На равнинах Авраама

Джимс и Туанетта снова были детьми и видели призраков, как только дети видят их: широко раскрыв глаза и поначалу дрожа от страха, но постепенно успокаиваясь и обретая утешение в близости вчерашнего дня своей жизни. Казалось, и звезды, и сверчки, и трава, и ветер прислушиваются к их осторожным шагам и незримо следуют за ними. Впереди бежал кролик. С крыши дома взлетела сова. Летучая мышь выписывала у них перед глазами спирали и зигзаги; колючки цеплялись за обувь и платье. Но пришельцы чувствовали себя в безопасности. Приятное тепло проникло им в кровь, напряженные нервы расслабились, глаза и мозг ощутили покой. Они нашли приют… покой… мир. Подходя к дому, оба без слов понимали это. Дверь была распахнута. Лунный свет, подобно золотистому сиянию свечей, заливал пол. Джимс и Туанетта молча остановились, словно прислушиваясь, не разбудил ли их приход спящих в доме. Гостей весело приветствовал сверчок, поющий в звездном луче. Они вступили в пустоту, в призрачное пространство, но оно не таило в себе смерти, не внушало страха.

Молодые люди стояли немного поодаль друг от друга, и Туанетта была похожа на сломанный, готовый упасть цветок.

— Подожди меня здесь, — сказал Джимс. — Я схожу за травой.

Один из фермеров Тонтера скосил траву на заброшенном лугу Люссана. Накануне Джимс заметил стог и, сбегав к нему, вернулся с целой охапкой сена. В углу комнаты он устроил из сена постель, и Туанетта буквально упала на нее. Джимс укрыл девушку отцовской курткой, которую захватил в долине, и вышел во двор — нести ночной дозор вместе с Воякой.

Джимс слышал, как зарыдала Туанетта; слезы, неся с собой утешение, наконец пришли к ней. Он и сам проглотил подступивший к горлу комок, поборол жжение в глазах, когда проснувшийся в нем мальчик с тоской позвал мать. Как хотелось ему облегчить горе в слезах! Но мужчина одержал в нем верх. Не подавая вида, что он тоже устал, Вояка, не смыкая глаз, вместе с хозяином нес ночную вахту.

Через некоторое время в старом доме все стихло, и Джимс понял, что Туанетта заснула. Он осторожно вошел в комнату и поправил на спящей куртку. Прелестное лицо девушки было бледно, на ресницах и на щеках блестели слезы. Пальцы Джимса нежно коснулись шелковистых волос Туанетты и смахнули с ее лба веточку сена. Губы его бессознательно шевелились. Казалось, в комнате повеяло надеждой, верой, молитвой. Джимс поднес к губам мягкую косу девушки и вернулся во двор, унося в потаенных глубинах души рядом со скорбью чувство, близкое к блаженству.

Джимс сел на землю спиной к дому и положил рядом с собой лук, колчан со стрелами и томагавк. Тишина казалась живым существом, которое в торжественные часы созерцания глушило любой звук, и вскоре Джимс на себе ощутил ее воздействие. Медленно и неодолимо она пробуждала в нем желание закрыть глаза и уснуть. Чтобы прогнать сон, он поднялся на ноги. Вояка щелкнул зубами и его глаза зажглись огнем — в отличие от хозяина он вовсе не хотел спать.

Час шел за часом, а человек и собака по-прежнему несли дозор, не оставляя без внимания малейшее движение теней. Они медленно обошли поляну, производя так же мало шума, как крылья совы, которая время от времени пролетала над ними; внимательно осмотрели луг Люссана. Несколько раз Джимс забирался на высокое дерево, проверить, не зажжен ли где-нибудь костер. В промежутках между обходами он возвращался в дом взглянуть на Туанетту. Уже после полуночи он снова уселся у порога, и вскоре ему почудилось, что звезды подсмеиваются над ним, становясь все больше и больше, словно вышли победительницами из игры, в которую вовлекли и его. Они закрыли ему глаза. Вояка положил тяжелую голову на вытянутые лапы и глубоко вздохнул. Минутное оцепенение — и гон. Даже летучая мышь и та устала и отправилась в свое убежище в хлеву. Звезды померкли, и мир погрузился в непроницаемый мрак. Порой в темноте раздавался писк — это припозднившаяся с охотой сова камнем падала на кролика. Вояка слышал их возню и поскуливал. Но Джимс не просыпался.

Он снова дома, в долине. Сияет солнце, вокруг гнутся под тяжестью плодов ветви яблони, и рядом сидит мать. Они отдыхают под деревом после сбора яблок для сидра, а тем временем отец спускается по склону с возом, доверху груженным фруктами. До Джимса доносится скрип колес. Около дома дядя Хепсиба мастерит пресс для сидра. Голова матери касается плеча Джимса, и он чувствует на лице ее мягкие волосы. Вот они весело смеются над бурундуком, который пришел посмотреть на них: щеки зверька раздулись от зерна, и он очень похож на больного свинкой. Внезапно черная туча закрывает солнце, все погружается во тьму, и Джимсу кажется, что он защищает мать от неведомой силы, которая пытается вырвать ее у него из рук. Тьма рассеивается так же внезапно, как и наступила. Но странно — позы отца и дяди Хепсибы не изменились: один застыл на полпути к дому, другой замер над подъемным воротом пресса… Любопытный бурундук не сдвинулся с места, и рот его все так же набит зерном.

Джимс с усилием очнулся ото сна. У ног он увидел Вояку, за ним кусты вереска, высокую траву, заросшую поляну и на ней — ни яблонь, ни своего дома, ни Хепсибы, мастерившего пресс. Бывшая ферма Люссана. Уже наступил день. Вставало солнце. Все это промелькнуло перед Джимсом в первые же секунды после пробуждения, и только потом он почувствовал, что к нему кто-то прижался, и ощутил щекой мягкие волосы матери. Но это была не мать, а Туанетта. Наверное, она пришла еще до рассвета. Ее голова лежала на плече Джимса, и его руки обнимали девушку, как только что обнимали мать. Движение Джимса не разбудило Туанетту, но теперь, от легкого напряжения рук юноши, ее ресницы слегка дрогнули и с губ слетел глубокий вздох. Джимс поцеловал бледное лицо Туанетты, и она открыла глаза. Он поцеловал ее еще раз, и, казалось, этот поцелуй привел ее в такое же волнение, как и его самого.

Туанетта выпрямилась и, сев рядом с Джимсом, посмотрела на встающее над лесом солнце.

Она дрожала от холода. Каждый куст, каждая тропинка на поляне сверкали инеем. Куртка, которую Туанетта захватила с собой из дома, соскользнула с ее плеч, и Джимс снова накинул ее на девушку. Они встали, и силы вернулись в их одеревеневшие члены. Издалека доносилась трескотня хвастливой голубой сойки. На лугу собирались коровы. Дятел долбил трухлявый пень, извлекая из него звуки, похожие на стук молотка. Каждый звук разносился очень далеко в повисшем между небом и землей серебристом тумане, пронизанном лучами солнца.

Отныне Джимс и Туанетта принадлежали друг другу, и истину эту они приняли без усилия и смущения. Туанетта нисколько не стыдилась ни того, что вышла к Джимсу, ни того, что этим поступком обнаружила тайну, которую все эти годы гордыня и ложное предубеждение заставляли ее скрывать от него в своем сердце. Ее глаза излучали свет, и, казалось, он лился из бездонных глубин страдания и горя. Туанетта хотела, чтобы Джимс знал, что от ее нелепой гордости не осталось и следа и она безмерно рада, что именно он находится сейчас рядом с ней. Каждый из них с таким достоинством принял новую для себя роль: он — победителя, она — побежденной, — словно оба были гораздо старше своих лет. Туанетта ничуть не изменилась, разве что в глазах ее появилось то, чего раньше не было, — нежность. Иное дело Джимс. Рядом с Туанеттой он чувствовал себя выше ростом, и душу его переполняло неведомое прежде торжество — торжество победителя. Мир стал иным. Джимс стоял на пороге поразительных открытий. Ради них стоило жить, сражаться и побеждать. И пусть их скрывал покров тайны — от этого они не становились менее реальными. Сердце Джимса радостно билось, и в каждом его ударе звучали уверенность и несокрушимая сила. Вчерашний день, омраченный страданиями, мучениями и болью, отошел в далекое прошлое, и день сегодняшний, день, соединивший его с Туанеттой, стал потрясающим живым настоящим. Пальцы Туанетты коснулись плеча Джимса, и оба посмотрели на восток — на Ришелье и земли на противоположном берегу реки.

С той минуты, как Джимс и Туанетта проснулись, Вояка, точно вырезанный из дерева, застыл в побелевшей от инея траве, повернув голову в сторону луга. Пес явно что-то учуял, и ему не было нужды принюхиваться к ветру. Вдруг, заглушая шорохи леса, в воздухе зазвенел дикий, пронзительный крик голубой сойки, к нему присоединилось карканье встревоженных ворон. Над вершинами деревьев мелькнули черные крылья. Вояка следил, как они скрылись, и его поджарое тело дрожало от волнения. Первую сойку поддержала вторая, третья, и их трескотня не смолкала до тех пор, пока пронзительный клич одной из птиц резко не оборвался на зловещей ноте.

— Это стрела, — сказал Джимс, снимая с плеча лук. — Когда во время охоты я выслеживал дичь, мне не раз приходилось утихомиривать соек.

Джимс втащил Туанетту в дом и позвал Вояку. Через несколько минут они увидели, как со стороны луга на поляну вышли могавки — проворные, внушающие ужас тени в мире мерцающей белизны.

Глава 13

Зрелище смерти, которая возвращается туда, где она уже сняла обильную жатву, не испугало Джимса. Все это время он высматривал ее, почти ждал, и в какой-то мере ее приход явился ответом на безгласную молитву, обращенную им к Богу, когда, проснувшись, он нашел Туанетту в своих объятиях. Сражаться за нее, с боевым кличем броситься из дома и, защищая ее, быть изрубленным на куски — такая перспектива не только не страшила Джимса, но, напротив, вселяла в него безумную отвагу и восторг. Но какие бы безумства ни зрели в его голове, когда, вставив в лук длинную охотничью стрелу, он стоял у порога дома, Туанетта, ради которой они замышлялись, удержала его от них. Тихо вскрикнув, она потянула Джимса от разбитой двери и, пользуясь кратким мигом безопасности, пока дикари выходили на поляну, обняла его за плечи. В эти страшные мгновения на лице Джимса появилось выражение, очень похожее на то, что так напугало Туанетту на мельнице, — выражение жестокое, мстительное. Выражение человека, одержимого манией убийства.

— Джимс, дорогой, нам надо спрятаться, — молила она. — Нам надо спрятаться.

Джимсу не сразу пришло на ум, что тщетно пытаться спрятаться, раз следы их отчетливо видны на покрытой инеем земле. Но голос Туанетты, имя, каким она назвала его, побудили отказаться от намерения, которое неминуемо погубило бы их.

— Я знаю одно место, — говорила Туанетта. — Надо спешить!

Туанетта побежала первой, и Джимс поспешил за ней в соседнюю комнату с разрушающейся лестницей. На полу комнаты играл солнечный зайчик, и через впустившее его окно с выбитыми стеклами они мельком увидели могавков. Краснокожие убийцы задержались на краю поляны. Внимательно прислушиваясь к тишине, они стояли неподвижно, точно каменные изваяния. В ожидании более холодных дней их тела были обнажены до пояса и блестели от жира и краски. Туанетта не дала Джимсу задержаться в комнате, и лестница жалобно заскрипела у них под ногами. С верхней ступени Джимс посмотрел вниз и увидел, что их следы четко выделяются на толстом слое пыли, покрывающем пол и лестницу. Если могавки придут в дом, подумал Джимс, то участь Туанетты и его самого можно считать решенной, но поскольку добраться до них индейцы смогут только по этой ветхой узкой лестнице, то все его двадцать стрел непременно попадут в цель.

Приведя Джимса в комнату наверху, Туанетта сразу подошла к похожей на стенную панель доске, и через секунду они заглядывали в пропахший плесенью мрак просторного помещения под самой крышей, которое мадам Люссан использовала вместо чердака. Стоило свету впервые за долгие годы прорезать тьму, как по чердаку забегали мыши.

— Мадам Люссан привела меня сюда после твоей драки с Полем Ташем, — прошептала Туанетта. — Свое перепачканное платье я забросила вон туда, в самый конец.

Даже несмотря на близость индейцев, при этом воспоминании голос Туанетты задрожал от волнения.

Джимс смотрел на узкую щель в стене, оставленную Люссаном в качестве окна и амбразуры для защиты от врагов. Вчера… Поль Таш… Туанетта — маленькая принцесса в платье для верховой езды, с блестящими локонами… И вот теперь они вдвоем в той самой комнате, где она так люто его ненавидела! Джимс подошел к окну, Туанетта встала рядом с ним. Никем не замеченные, они смотрели в прямоугольную щель, затененную навесом крыши. Солнце поднялось еще недостаточно высоко, чтобы согреть белую от инея землю. Духи вод и лесов превратили поляну в рай, который, как драгоценный камень, ограненный морозом, сверкал в окружении золотых и белых деревьев и густых зарослей орешника, объятых языками желтого пламени. В глубине этой чистой, прекрасной сцены неподвижно стояли могавки, и по их позам Джимс понял, что они случайно вышли на поляну. В дальнем ее конце на фоне зарослей стояла дюжина воинов, и двенадцать пар глаз с напряженным вниманием рассматривали заброшенный дом. Но ни один из безмолвных дикарей не протянул руку к томагавку, луку или ружью.

Заметив это, Джимс с надеждой прошептал:

— Они видят, что усадьба покинута людьми, и если не заметят наших следов, то не подойдут ближе. Туанетта, посмотри! С ними белый человек в ошейнике пленника!

Джимс замолчал. Среди наблюдавших за домом он заметил движение, словно чья-то команда вернула их к жизни. Предводитель, индеец с тремя орлиными перьями в волосах, шагнул на поляну — высокий мрачный великан, по-военному раскрашенный красной, черной и охристо-желтой красками, кроме полного вооружения обремененный лишь скудной поклажей воина. У пояса дикаря висело несколько скальпов, в которых при каждом шаге играли лучи солнца. Среди них был женский скальп с такими длинными волосами, что беглецы не могли его не заметить. Туанетта вздрогнула, громко вскрикнула, но все же возблагодарила Бога за то, что волосы были светлы, как день, и совсем не походили на мерцающее черное облако волос Катерины. Туанетте стало дурно, и она закрыла глаза, чтобы не видеть страшных трофеев удачливого воина. Когда она снова открыла их, четыре десятка воинов гуськом шли за предводителем, бросая по сторонам вороватые взгляды. Они прошли в сотне футов от того, что некогда было домом Люссана. У многих за поясом блестели на солнце свежие скальпы. С индейцами шли двое белых мужчин и мальчик со связанными руками и удавкой на шее. Из своего окна Туанетта и Джимс ясно видели на белом инее предательские следы в опасной близости от вереницы врагов; возьми индейцы чуть правее, они обнаружили бы не только пустоту и бестелесных призраков. Лишь после того как последний могавк скрылся за деревьями на противоположной стороне поляны, Туанетта устало взглянула на Джимса. Красная смерть прошествовала безмолвно: ни звука приглушенного голоса, ни стука дерева о сталь, ни хруста примятой травы или валежника под тяжестью восьми десятков обутых в мокасины ног. Индейцы ушли, но мир с их уходом не ожил. Вороны не вернулись на луг. Голубые сойки улетели на безопасное расстояние. Дятел перебрался на пень подальше от поляны. Даже в старом доме не слышалось мышиной возни и писка — ничего, кроме бешеного стука трех сердец: двух человеческих и одного собачьего.

И тогда Джимс заговорил.

— Готов поклясться, что с ними был белый человек. Свободный белый человек в этой раскрашенной толпе, и у его пояса висели длинные волосы, — сказал он.

— Я заметила светлые волосы и не такую темную, как у индейцев, кожу, но подумала, что меня обманывает зрение, — ответила Туанетта.

— Англичанин, — сказал Джимс, — убийца ради денег. Один из тех, о ком говорил мне дядя Хепсиба.

— Но… он может быть и французом.

Они стояли, глядя друг другу в глаза: она — дочь аристократов Старой Франции, он — сын свободных граждан Нового Мира; и когда ее руки медленно поднялись к его лицу, лук и стрелы Джимса упали на пол. Впервые в жизни Туанетта приблизила свои губы к его губам.

— Поцелуй меня, Джимс, и помолись со мной. Возблагодарим Бога за милосердие, которое он явил нам!

Трепещущие губы Туанетты на мгновение слились с губами Джимса.

— Прости меня за все, — проговорила она.

Туанетта выскользнула из объятий Джимса, и лицо молодого человека осветил отблеск прежней мальчишеской мягкости и красоты. Джимс стал первым спускаться по лестнице.

Они не сразу вышли из дома, а остановились у низкой двери, прислушиваясь к наружным звукам и стараясь понять, нет ли на поляне какого-нибудь движения. Вояка не сводил глаз со стены леса. Солнце поднялось выше, под его разрушительными лучами исчезли хрупкие создания мороза, и сказочные города и королевства уступили место куда менее красочным покровам осени. Земля вновь ожила. Бойкие компании белок устроились в кустах, и беличьи лапки мягкой дробью застучали по крыше дома. Дятел вернулся на старый пень и забарабанил по нему клювом, отыскивая личинки. Вояка шевельнулся и глубоко вздохнул, словно теперь он снова мог дышать полной грудью. Когда над их головами раздалась гортанная, похожая на приглушенный смех песня белки, Джимс повернулся к Туанетте.

— Они ушли, — сказал он. — Но кто-то мог и остаться. Поэтому не будем спешить.

Теперь им легче было говорить о смерти, разрушениях, как будто с течением времени все пережитое стало менее ужасно. События вторгались в их жизнь с поразительной быстротой, словно прошли дни и недели, а не часы, и Туанетта спокойно, как о далеком прошлом, рассказала Джимсу о трагедии в Тонтер-Манор. Ее мать за два дня до нападения индейцев уехала в Квебек. Туанетта благодарила Бога за избавление матери, но, когда она говорила об этом, в ее голосе не слышалось особенной радости. Подробностей случившегося она не могла припомнить; все было внезапно и ужасно, как огненный поток в черноте ночи. Питер Любек был с армией Дискау, и Элоиза, его молодая жена, перебралась к ней. Когда рано утром напали индейцы, они спали. Послышалась пальба, и на весь дом прогремел голос отца. Они вскочили с кровати. Отец вошел в комнату, велел им одеться и никуда не выходить. Туанетта не знала, что случилось, пока не выглянула в окно и не увидела сотни голых дикарей. Она бросилась за бароном, но его уже не было. Когда она вернулась в комнату, Элоиза исчезла, и с тех пор она ее не видела. Со всех сторон неслись пронзительные вопли, дикие крики. Туанетта поспешно оделась и, несмотря на приказ отца, спустилась вниз, громко зовя его и Элоизу. Парадные комнаты дома были полны огня и дыма, и, когда она прибежала на половину прислуги, путь назад ей отрезала огненная стена. На ее крики никто не ответил. Тогда-то она и вспомнила про мельницу, по словам отца, недоступную для огня и пуль. Она спустилась в погреб, через него пробралась в короткий подземный проход, а оттуда — в выложенный камнем и дерном наземный ледник, где зимой хранились фрукты и овощи. Она спряталась в нем и через некоторое время осмелилась приоткрыть дверь над головой. Везде бушевал огонь, и поблизости было видно всего несколько индейцев — должно быть, худшее уже свершилось. Издалека, оттуда, где дикари нападали на дома фермеров, неслись душераздирающие крики. Она выбралась из погреба и споткнулась о тело мельника, старика Бабэна, который упал с мушкетом в руках. Туанетта подняла мушкет и пошла к мельнице. Индейцев она больше не видела. В башне она почувствовала головокружение и едва не потеряла сознание. Немного придя в себя, она выглянула в узкое окно и увидела, что с юга к мельнице приближаются четверо незнакомцев. Она не сомневалась, что это белые, но боялась обнаружить свое присутствие. Вид их был ужасен. Они походили на чудовищ, пришедших взглянуть на мертвецов. И теперь, увидев среди могавков белого человека, Туанетта окончательно уверовала, что те четверо принадлежали к той же кровожадной банде и она поступила благоразумно, не выйдя из укрытия25. Мушкет Бабэна оказался заряжен, и она очень пожалела, что не попыталась застрелить хоть одного убийцу. И в Джимса она стреляла, приняв его за бандита, который отстал от отряда.

Естественно было бы ожидать, что рассказ Туанетты прозвучит взволнованно и страстно, но она говорила спокойно, глядя не на Джимса, а в глубь поляны. Это был пересказ фактов, чуждый пафоса и драматической аффектации. Когда Туанетта закончила, Джимс некоторое время молчал. Затем он, в свою очередь, рассказал о путешествии на ферму Люссана, о возвращении домой и о том, что он увидел там. Потом он заговорил о Хепсибе:

— Скорее всего, он обнаружил могавков в глубине долины и зажег костер, как мы уговаривались. Потом он попытался добраться до нас, но его убили.

— Он вполне мог спастись, — с надеждой в голосе предположила Туанетта.

Джимс покачал головой:

— Тогда он пришел бы к нам. Он мертв.

Голос Джимса звучал так же бесстрастно, как голос Туанетты, когда она говорила о своем отце и Элоизе. Джимс повторил, что его дяди нет в живых, и добавил, что и сами-то они чудом спаслись. Теперь же, как он полагал, путь вниз по реке, к друзьям, открыт. Индейцы не могли далеко продвинуться в том направлении и сейчас, вероятнее всего, поспешно отступают под напором барона Дискау, который узнал об их вторжении и послал им навстречу свои войска. Джимсу не пришло в голову, что барон и его люди могли потерпеть поражение, а именно такова была горькая истина.

Джимс достал из висевшей у пояса сумки несколько яблок и пару золотистых реп. Пока фруктовый сок не смочил его губ, Джимс не отдавал себе отчета в том, как давно он ничего не ел. Он уговорил Туанетту последовать его примеру, и та нехотя съела яблоко.

Тем временем Джимс рассказал Туанетте, что они должны предпринять. Прежде всего нужно пройти через сад и мимо хлева. Затем смело повернуть на север, а потом снова на восток. Ночь они проведут в лесу, но Джимс не сомневался, что сумеет устроить Туанетте удобный ночлег. Его беспокоили легкие туфли Туанетты — они почти развалились, и рано или поздно на них придется натянуть его гетры. Туанетта не боялась физических неудобств. Она слушала Джимса, и ее глаза светились новым светом. Ей было приятно, что он взял на себя заботу о ней и с такой уверенностью и знанием дела планирует их действия.

Они вышли из дома. Джимс шел впереди. В конце извилистой тропы их окружили заросли вереска и шиповника, которые за шесть лет буйно разрослись вокруг хлева, и Джимс невольно подумал, вспоминает ли Туанетта тот далекий день, когда они в последний раз были здесь вместе. В опущенной руке Джимс нес лук, из предосторожности держа стрелу наготове. Неожиданно она зацепилась за сухую ветку и упала на землю. Джимс наклонился, чтобы поднять ее, но испуганный крик Туанетты заставил его резко выпрямиться.

Шагах в десяти от них стоял полуголый раскрашенный дикарь, который, по всей видимости, пробирался к заброшенному дому. За несколько секунд, что они смотрели друг на друга, Джимс узнал в нем того самого белокожего охотника за скальпами, которого он и Туанетта заметили среди могавков. Джимс было почувствовал облегчение, но тут же сообразил, что такой противник гораздо опаснее индейца: перед ними стоял один из безжалостных живодеров, которые охотились за человеческими волосами ради платы, назначенной его соплеменниками. Голубоглазый индеец! Как часто слышал Джимс проклятия дяди по адресу этой породы! Звери, более коварные, чем тигры, которых англичане выпустили на свободу и платят им деньги. Вся жизнь их стала непрерывной оргией засад, выслеживания жертв, убийств, насилия, поджогов! Сейчас Джимс видел перед собой одного из них! Его покрывал слой жира и краски, но это был белый человек, светловолосый, с маленькими голубыми глазами, вооруженный ружьем, ножом и томагавком; у его пояса висели женские волосы, а рядом с ними скальп, скорее всего снятый с ребенка.

Джимс сразу увидел все эти подробности и, не успело эхо от крика Туанетты замереть вдали, понял, что они значат. Он не успел вытащить стрелу из колчана: «дикарь», имея на своей стороне преимущество в несколько секунд, вскинул ружье. Джимс метнулся вперед и, бросив во врага бесполезный лук, налетел на дикаря в то самое мгновение, когда тот спустил затвор кремневого ружья и оно с грохотом выстрелило свинцовой пулей. Охотник за скальпами видел перед собой всего лишь мальчика и девочку — легкую добычу, однако неожиданно столкнулся с на редкость сильным и яростным противником. В первые секунды борьбы ни один из них не мог выхватить нож или томагавк. Словно обуянный долго сдерживаемым безумием души и тела, Джимс напал на врага и, вцепившись в скользкое от жира горло мнимого индейца, вместе с ним рухнул на землю. Кусты ломались под их телами; стремясь не дать противнику возможности пустить в ход смертоносное оружие, задыхаясь, они обвивали друг друга руками и ногами и катались по траве так, что округлившиеся от ужаса глаза Туанетты почти не различали их, а Вояка, который, оскалив белоснежные клыки, кружил вокруг, не мог принять участия в сражении. Наконец охотник за скальпами огромным усилием освободился от противника и вскочил на ноги, вытаскивая из-за пояса томагавк. Вояка прыгнул, нацелясь зубами ему в горло. Но тупой конец томагавка настиг пса в воздухе и с такой силой ударил по голове, что тот обмякшей, неподвижной массой свалился под ноги «индейца».

С окровавленных губ Франкенштейна сорвался крик: он уже предвкушал близкую победу, видя в юноше с томагавком в руке ничтожное препятствие, отделяющее его от прелестной бледной девушки, которую случай поставил на его пути. В этом крике слышалась давняя привычка подражать индейцам, и все же издать его мог только белый человек. Это был гортанный торжествующий вопль существа, утратившего всякие обязательства, налагаемые рождением и расой: крик, исторгнутый не столько горячностью и страстью, сколько предвкушением того, что глаза этого существа видели в Туанетте.

С разряженным ружьем в руках Туанетта встала рядом с Джимсом, готовая принять участие в схватке. Джимс был так близко, что его рука касалась ее руки, и, когда он сделал резкое движение, Туанетта упала в кусты. Тем же движением Джимс запустил томагавк в медленно приближающегося охотника за скальпами. Пока тот увертывался от летящего в него оружия, Джимс поднял одну из разбросанных по земле стрел и подбежал к луку. Туанетта видела, что произошло потом. Она видела, как красивая худощавая фигура вытянулась в струну. Видела, как раскрашенное чудовище наступает на него. Слышала мелодичный звук натянутой тетивы. Видела серебристую вспышку — вспышку, которая влетела в грудь и вышла из спины голубоглазого «индейца» окровавленной сломанной стрелой, свершившей свое правое дело.

Глава 14

Пока Джимс успокаивал потрясенную спутницу, его ни на секунду не оставляла мысль, что могавки услышали выстрел. Туанетта не сразу поверила, что битва закончена и негодяй, который, как огромный паук, лежал на спине, уже не представляет опасности. Ее вера в Джимса еще больше окрепла, и к чувству облегчения и гордости прибавилась искренняя радость, когда она увидела, что Вояка жив. Пес, шатаясь, поднялся и злобно смотрел на убитого.

Джимс поднял несколько уцелевших в схватке стрел и с сомнением посмотрел на валявшееся на земле ружье.

— Лук надежней, — ответил он на вопрошающий взгляд Туанетты. — Стрела не делает шума, и я ей больше доверяю.

Они прошли мимо убитого, и тот проводил их невидящим взглядом открытых глаз. Туанетта не сдержала подступившего к горлу истерического рыдания и тут же с такой любовью и благоговением взглянула на Джимса, что бешеное биение сердца и стук крови в висках заглушили для него все прочие звуки. Он сражался за нее и победил! И сражался на той самой земле, где шесть лет назад ему не удалось проучить Поля Таша!

— Индейцы слышали выстрел и обязательно вернутся, — сказал молодой человек. — Этот белый наверняка как-то догадался о нашем присутствии в заброшенном доме и пришел, чтобы прикончить нас в одиночку и ни с кем не делиться добычей. Боже мой, стоит подумать…

Джимс посмотрел на волосы Туанетты, рассыпавшиеся по плечам.

— Надо бежать отсюда, — сказал он.

Они уже миновали хлев и шли через запущенное поле.

— Меньше чем в миле отсюда есть каменистый кряж, — подбадривал Джимс Туанетту. — Если нам удастся добраться до него, я знаю десятка два мест, где голые камни помогут сбить их со следа.

— Мы обязательно доберемся туда, — проговорила запыхавшаяся Туанетта.

Джимс показал рукой направление, пропустил Туанетту вперед, а сам пошел за ней, оглядываясь через каждые двенадцать шагов.

Как грациозная нимфа, спешила Туанетта через лес, в котором Люссаны когда-то собирали топливо, и ее длинные волосы струились, сверкая на солнце. Порой их красота заслоняла от Джимса все остальное, и, предаваясь созерцанию этой красоты, он чувствовал на спине холодок страха. Однажды, работая с Хепсибой в поле, он услышал от него о том, какое применение нашли женским волосам и англичане, и французы и что многие дворяне и светские львы носят блестящие локоны вместе с кожей, срезанные убийцей в девственных лесах Америки.

Вскоре усталость Туанетты вынудила их сбавить шаг. Когда они добрались до скалистого подъема к вершине горного кряжа, девушка едва дышала и в течение нескольких минут не могла продолжать путь. Но слабость тела не означала слабости духа. Щеки Туанетты пылали, глаза горели, стройная фигура, казалось, бросала вызов своей хрупкости. Она без страха смотрела туда, откуда они пришли, ее грудь взволнованно вздымалась, руки тянулись к Джимсу.

Прошло несколько минут, и каждая из них казалась Джимсу часом.

Затем они поднялись по гребню кряжа, точнее, плоской горной вершины, ощетинившейся скалами и кое-где поросшей кустарником и карликовыми деревцами. Каждый шаг здесь требовал предельной осторожности и внимания. Теперь Джимс прокладывал путь, стараясь не задевать россыпи камней, траву и землю. Когда от того места, где молодые люди вышли из долины, их отделяло полчаса утомительного пути, кряж сделался шире и с одной стороны перешел в скалистое плато, которому, казалось, не было конца. Идти стало легче: каждый шаг уже не требовал таких усилий. Но вот к югу от плато, словно длинный узкий сосок материнской груди, отделился другой кряж, уже первого, еще более неровный и неприступный на вид. Джимс предпочел этот, наименее привлекательный, путь.

— Если они доберутся сюда, то решат, что мы выбрали более широкую и удобную дорогу, — объяснил он Туанетте. — Ты можешь продержаться еще немного?

— Мы все время бежали, и я совсем выбилась из сил, — сказала Туанетта. — Но сейчас я такая же сильная, как ты, Джимс. Можно мне остановиться и поправить волосы? Я хочу, чтобы ты мне их обрезал, — с ними слишком много хлопот.