Глава 11

Очнувшись от забытья, на время смягчившего муки души и тела, Туанетта увидела, что рядом никого нет. Ей казалось, что она пробуждается ото сна в привычном полумраке своей спальни. Сознание медленно возвращалось к девушке, и вдруг словно вспышка молнии озарила ей страшную истину.

Она села, думая увидеть Джимса. Но Джимса не было, да и сама она находилась совсем не там, где упала к ногам своего врага. Во время ее обморока Джимс аккуратно сложил пустые мешки и, устроив из них более или менее удобное ложе, перенес на него Туанетту. Она посмотрела на пол и, увидев мушкет и пятно крови, задрожала. Она пыталась убить его, а он ушел, оставив ее в живых!

Как незадолго перед тем Джимс, Туанетта почувствовала себя опустошенной. Частица ее души погрузилась в море тьмы, захлестнувшей все ее существо, и она поднялась на ноги, объятая невозмутимым покоем, словно комната, где она находилась, — пыльная, затянутая паутиной, заваленная мешками спелого зерна, — превратилась в монастырскую келью. Страсти улеглись. Если бы мысль могла убивать, Туанетта по-прежнему, не задумываясь, излила бы на Джимса свою месть, но ни за что на свете не прикоснулась бы снова к лежащему на полу мушкету.

Она подошла к лестнице и заглянула вниз. Сын англичанки не оставил после себя никакого знака, кроме кровавого следа, спускавшегося но ступеням и ведущего за порог мельницы. Злобное торжество проснулось в Туанетте при мысли о том, что благодаря ей Булэнов едва не коснулась та же смерть, на которую они и их соплеменники обрекли ее близких. Но это чувство быстро прошло. Как зачарованная смотрела она на капли крови, горящие на солнце. Джимс Булэн — там, во дворе, с ее мертвыми близкими! Мальчик, против которого мать настраивала ее с самого детства… мужчина, превратившийся в английское чудовище! Изо всех сил старалась она вернуть себе способность ненавидеть, жажду убивать, но усилия ее ни к чему не привели. Она шла по кровавому следу, ничего не слыша, кроме шума мельничного колеса. Внизу была пустота, вокруг — опустошение; само солнце, казалось, утратило свое тепло.

У порога Туанетта остановилась, — куда ни глянь, в воздухе висел волокнистый, неподвижный дым. Вдали сквозь дымную завесу над догорающими развалинами она с трудом различила какую-то фигуру, причудливо согнувшуюся под тяжестью ноши. Это было нечто бесформенное, искаженное солнечными бликами и хлопьями дыма, пляшущими перед глазами Туанетты, но живое, поскольку медленно удалялось от нее. За этим странным предметом двигалось что-то низкое и вытянутое. Туанетта догадалась, что это Джимс и его собака.

Она наблюдала за ними, пока те не скрылись из виду, и, — подождав несколько минут, медленно пошла в том же направлении.

Должно быть, Джимс видел ее, потому что вернулся, а за ним по пятам, словно оборотень, все так же плелась собака. Он где-то нашел куртку и уже меньше походил на дикаря, хотя лицо его было по-прежнему в копоти, земле и кровоточило в тех местах, куда пришлись удары мушкета Туанетты; оно хранило то же бесстрастное выражение, что и на мельнице. То было лицо индейца, смягченное безмятежным покоем. Когда, тяжело дыша, он остановился перед ней, она попыталась заговорить. У Туанетты еще оставался запас обвинений и немного свирепости, но это не придало ей сил нарушить молчание. Джимс пристально смотрел на девушку, и глаза его уже не казались глазами убийцы — напротив, в них застыла холодная, мучительная жалость. У Туанетты закружилась голова, и она слегка покачнулась. Но Джимс не протянул руку, чтобы поддержать ее. Он уже не был юношей. Не был и мальчиком, ненавидеть которого ее учила мать. Не был даже Джимсом Булэном.

Но голос его остался прежним.

— Мне очень жаль, Туанетта.

Джимс почти бессознательно произнес эти слова. Они вернулись из далекого прошлого, словно оживший призрак, память о котором и он, и она давно изгнали из сердца.

— Что ты здесь делаешь? — повелительным тоном спросила Туанетта.

Этот вопрос она могла бы задать и в те давние годы, когда он осмеливался приходить в Тонтер-Манор со своими глупыми подарками. Почему он здесь? Джимс повернулся в ту сторону, откуда пришел, и протянул руку — но не затем, чтобы Туанетта взяла ее в свои; его жест заменял слова. Она все поняла. Слезы? Едва ли. Оба были еще слишком оглушены пережитым потрясением. Неожиданный порыв ветра разметал волосы Туанетты по кружевной накидке из черного шелка. Она повиновалась Джимсу, слегка вскинув подбородок, — горе не укротило гордости, которая горела в ее глазах, сквозила в складке губ. Туанетта знала, что ей предстоит. Как бескрылый ангел, явившийся на землю, чтобы взглянуть на умершего, приближалась она к подготовленному Джимсом месту.

Джимс уже вырыл могилу. Она была неглубокой, и устилавшая ее трава делала ее не такой страшной. Лежа в могиле, Тонтер не выглядел несчастным. Трава прикрывала его голову, и Туанетта не увидела, что отца скальпировали. Она опустилась на колени и стала молиться. Джимс отошел в сторону; он понимал, что преклонить колени рядом с Туанеттой, когда его лицо и тело носят следы ее ненависти, было бы святотатством.

Мельничное колесо не унималось. Оно продолжало завывать и вскрикивать, хотя уже должно было бы многое понять; и вдруг Джимсу пришло в голову, что при жизни Тонтера все обстояло иначе. Должно быть, на крыше мельницы поселился сам дьявол!

Джимс терпеливо ждал, обводя взглядом размытый дымом горизонт. Смерть ушла, но она могла снова вернуться по ею же проторенной скорбной тропе. Джимс подумал об этом, оборачиваясь к склоненной над телом отца Туанетте. Казалось, прошло очень много времени, прежде чем девушка поднялась с колен. Она не плакала. Глаза, как синие звезды, мерцали на ее мраморно-белом лице. В потоке солнечного света волосы излучали неземное сияние. Красота Туанетты ослепила Джимса. И наоборот: устрашающий вид молодого человека испугал Туанетту, и когда Джимс снял с себя куртку, позаимствованную у одного из убитых, и накрыл ею труп Тонтера, у нее вырвался возглас протеста. Но она не проронила ни слова; только мельничное колесо продолжало нарушать тишину своими отравленными злобой стенаниями. Первые комья земли упали на тело барона. Туанетта не мигая смотрела в небо и, когда Джимс закончил свое скорбное занятие, вместе с ним вернулась к мельнице. Она наблюдала, как он идет за луком; поднимая его, Джимс разглядел, что принял за тело Туанетты труп жены Питера-младшего.

Джимс вернулся и во второй раз заговорил с Туанеттой. Его губы, разбитые стволом мушкета, распухли, рубец на лбу потемнел и налился кровью. Тряпка, которой он перевязал раненую руку, покраснела. Глаза болели.

— Я должен увести тебя отсюда, — сказал он. — У нас нет времени, чтобы позаботиться об остальных. Если они вернутся…

— Тебя они не тронут, — возразила она.

Джимс не ответил, а только посмотрел вдаль, за Ришелье, и в сторону Шамплена, где стояла армия Дискау.

— Не тронут ни твоего отца, ни мать и ничего, что принадлежит Булэнам. Напротив: они наградят их за помощь в убийствах и разбое. Разве не так?

И снова Джимс ничего не ответил. Он внимательно прислушивался, не донесется ли издалека какой-нибудь звук.

Голос Туанетты звучал ровно, спокойно; ее не волновали последствия наказания, которому она подвергла Джимса, не трогал вид кровавых рубцов и ссадин, нанесенных ее рукой. Все это ничто в сравнении с тем, что выпало на долю ее близких, и только из-за ее досадной слабости и недостатка сноровки он избежал их участи. По лицу, по глазам Джимса Туанетта видела, что ему становится все хуже; но жалости не было в ее сердце, равно как и желания жить. Она знала, куда он поведет ее. В свой дом — который убийцы обошли стороной. К своей матери — ласковой красивой женщине, которой ее отец так беспредельно верил. К Анри Булэну — предателю, ради жены-англичанки поступившемуся честью. В Заповедной Долине, за холмом, принадлежавшим ее отцу, ее ждали безопасность и милостивый прием у врагов ее страны.

Уста Туанетты нашли способ еще глубже ранить Джимса.

— Отец и мать заждались тебя, — проговорила она. — Ступай к ним, а меня оставь здесь. Уж лучше я дождусь возвращения твоих друзей-индейцев. Я нисколько не жалею, что пыталась убить тебя.

Джимс отошел от Туанетты туда, где лежали Эбер, Жюршо и бесхитростный Родо. На этот раз он взял куртку слабоумного парня — отличную куртку, сшитую матерью несчастного. Мальчик любил птиц и цветы, и к лацкану его куртки был прикреплен увядший цветок герани. Джимс отцепил его и вложил в ладонь убитого.

Затем он подошел к Туанетте и сказал:

— Нам пора идти. — И, немного помолчав, добавил: — Извини, но прежде мне надо сходить к отцу и матери.

Спотыкаясь от слабости, покидал Джимс дымящиеся развалины, и Тонтер-Хилл то поднимался, то опускался перед его глазами. Голова молодого человека раскалывалась от боли, и, следуя за ним, Туанетта могла видеть последствия ударов, которые, не встречая сопротивления, она наносила ему железным дулом мушкета. И все же она шла за Джимсом, шла из клубов дыма на чистый воздух лугов и дальше по протоптанной дорожке, ведшей к старой индейской тропе и дому Катерины Булэн. Туанетта шла, словно ее вели на цепи, тяжесть которой она вскоре перестала ощущать, и, когда Джимс споткнулся и чуть не упал, она слабо вскрикнула. Лес сомкнулся за Джимсом и Туанеттой. Вокруг них еще более радостно, чем утром, природа наслаждалась теплом и золотисто-багряным буйством алгонкинского бабьего лета, которое предшествует лютым морозам, когда лопаются перезревшие плоды каштанов. Мирный покой осеннего дня, напоенного ароматами плодоносной земли, лазурное небо, звенящее приглушенными птичьими голосами, временами рассеивали горечь Туанетты, испытываемую ею к человеку, шагающему впереди, как ни старалась она сохранить ее. В такие минуты дух отца снова был рядом с ней. Эту тропу, бегущую через холм к вырубке в Заповедной Долине, он любил больше других, и на земле, утрамбованной копытами его коня, виднелись такие четкие, свежие следы, будто он проезжал здесь какой-нибудь час назад. Возле Беличьей Скалы барон всегда останавливался полюбоваться величием долины. Здесь же, на месте, вытоптанном его лошадью, остановились и Джимс с Туанеттой.

— Они там, внизу, — сказал Джимс и показал на долину, обращаясь скорее к Вояке, чем к Туанетте. Вытащив из-за пояса томагавк, он понес его в руке.

Они пересекли поляну, где Джимс мальчиком убил индюка — Поля Таша, и миновали выстроенную феями ограду из кустов. Когда Джимс и Туанетта вступили в величавый покой Большого Леса, Вояка, ковылявший между ними, поравнялся с девушкой и ткнулся носом в ее руку. На этот раз она не отдернула ее. Они выбрались на склон, и Джимс забыл, что он не один. Он устремился вниз, как высокий стройный призрак… Туанетта застыла на месте, глядя широко раскрытыми глазами туда, где должен был стоять его дом, и с уст ее наконец сорвались рыдания.

Джимс не услышал их. Он ничего не видел, кроме купы розовых кустов, под которыми лежала его мать. Сперва он пошел к ней, забыв на время о втором убитом, не замечая ни солнца, ни продолжающих дымиться развалин. В его душе вновь затеплилась искра безумной надежды. Но Катерина была мертва. Теперь Джимс смотрел на нее более зоркими глазами, хоть и чувствовал дурноту от ран. Некоторое время он тихо стоял на коленях рядом с матерью. Затем нежно коснулся ее лица рукой и пошел к отцу. Вояка трусил за ним. На поле оставалась лопата Анри; они нашли ее и, взяв с собой, вернулись обратно. Джимс решил выкопать могилу под большим деревом — любимым деревом матери.

Когда он вернулся, его мать была не одна. С ней была Туанетта; она сидела на земле и держала голову англичанки на коленях. Сжимая в руках холодное лицо женщины, которую она тщетно старалась возненавидеть, Туанетта смотрела на Джимса с такой болью, такой мукой и сочувствием, словно ждала, чтобы он в наказание ударил ее.

Затем она склонила голову над матерью Джимса и покрыла смерть сверкающей пеленой своих волос,

Под высоким развесистым деревом Джимс начал рыть могилу.

Глава 12

Джимс и Туанетта покинули долину далеко за полдень, в тихий, навевающий сон час, когда солнце готовилось уйти на ранний отдых, оставив за собой яркое зарево заката, подобное причудливым переливам расплавленного стекла.

Они шли, взявшись за руки, как молодые бог и богиня, готовые противопоставить превратностям жестокого мира силу, закаленную в огне испытаний. Слабость и головокружение Джимса прошли. Его раненой руки ласково касались пальцы, такие же нежные, как пальцы его матери. Горячие слезы, капавшие из-под темных ресниц Туанетты, омыли его ссадины и уняли боль. Слова, сказанные голосом, какого он никогда раньше не слышал, и молящие о прощении за многие годы обид и непонимания, вселили в его сердце безмятежный покой. Туанетта пробудила в его истерзанной душе мужество и решимость. Опаленный горем, хотя и не большим, чем горе Туанетты, Джимс снова увидел образы, когда-то являвшиеся ему в мечтах.

Туанетта вновь превратилась в девочку, которой она была, когда мечты эти только зарождались. Джимс без труда мог бы вообразить, что рядом с ним идет прежняя Туанетта с фермы Люссана, с той лишь разницей, что в испачканном, изодранном платье, с прямыми, схваченными лентой волосами вместо шелковистых локонов, она, разумеется, не претендовала на былую неотразимость. За время, проведенное Туанеттой под большим деревом возле матери Джимса, в ней произошла разительная перемена: она утратила большую часть своей силы и мужества, но прежде всего — годами копившуюся гордыню, порожденную порочным воспитанием. Если пережитое горе преобразило Джимса, то и Туанетту оно превратило в ту девочку, которую так мечтала увидеть в своем доме Катерина.

Рядом с Джимсом Туанетта вовсе не казалась высокой. Она уже не была так бесстрастно-холодна, бледна и готова протянуть руки навстречу смерти, случись той оказаться рядом. Ее глаза не были глазами прежней Туанетты — они потемнели от горя, и в их бездонных глубинах застыли мука и безысходное страдание. Но было в них и другое. Туанетта снова видела бесконечные стены леса, пустынность окружающего мира, собственную беспомощность и силу того, кто шел рядом с ней. Испитая ею чаша ужаса обратила ее в камень, как Ниобею, но теперь она вновь чувствовала тепло живой плоти, ее хрупкость и слабость, вновь ощущала трепет жизни и страстное желание жить. Туанетта посмотрела на Джимса. Давно, давно, еще ребенком, она могла бы, совсем как сейчас, позволить ему завести себя в глубь леса, где он ничего не боялся и где таинственные тени и загадочные звуки заставляли ее сердце замирать от страха. Пальцы Туанетты крепко сжали пальцы Джимса.

Молодые люди миновали сад Катерины, где ее любимые цветы кивали полными созревших семян головками; прошли краем турнепсового поля, где созревшие плоды ждали, когда звонкий морозец придаст их мякоти хрупкость и аромат; пересекли новую вырубку, где груда выкорчеванных пней с причудливо извивающимися корнями ждала зимы, чтобы принести свет и тепло в дом Булэнов. На участке с разбросанными кругом комьями свежей земли валялись орудия, которыми пользовались накануне: топоры, лопаты, пекановые колья и большая двухлопастная мотыга, сработанная Хепсибой в кузнице Тонтера. На пне, до половины вырытом из земли, лежала одна из трубок Хепсибы, которую он смастерил из части кукурузного початка, приспособив для черенка полый тростник. Испуганно глядя на людей, рядом с пнем, под которым некогда находилось его жилище, сидел суслик.

Джимс остановился и, оглядевшись по сторонам, по привычке чуть не позвал Хепсибу. Сколько раз он слышал, как эхо возвращало его крик из леса, из низины и как отвечает ему голос дяди. Но царившая кругом непривычная тишина удержала Джимса и по-дружески шепнула, что сейчас на нем лежит священный долг. Джимс перевел глаза на очаровательную головку рядом со своим плечом. Туанетта встретила его взгляд. В ее глазах светилась нежность, какой в них не было даже у могилы матери Джимса.

— Скорее всего, они схватили моего дядю, — сказал Джимс, стараясь говорить твердо и глядя поверх деревьев Заповедной Долины. — Он зажег огонь, чтобы подать нам сигнал, и они убили его. Я бы нашел его, но тебя нельзя оставлять одну.

— Тогда пойдем вместе, — предложила Туанетта.

Но Джимс повернул на запад. Он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть на родные места, ничем не выдал чувств, щемивших его грудь. В кленовой роще, где под деревьями еще стояли тополевые корытца для сбора сока, под ногами весело шуршали опавшие листья. Их шум не беспокоил Джимса. Он разговаривал с Туанеттой, словно та по-прежнему была ребенком, а он уже стал взрослым мужчиной и растолковывал ей что-то новое и не совсем понятное. Джимс сообщил ей, как в то самое время, когда он возвращался с фермы Люссана, нагрянули дикари, и объяснил, почему он пришел к выводу, что индейцы ушли в сильной спешке. Если бы их не вынудили обстоятельства, они прихватили бы с собой многое из того, чего не тронули, — например, собранный урожай зерна и фруктов. Джимс думал, что численность их примерно такова, как предполагала Туанетта: из окна своей спальни она видела сотни дикарей. Кроме того, он был уверен, что индейцы не пошли дальше к Ришелье, а вернулись через Заповедную Долину в земли могавков. Чтобы избежать встречи с индейцами, отставшими от отряда, надо свернуть с тропы на запад, затем снова на восток, к ферме Люссана. Джимс успокоил Туанетту, сказав, что не стоит бояться громкого шороха опавших листьев. Скоро они ступят на хорошо ему знакомые потаенные тропинки, под защиту непроходимых болот и леса, такого густого, что в нем уже темно, хотя на западе еще вовсю светит солнце. Через день или два он в целости и сохранности доставит ее в соседние владения, откуда ее переправят к родным в Квебек, а сам присоединится к армии Дискау и будет сражаться против англичан. Джимс объявил о своем решении спокойно, без тени хвастовства, словно ничего другого ему не оставалось, и Туанетта знала об этом так же хорошо, как и он сам. Теперь же самое главное — добраться до фермы Люссана. Индейцы к ней не приблизятся, — по их поверьям, во всех заброшенных местах обитают призраки и злые духи. Если дикари случайно и набредут на ферму, то постараются скорее убраться оттуда. Говоря обо всем этом, Джимс с трудом сдерживался, чтобы не задать несколько вопросов Туанетте. Каким образом она оказалась совершенно невредимой под крышей мельницы? Где ее мать?.. Но он плотно сжал губы, зная, что прежде всего должен хоть немного залечить ее раны, если это вообще возможно.

Начался Большой Лес, и их со всех сторон обступили еще более гнетущая тишина, более глубокий мрак, угрожающий и таинственный. Солнце скрылось. Под ногами лежала не гладкая трона, а рыхлая, неровная почва; она, как губка, впитывала звуки шагов. Было уже совсем темно, и Джимс по-прежнему держал Туанетту за руку.

Во мраке прозвучал шепот девушки:

— У тебя болит рука, Джимс?

— Нет. Я совсем забыл о ней.

— А лицо — там, где я тебя ударила?

— Об этом я тоже забыл.

Что-то слегка коснулось плеча Джимса, но из-за темноты он не мог определить, что именно. Но что бы то ни было — упавший лист, покачнувшаяся ветка, даже сама тень, — едва ощутимое прикосновение наполнило юношу странным блаженством.

Если бы рядом шла мать — и для нее, как и для Туанетты, он был бы единственной защитой и опорой, — Джимс испытал бы то же чувство. Под обломками уничтоженного бичом ненависти мира уцелела только одна душа, чтобы он заботился о ней и сражался за нее.

В течение следующего часа Вояка дважды становился в стойку и рычал, предупреждая об опасности. Джимс напрягал зрение и слух и всякий раз, останавливаясь и вслушиваясь в молчание леса, чувствовал легкое прикосновение к своему плечу.

Случайно они наткнулись на оленью тропу и, следуя по ней, вышли на равнину между двумя грядами холмов. Два года назад здесь пронесся опустошительный пожар, и они шли через молодую поросль кустов и деревьев, едва достигавших их головы. Яркие звезды светили им с неба. Слабым сиянием они отражались в гладких волосах Туанетты, освещали лицо Джимса и раны, нанесенные ее рукой. Взойдя на вершину северного холма, все трое остановились, чтобы немного передохнуть.

Хозяин и собака превратились в зрение и слух. Джимс напряженно вглядывался в объятую сном безбрежность лежащей внизу пустыни. Он ловил все движения, все звуки: направление ветра, изменчивую игру теней, бесшумные взмахи крыльев совы над головой. Только теперь он узнал, что прикасалось во тьме к его плечу: легко, как пушинка, его коснулась щека Туанетты. Джимс почувствовал, что девушка дрожит. Она подняла на него глаза, и они задержались на рубце, оставленном дулом мушкета, — красной полосе, пересекающей лоб.

Наконец молодые люди вышли на заброшенную дорогу длиной в полмили, которая заканчивалась у фермы Люссана. Казалось, звезды стали больше и ярче. Они освещали ту самую дорогу, где несколько лет назад Джимс наблюдал за прибытием на распродажу к Люссану Тонтера, Поля Таша и гордой маленькой принцессы. Теперь эта принцесса устало брела рядом с ним. В лунном свете она выглядела бледной и хрупкой; силы ее были на исходе. Платье изодралось о сучья валежника и кусты вереска, тонкие подошвы туфель стерлись. Подойдя к старому дереву, из кроны которого Джимс украдкой наблюдал за блестящей кавалькадой, он не удержался и рассказал об этом Туанетте, о чем сразу же пожалел: ему ответили рыдания. Туанетта справилась с волнением, но, когда они вышли на поляну и увидели развалины старого дома, ей стоило немалого труда снова не заплакать. Оба так измучились душой и телом, что мечтали только об одном: поскорее добраться до цели путешествия и дать наконец отдых обессилевшей плоти. Их приход на ферму напоминал возвращение к давно забытому родному очагу. Здесь все было полно воспоминаний о надежде, торжестве, горечи, и даже в теперешнем запустении места эти обретали для Джимса и Туанетты неотразимую притягательную силу. Губы Туанетты едва заметно улыбались, будто в дверях дома она видела мадам Люссан, чей громкий голос, перекрывая голоса мужчин и женщин, заглушал веселые приветствия ее отца друзьям и соседям, неумолчный цокот копыт лошади и возгласы аукциониста. Будто все это она видела и слышала только вчера; а сейчас здесь все погружено в сон: одиноко стоит темный, безжизненный призрак дома, в высокой траве стрекочут кузнечики да густая чащоба покрывает некогда ухоженные лужайки.