые здесь основались. Все те племена, которые в древности жили но ту и другую сторону реки Рейна, имели каждое свое собственное название, а все их племя вместе называлось германцами, получив одно общее наименование (По Наurу; многие эту фразу выкидывают.). Остров же Бриттия лежит на этом Океане, недалеко от берега, приблизительно стадий в двухстах против устья Рейна; этот остров находится между Британией (Ирландией) и островом Фулой (Исландией). В то время как Британия лежит по отношению к крайним пределам Испании на запад, отстоя от материка не меньше чем на четыре тысячи стадий, Бриттия лежит позади Галлии, той, которая обращена к Океану, т.е. к северу по отношению к Испании и Британии. Фула же, насколько это знают люди, лежит в крайних пределах Океана, обращенного к северу. Но относительно Британии и Фулы мною все уже рассказано в предшествующих книгах (VI [II], гл. 45, §4 сл.). Остров Бриттию занимают три очень многочисленных племени, и у каждого из них есть свой король. Имена этих племен следующие: ангилы, фриссоны и одноименное с названием острова бриттоны. И таково многолюдство, как можно думать, этих племен, что каждый год большое количество их с женами и детьми выселяется и переходит в пределы франков. Эти последние поселяют их в тех частях своей земли, которые [80] считаются более малолюдными, и поэтому франки заявляют, что остров Бриттия принадлежит им. И действительно, немного раньше король франков, отправив к императору Юстиниану в качестве послов в Византию своих близких и доверенных, послал вместе с ними нескольких человек из ангилов, с гордостью заявляя, что и этот остров находится под его властью. Но достаточно говорить об этом острове, называемом Бриттией.

Немного раньше некий муж, по имени Гермегискл, правил варнами. Стараясь всячески укрепить свою царскую власть, он взял себе в законные жены сестру франкского короля Теодеберта, так как недавно у него умерла его прежняя жена, бывшая матерью одного только сына, которого она и оставила отцу. Имя ему было Радигис. Отец сосватал за него девушку из рода бриттиев, брат которой был тогда царем племени ангилов; в приданное дал за нее большую сумму денег. Этот Гермегискл, проезжая верхом по какой-то местности с знатнейшим из варнов, увидал на дереве птицу, громко каркавшую. Понял ли он, что говорила птица, или он почувствовал это как-либо иначе, как бы там ни было, он, сделав вид, что чудесным образом понял предсказание птицы, сказал присутствующим, что через сорок дней он умрет и что это ему предсказала птица. «И вот я, — сказал он, — заботясь уже вперед, чтобы мы могли жить совершенно спокойно в полной безопасности, заключил родство с франками, взяв оттуда теперешнюю мою жену, а сыну своему нашел невесту в стране бриттиев. Теперь же, так как я предполагаю, что очень скоро умру, не имея от этой жены потомства ни мужского, ни женского пола, да и сын мой еще не достиг брачного возраста и еще не женат, слушайте, я сообщу вам мое мнение и если оно покажется вам небесполезным, как только наступит конец моей жизни, держитесь его и исполните в добрый час. Так вот я думаю, что варнам будет более полезным близкий союз и родство с франками, чем с островитянами. Вступить в столкновение с вами бриттии могут [81] только с большим промедлением и трудом, а варнов от франков отделяют только воды реки Рейна. Поэтому, являясь для вас самыми близкими соседями и обладая очень большой силой, они очень легко могут приносить вам и пользу и вред, когда только захотят. И конечно, они будут вредить, если им в этом не помешает родство с вами. Так уж ведется в жизни человеческой, что могущество, превосходящее силу соседей, становится тяжким и наиболее склонным к насилию, так как могущественному соседу легко найти причины для войны с живущими рядом с ним, даже ни в чем не виновными. При таком положении дел пусть невеста-островитянка моего сына, вызванная для этого сюда, уедет от вас, взяв с собой все деньги, которые она получила от нас, унося их с собою в качестве платы за обиду, как этого требует общий для всех людей закон. А мой сын Радигис пусть в дальнейшем станет мужем своей мачехи, как это разрешает закон наших отцов».

Так он сказал; на сороковой день после этого предсказания он захворал и в назначенный судьбою срок окончил дни своей жизни. Сын Гермегискла получил у варнов царскую власть и согласно с мнением знатнейших лиц из числа этих варваров он выполнил совет покойного и, отказавшись от брака с невестой, женился на мачехе. Когда об этом узнала невеста Радигиса, то, не вынеся такого оскорбления, она возгорелась желанием отомстить ему. Насколько местные варвары ценят нравственность, можно заключить из того, что если у них только зашел разговор о браке, хотя бы самый акт и не совершился, то они считают, что женщина уже потеряла свою честь. Прежде всего, отправив к нему с посольством некоторых из своих близких, она старалась узнать, чего ради он так оскорбил ее, хотя она не совершила прелюбодеяния и не сделала ничего плохого по отношению к нему. Так как этим путем она не могла ничего добиться, то душа ее обрела мужскую силу и смелость, и она приступила к военным действиям. Тотчас собрав четыреста кораблей и посадив на них бойцов не меньше ста тысяч, она сама стала во главе этого [82] войска против варнов. С ней шел и один из ее братьев, с тем чтобы устраивать ее дела, не тот, который был королем, но тот, который жил на положении частного человека. Эти островитяне являются самыми сильными из всех нам известных варваров и на бой идут пешими. Они не только никогда не занимались верховой ездой, но и не имели даже понятия, что такое за животное лошадь, так как на этом острове никогда не видали даже изображения лошади. По-видимому, такого животного никогда не бывало на острове Бриттии. Если же кому-либо из них приходится бывать или с посольствами, или по другой какой-либо причине у римлян или у франков, или у других народов, имеющих коней, и им там по необходимости приходилось ездить на лошадях, то они не могли даже сесть на них, и другие люди, подняв, сажают их на лошадей, а когда они хотят сойти с лошади, вновь подняв их, ставят на землю. Равно и варны не являются всадниками, и они все тоже пехотинцы. Таковы эти варвары. На кораблях во время этого похода у них не было специальных гребцов, но все они были сами гребцами. У этих островитян не было и парусов, они всегда плавали на веслах.

Когда они переплыли на материк, то девушка, которая стояла во главе их, устроив крепкий лагерь у самого устья реки Рейна, осталась там с небольшим отрядом, а своему брату со всем остальным войском велела идти на врагов. И варны стали тогда лагерем недалеко от берега океана и устья Рейна. Когда ангилы прибыли сюда со всей поспешностью, то и те и другие вступили друг с другом в рукопашный бой, и варны были жестоко разбиты. Из них многое были убиты в этом сражении, остальные же вместе с царем обратились в бегство; ангилы недолгое время преследовали их, как это бывает у пехотинцев, а затем возвратились в лагерь. Девушка сурово приняла вернувшихся к ней и горько упрекала брата, утверждая, что он с войском не сделал ничего порядочного, так как они не привели к ней живым Радигиса. Выбрав из них самых воинственных, она тотчас послала их, приказав [83] им привести к себе живым этого человека, взяв его в плен каким угодно способом. Они, исполняя ее приказ, обошли все места этой страны, тщательно все обыскивая, пока не нашли скрывающимся в густом лесу Радигиса. Связав его, они доставили его к девушке, И вот он предстал пред ее лицом, трепеща от страха и полагая, что ему тотчас же предстоит умереть самой позорной смертью. Но она, сверх ожидания, не велела его убить и не сделала ему никакого зла, но, упрекая за нанесенное ей оскорбление, спросила его, чего ради, презрев договор, он взял себе на ложе другую жену, хотя его невеста не совершила против него никакого нарушения верности. Он, оправдываясь в своей вине, привел ей в доказательство завещание отца и настояние своих подданных. Он обратил к ней умоляющие речи, присоединив к ним в свое оправдание многие просьбы, обвиняя во всем необходимость. Он обещал, что, если ей будет угодно, он станет ее мужем и то, что сделано им раньше несправедливого, он исправит своими дальнейшими поступками. Так как девушка согласилась на это, то она освободила Радигиса от оков и дружески отнеслась к нему и во всем другом. Тогда он тотчас отпустил от себя сестру Теодеберта и женился на бриттийке. Таков был исход этого дела.

На этом острове Бриттии древние люди воздвигли длинную стену, разделявшую его на две неравные части; и по обеим сторонам этой стены и климат, и земля, и все остальное не одинаковы. Область на восток от этой стены имеет здоровый климат соответственно с каждым временем года, умеренно теплый летом, прохладный зимой; живет здесь многочисленное население, ведущее такой же образ жизни, как и остальные люди; деревья в установленные сроки года, как везде, приносят обильные плоды, и нивы у них покрыты посевами не хуже, чем в других местах. И водами эта страна достаточно богата. Часть же страны, обращенная на запад, совершенно другая, так что вообще человеку прожить там даже полчаса невозможно. Там бесчисленное количество [84] ехидн и змей; на долю этой страны досталось много диких животных всякого рода. И самое удивительное, местные жители говорят, будто если кто, перейдя через стену, попадает на ту сторону, он тотчас же умирает, не имея сил вынести заразного воздуха той страны. Говорят, что и животные, попавшие туда, тотчас же поражаются смертью. Раз я уже дошел в своем повествовании до этого места, мне показалось необходимым привести следующий рассказ, совершенно подобный сказке. Я лично целиком ему не верю, хотя это не раз рассказывалось бесчисленным числом людей, которые утверждали, что они сами лично были свидетелями этих фактов, а другие, что они своими ушами слышали рассказы об этом. Поэтому я решил, что мне не следует совершенно обойти молчанием эти сообщения, чтобы не подумали, будто я, описывая дела, касающиеся острова Бриттии, чего-нибудь не знаю из происходящего здесь.

Говорят, что в это место собираются души умерших[10]. Каким образом это происходит, я сейчас расскажу, так как я не раз слыхал, как люди серьезно об этом рассказывали, хотя все это скорее можно отнести к фантазиям сновидений. На берегу океана, обращенному к острову Бриттии, находится много деревень. В них живут люди, занимающиеся рыбной ловлей, обработкой земли и плавающие на этот остров по торговым делам. Они все подчинены франкам, но никогда не платили им никакой дани, издревле освобожденные от этой тяготы, как говорят, за некую услугу, о которой я сейчас расскажу. Местные жители говорят, что на них возложена обязанность по очереди перевозить души умерших. Те, кому обычно в наступающую ночь по порядку предстоит идти в наряд, как только начнет смеркаться, уйдя к себе домой, ложатся спать, ожидая того, кто позовет их на работу. Глубокой ночью они слышат стук в дверь, и чей-то глухой голос зовет их на эту работу. Они без всякого промедления поднимаются с ложа и идут на берег, не соображая, какая сила толкает их так действовать, но тем не менее, ощущая [85] необходимость так делать. Там они видят уже готовые корабли, но совершенно без людей, при этом корабли не их, а совершенно другие. Взойдя на них, они берутся за весла и чувствуют, как эти корабли перегружены массой взошедших на них, так что они осели в воду до края палубы и до самых уключин, поднимаясь над водой на какой-нибудь палец; видеть же они никого не видят. Таким образом они гребут целый час и пристают к Бриттии. Когда же они плывут на своих кораблях тоже без парусов, на одних веслах, они с трудом за сутки совершают этот переезд. Когда они пристанут к острову, тотчас же происходит высадка, и тотчас эти корабли (Точнее: «эти египетские корабли мертвых») у них становятся легкими и, поднявшись над волнами, сидят в воде только до киля. Из людей они не видят никого, — ни тогда, когда плывут с ними, ни тогда, когда они высаживаются с корабля, но они говорят, что слышат какой-то голос, который, как кажется, называет принимающим эти души по имени каждого из тех, которые плыли вместе с ними, прибавляя указание на прежние их должности, которые они имели, и называя также их отчество. Если случится, что с ними плывут и женщины, то произносятся и имена мужей, с которыми они жили. Вот что местные жители говорят происходит здесь. Я же возвращаюсь к своему прежнему рассказу.

21. Так шли военные дела в каждой отдельной области. Война же с готами была вот в каком положении. Когда император вызвал Велизария в Византию, как мною рассказано в предшествующих книгах (VII [III], гл. 35), он держал его в большом почете и даже после смерти Германа он не захотел послать его в Италию, но, считая его начальником восточных сил, он держал его при себе, поставил во главе своих императорских телохранителей. По служебному положению Велизарий был первым среди всех римлян, хотя некоторые из них были раньше его записаны в списки патрициев и возвысились [86] до консульского кресла; но даже и в этом случае все уступали ему первое место, стыдясь ввиду его доблести пользоваться своим законным правом и на основании его выставлять свои права. Это очень нравилось императору. Иоанн, сын Виталиана, зимовал в Салонах (см. VII [III], гл. 40, § 11). Поджидая его, отдельные начальники римского войска в Италии в течение этого времени оставались в бездействии. Так окончилась зима, а с ней пришел к концу шестнадцатый год войны с готами, которую описал Прокопий.

С наступлением нового (551/2) года Иоанн имел в виду покинуть Салоны и со всем войском двинуться возможно скорее против Тотилы и готов. Но император запретил ему это делать и приказал ждать на месте, пока не прибудет к нему евнух Нарзес. Он решил его назначить начальником в этой войне с диктаторскими полномочиями. Почему императору было угодно так сделать, определенно никто этого не знал: ведь мысли императора узнать невозможно, если нет на то его воли. То же, что в народе говорили в качестве догадок, я расскажу. У императора Юстиниана явилась мысль, что другие начальники римского войска меньше всего захотят слушаться Иоанна, заявляя, что они ничуть не ниже его по служебному достоинству. Поэтому император боялся, как бы они, высказывая несогласие с его мнением, или даже по зависти сознательно вредя, не привели в расстройство весь план. Но я слыхал от одного римлянина (это был один из римских сенаторов) вот еще какой рассказ, когда я был в Риме. Так вот он говорил, что во время правления Аталариха, внука Теодориха, стадо быков как-то уже к ночи шло в Риме через площадь, которую римляне называют Форумом Мира. Здесь находится храм Мира, еще в древние времена пораженный молнией. Перед этой площадью есть древний водоем, и около него стоит медный бык, думаю, работы афинянина Фидия или Лисиппа. В этом месте стоит много статуй, созданных этими двумя ваятелями. Тут стоит и другое произведение — Фидия; на это указывает надпись, находящаяся [87] на статуе. Тут же стоит и «Телка» Мирона. Древние римляне охотно украшали Рим лучшими произведениями Эллады. И вот этот римский сенатор говорил, что один из быков этого стада, кастрированный, отстав от других, вошел в этот водоем и стал над медным быком. Случайно проходил здесь один человек, родом этруск, в общем казавшийся простым; сообразив то, что здесь произошло, он сказал (этруски и до моего времени отличаются даром предсказаний и толкований), что будет время, когда евнух победит владыку Рима. Тогда этот этруск и его речи вызвали смех. Люди любят смеяться над предсказаниями раньше их выполнения; не опровергнутые никаким другим доказательством, на основания только того, что они еще не совершились и что нет полной уверенности в том, что они сбудутся, они считают их похожими на какую-то смешную сказку. А теперь, прилагая это знамение к тому, что совершилось, они удивляются. Может быть поэтому Нарзес был назначен военачальником против Тотилы или потому, что мысль императора провидела будущее, или потому, что судьба повелела совершиться этому. И вот Нарзес был послан, получив от императора значительное войско и большие деньги. Когда он со своими спутниками достиг середины Фракии, то, прервав на некоторое время путь, он задержался в Филиппополе, так как войско гуннов, напав на Римскую империю, все грабило и опустошало, ни у кого не встречая сопротивления. Когда же одни из них двинулись к Фессалонике, а другие к Византии, он, с трудом освободившись отсюда, двинулся дальше.

22. В то время как Иоанн в Салонах ожидал Нарзеса, а Нарзес, связанный нашествием гуннов, двигался с крайней медлительностью, Тотила, узнав о назначении Нарзеса и ожидая его войска, делал вот что. Всех оставшихся в живых римлян и некоторых из римских сенаторов он поселил в Риме, оставив других в Кампании. Он велел им как можно лучше заботиться о городе, дав им понять, что он будто бы раскаивается в том, что он сделал до этого во вред Риму; [88] ведь он сжег большую часть его, особенно находящуюся на северном берегу Тибра. Но они, находясь в положении почти рабов и лишенные всяких средств, не были в состоянии сделать не только что-либо в интересах общественной жизни, но даже и того, что необходимо лично для них самих. Но будучи из всех, кого мы только знаем, людьми, наиболее любящими свой город, они прилагали все старания поправить древние памятники отцов и сохранить их, дабы ничего не исчезло из древнего великолепия Рима. И хотя они долгие века испытывали на себе господство варваров, они все-таки сохранили сооружения города и большинство из его украшений, какие только было возможно: такую длительность дало этим произведениям искусство их творцов, что, ни столь продолжительное время, ни их заброшенность не могли их разрушить. Среди них и памятники начала римского рода; так, корабль Энея, основателя города, сохранился до этого времени, представляя зрелище, можно сказать, совершенно необычайное. Те, которые выстроили гавань и верфь посередине города у берега Тибра, туда поставили этот корабль и там его сохраняют. Какого он вида, я сам видевший его своими глазами, сейчас расскажу. Этот корабль с одним рядом весел и очень длинный: в длину имеет сто двадцать футов, в ширину двадцать пять, а в высоту он имеет столько, сколько нужно для того, чтобы грести веслами. Что касается дерева, из которого он сделан, то бревна его совершенно ничем не скреплены между собою, но как и отдельные деревья, из которых сделан корабль, они не связаны между собою никакими железными скрепами: все они сделаны цельными, из одного материала, что удивительно и видеть, и слышать, и что, насколько известно, существует только в одном судне. Киль, сделанный из одного ствола, идет от кормы до носа, образуя удивительным образом небольшой изгиб, какой нужен для трюма корабля, а затем вновь чудесным образом поднимается прямо кверху до палубы. Все толстые дуги, приделанные к килю (одни поэты называют их [89] «дриохами», «дубовыми державами», а другие — «номеями», «водилами»), каждая в отдельности цельными доходят от одной стенки корабля до другой. Загибаясь и с той и с другой стороны, они образуют очень красивый изгиб, так, чтобы можно было по ним выгнуть трюм корабля. Может быть природа на случай такой необходимости согнула эти деревья и приспособила уже раньше их искривление к этой цели, или выпуклость этих балок была приведена к нужной форме искусством рук человеческих или каким-либо другим способом. Сверх этого, доски, идя от кормы корабля до другого его края, каждая будучи цельной, прибиваются железными гвоздями к балкам — только для этой цели и употребляются гвозди — для того, чтобы образовать стену. Выстроенный таким образом корабль представляет необыкновенное зрелище. Обычное явление, что люди не могут в ясных словах изложить большей части тех творений, которые являются странными с общей точки зрения, и лишь только тогда, когда подобные вещи они усвоят себе и сделают общепонятными, они находят и слова для их выражения. И из этого дерева ничего не сгнило, не имеет вида трухлявого, но во всех своих частях корабль является свежим, как будто он только что вышел из рук мастера, который его сделал, кто бы он ни был, и стоит крепким, даже на мой взгляд вызывая удивление таким чудом. Но достаточно о корабле Энея.

Посадив готов на триста военных кораблей, Тотила велел им плыть в Элладу и грабить все, что им попадется навстречу. Этот флот вплоть до страны феаков[11], которая теперь называется Керкирой, не нанес никому никакого вреда. На этом пути, начиная от пролива Харибды вплоть до Керкиры, не встречается ни одного населенного острова, так что я, не раз бывая тут, недоумевал, где же здесь мог бы находиться остров Калипсо. В этом море я нигде не видал ни одного острова, кроме трех, находящихся недалеко от земли феаков, так приблизительно на расстоянии трехсот стадий, близко один от другого, очень небольших; на них нет ни [90] поселений людей, нет животных и вообще ничего другого. Эти острова называются теперь Отонами. И можно было бы сказать, что тут была Калипсо и потому-то Одиссей мог достигнуть феакийской земли, как находящейся не очень далеко, или на плоту, как говорит Гомер (Одисс. V, 33), или каким-либо другим способом без всякого корабля Но да будет мне дозволено сказать об этом так, как мне представляется. Говоря о древнейших событиях, нелегко все передать с такой точностью, чтобы оно соответствовало истине, так как долгое время не только обычно меняет имена местностей, но по большей части и предания, связанные с этими местами. Естественно, что и корабль, сделанный из белого камня, который в земле феаков стоит у их берега, как некоторые думают, и есть тот самый корабль, который доставил Одиссея в Итаку, после того как феаки гостеприимно приняли Одиссея. Но этот корабль не монолитный, но составлен из многих камней и на нем высечена надпись, которая совершенно точно заявляет, что он поставлен одним из купцов в давние времена как посвящение Зевсу-Касию. (Гора в Сирии.) Некогда жители этой страны почитали Зевса-Касия; поэтому и город котором стоит этот корабль, до этого времени называется Касопа. Таким же образом из многих камней сделан тот корабль, который Агамемнон, сын Атрея, посвятил в Герайсте на Эвбее Артемиде, желая этим загладить нанесенное ей оскорбление; это было тогда, когда Артемида, благодаря принесению в жертву Ифигении, разрешила эллинам дальнейшее плавание. Надпись же на этом корабле, вырезанная или тогда или позднее, написана гекзаметром. Большая часть ее стерлась от времени, но два первых стиха еще видны, и они гласят:

Мраморный (Другое чтение: «черный».) этот корабль, воздвиг меня здесь Агамемнон. Памятник эллинов я, плывших всем войском в поход. А наверху стоят слова: «Тинних создал в честь А;А Артемиды Болосии». Этим именем в древние времена называли Илитию, [91] так как предродовые мучения называли «балами», «божьими ударами». Но мне опять нужно вернуться к тому, от чего я отклонился.

Когда этот флот готов прибыл в Керику, готы стремительным набегом разграбили и опустошили как этот, так и все прилегающие к нему острова, которые называются Сиботы. Затем, перейдя на материк, они внезапно опустошили все местности вокруг Додоны, особенно Никополь и Анхаил, где, по преданию местных жителей, Анхиз, отец Энея, плывший по взятии Илиона со своим сыном, окончил дни своей земной жизни, дав этому месту название по своему имени. Идя вдоль берега и встретив здесь много римских судов с грузом, они взяли всех их в плен. В числе их было несколько судов из тех, которые везли из Эллады продовольствие для войска Нарзеса. Вот что случилось тогда.

23. Много раньше Тотила послал войско готов в Пиценскую область с тем, чтобы они взяли Анкону. Начальниками этого войска он поставил знатнейших из готов, а именно Скипуара, Гибала и Гундульфа, который был некогда личным телохранителем Велизария. Некоторые называют его Индульфом. Он дал сорок семь военных кораблей, чтобы они, осадив эту крепость с суши и с моря, могли легче и с меньшим трудом овладеть ею. Так как осада затянулась, то осажденные стали страдать от недостатка продовольствия. Когда об этом узнал Валериан, который находился в Равенне, то он, не имея силы один оказать помощь находящимся в Анконе римлянам, отправил вестника к Иоанну, внуку Виталиана, находившемуся в Салонах, написав ему следующее:

«Как ты сам знаешь, в Ионийском заливе у нас во власти остается одна только Анкона, если она еще остается. Для римлян, которые несут там всю тяжесть суровой осады, дела сложились так, что я боюсь, как бы, двинувшись им на помощь, мы уже не опоздали, и момент их крайней нужды не предупредил нашего стремления и наше рвение не стало для них ненужным завтрашним днем. Но я кончаю свое письмо: [92] крайнее положение осажденных не позволяет писать более длинно; каждая минута дорога, для промедления нет времени, их опасность требует скорейшей, чем разговоры, помощи». Прочтя это письмо, Иоанн, хотя ему это было запрещено императором, на свой страх решился идти вперед, считая, что большее значение имеет то тяжелое положение, в которое они поставлены судьбой, чем веления самодержавного императора. Отобрав людей, которых он считал особенно хорошими в военном деле, и посадив их на тридцать восемь военных судов, очень быстроходных и наиболее приспособленных для сражения на море, нагрузив на них несколько продовольствия, он двинулся из Салон и велел пристать к Скардону. В скором времени сюда прибыл и Валериан с двенадцатью кораблями.

Когда они соединили свои силы, то, посоветовавшись друг с другом, они приняли решение, которое показалось им наиболее выгодным. Они отплыли отсюда и, переправившись на противоположный берег, пристали к местечку, которое римляне называют Сеногаллией, не очень далеко от Анконы. Когда вожди готов узнали об этом, они со своей стороны посадили отборный отряд готов на военные суда, бывшие у них в числе сорока семи. Оставив остальное войско для осады гарнизона, они быстро двинулись против врагов. Теми, кто остался для осады, командовал Скипуар, а теми, кто шел на кораблях, — Гибал и Гундульф. Когда враги были очень близко друг от друга, то и те и другие, остановив корабли и поставив их в боевом порядке, обратились к воинам с коротким увещанием. Первыми Иоанн и Валериан сказали следующее: «Пусть никто из вас, сотоварищи по оружию, не думает, что сейчас мы будем сражаться только за Анкону и за осажденных в ней римлян и что исход этого сражения имеет отношение только к ним. Нет, в нем заключается критический момент всей войны, и в какую сторону склонится исход этого боя, с той совпадет и конечная судьба всей кампании. Вот как должны мы смотреть на настоящее положение. [93] Большое значение для войны имеют средства, которые мы тратим, и те, кто нуждается в самом необходимом, неизбежно уступают врагам. Голод и доблесть несовместимы, так как природа не допускает одновременно страдать от голода и проявлять личное мужество. Если это так, то знайте, что от Дриунта до Равенны у нас уже нет ни одного укрепленного места, где можно было бы заготовить продовольствие для нас и для наших лошадей. Враги так держат под своей властью всю эту страну, что у нас не осталось ни одного дружественного для нас местечка, откуда мы могли бы хоть немного добыть себе продовольствия. У нас теперь вся надежда на Анкону, где мы, переправившись с противоположного материка, можем держаться и чувствовать себя в безопасности.